Я уже говорила, что в больнице, помимо официальной, существует еще своя, особая, неофициальная медицина, методы которой больные передают друг другу. Но, кроме этого, в больницах есть еще и свой особый фольклор.

Вот, например, во всех детских больничных палатах рассказывают страшную историю, которая, по словам Олимпиады Семеновны, попала к нам из Японии. Лежала в травматологическом центре японская девочка-туристка по имени Сизуко. Она приехала в Киев с родителями, и тут у нее открылась редкая и тяжелая болезнь. Она называется фиброзная дисплазия кости. Это болезнь детского и юношеского возраста. Вначале появляются несильные боли. И в кости образуется как бы воздушный пузырек, хотя внешне нога сохраняет свою форму. Затем внезапно — перелом, так, не от чего, от того, что прыгнула или ушиблась. Ученые до сих пор еще не установили причины этой болезни, некоторые думают, что ее вызывают гормональные нарушения, а другие — нарушения в нервной системе.

Как бы то ни было, но японская девочка попала в травматологический центр с так называемым патологическим переломом ноги. Ей здесь сделали сложную операцию, вставили в кость особый костяной стержень, нога срослась, девочка полностью выздоровела.

Сизуко и рассказала, что в Японии, в Токио, где она живет, ей тоже однажды пришлось побывать в больнице. По поводу аппендицита. И там дети говорили, что по больницам во время эпидемии гриппа, когда все медики носят на лице марлевые маски, иногда ходит женщина в марлевой маске и спрашивает у какой-нибудь девочки или мальчика:

— Как ты думаешь, я красивая?

Если ей отвечают «красивая», она дарит леденцы на палочке, которые японские дети очень любят.

Но если ей в ответ говорят «нет» или «не знаю», она опускает маску, и тогда… Тогда ребенок умирает от ужаса, такое страшное, такое отвратительное, такое уродливое лицо у этой женщины.

И хоть японским детям много раз объясняли, что это просто нелепая сказка, что не бывает лиц, при взгляде на которые можно умереть, но дети все равно с опаской поглядывают на незнакомых людей в марлевых масках.

Много рассказывают в больничных палатах о лунатиках, которые имеют научное название сомнамбулы.

Я сама никогда лунатика не видела. И никто из моих родных и знакомых никогда с лунатиками не встречался. Но когда я спросила о лунатиках Олимпиаду Семеновну, она сказала, что сомнамбулизм или иначе снохождение не такое уж редкое явление, и что она сама видела сомнамбул.

Страдающий лунатизмом больной, — по ее словам, — встает ночью с постели, ходит по палате и коридору, даже выходит на улицу, иногда совершает нелепые действия — перемещает вещи, кладет их не на место. Так, например, одна девочка переложила белье с постели под кровать. Иногда сомнамбулы ходят по карнизам, по самому краю крыши, поднимаются по водосточным трубам, хотя в обычных условиях ничего подобного осуществить бы они не сумели. При этом глаза у них широко раскрыты, но движения какие-то автоматические, проснувшись, лунатик ничего не помнит о том, что делал ночью. В общем, при снохождении человек находится как бы в гипнотическом состоянии — между сном и бодрствованием. Разговаривать с ним не следует. Нельзя его будить: он может испугаться, упасть, ушибиться.

— А сейчас в больнице есть сомнамбула? — спросила я у Олимпиады Семеновны.

Она на минутку замялась, а затем ответила:

— Есть.

— Кто?

— Этого, Оля, я тебе сказать не могу. Это относится к той области, которая называется «врачебная тайна».

— Почему?

— Сомнамбулизм лечат. В конце концов, это такое же нервное заболевание, как всякое другое. И больному может быть неприятно, если другие люди узнают о том, что у него было нервное заболевание.

И вот, этой ночью, я увидела, как вдруг обе больничные легенды соединились в одной фигуре.

Спала я плохо, настороженно, часто просыпалась, и когда скрипнула дверь, я приоткрыла глаза.

В палату вошла высокая фигура в белом халате и с марлевой маской на лице. Медленно и тихо ступая, она подошла к Вике, прикоснулась к ней рукой и прошептала:

— Это — я.

Вика подняла голову.

— Что тебе нужно?

— Пора поговорить.

Это был Олег. Кент.

— Не о чем нам говорить. Ты меня не пугай. Я тебя не боюсь. Хватит.

— Атас, — прошипел Кент. Впоследствии я узнала, что на воровском жаргоне это слово значит «осторожно». — Тебе не меня надо бояться, а милиции. Если я загремлю, и ты сядешь на якорь. — Сесть на якорь значило попасть в тюрьму на большой срок.

— Лучше в зону, чем с вами. Только инспектор сказал, что за мной чисто.

— На пушку берет… Вика, — вдруг нежно и мягко прозвучал голос из-под марли. — Я ж у тебя — первый. И тебе без меня — не жить. Я рву когти — это обозначало «удираю отсюда». — И сразу тебя заберу. Похиляем на Кавказ. Королями будем. Молчи только. А то — крантик, — на этом воровском жаргоне «крантик», как я узнала впоследствии, означало «смерть за измену своим». — Или фары помоют, — это невинное выражение обозначало удар по глазам лезвием бритвы. — Железку захотела?

В руке у Кента блеснула узкая стальная полоска ножа.

И тут я совершила самый смелый поступок за всю свою жизнь. Я — завизжала. Я никогда не представляла себе, что человек способен издавать такой громкий звук. Это был совершенно оглушительный визг, резкий, страшный и длинный. Он был громче, чем рев пожарной сирены.

Кент испугался. Он очень испугался, выдернул у Вики из-под головы подушку, бросился ко мне, накрыл меня подушкой и навалился сверху.

Я стала задыхаться, но тотчас же раздался такой же визг, как тот, который Кент заткнул во мне подушкой. Визжала Юлька. По-видимому, все девочки, независимо от возраста, способны в минуту большой опасности издавать такой нечеловеческий звук, только сами даже не догадываются об этом.

Кент бросился к двери, но ему не удалось уйти. Наташа, в развевающейся ночной рубашке, похожая на амазонку, бросилась ему навстречу и так вцепилась в него, что он свалился на пол, а в дверь уже вбегали люди. Медсестры и врачи, взрослые и ребята. И за ними милиция. Сразу несколько человек. И наш знакомый инспектор Загоруйко.

— Успели, — сказал инспектор с облегчением.

А затем появился перевязанный и счастливый Фома. И с ним Володя, который остался на ночь дежурить возле друга.

Вика улыбнулась Фоме, а Володя смотрел на меня обрадовано и обеспокоено.

И у меня в душе что-то запело чисто, весело и негромко, словно включили по радио за стеной мою любимую песенку о девочках. Не обо мне. И не о Вике. Не о Наташе. А обо всех девочках. И только для девочек.

1966–1986, Киев.