Вчераошапке-невидимке
тыпрочиталасказкумне,
омальчикеипоединке
сдракономвсказочнойстране.
С. И. Кирсанов.
Вчерныхскладкахночисладкомне
Невидимкойреятьвтишине,
В. И. Иванов.
Человек может стать тенью – и его не будут видеть люди, но будут – боги.
Бог может стать невидимым, но и его будут видеть боги.
Лишь одно делает равно незримыми друг для друга – и богов, и людей.
Черная, взлелеянная молотами Циклопов бронза моего шлема.
Скованная песня.
Закаленный ужас.
Мой символ – где он сейчас, символ? Там же, где нынче скипетр-двузубец, и колесница, и алые плоды гранатов…
Не со мной.
Видимо, выполняет то, для чего его сковали. Делает кого-то незримым. Ужас внушает.
Шлем Владыки Подземного Мира, шлем Аида-невидимки…
– Невидимки? – грохочет память голосом Бронта. – А чой-то тебя видно?
Таращит круглый глаз Арг. Стероп ковыряет в зубах – ему до Тартара, видно меня или нет, ему б барана и вина пару пифосов, только чтобы пифосы побольше.
Отражение в черной воде устало качает головой в ответ на голоса Циклопов. Могли бы и понять. Видно – потому что я здесь. Уйду – станет не видно…
– Как – не видно? – пучит глаза воображаемый Бронт. – Для всех?
Арг мычит и мотает лохматой башкой. Стероп замер с пальцем во рту.
Как так бывает – не видно для всех?!
Человек может уйти в подземный мир – и его будут видеть боги.
Бог, даже если он покидает Олимп или тонет в черных водах Стикса – всегда зрим для остальных.
Лишь одно может заставить и человека, и бога уйти надежно и для всех… Забвение.
Отражение творит невообразимое. Улыбается не моей улыбкой – широкой, слегка безумной. Подмигивает – вот уж чего я никогда не делал!
Шепчет два слова, которые я читаю по губам – его или все-таки своим?
«Хочешь – исчезну?»
– Дура!
– Убери свой меч. И иди поиграй в песке, братик, а то еще порежешься.
– Дура! Д-девка! Щит готовь! Я сейчас… я покажу…
– Нет-нет, я не буду с тобой драться… Воины не воюют с детьми.
– Ты… тоже мне, воин! Сиськи под панцирь спрятала и ходит! Иди за прялку!
– Ты сегодня невоздержан на язык, Арес. Нектар ударил в голову? Ах нет, нектар тебе еще рано, мамочка разволнуется, если узнает, что ее сынок пьет что-то, кроме молока.
– Не смей так о моей матери, ты… у тебя вообще матери нет!
– Хвала Ананке и первобогам. Иначе из меня могло получиться что-то вроде тебя, братец. Представлю – вздрогну.
Афина улыбается холодной, презрительной улыбкой. Горделиво выпрямленная, в аккуратном белом пеплосе; на нос сползла упрямая русая прядь, неподвластная заколкам. Серые глаза с мнимым испугом щурятся сверху вниз на брата: могло ли получиться из Афины Промахос[1] вот такое? Вот такое костлявое, с торчащими иголками волос, в драном хитоне, с багровым лицом и глубоко посаженными злобными глазами?
Нет, вряд ли.
– А что из тебя получилось? Девка, а думаешь, что мужик! Ну да, кто ж тебя полюбит, ты ж такая вся из себя умная, что кони дохнут…
Насмешливый прищур перетекает в смертоносный – будто из лука стрелять собралась. Афина терпелива не в отца, но у Ареса с рождения талант говорить гадости.
Зевс, который сына не выносит, упорно утверждает: первое, что он услышал от наследничка: «А я думал, папа выше».
– Мой ум – тяжелое бремя, братец. Как-никак, мне досталась и твоя доля тоже. Но если уж тебе так хочется схватиться – рада буду преподать урок. Еще один.
Аресу только того и надо – он кидается вперед с готовностью и неистовым ревом, сжимая в детских пальцах меч.
Мальчишка чуть достает сестре до груди – впрочем, для шестимесячного возраста результат неплох.
Деметра пересекает двор, сортируя на ладони какие-то семена. Останавливается неподалеку от меня и смотрит на парочку, поджав губы.
– Что опять не поделили?
В ответ – неопределенное движение плечом. Эти двое всегда найдут, что не поделить.
Арес устроил из нового гиматия сестры подстилку для ощенившейся охотничьей суки. Афина уговорила отца не отпускать брата с Посейдоном на Родос, к тельхинам. Арес наябедничал Гере, что Афина рассуждала о ее ревнивом нраве. Промахос, когда Циклопы спросили ее совета о подарке для наследника, – посоветовала сделать что угодно, кроме оружия. Арес сказал какому-то вожаку кентавров, что Афина жаждет его любви. Мудрая дочь Зевса в разговоре с Афродитой помянула, что первенец Зевса до третьего месяца жизни мочил пеленки…
За день – по десять причин и по дюжине беспричинных стычек, и иногда кажется, что рано или поздно это соперничество затмит собой Титаномахию.
– Ты! Я тебя…
Арес нападает слепо. Мальчишеская ярость застилает глаза, рот скривлен, волосы колют воздух, бог войны лезет напролом, не думая, не глядя, не различая, три четверти ударов нанося впустую…
Афина, насмешливо улыбаясь, отражает удары. На ее стороне – возраст и опыт настоящих боев, и неистовство брата ее не смущает.
Вот опять выбрала момент и кольнула в живот.
– Я попортила тебе хитон, братик? Могу одолжить у Афродиты ее новенький, цвета колокольчиков, тебе пойдет.
– А-а-а!!!
Перед Афродитой маленький бог войны цепенеет уже не первый день, так что такой укол – посерьезнее острия меча.
И опять – слепо, напролом, яростно…
– Когда ж это кончится? Допрыгаются…
Деметра неодобрительно качает головой и вздыхает. Я забрасываю в рот финик.
– Что за манеры лопать пищу смертных, а потом не прикасаться к нектару? Бог, тоже мне…
И удаляется, бормоча, что рождаются же вот такие, у которых все не через голову…
Прежде, чем я успеваю поставить ее на место хотя бы взглядом.
Ананка весела сегодня – так и звенит из-за плеч в тон птичьему пению:
– Хорошо, что у нее нет дочерей, правда, невидимка? Правда, такой и дочерей не надо – готовая теща.
Надо же, насколько ее мнение совпадает с мнением Убийцы – тот, кажется, тоже Деметру в тещи произвел.
Сыр попался слишком соленый – еще и острит из-за специй.
Ветерок колышет ткань хитона вокруг колен – сегодня прохлада особенно ощутима, а здесь, в тени она делается почти ночной.
Зевс в отъезде, как и Посейдон: ободряют и внушают восхищение молнией и трезубцем. Я там ни к чему – народ и без того достаточно напуган Кроновым Серпом.
А во дворе идет дневная суета – основательная, привычная. Пахнет нагретыми фруктами, благовониями, песком, которым чистят доспехи. Булькает котел. Звонко хохочет Нефела – она со своими облачными стадами как раз пересеклась с колесницей Гелиоса. В гости, небось, зовет.
И носятся по внутреннему двору брат и сестра в неравном бою: для одного – слепая ярость, для второй – наслаждение собственным превосходством, которое так приятно продлить.
Узоры шлема под пальцами, кажется, изменяются – нащупываю две фигуры в бою, потом двух змей, свившихся друг с другом… вот одно войско идет на другое…
– Зачем ты за ними наблюдаешь, невидимка?
Деметра спросила бы проще: «Тебе-то что за удовольствие?»
– Сколько ты видел их стычек – двадцать? Пятьдесят? Зачем?
– Жду.
– Чего?
– Когда сходство станет полным.
Кажется, она пристально изучает схватившихся в поединке брата и сестру. Финик у меня из-под локтя стащила потихоньку… тоже кажется.
Преимущество любимой дочери Зевса неоспоримо: бой воина и мальчишки. Мальчишка наскакивает, рвется, прикладывает все усилия, а воин играет – что еще сделаешь, с таким-то противником?
Вот с треском разлетается меч, и первенец Геры и Зевса летит задницей на каменные плиты.
– Мне помочь тебе встать, мужчина?
– Дура!
– Пожалуйся отцу. Скажи ему, как глубоко тебя ранят слова женщины.
Война вскакивает с яростным воплем, подхватывает какое-то копье и опять идет в атаку на мудрость – попытка за попыткой, смешно смотреть…
Нефела хохочет. Хихикает в кулачок златоволосая нимфа, пробегающая двор с амфорой. У котла булькает от смеха сатир – котел, кажется, тоже булькает… от смеха.
Во всем дворе невеселы только я и Ананка.
– Они меняются ролями, – шепчет Судьба. – Воин слишком уверен в том, что он воин, а потому начинает играть. Мальчик воюет, как воюют мальчишки, но он уже воюет, а не играет.
– Промахос изменила своей мудрости. Взгляни – она бьет беспечно. Рано или поздно она пропустит его удар.
– И ударит его в ответ по-настоящему, невидимка.
– Да. Ударит по-настоящему.
Во дворе юность бросается в атаку на мудрость, безумие – на опыт, упрямство – на хладнокровие.
Во дворе бьется недавно родившаяся война – и Ананка не смеет спрашивать меня, что ж я там такого вижу в неуклюжих движениях мальчишки, который вместо погремушки в первый же день после рождения взял в руки меч.
Мой, между прочим, уволок.
– Ты… ты!!
Война страшна. Летит, глаза незрячи от ярости, оружие полосует воздух, представь на месте воздуха воинов – и поймешь, как будет биться этот сын Зевса, когда вырастет.
Не только врагам – союзникам не поздоровится: со всех сторон тела…
– Ах… паршивец!
Натиск взял свое над опытом – на миг. Искусность проиграла силе. Беспечность обернулась промахом, и вот уже Афина держится за плечо, в глазах – непонимание, пеплос – прорван… Струйка ихора бежит по руке. Серые глаза медленно темнеют от гнева, подбородок грозно опускается вниз – и удар без промедления. Ответный. Настоящий, который не остановишь щитом.
Будь мальчишка смертным – хоронить было бы нечего.
Арес покатился по плитам двора колючим колобком – волосы-иголки так и замелькали. Поднял лицо, глядя на сестру.
Засмеялся разбитыми губами – со злобным счастьем.
– Я ж говорил – ты девка!
Промахос двинулась было к нему, но тут во дворе показалась Афродита, помахала рукой.
– Афи-и-и-и-ина-а-а! – призывно раскатил двор. – Мы с Гестией жде-о-о-м!
Гелиос придержал свою колесницу, отвлекшись от сплетен с богиней облаков: нужно было послать вниз побольше лучей, чтобы они запутались в золотых кудрях Киприды. Завздыхал сатир возле своего котла, закапал в котел слюнями.
Афина махнула в ответ.
– Иду! – крикнула и отправилась к богине любви, не взглянув больше на брата. Афродита что-то спросила у дочери Зевса, потом повернулась и кокетливо помахала Аресу – прежде чем исчезнуть.
Маленький бог войны отмер только через минуту после этого жеста.
– Тебя она не поприветствовала, – шутливо укорила Ананка.
– Поприветствовала.
– Она же тебе не махала.
– Зато поежилась.
В понимании Афродиты я – «бррр», поэтому других приветствий удостаиваюсь редко.
Под пальцами – все новое: капризно изогнувшийся локон, срезанный с чьей-то головы, переплетающиеся цветы – наверняка асфодели, что еще он может отображать, этот шлем? Драконы. Кривой серп приготовился разить…
– Дядя! Видал, как я ее?
Больше первенцу Зевса делиться триумфом не с кем. Мать не поймет и придет в ужас: «Ты опять кинулся на Афину? Она тебя ранила? Ну конечно, ранила, ох, нужно омыть раны, нужно залечить…»
Остальные Ареса уже успели возненавидеть.
– Угу.
– И… и как?
На губах – намек на улыбку, словно осадок на дне амфоры.
– Бездарно дерешься.
– А вот и нет. Я дерусь изо всех сил. Значит, я дерусь хорошо, понятно? А это у тебя твой шлем? Который сковали Циклопы?
– Да. Хтоний.
Подземный – не помню уж, кто уронил. То ли Посейдон, когда на узоры смотрел, то ли Гера визжала, что такая дрянь только из подземного мира могла взяться. Может, и Арг говорил что-то, мол, медь для сплава брали из очень глубокой жилы, особой… Вцепилось слово в вещь челюстями – и не отпускает.
– Он делает тебя невидимым?
– Он делает невидимым любого. И все, к чему ты прикоснешься. Еще вселяет ужас в сердца.
Арес посмотрел на шлем в моих пальцах пренебрежительно. Фыркнул носом.
– Это же не оружие воина.
– Хочешь знать, за что этого мальчика так ненавидят? – поинтересовалась развеселая Ананка.
Деметре он заявил, что цветочки выращивать и дурак сможет. Гелиосу – что ему нужно искать другого общества, кроме своих жеребцов, а то «навоз и ржание – скучновато». Гестию спросил, нет ли у нее какого-нибудь дела, а то она, кажется, вообще ничем не занимается. О Посейдоновом трезубце выдал, что «ну, таким точно не промахнется». Не испугался даже к Стикс подойти и поинтересоваться, почему у нее такие тупые дети – в отца, что ли?
И таких фраз – по нескольку десятков каждому… впрочем, Афродите, кажется, ни одной не перепало.
– А что – оружие воина?
Арес презрительно оттопырил губы.
– Ну, вот копье. Или меч. Еще палица, лук, праща, дротик, – хмыкнул, скосился на шлем. – Молния еще или трезубец.
Ноги у мальчишки напряглись – отскочить. Обычно неумение держать язык за зубами я карал оплеухами.
– Да. Это все оружие воинов. Оружие силы. Оружие войны. Это – нет.
Гера появилась во дворе, тревожно всматриваясь во двор из-под ладони – искала «своего мальчика». Арес засопел и попытался было схорониться за моей спиной, но вылетел оттуда как от хорошего пинка: Ананка расшалилась не на шутку. Или просто не потерпела соседства.
– Арес! – Гера преодолела половину двора вихрем. – Что ты делаешь в его обществе? Я тебе говорила… Ты опять порвал хитон! А это ихор? Внутрь сейчас же! И если еще раз услышу от няньки, что ты…
Видно, общение с Лиссой все же повлияло на сестру – только проявилось это сейчас.
Арес закатил глаза и направился ко входу на женскую половину, временами оборачиваясь и бросая подозрительные взгляды за мою спину. Гера задержалась на миг дольше – прожгла глазами:
– Оставь моего сына.
В ответ я прикончил очередной финик. Жена Громовержца взмахнула гиматием, вернула себе надменность и царственную осанку и направилась удушать отпрыска любовью.
Булькал котел – густо, наполняя двор небожественным, крепким запахом баранины и лука. Сатир напевал что-то бодрое – звал собратьев и нимф присоединиться. Нефела и Гелиос в небесах разошлись: она погнала стада тонкорунных облаков на юг, он колесницу – по извечному пути, на запад…
Пальцы скользили по черной поверхности – ужасающая красотой и искусностью ковка…
Прихотливые изгибы реки. Отроги гор. Пасть. Щит. Клыки.
– Это не оружие силы, – в голосе Судьбы больше не было веселья. – Не оружие воина. Не оружие войны. Но ты так и не сказал, что это.
– Оружие хитрости. Оружие лавагета. Оружие победы.
Пальцы вновь пошли по завитушкам на черной бронзе – молния, трезубец, меч Таната… серп.
Губы пошевелились, облекая в слова решение.
– Ты хотел меня видеть, отец.
* * *
– Ты хотел меня видеть, отец.
У подножия Офриса гулял отчаянный северный ветер. Борей успел где-то основательно хлебнуть, теперь дул во всю мощь, не считаясь с тем, что пора была летняя, когда наливаются соком фрукты и распускаются самые яркие цветы. Хмельной Борей горстями зачерпывал от костра густые смоляные клубы дыма – швырял в небо. Упрямо подворовывал аромат жареной баранины, в равных пропорциях мешал с запахами вина, дикого лука, пота, чьим-то пением, смехом – и разносил по всей Фессалии, аж до Олимпа собрался добросить, чтобы и там порадовались: вот, весело живется в лагере Крона.
Кто-то ритмично и тяжело выбивал по дереву диковатый ритм. В синих, разбавленных огнем сумерках свистели копья и сорванные голоса вскрикивали: «Без промаха!» или «Куды кидаешь, мазила?!» На залитой лунным светом площадке свились два мускулистых гиганта – срослись в борьбе.
Какой-то титан отвернулся от костра. Лениво бросил: «Крон, это не твой старшой пожаловал?»
Второй чуть нагнулся вперед, к огню, и стало видно его лицо: худое, остроскулое, будто неумелый скульптор тесал, да позабыл сгладить углы. В черных кудрях опасной змейкой путалась седина, и в бороде серебристая прядь текла ручейком между двумя ровными черными берегами.
– А что, не видать, что ли? – голос оказался не гулким, как я помнил, а высоким, сипловатым. Хотя, когда сидишь у кого-то в брюхе – многое кажется иным. – А ну-ка двиньте задницы, пусть парень обогреется. Эгеон, да хватит уже лапы за бараном тянуть! Седьмого лопаешь! Или у тебя на каждую руку – по брюху?
Сторукий исполин, сидевший в отдалении от костра, гулко вздохнул и вернул золотистую от жира тушу на место. Какой-то титан тут же принялся ловко оделять всех сидящих мясом. Двое-трое сдвинулись в сторонку, и место у огня нашлось не только мне, но и двум спутникам.
– Это с тобой Эвклей, что ли? – прищурился Крон, когда распорядитель плюхнулся по правую мою руку. – А я все думал – куда он из той ловушки делся. Я ж его не навсегда туда посадил – так, поучить, а то дерзок стал – спасу нет.
– Кому надо – тому дерзок, – буркнул Эвклей, который уже успел уволочь к себе поближе целую баранью ногу. Тартар знает, как он собрался ее сожрать и не лопнуть. Хотя у Эвклея по этой части талант побольше, чем у отца, глотавшего собственных детей…
– А кто там второй?
Второй, слева, молчал и скорбно каменел лицом, и Борей не решался швырять в него своими порывами – от уважения к внушительности мины.
– Да это, вроде, сынок Япета, – сказал кто-то. – Который вещий. А Япет разве не здесь?
– Прислал сказать, что не приедет, – голос, густой как сливки, пролился от высокого и до крайности с виду могучего титана со светлой бородой, аккуратно собранной в косицы. У титана был вид семейственный и основательный, стало быть – Атлант, который заявил о своем выходе из войны и поселился где-то на краю света с дочерьми-Плеядами.
А дочери, наверное, там, где слышен женский смех и крики: «Поймала!» – «Майя, так нечестно!» – «А давайте пойдем посмотрим драконов!»
– Праздник нынче, – Крон кивнул на подножие Офриса, занятое гульбищами, кипевшее от спортивных игр, звеневшее от диковатых напевов. – Самый долгий путь Гелиоса… самая короткая ночь, то есть. Значит, самая дорогая. Вот и собрались, почти все, отметить. Даже Паллант где-то тут бродит, о своей женушке вздыхает – как бы ее на Олимпе кто не увел, а то я слышал, у Зевса к этому способности, да?! Я-то думал, она с тобой тут появится – с мужем повидаться лишний раз…
Прометей окаменел лицом особенно скорбно: в спутники ему меня навязала как раз подземная титанида.
Эвклей-то навязался сам – едва я тайно взялся за сборы. Распорядитель, сочно хрупая грушей, почесал лысину и заявил:
– В одиночку к Офрису, как же. Дурень.
И потопал собираться, то есть, искать самый засаленный хитон – «Чтобы аж кони от запаха быстрее бежали». За время пути через Фессалию хитон малость проветрился, но есть у меня нехорошие подозрения, что по дороге нас ни разу не остановили именно из-за него.
А Прометея Стикс притащила к конюшне, когда я уже четверку выводил.
– Он едет с тобой, – сказала голосом, леденящим, как воды ее реки (хотя она и чашу с нектаром таким голосом передать просит).
Слова будто пролились за шиворот Прометею, который скрючился и виновато заморгал.
– Шутишь, – бросил я, не удивляясь тому, что титаниде известен мой замысел.
– Он поедет с тобой к Офрису.
«Соглашайся, невидимка, – смачно посоветовала Судьба. – И Деметру с Герой за компанию прихвати: если уж брать с собой тех, кто тебя раздражает…».
Впрочем, нрав Стикс известен – спорь не спорь. Упрямство Прометея тоже не сегодня – так завтра воспоют аэды.
– Колесницу пусть берет свою. Отстанет – ждать не буду.
Прометей не отстал. А уже когда устраивались на ночлег, ровно на полпути, вдруг обронил глухо и не по-своему коротко:
– У меня брат там… младший. Эпиметей. Верен Крону. Хочу поговорить… убедить… понимаешь?
– Дурень, – припечатал из темноты Эвклей, непонятно кого имея в виду.
Может, даже всех.
Прометей сидит и каменеет уже не лицом – взглядом. Взгляд упирается в молодого титана, расположившегося чуть поодаль от костра. Титан настойчиво ковыряет амфору с вином: все никак открыть сосуд не сподобится. Брат? Какой брат? У титана куча братьев: Атлант вот, Менетий… может, еще какие сыновья Япета. А больше нету. Ну, торчит там какой-то рядом с сыном Крона. Ну, плечи широченные тоже, глаза голубые, лицо широкое, волосы – пшеница, так мало разве похожих титанов? Никаких других братьев знать не знаю.
А сын Крона тем временем тоже хорош. Сидит – пальцы на мече чешутся. Вся поза так и кричит: ну, где подвох-то? Не в гости – во вражеский лагерь приперлись!
А подвоха нет. Есть вроде как праздник. И Крон утюжит разделенную седой прядью бороду с потаенной усмешкой – что, мол, невидимка, чего ты ждал? Что тебя тут сходу – и в кандалы?
– А вымахал ты, однако, – слова доносились невнятно: зубы у Повелителя Времени были заняты барашком. – Вблизи-то я так тебя и не видел… с дарами явился или так?
– Есть дары, ага, – проскрипел Эвклей, пропихнув в себя огромный шмат еще большим куском лепешки. – Из трофеев дары, а как же…
– Наше добро, значит, – добродушно хохотнул сидевший по правую руку от Крона Менетий. Его разбойничья рожа успела примелькаться в полусотне стычек, не меньше. – Ушлый у тебя сынок, а? К кентаврам из Додонских Лесов когда заворачивали… помнишь? Что угодно, говорят, делайте, а только у них там этот – Черный Лавагет. Никуда не пойдем!
Помню я разговор с этими кентаврами. Двух лун не минуло.
Одно племя подчистую пришлось вырезать: слишком ушлые попались. Потом уже к остальным явился, с обещанием накормить их своими же хвостами.
Поверили, выходит.
– Сядем, говорят, на афедроны свои конские – и сидеть будем! И ведь главное – сели… Эй, парень, почему не пьешь? За братьев твоих и за тебя тост поднимем – праздник! Или думаешь – отравим?
Я принял чашу (да какая чаша, это ж чан купальный!) Молча поднял – чтобы по-детски щербатый молодой месяц отразился в вине. Пригубил – за братьев и себя.
– Без желчи, – заржал Менетий, сквозь разрубленную губу у него просвечивал наполовину отбитый зуб. Кажется, я и отбил, кстати, полста лет назад. – Да ты до краев, до краев пей! Смотри, как воду глотает. Молодцы у тебя сыновья, Временщик, а? Один – орел, всех тварей наших пораспугал, второй… непуганых поспаивал. Ну и старшенький – стервят…
Осекся под взглядом Крона, замахал рукой, забулькал вином и побрел, пошатываясь, от костра. Что-то насвистывая сквозь выбитые зубы.
– Дурак он, – сказал Крон, усмехаясь в огонь. – Язык без костей, в мыслях одно – как бы с кем сцепиться. А чтобы правильно выбрать противника… Мать видал?
Вопрос был неожиданным – чуть ли ни не больше всего остального.
– Нет.
– Давно – «нет»?
– Больше века.
– Ну и зря. А я вот видал. На краю света, где она сейчас скитается. Совсем плохая стала. Про тебя что-то повторяла.
Хмеля от выпитого вина и без того было мало – стало еще меньше, в огне померещились безумные глаза: «О-о, сын мой, Климен!»
– И что с того?
– Тебе – может, и ничего. А я навестил. Про Филиру ей рассказал – это из старших дочерей Океана, я на нее еще в молодости глаз положил, думал в жены взять, потом увидел, как Рея танцует – и все, как отрезало. А тут встретил – и как-то опять загорелось. Так эта гордячка от меня еще удрать пыталась – кобылицей, вообрази. Ну, а я – тоже в коня и за ней… сама же потом говорила, что жеребец. Ребенка родила: конечеловека, кентавра! Бессмертный кентавр, вообрази, Хироном назвали. Рассказывал Рее – думал, ревновать будет, она после свадьбы все говорила, что ни с кем другим меня делить не намерена. Не ревновала. Приноси, говорит, сюда сынка – я ему сказки буду рассказывать…
– Не забыл?
– Что?
– Сына проглотить не забыл? Или в Тартар его?
Повелитель Времени чуть приподнял брови, встречаясь со мной взглядом.
В глазах не отражалось пламя костра – бесконечные лабиринты, тьма и безвременье, хоронящее в себе старый хлам.
Отец с сожалением и будто бы даже с ленцой отставил чашу и недовольно проскрипел:
– Не терпится, значит? Молодость. Вам бы только войны и поскорее. Ни вина выпить, ни на баб посмотреть… Ну ладно, давай-ка подумаем.
Отобрал у Атланта вертел, на который тот как раз собрался нанизывать очередную баранью тушу. Легко разломил крепкий обструганный кол надвое. От остальных отмахнулся с небрежной ухмылкой – мол, идите вы уже пировать к другим кострам, ко мне тут сынок нетерпеливый заявился.
Острие кола прочертило на утоптанной каменистой почве узоры легко, как в пыли.
– Ну, что у нас тут… Значит, сперва я вас опрокинул на Полынном Поле. Потом вы меня век за нос водили с Офиотавром – крепко водили, я уж и правда вас думал – одним махом… Ну, войско я все-таки собрал…
Ветка полыни, кудрявая головка сына Геи, бесконечные волны войска, а над ним – три огромных глаза.
– А вы Циклопов выпустили. Вот не знаю, кто вам так напомнил… Гея, что ли? Мать на меня зла. Значит, Зевс выпустил Циклопов, они ему в благодарность молнии отковали, Посейдону – трезубец, войско вы мое у Пенея опять разворотили…
Для него это так все и выглядит. Циклопов выпустил Зевс – самый могучий, тот, кому досталось самое страшное оружие… Оружие войны.
О хтонии я направо-налево не распространялся.
– Это вы для меня неожиданно, правду говоря. Я уж, когда понял, что открылся Тартар, думал – вы Сторуких подняли, чуть животом не прихворнул. Ну, теперь-то я меры принял – на тот случай, если вам все-таки хватит дурости…
На полную луну набегает тучка – выгибает край загнутым острием. Палка в руках Крона рисует такое же на земле, только – щербатое.
– А мне пришлось взяться за серп. Который мать из себя выплавила, – Крон хрипло засмеялся, потирая руки. – А вы ж, наверное, так и не поняли, чего добились, да? Я и в тот-то раз…
Небо над головой содрогнулось от рева Эгеона, победителя в метании камней. Или от чего-то еще.
Крон Временщик, оскопивший когда-то Урана, сидел, склонив набок голову, ухмыляясь в лицо отца, лишенного власти.
– Да где вам, – шепнул он как бы про себя и бросил через плечо: –Хочешь увидеть?
Видеть – это у меня пока получается неплохо. Поднимаясь вслед за отцом от костра, я успел увидеть Прометея, который уже подобрался к брату поближе и вел с ним какую-то беседу – и получал столько же ответа, сколько от каменюки, на которой брат сидел. Еще видел Эвклея, затеявшего с каким-то титаном соревнование в «кто кого переест» – давние соперники, судя по тому, какая толпа на зрелище собирается. Видел Атланта – как он тревожно оглядывается в поисках дочерей.
А пока шел за Кроном к Офрису – еще больше насмотрелся: и пирующих, и соревнующихся, и тех самых дочерей Атланта, которые уже успели очаровать какого-то дракона и теперь обвешивали его ленточками. Видел скользящие тени, тревожащие лунную ночь, – в небе и на земле.
Ананку не видел, но это как всегда. Эту – только слушать.
«Слушай, невидимка. Я тебя поведу…»
Пока что вел отец. Пинком в брюхо сдвинул с дороги вдрызг пьяного титана и нырнул в зев пещеры. Черный зев, но ничего, не Тартар.
Коридоры казались бесконечными и знакомо пахли пылью и плесенью. Тускло светились какие-то грибы. На потолке шуршало, поскрипывало – нет, не летучие мыши, твари какие-то со сморщенными головами, одна просвистела сладко: «Хочешь послушать сказку, маленький?»
Чуть сдержался, чтобы не запустить чем-нибудь.
Запах старой темницы – лабиринтов времени – становился гуще и продирал по коже морозцем.
– А вот и он, – как-то очень недовольно прохрипел Крон. – Ну, смотри.
Пещера ничем не отличалась от других пещер – круглая, темная, в углу висит светящаяся болванка с кулак: небось, остатки от колесницы Гелиоса, на Олимпе штук десять таких есть. Сырые высокие своды куполом сходились над головой.
И алтарь был обычный – из гранита. И меч на нем… нет, меч-то как раз был необычный: что такой древности делать на алтаре? Щербатый, тусклый, со стертой рукоятью клинок, по виду и не скажешь, что сделан из адамантия. Кажется, Крон им веков пять без передыха махал.
Повелитель Времени стоял рядом, но смотрел не на свой Серп, а на мое лицо. Будто ждал презрительного смешка: «Ха! Это тот самый Серп? Мелочь!»
«Смотри внимательнее, невидимка, – подала голос Судьба. – Не глазами. Смотри собой. Как я учила тебя».
Пещера была полна запахом прошлого, и смотреть по-настоящему было легко…
Косая, ослепительно яркая ухмылка бросилась в глаза. Ожгла, резанула – сгущенным временем. Это не небытие, как в Тартаре, это – чистое уничтожение, смерть, в тысячу раз острее, чем клинок Таната, в тысячу раз жаднее – потому что танатов меч слушается руки своего хозяина, а эту тварь на алтаре только пробуди – и не удержишь…
Что ты сделала, мать-Гея, из ненависти к своему мужу, что ты сделала?!
– Он уже тогда такой и был, – нарушил молчание Крон. – С зазубринами, древний… будто не родился, а возродился из праха. Говорят, Ночь родила Смерть мне в наказание. А Земля в наказание мужу родила вот что – не хочешь сравнить?
Не хочу. Есть то, что нельзя сравнивать. Есть то, что не с чем сравнивать – чистое «убить», втиснутое в полосу выжигающего глаза света, скалится с алтаря: «Что пришел, щенок? Не страшно смотреть, а? Не хочешь глазки-то прикрыть?»
«Не закрывай глаза, невидимка. Смотри на него. На каждую линию и щербинку.
Ты должен знать своего противника».
– Потрогать хочешь? – спросил Крон, когда я повел пальцами над лезвием. – Ты ничего, бери. Держать его можно. Вот удержать… Удержать его, как и призвать, могу только я. Право имею только я. Мое оружие, хоть я и пользовался им только два раза.
Он небрежно щелкнул пальцами по древнему адамантию… нет, по яростной сияющей полосе, пахнущей плесенью и гибелью.
– А вы, значит, так и не поняли, куда себя завели? Да уж, держать его… слышать его… нелегко. Еще труднее – останавливать. Если бы я не остановил его вовремя – не было бы не только вашего войска. И вас бы. И Фессалии заодно.
«Нужно будет – так и сделаем», – едко улыбнулся с алтаря Серп Времени. Крайнее средство отца.
«Крайнее средство Крона, – поддакнула Ананка, – и твой противник».
Я кивнул. Прикрыл глаза, возвращая привычное зрение, отталкивая жгущую хуже молний полосу с алтаря…
Серп Крона лежал на сером камне – выщербленный, древний, безобидный, даже блестеть в свете от болванки Гелиосовой колесницы не хотел. Ни за что не скажешь, что призови его, разбуди – и… крайнее средство. Как выпустить Сторуких.
– Ты, значит, увидел.
Повелитель Времени всматривался в мое лицо, а выражение – не пойми какое. То ли удовольствие, то ли уважение, а то ли я еще полуослеп от этого Серпа.
– Ну-ну… я в тебе и не сомневался. Идем-ка на воздух, там говорить удобнее.
В коридорах я раз пять налетел на выступы: подвели глаза, в которых плясало жадное лезвие. Потом еще воздух глотал – с примесью дыма, жира и пота, но все равно воздух.
Запахи – это потому что Крон вздумал остановиться напротив площадки, где мяли друг другу бока Прометей и его брат. Видно, слова исчерпали, а до простого мордобития сыновьям вещего Япета не захотелось снисходить – вот они и решили, в честь праздника…
Кулаки, обмотанные ремнями из бычьих шкур, свистели в воздухе. Прометей щадил младшенького, все больше уходил от ударов, зато Эпиметей горячился, наскакивал по-петушиному, так что время от времени его кулак с глухим звуком влипал брату в грудь, в плечо или в живот.
Возле ближайшего костра не было никого, валялись кости, миски и храпел титан, кажется, тот же, которого Крон пнул перед входом в пещеру. Повелитель Времени присел на кривой чурбак и принялся наблюдать за боем.
– Который меньшой обнаглел вконец, – пробормотал, – а у старшего ведь тоже терпение не вечное. Ну, молодость всегда такая – думать в последнюю очередь…
Я смотрел на кулачный бой над костром и вспоминал другой: только между братом и сестрой.
– Вот ты, Климен… что, имя не нравится? Ну, пусть Аид. Зачем ты сюда пришел?
– Ты звал.
– А ты побежал, как же. С риском попасть в кандалы или куда похуже. На что ж ты готов ради этой войны, получается? А? А зачем?
Эпиметей сделал ложный выпад. Прометей промедлил, а младший сын Япета проскользнул под кулаком у брата и стукнул в первый раз серьезно – в скулу. Голова у Прометея качнулась, но ничего, не упал, удержал равновесие, даже сделал вид, что сейчас ответный нанесет…
– Воюют обычно, чтобы победить.
– И что эта победа даст тебе? Ты старший, но даже не второй из братьев. Вечно за их спинами, вечно в тени… Что – после победы, думаешь, тебе достанется сколько-нибудь пристойный удел? Да если они победят – они просто перегрызутся между собой, а для начала уберут подальше тебя. Сейчас-то ты им нужен… Черный Лавагет… а когда не нужно будет внушать страх врагам – ты начнешь пугать их самих. Догадываешься, что с тобой будет?
Прометей совсем ушел в защиту: отдышаться, видно, надумал. Эпиметей лупил брата без всякой жалости – мерно, куда дотягивался: в бок, в локоть, на лоб нацелился, не попал немного… «Да врежь ему уже!» – рявкнул кто-то с другого края площадки.
– Знаешь, почему я позвал тебя? А не Зевса, которого считают главным?
– Боишься молний?
– Каких? Этих, которые Циклопы ковали? – Крон сплюнул под ноги свое презрение – то ли к молниям, то ли к Циклопам. – После того, что ты там, в пещере видел – мне бояться? Да потому что только ты там умеешь слушать. И понимать. Потому что только ты там не на месте. Потому что ты один…
Осекся, вытянул шею: кулак Эпиметея с хрустом врезался в братов нос. Отлип не сразу. На месте носа образовалась вмятина, а Прометей пошатнулся, упал боком… «Кончено!!» – взревело несколько глоток. Но нет, титан вскочил, раскачиваясь, будто перебрал, – чтобы тут же поймать еще удар в глаз.
– …один понимаешь, что вы проиграете эту войну. Ты один способен понять, что такое Серп Крона…
– Крайнее средство, – чуть было не ляпнул «мой противник», да Ананка вовремя подзатыльник отвесила.
– Крайнее, – согласился отец. – Край войны. Потому что если не получится смять вас без него – я призову его, и все закончится. Конец может быть только один, ты об этом, думаю, догадался. И что ты делаешь на их стороне? Ты же никем там не дорожишь. Не ждешь наград. Не получаешь удовольствия от битв. Неужто ты настолько глуп?
Прометей вдруг отбросил кулак своего младшего в сторону и съездил ему со всей дури – ай да мирный прорицатель, аж ремни из бычьей кожи на костяшках треснули! пЭпиметей только глаза начал выпучивать – а довыпучил их уже в небо.
– Нет. Я не глуп. Я просто очень мстителен.
Крон осекся с досадливой гримасой. Укусил губу. Невовремя улетевшая от костра искра высветила глаза – и страх в них, хотя нет, просто утонул в темноте взгляда маленький огонек…
Он честно промолчал все свои фразы, в которых убеждал меня сменить сторону. Я промолчал все ответы о том, что вот, не нужно глотать детей со скверным характером.
Прометей за это время успел подбить младшему брату глаз, а тот лишил его зуба. Смотреть на то, как крепнут родственные чувства, собиралось все больше народу.
– Дураки, – ни к кому не обращаясь, шепнул Крон. – Вещие… всегда нужно выбрать правильного противника…
Ананка одобрительно промолчала.
– Век, – сказал Повелитель Времени, но уже громче и уже мне. – Ты пришел торговаться? Ни у кого из нас нет армий. Я дам вам век до еще одной битвы. До того, как возьмусь за Серп. Век – день в день.
– Цена?
– Век – за вечность. Принесешь ответную клятву. Поклянешься, что никогда не выступишь против меня лицом к лицу. Не поднимешь руки.
– Клятва – чем? Какая?
– Настоящая. Тартаром. Этот всегда сумеет взять, что ему принадлежит…
В противников на площадке будто кто вдохнул силы. Закружились двумя пчелами над ароматным цветком – не нанося ни удара, будто танцуя, только присматриваясь, обманывая друг друга, делая ложные выпады…
Теперь уже и Плеяды оставили дракона, вконец обмотанного ленточками, – сбежались посмотреть.
Офрис, крепость отца, озадаченно пыхтел гнилостью в спину, поглядывал глазками пещер непонимающе: что затеял Повелитель Времени?
«А ведь это так просто, невидимка. Это все пророчество. То самое пророчество, из-за которого он глотал детей. Пророчество о том, что его свергнет сын. Он все еще пытается перехитрить меня. Он задумался над тем, что вы пропустили: почему все считают, что Уран говорил о Зевсе?»
«Но Зевс уже победил его однажды. Зевсу сковали молнии…»
«Невидимка, когда же ты поймешь… Не молнии страшат твоего отца. Не тот из сыновей, кто сильнее всех, а тот, кто больше всех похож на него. Как все тираны, Крон опасается подобного себе. Я никогда не рассказывала тебе, как долго он скрывался за спинами братьев, прежде чем нанести своему отцу удар?»
Повелитель Времени ждал моего ответа. Щурился в небо. Ноги вытянул, чуть ли не ткнувшись подошвами сандалий в огонь, еще и откинулся, как только с чурбака не упал?
А пальцы левой руки полусжаты, будто готовы вот-вот стиснуть стертую рукоять – если вдруг сын решит ударить…
«Он решил, что пророчество обо мне?!»
«Ты был убедителен, невидимка. Ты так хорошо научился внушать ужас. Радуйся – ты сумел внушить его своему отцу, и теперь он готов на многое, лишь бы не встречаться с тобой в битве».
«На что быть готовым мне?»
«Клянись. Для тебя эта клятва ничего не значит. Я сказала свое слово – у тебя другой противник».
– Не поднимать на тебя руку. Не встречаться в битве. Это все?
– Ну, за век передышки этого слишком мало, нет, что ли? Хватит уже твоего… черного лавагетства. Иначе твоя слава скоро сравняется со славой моего серпа, а это… – усмехнулся, покачал в пальцах невидимую рукоять. – Чтобы больше ни одного города. Ни селения. Чтобы и из песен выветрилось. Мне все равно, кто там займет твое место карателя – Зевс или Посейдон. И плевать, чем будешь заниматься ты – воевать или разъезжать послом… Но ни единого налета. Ни пожара. Ну?
Маска с него сползала, как сырая глина – начинал проступать тот, из дня освобождения. Печать безумия мелькнула было – исчезла опять…
– Ну!!! – заревели зрители, и Прометей на площадке рухнул подрубленным деревом – почти правдоподобно, только в конце локтем подстраховался. Младший сын Япета вскинул руки к луне, не подозревая, что победу ему подарили из мудрости – пусть себе порадуется меньшой, раз уж ему только это и осталось…
Крики, вой разочарования, хмельные песни, храп, визг – затопили округу, аж к верхушке Офриса хлынули.
Мы с Повелителем Времени, сидя у костерка, вслушивались в то, что было за звуками.
Он – в зреющее собственной груди ликование.
Я – в тихий, едкий смех Ананки за спиной.
Когда я наконец заговорил – тех, кто расслышал, оказалось немного.
Слушал Крон – не скрывая торжествующей ухмылки, как я клянусь никогда не встречаться с ним в бою лицом к лицу и не поднимать на него руку.
Тартар слушал – этот наверняка, я же призывал его имя.
Пламя, небо – эти не в счет, хотя Уран потемнел и будто бы даже опустился, когда пришел черед клятвы Крона. «Мне ты не давал века, – мерцало многоглазое небо, – взял серп и пошел лишать плодоносности. А с этими возишься…»
Еще была Ананка – эта веселилась и вовсю подсказывала слова, когда я клялся во второй раз: в том, что Черный Лавагет отныне исчезнет даже из песен…
Навсегда.
Век – за вечность.
«…а теперь, невидимка, – беги».
Показалось, наверное. Клятва отзвучала, и празднество начало скатываться к заключению. Махать кулаками или соревноваться в бросках копий больше не хотелось: хотелось вина, тепла и музыки. Плеяды настойчиво упрашивали спеть сторукого Эгеона: тот сперва упирался, потом затянул что-то переливчатое чистым, высоким, серебряным голосом, и не скажешь, что рожей этого певца можно Убийцу напугать.
Прометей ушел с площадки сам, хоть и недалеко: сидел у соседнего костра, протирал раны и трогал щель, образовавшуюся в зубах. Эпиметей крутился рядом с братом, на физиономии у него причудливо смешались гордость и вина.
«Невидимка, ты не расслышал или не понял? Бегом!»
«Что?»
«К колеснице! Сейчас! Как можно быстрее!»
Да легче не бывает. Сидел старший Кронид у костра, с отцом разговаривал, а потом вдруг встал и бегом, к колеснице… Без спутников, потому что один уже нажрался до полной неподвижности, второй до нее же с братом добеседовался.
«Объясняй, как хочешь. А лучше не объясняй, лучше – беги».
Ох, и напелись бы про такое аэды: глотки бы треснули.
Зайцем трусливым Аид кинулся вдруг от кострища,
Прянул, быстрее стрелы, не попрощавшись, зараза!
Им же, куда он спешит, только гадать оставалось:
Может, услышал он глас, что призывает на битву?
Или ягненка бедро вдруг оказалось несвежим?
Было весело – пьянили принесенные клятвы. Век до битвы. Век – собрать армии, а остальное – пускай…
Хотелось придвинуться к костру ближе, уволочь у кого-нибудь (да хоть у Атланта, он не обидится) чашу вина и отмахнуться от назойливой Судьбы.
«Маленький Кронид… ты разве так и не понял, в чем клялся сейчас?»
Отец вдруг обернулся. Полоснул безумной ухмылочкой – острее своего серпа.
– Ну что, – сказал тихо. – Испытаем клятву?
И без замаха хлестнул по щеке.
Ночь в глазах смешалась с огнем, пролилась ихором из носа и ушей. Удар был такой силы, что на землю я упал уже у другого костра. Это с виду он не выше меня, запрыгало где-то в левом ушибленном виске. Это с виду, а на самом деле за ним – другой род, иная мощь…
Пока мысль толкалась в висок, тело вскочило, пальцы неосознанно стиснули меч на поясе – я так и не снял его, никто меня и не просил…
«Не сметь!!!» – руки Ананки впились в плечи.
– Давай, сынок, – подбодрил Крон, он вырастал впереди, принимал свой истинный облик, заслонял небо и возможность сбежать, позади был Офрис… – Ответь.
Ответь – и окажись в Тартаре, сказала его усмешка напоминанием о только что данной клятве.
Титаны молчали. Стояли вокруг неровной площадки, высвеченной костром. Трещал, стекая в огонь с бараньей туши, жир. Гигант Эгеон все еще выводил свои песни – за два костра от нас, там еще никто ничего не успел заметить.
Я вынул из ножен бронзовый клинок ковки тельхинов. Повернулся к отцу спиной – бросить меч в огонь. Чтобы не было искушения ответить.
На то, что Крон не будет бить в спину, я не рассчитывал.
И оказался прав.
* * *
Глаз открылся с третьего раза. Или даже с четвертого – посчитай в кромешной тьме, как же.
А второй, зараза, вообще решил не открываться. Будем как Циклопы, решил. Ты же с ними находил как-то общий язык?
Ага, найди с кем-то теперь общий язык, попробуй. Язык распух, будто какого-то звереныша в рот запихнули, и губы пересохли, и горло тоже, а промочить кроме собственной божественной крови – нечем… тьфу.
Вода капает совсем недалеко – с потолка. Мерно, как шаги считает.
Частой капелью отзывается воде ихор, текущий с подбородка.
«Что, невидимка? Может, сказочку тебе рассказать?!»
Смертные в таких случаях что делают? Правильно, заводят глаза в небо и причитают: «У-у, боги, за что мне эта напасть?»
Темно, руки вывернуты, глаз вообще открыт только один, а тут еще и эта, разговорчивая. Вот тут бы и спросить – за что?
А за дело.
«Рассказать сказочку? О том, что бывает с теми, кто думает, что умнее своей Судьбы?!»
Да уж, догадываюсь.
Руки… правая, вроде, в цепях и к стене присобачена. Левой что-то не чувствую – а, нет, есть, по ней что-то ползет. Или кто-то.
Цепи почему-то представлялись ясно: две толстые змеи, лежащие на ладонях отца, кто-то сказал – работа Циклопов, или я сам опознать успел, пока звезды на небе не разбавились звездами в глазах. Чем же это они мне… судя по ощущениям – на башку колесницу уронили, голова – сплошная шишка.
Кажется, это Титий все-таки. Сетовал на то, что в последнем бою недопроверил, насколько у меня крепкая голова, – вот и закончил начатое.
Жаль, не было на этом празднике Лиссы-безумия. Она бы их, небось, отговаривать кинулась. Мол, Аид ведь не то что Зевс: вы его по голове, а он раз – и дочку родил. Аида по голове бить нельзя, у него с ней и так не все хорошо.
Плохо у меня с головой. Если уж не додумался, во что выльется встреча с родителем…
Застонал – не от боли, так, от собственной глупости, и получил в ответ: «Хныкать вздумал? Привыкни, что я у тебя суровая».
Ну, с этим я спорить не собирался.
Ноги. Вроде, обе. Не к месту попросилось в память Полынное Поле, первый бой, попавшийся в лапы к великанам сатир стонет: «Ноги болят… ноги…» – а ног-то уже и нет, так, лохмы какие-то. Я попытался скосить глаз вниз – ага, как же, пришлось принять на веру, что с конечностями у меня пока получше, чем у того сатира.
Зубы – на удивление все. Нос, конечно, сломали, воздух в грудь не идет – целых ребер нет ни одного, чему тут дивиться, они об меня ноги поотбивали, а кто-то еще и дротик погнул, все причитал, пока меня сюда волокли – мол, ах, какой был дротик, а этот Кронид такая зараза, такая зараза…
«Самые страшные раны, невидимка, оставляет собственная глупость».
Это нужно запомнить. И аэдам передать. Так мол и так, глупость у старшего Кронида – страшнее не бывает: сначала отпинала его ногами, потом дубинами прошлась, потом ножом и огнем поигралась (бороду сожгла, с-скотина!), а потом – в цепи и на стенку. И если самому Черному Лавагету попадаться не следует, то уж глупости его…
«Ничего. Все рассчитано. Я знал. Главное – век…»
Ананка только сплюнула в бессилии – что с таким сделаешь…
Чрево Офриса почивало: ни голосов, ни шагов, только храп – на зависть вечно спящему Эребу, густой, во много сотен напевов – с драконьим шипом, присвистом, сонным чмоканьем каких-то кровососов, бормотанием переевших титанов…
– Я же говорил, его сюда повели, то есть, потащили…
Пустота как была тьмой, так и осталась. Глаз худо-бедно проницал мрак, но кроме ослизлых каменных стен ничего не видел – пока коренастая фигура не появилась из ничего.
– Темно, – гость споткнулся, шепотом ругнулся, но беззлобно, наткнулся на меня, провел по руке. – Ага, вот цепи…
Голос был незнакомым, а тон – вполне.
– Почему… не… Прометей… – губы-скряги не хотели открываться, отдавать слова.
Пустота брякнула бронзой и выпустила из себя Эвклея, сжимающего мой шлем.
– Дурень, – вслед за Ананкой припечатал распорядитель. – Что мне Прометея – на себе было переть? Его после разговора с братиком в мегарон на Олимпе заведи – так и там на все стенки понатыкается.
– Брат с твоей колесницей, – горячо зашептал младший сын титана Япета. – А я сейчас, я тоже учился кузнечному ремеслу, просто тут немного темно…
С моей колесницей? Ох, запинает квадрига провидца, если только не побрезгует.
Хотя на чем еще уходить от погони?
– Хорошая ковка… и звенья не разогнуть… Ничего, я крюки, которые из стен, сейчас…
Холодная змея соскользнула с правого запястья. С левого, наверное, тоже: все равно не почувствовал.
Эвклей сообразил, что на ногах я не устою, в последний момент: дернулся было подставить плечо…
– Да куда ж ты, сволочь, так шустро падаешь?!
Подошел, посмотрел, поскреб плешь, даже в темноте сияющую жиром.
– Ну что, как понесем-то? За руки и за ноги или того… с почтением?
Тащили они меня все-таки с почтением: под правую руку – Эвклей, под левую, которой от плеча как не было – младшенький Прометея. Долго петляли, скрытые невидимостью хтония, по извилистым ходам Офриса. Натыкались на каких-то титанов, змей, нетопырей, кладки паучьих яиц, пререкались шепотом, Эпиметей все причитал, что вот, он же сын вещего Япета, и он же предвидел, что что-то нехорошее случится, вот не надо было ему вообще на этот праздник. А Эвклей хмыкал – праздник как праздник, поели славно, и вина было вдоволь.
Когда мы вышли наконец – небо было бледным и холодным, и в нем серпом-напоминанием ухмылялся месяц. Самая короткая и самая дорогая ночь прошла, Эос-Заря готовилась выкатывать свою колесницу на привычную дорожку, только собиралась медленно, трудно: недоспала за недолгую ночь. Костры прогорели и теперь исходили на черные дымы, из каких-то недотоптанных кустов неслось вялое хихиканье, а над спящими титанами, озабоченно морща нос, парил Гипнос-сон и непрестанно брызгал маковым настоем. Кропил наотмашь, не особо разбираясь, в кого попадет.
– Ого, – выдохнул Эпиметей. – А врал, мол, больше часа я их всех не удержу, они ж дети Геи, это древняя мощь, куда мне…
– Так у него уже настой вон кончается, – пропыхтел Эвклей. – Давай быстрее.
Быстрее – значит, напрямик. Наступая на ладони спящих, миски, тимпаны, недоеденные куски, перешагивая какое-то оружие, венки…
– Здоровый, гад!
– Эвклей, а Эвклей. А мы его не дотащим.
– Стой… стой, сейчас Гипноса… может, он, на крыльях…
– Так он же сам признался, что на нас всех у него никаких крыльев не хватит.
– С-стойте.
В голове посвежело, пока волокли. Гипнос – вот, значит, почему охрана не спохватилась. Неужто и Крона он своим настоем, или отец просто вина перебрал?
Откуда этот белокрылый вообще появиться успел. Или они с Эвклеем заранее сговаривались? Потом, все потом…
Повис на Эпиметее (того качнуло), поднес правую руку к губам.
Труднее всего оказалось набрать воздуха в разбитую грудь.
Зато свист вышел божественный: Офрис дрогнул, и Гипноса куда-то в небеса унесло вместе с его чашкой. Свист и ржание смешались вдалеке, миг – и квадрига остановила передо мной колесницу, за край которой цеплялся ошалевший Прометей.
– А? А в-вы чего?!
Эпиметей дрожащими руками попытался взять вожжи – куда там! Квадрига зашипела клубком кроновых гадюк и встала на дыбы.
– Поводья… сюда.
Лагерь Крона начинал гудеть – осиное гнездо, в которое бросили камень. Эпиметей пялился, приоткрыв рот, и взглядом лучше слов спрашивал: «Какие тебе сейчас поводья?!»
– Ну!
Выручил Эвклей – ругнулся, подхватил под плечо, натужно сопя, помог встать на колесницу, подпер с двух сторон сыновьями Япета (что старший, что младший – оба стояли в колеснице только одной ногой, чуть ли не все остальное за борт свешивалось). Сам распорядитель пристроился где-то позади, рядом с Прометеем.
Хтоний, послушный своему предназначению, скрыл из виду и нас, и колесницу.
Я рванул поводья правой рукой – левая мертво висела где-то сбоку…
Хорошо, что этого никто не мог видеть.
Похмельный после ночи Борей криво хлестнул по лицу холодной плетью – наотмашь. Завопил какой-то титан: «А-а-а-а!! Копы-ы-то!», с визгом разбежались от ржания яркие пятна – плеяды; слились воедино головы, миски, кострища, сонные драконы; гора Офрис мелькнула было справа: повалилась набок, опрокинулась утесами, черным дворцом у вершины…
– Поворачивай!!
Возле уха по-утреннему лениво пропела стрела. Эвклей позади плевался крепкими словечками то ли в тупых братцев, то ли в Крона, чтоб ему пусто было…
Но в основном – в меня.
Лента дороги из серой начала становиться зеленой, пятнистой. Шастнула в небесах над головой тень: драконов, что ли, подняли для погони? Врете, не возьмете: хтоний ведь, а квадрига сейчас во вкус войдет, и – Ириде-вестнице не сравниться…
Вожжи удержать – да и все.
– Да куда он правит, скаженный?!
– Аид! Аид! Ты слышишь? Вот же… Аид!!!
Мне нравится, как они кричат это. Звучит, будто «это конец». Зеленое на горизонте небо смешалось с землей: два куска ткани, связанные стежками деревьев, колесница – только иголка меж стежков…
– Аид, поворачивай, поворачивай!!
Это они кому-то другому. Меня-то боятся называть по имени. А кто-то, говорят, и на эпитетах запинается, но это конец, и Черного Лавагета больше нет, и клятва ушла в небеса: такая клятва, что они аж позеленели…
– Да разожмите ему кулаки!!
– Проще тиски Циклопские разжать…
– Вожжи! Вожжи отбирай!
– П-прометей! Он мне… в глаз дал!
– Радуйся, Эпиметей, сын Япета. Радуйся, что не в зубы – этот может!!
А Судьба-Ананка ничего больше не говорит, она молчит. В смутном сне, где пятнами чередуются – озера, потные спины скакунов, испуганные физиономии каких-то нимф, заросли колючего кустарника – я слышу ее молчание…
Суровое и одобрительное.
А все остальное, кроме него, можно и не слушать.
– Да он же нас тут всех угробит!!
– Мы сбились с пути.
– Да какой уж тут путь. Ах ты ж…!
– Может, по голове его пристукнуть?!
– Да на нем шлем, и башка – твердыня крепче Офриса! Сколько ему вчера по ней били…
– Т-тартар ему во все места! Говорили мне: не садись с ним в колесницу!!
– Мне кажется, впереди болота Гелеона. Там еще змеи ядовитые и волки водятся…
– П-п-перестанут!!!
Вспыхивают в кромешной тьме огоньки: желтые, зеленые, всякие. Пятна плывут: ядовитыми кувшинками. Биение упорных копыт смешивается с ликующим стуком сердца: «А все равно будет!»
И почему-то с наглым голосом откуда-то сверху:
– А хотите, я его усыплю?
Ответа я не запомнил. Жаль. В бою могло бы пригодиться: врагов распугивать ужасной бранью.
* * *
– Тише… тише, милый… тише.
Шепчет море. Припадает к многострадальному берегу – краю изорванной войной земли. Утешает.
Щеки омывает чем-то холодным, с запахом то ли водорослей, то ли нектара.
– Вот так… еще глоток… это ничего, ничего…
Море всхлипывает, испуганное: что сделали с любимым берегом?! Рвется сгладить раны. Проливается внутрь солоновато-вяжущей прохладой, внутри жжет, а море переворачивает нежными руками, гладит сотрясающуюся от кашля спину, убирает со лба мокрые пряди…
– Все хорошо, милый… все хорошо.
Нет причин не верить морю.
Глаза открылись не сразу – но на удивление оба.
Утес. Невдалеке – стадий за десять[2]. Тот самый, памятный, на котором клялись.
Противные, тягучие крики чаек.
– …это кончится?! Хуже твоего Ареса. К отцу на Офрис в такой-то компании! Один лысый и вонючий, все время жрет, второй – Прометей. Еще непонятно, кто хуже!
– И не говори, сестра. Зевс до сих пор весь черный, а что с ним было, когда он узнал…
– Поди пойми, зачем он туда ездил! Договорился, небось…
– А кости ему Крон для отвода глаз переломал? Я люблю его не больше твоего, но нужно же думать…
Чайки так не хмыкают. Так вообще может хмыкать только…
Гера-то тут что делает?!
– Милый, ты очнулся! Как хорошо!
Небо и часть утеса закрыло собой улыбающееся лицо Левки. Осунувшееся, белее морской пены, глаза – две тихие бухты, пронизанные солнечными лучами…
Корабли можно ставить.
Ртом дернул – не больно. Поднял голову – загудела растревоженным вулканом, грузом потянула назад на песок.
– К-хх-х…
– Это все целебный отвар. Стикс ведь дружна с чаровницей подземного мира, Гекатой. Твои сестры предлагали нектар и амброзию, но она сказала, что так будет действеннее, только вкус у него… милый?
– К-квадрига, хтоний… где?
Шум моря, покрывающего изысканными ласками берег, почти проглотил тихое «вот скотина», сказанное голосом Деметры.
Сама Деметра явилась на глаза тут же: руки в бока, прическа на морском ветру превратилась в пшеничный стог: сейчас солома по ветру полетит. Глаза – воспаленные, будто с недосыпа, по лицу – красные полосы.
– Она из-за тебя ночей не спала! На миг не отходила! Гестия вчера ее оттащить пыталась – куда там! А ему квадрига?!
Гера являться на глаза не спешила, будто хтоний мой прикарманила. Хмыкнула еще раз откуда-то сверху. Не мне, а в небеса.
– Раз уж он очнулся – я пойду к мужу, сестра. Сообщу новость. И отправлюсь на Олимп: сын без присмотра…
Но шагов по песку не слышно, как и шелестения одежды: значит, с места не тронулась.
Я поморщился, приподнялся, опираясь руками (обе!), вдыхая аромат морской соли. Грудь ничего – вздымается себе, только будто панцирь тесный надели.
Точно: та самая бухта. Тот самый утес. Море. Песок. Ложе из водорослей.
Хтоний лежал рядом.
– Вот твой шлем, – сказала Левка зачем-то. – Его с тебя снял этот… Эвклей? Потом в неразберихе никому отдавать не хотел, кричал, что знает какую-то братию, назад не допросишься. Но Афина с ним поговорила, и ей он его отдал… а она положила сюда.
Еще и Афина. Решили всем Олимпом в бухту переехать?
– Кони твои в роще, – добавила Деметра. – Нимф из нее выживают. К ним же боятся подходить – нрав в хозяина! Гестия их как-то туда отвела, теперь носится: то к ним, то к Прометею этому, то к Зевсу или Посейдону…
Интересно – налезет хтоний на голову? Кажется же, в два раза распухла, море в глазах цветет. Черным с алым.
Нет, это привычка, наверное.
– Сколько я…?
Гера отыскалась в стороне от сестры, как и подобает жене Громовержца. Смотрела на меня, чуть скривив губы – а может, на Левку, было не разобрать.
– Этот твой… друг, – еще одно царственное «хм», – Гипнос, сын Ночи, свалился на нас позавчера. Расписал в красках. Когда Зевс понял, куда ты влез… – чуть раздула ноздри. – Гипносу хватило быстроты увернуться от молнии. Правда, в отместку он разболтал всем – от Посейдона до Стикс.
Стикс и без того знала. Кстати, она-то где?
– Всех вас нашли здесь: твой… распорядитель еще стоял на ногах, Прометей лежал, а его брат бегал вокруг и причитал. Этой парой занялась Афина – когда поняла, что тебе и так уделяют достаточно внимания.
Левка потупилась под ее взглядом. Порозовела – морская пена в час заката.
Одно неясно, как четверка нас сюда вынесла?
Хотя… знала дорогу.
– Зевс… Посейдон?
– Пьет. Посейдон пьет, – отрезала Деметра. – Сначала, как увидел тебя, чуть с ума не сошел. Рвался на Офрис – перегрызть Крону глотку. Афина и Гестия его удерживали. Гестия и сейчас успокаивает. Сначала сидела возле тебя. Потом поняла, что подменять никому не надо – эта не уйдет.
Левка подала мне пропитанный травяным настоем компресс (голове полегчало) и чашу с нектаром. Только когда протягивал руку, понял, что лежу, укрытый чужим плащом – плотным фаросом[3]. Посмотреть по вышивке – пламя, алые бусинки каких-то ягод – работа Гестии.
Море напиталось от неба темнотой. Прихорашивалось барашками волн, готовилось отражать звезды.
– Погоня…?
Левка прятала взгляд от сестер – так, будто это она здесь была лишней. Деметра и Гера обе разразились плохо слышной из-за морского шума тирадой: что-то о том, что и без того забот хватало, так вот, полез, Зевсу пришлось с сыновьями Стикс Кроновых лазутчиков усмирять. Ну, конечно, поехал Аид к отцу повидаться – жди беды: небось, так разозлил старую сволочь, что можно и…
– Цыц… курицы!
Увидеть Деметру и Геру с оскорбленно приоткрытыми ртами – а вот это даже лучше нектара.
Стикс, тяжело ступая по вязкому песку, подошла ближе. Села на корточки.
– Что скажешь, лавагет? Удалось хоть что-то?
– Век, – сказал я.
– А цена?
Я отмахнулся. Титанида усмехнулась. Углом рта – намек, не улыбка.
Нагнулась и быстро прикоснулась губами ко лбу, едва слышно шепнула: «Молодец!» – выпрямилась и отправилась по своим делам. Черный гиматий измазался в песке: долго сидела где-то над морем…
Гера и Деметра разевали рты не оскорбленно, а просто так – чайки, онемевшие перед бурей.
Я допил нектар и поднялся: качнуло, в висках всхлипнуло, а так ничего. Левка улыбнулась, глядя снизу вверх: серебряные волосы были нечесаны и тоже с набившимся песком.
– Поговорю с Зевсом.
Она кивнула, шевельнув губами: «Возвращайся, милый». Сестры промолчали, но, когда я подхватил хтоний и двинулся прочь, из-за спины донесся вопрос Деметры:
– Вот и что ты в нем нашла, милочка?
Я знал, где искать брата: фигура в белом хитоне на утесе привиделась с самого начала.
– Дурак ты, – сказал он сердито. Не оглянулся: сидел на обрыве, свесив ноги, как мальчишка, так и говорил. Колчан с молниями ненужной игрушкой лежал чуть в сторонке. – Умный, а дурак. Если будет еще, кому сочинять сказки, в них старший брат будет дураком.
– Век, – бросил я в небо, как когда-то слова клятвы.
– Знаю.
– Откуда?
– Ты бредил. Гестия рассказала.
– Считаешь – зря съездил?
Война еще пока мала, Зевс. Теперь у нее есть время, чтобы вырасти. Набраться сил. Переродиться в нечто совершенно грандиозное.
– Может быть, ты скажешь, брат, для чего этот век? Набрать новую армию? Смертных, которых обратят в прах? Найти союзников? Детей нарожать?
– Этот век – для тебя. Чтобы принять решение. Потому что, сколько бы армий мы ни набрали – Крон наберет больше. Сколько бы молний ты ни метнул – их не хватит на всех. Потому что все равно придется прибегать к крайнему средству.
Но ведь ты же уже это понял, так, Зевс? Да, отец сказал – подстраховался. Выставил охрану у ненасытной, тартарской пасти, в которой дремлет наше крайнее средство – Гекатонхейры, первенцы Земли.
Но что эта охрана тому, у кого есть молнии!
Или шлем-невидимка.
– Ну, тогда это правильно, брат. На такое решение может не хватить века… – и быстро, рыбкой в сторону от одной страшной темы к другой. – У Крона тоже есть свое… крайнее средство.
– Да.
Могу описать, если хочешь. Я его помню до малейшей щербинки. Своего противника.
– Нужно что-то делать с этим серпом, – пробормотал Зевс.
Я не ответил. Брат поднялся, потянулся за колчаном с молниями – на плечо набросил, поправил перетершуюся лямку.
Колчан оттягивал плечо изрядно, хотя с виду молнии казались невесомыми – или на плечи лег не колчан? Решение?
Проходя мимо меня, Громовержец смотрел то ли вперед, то ли себе под ноги.
Не в глаза. Наверное, опасался того, что я могу там случайно увидеть.
Что, брат? «Лучше бы ты не ходил? Лучше бы не давал века передышки? Все равно на такое не хватит никакого века?»
А может он, просто боялся сорваться, встретившись со мной взглядом. Спросить о цене.
Когда шаги младшего затихли, я занял его место. Уселся, свесив ноги над дрожащим, бескрайним зеркалом моря. Хтоний пристроил рядом, как товарища.
Пополневший месяц – раскормившийся серп – посматривал с высоты. Чайки перекликались с нестройными песнями нереид в отдалении. Море потягивалось необъятным телом, устраиваясь на покой: дожидалось колыбельных от Нюкты-Ночи.
В самый раз, чтобы услышать за плечами голос Судьбы.
Земля позади дрогнула, будто по ней ступал кто-то очень грузный.
– Ты чего Зевсу сказал? – спросил Посейдон. – Видал его. Идет, куда-то в себя смотрит. Я тебе того… вина амфору нес, хорошего. Отобрал. Он что – пить пошел куда-то?
– Наверное.
– И не с радости, как я понимаю.
– Наверное.
– Что ты заладил – «наверное» да «наверное»! – скала подпрыгнула, когда Черногривый притопнул в гневе. – Про век-то хоть правда?
– Да. Про век правда.
– А-а… ты вот Гестию видал?
– Гестию?
– Мы вот с ней тут сидели… ну, пришлось малость, – трехдневный перегар говорил лучше слов. – Так она сказала: «Война все равно уже родилась. Теперь то, во что она выльется, зависит от того, на что мы готовы».
– Да.
– Я-то вот думал… я уже, наверное, на все, – вздохнул тяжело, раздувая грудь. – Не по мне это, конечно, – сидеть на этом равновесии и ждать: они нас или мы их. Но если нужно будет – буду сидеть. Если нужно помогать младшему – буду. Только… того… мне вот кажется – он сам еще не знает, на что…
Не знает, средний. Мальчишки выросли, получили оружие, мальчишкам пора перестать играть и научиться бить по-настоящему. У мальчишек есть век, чтобы научиться быть готовыми на все.
Даже на самые крайние средства.
Тронуло виски холодом воспоминания – тартарским небытием. Коснулась щек обжигающая мощь Гекатонхейров.
А, нет. Это море бризом дохнуло – развлекается.
– Аид, а ты?
Я повернул голову – и с трудом узнал Посейдона. Даже не из-за того, что тот опух после трех дней беспрерывной пьянки – хуже бывало.
Взгляд у брата был похож на Зевсов: острый, пытливый.
– На что готов?
Я молчал: воспоминание все еще холодило изнутри. Потом усмехнулся.
Черного Лавагета больше не будет – в этом я клялся.
А вот что буду сидеть сложа руки – в этом поклясться забыл.
Подбросил и поймал черный бронзовый шлем, с которым успел сродниться.
– Хочешь – исчезну?
[1] Промахос – «первая в битве», один из эпитетов Афины.
[2] Стадия – мера расстояния около 200 м.
[3] Фарос – плотный плащ из шерстяной ткани, обычно богато украшенный.