Утром перед завтраком в палату вбежала медсестра Анечка. На лице у нее было то отрешенное выражение, которое бывает у людей только в минуту большого несчастья. Она подошла ко мне. Я очень испугалась, особенно, когда Анечка трясущимися губами несколько раз бессмысленно произнесла:
— Папа… папа…
— Чей папа?.. Что с ним?..
— Твой папа… В газете… Про меня…
Анечка протянула мне газету. Мне понадобилось довольно много времени, пока я поняла, что это у Анечки на лице выражение совсем не несчастья, а напротив — счастья, и что, возможно, большие переживания как хорошие, так и плохие могут проявляться одинаково.
Папа написал статью, но не про травматологический центр, как собирался, не про академика Деревянко, не про Валентина Павловича и Олимпиаду Семеновну, а про медсестру Анечку. Так статья и называлась «Сестра милосердия». Из статьи я впервые узнала Анечкину фамилию — Фомина.
— Читай вслух!.. Читай вслух!.. — требовала Анечка Фомина все с тем же трагическим выражением на лице. — Это — про меня! Про то, какой я человек!..
Но я не могла читать вслух, потому что тоже очень волновалась, и мне хотелось, прежде всего, посмотреть, что написано в конце. И все-таки я начала сначала, я мне это начало показалось совсем непонятным.
Папа начал с греческих мифов о том, что у Асклепия, — в римской мифологии Эскулапа, — было два сына: Махаон — хирург и Подалирий — терапевт. Но папа утверждал, что внучками Асклепия были медсестры, и им-то великий их дед вручил судьбу больных.
Дальше шла речь о знаменитой английской медсестре Флоренс Найтингейл, именем которой названа медаль Международного комитета Красного Креста, и о том, что эта Найтингейл говорила, что сестры милосердия должны иметь тройную квалификацию: научную — для понимания болезней, сердечную — для понимания больных и техническую — для ухода за больными. И всеми этими качествами в полной мере обладала Анечка Фомина.
Я прочла это вслух, и Анечка зарыдала. Она плакала, зажимая рот рукой, чтоб было негромко, а Юлька смотрела на нее с испугом, и Вика — с неожиданным сочувствием, и Наташа — со снисходительным удивлением.
— Почему ты плачешь? — спросила Юлька. — Там не так написано?
— Не так, — сквозь слезы подтвердила Анечка. — Я — не такая.
В статье говорилось, что скелет человека состоит из 222 костей и что Анечка знает название каждой. Но Анечка на занятиях, которые проводил с медсестрами Светило, академик Деревянко, забыла среди костей запястья какую-то гороховидную косточку, а полулунную косточку назвала лунной, и теперь, считала Анечка, все будут над ней смеяться.
— Не будут, — попробовала я утешить Анечку. — Ведь это папа шутит. Ведь дальше он пишет — хорошо, что ты изучаешь человеческие болезни, а если бы ты изучала рыбьи болезни, то тебе пришлось бы запомнить не 222 названия костей, а 4386 — столько костей в обыкновенном карпе.
— Как ты не понимаешь? — с восторгом и надеждой посмотрела на меня Анечка. — Теперь все будут на меня смотреть. Про меня узнает вся Украина. А может, и другие республики… Читай дальше…
Дальше речь шла о медсестре Матрене Нечипорчуковой. Папа, оказалось, встречался с этой замечательной женщиной, единственной в мире медсестрой, награжденной тремя орденами Славы и медалью «Флоренс Найтингейл». Это все за войну. Но и в мирное время она тоже очень хороший человек — медсестра в школе-интернате. И еще о том писал папа, что малую планету номер 2015, недавно открытую астрономами, назвали в честь Наташи Качуевской. Москвичка Наташа Качуевская под Сталинградом во время войны вынесла с поля боя 70 раненых солдат и офицеров, а 20 ноября 1942 года она сопровождала раненых в медсанбат и наткнулась на группу немцев. Она спрятала раненых в блиндаж, а сама вступила в бой. Расстреляв все патроны, она подорвала себя гранатой. Теперь планета Наташи Качуевской диаметром в одиннадцать километров совершает полный оборот вокруг Солнца за три года и семь месяцев.
По словам папы, Анечка Фомина по характеру и душевным своим качествам очень близка и Матрене Нечипорчуковой, и Наташе Качуевской, и даже англичанке Флоренс Найтингейл, что она настоящая «сестра милосердия». Что даже эта ее привычка вносить в рассказ о любом событии детективное начало, сообщать больным больничные новости вызвана тем же сильным и здоровым чувством — отвлечь больных от их болезней. Папа сравнивал Анечку Фомину с Валентином Павловичем Поповым — видным хирургом, заведующим отделением, который с этой же целью — отвлечь больных детей от их боли — научился показывать свои замечательные фокусы.
— Но как твой папа мог узнать про то, как Светило, как Александр Илларионович сказал, чтоб я шла на работу в детское отделение, что из меня получится медсестра, а когда-нибудь и врач?
— Это я ему рассказала, — призналась я.
— Что ты наделала?! — с ужасом и восторгом посмотрела на меня Анечка. — Теперь Светило рассердится. А когда он сердитый — все дрожит. Как при землетрясении.
— Нет. На тебя он не рассердится. Разве на папу?..
Странную штуку написал папа об академике Деревянко. По мнению папы, многие дети в школе мечтают стать учеными-медиками и сделать важное открытие. Найти новый микроб. Создать средство против рака. А вот академик Деревянко, по-видимому, еще со школьных лет мечтал не о микробах и лекарствах, а о том, как лучше организовать лечение больных. Он мечтал об островах участия, островах сочувствия, островах милосердия, которые объединялись бы в архипелаг, противостоящий приливам равнодушия, рекам безразличия. Потому что некоторым юношам и некоторым девушкам стало казаться, что людей на земле слишком много. И что они, люди, поэтому стали равнодушны друг к другу. Им даже стало казаться, что они, люди, не слишком любят друг друга. Поэтому в мире стало появляться все больше книг, пьес, фильмов со всевозможными убийствами, со всевозможными извращениями. Эти книги, пьесы, фильмы имеют одну цель — воспитать в людях равнодушие, показать им, людям, что они не хуже других. Бывают и похуже. А нужно, чтоб все знали, что чаще, значительно чаще, бывают получше.
С большим, с искренним уважением папа рассказал об Олимпиаде Семеновне, которая говорит: «Сколько девушек, сколько студенток, продавщиц фабричных работниц бессмысленно губят свое свободное время, болтаются на улицах, курят, ссорятся, делают глупости и страдают из-за того, что им некуда приложить руки. А перед ними непочатый край нужного и прекрасного дела — ходить в больницы, ухаживать за больными детьми». — «Посторонних не пускают», — возразил папа. «У нас — пускают. У нас при входе плакат: «Помоги чужому ребенку, и кто-нибудь обязательно поможет твоему».
Посторонних людей, которые хотят помочь «чужому ребенку», в травматологическом центре всегда много. Матери детей, которых здесь вылечили, постоянно приходят к чужим детям, дежурят у постелей тяжелых больных, развлекают маленьких, приносят игрушки и сладости.
В папином очерке не упоминалось о Володе и Фоме, но я думала, что они уже всегда будут приходить в больницу, и я тоже, когда выздоровею, буду сюда приходить. Чтоб быть такой, как Олимпиада Семеновна и Валентин Павлович, как медсестра Анечка и нянечка Поленька. Они не говорят высоких слов, а просто в самом деле знают, что нужно отвечать за тех, кто рядом. Не за все человечество, а за Юльку. Но это единственный путь помочь всему человечеству.
В палату вошла Олимпиада Семеновна. Она была очень серьезна, только подрагивали кончики губ. Олимпиада Семеновна открыла красивую корзинку, в которой обычно приносила свои знаменитые пудинги, но на этот раз там был не пудинг, а газеты. Полная корзина газет! И Олимпиада Семеновна всем нам дала по газете. Когда она только успела их купить? Анечка смущалась и что-то ворковала и опять плакала. Вот уж не думала, что она такая плакса.
— Когда придет Николай Иванович? — спрашивала она у меня. — Я хочу ему сказать. Я хочу ему сказать…
По-моему, она сама не знача, что именно хочет сказать моему папе.
Я тоже очень ждала папу. Мне нужно было прочесть ему новое стихотворение.
Папа однажды рассказал, что, когда он учился в школе в первом классе, его букварь начинался словами: «Мы не рабы».
В моем букваре этих хороших слов уже не было. Может быть, считается, что это и так понятно каждому ребенку? Но я написала стихотворение, которое назвала. Мы не рабы». И перечислила в нем, что мы не рабы собственных автомашин. Квартир и дач. Мебели. Картин и фарфоровых сервизов. Колец и серег. Дубленок и плит-пластинок с записями поп-ансамблей. Стереомагнитофонов и цветных телевизоров. И особенно — коллекций почтовых марок.
Вчера я поссорилась с Наташей. Всерьез. Она попросила, чтоб ей из дому принесли альбом, который называется кляссер. Она собирает английские марки и говорит, что в ее коллекции есть очень редкие экземпляры, которые по каталогу стоят по его и больше рублей, что ей эти марки достались от маминой бабушки, то есть от ее собственной прабабушки. Мамина бабушка сберегла эти марки даже в оккупированном немецкими фашистами Киеве, она их зашила в одеяло.
Свои марки Наташа показывала всем, но прежде всего Володе. Она знает про марки очень много интересного и прочла целую лекцию о том, что самые большие в мире коллекции марок принадлежали президенту США Франклину Рузвельту и премьер-министру Индии Джавахарлалу Неру, что в Советском Союзе марки собирали академик Павлов и полководец Фрунзе, что американская пятицентовая марка «синий мальчик» недавно была продана за один миллион долларов — самую большую цену в истории филателии. А марка «Британская Гвиана» выпуска 1856 года — небольшой восьмиугольник с размазанным изображением в середине — куплена каким-то миллионером за 850 тысяч долларов. Очень много денег уплачено за марку с изображением дирижабля, выпущенную в 1930 году. На ней по ошибке поставлена дата «1830». За эту ошибку она такая ценная. И, наконец, в Лондоне на аукционе за 231 тысячу долларов была продана коллекция из 39 норвежских марок. Все они были выпущены в 1855 году. Эти марки были наклеены на конверты, но мешок с почтой почему-то не попал на пароход, его возвратили на железнодорожную станцию, где он пролежал 65 лет, а марки за это время стали филателистической редкостью.
Я не хотела спорить с Наташей. Я вижу, что ей обидно и больно. Такая она красивая и уже большая, и так ей нравится Володя, и вдруг оказалось, что Володе интереснее всего разговаривать со мной, что он прислушивается к моим словам и просит меня читать стихи. И я ему говорю «ты», а Наташа ему говорит «вы». Я не хотела ей возражать, но все-таки сказала, что, по-моему, это безобразие, когда письма лежат где-то 65 лет, но еще большее безобразие, когда марка стоит миллион, или тысячу, или сто рублей. В школе нас учили, что деньги — это стоимостное отображение материальных ценностей: нефти, цемента, ботинок, книг, хлеба, и что за каждым рублем стоит какая-то реальная вещь, нужная народному хозяйству или каждому из нас. А эти измазанные штемпельной краской маленькие картинки, которые ценятся тем больше, чем они старее и уродливее, фактически никому не нужны, и пользы от них никому никакой.
Все это я говорила не так, как написала, а очень сердито и даже враждебно. Я сама не знаю, почему я так разозлилась на марки из коллекции. Может быть, потому, что Фома недавно рассказывал, как еще трудно живется его ангольскому народу, и другим народам тоже еще трудно живется, а мне вдруг показалось, что эти марки, которые собирают в дорогие коллекции, и этот хлеб, который бросают чайкам с «их убирающимися шасси», имеют между собой что-то общее, что они как бы стоят рядом.
Но марки неожиданно заинтересовали Вику.
— Это хорошо, — сказала она своим низким глухим голосом. — Даешь за джинсы не деньги, а почтовую марочку. Получаешь вещь и еще сдачу. А как узнают, сколько стоит марка?
— Есть каталоги. Их каждый год издают во всех странах. И у нас, — ответила Наташа. — Но особенно ценятся английский каталог «Стэнли гиббоне» и французский — «Ивер». У меня есть такие. Самые последние.
— Нет, — решила Вика. — Каждому пришлось бы таскать каталоги. С деньгами проще.
— Деньги не меняются. А цены на марки с годами растут, — вступилась за свою коллекцию Наташа.
— Так ты их вместо денег собираешь, — сказала я.
— Как другие — на сберкнижку, — подтвердил Володя.
Наташа посмотрела на меня со злостью и с завистью. А на Володю с грустью. Она — ревнует. Неужели я раньше так же смотрела на нее? Но сейчас у нее был такой вид, что хотелось повторить злую шуточку, которую когда-то пустил по классу бывший мой одноклассник Сережа. Он написал записочку Тане Нечаевой. Таня влюбилась в Борьку Сафронова, а Борька, как это было известно всему свету, вдруг подружился с Верой Гимельфарб. В записочке были слова из «Евгения Онегина», но переделанные.