Распахнулись врата.

И трибуны ответили воем:

Там где смерть для одних –

для других неплохая игра.

Г. Нейман

Почему тебя здесь нет, Ата?

Мы с тобой долго были добрыми знакомыми.

Мы славно сыграли – в наставники и ученики.

Так славно, что я было поверил: ты будешь со мной до самого конца. Нет, отступила, обиженно поджав губы: мол, что, невидимка, забыл мою науку?

Не забыл. Отбросил. Здесь, на черте пограничья, после окончания битвы, обману больше нет места. Пусть он – в устах аэдов, в умах других богов, в глазах смертных…

Нет места тому искусству, о котором ты говорила мне тогда с вдохновенной улыбкой: «Высшая точка лжи – это когда в нее веришь ты сам».

Я больше не верю самому себе, Ата, дочь Ночи. Я разучился правдоподобно лгать себе. Потерял верное оружие, за которым не раз тянулся до и после жребия.

И ты отвернулась от меня.

Ушла – не вынесла беспощадной правды, с которой я извлекаю из памяти воспоминания.

Утро задалось муторным. Рассвет разлился кубком крови на полнеба, солнце, поднимаясь алым ленивым диском, уронило на крепость раннюю духоту, как предчувствие беды.

Отвязавшаяся коза бродила под самыми стенами, тыкалась мордой в каменные ребра, выискивая живую поросль. Коротко рявкнула чья-то глотка – медная, луженая. Раздался лязг копья.

Полуголый мальчишка сосредоточенно журчал на стену: музыка крепости набирала силы…

А у ворот опять мечтали о бабах. Стражники на воротах почему-то всегда мечтают о бабах, хотя продажных женщин в крепости – сколько угодно. Еще иногда клянут мир: сам слышал. Что, мол, сидим тут на этих камнях, одна схватка в месяц! Вот нам бы – в настоящую битву!

– К Посейдону бы!

– Да хоть бы к Афине: слыхали, как она с тем драконом сладила? Вот это баба, понимаю.

– Еще чего? А к Зевсу не хочешь? Не с твоим рылом!

– Это что это ты про мое рыло сказал?!

– Сказал – что им только в лохани рыться!

Крепыш с медно блестящей лысиной и носом сливой начал приподниматься – защищать честь любимого рыла.

Увидел меня и вовремя сделал вид, что вставал поприветствовать. Остальные оглянулись и тоже повскакивали.

– Сидите. За ночь не было ничего?

– Волки шныряли, – подал голос самый молоденький. Он немилосердно шмыгал носом. – Два или три. У ворот. Шныряли, но не выли.

Кивнул и оставил стражу завтракать внизу. Вскарабкался на стену, вгляделся в серую гористую равнину, в диск солнца, в дорогу, которую мы загородили крепостью… нет, ничего.

– Неймется, – шепотом полетело снизу. – Который день уже…

А и правда – который?

Дошел по стене туда, где отесанные камни смыкались со скалистыми складками на теле Геи. Зачем-то потрогал холодный с утра базальт. Прикинул в сотый раз: не получится ли у кого влезть, чтобы напасть сверху? Нет, никак.

– Ну, вот теперь на свое рыло посмотри! – победно рявкнули снизу. И звук, как кулак во что-то влип.

Вечно у них с утра потасовки вместо разминки. Но теперь уже не убивают. Медные люди чересчур воинственны, но от привычки сцепляться до смерти я их отучил.

Крепость дышит пыльными каменными улицами, всей своей сотней домов: разрослась в последний год. Строилась как охрана перевала, а вот, понабежало откуда-то каких-то торговцев, селиться начали, воины из ближайших селений невест понаприводили. Может, и город будет.

А война… а какая война? Крон где-то бегает, Крониды тоже чего-то ищут…

Двое ищут. Третий черной тенью меряет переулки нового обиталища людей медного века.

– Идите уже… пока он добрый! – долетает с запахом жареного лука из дверей харчевни.

– Это? Добрый?!

– Был бы злым – давно бы уже тут все лежали. Идите!

Братец-Зевс стал у тигля на славу. Хорошие у него творения получились: здоровые, быстрые, глаза блестят. Правда, не такие мощные, как люди серебряного века, зато плодятся быстро – в создателя.

– Господин!

Лицо у воина красное, как диск восходящего солнца. Медное, обрамленное такого же цвета усами и бородой. И, видно, это из новеньких, что десять дней назад прибыли: еще не уяснил, как со мной себя держать.

Как себя держать, если лавагет с виду моложе тебя?! Я, правда, раздался в плечах, хотя… с Посейдоном не сравнить, так что не считается.

– Мы думали… соревнования сегодня… в центре города… для всех… а?

– На кулаках, борьба, бег и на пращах. Мечи не вынимать.

А то знаю я, чем заканчиваются эти их соревнования.

Воин возвращается к своим – в луковый чад, из которого несется вопль ликования: «Я ж говорил, он добрый пока!»

Нет, я не добрый, я просто не знаю, чем заняться…

Пора бросать это место. Застрял здесь, потому что перевал важный, а на севере дела похуже. Там крепость больше, но жалуются, что соседи серебряного века совсем озверели, цены заламывают, на улицах буянят, набеги какие-то устраивают…

Строители, которые должны укреплять стену, спят брюхом кверху. Чернявый каменщик из потомков сатиров присел на двух других, ковыряясь в зубах. Прочих совсем не видно.

– Камней ждем, – пояснил снисходительно чернявый. – Скоро прибыть должны.

Духота влажной тряпкой обволокла лоб, шлемом сдавила виски. Не терплю шлемы: ни один-то мне не подходит.

Время текло вязко и противно, увязнув в утренней жаре. Зачем-то ходил в конюшню, где квадрига уже успела до дрожи в ногах запугать остальных коней. Конюхи косились страдальчески: неймется бешеному, что ты сделаешь…

Крепость проснулась, забурлила глухо, мерно. Плеснула двумя-тремя потасовками на улицах. Пришлый наемник-лапиф, пошатнувшись, толкнул в плечо. Схватился за свое плечо с криком: «Потише, рвань!»

Дальше остался недоумевать уже на стенке. Или в стенке. Все-таки непонятно, что из чего нужно извлекать.

Может, стоит панцирь надевать побогаче? Афина вон так и носится: в сияющем, парадном, работы тельхинов. В прошлый раз, когда пришлось навестить племянницу, меня какие-то обожатели близко не желали подпускать к «великой богине».

Еще все пытались дознаться, где я такую колесницу угнал.

Афина потом смеялась. Предлагала их превратить во что-нибудь на скорую руку, хотя они и так уже превратились: в зеленый студень, когда услышали, как дочь Зевса назвала меня по имени.

В доме пусто. Он стоит на возвышенности, и его даже в насмешку не называют дворцом, хотя мегарон ничего – просторный, и колонны даже есть: ложные, кто-то от нечего делать в мое отсутствие присобачил.

Старуха-рабыня шаркает веником из засохших листьев. Проскальзывает служанка: молоденькая, темнокожая. Новенькая: еще улыбаться не разучилась. Повинуется жесту, подходит, подставляет бедро под ладонь…

Скучно. Наведаться к Левке? Был недавно. И туда лучше – ночью, когда волны играют диким серебром.

В оружейной грохот и ругательства: там складывают трофеи. Дошли у воинов руки: последний бой был двенадцать дней назад.

А может, не руки дошли, а просто интересно в оружии покопаться.

Распорядитель Хипат ругается во всю глотку. С тех пор, как попался какому-то подземному отродью, которое схрупало ему правую руку до локтя, Хипат зол на всех. Умолкает, только когда меня видит.

– Что там?

– Да щиты, – дылда-распорядитель досадливо машет на здоровенных невольников-лапифов здоровой рукой. – Все в кучу свалили. Наволокли откуда-то из наших кладовых, а говорят, что трофейные. Что я, ковки не узнаю? Это ж союзников наших щиты, копья! А…

Лапифы тупо смотрят на копья, больше всего во взглядах – желания загнать их распорядителю в глотку. Вот только про казни, назначенные лавагетом, уже прошел слушок. Своя шкура дороже.

– О камнях вести не приходили?

– А-а, это… ночью гонец прибегал, – Хипат вроде бы и мой распорядитель, а знает обо всем в крепости, за это калеку и держу. – Они там на Кронову ловушку натолкнулись. Ну, временну́ю. Потеряли одну телегу и двоих людей. Сейчас к нам как раз идут – скоро будут.

– Я встречу.

– Приказать колесницу запрячь?

– Незачем. Пройду пешком.

Однорукий кивает и начинает канитель со щитами сначала. Лапифы уже серьезно решают, что страшнее: мои казни или общество настырного распорядителя.

Плохо будет, если они на него все-таки кинутся: на двух невольников меньше. Он и одной рукой неплохо убивает.

Утреннее солнце жжет так, будто Гелиос спросонья возненавидел землю. В воздухе – медовое марево. Встречать камни со мной набирается десяток воинов – все лениво выбивают ритм по каменистой дороге. Запеть – и то не пытаются.

Кто-то на небесах кубок с предчувствием развернул: разлито в воздухе. Идешь по дороге, будто по грани: ступи еще – и все кувырком покатится.

Откуда?

Телеги с камнями встретили – не успели час прошагать. Провожатые отсалютовали копьями на радостях, сами какие-то издерганные. Раз уж при виде лавагета оживились…

– Видели что-то?

Старший из сопровождения поморщился, утер с медно-красного лица пыль.

– Да сначала ловушка эта Кронова… потом двое наших сцепились. И волки еще крутились поблизости.

– Сильно крутились?

– Близко не подходили – и не разглядишь. Но подвывали – стало быть, волки. Провожали, тварюги!

И сплюнул в пыль.

В тот же миг тревожный крик ударил с неба, солнечным кулаком по маковке. Голос Гелиоса, второго учителя, выкрикивал несомненное: «Аид, берегись, берегись!»

А потом эти твари хлынули из-за недалеких скал.

Каменные волки. Порода чудовищ, родившихся у корней Офриса и расплодившихся быстрее саранчи.

Пыльного цвета ублюдки, в холке ниже меня на голову, шкуру не всякий меч возьмет.

В своре было не меньше сотни, катились лавиной серых валунов, только без грохота, бесшумно…

Не отбиться.

Не сбежать – на груженных-то камнями повозках с пешим конвоем!

Меч влетел в руку сам.

– К крепости! – рявкнул я.– Режьте поводья, бросайте груз!

Камней еще наберем – к карьерам шесть часов пути – а лошади наперечет…

«Бей как бог», – ласково попросила Судьба, движением ладони отправляя вперед, в бой.

За прошедшие годы наука Посейдона успела стать родной: мрак – в глаза, мрак – глаза, только собой, только своей сущностью, не уворачиваясь, напрямик и изо всех сил…

Колыбель-тьма приняла в объятия нежнее томной нимфы. Меч перековался в ножик мальчишки, который играючи рубит маковые головки: раз, и два, и три…

Но в маковых головках была та же сила, что и в мече – может, немного меньше. Каменные волки вышли из гор, из тьмы под ними, их учили не бояться богов.

За прошедшие годы я успел постичь еще науку: даже богу может не повезти, если против него – сто голодных пастей.

Пастям плевать: бог – не бог… У пастей есть одно: голод.

Воины, не внявшие приказу и сунувшиеся в бой за своим лавагетом, давно стали кровавой кашей у ног. А ведь жаловались: послала Ананка командира, Зевсова братика. Сам ни полслова, характер скверный, а рожа – себя с похмелья так не боюсь. Хоть бы его пристукнули, что ли.

Чего лезли?

Когда легкую кожаную броню на плече пробили клыки – боль почему-то не пришла. Подумалось равнодушно: все, держал, сколько мог. Теперь главное – чтобы не в куски, за эти годы чего только не было, отлежусь…

И тут тьма-колыбель выкинула неожиданное: взорвалась лошадиным хрипом, яростным ржанием, вздыбилась четырьмя вихрями, влетела в свору обезумевшими ветрами…

Борей? Зефир? Нот? Эвр?

С чего им вступаться за сына Крона? Они же мне в лицо смеялись (Борей так точно): «Воюйте себе! А мы полетаем…»

Ветры не сминают жадные пасти копытами. Не оскаливают белоснежные зубы, не трясут гривами чернее ночи, не пахнут пронзительным конским потом…

Четверка моя! Квадрига без колесницы! Аластор! Никтей! Эфон! Орфней!

Позже узнаю: их не смогли удержать ни привязи, ни стойла: разорвали, разворотили. Охрану у главных ворот перепугали до медвежьей болезни. Чуть не смяли по пути тех, кто бежал в крепость от места битвы…

Ярость – страшнее голода. Четыре вихря скакали по головам волков, полыхая огненными глазищами, и вместо того, чтобы рычать, подземные твари начинали скулить. Четыре порождения Урановой крови – кони без упряжи – дрались рядом с кровью Крона, кровь толчками вытекала из моего плеча, заливала левую руку, и мне казалось, будто я ражу с колесницы…

Потом волки развернулись. Трусливо махнули хвостами и рванули за скалы, забыв о добыче. Кто посмелее – потащил за собой трупы своих товарищей. Матерый вожак с черной холкой подобрал в зубы собственную отсеченную лапу и нагловато затрусил за оставшимися в самом конце.

Смоляные вихри сделались четверкой коней, и я сначала застонал – потом в голос закричал, проклиная кого-то, то ли Крона, то ли хлипкие стойла и гнилые привязи…

Раны были страшны.

На боках, на спине, на холках, на бабках – следы укусов, у Аластора вырван кус мяса из шеи. Кони дрожали, покрытые буроватой, пенной кровью – наследием Урана. Орфней страдальчески скалил зубы, Эфон презрительно пинал копытами тушу волка с разбитой головой. Никтей медленно опустился на колени, пытался подняться и виновато ржал, тыкаясь мордой в ладонь своему возничему.

«Вставай, – шептал я, будто от моего шепота он правда мог подняться. – Вставай. Лучше бы меня… меня!»

В груди пекло, будто туда ткнули заостренной головней, одинокая мысль моталась в висках отрубленным хвостом волка: в крепости нет даже нектара и амброзии, до Олимпа – сутки на колеснице…

Подобрался Аластор: он хрипел из-за раны в шее. Прижался мордой к щеке, обнюхал, исхитрился лизнуть – невиданная нежность! Недоуменно фыркнул: откуда соль взялась?

Соленая вода – глупый признак слабости и смертности – ела глаза и капала с подбородка. Промывала дорожки в пыли и крови битвы.

Рапсоды сочиняют, что боги плачут иначе, чем смертные. Будто бы от их слез цветы вырастают и раны исцеляются. Будто бы благоухание от них – лучше амброзии, а на вкус слаще меда.

Не знаю насчет цветов. Раны от них точно не исцеляются. Мог бы – исцелил…

Гелиос с небес с тревогой прокричал о том, что может спуститься и помочь. Честно прокричал, хоть и неуверенно.

Эфон жалобно заржал, кося на меня агатовым глазом…

Позже я сам не понял, как очутился на Олимпе.

Да, боги могут переместиться с места на места, – говорил Посейдон. Ты знал об этом? Ага, – кивал я. Могут покрыть расстояние в день – за два шага, – уточнял Зевс. Или даже за один. А могут тучей или ветром обернуться. Ты учился этому? Не-а, – мотал я головой… Не учился – значит просто умел? Наверное, умел, – пожимал я плечами. А Посейдон разводил руками и говорил, что ладно, мол – покрыть расстояние. Ладно – что он по-божественному не то что ходить, а бить как следует не умеет, а тут прошел. Но ведь он же еще четырех жеребцов приволок с собой, это-то как возможно?!

И выходило, что никак.

Тучей ли, ветром, шагами, тенью – никак.

А сделал.

– Эй, кто-нибудь!

На Олимпе вечно все меняется. Не побудешь пару десятилетий – и все, не узнать. Площадка у дворца разрослась, внутренний двор обзавелся новыми пристройками, да и сам дворец распух, будто утроба беременной: вот-вот дворчат народит!

А лица вообще каждый раз новые: приедешь – и оказываешься неузнанным. Вот и сейчас: мальчишка, который в скором времени обещал стать юношей, выскочил не пойми откуда, бросил: «Радуйся!» – и кинулся к четверке, будто перед ним были обычные кони.

Никтей и Эфон мотнули головами, оскалили зубы – а потом успокоились, задышали шумно, но ровно.

– Они все в ранах! – крикнул малец, не догадываясь, что только чудом остался цел. – Почему так?

Аластор хрипел и выбрасывал кровь сквозь ноздри – вот-вот упадет…

– Воду тащи! Нектар…

– Не надо нектара, дядя Аид! У меня есть хорошая мазь. Ее тетя Апата[1] принесла от своей подруги Гекаты. Когда дядя Посейдон где-то гулял, его кони тоже поранились. Он даже плакал.

Верю, Жеребец над лошадьми может… Стоп. Меня ведь на Олимпе два десятка лет не было!

– Знаешь меня?

Мальчишка уже обтирал спину Никтею, и рассмотреть его не удавалось.

– Конечно, знаю. Мне о тебе тетя Апата говорила. И тетя Гестия тоже. И еще я тебя запомнил, когда мы с тетей Апатой сюда пришли…

Выглянул наконец: глаза – два озера, вобравших всю синь неба. Белые волосы на голове – мягкими кольцами.

Сын Геи за сорок три года подрос лет на пять, не больше.

Вдвоем мы отвели четверку к конюшням: кони шли сами, только Аластора пришлось поддерживать плечом и зажимать открывшуюся рану в шее. Навстречу кинулись конюхи… куда там! Все четверо (даже Аластор) – на дыбы. Копыта – в бой, зубы – наголо: подходи, голубчики.

Пока я усмирял лошадей и пугал конюхов (долго пугать не пришлось: узнал кто-то в лицо), Офиотавр успел сбегать за мазью. Обмывали коней, поили водой с амброзией и смазывали раны – вдвоем, и сын Геи не замолк ни на миг.

– А ты приехал на охоту, да? Мне Ирида-вестница сказала, что будет охота. И псари свору готовят: лучшую. Дядя Аид, а ты возьми меня с собой: я тебе копье понесу. Или лук понесу.

– Я не лучник.

– Тогда я еще что-нибудь понесу. А то меня совсем отсюда не выпускают. Мне даже с остальными, которые сюда приезжают, играть не дают. И на колеснице не дают. А я же хорошо управляюсь с лошадьми, да, дядя Аид? Дядя Посейдон говорит – хорошо…

Малец – прирожденный колесничий, если его не пришибла моя четверка.

Никтей приглушенно заржал от боли – ткнулся в плечо. Сын Геи подвинул к нему ведро, благоухающее амброзией.

– Ты же возьмешь? Да? А то тут скучно. А тетя Деметра мне не велит ходить на конюшню, сбегать приходится, а она ругается, ты же ей не расскажешь?

– Деметре? Точно не расскажу.

Отвык я видеть обожание в глазах. Да и вообще – видел ли когда-нибудь?

– А там, вне Олимпа, интересно, да? А почему меня отсюда не отпускают?

– Потому что там война. Ты видел когда-нибудь войну?

Посмотри на меня мальчик – и перестань спрашивать. Вот я стою, с виду – старше тебя лет на пять, не больше. С остатками слез на пыльном лице: я плакал, понимаешь, сын Геи?! Я – Аид, Мрачный Брат! Я – старший сын Крона!

Смотри на меня! Я не сплю без меча. Видишь панцирь? Забыл, когда снимал. Разводы благоуханного ихора на панцире видишь? Косой шрам по руке? Следы от клыков?

Война во плоти. Хуже Афины, которую уже считают покровительницей воинственных – успела девочка развернуться!

Хотел бы ты увидеть игру, где плачут такие, как я?

Так вот, это – еще передышка, которую мы получили за твой счет, Офиотавр, сын Геи.

– Но ведь, наверное, там не все так страшно? – ласково улыбаясь, предположил он. – Дядя Посейдон говорит: война – даже весело.

Веселее некуда.

Мальчишка еще что-то говорил, но я уже не слушал. Радужные крылья ненавязчиво показывались из-за статуи скакуна, которую кто-то умный воздвиг прямо возле конюшни. Исчезнут-появятся-исчезнут…

– Дядя Аид, ты иди-иди! – встрепенулся Офиотавр, заметив, как я вглядываюсь во двор. – Тебе же, наверное, всех-всех увидеть надо, тетя Гестия о тебе все время говорит… и тетя Апата. А с мазью я сам, тут уже совсем немножко…

Будто в ответ на его слова Никтей вскинул голову и заржал – отозвались из соседнего стойла кобылы Деметры.

В белом мраморном коне было подозрительное сходство с Посейдоном. Глаза, грива… кажется – вот, сорвется с места, поскачет в то стойло, откуда слышны кобылы. Вон – ноздри раздул, уши насторожил, да и другие подробности… шутник скульптор, хоть и мастер.

Правда, крыльев радужных у коней не бывает.

– Что тебе, вестница?

Ирида выпорхнула из-за лошадиного крупа не сразу. Выдержала традицию – говорящую паузу. «Напросилась на свою голову в союзники – приходится с этим чумным разговаривать!» – вот и вся пауза.

– Радуйся, Аид. Собиралась к тебе лететь.

Вечно она выглядит так, будто только что с постели или сейчас заснет. Веки – припухшие, румянец полусонный, а слова-горошины из губ-стручков так и сыплются.

– Но вот, завернула сюда, на минутку, можно сказать – и тут такая удача. Какими судьбами? Надолго?

– Многими. Посмотрим.

Может, и задержусь – пока четверка совсем не оправится…

– Ну, раз мне не нужно никуда лететь – я тебе сразу передам новости? Или мне передать кому-то другому, чтобы тебе пересказали? Или завернуть позже? Ты ведь после битвы? Доложить о ней Громовержцу?

– Давай свои новости.

Ноги держали плохо, а тут еще сказались перемены на Олимпе: непонятно, как к дворцу пройти. Наросли откуда-то анфилады, алтари, храмы, а может, чьи-то жилища… Или не жилища? Вон из того, серомраморного, мычанье слышится.

Тьфу ты, да тут сараи – и те с колоннами!

Хорошо хоть, Ирида знала дорогу. Стрекотала крылышками впереди. Успевала быстро перезаплетать русую косу. И одну за другой выпаливала новости.

Крон нынче на далеком западе: услышал, что сын Геи скрывается среди лестригонов[2], а лестригоны пока не определились, на чьей они стороне, они вообще ни про какие стороны – ни сном ни духом. Кольями Повелителя Времени встретили. Свиту ему ополовинили сгоряча.

Давно пора.

Люди медного века плодятся быстрее саранчи, одно плохо – слабосильные малость. Но количеством кого угодно задавят: вон, подались на север и восток, царств каких-то единым махом насоздавали, выдумщики, так что скоро прибудет помощь…

Без тебя знаю. Мне уже лет тридцать помощь обещают, а крепости полупустые, если бы Афина не зажала свои рубежи намертво – рати Крона гуляли бы на полях у Олимпа.

Титан Океан обещал просить свою дочь подземную титаниду Стикс присоединиться к Зевсу и его братьям на этой войне.

С Океана станется сто лет просить, а потом еще сто – доносить до нас, что Стикс сказала «нет».

Зевс просил своих братьев как можно скорее прибыть на Олимп, чтобы подготовиться к небольшой божественной охоте…

Какая охота?!

– Он не сказал. Сказал – увидим. Может, на кабана. А может, на дичь покрупнее. Но просил быть как можно скорее и обязательно.

Ирида-вестница – богиня осторожная. Держится подальше: так, что прыжком не достать. Не хихикает. И все посматривает – не нальются ли глаза у Аида Мрачного чернотой?

А то знаем мы его, бешеного…

Последний посланец по воздуху ноги унес. Притом, что летать не умел сроду.

– Сам Зевс скоро прибудет на Олимп с северо-запада, – и скороговоркой, единым выдохом: – Мне что-нибудь передать?

В другое время – нашел бы, что передать. От такого «передать» не только вестница – небось, сам кроноборец бы покраснел. Но раз уж я нынче на Олимпе…

– Передай, что буду.

С облегчением фыркнула семицветными крыльями в небеса.

А дворец-то – разросся. И украшений опять прибавилось, от золота некуда деваться. Коридоры какие-то, переходы, по углам парочки целуются… Двери золотом окованные. До вечера бы бродил, если бы случайно не свернул к своим покоям.

Надо же, и мне дверь золотом оковали. Правда, с воображением ковали: вблизи – просто узоры, а издалека такая рожа, что еще и не каждый подойти осмелится.

А внутри – темнота, хоть глаз выколи. Как было.

Скинул доспех, стащил хитон – какие опасности на Олимпе! Смыл с себя кровь, пыль и пот (и остатки бессильной соли с лица).

Сон навалился сразу – видно, не сердится белокрылый брат Таната.

А то ведь дружбу вязать являлся.

И не один раз. С чашей своей этой, а потом еще с нектаром и с вином. Чудовище.

В последний раз душевно получилось. Летел бог сна по красивой дуге, а смертные внимали в изумлении…

А может, сердится Гипнос, кто его знает: в сон вплелись волчьи глаза, гибнущая в своре кроновых тварей квадрига, мой игумен[3] Эпикур: «За Зевса! За Кронидов!» – ему первому перекусили горло… И вой, волчий вой в ушах.

Да не просто в ушах, а рядом! Жутко, надрывно, под дверью!

Действовал я в полусне, без раздумий. Привык за годы.

Раз – не открывая глаз, схватить меч, лежащий на ложе слева (положил, не забыл все-таки!). Два – прыжком с кровати.

Три – навстречу противнику, через комнату. Дверь на себя. Меч…

– Аид, Аид, что ты делаешь?!

Что я… Да ничего я. Стою, понимаете ли, в коридоре. Держу за грудки противника – почему-то Деметру. Острие меча смотрит ей в горло.

А Деметра смотрит на меня – с таким выражением, будто хочет сказать: «Ну, я всегда от него этого ждала».

А вокруг – зареванная Гестия, зареванная Ата, Афродита златоволосая… что, тоже зареванная?!

Пальцы я разжал от визга Деметры. Сестра сделала шаг назад, окинула меня взглядом с головы до ног и заорала повторно – громче.

Что за… а, ну да. Выскочил в чем был, то есть – ни в чем.

Из коридора послышалось сперва раздумчивое «Хм» Аты, потом неуверенное «Бррр!» Афродиты.

Гестия (тут только она не меняется!) задрала голову, посмотрела мне в глаза и спросила прямо:

– Аид, ты зачем вот так?

– Я говорила, что он меня ненавидит! – взвыла Деметра. – Что ты хотел со мной сделать?!

Я взвесил в руке меч и буркнул:

– Мечта всей жизни…

Собрался было нырнуть в комнату, но Деметру властно оттерла с пути Фемида.

– Его нет, Аид!

– Что? Кого?

– Мальчика!

Гестия всхлипнула. Съехала по стене Ата, горестно завывая: теперь хоть понятно, кто под дверью выл...

– Офиотавра? Во дворце?

– На Олимпе.

Вот и все. И сна нет: в голове ледяные штормы закручиваются, ветер воет, да нет, воет – это Ата, она еще и о стенку головой стучится, размеренно так – залюбуешься…

– Сейчас.

В доспех не успел все-таки облечься: Фемида чуть дверь не снесла своими пифосами, или как там Деметра выражается. А за ней остальные: ах, что я так долго вожусь? Ах, сколько можно сандалии натягивать? Ну, какой мне щит, какой шлем, мальчика нет, я что, не понимаю?!

Плюнул, подпоясался чем-то наспех и выскочил в коридор, пока не вытолкали. Так и летел: без плаща, растрепанный со сна, зато при мече и в окружении толпы рыдающих богинь.

– Обыскали все?

– Все углы… несколько раз… я спрашивала своих дочерей – Ор, привратниц… они не видели…

– То есть, он не покидал Олимп.

– Нет, он покинул Олимп, минуя их…

Фемида еще держится, старается идти в ногу, остальные – вприпрыжку, Афродита вообще отстала, волосы поправить, и Ата со своими стенаниями где-то позади осталась.

А дворец гудит. Да если бы дворец: Олимп гудит. В каждом строении суета, нимфочки бегают, хариты осматривают покои, заглядывают в каждую вазу и под каждое покрывало: а не завалялся ли там сын Геи?

– А он не мог… через землю? Он же сын…

– Он просто мальчик…. просто смертный мальчик! У него нет никаких способностей!

Что ж ты на меня орешь-то Деметра, будто я эти способности у мальчика украл?

– Кроме одной, – тихо и строго поправила Фемида. – Он не выносит зла. Он совсем не выносит зла…

Интересно, оплеухи маленький поганец выносит как – нормально? С десяток как только найду, не меньше…

Я сам не знал, куда мы шли. Наверное, и богини этого не знали: просто покорно петляли по коридорам за мной, а вокруг раздавались крики: «А на кухне смотрели?» – «А в спальне у Афродиты?» – «Мы нашли какого-то белого мальчика: не ваш?» Я просто двигался, потому что нужно было не стоять, а нестись куда-то, сыпать вопросами…

Раз – когда парня в последний раз видели, никто не знает. Он же тихий: засмотрится на бабочку какую-нибудь, его и не заметно. Гестия присматривала за ним после полудня, потом должна была прийти Ата, Ата задержалась с Деметрой…

– Да заткнитесь уже, понял!

Два – сейчас дело к вечеру, значит, полдня мог пропадать неизвестно где. Пока обыскивали Олимп, потеряли время… Зевса нет, Посейдона нет, были бы – ко мне бы никто не пошел, а так – попался под руку, брат-порубежник…

– Ирида есть?

И эта куда-то упорхнула. Не свору же поднимать, в самом деле, как он вообще мог выскользнуть с Олимпа, куда его могло понести, разве что только…

– Навоз! – в ужасе воскликнула Афродита, и я понял, что мы уже не во дворце, что кривая вывела нас мимо всех новопостроенных храмов, к конюшням.

Конюхи тоже искали. Старательно заглядывали то в один денник, то в другой, чесали в затылках: «А как мальца-то звали этого?» – «А так он не говорил. Все выдумывал, что Офиотавром его зовут, шутил», – «Ха-ха, Офиотавр – и на Олимпе! Малость не в себе был паренек»…

Повернулся к своей зареванной свите: все тяжело дышали, загнал я богинь по пути.

– Быстро. У кого лошади по воздуху могут идти? А, что вас спрашивать… Эй! Кто там есть, из конюхов!

Конюшни разом вымерли. Потом из какого-то стойла от хорошего пинка вылетел рыжий божок – совсем мальчишка. Плюхнулся у моих ног, поднял голову – и…

– А-ва-ва-ва…

Толку с него – все равно что с богинь этих…

– Конюшни знаешь? – кивка не разобрать, так трясется. – Чьи кони могут везти по воздуху?

– З-з-з…в-в-в…

– Братовы упряжки я знаю, их нет сейчас. Чьи кони из тех, что есть?

Я не сразу понял, что он не просто трясется с выпученными глазами: нет, он их мне за спину выпучил. Будто Ананку углядел. Обернулся…

– Мои? – озадаченно сказала Афродита. Прозвучало немного гнусаво: златоволосая зажимала носик. А уж смотрела на недалекие стойла и вовсе так, будто оттуда могло по сотне подземных чудовищ выскочить.

– Где они обычно стоят? Ну?!

– Аид!

Гестия зря воззвала к моему милосердию. Стоило конюху услышать мое имя – он лишился чувств. Правда, перед этим кивнул в сторону высокого белого строения (с дельфином над входом!) в стороне от прочих.

В стойле стояла одинокая белая кобыла. Увидела меня, захрипела, затрясла мягкой гривой, попятилась по благоухающему нектаром сену…

От моего удара кулаком в стену стойло заходило ходуном. Из-под потолка ссыпалась лепнина, а резная конская голова из мореного дуба на яслях покрылась сеточкой трещин.

– Аид? – тихонько сказала Гестия, трогая меня за руку. Прочие уже отошли на безопасное расстояние: как же, бешеный…

Я вышел во двор и оперся спиной о скользкий мрамор. Сколько же этого мрамора на Олимпе, в самом деле…

– Мальчик хорошо управлялся с лошадьми.

Кружок зареванных лиц. Хочу проснуться. Ведь даже Афродита осмелилась поднять нежно-шафранный гиматий и приблизиться, правда, нос так и зажимает.

Абсурд какой-то. Война дышит в затылок абсурдом, а из-за чего…

– Взял лошадь, поехал прогуляться. Пошлите гонца к Гее, вдруг он к ней…

Да нет, ведь не бывает такого везения. Он же приключений хотел. Поиграть. Войну посмотреть.

Что они глядят на меня, будто я куда-то нестись должен?!

– Он взял… мою лошадь?! – с кристальным удивлением, Афродита.

– Да, он мог затеряться в облаках… О, предвечные силы, да мы же даже не знаем, куда он…!

А это Фемида, с ужасом. А это Ата, опять воем зашлась, вообще хорошо.

Точно – не знаем. И пропажу кобылы не заметили, потому что мальчика искали, всех переполошили. И не догнать: если б он хоть на колеснице, а то – на кобыле! В кентавра поиграть решил, что ли? Сверху я, а снизу лошадь?

Деметра уже раздавала какие-то приказы: надо же, конюхов вокруг собрала! О том, что нужно запрячь все колесницы, собраться и обыскать окрестности… Дельно, сестра, не ожидал.

– Аид! Ты ведь тоже будешь искать? Ты ведь лучший колесничий из всех, которые здесь…

Верно, Гестия. Только вот колесницы у меня сегодня нет: моя четверка вряд ли оправилась от ран. А чужих запрячь не получится: другие кони меня не выносят.

Все, проворонили. Зевс мне голову снимет. Почему мне? А просто со всеми за компанию. Было у нас время, был обман, игра в победу была…

«Почему ты думаешь, что сейчас ее нет, невидимка?»

Не знаю, почему. Вообще мыслей нет. Копошатся две-три где-то глубоко – слепыми крысенышами. Что-то все о том, что вокруг Олимпа сейчас тварей всяких расплодилось… да и не только вокруг Олимпа.

– Можно было бы попросить Нефелу[4], – вздохнула Афродита. Она все рвалась уйти подальше от конюшен и сжечь свой гиматий, «чтобы не пах лошадьми». – Может, она могла бы подсказать… с высоты.

Я выругался так, что конюшня заходила ходуном по второму разу. Кинулся бегом через двор, выкрикнул, не оборачиваясь: «На колесницы все! И искать!» И – не останавливаясь, извилистым путем мимо дворцов, акведуков, статуй, развесистых деревьев – по белой дороге, во дворец. Теперь по коридорам, колонны, опять статуи, двери, богато разукрашенные стены, и вот мегарон, а вот та самая дверь, на площадку, где Зевс пробовал мои силы... «Господин, но это место – только для уединения кронобор…» – высунулся какой-то смазливый виночерпий, – «Прочь!»

Белый клин, вгрызающийся в посветлевшее перед сумерками небо. Нефела выпасает свои облачные стада нынче далеко, и здесь только я, только пронзительный ветер, в порыве страсти кусающий за губы… И золотая колесница над головой, понижающая свой лет к западу.

Мне пришлось свистеть и махать руками целую минуту, пока Гелиос понял: его не просто приветствуют, а требуют спуститься. Потом звонко хлопнул вожжами по спинам скакунов – и огромный золотой диск пошел на меня, разрастаясь.

Хорошо, что божественные тучи всегда скрывают вершину Олимпа. А то было бы смертным зрелище: солнце зацепилось за вершину. Пристроилось во всем обжигающем сиянии ко дворцу Кронидов, будто возница в гости решил заскочить…

А на самом деле заскочить решил кое-кто другой.

– Поехали, – сказал я, прыгая в колесницу. Сияние ело глаза нестерпимо, и верная тьма, плащом укрывшая меня по моему приказу, съеживалась под немилосердными лучами. А тут еще возница: постоял, посмотрел, почмокал губами на лошадей – и как шибанет горячей ручищей по плечу!

– Сто лет не виделись! Ты почему не забегаешь?

– Война…

Плечо отшиб напрочь. Отвык я от таких приветствий.

– А, да, ты ж рубежи теперь бережешь. А Посейдон вот заходит. Ну, так что там с вороными твоими – подлечили?

– Подлечили, угу.

Земля внизу проплывала странная: плащ бродяги, наскоро прошитый кусками. Там заплатку черно-зеленую приделали, а там посветлее, а вон еще нитку пустили, серебряную, в глаза блестит…

А я еще и от солнечного блеска полуослеп. И как тут разглядишь…?

– Видел твое мастерство: ты стал лучше править. Ну, ты сам понимаешь. А до меня вот слухи долетали, что вы какого-то сына Геи ищете. Со змеиным туловом и бычьей головой. Что ж меня не попросили-то? Я бы помог…

– Спусти-ка пониже. Видно плохо.

– Можно и пониже, тут как раз на холода жаловались, вот и устроим теплынь перед закатом. Слушай, что за поветрие такое у лапифов с севера – на этих медных, людей-то новых наскакивать? Вроде как они и не мешают им… Я думал, лапифы вам союзники? Да и вообще…

– Все равно ничего не вижу. Слушай, я тут мальчика ищу. С белыми волосами, кучерявый, глаза синие… ты не видал?

Гелиос задумчиво помолчал, успокаивая лошадей: Ламп и Бройт ярились в упряжке, меня учуяли.

– Вот как, – наконец выговорил медленно. – А мальчик-то чей?

– Да какая разница – чей? Свой собственный!

– А-а, – и улыбка, но не сразу. Утюжит загрубелой ладонью блестящую бороду. – Ну, это я понимаю. Посейдон говорил, ты нимф недолюбливаешь…

– Какие, в Тартар, нимфы?! – и ведь не объяснишь, не скажешь – откуда мальчик, даже имени не назовешь. – А, ладно. Там еще кобыла белая была. Он с ней… или на ней… в общем, ищи кобылу.

Все. Слишком много сразу вывалил. Глаза у Гелиоса – с колеса от его колесницы.

– Хм… кобыла еще?!

– Да, белая. Афродиты. Так что должна быть заметной.

– Афродиты?

И ничего не сделаешь с этим титанским сыном: нормальный-нормальный, а начнешь его новостями глушить – и встречай тихое недоумение на лице и ступор. Основательный такой, хозяйственный, как все у Гелиоса.

Сплюнул ругательством под ноги, свесился с колесницы, надеясь хоть что-нибудь рассмотреть в безумном лоскутном покрывале внизу – куда там, чуть сам не вылетел. Гелиос втащил меня назад за ворот хитона, покашлял и кивнул вниз:

– Так вон же там белая кобыла!

– Где? Спуститься можешь?

– Больше не могу. Землю пожгу. Вон-вон, по лугу бегает, присмотрись!

Присмотрись… мне впору лицо руками закрыть от палящего жара, родной мрак утомился, не спасает, на ладонях начали волдыри вспухать…

Увидел наконец: носится по зеленому лоскуту белая точка. Может, мушка какая решила прогуляться взад-вперед…

– А мальчика там нет?

Гелиос покачал головой. Смотрел он озадаченно.

– Ты что – спуститься хочешь?

Вот уж о чем я не подумал, когда на колесницу солнца сигал. Теперь уже и думать поздно.

– А что толку хотеть. Я же не Зевс – птичками порхать.

– Птичками, говоришь? – хмыкнул Гелиос, кого-то высматривая в облаках. И вдруг свистнул, замахал руками: – Эй, давай-ка сюда!

Резанули воздух белые перья. Донесся маковый аромат.

А потом сразу неприятно знакомый голос над ухом:

– Ого, Аид! А что это ты делаешь у Гелиоса на колеснице? На спор, что ли? Братишка-Мом утверждает, что ты превыше всего чтишь наше подземелье, а тут… Возницей солнца, что ли, заделаться решил? Или просто компанию составить по дружбе?

– Тебя жду, – выговорил я, кивая Гелиосу на прощание.

Надо отдать богу сна должное: на землю он меня доставил. И не просто на землю, а к той самой кобыле, то есть, к той самой поляне.

И остался висеть над головой – толочь в своей ступке сонное. Вид – занятой до крайности: даже и не думай отцепиться.

Может, и не стану.

Белая кобыла шарахнулась в заросли ивняка еще до того, как мы спустились. Послышался плеск: в зарослях скрывалась речка. Ладно, пусть, нужное я успел рассмотреть: вид у лошади был не загнанный, разгуливала довольная, пожирая за неимением сена с нектаром сочную траву.

Офиотавра поблизости не было. Не было и следов: лошадиные копыта примяли упругие стебли.

Ушел куда-то в холмы, скорее всего – в холмы, здесь вся местность будто земляными волдырями набухла, а между ними – леса, ручьи и рощи… В какую сторону мог уйти? На севере лес помрачнее, вряд ли его туда потянуло, зато к западу холмы сплошь цветами поросли, речка выскользнула – поманила завитком… наверное, туда.

Гипнос увязался следом. Дурной белой ласточкой летал кругом, распугивал других птах. Еще и по ступке своей долбил с редкостным ожесточением.

– Потерял кого-то, а?

– Потерял. Мальчика. Белобрысый, с синими глазами, увидишь – усыпляй сразу придурка. Там разберемся.

Сломанная сухая ветка легла на ладонь – признаком надежды. Ну, а вдруг давно сломали? Нет, вот еще следы на мягкой поляне, будто кто-то лег и лежал в тени холма, перебирая алые цветы и глядя вверх…

– Понятно, – протянул Гипнос. – Давно на мальчиков потянуло?

– Да что с вами такое со всеми, – вздохнул я. – Посейдон со своими нимфами. Зевс с детьми. Гелиос…

– А что – Гелиос? Посейдон бабник, это я сам слышал. А я… а может, я ревную!

– Чт…

Бог сна сложил белые крылья, грохнулся в травку и скорчился от смеха. Чашку он в падении уберег, теперь баюкал ее, прижимая к груди. И еще что-то всхлипывал, вроде: «Боги и смертные, внемлите… Аид Угрюмый в ужасе… ой… я воинственнее половины титанов, меня воспоют аэды…»

– Память о тебе они воспоют, – буркнул я, трогаясь дальше. – Еще такая шуточка – перьев не соберешь.

Брат Таната приглушенно фыркнул в свою чашу.

– А лицо! Лицо-то какое у тебя было! На амфоре… нет, на фреске… нет, лучше сразу в мраморе высечь, век бы любовался.

Тоскливым предчувствием заныл левый висок: далеко впереди, за рощей, неторопливо взвивался в небо дымок. К востоку.

А едва заметная тропка – звериная, ехидная – петляя, уводила на запад.

– Дымит, – заметил и Гипнос. – Откуда бы это, тут до ближайшего селения – пешему полдня топать. Тихая долина под носом у Олимпа: разве что великаны захаживают. Слетать?

– Слетай. И если что…

– Всех усыплять?

– Пожалуй.

Сам я направился по тропке на запад. Белокрылый понесся к дымку, и с неба еще долго долетало его веселое тарахтенье, что он-то усыпит… а если вдруг мальчик там будет в компании? И ух, какое у меня было лицо…

Вот и хорошо. Хорошо, что тихо: пока пробираюсь по звериной тропе, есть время подумать. Подумать надо, только о чем – забыл: мысли-крысы одурели от свежего воздуха, понеслись вскачь, наперегонки, только одна кривляется, наглая, жирная: а если вдруг… мальчик там будет в компании?

Офиотавр и правда отыскался в компании. Меж двух холмов, сразу за рощей. Ягненочек сидел, привязанный обрывком грязной веревки за ногу к молодому дубку. А компания – два великана – хозяйничала понемножку.

Один высекал огонь для костра, второй оглядывал огромный медный котел и вертел с засохшими на нем остатками козла. Выбирал, видно.

Заросли скрывали меня с головой, и в наступающих сумерках видно было куда лучше, чем днем. Можно было рассмотреть и кремневый нож, висевший на поясе у того, что покрупнее, и тяжкую палицу в траве. Залысины в рыжих космах и рваный шрам на щеке у младшего. У старшего не хватает двух пальцев и зубы растут кривовато.

Ветер дул от меня, но запах мочи и застарелой крови все равно забивал дыхание. Вокруг набедренных повязок великанов зудела туча мух.

– Кыш, - сказал младший. – Надоели. Так, это… огонь уже, брат.

Искры с двух осколков кремня упали на сухие ветки, дали всходы – огненный цветок. Старший закивал одобрительно.

– Поужинаем – и вперед, ага? Ночь идти. А тут от горы этой… близко, ага.

– Так, это… перебредем?

– Перебредем, ага…

«Гора эта» – Олимп… Кроновы дезертиры, а может, из вольных племен какие-то пустились в путь, искать, где посытнее. Нанесло на мою голову – с ними же просто так не справишься, с двоими! В первые полстолетия войны досыта в драки с такими насовался – спасибо квадриге, что успевал уйти с руками-ногами.

Теперь-то, конечно, можно драться по-божественному… Хотя, была б моя воля – я бы не лез.

А на лице у Офиотавра страха не было. Лежал себе в сторонке, ягненочек, посматривал на разгорающийся костер с кристальным детским любопытством. Еще и вопросами сыпал:

– А вам костер, чтобы греться, да? Или чтобы ужин варить? А что у вас на ужин, а то мне уже есть хочется… А я могу помочь. Я тете Гестии однажды помогал, когда она похлебку варила, для раненых…

«Не выносит зла», – напомнила в памяти Фемида. Если бы не выносит – а то не знает! Эх, мать-Гея, лучше бы ты его родила с бычьей головой и змеиным телом.

– Так это… во дает, – радостно гукнул младший великан, вслушиваясь в болтовню мальчишки.

Ладно, что можно сделать? Если Гипнос объявится – хорошо, если не объявится – лучше о таком не думать, из оружия – меч да тьма, но после поездки на Гелиосовой колеснице я едва ли готов к такому бою…

«Для тебя будет лучше, невидимка, если Гипнос не появится».

Как всегда вовремя. Хмыкнул из зарослей, отгоняя ладонью назойливую муху.

«Почему это?»

«Потому что тогда тебе придется выполнять задумку Аты самому».

Старший потопал с котлом к недалекой речке за водой. Момент был подходящим.

Только вот старший Кронид колодой лежал в зарослях: врос – с места не двинуться…

Крысы-мысли успокаивались. Охлаждались от бешенства. Лапками сучили размеренно и чинно.

Ата задержалась, – сказала Гестия. Должна была присматривать за мальчиком – а задержалась…

«Зачем?»

«Потому что для этой игры не нужен мальчик-Офиотавр на Олимпе. Потому что есть уже другой – сын Геи с бычьей головой и змеиным туловищем. Тот, которого Крон ловит по всему миру».

А этот, значит, просто опасен. Мало ли кому проговорится: он же не умеет молчать! И взаперти не удержишь: лезет к конюхам, к рабам, к нимфам… И наверняка же еще своим именем называется.

Помеха для обмана. Для настоящей игры. Для чудной, великолепной игры с Кроном.

«Пойми, невидимка… мальчик обречен. Он был обречен, когда пошла молва про Офиотавра, внутренности которого дарят силу. Его имя, его родство с Геей – смерть для него. Даже если вы выиграете эту войну – его не оставят в покое…»

Мертвый мальчик улыбался синими глазами в начинающее темнеть небо. Напевал. Бабочку увидел: аж дыхание затаил. Поймал на ладонь, зашептал что-то лазурнокрылой.

Ягненочек в загоне. Жертва, не подозревающая, что она уже определена для алтаря.

И только дело времени – когда…

Конечно. Ата же не станет убивать сына Геи, навлекая на себя гнев великой богини. Кто виноват, что мальчик сбежал и попался в лапы к великанам? Какой-то безымянный мальчик.

А Офиотавр – он недавно был на крайнем западе, где у волн Океана скитается безутешная Рея, мать богов. Слыхали?

Дыхание – рваное, хриплое, колышет тонкие ветки кустарника. Крысы в мыслях лихорадку какую-то подцепили: разодрались не на шутку.

Нужно уйти. Отозвать Гипноса. Гестия будет плакать – ладно, пусть. Зевс погневается и перестанет. Может, сам поймет, что это лучший выход. Что лучше сейчас, пока это безвредно для нас, что все равно ведь мальчишку – на алтарь Игры…

Старший притопал назад. Злой, как я с похмелья. Вытащил из котла ужа длиной локтей в семь, хмыкнул – червячок! – сдавил пальцами: только брызнуло.

– Ногу подвернул, ага, – бухнул котел, лысину поскреб. – Жрать хочется.

– Так – это… свежевать будем?

– Кого? – к месту вставил мальчишка. – А мне еще тете Афродите надо ее лошадь вернуть… Ой, ножик…

Наконец-то сообразил – полностью, не полностью, но голову в плечи втянул, глядя на широкое кремневое лезвие, с зазубринами и отколами. Глаза распахнулись в недоумении шире неба, губы дрогнули вопросительно…

Где там Гипнос? Хотя пусть бы не появлялся, пусть бы не видел…

Кривой нож – над испуганным ягненком.

Ягненку ведь все равно – умирать.

Какая разница – раньше? позже? Зарежут на жаркое? Придержат в отдельном загоне – откормят для алтаря?

– Нежный, – хмыкнул великан. – Года два таких не едал.

Его брат неторопливо готовил вертел: отирал от остатков старого козла, а то как бы не пригорело.

Крысы мыслей прыгали, вертелись, кусали друг друга, сливались в единый, пищащий в ушах ком…

Небо готовилось рыдать и в отдалении жалко всхлипывало громом.

Синь пока еще незамутненных небес – в отражении ножа, сливается с синью пока еще широко распахнутых колокольчиковых глаз, ненадолго, сейчас смоется алым, предпиршественным соком…

Ата так и задумала – конечно.

– Оставьте мальчишку.

Мысли-крысы замерли. Дрыгнули лапками – разом.

Сдохли – все, как одна.

Глупость – страшнее яда не сыщешь.

* * *

Тот, что с лысиной и обвислым пузом – сообразил быстрее. Его брат только начал, повернувшись ко мне:

– А ты что за…

А этот второй определил сходу:

– Зараза! – и за дубинку схватился. А я стою на этой поляне дурак дураком, в руке – меч, ни доспехов, ни шлема: хитон и волосы по плечам, как вытолкали. В голове – свалка подохших мыслей, только одна извивается, живая: это вообще я сказал? сделал?

Судьба из-за плеч молчит задумчиво и советов не дает. Этот, Офиотавр, моргает большущими глазами из-под ножа, нож-то никто так и не убрал. Внимание от него отвлечь, что ли, а то ведь и его на жаркое пустят… и меня. Правда, меня скорее в расход, но уж лучше одного, что ли.

– Я сказал – оставьте мальчишку.

– Дядя Аид! – ахнул ягненочек. – А зачем вы тут… они же просто играют… играют?

Все. Отвлекать великанов и не надо: оба в меня вперились, тот, что с ножом, ближе подходит и свою палицу ногой ощупывает. На рожах – счастье несусветное, щербатые усмешки аж за уши поползли, у старшего – за правое, у младшего – за левое…

– Так это… Аид, значит? Так это… того… братик Зевса, значит?

– Слышь, так это… награда за него, ага? Три сотни овец, ага? От Крона тогда приходили, ага?

Три сотни? Обидеться впору, за Зевса, небось, тысячами исчисляют. Или, может, я еще не напакостил отцу как следует?

– Три сотни? Да я вам сам столько дам. Больше дам. Ухожу отсюда с мальцом. Плачу пять сотен овец.

– Так это… жирных?

– Жирных.

Младший призадумался – поскреб башку лезвием ножа, звук – будто по камню полоснуло. А старший заухмылялся с идиотской хитрецой, вертелом покрутил.

– А малец-то этот – тоже шишка какая-то, ага? А если Крон за него нам баранов – ага? Ему ж вроде нужен какой-то сын Геи, а…

Прыжок – и мой меч снизу вонзился великану в брюхо. Вошел с натугой, чуть ли не со скрипом…

Все равно ведь договориться не получалось.

– …га? – договорил крупный и посмотрел вниз удивленно. – Ты чего? Гад, ага!

Нет, не получалось. Вон сейчас младший какую-то мысль родит…

– Так это… если Аид, то он же дядьку Лина прибил!

А сейчас они вспомнят, что дядька Лин был хорошим мужиком, и начнут бить. Меня.

Я рывком выдернул меч, нырнул под вертел – тот прошел над самой головой, но медленно, пока еще в раздумьях… Перескочил через очаг, пять шагов – и буду возле Офиотавра…

– К роще, дурак! Развязывай узел! К роще беги!

Только бежать и осталось, пока они не…

Голубоглазый Офиотавр смотрел на меня с тишайшим, ягнячьим интересом: а что это он несется и орет? А кому орет? А какая это такая игра, что я ее еще не видел?

– К ро…

Передо мной тяжко ударила окованная медью палица, не отклонился бы – в землю бы вдавила. Волосы колыхнулись от густого, чесночного рева, засвистел над ухом кулак размером с мою голову.

Все. Теперь уже только драться.

Резанул мечом по руке, ушел от кривого ножа, рубанул по ноге – чуть кисть не вывихнул…

– Го-го! Кусается, титаненыш…

– Котлом его лови!

Гром наверху уже завывал, рвал звуки от ушей, туча-прожора объелась синевы, вспучилась и зарыдала, задымил костер, через который я сиганул уже в который по счету раз…

– Дядя Аид – это игра, через костры прыгать?

Игра, игра… славная забава, как в детстве, в Кроновом мешке. Тут тебе и плющилки-стучалки, и резалки-кололки, а уж догонялки-ловилки какие!

Посейдон не должен был тут появляться – но будто пролился в память с дождевой водой, дал пинка: «Бей как бог, дурень!»

Меч слился с ладонью, и потянулись тени – от ревущей в небесах тучи, от великанов, от котла, деревьев, глупых, мелких комаров… Дым, полетевший в лицо, обернулся родной темнотой, подземной, предвечной нянькой; мир опустился в безмолвие, когда мы – я и мрак, сделали шаг и вытянули вперед руку, останавливая летящую медную болванку размером с половину моей колесницы.

Лежать, котел. Ты нам не нужен. Лишний в игре.

Тут сейчас будет совсем другая игра: мрак в глазах, мрак в глаза…

– А-а-а! – заревел старший, когда меч (мрак? я?) вонзился ему в брюхо, не как раньше вонзился, а сущностью.

Второй великан упал, отброшенный мановением руки, тоже заорал, но тьма была глуха к крикам, тьма клинком подалась вперед, направляя, подталкивая верной ладонью: сначала первому поперек горла, потом второму – в глаз, а этого, третьего, который от боли корчится – его можно напоследок…

Меч – приказ – сущность – замерли…

Мальчишка бился и выворачивался, будто его опутывали незримые щупальца, захлебывался невидимой дрянью, и чья-то рука хватала за горло: вот-вот хрустнет белая шейка…

«Не выносит зла!» – охнул голос Фемиды в голове, через секунду после того как я отпустил родной мрак – в тени, в ночь, в бездны. Еще не понимая, отпустил.

И мальчик перестал кричать – оказывается, он кричал. Теперь только подвывал, прикрываясь руками. Младенец, который увидел чудовище и забился в угол.

Чудовищем был я.

Братья поднимались на ноги. Старший еще стоял на четвереньках, держался за живот и клял «дурака, мечом растыкался», а младший уже нашарил дубину и зверски таращил глаз. Второй глаз заплыл лиловым – то ли я успел, то ли мрак помог.

Как назло, великан стоял между мной и Офиотавром. Надо было сразу – как с квадригой: пацана в охапку – и на Олимп…

А теперь – хоть ты к Гее взывай, вдруг да защитит сыночка.

Или, может, не к Гее…

– Ну!!! – заорал я, задирая голову в небеса.

Туча дрогнула, перестала рыдать и опасливо отползла подальше, к горизонту. А помощь явилась тут же, без промедления.

Прилетела каменной чашей. Прямо в маковку младшему.

Чаша столкнулась с головой с глухим треском, отскочила, упала набок – и над поляной поплыла одуряющая сонная маковая вонь. Я отскочил, закрывая лицо ладонью, а старший великан не сообразил: кинулся к брату, спросил: «Ты чего?» – потрогал траву – и повалился сверху.

Гипнос спрыгнул на поляну почти сразу и сходу возмутился:

– Кронид, ты дурак, что ли – так орать?! Я уже как раз приглядывался, как их лучше усыплять, а ты под руку… – поднял чашу, посмотрел, можно ли что собрать, – На пару сотен осталось, не больше. А остальным – бессонная ночь. Что ж ты делаешь, а? Ведь мне же теперь икаться будет до следующей ночи. А может, и дольше. А может, жертвы перестанут приносить, храмы строить не будут…

И носом шмыгает: белый бурдюк с несчастьем. Глаза – как у щенка жалобные, а из глаз – торжество: «Ты от меня только благодарностью не отделаешься!»

– Чего тебе?

– Да ничего. Какие могут быть расчеты между друзьями, а? Я ж не Чернокрыл, который сразу – в зубы. Да я за друга…

– Нет у тебя друзей, – сказал я. Подумал было пристроить меч обратно на пояс – раздумал. – Чашу свою прибери. И говори – чем могу отплатить.

Бог сна от обиды вдвое надулся: «У Чернокрыла есть – а у меня нет, значит?! Да чтобы ты знал – у меня половина подземного мира… и Олимпа… и… и титаны…»

Так и прибирал свое зелье, не затыкаясь ни на минуту. И все повторял что-то о том, что раз так – он так придумает, чем оплатить, так придумает…

Я рассматривал храпящих друг поперек друга братьев. Старший лежал хорошо, удобно, горло прямо под луну выставил. Или под меч, это уж как выйдет.

Мальчишка всхлипнул от давно потухшего кострища. «Не выносит зла», – устало напомнила невидимая Фемида.

Кто там знает, что с ягненочком случится, если я тут глотки резать начну.

– Разве тебе не все равно, невидимка? – мягко удивилась Судьба. – Разве не проще будет – чтобы осталось имя…

Проще. Чтобы осталось имя. Призрак быкоголового, за которым носится отец. Чтобы – не на алтарь, а сразу – концы в воду, и нет помех нашей игре – самой настоящей игре, самой прекрасной, в абсолютную победу…

Синие глаза не отражаются на лезвии меча: скован из черной брозны.

– Дядя Аид?

Лезвие дернулось вперед, разрезая веревку.

– Идти сможешь?

Судьба за спиной многозначительно хмыкнула. Ягненочек потянулся, откинул белые кудри.

– Да, наверное… Только мне почему-то спать хочется, очень… А чем это таким пахнет сладким?

Гипнос от своей чаши виновато развел руками: ничего не сделаешь! Вся округа парами мака пропиталась.

Я стряхнул ненужную сонливость: веки отяжелели, тянуло прилечь прямо у разворошенного очага. Вернул клинок в ножны.

– Нужно возвращаться. Ночью здесь опасно.

А не уснуть мы не сможем – и это опасно вдвойне.

Гипнос успел уже улепетнуть, оставив после себя стойкий дурманный аромат сна. Небось, отправился вынашивать – какую благодарность мне навязать. Теперь и мальчишку с ним не отправить. И Гелиос уже до своего дворца добрался…

– Опасно? А как это? Ой, а что это с этими, двумя… А мне еще лошадь надо тете Афродите вернуть…

Мальчишка явно заговаривался, тер глаза рукой. Дать бы ему с десяток затрещин прямо сейчас, да времени в обрез: в северном лесу волки начинают подвывать, быстро темнеет.

А ну-ка…

– Дядя Аид, я же не маленький! – возмутился парень, когда я поднял его на руки. – И не девочка!

Да ты вообще непонятно кто, сын Геи, ягненок на алтаре нашей игры. Вот и лежи смирно, пока я пробую новые умения.

Прикрыть глаза. Отогнать сон: не промахнуться бы. Вернее стрелы нацелиться на Олимп. Шаг…

Стопы колет разрезаемое время. Смутная дорога – не для смертных. Мальчик ежится на руках: неужто все-таки мрак почувствовал…

Два… мир вокруг ломается, оборачивается тысячью нитей, дивным орнаментом на амфоре, болота сливаются с лесами, реки – с небом…

Три.

Под ногами – трава сада Деметры на Олимпе. Пахнет цветущий миндаль.

Два синих родника заглядывают в душу.

– Дядя Аид… а эти великаны…

– Ну?

– Они ведь не взаправду, да? Просто так играют?

«Скажи ему, невидимка. Скажи ему – «нет»».

«Он не услышит».

– Да. Просто играют.

– Я тете Фемиде так и говорю. Ой, какая тут трава душистая! А мягкая-мягкая, как ковер!

Перемещение отняло последние силы, и сонное зелье Гипноса вступило в свои права: подкосило колени, трепетно уложило в траву, замедлило дыхание…

Селена-Луна сияла чуть ли не ярче своего брата, сотней пик колола глаза: зазеваешься, не прикроешь – и в глазах так и отпечатается: чернота ночи, а в ней два серебряных диска.

Я не моргал.

Кудрявый барашек разметался по траве, бесцеремонно подобрался поближе к боку и засопел вовсю. На носу у него сидела ночная бабочка – пушистая, как весенний цветок. Видно, неслась на цвет глаз-колокольцев, а теперь недоумевала: куда девалась голубизна?

«Ты хочешь, чтобы это сказала я, невидимка? – тихо спросила Ананка. – Ты все сделал правильно. Спи, маленький Кронид. Хватит копаться в себе. У тебя будет на это время, когда все кончится».

Так нас и нашли спящими в саду – Деметра, что ли, свои владения обходила и наткнулась. Я проснулся уже от разноголосого визга, когда она позвала остальных. Ах, ребенок спит прямо на траве. Ах, у него все волосики перепачкались, а хитон порвался! Где этот Аид его таскал? А губки, губки какие бледненькие, немедленно нектаром поить и молоком!

Мальчика на руках утащила во дворец Фемида, остальные вокруг нее разве что хороводы не водили. Гестия было дернулась в мою сторону, но Деметра за руку уволокла сестру за собой.

Лиловая бабочка вспорхнула из темно-зеленой, сумеречной травы и пристроилась на ярком хитоне Аты. Богиня обмана пощекотала пышное крылышко. С улыбкой смотрела на меня – сперва сверху вниз, потом снизу вверх, когда я подошел.

– Разочарована?

– Чем? – в глазах – две луны. Серебристые, полные…

– Я испортил твою игру.

– Ты сделал ее более изощренной. Острой. Опасной. Мне нравится это. Давай поиграем так.

Сад был полон пением соловьев и вздохами влюбленных нимф. Деметра жалуется, что после ночей вся трава примята: с кем только успевают?

– У нас под землей говорят: в каждом выборе твоя Ананка. Выбирать надо умеючи. Различать необходимость с жестокостью. Свое желание – с долгом. Но если бы все всегда выбирали только необходимость или только долг – это была бы скучная игра.

И засмеялась, глядя на мое лицо.

– Что ты слушаешь меня, будто я мойра? Я – Ата! Я чушь несу! Иди спать, Кронид, тебе завтра еще на братской охоте развлекаться.

Ах да, свора же, братья, странный вызов Зевса…

Над головой стояла ленивая луна. Богиня обмана покатывалась со смеху.

Ждала какой-то еще прекрасной игры.

* * *

– А Зевс говорил, что будет кабан.

Посейдон поскреб в затылке. Как-то неловко закряхтел, покосился на свое оружие – копье с ясеневым древком и гладкий, длинный нож на поясе.

В самый раз – для небольшой божественной охоты.

Тварь вздыбила черные иглы на загривке, оскалила клыки – длиннее среднего меча, кривые и в засохшей крови – и издевательски хрюкнула.

Рыло добычи находилось на четыре локтя выше моей головы.

Охотничьи псы жались к ногам, поскуливали, и в собачьих глазах явственно читалось: «Братцы, зачем мы этот след брали-то?»

Троим собакам было уже не подняться: валялись на поляне окровавленными комками шерсти. Храбрейшие. Лучшие из своры.

А Посейдону уже не хотелось шутить над тем, что, мол, я совсем позабыл, как ходят на охоту, раз приперся со щитом и в доспехах.

– Угу. Зевс говорил.

Короткий ответ Посейдона заглушило очередное издевательское хрюканье.

Близко посаженные глазки чудовища пылали подземным огнем.

Кроновы рати.

Повелитель Времени нынче тоже вышел на охоту: рыщет по миру за призраком абсолютной победы, Офиотавром, сыном Геи. А многочисленной армии скучно. Расползается армия. Кто хочет мирной жизни, как титан Атлант, – начинает дома обустраивать и детей рожать; кто верит в скорую войну… пакостит потихоньку. Горят поля и деревни, разоряются города, заводятся разбойники на дорогах – отчего б не поразвлечься, когда у военачальников другое на уме?

Теперь вот оказалось, что и чудовищам скучно. Что им до какой-то победы, их выращивали в темных ущельях у Офриса, выкармливали кровью пленников, только для одного – чтобы они убивали. Вот и сбегают – выполнять то, для чего родились, претворять в жизнь мелкие, кровожадные смыслы. Невтерпеж.

– Выбрались… поохотиться, – тоскливо хмыкнул Посейдон. – Отдохнуть, как же. Ну так пошли, что ли?

Если со среднего слетел задор – то у меня задора и так не было. На братскую охоту меня вытащили по обыкновению – силой, еще и Гестия в спину подпихивала: «Мрачный брат, сколько можно? Ты так совсем разучишься развлекаться!»

Развлечение пригнуло голову и низко захрипело-зарычало, из ноздрей летели дымящиеся брызги. Хвост – шипастый, и уж точно не кабаний – нервно ходил из стороны в сторону.

– Давай! – решился Посейдон, занося копье.

Брызнула сухая, комковатая земля из-под мощных копыт. Проклятый хряк порхнул навстречу одним прыжком – громадной, щетинистой кровожадной бабочкой, копье Жеребца ушло вперед как-то неуклюже и застряло в мощной хребтине, а потом рядом вскипел вихрь: колючий, жадный, дико визжащий, клыки-глаза-копыта – успевай уворачиваться.

Не успел.

То есть, оба не успели. Посейдон поймал удар копытом и покатился прямо на собак, мне повезло еще меньше: тяжелая голова, увенчанная кривыми мечами, врезалась в грудь, подняла на воздух и перышком швырнула вверх и вбок – почувствуй себя Танатом Бескрылым.

Дыхание прервалось, по груди – словно стадо кентавров протопало, но доспехи выдержали, и перед тем, как грохнуться на землю, я мысленно поблагодарил Ананку, которая не так давно хмыкнула из-за плеч: «Охота, говоришь? Будет вам охота – ты хоть воинское снаряжение не забудь».

«Не за что, невидимка. Но лучше б ты еще и шлем прихватил».

Вот уж точно – лучше, согласилась макушка, которая с размаху познакомилась с корнем дерева.

Небо на несколько мгновений поплыло, окрасилось невиданными оттенками, проросло леопардовыми пятнами – заболел Уран, что ли? Прикрыл глаза, ощупал голову – и правда, шлем бы…

– Аид, берегись!!

Черная туша надвигалась, взрывая копытами землю, – неторопливо и неотвратимо. Тяжелая лобастая башка опущена, горящие глаза сверлят с неотступным упрямством – вот точь-в-точь Афина, когда Фемида пытается ей за что-нибудь выговорить.

«И кто у нас теперь добыча?»

Хрюкает, зараза. Чудовище не чудовище – а самая что ни на есть свинья.

Добыча встала, поднимая одной рукой щит, второй – меч. Другого оружия не было: доспехами озаботился, а вооружиться забыл.

Хотя зачем оружие, если боги всегда бьют самими собой?

Чтобы смотреть хряку в глаза, пришлось задирать голову.

«Добыча – ты».

Алые, близко посаженные точки на миг усомнились – притухли.

Остановился. Хрюкнул длинно, недоверчиво. Осмотрел с ног до головы.

Потом раскрыл пасть и полыхнул пламенем.

«Фу-у-ух!!» – дыхнуло жаром, разбилось о щит, какой-то ушлый язык прогулялся по волосам, и загудела, раскаляясь, бронза.

– А-а-а, скотина!!!

Посейдон еще не впал в неистовство, но уже разозлился. Не тратя времени на то, чтобы поднять оружие, выдернул с корнями какое-то деревцо толщиной в ладонь, размахнулся и врезал как бог, то есть, со всей дури и напрямик – по массивному, обращенному к нему заду.

Тварь перестала выдыхать пламя и озадаченно выпучила глаза. Коротко фыркнула двумя струйками дыма из ноздрей.

И с яростным ревом развернулась к Жеребцу, с маху перекусывая занесенную для второго удара дубину.

Тонкой палочкой хрустнула вековая ель от удара в нее черной игольчатой туши. Посейдон укатился от валящегося на него ствола, зверь взвился в прыжке – притоптать, протанцевать копытами! Но тут рванулись и повисли на ляжках у кабана двое серых псов – любимцев Посейдона.

И мой меч вошел в черно-бурый, воняющий сладкой падалью бок. Времени рассчитывать не было: я подскочил вплотную и тоже саданул по-божественному, до рукояти, так, что пальцы укололись о свалявшуюся шерсть.

Выдернуть меч не успел: от боли тварь не шарахнулась подальше, а дернулась на меня, ударила всей тушей, я снова не устоял, мягко бухнулся спиной на подстилку из трав и иглицы, а небо над головой закрыло щетинистое брюхо в засохшей грязи и бороздах старых шрамов. Брюхо подрагивало и тяжело вздымалось, копыта нетерпеливо ранили землю: где, мол, этот… который в бок? Хрюканья сверху больше не было: хрип пополам с рычаньем.

А Зевс говорил, кабан будет, как же…

– Аид!!!

От вопля Посейдона пригнулись деревья, а вепрь на миг присел, чуть меня при этом не раздавив. Решил ли брат, что я ранен, или еще что-нибудь такое себе нарешал – но из-за поваленного ствола он выскочил уже во второй степени гнева: с покрасневшим лицом, ножом – это против такого чудовища-то! – и половиной ели в волосах.

Даже бить по-божественному не стал – так, по-посейдонски. Просто прыгнул навстречу, водой обтек лязгнувшие рядом клыки, схватившись за ухо, для опоры, рванулся к горлу…

Лезвие ножа нашло не горло: вонзилось в щеку возле челюсти; взвизгнув, тварь полыхнула огнем и прыжком исчезла с поляны вместе с Посейдоном: тот держался за ухо как клещ, будто решил именно его оставить трофеем.

Птицы, примолкшие было, бесстрашно воспели все – и треск ломающихся кустов в отдалении, и всполохи огня, и затихающий вопль: «Подземная скоти-и-и-и…»

Рядом с моей ладонью медленно поднимался парок из глубокого следа от копыта. В след по капле набегала вода: здешние леса полны ручьев и речек, да и болота часто попадаются.

Свистнул свору – нет, псы тревожно переминались с лапы на лапу и таили в глазах недоверие. Зевс сколько раз недоумевал, почему я свору не заведу, пока Посейдон не пояснил основательно: «Раз – псы от него разбегаются с воем, за кого только считают? Два – у него и с лошадьми так, кроме этой его четверки бешеной. Три – ты его квадригу видал? Вот теперь представь, какую он собаку заведет. Ну, и надо оно тебе?»

Бежать было легко – ничего, что панцирь. Лес вокруг стоял немой и хмурый, отмахивался ветвями от тяжелых облаков в небесах. Все не мог понять: вроде бы, и не влезал ни во что, а тут набежали какие-то, кусты поломали, дорогу новую проторили, да какую – колесницы пускать можно! Сосны – в щепки, землю изрыли, черной кровью залили – хоть засевай…

«Ку-ку», – насмешливо заявила птаха с ветки над головой.

Журчавший у ног ручеек растекся, вспух, наглотавшись ила и мелкого мусора, и влился в яркое, украшенное кувшинками и тростником, болото. Корявые деревца подбежали к самой трясине, семь-восемь отважились – скакнули по кочкам дальше, и остановились, опасно нагнувшись.

Следы обрывались в глубине зеленой, поросшей мхами и болотными цветами похлебки. О своем шептался переломанный тростник.

Ни Зевса, ни Посейдона, ни хряка этого проклятого. Деметра будет заламывать руки и причитать, что я отделался разом от всех.

– Йы-ы-ы-ы!!!

Взвились и закружились две перепуганные пестрые выпи. И еще… взвилось. Болото. Ком слизи, тины, ряски – ревущий, крутящийся: копыта, ноги, руки…

Навалился слишком быстро, или я не успел отскочить – не суть. Суть… суть – в болоте. А может, в чем-то другом, а в болоте – я, с панцирем, без щита и шлема и с непониманием: а как вышло-то?

«Каждому – свое», – рассуждает Ананка. Ага, каждому свое: щит на берегу, я – в болоте, хряк и Посейдон…

– Придушу тварь!!!

…тоже.

Аэды глотки рвут, когда воспевают божественные охоты. Собаки, вепри, стрелы, олени прекрасные, величественные кличи…

О болотной жиже, треске ломаемого тростника, перепуганной болотной и лесной живности – ни слова.

Клубок, в котором не разберешь – клыки? меч? борода? щетина? – навалился, втянул в себя, выволок на берег, покатал спиной по грязи (пару раз перед глазами мелькнула босая пятка Посейдона), – и отшвырнул в сторонку. Болото рябило в глазах, было уже повсюду: сверху, снизу (частью – так и внутри), вокруг ноги обвилась какая-то черная гадина с разверстой пастью – стряхнул пинком, не глядя.

Вепрь – теперь уже частью зеленоватый и с тремя болотными лилиями на башке – взбивал копытом грязь, с хрипом отплевывал из ноздрей коричневый гной. На нас не смотрел. Клыки, иглы на загривке, копыта – все было нацелено на Зевса.

Младший возник оттуда, куда пропал – то есть, из ниоткуда. С легкой улыбкой на губах шагнул навстречу хряку, поворачивая в пальцах нож – гладкий, как лист, из золотистой бронзы, с обмотанной кожей рукоятью.

Кудри блеснули солнцем, которого не было в небесах.

И вдруг метнулись, взлетели в воздух – Зевс покрыл расстояние до чудовища в мгновение ока, небрежно, как-то с ленцой оперся ногой на клык, взмыл в прыжке, приземляясь точно за плотно утопленную в тулове голову. Мелькнул еще блик – нож – и исчез, вонзившись в горло вепря.

Четыре раза – за одно краткое мгновение.

Агонии не было: зверь с опозданием вздыбил иглы на хребте, удивленно посмотрел на бога, который только что был на спине, а теперь вот – в нескольких шагах… коротко хлюпнул полной крови пастью и завалился на левый бок.

Зевс потер руки – испачкал, то ли пока взлетал, то ли когда погружал нож в горло. Глянул на небо с укором – и Нефела поторопилась разогнать свои стада, давая дорогу Гелиосу. Кроноборец осмотрел белый хитон – нет, чистый, не запятнал! – сорвал пучок травы и вытер нож, который успел вытащить и прихватить с собой.

Лес ожил, задышал зеленой грудью, зазвенел птицами, только потревоженные выпи ревели где-то в глубине болота. Да еще двое Кронидов стояли – капали тиной на изрытую землю.

– Хороши, – сказал младший, оглядев нас. Покачал головой. – Боги… Вдвоем одну свинью не смогли прирезать.

Посейдон отцепил от руки пиявку, решившую поживиться ихором – урвать бессмертия.

– А ты, значит… ждал, пока прирежем?

– Ждал. Пока не надоело. Сначала думал – вы развлекаетесь, а потом понял, что вы за ним решили по всей Фессалии носиться.

Посейдон выставил босую ногу, пошевелил пальцами. Не отрывая от них взгляда, спросил:

– Из-за деревьев любовался?

– С деревьев. Белкой.

– Решил, значит, посмотреть, на что мы способны? – подал голос я.

– Вроде того.

Посейдон выковырял тину из уха и подошел к младшему. Улыбнулся так, что на зубах засияло второе солнце. Положил Зевсу руку на плечо.

– Так в чем вопрос-то?

И двинул младшего по челюсти кулаком той руки, которая была свободна.

Облака – овцы Нефелы разбежались вовремя. Нам тут лишние свидетели не нужны. Мы, знаете ли, Крониды, свои вопросы разрешаем сами – не зря же клялись, что втроем…

– Да пустите, что вы, сдурели, что ли?!

Вот и втроем. Двое, то есть, и один. Двое отвечают на вопрос – на что они способны. А один замечания раздает.

– Да что ж вы… да вы всерьез?! Да я…

– Аид, вали этого гада! Ах, превращаться вздумал? Отрывай ему, что там под руки попадется!

Плюх! Бабах! Шлеп! Ответы на большие вопросы просто так не даются. С трудом рождаются. В корчах, с мычанием, ругательствами – куда там какому-то хряку. Можно сказать – даже в муках.

– О, руки, руки ему вяжи!

– Гиматий давай.

– В Тартар посажу-у-у-у, куда лупите?!

– Заламывай! Рот затыка… а! Лягается, чтоб Крону так лягнулось!

– Еще… не так…лягну…

– Аид, держи, уйдет, уйдет стервец!!

– Куда он уйдет…

– Я… в-вам… пуф… сейчас…

– Во, правильно! И по хребту!

Гелиос с колесницы и не оглянулся – видно, нашел себе зрелище поинтереснее. Афродиту, например, соблазняющую улыбками какого-нибудь красавчика-лапифа.

А тут на что смотреть? Утомились трое Кронидов вопрос решать: а на что они способны? Вот и присели… двое.

На третьего.

– Хорошо сидим, – сказал Посейдон, когда мы малость отдышались. Сунул в зубы травинку. – Почаще выбираться надо.

Я промолчал, счищая щепочкой с панциря толстую корку грязи. Тина скорбно капала с хитона, и у ног образовалась маленькая лужица.

– А печень у этой твари, говорят, вкусная, – брат кивнул на тушу, кровь из которой сочилась в болото. – Разделать, поджарить с травами… а? Лучше нектара пойдет. Закатим, а?

– Давай.

– А вина можно спросить ну хоть у бога этого ручья, мы с ним вроде как знакомые. Посидим у костерка на славу! Все равно ж потрошить нужно.

– Нужно.

– И вообще, что делать с добычей-то будем? – он поерзал. – Шкурку не хочется попортить…

– Уже попортили, – отозвался младший снизу. – Весь хитон в грязи.

Жеребец совершил особо наставительный прыжок.

– Э, брат, что ты думаешь? Я б зашил его в шкуру этой твари да закинул бы в болото, так он, зараза, кроноборец! Офиотавр, войска, опять же…

– Можно и не зашивать. А вот в болото я бы его тоже закинул.

Посейдон хрюкнул одобрительно. Осмотрел свой хитон, стянул, плюхнул в сторону болотной тряпкой.

– Ну ты того… посиди на нем малость – с него не убудет. А я пока вина раздобуду.

И убрел куда-то выше по течению русла – видно, к тому самому своему знакомому божку. Шел, насвистывая, почесывая под лопаткой, еще оборачивался – что, сидишь, брат?

Сижу, куда ж я денусь…

Стоило Посейдону скрыться из виду, как Зевс крутанулся бешеной змеей, извернулся, высвободился – и припечатал меня к земле коленом.

– Ах, ты на братьях, на братьях сидеть?!

Волосы его выжигали глаза своим сиянием. Я поморщился.

– Такие братья, что на них только сидеть. Уйди, пока в зубы не получил.

Хмыкнул, но колено убрал. Оглядел заляпанный хитон, махнул рукой, нашарил свой нож и двинулся свежевать убитую тварь.

Пока я отмывался от вязкой тины, пока разводил костер и нарезал веток, на которые было бы удобнее низать печень – мы молчали. Посейдон – и тот не нарушал тишины: вернулся с мехом вина, покосился на меня, цокнул укоризненно языком и пошел рвать травы для жаркого.

Назойливая птица со своим «ку-ку» все не унимается – миги считает.

Облака в небе разбрелись, уплыли на другие небесные пастбища. Собрались трое братьев, сначала поохотились, теперь вот отдыхать будут, что там интересного…

– Чего звал? – сказал я, когда печень, уже присыпанную морской солью и натертую чесноком, нанизали на прутья и повесили над костром.

Посейдон вырывал кабаньи клыки – на шлем пойдут. Дергал прямо пальцами.

Зевс вытирал листьями лопуха испачканные кровью руки.

– Поговорить нужно было. Без лишних глаз и ушей, а на Олимпе, да и всюду…

Жеребец дернул еще клык, смерил – с палец длиной. Фыркнул.

– Ага, а мы б не догадались. Думали, просто на охоту решил нас вытащить. На кабана. Кабан, как же…

– А вы привыкайте к таким охотам. Скоро таких вот свинок больше, чем овец у Нефелы будет. Плодятся быстро, сволочи…

– Кроновы рати, – сказал я из тени дерева. Хорошая тень, и дерево хорошее – последняя могучая сосна перед болотом.

– Кроновы рати. Отец забыл о своих войсках. Сейчас им владеет только одна мысль – как найти Офиотавра. Это дало нам время, но его войска от безделья творят такое, что…

– Мы удерживаем рубежи.

– Аид, нам мало удерживать рубежи. Кто знает, сколько там продлится эта охота, пока… – замялся, не захотел произносить «мальчик умрет», – отец догадается. У нас должно быть войско. Чтобы мы могли сразиться наравне – по своим правилам. Чтобы могли…

– Да ты Афродите это объясни, – посоветовал Посейдон. – И пусть глазами похлопает. Мы-то знаем. Что – как там твои люди из меди, подрастают?

– Подрастают, – Зевс все вытирал и вытирал руки, пачкая их теперь зеленым соком. – Воины… и я еще не раз и не два встану у тигля. Только этого мало. Нам нужны старые союзники. Нам нужно больше, чем старые союзники…

Вот опять он пытается разжевать до кашицы и в рот положить. Нам нужно перетянуть на свою сторону часть союзников Крона. Чудовищ. Всех, кто захочет идти за нами.

Последний клык Посейдон обломал. Сунул в рот порезанный об осколки палец.

– И как это сделаешь? Чтобы – после того поля и за нами?

– Я спрашивал совета у Аты…

Замолк. Выкинул надоевшие листья. Взгляд – быстрее крыльев Ириды: сначала на лицо одного брата… дернулся Посейдон, гримасу состроил: «Нашел, к кому за советом ходить». На лицо другого… нет. Этот как всегда в тень уполз – невидимка.

– Что сказала?

– Сказала, что они пойдут только за силой. А в святилище силы – три родника, и у каждого свое имя. Восторг, Ярость и Страх.

– Ага, вот бы какой водицы попить, - пробормотал Посейдон.

Собрал выдранные клыки в холщовый мешок, наградил на прощание тушу пинком и уселся по другую сторону костра от Зевса.

– Мало играть в погоню за Офиотавром, – через силу выговорил тот. – Мало удерживать рубежи. Нам придется…

– Разделиться, – сказал я.

Не будешь же смешивать воду из родников.

Светлые глаза младшего брата смотрели в тень двумя звездными Жертвенниками. Открывали дорогу в недавнее прошлое – к мирной улыбочке пухлых губ, щебету голоса:

«Светел, светел источник Восторга, кристальной струей он изливается в свою чашу, и сладка вода в нем. Восторг дает веру и защиту – и потому к этому источнику жадно припадают те, кто ищет веры и ищет высшего над собой…»

Кто-то должен истреблять чудовищ. Кабанов, разоряющих селения. Драконов, глотающих младенцев. Кто-то должен под корень извести каменных волков – чтобы даже и в песнях не дошло. Светочем и опорой стать до небес над притихшими после Полынного Поля городами и селениями – и внушить новую веру, вдохнуть новые песни…

Зевс, кажется, говорил то же самое, но это было не нужно, слова – шелуха, я смотрел…

«Буен и весел источник Ярости, бурным ключомбьет он из своего вместилища, хмельными брызгами разлетается, ударяясь о камни. Ярость туманит разум, заставляет завидовать и желать славы. Ярость груба, но снисходительна ко всем – и оттого к ее источнику идут те, кто ищет наживы и равного рядом с собой…»

– Да…

Да, Зевс, то есть, да, Ата. Кому-то – сотрясать землю. Пить и буйствовать с колеблющимися титанами, вожаками кентавров. Ломать шеи в состязаниях – чтобы вокруг ахали: «Во мужик!». Хриплым голосом, обнимая кубок вина, выкрикивать призывы о том, что Крон – сволочь, и давно пора бы уже навалять… Быть такими же, как они – и привлекать их на нашу сторону.

Воздух пропах чабрецом, болотом и дымом.

«Горек источник Страха…»

– Да понял я! – это раздраженный Посейдон. – Аид, скажи ему уже – что он нас, за нимфу какую дурную считает? Восторг, Ярость – чего тут странного. Про Страх только не понял. Вроде как, если чудовищ истреблять – тоже страх наведешь. И если с теми же великанами дружбу водить – так кого угодно в страх вгонишь, вон, Аид тебе может рассказать…

– Не тот страх.

Жаль, Зевс глаза в костер уставил. Жаркое переворачивает, а сам зыркает искоса – мол, братик, никогда нельзя сказать, чего ты знаешь, а чего не знаешь.

– Аид, может, ты?

– Я дальше своих рубежей не вижу. Так, слухи, Ирида…

И щиты знакомой ковки – в наших трофеях. Те, что мелькали раньше в наших войсках.

И знакомые имена вождей – в устах наших пленников. Имена, которые звучали среди наших союзников.

Лапифы, люди, кентавры…

– Уже поняли, вижу. Они идут к Крону. Хотя где ты найдешь того Крона, он обезумел в своей погоне за победой… Они пытаются доказать ему свою верность. Нападая на поселения наших союзников. Закрывая торговые пути. Они начали приносить ему жертвы. Это ширится, как пожар…

Огонь оранжевыми язычками облизывал руку кроноборца. Ласкался с ложной томностью – авось, забудется, тогда и ужалить можно.

– И серебряные… люди Серебряного века… Их ведь создал Крон. Правда, раньше они об этом не вспоминали, а теперь вот вспомнили. Хорошо так… вспомнили. Здесь есть одно селение…

Улыбка у Зевса – мягкая, лежит на губах легче солнечного луча. Голос – будто очередной нимфе нашептывает: «Какая ты, ах какая…» (нет, это не Зевсово, это… к Левке пора, наверное). Глаз не видно, видно только – огонь извивается, избегая взгляда кроноборца.

Боится.

– Здесь, к югу недалеко, пешему смертному – полдня пути. Большое такое селение. Мой гонец должен был встретиться там с послом от лапифа Атанаса…

Посейдон хрюкнул недовольно – то ли вино кислое, то ли слышал что-то такое об этом царе древолюдей. А кто не слышал, опять же? В битве на Полынном Поле сгинул его отец (за что сынок, надо полагать, был ему очень признателен), и все эти годы царь мямлил, посылал воинов мало и не самых лучших, где мог – откупался овцами, или сукном, или еще какими дарами, и Ирида как-то прощебетала, что вот, слышала от Мома-насмешника, брата Аты, что этот лапиф ищет, как бы укрыться за широкими плечами Крона…

– Почему в селении?

– К себе во дворец он нынче наших послов не пускает. Только если на чужой территории.

– Переметнулся, значит, – Посейдон сделал добрый глоток.

– Да, окончательно. Но если на чужой территории – согласился. С-снизошел…

Нежное шипение с губ, которые воспевают в страстных песнях нимфы. Огонь съежился, посинел – огню стало холодно.

– Чем кончилась встреча?

– Встречи не было. Мои посланцы прибыли в селение раньше. Они не успели даже попросить встретить их как гостей.

И поднял глаза – серые, как гневное море. На, мол, брат, смотри, если тебе оно надо. Смотри – я явился к ним в обличии бродячего сказителя, и…

– Хайре[5], досточтимый, хайре! Ты вовремя. Мы дадим тебе пищу и ночлег и позволим выступить перед дорогими гостями, если они захотят тебя слушать. Но сперва восславь вместе с нами великого Крона, Повелителя Времени!

Зелень плюща и фиговых деревьев. Ильмы над добротными домами. Плешивый староста маслится от чести, которая посетила его селение – посланец царя Атанаса, сам…

Окровавленный алтарь и насаженные на колья головы, в юношеских глазах отпечатался отчаянный крик – их травили собаками, и женщины и дети избивали их камнями за одно только слово: «Крониды…»

– Оборванец! Кусок овечьего дерьма! Расплату он обещает?! Твои Крониды трясутся на своем Олимпе. Брысь отсюда, пока сам не лег на алтарь…

Посейдон поперхнулся, выпучил глаза. «Ку-ку», – весело заявила птаха.

– И ты их не убил?

Наверное, Зевс все-таки что-то говорил, пока я всматривался.

Зевс пожал плечами. Он все улыбался – задумчиво, трепетно. Всматривался в даль – что видел там?

Разоренные селения людей века медного? Вырезанные племена сатиров? Надругательства над нимфами?

Это ширится, как пожар – вот, что видел. Это охватывает ряды наших бывших союзников. Были – союзники, теперь – отступники. Они думают, что война уже кончилась. Что Крону осталось только протянуть руку и сжать в кулак победу. И вот их присяга Повелителю Времени – затравить всех, кто произносит «Крониды».

Они не знают, что мы еще воюем.

– Значит, думаешь, что начать лучше оттуда.

Зевс кивнул, а Посейдон не переспросил – что начинать.

Доказывать, что еще воюем – что же еще.

Наводить страх.

«Горек источник Страха, и зябко змеится он по камням. Страх ослабляет и сковывает, и заставляет желатьизбавления. Страх может быть разным – обжигающим, яростным, ледяным – но каким бы он ни был, все будут стремиться от его источника – к источникам Восторга и Ярости…»

– …истребить! Понимаешь, Посейдон?! Это значит – начисто! Это значит – не оставить женщин или детей! Оставить лишь страх!

Посейдон смотрел жалобно. Не на младшего – на меня. Мол, братец, у тебя тут лабриссы не завалялось? Я б ему сейчас по башке, этому оратору – с большим удовольствием!

– Уймись, – Зевс задохнулся на полуслове. – Все всё поняли.

В свое время мы нашли, чем привлечь на свою сторону лапифов, и людей Серебряного века, и кентавров. Время показать, что другой стороны для них не может быть. Иначе…

– Чудовищ истреблять, на нашу сторону переманивать и, стало быть, быть палачом, – радостно подытожил Посейдон. Он у нас прямее Гелиоса, когда надо. – Эге, Аид? Тебе, видно, переманивать придется. Ты ж с этим, как его, Железнокрылым, дружбу водишь. И с Нюктой, или нет? Ты б там сошел за своего. Навербуешь нам армию, страшнее, чем у папашки, а…

– Ага. Ты пойдешь драконов резать, а Зевс – предателей.

– Ну, и… а что? – Посейдон заморгал, запустил пальцы в отливающую синевой копну на голове. Копна задвигалась – будто змеи вились между водорослей. – А как тогда?

Птаха над головой выдохнула последнее «ку» и замолчала, любопытная. Вильнул дымок от костра – бедром танцовщицы.

– Никак, – отрезал младший. – Будем тянуть жребий.

Посейдон аж просиял – жребий! Конечно! Как сам не догадался! Тянуть – вот прямо сейчас! Вот найдем три соломинки или три камня в шляпу бросим – а там уж Ананке выбирать, кто Восторг, кто Ярость, а кто Страх.

Средний носится по берегу ручья – камни подходящие ищет. Вот… вот для восторга… а этот для страха, а вот вообще дрянь какая-то, ее лучше выкинуть. Младший присел перед костром, обхватил себя за плечи, шевелит губами, глядя в пламя. За печенкой совсем забыл присматривать: подгорать начала.

О чем думаешь, Зевс? Что Ананка – не податливая нимфа? О том, что будешь делать, если вдруг тебе – играть за страх?

Селение. Крики. Предсмертные хрипы. Алые брызги во все стороны и мальчик с волосами, наполненными солнцем – в гуще резни. Легче крыльев Гипноса, быстрее Таната – молниеносный, белый, обжигающий страх…

Только волосы тускнеют, напитываются кровью…

«Это значит – не оставить ни женщин, ни детей!»

Мир дрогнул. Комок тошноты подкрался к горлу – горький, мерзче болотной дряни.

Вернулся Жеребец, гордости – выше Олимпа. Нашел кувшин с широким горлом (видно, у того самого своего ручейного друга выпросил). И три камня отобрал: белый, красный и черный. «Во! Гляньте! На ощупь одинаковые! Во, кинем на дно кувшина, потом, значит, руку туда засунешь – и жребий! Жребий!»

Трясется земля, крутится смерч, разметывает в неистовстве дома и людей, сносит в единое месиво скотину, домашнюю утварь, цепляющихся за матерей детей – и топорщится лошадиная грива бога по имени Страх. Страх слепой, яростный, панический…

Только глаза тускнеют, смех оковывается железом: какой Жеребец? Был Жеребец, весь вышел…

Мир тряхнуло по второму разу. Комок в горле зашевелился, налился вкусом горячей меди.

Свистнул нож, раскалывая кувшин в руках у Посейдона.

– Я пойду.

Дрогнула спина Зевса. Только – спина. Лицо так и окаменело в сумрачной гримасе… да что ты, кроноборец, это мое выражение лица!

– Аид, не пори…

– Что? Посейдона пугать предателей отправишь? Сам пойдешь?!

Зевс взлетел на ноги, наподдал ногой (босой!) костер, Посейдон только охнул: жаркое пропало!

– И пойду! Пойду! Думаешь – я не смогу?! Пожалею?! Думаешь – я годен только вот так, перед всеми, в бою: «Ах, Зевс с нами! Сожрал свою жену, родил дочку из головы, герой до небес!!!»

– Чего вы орете? – недоумевал Посейдон. – Решено же – жребий…

– Какой жребий?! – гаркнул я (довели – аж сосны пригнулись). – Что – зря сегодня за этим хряком гонялись? Неясно, кому чудовищ истреблять?

– Плевать! – ощерился младший. – Думаешь – струшу?

– Думаю – нет. Просто будешь не на своем месте.

– А ты – на своем?

Силен братец. В глаза ведь смотреть не побоялся. Посейдон вон давно уже в костер уткнулся – то ли печенку обугленную из спасает, то ли веток подбрасывает.

Потому что знает – на своем. Потому что тот, кто дружен с Танатом Жестокосердным…

Я махнул рукой.

– Себя-то послушай. «Зевс с нами…» Сиди уже… Восторг.

Ты же хотел меня об этом просить – нет, что ли? Так что ты из себя Мома-насмешника корчишь, братец, сказал бы прямо, а то – жребий…

– Хотел, – негромко сказал Зевс, не отводя взгляда (только скулы чуть побелели).

– Так и попросил бы.

Или он хотел, чтобы я – вот так, сам…?

Не хотел бы – так и стояло в отчаянных зевсовых глазах. Ничего уже не хотел бы, лучше бы сам пошел, лучше бы…

– У меня плохо получится внушить восторг, – сказал я, выходя из тени дерева и хлопая брата по плечу. – Или проявить ярость. И то, и то обернется страхом.

Посейдон не выдержал – зафыркал от костра, и на лице Зевса медленно выступила улыбка – будто крючьями вытягивали насильно. Младший, кажется, хотел еще что-то говорить, но я уже отмахнулся и вернулся на свое место под деревом.

– Кроме всего прочего, страх любит темные углы, невидимка…

Больше мы не говорили. Так, просыпали словесную труху между делом, пока разливали вино и ждали, когда поджарятся новые куски печени. Кажется, Посейдон сетовал, что не удастся сделать из Офиотавра колесничего – малец, мол, с лошадьми ладит. А Зевс жаловался, что Фемида мучается из-за мальчика и точно догадалась о его судьбе…

Не помню, сетовал ли я на что-нибудь. Вроде, сказал какую-то гадость.

Когда вино закончилось, а остатки печени, остро пахнущие травами, начали остывать, я опять поднялся. Нашарил меч, который Посейдон с трудом выдернул из бока мертвой твари.

– Селение к югу за полдня пути?

Черногривый моргал осоловело и непонимающе: «Какое селение?». Зевс ответил сразу, будто и разговор не прерывался:

– К югу. Там больше сотни домов. В окрестностях столько нигде нет.

– Гонец Атанаса там?

– Вчера прибыл. Пойдешь сейчас?

Я пожал плечами – чего тянуть-то?

– Тебе нужно будет… воинов набрать. Хотя бы…

– Наберу. После. А сейчас – сам.

– Ты знаешь, что делать?

Не умею я улыбаться. С Гестией раньше получалось что-то похожее, а вот когда нужно выдавить из себя… Кривая гримаса, будто зубы болят.

– Работа несложная. Восторг внушать потруднее.

Шагая между шершавых стволов, я движением руки привел в порядок хитон и панцирь. Богу просто выглядеть прекрасным, или грозным, или еще хоть каким. Пожелал – и ни тебе болотной тины, ни слипшихся от грязи волос, ни доспеха измятого. Захотел – вернул в первозданное состояние. В крепости со смертными потолчешься – и забудешь, что можно вот так рукой провести, кидаешься стирать-сушить-штопать по старой памяти.

Тучи столпились в небе снова – любопытными овцами. Смола и иглица примешали свой запах к острой вони черной крови, которая заливала землю. Стонала над изувеченной пихтой дриада, оглянулась на шаги, тихо взвизгнула, шлепнулась на землю и боком уползла за покореженный ствол.

Правильно. Не кто-нибудь – новоявленный Страх по лесу гуляет. Попадешься на пути – накинется, костей не соберешь.

Ананка вон – и та молчит. Пожевывает, небось, губами, как сварливая старуха: опять невидимка чудит. А может, не пожевывает – кто ее знает. Может, испугалась.

Лучи колесницы Гелиоса скользят между крон, чертят карту на порыжелой, присыпанной иглицей земле. Где там нужен страх? Тут, и тут, и вот тут еще…

– Взял, значит… жребий?

Ата встретила меня на опушке. К колеснице она не приближалась: так, сидела, веночек плела из лютиков.

Выедающий глаза венок – как солнце или ее улыбка.

– Ждала? – спросил я. Ата заулыбалась (ямочки на щеках зарделись довольно), подвинулась, еще и ладонью показала – чего там, тут двоим места хватит.

Нестерпимо хотелось сесть – пусть себе и на солнцепеке. И никуда не идти, а эти отступники в деревне – гори они гаром…

Остался стоять.

– А я вот все думала. Зевсу тогда про эти источники вру и думаю: хватит у него сил как у Владыки поступить, или намудрит чего-нибудь? Ведь вам же столетием раньше разделяться надо было – может, и толк вышел бы. А Зевс на меня смотрит! И глазами хлопает! Ну как, предлагал он жеребьевку?

– Предлагал.

Дочь Нюкты взмахнула желтым венком – да и пристроила его себе на голову. Раскраснелась от удовольствия: искусство! Да какое еще – видно, долго тут сидела.

– Ах он, кроноборец, – и розовый пальчик. – Ах, он! И что тебе досталось?

– Ничего не досталось. Сам взял.

Дрогнул одинокий клевер, вплетенный в лютики по ошибке. Глаз Аты я не видел: рассмотри еще из-за желтой полосы – а губы рассмотрел, дрогнули. С удивлением.

– А мать про тебя правду говорила. Вырос мальчик, вырос… Так поступают Владыки. Они берут. Берут именно то, что предназначено им. И не выпускают до конца.

– Страх, значит, мне и предназначался?

Чего спрашивал, когда и так ясно?

Глаза Аты – как у Зевса прямо… только с сиреневым отливом. А так – одно и то же: мать, в испуге кидающаяся от меня в волны, тревожные шепотки нимф: «Ой, мамочки… угрюмый… вернулся…», сатиры шарахаются, глядят искоса…

«Эге-е-е-ей!» – орет с колесницы Гелиос и машет рукой: заметил ученичка.

Да какой ты страх, – машет. Воин – да. Бог – это как посмотреть (вдвоем одного хряка не смогли прирезать!). Колесничий вот неплохой. Посланник, разведчик… невидимка.

– Ну, конечно, тебе, – мурлычет Ата, и ямочки так и перекатываются по щекам. – Твоим братьям нельзя. Они бы не выдержали, ты, наверное, понял это? А из тебя получится хороший страх – ледяной, черный. Тебе только нужно научиться быть безжалостным…

– Нужно – научусь, – собрался было уходить, да на локоть легла рука. Когда дочь Нюкты успела встать и подойти? И венок где-то затеряла, только в высокой прическе путается одинокий лютик: желтое – в черном.

– Мать была права еще в одном: умеешь ты производить впечатление… на подземных, – помолчала, мягко улыбаясь. – Не знаю почему, но я помогу тебе, Аид. Дам подсказку. Ты хотел постигнуть искусство обмана? Высшее искусство обмана – когда в него веришь ты сам. Это труднее всего, но это и дороже всего. Это тончайшая грань, за которой – уход от сомнений и бесконечность превращений. Ты понял меня? Научись лгать себе – и станешь, кем хочешь…

Наверное, она все-таки сидела на этом шлеме.

Медный, начищенный, глухой – с плотными нащечниками и наносником – он блестел так, что в него можно было смотреться, и я невольно заглянул в медную гладь.

Хмурый, по смертному счету – чуть за двадцать стукнуло, волосы спутались (да ведь проводил же ладонью, божественным приказом – не поддались!), взгляд исподлобья – упрямый. Солдаты в крепостях жаловались. Закажешь аэду послушать про старшего Кронида – а аэд чуть ли не волосы драть начинает: а что про этого петь?! Подвигов не совершал, то он там, то он тут – и морда ко всему еще кислая.

Я?

Черты тонули в красноватом блеске – в зареве горящих деревень, в алой смертной жидкости, которой скоро литься на землю, в закатах, к которым поднимутся крики, полные безымянного ужаса, и был другой образ – изломанный, со стиснутыми в узкую полоску губами, с бездной в глазах…

Он.

– Да, – сказал, отбирая у нее шлем и надевая. – Я – Страх.

И Ата чуть склонила голову – глаза совсем утонули в щечках.

Наверное, я играл правильно.

* * *

– К-кто ты?

Наглым он оказался – этот гонец. Широкоплечий, рыжегривый сосуд, а в нем – величия под самое горлышко.

Еще и горлышко ко всему изрядное. Или, может, это в нем непрожеванный барашек стоит – откусил гонец слишком много. Вот горло и отвердело, аж голову наклонить нельзя. Хоть ты что хочешь сделай, а поприветствовать посланника Кронидов не получится.

А вообще, и так обойдется посланник.

Староста, в доме которого гонец разлегся на пиршественном ложе – тот кивнул. Одарил приветствием – хоть сдохни на месте от чести такой – а сам медленно поскреб серебристую бородку пятерней. Озадачено.

Мол, вроде как, такого на алтарь на пристроишь. То есть, попробовать-то можно, конечно (взгляд на наемников-кентавров – охрану гонца Атанаса). Без свиты, опять же, явился…

Присоединиться к трапезе или отдохнуть так и не предложили.

Осознание силы было во всем.

В беспечности вороной стражи, постукивавшей копытами вдоль стен. В испачканных жиром губах. В спокойной уверенности, смотревшей из глаз жены старосты, которая усердно потчевала дорогого гостя, гость явился вестником мира с Повелителем Времени, гость поставит на место зарвавшихся божков, теперь, после их поражения на Полынном Поле – можно…

Они не знают, что мы еще воюем.

– Вступит ли басилевс[6] Атанас в битву на стороне сыновей Крона?

Шлем досадно приглушал звук, душил и натирал немилосердно, утешало одно – ему недолго осталось истязать мою голову.

До первого ответа.

Гонец медлил: кость попалась больно вкусная. Пока обсосешь со всех сторон, потом пальцы оближешь, потом вина глотнешь – когда отвечать-то дурному гонцу?

Нерадивому гонцу, неумелому: хоть бы раскланялся, что ли. Или окольными путями к вопросу подошел…

– Что ты хочешь услышать в ответ? Мой царь не привык изменять свои решения в такие краткие сроки. Он размышляет. Но покровительство Повелителя Времени…

А дальше я отбросил шелуху как несущественное, вглядевшись в зеленые, с мутным донышком глаза. «Гоните в шею, – сказал загордившийся басилевс, – В Тартар таких союзников».

Я потянул с головы шлем, и сочный кусок ягнячьего мяса встал поперек глотки гонца, и рука женщины безвольно уронила на пол деревянный черпак.

Едва ли они знали меня в лицо. Но Ананка из-за спины вовремя подула морозцем.

– К-кто ты?

Через четверть часа наглости в гонце поубавилось – остался горловой хрип и этот вопрос.

Сначала он просто сидел и наблюдал, как валятся тела стражников: один удар – одно тело, заржать успел только четвертый, и тот повалился, нелепо раскинув копыта.

Потом униженно выл, когда я не спеша обмотал его веревкой и направился вон из деревни, волоча за собой. Потом на утесе, откуда открывался вид на деревню, – ползал у моих ног, что-то слезливо лопоча о детях, о том, что во дворце басилевса – заговор, о каком-то гонце от людей Серебряного века, о расколе в кентаврских племенах…

Потом я вздернул его на ноги, он посмотрел мне в глаза и успокоился, как перед непременной смертью, и задал этот вопрос.

– Гнев Зевса, – ответил я.

Гонец покивал даже с какой-то рассудительностью – мол, верно, а как еще могло быть. На меч мой косился, как на лицо возлюбленной.

– Отправишься к своему господину. Если застанешь их – и к остальным заговорщикам. Скажешь: с предателями Олимпа теперь говорит Аид. Пусть поразмыслят, на чьей они стороне. Иначе их дворцы станут похожи на эту деревню.

Когда я назвался, он совсем ослаб в коленях – повис на вытянутой руке, как новорожденный щенок, которого собираются топить. Глаза от страха сжались в полуслепые щелочки.

Но уже понял, что жизнь ему оставят, и потому держался.

– На… эту… деревню?

За спиной начиналась дорога. Скверный, ухабистый путь для местных – коз пасти. Может, еще женщины по этой дороге в соседние селения на ослах шастают. На дорогу я опустил гонца. Взмахнул рукой, указывая на соседний холм, повыше того, на котором мы стояли.

– Взойдешь на вершину – оглянись.

Все-таки я его не до конца развязал – ничего, лапиф живо укатился по дороге, помогая себе свободными конечностями. Удалился быстро и беззвучно, как вестница богов Ирида, и пение иволги, стрекотание цикад очистило воздух, прогнало хриплое пыхтение напуганного смертного.

Колесница второго учителя Гелиоса поблескивала червонным золотом, готовясь опуститься за горизонт. Небо цвело, как щеки записного пьяницы – жизнерадостно-красными оттенками, алые блики пали на селение под холмом, на котором я стоял.

В селении была суета. Запирали, чем могли, ворота в крепком частоколе, сновали у дома старосты растерянные воины – видно, прибыли с тем самым гонцом, а теперь понять не могут: кто его уволок? Куда? Как это –на веревке?

Злорадно орал осел – с упоением, приветствуя закат. И хохотал какой-то босоногий мальчишка, за которым мать гонялась с хворостиной, пытаясь загнать его домой.

Частью заката пылал огонь в ладони.

Огонь гнева.

В моей ладони.

Богу легко призвать огонь – достаточно пожелать, и он придет: от очагов смертных, от горнов тельхинов, из недр земли, из пастей драконов, из самого Флегетона…

Богу легко пожелать – и пламя с ладони метнется вниз, полыхнет гневом Зевса, покажет – мы еще воюем, покажет – никто из предавших нас не спасется. Ни они, ни те, кто с ними, ни даже те, в чьи дома они войдут, чтобы пировать.

Пламя рванется вперед, неся с собой страх, у которого будет мое имя.

Гоготали, хлопая крыльями гуси, подворачивались под ноги бегущим воинам. Кто-то высокий с двузубыми вилами кричал, махал рукой – чтоб открыли ворота. Гонца собрались выручать.

Было слишком душно, и небо все сильнее топило в темноте краски заката. Ласточки вспарывали крыльями воздух у самой земли – к дождю.

Распахнулась дверь одного из дальних домов селения. Молодой хозяин выскочил на улицу с мечом, его за руку удерживала то ли юная жена, то ли дочь…

Цветок багрового пламени на ладони подрагивал в такт рваному пульсу: «Будет? Будет?!»

– Убийца.

Звякнуло железом слева – здесь, где ему еще быть, тут сейчас будет много работы…

– Направь мою руку, Убийца. Я не могу.

Я плохой ученик. Бездарно дерусь. Теперь вот еще искусство обмана не усвоил.

Легко сказать себе: я гнев. Я – палач. Я страх, а страху жалость неведома, он набрасывается на всех и всегда…

Трудно в это поверить.

Голос Таната в пропитанном нестерпимой духотой воздухе звучал глуховато, устало.

– Мне нельзя вмешиваться. Никогда. Не раньше, чем мойры перережут нить.

Выдоха не было: воздух окаменел в груди. На плечи опустились тяжелые ладони, своей надежностью согнули спину.

– Разве тебе не приходилось убивать, маленький Кронид?

Танат молчал – как всегда, лучше бы говорил. Его молчание так и вопило: «Опомнись! Ты – воин, невидимка! Воин! Я учил тебя быть воином, а не убийцей! Чудовище – это я!»

– Разве ты не назвал себя гневом Зевса, невидимка?

Первая холодная капля дождя наискось перечеркнула пылающий лоб. Вторую на лету перехватил огонь на моей ладони – сжевал с довольным шипением и разгорелся ярче.

– Разве не сказал: «Я сделаю это сам»?!

Голосов Ананки было слишком много, все – хором, все – одновременно, как дождь – на голову…

–Разве я рассказывала тебе, что такое милосердие?

– Разве не хочешь выиграть эту войну?

– Разве не сказал ты себе, что пойдешь ради этого до конца?

Каждое слово ложилось пощечиной, и капли дождя не охлаждали горящие щеки.

Деревня внизу начала разбегаться. Прикрыли ворота, так и не решившись организовать поиски. Заперлись за крепким частоколом от дождя. Крикливая женщина переорала ишака, загоняла куда-то гусей…

– Чего боишься, Аид-невидимка?!

Ей уже приходилось кричать: дождь разошелся не на шутку. Бессильный потушить божественный огонь на ладони, он накинулся на огни в деревне, согнул траву и заставил зареветь с удвоенным экстазом надоедливого осла – тот, видно, ждал помывки.

На горизонте гасла полоска: Гелиос отправлялся отдыхать в свой дворец.

Странно, как можно видеть все сквозь плотно зажмуренные веки.

– Скажи мне, – в рот тут же попала дождевая вода, она густо ползла по лицу, превращала в черную грязь волосы, облизывала ноги, – это – ты? Это – моя Ананка?!

Слова – шелуха. Ответ родился внутри, сказанный ее голосом: «В каждом выборе – твоя Ананка».

В ту секунду, как колесница Гелиоса скрылась из виду, я раскрыл ладонь, давая свободу гневному пламени.

Закат в небесах погас.

Закат разгорелся на земле.

Огонь поднялся навстречу дождю тысячей яростных раскаленных копий. Огненный вал взвился над бывшей деревней, заплясал в насмешку над валом водяным, багряный цветок с ладони расцвел сотней других – маленьких и побольше… В гуще пламени мелькнули крылья Таната: Убийца спешил исполнять свои обязанности.

Хочешь, все же побратаемся, Танат? Смешаем кровь – не свою, зачем, можно найти сколько угодно чужой. Мне, знаешь ли, теперь часто придется иметь дело с этой жидкостью: разве не кровь гуще всего пахнет страхом?

На соседнем холме изваянием ужаса замерла фигура лапифа. Скрюченная, пришибленная зрелищем, а может, не зрелищем, а моими словами: «их дворцы будут похожи на эту деревню». Гонец различил, что я смотрю на него, вздрогнул и со всех ног бросился по дороге – донести страх своему царю, своему народу…

– Хорошо, невидимка. Он запомнил.

Уран-небо досуха выжимал темно-синие тучи – выворачивал их наизнанку. На землю рушились небесные озера, вода летела на плечи водопадами, будто дед решил потопить карателя-внука, будто – старая ханжа – после свержения обрел чувство жалости.

Багровая ярость огня устала воевать с водой и позволила ливню довершать начатое. Пламя свилось в жирный черный дым, довольное сделанным. Шум дождя и мгновенно побежавшие ручьи исправно глушили все – и стоны снизу, и шепот Ананки за плечами.

Впрочем, я все равно знал, что она говорит.

– Ты упрямый, маленький Кронид… ты справишься.

А может, о том, что все идет как нельзя лучше: милый барашек Офиотавр заперт на Олимпе, Крон рыщет по всему миру в поисках призрака победы, и Восторг, Ярость и Страх разошлись сегодня верными тропами…

Я не ответил ей – по-ребячески глупо. Смотрел сквозь пелену воды на черный дым, играющий с пламенем в вечную игру – кто кого. Потом повернулся и побрел туда, где мокла под дождем недовольная квадрига.

Поездка не удалась: вожжи с чего-то раздрожались, а земля подскакивала под колесами, будто ее одолевает тошнота.

[1] Апата – вторая версия имени Аты.

[2] Лестригоны – мифический народ, дикари-людоеды огромного роста.

[3] Игумен – пятидесятник, руководитель отряда воинов.

[4] Нефела – богиня облаков.

[5] Хайре – (греч.) радуйся. Одно из обычных приветствий в античной Греции.

[6] Басилевс или басилей – в древний период – глава племени или союза племен. Позже – правитель небольшого поселения или города.