Рецензенты:

кандидат юридических наук, заслуженный юрист РСФСР А. Г. ПОЛЯК,

заслуженный юрист РСФСР П. И. СКОМОРОХОВ

 

От автора

Очевидное подчас трудно разглядеть. Тут нет парадокса: очевидное не задевает внимания. Вероятно поэтому, мы не всегда достаточно отчетливо представляем себе, как велико и разносторонне воспитательное значение нашего судебного процесса. Не только размерами примечательна судебная аудитория, ее удивительная особенность в том, что в ней нет равнодушных. „Решается судьба человека” — казалось бы, привычная фраза, но в суде обнаруживается ее изначальный смысл, и каждый слушатель, если даже он пришел, движимый только любопытством, неизбежно вовлекается в тот поиск правды и справедливости, который ведет суд. Слов нет, этот поиск далеко не простой и не легкий. Но суд ищет и находит, не может не найти справедливого разрешения дела.

Законность и справедливость в советском суде — его неотъемлемые начала именно потому, что они — конкретное проявление передового мировоззрения. Правосудие сочетает в себе неуклонное соблюдение закона и проникновение в глубины человеческих характеров. И ничему в этой слитности не отдашь предпочтения — все необходимо, все равноценно, все нерасторжимо. В законности и справедливости слиты воедино точность применения закона, осмотрительность, непредвзятость и сдержанность в оценке доказательств и личности, стоящей перед судом, и неизменная нетерпимость к преступлению.

В условиях нашего общественного бытия нет ничего такого, что порождало бы преступность или способствовало ее проявлению. Преступное поведение оскорбляет совесть, грубо попирая наши правовые и нравственные убеждения, и, естественно, ничего кроме нетерпимости вызывать не может.

Но далеко не так однозначно наше отношение к подсудимому. Если на скамье подсудимых отпетый преступник, человек с атрофированной совестью, если для него социалистическая законность — тягостная узда и он то и дело норовит от нее избавиться, то полная несовместимость такого поведения со всем укладом нашей жизни совершенно очевидна. И наше отношение к такому поведению предельно ясное: суровое и презрительное.

Об этом пишут в статьях и очерках — и немало. Реже пишут о делах, которые в судебной практике отнюдь не в диковину: преступление совершено, виновность доказана, а к подсудимому иногда испытываешь неоднородные чувства, его осуждаешь, но осуждение не вытесняет сострадания к нему. В течение всего процесса не перестаешь искать ответа на вопрос: как случилось, что человек, который, казалось бы, не мог совершить преступление, все же совершил его? В таких случаях обычно говорят — оступился. Но ведь это — констатация факта, а не его объяснение. Возникает тот же вопрос, но в ином словесном варианте: почему оступился человек? Вот о таких делах, которые вызывают разнородные чувства и мысли, и рассказывается в этой книге, потому что, на наш взгляд, их судебное разбирательство оказывает наиболее глубокое и многостороннее идейно-нравственное воздействие.

Вскрывая и показывая, как возникла жизненная драма, приведшая к уголовному процессу, суд преподает необходимый идейно-нравственный урок: тот, кто идет на компромисс со своей совестью, каким бы незначительным он ему ни казался, неизменно мало-помалу подтачивает в себе моральные устои. Трудно преувеличить воспитательное значение такого судебного процесса. Но идейно-нравственное воздействие суда гораздо шире и многостороннее. Самим характером разбирательства дела, тем, как оно ведется, суд постепенно подводит к мысли: поспешные выводы, непродуманные, непроверенные оценки и торопливые суждения — свидетельства моральной безответственности — какое это, если вдуматься, большое общественное зло! Неисчислимы жизненные неурядицы, которые такие оценки и выводы порождают, сколько из-за них рвется человеческих отношений, которые должны были оставаться добрыми и достойными, к каким тяжелым последствиям они приводят!

В деле, где подсудимый вызывает различное к себе отношение (это и заставляет изменить фамилии участников описанных в книге дел), нередко бывает, что и потерпевший, а то и свидетель воспринимаются с противоречивыми чувствами. Случается, что в поведении потерпевшего не все достойно уважения, и свидетель иной раз никак не кажется беспристрастным глашатаем правды. В таких делах особенно велика опасность торопливых и. необъективных оценок.

Судебная практика убеждает, как глубоко заблуждаются те, кто полагает, будто суд имеет дело только с „изнанкой” жизни. Конечно, и с ней. Но в суде подсудимым ли, потерпевшим или свидетелями — и не так уж редко — выявляются удивительные по чистоте и благородству человеческие качества: непоколебимое правдолюбие, постоянная готовность помочь правосудию, умение проникнуться чужой бедой и подлинная самоотверженность.

Не существует точных параметров для определения глубины и силы воспитательного значения судебного процесса. Но каждый процесс учит, должен учить справедливости, а „справедливость, — как писала А. Зегерс, — это первое, с чего начинается понимание человеком нравственных ценностей”, определяющих повседневное поведение человека.

 

Перед последним словом

Утром пришло письмо от Наташки. Шестой день она отдыхает в пионерском лагере в Анапе, и ей там все нравится. Письмо девятилетней „пичужки” искрилось радостью, и Татьяна Михайловна ненасытно вбирала ее в себя.

Татьяна Михайловна торопилась на работу, она сунула письмецо в сумочку, чтобы перечитать его в свободную минуту. Вернувшись домой, она застала телеграмму: „Потрясены несчастьем Наташа убита автокатастрофе вылетайте Варфоломеев”.

Самолета пришлось ждать до утра. Страшнее и длиннее часов не было в ее жизни.

Когда Татьяна Михайловна в изнеможении прислонилась к невысокому прореженному штакетнику пионерлагеря, ее хлестануло горькой обидой: во всех направлениях снуют ребятишки, хохочут, кто-то сражается в бадминтон, на спортивных площадках веселые крики, пионерский лагерь живет так, словно в мире со вчерашнего дня ничего не изменилось. И только сейчас с беспощадной ясностью Татьяна Михайловна поняла: ничего, ничего уже не изменить в том, что произошло.

Неволя себя, побрела она вдоль штакетника к боковой калитке, остановилась, перевела дыхание, решилась, открыла калитку, шагнула и увидела: спрыгнув с веранды, вопя от радости, навстречу ей мчалась Наташа.

Татьяна Михайловна молча и медленно осела на красную от кирпичной крошки дорожку.

Только сутки понадобились, чтобы установить: телеграмму сочинил и отправил семнадцатилетний Саша Ковров, сын нынешнего мужа Татьяны Михайловны Озерцовой. Саше в будущем году кончать школу, юноша не без способностей и смышленый, он не мог не понимать, что его телеграмма не только омерзительна своей точно рассчитанной жестокостью, она — преступление. Тем более опасное, что о нем обязательно узнают дети пионерского лагеря, они станут как бы свидетелями того, как надругались над самым заветным — над материнской любовью, и кто предскажет, какой это оставит след в ребячьих сердцах.

Виновность доказана: подлинник телеграммы, обнаруженный в анапском почтовом отделении, написан рукой Саши Коврова, да он ничего и не отрицает.

На допросе Саша был взволнован, испуган, но раскаяния не испытывал, даже когда узнал, что Татьяна Михайловна лежит в больнице — острый сердечный приступ. Если закон того требует, он понесет наказание, но считает себя нравственно правым. Он не предвидел, что Озерцова опасно захворает, но знай он это заранее, ничего бы не изменилось, телеграмму отправил бы. Ему есть за что ненавидеть Озерцову, настолько она виновата перед его матерью, что ничем не искупить ей своей вины.

Отвечая на вопросы следователя, Саша рассказал, что вот уже прошло около трех лет, как Алексей Алексеевич Ковров оставил семью и ушел к Озерцовой. Саша ни разу, даже в обмолвку, не сказал про своего отца „отец”, он говорил о нем не иначе как „Алексей Алексеевич”. И пояснил: „Алексей Алексеевич мне только биологически родитель” (так и записано в протоколе допроса).

Саша не рисовался, не стремился ошеломить этакой исключительностью своих чувств. Самое трудно объяснимое в том и заключалось, что на допросе у следователя, а потом и в беседах с защитником он говорил с ненавязчивой, даже застенчивой убежденностью, как бы безмолвно прося за нее прощение: „Пожалуйста, не обижайтесь, я понимаю, что вы и опытнее и умнее меня, но я знаю, что прав, и по-иному думать не могу”.

Да, опровергал он невысказанные укоры, ему не было и полных четырнадцати лет, когда Алексей Алексеевич, рабски подчиняясь Озерцовой, предал семью; но разве требуется дожить до семидесяти, чтобы суметь отличить верность от предательства? Почему предательства? А иначе и нельзя назвать: уйти от тех, кто тебе предан всей душой, — это и значит предать их. Не только он, но и мама так считает.

Поэтому она и мучается. Какие там чувства связывают Алексея Алексеевича и Озерцову, ему, конечно, не разобраться, но это ведь ничего не меняет в главном: они растоптали жизнь его мамы. Нет, с Алексеем Алексеевичем он ни разу не объяснился. Зачем? Поступки важнее слов. Прежде чем отправить телеграмму, он спрашивал себя: „Вправе ли ты, щенок, еще не нюхавший жизни, судить, да и не только судить, но и наказывать?” Легче всего решить: „Не имеешь права”. Но это — трусость и схоластика. Ведь если он не накажет Озерцову, ее никто не накажет. А ему что делать? Смириться? Стерпеть? Он бы этого себе никогда не простил. Зло нельзя оставлять безнаказанным.

Саша вызывал и гнев и недоумение, но сквозь них прорывалось и сострадание к нему. Странным образом из несочетаемых между собой черт складывался характер Саши: был заботлив, чуток к матери, но на этих добрых чувствах „взошла” отталкивающая жестокость. Нравственно безответственный, пошедший на преступление, он тянулся к справедливости, но до чего же она была искажена в его восприятии; торопливый, а подчас до удивительного поверхностный в своих суждениях, он считал невозможным поступиться ими. С невольным состраданием, от которого не угасало негодование, думалось: какими же искривленными путями шла жизнь Саши с тех пор, как отец стал для него „Алексеем Алексеевичем”, и что должен был пережить подросток, чтобы так пагубно извратились у него представления о дозволенном и недозволенном.

Отвечая на вопросы следователя, Саша сказал, что Евгения Сергеевна, его мама, не знала и не могла знать о телеграмме. Третье лето Саша на каникулы приезжает в Анапу, здесь живет его дядя, брат матери. В прошлый четверг Саша пришел к своей знакомой, Нине Бердышевой, она работает вожатой в пионерском лагере. Неожиданно Саша увидел Наташу Озерцову, до этого он видел ее всего один раз. Мама и он что-то покупали в Гостином Дворе, мама показала ему на молодую женщину с девочкой — это были Озерцова и Наташа. Несмотря на магазинную толчею, Саша разглядел их и запомнил. Все же, проверяя себя, он спросил Нину Бердышеву, и та подтвердила: да, это Наташа Озерцова, из Ленинграда приехала. Утром следующего дня он отправил телеграмму.

На вопрос, знал ли он, что Алексей Алексеевич в отъезде и Татьяне Михайловне не на кого будет опереться, когда она получит телеграмму, Саша ответил:

— Не знал. Что делает и где пребывает Алексей Алексеевич, меня не занимает.

Не смысл ответа, а тон его, очевидно, подсказал следователю необходимость спросить:

— Нашлась возможность, и ты „отомстил” Татьяне Михайловне, а если подвернется случай „отомстить” Алексею Алексеевичу, как поступишь?

— Не знаю. Что ни скажу, будет неправдой. Не знаю!

Допрос не дал ожидаемых результатов. Юноша не сделал и первого шага к осознанию если не преступности, то хотя бы нравственной недозволенности совершенного им. Растерянный, смятенный, кто знает, что он может еще натворить? Не предусмотрительнее ли будет заключить обвиняемого под стражу до суда? Поэтому-то прокурор и дал на это санкцию.

Учитывая особенности дела, расследование его было целесообразно вести в Ленинграде, где живут все те, кто может многое прояснить в преступлении Саши.

Хотя Евгения Сергеевна и не знала о преступном замысле своего сына, но было ясно, что многое исходило от нее.

Со слов Саши могло создаться представление об. Евгении Сергеевне как о мученице — унылой, навеки скорбной вдове при живом муже. Насколько это не вязалось с действительностью! Высокая, легкая, несмотря на полноту, и быстрая в движениях, со вкусом и даже тщанием одетая и причесанная, Евгения Сергеевна, очевидно, считала, что оставленная жена вызывает оскорбительную жалость, и всем своим видом демонстрировала: со мной ничего плохого не приключилось, в сочувствии не нуждаюсь!

Евгения Сергеевна не оправдывала отправки телеграммы. Но на вопрос, как же объяснить, почему Саша, по ее словам, мягкий и благородный, все же такое сотворил, она не колеблясь ответила:

— Гены!

Понимать это следовало так: наследственность сказалась, в сыне проявились черты отца.

Но если допустить, что Алексей Алексеевич виноват перед женой и сыном, то почему месть обращена против Озерцовой? Для Евгении Сергеевны тут было все ясно:

— Не Алексей Алексеевич женился на Озерцовой, а она взяла его в мужья. Она держит его в рабском подчинении.

— „В рабском подчинении” — так сказал и ваш сын. Что это, случайное совпадение?

— У меня нет ближе человека, чем мой сын.

— Как давно вы делитесь с ним своими мыслями о том, почему распалась семья?

— Я от него ничего не скрываю, — Евгения Сергеевна уклонилась от прямого ответа.

Алексей Алексеевич Ковров обстоятельно допрашивался о том, как складывалась и почему распалась его первая семья. Дважды он приходил к защитнику Саши, стараясь разобраться, есть ли его отцовская виновность в преступлении сына, а если есть, то в чем она.

Вскоре выписалась из больницы Татьяна Михайловна. Давая показания, она не скрывала брезгливости: „Месть больно пакостная, не мужская она”. Но досказать свою мысль (злобность Саши внушена матерью) не захотела.

Все они по-разному рассказывали, как сплетались их жизни. Иного и нельзя было ожидать. Но именно поэтому и всплыла правда. И вот что открылось.

Евгении Сергеевне шел двадцатый год, когда она вышла замуж за Коврова, молодого петрографа, только что закончившего институт. Она считала замужество высшим достижением своей жизни. Ошибется тот, кто подумает, что она наделяла своего мужа какими-то исключительными достоинствами; в ее чувстве к нему не было необычайной глубины, жизнь в замужестве давала ей ощущение прочности существования. Она по натуре, как было сказано о ней в судебных прениях, — повилика; чтобы жить, ей надо обвиться вокруг того, кто будет с ней неразлучен.

В ее глазах незамужняя женщина несет на себе клеймо неблагополучия и, будь она хоть Софья Ковалевская, вызывает жалость. Хромоножка на танцевальной площадке.

С первых дней брака Евгения Сергеевна изливала таким широченным потоком свою заботливость на Алексея Алексеевича, что, благодарный, растроганный, он все же не мог отделаться от смущения (не заслуживает он такой заботы, излишняя она) и ласково поддразнивал молодую жену: „Ты соскочила бы с операционного стола, чтобы смазать мне йодом царапину на пальце”. Он счел бы себя негодяем, если, принимая ее нежность и заботу, позволил бы себе рассматривать в лупу свое чувство к ней: подлинная ли это любовь? Рождение Саши не внесло значительных изменений в духовный уклад семьи. Саше отдавались необходимые любовь и внимание, но центром семьи, неоспоримым, несмещаемым, оставался Алексей Алексеевич. Он оставался центром семьи для Евгении Сергеевны и стал им для Саши, когда тот подрос. Конечно же, не без старания Евгении Сергеевны.

В одном из своих разговоров с ней защитник сказал, что Саша всякий раз уходил от ответа на вопрос, как он относился к отцу до распада семьи. Евгения Сергеевна, не затрудняясь, нашла объяснение:

— Стыдится своих прежних чувств к отцу, ведь он казался Саше не просто хорошим, а лучшим. А отец...

Весна того переломного в семье Ковровых года началась огорчительно: Алексея Алексеевича направляли в длительную командировку — хорошо, если уложится в полгода, — и очень отдаленную, в Красноярский край. Туда направляли большую комиссию: необходимо было на месте разрешить ряд геологопетрографических вопросов. В комиссию входили специалисты разных профилей, в нее была включена и незнакомая Коврову Татьяна Михайловна Озерцова, работник геологического НИИ.

Алексей Алексеевич был человек одаренный, но обделенный волей. У него хватало таланта предложить идею глубокую и дерзкую — вызов стандартному мышлению. Но добиться признания этой идеи без борьбы оказалось невозможно, а на борьбу Алексей Алексеевич был не способен: не тот характер. Не раз его идеи оставались невоплощенными. Так было бы и в Красноярске. Но неожиданно для Алексея Алексеевича Озерцова, чей вес в науке был еще неощутимо мал, вступила в отчаянную, даже с перехлестом, борьбу за идею Коврова, покоряя увлеченностью, а порой изумляя силой доводов. Тут уж Ковров не мог не втянуться в борьбу.

Можно поверить Озерцовой и Коврову: союзники, захваченные теперь уже общим их делом, целыми днями работая неразлучно, радуясь совпадению и мыслей и настроений, деля успехи, и неудачи, становясь все необходимее друг другу, они и себе не признавались, что полюбили.

Незадолго до конца работы комиссии Озерцовой разрешили на неделю съездить в Иркутск навестить мать. За дни разлуки Алексей Алексеевич, сколько ни корил себя, как ни взывал к чувству долга, обманывать себя больше не мог: он любит Татьяну Михайловну.

Семь дней без Алексея Алексеевича — этого Озерцова не вынесла, на пятый день она вернулась в Красноярск.

Счастливые и несчастные, возвращались они в Ленинград. Озерцовой было все же легче: дома ее ждала только шестилетняя Наташа. С ее отцом Татьяна Михайловна, не пускаясь в долгие объяснения, сразу же порвала, увидев, до чего он испугался, когда узнал, что ожидается ребенок. Она понимала, насколько труднее Алексею Алексеевичу. Но тут она ничем не могла ему помочь. Все должен решить он сам. В первый же день по приезде в Ленинград он рассказал жене об Озерцовой. Он решил не уходить к Татьяне Михайловне, это было бы для сына Саши опасной ломкой семейных устоев, трагедией для неокрепшего характера. Саша не должен ничего знать об Озерцовой, пусть для него семья останется прежней. А когда он подрастет, уход отца для него не станет таким болезненным. Алексей Алексеевич просил поверить, что ему горько причинять боль и Евгении Сергеевне, но чувство к Татьяне Михайловне сильнее его, порвать с ней он не может. За эти 2—3 года, пока Саша повзрослеет, встречи с Озерцовой будут не очень частыми, и он все сделает, чтобы Саша о них ничего не узнал. Ради сына Евгения Сергеевна должна позволить ему остаться в семье.

Пятнадцать лет прожил Алексей Алексеевич со своей женой, но как мало он ее знал! Ей, рожденной, чтобы быть хранительницей семейного очага, предложить заменить ничем для нее не заменимую жизнь в супружестве фикцией, жалким суррогатом семьи — значило кровно обидеть и унизить. Для Евгении Сергеевны не было ничего страшнее распада семьи, но она не колебалась: играть в семью, которой нет, она не будет. Ей этого не вынести, да и Саша в таком возрасте, когда безусловно услышит фальшь, его не обманешь, только развратишь ложью. Выход один и другого не будет: завтра же неверный муж пусть уйдет. И навсегда. Забота о сыне с этого часа — только ее забота. Саша останется хорошим и чистым, если возле него не будет отца. Ни видеться с сыном, ни писать ему, она не позволит. Во всяком случае до тех пор, пока Саша закончит школу, а там он сам будет решать. Объясняться с сыном перед уходом она тоже не разрешит. Тут она не уступит. Что ж, если ему не дорог душевный покой сына, пусть обращается в суд или еще куда-нибудь. Но он должен знать: если хоть раз попытается встретиться с Сашей или написать ему, она увезет сына из Ленинграда, и Ковров следа их не найдет. Если он выполнит ее условия, то может звонить ей на работу и будет все знать о Саше. Да, Саше будет трудно без отца. Но это тот случай, когда нужно радикальное решение. Саша не сразу узнает о разрыве, он будет считать, что отец в командировке. А потом постепенно правда раскроется.

Алексей Алексеевич и тут не боролся. Он покорился, надеясь, что пройдет какое-то время, Евгения Сергеевна опомнится и поймет, что Саше нужен отец. Трудно постичь и нельзя простить той недопустимой легкости, с которой Алексей Алексеевич покорился требованиям Евгении Сергеевны. Он-то несомненно знал, как много значит для сына его присутствие в семье, и что его уход может пагубно отразиться на подростке. Все понимал, все сознавал и все же ушел. И как бы он теперь ни каялся в своей виновности, она от этого не становится меньше.

Евгения Сергеевна вызывала искреннее сострадание. Уход мужа был для нее неподъемной бедой. Рушилась вера в любимого человека. Нестерпимая боль, тягостная обида не уменьшались, а, казалось, с каждым днем только усиливались. Евгения Сергеевна нисколько не верила в глубину чувства своего мужа к этой невесть откуда взявшейся Озерцовой. Не боролся он с ним, не пытался подавить хотя бы во имя отцовского долга, не задушил его в зародыше, а всякий совестливый человек задушил бы! И никаких сомнений, права ли она в своем безоговорочном осуждении, не испытывала.

Евгения Сергеевна настояла на разрыве, но страдала жестоко. Может быть, тут сработал инстинкт самосохранения: чтобы хоть немного заглушить боль утраты, Евгении Сергеевне надо было заставить себя поверить, что тот, кто был ее мужем, — ничтожный, дрянной человечишка.

Ушел муж, остался сын. Теперь он — единственный, вокруг кого можно „обвиться”. „С этого часа забота о сыне — моя забота”. Часто повторяя это, Евгения Сергеевна мало задумывалась над подлинной трудностью взятой на себя задачи. „Тысячи матерей решают ее, решу и я”, — успокаивала себя Евгения Сергеевна. Но чужой опыт тут не подмога. Саша был в том возрасте, который недаром так единодушно называют трудным, и прежде всего для самого подростка. Возраст незрелого и потому непримиримого максимализма, никаких полутонов, в человеке или все залито солнцем, или погружено во тьму. В Саше все хрупко, ничего не устоялось, а тут жизнь поставила его в труднейшее положение: распалась семья. Самые дорогие люди, такие навечно спаянные, внезапно и пугающе непонятно пошли в разные стороны, прочь друг от друга. За кем пойти? Как подростку сохранить душевный мир? Да и возможно ли сохранить его? Казалось, это и должно было больше всего тревожить и заботить мать. Все ли сделала мать, чтобы помочь сыну? Будем справедливы к Евгении Сергеевне — тягчайшая ей досталась доля. Безмерной казалась беда, в которую вверг ее Алексей Алексеевич. Найти силы вынести, не захлебнуться в ней — для этого Евгении Сергеевне необходимо было, чтобы кто-то вместе делил эту беду, сострадал, негодовал и возмущался. Но кому же поведаешь о своем горе? С другими поделишься — пожалеют, а это унизительно! Ведь рядом сын, и ему уже четырнадцать. Не еще, а уже. Сын страдает от того, от чего страдает мать, зачем же таиться друг от друга? И Евгения Сергеевна перед сыном изливала душу; не стесняя себя, поддаваясь мстительному чувству, она чернила Алексея Алексеевича, внушала Саше, что его отец — себялюбец, лишенный чувства долга, легко принесший в жертву жену и сына, не способный не только чувствовать, но даже понять истинную ценность любви. Иначе разве могла бы его поработить жалкая интриганка, эта Озерцова, которую привлекает не столько Алексей Алексеевич, сколько надежда, что он вот-вот станет доктором наук?

Сострадание, даже самое горячее, не должно заслонять правду. Непостижимо, как Евгения Сергеевна не видела, сколько зла она, конечно не желая этого, приносит сыну. Никто лучше ее не знал, чем был для Саши его отец; как было ей не понять, что, разрушая веру в отца, она не только обрушивает непосильное горе на Сашу, но ломает и калечит его только еще идущую в рост, неокрепшую душу. „Ежели поэты врут, больше жить не можно”, — метафорически сказал Я. Смеляков. И прав он: нельзя жить без веры в светлых и чистых людей. Если мать внушила сыну, что он горько и страшно ошибся в отце, то как подростку сохранить веру в добро, в чистоту чувств? Как могла Евгения Сергеевна не понять, что это она „проложила дорогу” к телеграмме? И чего стоят ее оправдания: „Все, что я делала, делала из воспитательных целей, пусть поведение отца будет для сына незатухающим предупреждением: не иди по его стопам”. Никто не спорит, первым тяжкую рану нанес сыну его отец. Но думается, что и сама Евгения Сергеевна осудила бы мать, которая стала бы оправдывать свое поведение: отец не пощадил, почему я обязана щадить сына? Никто не вправе требовать от Евгении Сергеевны (да и нужно ли это?), чтобы она пыталась как-то „облагородить” поведение отца. Но вправе ли мать усиливать и умножать страдания сына, преувеличивая и без того большую вину и обиду, растравлять рану? Тут разных ответов быть не может, ответ однозначный.

В рассказах Евгении Сергеевны о сыне были два обстоятельства, которые она неизменно обходила молчанием; Оба эти обстоятельства непонятны и трудно объяснимы.

Первое — как мог Саша, еще вчера так любивший отца, не почувствовать потребности объясниться с ним, дать ему возможность оправдаться, прежде чем решиться стать судьей над ним и осудить его? Неужели ни разу не захотел увидеть отца? Этого не может быть. Как сумела Евгения Сергеевна предотвратить попытку сына встретиться с отцом, как „уберегла” Сашу хотя бы от письма к отцу?

И второе — три года разделяют уход Алексея Алексеевича и преступление Саши. Подросток стал юношей. Теперь он уже не мог не спросить себя: справедливо ли считать отца бесчестным и низким потому, что он, как его винит мама, не „задушил” нового чувства? А что если оно подлинное, чистое и глубокое? Как мог Саша не спросить себя: „Что я знаю об Озерцовой, кроме того, что она захотела быть с тем, кого любит и кто ее любит?” Три года прошло с момента ухода отца из семьи. Этого вполне достаточно, чтобы утихли и гнев и первоначальная острота осуждения, а в Саше они только возросли. Почему? На эти вопросы Евгения Сергеевна не дала ответа и тогда, когда защитник впрямую их задал. Правда, частично ответил на них Саша, он рассказал защитнику о новой тяжкой обиде, совсем недавно, в мае этого года, нанесенной маме Алексеем Алексеевичем по несомненному наущению Озерцовой. Это многое объясняло в преступлении Саши и смягчало его виновность. Правдивость Саши не вызывала сомнений у защитника. Не вызывала до последнего прихода к нему Алексея Алексеевича. Само собой разумеется, защитник не стал говорить с Алексеем Алексеевичем о том, что ему рассказал Саша. Но в ходе беседы Алексей Алексеевич упомянул, не придавая этому значения, что с марта, в течение четырех месяцев, его не было в Ленинграде. Если это так, значит, весь рассказ Саши — выдумка, никакой обиды, о которой с таким возмущением рассказывал Саша, не было. О ней, об этой обиде и заговорил защитник с матерью Саши.

— О какой обиде вы говорите? — спросила Евгения Сергеевна скорее испуганно, чем недоуменно.

— Саша рассказал мне о „грецком орехе”.

Лет семь или восемь назад Алексей Алексеевич случайно раздобыл занятную безделушку: на вид — самый настоящий грецкий орех, а надавишь на едва заметную кнопку, „орех” раскрывается, одна половина — часы, другая — медальон. Безделушка была куплена для Саши, но он настоял: „орех” был подарен Евгении Сергеевне. Это был подарок их двоих, отца и сына. В медальон вставлена фотография Саши. Евгения Сергеевна носила „орех” на шейной цепочке, носила и после ухода Алексея Алексеевича, ведь он был больше подарком сына, чем мужа. В прошлом месяце, незадолго до отъезда в Анапу, Саша увидел на мамином туалетном столике ту свою фотографию, что была в медальоне. Тогда и призналась Евгения Сергеевна: Алексей Алексеевич звонил ей, требуя вернуть „орех”, а так как его будет носить Озерцова, то просил вынуть фотографию Саши из медальона. Требование она выполнила.

— Если умолчать об „орехе”, это повредит Саше? — спросила Евгения Сергеевна.

— Несомненно.

Реакция была неожиданной. Евгения Сергеевна, не проронившая ни разу и слезинки, разрыдалась. Когда сумела взять себя в руки, сказала то, чего защитник никак не ожидал:

— Алексей Алексеевич никогда „ореха” не требовал, я его и не отсылала, припрятала. Всю эту историю я выдумала. Что мне теперь делать?

Это была не единственная „обида”, нанесенная Алексеем Алексеевичем, а заодно и Озерцовой, „обида”, которую выдумала Евгения Сергеевна. Все три года подмечала она: затаилась, сжалась, но не ушла из сердца Саши любовь к отцу, нет-нет, а полыхнет в нем надежда: может быть, мама ошиблась, папа вернется, и все пойдет как раньше. Все три года грызла Евгению Сергеевну тревога, не станут ли искать и не найдут ли сын и отец дорогу друг к другу? Вот почему с первых месяцев распада семьи она принялась выдумывать „обиды”, чтобы каждая из них стала завалом на этой дороге, чтобы сделали они ее непроходимой. Ушел Алексей Алексеевич в октябре, а 29 ноября — день рождения Саши. Сколько ни просил Алексей Алексеевич, Евгения Сергеевна запретила ему поздравлять сына. А потом сумела внушить Саше, что новая семья до того заполонила чувства отца, что даже в день рождения сына не удосужился вспомнить о нем. „Чего проще, — негодовала она, — послать телеграмму, но и того не сделал”. Так все три года Евгения Сергеевна „подбрасывала дрова в костер”, разжигая обиду и боль, выдумывая одну „вину” за другой.

Евгения Сергеевна рыдала и больше ничего не утаивала от защитника Саши, но не потому, что наконец поняла: каждая „вина” отца — рубец на сердце Саши, а когда их много, сердце ссыхается и опасно ожесточается. Она рыдала, страшась того, что ее ждет. Рассказать суду об „обидах”, в которые поверил Саша, необходимо, другой возможности смягчить виновность Саши нет, суд должен знать, что „орех” был последней каплей. Но если об этом скажешь, Алексей Алексеевич легко опровергнет выдумку и Саша поймет: мать ему лгала — и не простит. Она останется одна.

Саша на всех допросах и словом не обмолвился об обидах, нанесенных его матери и ему, раздельно о них не скажешь, а он знал, что маме при ее обостренном самолюбии нестерпимо, когда посторонние люди ее жалеют, знал, что публичное обсуждение в суде обид, нанесенных бывшим мужем, будет для мамы мукой, потому и не сказал о них. Неожиданно для себя самого он рассказал защитнику об „орехе”, но тут же предупредил, что в суде об этом промолчит. И сдержал свое слово.

Когда Саша давал объяснения в суде, ему настойчиво предлагали вместо общих фраз, вроде „растоптали жизнь”, „неискупимо виноваты перед мамой”, привести факты. Саша молчал в ответ.

Невольно, нисколько не желая этого, Татьяна Михайловна, давая показания в суде, ухудшила и без того тяжелое положение Саши. Стараясь облегчить его участь, она, кое-что угадывая в Сашином душевном состоянии, объясняла его очень бережно, боясь причинить боль, она была полна такой искренней снисходительности, что при сопоставлении ее нравственного облика и отношения к Саше со злобностью телеграмму, она, эта злобность, выглядела необъяснимой и вызывала все более резкое осуждение. Надо вот еще что принять во внимание: Саша полностью верил в вымысел матери, видел в душевной мягкости, которую в суде проявляли к нему отец и Татьяна Михайловна, только лицемерие и приходил в бешенство. Поэтому председательствующий и спросил Сашу:

— Допустим, вы никакой телеграммы не отправляли, сегодня вы бы ее отправили?

Председательствующий не расслышал ответа, а, возможно, услыхав, не поверил себе и потому сказал:

— Повторите ваш ответ, я не расслышал.

Саша отчетливо ответил:

— Да, отправил бы!

Он понимал, какие беды принесет ему его ответ. Но для Саши сейчас было важнее другое: пусть знает Алексей Алексеевич, что ничего ему Саша не простил, не дал себя обмануть ханжеской мягкостью. Пусть знает!

Надвинувшуюся беду увидела и Евгения Сергеевна. Она пришла в суд, так и не решив, откроет ли она правду, правду, которая оттолкнет от нее сына. Но ответ Саши все изменил. Теперь она знала: промолчит — разразится беда, скажет правду — судьба Саши изменится к лучшему. Евгения Сергеевна больше не колебалась.

Могут сказать: чему тут дивиться, разве можно было другого ожидать от матери? Да, это верно, и все же было бы несправедливо недооценивать то, на что решилась Евгения Сергеевна, ради Саши она теряла Сашу, для нее это было актом самопожертвования. И совершила она его достойно. Она ничего не преуменьшала, ничего не приукрашивала и ничего не смягчала. Трудная это была исповедь, но точная и внешне бесстрастная. Тем сильнее она волновала. И пока Евгения Сергеевна давала показания, она ни разу не взглянула на Сашу. Поэтому у нее и хватило сил досказать до конца.

Ни прокурор, ни адвокат не задали Евгении Сергеевне ни одного вопроса, ее показания были исчерпывающими.

После того как прокурор и адвокат обменялись речами, председательствующий предоставил Саше последнее слово.

Саша встал. Ошеломленный, потерявший себя, он молчал. А потом сказал:

— Я столько сегодня узнал и не могу еще ни в чем разобраться; можно, я завтра скажу?

Суд согласился.

А назавтра Саша сказал свое последнее слово, и было оно обращено не к судьям:

— Папа! — и запнулся, словно удивляясь, что так вымолвилось. — Татьяна Михайловна! Я знаю, что не имею права на прощение, но если можете, простите! — и умолк, замученный раскаянием.

— Ни слова обо мне, ни в осуждение, ни в утешение, — сжалась Евгения Сергеевна.

— Все сказали? — спросил председательствующий.

— Все.

Сашу осудили условно. Осенью он вернется в школу. Но вернется ли душевный мир, вернется ли вера в человека? Их три года подтачивали. Вернутся ли?

 

Простое дело

Дело Володи Гулибина. Оно не из тех, на которые толпой стекаются любопытные. В нем казалось все ясным. На вопрос, признает ли он себя виновным, Гулибин ответил:

— Полностью.

Шестнадцатилетний паренек, ученик 9 класса, Володя Гулибин дружил с Надей Пискаревой. Они учились в одном классе. Володя часто бывал у нее дома, случалось, вместе готовили уроки, на каток бегали. Был Володя своим человеком в Надиной семье. И, когда Пискаревы переезжали на новую квартиру, Володя пришел помогать. Помогать-то помогал, а заприметил, в какой чемодан укладывались самые ценные вещи. Вот этот чемодан Володя и украл. Он не признавался до тех пор, пока чемодан не был обнаружен. Отрицать свою виновность было бессмысленно, и Гулибин сознался — угрюмо, зло, без тени смущения. Так и в суд пришел, ни в чем не раскаиваясь. А на вопрос, как он сам расценивает то, что совершил, Володя Гулибин ответил:

— Жалею, что попался.

Итак, основное как будто уже выяснено. И суть подсудимого, пожалуй, видна. Судьям, людям житейски опытным, не трудно понять, что бравада Гулибина вовсе не свидетельствует о его цинизме и испорченности. Паренек впервые перед судом, стыдно ему, конечно, да и страх его допекает; из последних силенок он держится, чтобы не открылось все, что он чувствует, вот со стыда и страха куражится. Нельзя на подростке ставить крест. Но и другое нужно взять во внимание: с расчетом действовал подсудимый, выбирал ведь что стащить. И самое худое: не остановился он перед тем, чтобы обокрасть друга.

И нравственная задача судебного разбирательства, казалось бы, четко обозначилась: добиться, чтобы Володя осудил сам себя беспощаднее и суровее, чем это сделает суд.

Дело, как говорят, проще простого.

Но судьи знают, обязаны знать, что нет простых дел. И если судье дело кажется простым, то это свидетельствует не о простоте дела, а об упрощенности судейского восприятия.

Судьи, перед которыми держал ответ Володя Гулибин, не поверили в столь явно бросавшуюся в глаза простоту дела. Не поверили и предотвратили судебную ошибку, которая так легко могла возникнуть. Ошибку, тяжелую особенно тем, что, допусти ее суд, было бы, пожалуй, невозможно не только исправить ее, но даже обнаружить.

Суд не имел никакого другого объяснения событиям, кроме того, которое дал Гулибин; суд располагал всеми доказательствами его виновности, собранными на предварительном следствии, но помнил и о своей правовой и моральной обязанности ничего наперед не считать доказанным. Судьи вели разбирательство неторопливо, сдерживая естественное желание поскорее добраться до правды; они задерживались на едва приметных обстоятельствах, и постепенно обнаруживалось: эти-то обстоятельства и имеют первостепенное значение.

В разбирательстве участвовали и судьи, и прокурор, и адвокат. И столько неожиданного открылось в деле Володи Гулибина, и при этом никакой сенсации, ничего такого, что изменило бы факты, но до чего же изменилось все дело!

Володя Гулибин — это установлено бесспорно — тайком утащил чемодан. Утащил и считал себя правым.

Николай Сергеевич, отчим Нади Пискаревой, много внес злого и тяжелого в ее жизнь. Влюбленный в свою жену, он ревновал ее к Наде. В столь понятной любви матери к ее единственной дочери Николай Сергеевич видел проявление неизжитого чувства к отцу Нади, трагически и внезапно погибшему. Николай Сергеевич — человек властный, даже грубый, он не умел и не пытался себя сдерживать. Надя понимала то, чего не сумел понять Николай Сергеевич: вражда между падчерицей и отчимом больше всего причиняла страданий матери, мечущейся между дочерью и мужем. И Надя щадила мать, поэтому и сносила попреки и оскорбления, на которые был так щедр тот, кто занял место ее отца. Но оттого, что Надя молча все сносила, она мучилась еще острее. И до того измучилась, что готова была уйти из дома. Но куда? И как? Помимо всего нужны ведь и деньги, чтобы жить одной. Вот Володя и решил: дружба обязывает, он поможет Наде. Поможет любой ценой. Наде, рассуждал Володя, принадлежит какая-то доля того, что осталось после смерти ее отца. И тут пришло решение: „Заберу, Надя об этом и знать не будет, часть вещей, ей принадлежащих, продам, вот у Нади и будут деньги, сможет она уйти из дома, избавиться от мучений”.

Володя понимал, что идет на преступление, но в его глазах оно было только способом восстановить справедливость. Когда чемодан был обнаружен и Володе предъявили обвинение в краже, он решил, что не имеет права отвергать обвинение, не имеет права защищаться. Рассказать всю правду — значит предать Надю. Затравленная отчимом, Надя не выдержала, открылась перед Володей. Это было проявлением истинной дружбы, самого глубокого доверия. А он потащит ее исповедь на всеобщий огляд и сделает жизнь Нади — ей ведь придется остаться с отчимом — вконец невыносимой. Володя считал, что не имеет права на правду. Он предпочел, чтобы его осудили как воришку, соблазнившегося шерстяными отрезами, только бы не обмануть доверия Нади и не причинить ей зла.

Предпочел.

Но если бы его осудили и он бы остался навсегда с клеймом „домушника”, то ощущение несправедливости, хотя она и вызвана в первую очередь им самим, жило бы в нем и точило бы его душу.

Трудно было суду добраться до правды. Если Володя скрывал ее от следователя, с которым разговаривал наедине, то для него полностью исключалась возможность, так сказать, обнародовать правду при публичном разбирательстве дела в суде.

Но суд искал ее, эту потаенную суть дела. Вслед за Володей допрашивался Николай Сергеевич. Это он первый заподозрил Гулибина в краже. Давая показания, Николай Сергеевич старательно являл собой натуру добрую, мягкую, но справедливую. „Вечный данник правды”, он рад бы, движимый добротой, поступиться истиной, но не может. Николай Сергеевич просил суд поверить, что он не жаждет мщения, ему, так много трудного перенесшему в жизни, душевно жаль юношу, никаких мстительных чувств он не питает, но, по правде говоря, этот парень никогда ему не нравился.

— Чем?

— Многим.

— Конкретнее, пожалуйста.

— Прежде всего грубостью.

Оказывается, бывало, встречались Николай Сергеевич с Володей на улице, так тот не только не здоровался, но волком смотрел.

— Не было ли к тому каких-либо причин?

— Никаких. Просто на глазах Гулибин становился все хуже и хуже, еще в прошлом году он был куда вежливее.

Николай Сергеевич счел своим долгом довести до сведения суда, что он был против дружбы своей — он на минутку приостановился, выбирая слово, и выбрал... — Нади с Гулибиным.

— Помешало это их дружбе?

— Я, к сожалению, не имею на Надю никакого влияния.

Допрос Николая Сергеевича ничего конкретного не дал. Но он заставил задуматься. Подросток ходит к Наде домой, дорожит этой возможностью и, несмотря на это... рискует потерять ее, грубя Николаю Сергеевичу. Как это возможно? Но ведь раньше не грубил. Что заставило Володю изменить отношение к Николаю Сергеевичу? В простом деле появились первые неясности. Может быть, допрос Нади Пискаревой устранит недоумения. Нет, Надя ничего объяснить не может, она не верит и ни за что не поверит, что Володя способен украсть. Да, ей и следователь говорил, что Володя сознался. Но все равно она знает, что Володя не мог украсть. Нет, не может она объяснить, зачем Володя возводит на себя напраслину.

— Верно ли, что семья была против вашей дружбы с Володей?

— Неправда. Мама очень хорошо относилась и относится к Володе.

— А Николай Сергеевич?

Надя только передернула плечами. Передернула так, что стало очевидно: прав Николай Сергеевич, не имеет он влияния. Теперь естественно возник вопрос:

— Какие у вас отношения с отчимом?

— Отношения? — переспросила Надя. — Отношения? Нормальные.

Допрос Нади Пискаревой ничего не прояснил. Но судьи отметили: с одной стороны Надя считает, что ее семья состоит только из матери и ее самой, с другой — сочла необходимым ответить, что ее отношения с отчимом нормальные.

Надя теперь может оставаться в зале и слушать все, что будут показывать остальные свидетели. А это немало и может привести к неожиданным результатам.

Показания давали классный воспитатель и соученики Володи Гулибина. И все в зале обратили внимание: суд явно не довольствовался оценками свидетелей. Скажет свидетель про Володю „честный, отзывчивый, прямой”, а суд от свидетелей требует: „приведите факты, которые убеждали бы в прямоте или отзывчивости”. Свидетели приводили их, и тогда отзывы из невесомых, расплывчатых впечатлений превращались в точные и убедительные доказательства.

Но не все свидетели показывали только хорошее.

Суд вел допрос пожилой, почтенной женщины, которую Гулибин упросил принять на время чемодан. У нее на квартире и был он обнаружен. Свидетельница знала Володю чуть ли не со дня его рождения. Она жила в одной квартире с Володиной семьей до прошлого года и никак не могла подумать, что Володя ее так подведет — притащит к ней украденный чемодан. Свидетельница настолько была напугана мыслью, будто ее могут счесть укрывательницей похищенного, что все время повторяла: „Я невиновна”. Ее испуг и волнение были понятны, и вызывали только сочувствие.

— Как же вы не побоялись подвести человека, который вам так доверял? — спросил прокурор Гулибина.

— Если бы я думал, что подведу... — и, не закончив фразу, безнадежно махнул рукой.

Его ответ почему-то особенно рассердил свидетельницу.

— Ах, не думал, — сказала она, — а когда приходил просить за девушку, тоже не думал?

И свидетельница рассказала, что за несколько дней до того, как Володя принес чемодан, он пришел к ней и стал упрашивать, чтобы она сдала угол девушке; очень уж он расписывал эту девушку: и тихоня, и скромница, и пятнышка на ней не сыщешь. А когда свидетельница спросила, отчего же скромница из родительского дома уходит, Володя стал нести полную чепуху. Но все же уговорил, пообещала она на время поселить у себя девушку. Как зовут девушку, Володя не говорил, а она не спрашивала.

— О ком вы хлопотали? — спросили Гулибина.

— Ни о ком.

— Вы вправе не отвечать, но подумайте, правильно ли вы поступаете. О ком же вы хлопотали?

Володя так ничего и не ответил.

Надя же слышала показания свидетельницы, слышала и ответ Володи.

Один из соучеников Володи, Сергей Чуйков, пришел в суд с опозданием и поэтому был допрошен позже других. Чуйков был юношей удручающе „правильным”. В свои 16 лет он был тягуче рассудительный, застрахованный от ошибок, точно знающий что к чему, и ни на что неосмотрительное его не подо-; бьешь. А тут он едва не допустил оплошность. Чтобы исправить ее, он и начал свои показания с того, что считал своим долгом принести суду свои извинения; дело в том, что он ранее дал недостаточно продуманную характеристику подсудимому. Теперь же, когда ему известно все „содеянное подсудимым Гулибиным” — так Чуйков и сказал, — он меняет свою точку зрения и не может не выразить своего возмущения.

Судья, подчиняясь, очевидно, тем же чувствам, которые испытывала и аудитория, слушая Чуйкова, торопящегося отречься от товарища, спросил:

— А что вам известно о „содеянном”?

— Как что? Совершено преступление: хищение личной собственности.

— Виновен или невиновен подсудимый — это решает только суд, не торопитесь с выводами, свидетель Чуйков. Суд ждет от вас фактов, а не оценок.

И тогда, задетый замечанием, чувствуя явное неодобрение аудитории, Чуйков сказал:

— Только о фактах я и буду говорить. Мне стали известны некоторые события, весьма отрицательно характеризующие облик подсудимого. Но эти события не имеют связи с его обвинением. Могу я о них говорить?

— Говорите.

— Гулибин незадолго до хищения, простите, до истории с чемоданом предложил совершить спекулятивную сделку с марками...

— Кому предложил?

— Моему двоюродному брату, Сапранову Федору.

Суд по ходатайству защиты вызвал Сапранова свидетелем. Его показаний ждали с тем большим интересом, что против его вызова возражал подсудимый.

Сапранов, студент второго курса, страстный филателист. Увлечение марками и сблизило его с Гулибиным. О Гулибине он самого лучшего мнения. Нет, ни о какой спекулятивной сделке никогда не было речи. Но был странный случай, он удивил свидетеля, поэтому о нем он и рассказал Чуйкову. За несколько дней до кражи чемодана (а он услышал о краже от того же Чуйкова) к свидетелю пришел Володя Гулибин с необычным предложением: Володя приведет к свидетелю девушку, она принесет свой альбом с марками. Марьей там чепуховые, но Володя просит свидетеля сделать вид, что девушке ненароком удалось собрать очень ценную коллекцию, и предложить ей за альбом большие деньги.

— С какой радости? — удивился Сапранов.

— Пусть тебя это не беспокоит, — сказал Володя, — я дам тебе денег, а ты ей их отдашь. Но девушка ничего не должна знать о нашем сговоре.

И тут суд обратился к подсудимому.

— Кто была та девушка, чью коллекцию вы предложили купить свидетелю?

Володя встал, но ничего не ответил.

— Подсудимый, вы не ответили на вопрос суда.

Володя продолжал молчать. Молчание затягивалось. А ответа ждал суд, ждала аудитория. Володя не отвечал. И тут поднялась Надя и крикнула:

— Из-за меня, из-за меня он все это сделал.

— Неправда! — это крикнул Володя.

— Нет, правда! Это я, я во всем виновата.

И Надя рассказала все то, что, щадя ее, Володя хотел скрыть. Рассказала, отбросив всякую мысль о том, как сложится ее жизнь, рассказала, понимая, как больно будет матери. Но не рассказать она не могла, она знала, что правда, только правда может помочь Володе. А в зале слушали ее и понимали, что правда поможет и ей.

А кое-кто в судебном зале думал и о том, что правда поможет и матери Нади. Долго, чересчур долго она не решалась сделать выбор, которого страшилась, но теперь, возможно, она поймет, что отказ от выбора — худший выбор. Поймет, что вовсе не между мужем и дочерью предстояло выбирать, выбирать нужно было между готовностью бороться за чистоту и ясность отношений в семье и трусливым увиливанием от борьбы, обманывая себя надеждой, — авось, и так утрясется.

Так всплыла правда по делу Гулибина.

И те, кто был в зале, поняли, что судебное разбирательство направлено на то, чтобы понять суть человека. Разобраться в человеке — проделать ту самую работу, которую мы совершаем каждый день и всю жизнь. Но мы, к сожалению, очень часто проделываем ее со множеством ошибок, а от суда ждем и требуем, вправе ждать и требовать, чтобы он не допускал ошибок. Следя за ходом судебного разбирательства, мы, может быть, не всегда до конца осознанно, но неизменно ждем и требуем от суда: покажи, как нужно разбираться в человеке, покажи и научи.

Нужно ли говорить, какую ответственность на судей возлагает это молчаливое, но постоянное требование судебной аудитории.

И как велико нравственное воздействие суда на аудиторию, когда он и сознает, и выполняет это требование.

 

С чего началась беда

Уже заканчивался прием в юридической консультации, когда в кабинет к адвокату вошел высокий худощавый мужчина. Нерешительно помялся у двери и потом, словно преодолев барьер, прошел к столу, сел. Но заговорил он не сразу. Адвокат не прерывал затянувшегося молчания, зная, как не всегда легко рассказывать о своей беде. Наконец посетитель тихо, рассекая фразу паузами, сказал:

— Не согласились бы вы взять на себя защиту моей жены? Следствие уже закончено. Ее обвиняют в покушении на убийство.

— Кого?

— Нашей Олюшки... дочки. Анна признала себя виновной.

Так началось знакомство адвоката с Василием Гладышевым и уголовным делом Анны Гладышевой.

Девятнадцатилетней девушкой пришла Анна на первую в своей жизни работу в тот цех, где работал мастером двадцативосьмилетний Василий Гладышев.

Едва ли можно встретить двух людей, которые, казалось бы, так мало подходили друг другу, как Василий и Анна, — а они меньше чем через год после первой встречи стали мужем и женой. Вот уже кто вправе был сказать о себе: „были чужды наши дали, были разны наши сны”. Впрочем, насчет далей — это не совсем верно. Анна была так полна настоящим, полна до самого края, что ни в какие „дали” не заглядывала. В ее девятнадцать лет все, что ни встречалось, было по нраву, по вкусу, по душе. А больше всего — она сама себе. И это нисколько не было самодовольством, которое всегда и туповата, и неприятно. Анна жила в том счастливом душевном состоянии, когда ощущение собственной привлекательности, молодости и здоровья делает жизнь радостью и все к тебе ласковы и приветливы. Относилась Анна к людям доверчиво и просто, а вглядываться в них не умела и не хотела.

А Василий Гладышев был из тех, в кого нужно вглядеться — только тогда увидишь и ум, и волю, и способность сильно и глубоко чувствовать. Если что и было полностью чуждо молодому мастеру, так это стремление произвести впечатление, сделать из своих достоинств витрину, казаться добрым и порядочным вместо того, чтобы быть им. Ничего в нем не было напоказ. Тихого, спокойного, нисколько не броского, его бы и не приметила Анна, если бы к молодому мастеру так хорошо и уважительно не относились на заводе; если бы не то, что Женя Стахова, самая красивая девушка в цехе, так смущалась, когда к ней обращался молодой мастер. Сам он был со всеми ровен и спокоен, но когда ему приходилось делать Анне даже вполне заслуженное замечание, его слова звучали так, будто он в своей вине каялся или прощения просил. Прошло немного времени, и Анна полностью уверилась, что у молодого мастера только и света, что в ней одной. И, не раздумывая, так же легко и беззаботно, как жила, пошла за него замуж. Вышла замуж и была довольна. И замужем, оказывается, быть неплохо. Даже радовалась, что в доме — она самая главная, все по ее слову делается, любовь Василия и тешила ее, и чем-то льстила.

Так прошло несколько месяцев. И Анна не очень ясно, но почувствовала, что ей чего-то не хватает, стала она чем-то тяготиться. Непрестанная мягкость и ласковость Василия временами раздражали ее, казались ей доказательством его слабохарактерности. Бывало, без всякой причины начинает корить мужа, искать ссоры. Только ничего у нее не получалось, ссориться-то ведь можно вдвоем, а Василий только улыбнется в ответ и все! Анну даже зло брало: чего это он ей все спускает.

— Поверите, — рассказывала она адвокату намного позже, когда преступление уже было совершено, — у меня бы на душе посветлело, дай он мне почувствовать свою мужнину власть.

Видя, что адвокат не совсем ее понимает, удивилась:

— Думаете, велика радость женщине верховодить в доме? Мне все хотелось над собой мужнину руку чувствовать, хотелось мужа выше себя ставить. Гордиться им хотела. Да разве это с Василием возможно? Какой бы он там ни был на заводе, в доме он — простокваша. Так я тогда чувствовала.

Анна старалась гнать от себя худые мысли, не хотела мужа обижать, ведь он перед ней не виноват. Так она тогда считала. А прошло еще года три, и стала она винить мужа. И еще как!

Когда к концу первого года замужества родилась Олюшка, молодая мать вновь почувствовала себя счастливой. Даже недовольства Василием не было. Но прошел еще год, второй, пошел третий, и врачи признали: Олюшка отстает в развитии. И, возможно, отсталой и останется. Анна, высокая, молодая, крепкая, каждая кровинка в ней пляшет, решила в один миг, как все решала, без раздумья, бесповоротно: это Василий, тихоня бескостный, во всем виноват, это он, ущербный, свою ущербность Олюшке передал. И сразу же, всем сердцем поверив в это, возненавидела мужа.

Ничего таить в себе Анна не умела. Она все мужу и выложила. Возмутился Василий? Нет. Стал переубеждать? Нет, не стал. Считал, что сейчас это бесполезно. Верил, пройдет какое-то время, и она поймет, что не права. Но время не помогло. Олюшка росла, неполноценность ее становилась все очевиднее. А Анна, все сильнее любя Олюшку, только укреплялась в своей ненависти к „виновнику зла”.

Так как же случилось, что любящая мать покушалась на жизнь своего ребенка?

На шестом году жизни Олюшки Анна Гладышева, 26-летняя женщина, вменяемая, отравила ее, отравила и себя. Ребенок и мать были отвезены в больницу. Анну Гладышеву выходили врачи. С трудом, но сохранили ей жизнь; спасли и ребенка, но он остался инвалидом. Анну Гладышеву предали суду. По просьбе мужа адвокат принял на себя ее защиту.

Гладышев ему сказал: от следователя он знает, что Анна ничего не объясняет, только согласилась с тем, что хотела убить Олюшку потому, что умственно отсталая дочь была ей в тягость. А почему задумала покончить с собой, Анна ни слова не говорит.

— А вы не догадываетесь? — спросил адвокат и тут же почувствовал, что вторгся в запретное.

— Я думаю, что вам Аня все расскажет, — ответил Гладышев.

Придя в тюрьму к Гладышевой, адвокат сказал, что будет защищать ее по просьбе мужа.

— Заботится? — спросила она, и не разобрать, не то удивилась, не то огорчилась. Помолчав немного, сказала:

— А зачем меня защищать?

Сказала и смутилась. Мать, едва ли не детоубийца, смутилась от мысли, что отказ от защиты может как-то обидеть незнакомого ей человека.

И правда, зачем ей защита? От чего адвокат сможет защитить ее? От нее самой? От боли за изувеченного ребенка? Защищать ее во имя нравственных начал, заложенных в нашем процессе? Что они ей сейчас, эти нравственные начала? Защищать ее от излишней суровости приговора? Никакое наказание не покажется ей суровым, никакое обвинение — несправедливым.

Но это сейчас так. А потянутся месяц за месяцем в заключении, время приглушит остроту самоосуждения, не уничтожит, конечно, но приглушит, как тогда она воспримет приговор? И разве в том беспощадном и суровом суде, который она вершит над собой, ей не нужна помощь? Ее нужно защищать. Но как ее убедить в этом?

И тут адвокату становится ясной та мысль, которая все время, пока он читал дело, всплывала и ускользала, не принимая отчетливой формы, и он сказал:

— Защищать вас нужно ради вашего мужа.

Гладышева удивилась.

— Чтобы снять с него подозрения, — стал адвокат ей пояснять свою мысль. — Вы признали, что собирались убить Олюшку потому, что хотели от нее избавиться. Но это ведь неправда! Если вы решили умереть вместе с ней, то кого вы хотели избавить от тягот воспитания больного ребенка? Не себя же! Кого, кроме вашего мужа? Выходит, для него это сделали. Хотя нигде мужа не называете, а все же молча, но на него показываете.

— И вы ему это сказали? — в страшном испуге спросила Гладышева.

— Нет, мне самому это только сейчас стало ясно.

— Ни при чем он здесь, совсем ни при чем! — стала она уверять адвоката.

— Верю. Но...

— Не могу! Не могу рассказать, — сказала она с таким отчаянием, что стало ясно — нельзя настаивать, как бы это ни было важно для дела.

Адвокат молчал. И неожиданно с той же решительностью и искренностью, с какой она отказывалась что-либо открыть, Гладышева вдруг сказала:

— Хорошо, я вам все скажу.

И она действительно рассказала то, о чем умолчала на следствии.

Года два назад в том цехе, где работала Анна — а она переменила цех, чтобы не быть под началом у своего мужа, — появился новый наладчик, Сергей Ватагин. Веселый, душа нараспашку, дерзкий, себе цену знает. Над таким никто верх не возьмет. Посмотришь на него — и стыдно станет горевать. И кто его знает, отчего, может быть, оттого, что хмуро и тяжко жилось последние годы Анне, что стосковалась по легкости и веселью, которых раньше так много было в ее жизни и так мало осталось теперь, но потянулась она очертя голову к Сергею Ватагину и сама себе дивилась: прибежит к Сергею — и нет в ней ни стыда, ни раскаяния, только радость. Иногда мелькнет мысль: а что если муж узнает? Но отмахивалась от нее. Да и по всему видно, что он ни о чем не догадывался. Рохля и есть рохля.

С каждой встречей Сергей становился все ближе и нужнее ей. Да и как могло быть иначе: ведь Сергей — ее первая, а если говорить точно, и единственная любовь.

Это и обернулось для нее бедой.

Их встречи длились два года. Сергей Ватагин учился в техникуме. Окончив его, он перешел на другую работу.

Уверенный в своей правоте, ничего так и не поняв в чувстве Анны к нему, он нежданно-негаданно пришел к ней домой (в первый раз пришел, раньше никогда не бывал) и прямо с порога:

— Лучше, Аннушка, все тебе сразу сказать, знаешь ведь меня, я без обмана живу. Надо нам с тобой расстаться. За то, что было у нас, спасибо, а теперь мне свою жизнь устраивать. Техникум кончил, да и годы подходят. И надо мне жену себе ровню найти. А зла на меня не держи, не за что. Разве я тебе что обещал?

Повернулся и ушел. А Анна шевельнуться не могла, Все слова, что сказал Сергей, помнит, а понять не может, распадаются на разрозненные бессмысленные звуки. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы на другой день вновь не пришел Сергей:

— Не могу без тебя!

И только тогда заплакала Анна. От боли, от радости и бог весть еще от чего. И еще от того, что поверила Сергею.

А недели через две-три вспыхнула между ними ссора, и Сергей брякнул:

— Думаешь, я к тебе по собственной воле вернулся? Меня твой благоверный уговорил.

— Не думайте, — сказала Гладышева, — Сергей не соврал.

И Гладышева рассказала адвокату удивительную историю, рассказала о любви Василия, о любви, полной такой всепоглощенности, такого редчайшего, действительно безграничного самоотречения, что просто дух захватывает. Оказывается, Василий все знал! Едва ли не с самого начала встреч Анны и Ватагина. Знал и молчал. Да что там молчал, ни малейшего вида не подавал. Вел себя так, чтобы Анне и в голову не могло прийти, что он хоть что-нибудь подозревает. Знал, что жена его молчания не поймет и не простит. И им придется расстаться. А не уходил он не ради себя, ради Анны. Понимал то, чего не понимала она: нужна она Ватагину только как мужнина жена. А оставит ее муж, и Ватагин тут же ее бросит. Принять к себе Анну, да еще с больным ребенком, нет, на это Ватагин не способен. А из гордости Анна, брошенная Ватагиным, к мужу не вернется. И будет она мучиться с Олюшкой. Вот Василий и молчал. И еще все делал для того, чтобы тайком от жены уберечь ее от любого неосторожного шага, после которого нельзя будет делать вид, что ничего неизвестно про Сергея.

— Но вы еще не все знаете, — я вам скажу, что меня доконало. В тот раз, когда Сергей сказал мне, что нам придется расстаться, он, уходя, на лестнице встретился с Василием. И, придя домой, Василий, увидев меня, понял, что стряслась беда. И, хотите — верьте, хотите — не верьте, знаете, на что он решился? Вы только не думайте, если мне все спускал, что он — не гордый, гордый он, душу свою в чести держит, ни к кому на поклон не пойдет, а тут на что решился? Он пошел к Ватагину. Муж пошел к любовнику! Через все перешагнул, через стыд, через муку свою. Пошел, чтобы Ватагин как-то унял мою боль. Пошел, ничего на свете не видя, кроме меня. А когда Ватагин похвалился: „Меня твой уговорил”, мне сразу, поверьте, сразу, как всполох в ночи, все увиделось. И поняла я, кого на кого променяла. И еще поняла, что последняя я тварь. Вижу, знаю, чувствую, какой человек Василий, жизнь за него, не раздумывая, отдала бы, а любить — не люблю. Значит, сколько жить буду, столько и мучить его буду. Одним тем, что не люблю, мучить его буду. Его ведь не обманешь. Тошно мне от себя. И все думала: хорошо, порешу с собой, а Олюшку на него взвалю? Мало он намучился? И поняла: один выход и мне и Олюшке. А Василий... Помучается он — и заживет по-человечески.

И если молчала у следователя, то опять же из-за мужа: рассказать обо всем, думалось ей, — засмеют Гладышева.

Переубедить ее в этом было не так уж трудно. Но поверят ли ей, если она все в суде откроет? Неизвестно. Во всяком случае одно ясно: необходимо вызвать свидетелем Ватагина, но сделать это адвокат может только с согласия Василия. И, хотя в его согласии можно было не сомневаться, он даст его, если это нужно его жене, адвокат не знал, как начать с ним об этом разговор. Что Василий знает о подлинных мотивах, толкнувших Анну на покушение на убийство и самоубийство? Вправе ли адвокат сказать ему, что ради него, ради мужа, она пошла на это?

Сомнения оказались напрасными. Анна, все же не полностью поверив Сергею, спросила мужа, неужели он ходил к Ватагину, и такое стало лицо у Гладышева, что она, все поняв и не дав ему ответить, закричала: „Молчи! Ничего не говори! Молчи!”

И Гладышев, непрестанно думая о том, что толкнуло жену на преступление, докопался до правды.

Теперь разговор с Гладышевым мог пойти впрямую.

Негодуя на Ватагина, адвокат, очевидно, не замечая этого, чем-то дал почувствовать Василию, как поражает сила его чувства.

— Вот вы говорите о моей любви, — сказал Гладышев, — а ведь все несчастье оттого и произошло, что любви-то не было. Такой, какая имеет право называться любовью.

Гладышев говорил безо всякой аффектации, да она ему и не свойственна, говорил он то, что выстрадал. И, по мере того, как говорил, убеждал, если не полностью, то в главном. Нет, он, конечно, любил. И любовь его была удивительная. И все же в чем-то он был прав, спрашивая: „Разве так ведут себя, когда любят?”

— Если любишь, — говорил Гладышев,— то за любимую борешься. Видя, что любимой грозит беда, разве можно стоять в стороне и не прийти ей на помощь? Аня не разглядела, что Ватагин — дрянцо, его наперстком можно вычерпать, но я-то ведь видел. Видел! И не стал за Аню бороться. А если всю правду говорить, то, хотел там или не хотел, помогал ей глубже завязнуть. Хотел избавить Аню от боли, которая вскоре бы, вероятнее всего, и забылась, а обрек ее на муку, от которой нет спасенья. И ведь не только в этом моя вина. Если любишь, то нельзя, ради чет го бы то ни было, нельзя притворяться, нельзя не быть самим собой. А я? Будь я с Аней самим собой, оставь я ее, как только в ее жизнь вошел Ватагин, у нее сразу бы все оборвалось, и она бы не прикипела сердцем к своему Ватагину, и не было бы несчастья. Тяжко было бы Ане, но достойно бы жила. Какое я имел право думать, что ей лучше жить в обмане, в слепоте, в грязи? Если любишь, то разве смеешь так думать о любимой? Семь лет жил рядом, каждый взгляд ее ловил, пылинке не позволял садиться, а главного в ней не разглядел.

И тут Гладышев сказал такое, что сначала не только поразило, но и показалось едва ли не нарочитым, какой-то игрой в самообвинение, и только потом открылась подлинность того, как и что им было выношено в муке:

— А ведь беда пришла с первых месяцев нашей женитьбы, оттого пришла, что не было у меня внимания к Ане.

— Как вы можете так говорить?

— Не было внимания! В том-то все и дело, что не было! — твердо, как нечто окончательно решенное сказал Гладышев.

Само собой разумеется, что Гладышев перед разговором с адвокатом в „Толковый словарь живого великорусского языка” В. И. Даля не заглядывал. Гладышев сам додумался или, если быть точным, дострадался до того удивительного по тонкости толкования, данного В. И. Далем: быть внимательным означает не только „сторожко слушать” (многого стоит это „сторожко”), но и „устремлять на это мысли и волю свою”. В этом и вся суть. Был Василий и ласков, и заботлив, и нежен. Все это так. А слушал ли он „сторожко”, пытался ли „устремить мысли и волю свою”, чтобы понять, отчего тускнеет Анна в семейной жизни, отчего вспыхивает в ней недовольство? Делая так, как ему всего легче по свойству его характера, задумался ли над тем, как это воспринимается Анной? Отдаваясь своим чувствам, вглядывался ли он в сущность той, кто был ближе всего ему на свете? Нет, быть ласковым и нежным вовсе не значит быть внимательным. Проглядишь изменения, которые постепенно, почти незаметно происходят в том, кто рядом с тобой, и рушится семья. И происходит несчастье.

Так винил себя Василий Гладышев. Винила себя и только себя и Анна. Оба они были так искренни, что невозможно было хоть на йоту усомниться в их правдивости. То, что они раскрыли, в очень большой мере меняло схему обвинения, предъявленного подсудимой, и... нисколько не облегчало задачи, стоящей перед защитой. Схема обвинения была проста, легко доступна и весьма смахивала на правду. И в этом была трудность борьбы с ней. Ведь спор должен был пойти не о фактах, а о мотивах преступления. Казалось бы, кому лучше и полнее знать о мотивах, чем самой преступнице? А Анна Гладышева сама признала, что хотела избавиться от ребенка, который был ей в тягость: с мужем разладились отношения, хотела развестись с ним, и тогда вся тяжесть воспитания ребенка пришлась бы на нее одну. А что касается того, что, идя на преступление, не испугалась неминуемой ответственности за него, то в уголовной практике такое пренебрежение к тому, что последует за преступлением, встречается нередко.

Если Гладышева и не давала показания о причинах, по которым пыталась покончить с собой, то следствие довольно легко обошло это препятствие и нашло объяснение, крайне неблагоприятное для подсудимой и все же подкупающее своим правдоподобием: осознав, чем грозит ей убийство ребенка, она приняла яд, чтобы продемонстрировать свое отчаяние и раскаяние, но приняла яд предусмотрительно в таком количестве, которое не могло вызвать смертельного для нее исхода.

И, сколько бы ни декларировалось, что признание — отнюдь не лучшее доказательство, его психологическая значимость все же достаточно велика.

Как убедить суд, что не было у Гладышевой тех низменных побуждений, которые она сама себе приписывала на следствии? Ведь вопрос о мотивах преступления в делах об убийстве имеет решающее значение.

Мать, пытавшаяся убить ребенка, чтобы развязать себе руки, — действительно чудовище. Но ведь Гладышева не развязывала себе рук. Как это доказать? Если и Василий, и Анна Гладышевы расскажут суду все то, что адвокат узнал от них, поверит ли им суд?

Как найти объективно значимое подтверждение объяснениям Гладышевых? Казалось бы, это не очень сложно, нужно сделать то, что решено было еще после первого свидания с Гладышевой: вызвать Сергея Ватагина в суд. Но такой, как Ватагин, не станет показывать против себя. И у него хватит сметливости, чтобы коротким „нет” обрубить все ниточки, ведущие к нему. Но иного пути не было. Ватагин был вызван свидетелем.

Пытаясь предугадать поведение Ватагина и ломая голову над тем, как добиться от него правды, адвокат, как это сразу же в суде выяснилось, исходил из представлений, весьма далеких от действительности. Ватагин ничего не собирался „обрубать” и не видел никакого смысла для себя в том, чтобы что-либо скрывать. Наоборот, ему не терпелось все рассказать. Он пришел в суд — как это ни звучит дико — премного довольный тем, что его вызвали: глядите на меня, любуйтесь, вот какой я роковой мужчина, из-за меня женщины с собой кончают и на преступление идут. И если он омрачился, то только тогда, когда узнал, что его показания будут заслушаны при закрытых дверях.

Ватагин давал показания, а судьи, прокурор и защитник мучились одним и тем же чувством, горьким и оскорбительным, чувством собственной беспомощности. Перед судом стоял человек, который никак не понимал, какие могут быть к нему претензии. Полную свою моральную глухоту Ватагин считал нормой и начисто отвергал мысль, что хоть в чем-нибудь да поступил недостойно. Обещал он что-нибудь и не выполнил? Не было этого. Солгал ли в чем-либо? И этого не было. Ватагин был, нельзя найти другого слова, органическим демагогом, демагогом тем более неуязвимым, что он верил в свою демагогию, в те слова о правде и честности, которыми он прикрывал свою подлинную низость.

В своих показаниях, повторяя, что он ничего не прибавит, но и скрывать ничего не станет, он не щадил ни подсудимой, ни ее мужа. С издевкой он смаковал свой рассказ о том, как к нему заявился Гладышев ходатаем за жену.

И какое бы возмущение ни вызывал Ватагин, суд был бессилен — закона Ватагин не нарушил, а от упреков он был хорошо защищен непробиваемым сознанием, что он „в своем праве”. И верный обычно рецепт — помощь общественности — в случае с Ватагиным может и не подействовать. С безнаказанностью таких, как Ватагин, не просто бороться. Очень хотелось бы рассказать о том, как допрос суда и речи сторон „исхлестали” Ватагина, как он бледнел, как исчезла его самоуверенность, как побитым он ушел из суда, но все это неправда. На него ничего не подействовало.

Тяжело было от сознания, что цинизм и хамство остаются безнаказанными. Безнаказанными? Да, но на время. Всем тем, кто по роду своей работы сталкивается со сложными человеческими судьбами, не раз доводилось убеждаться, что человек эгоистичный, жестокий, злой все равно будет наказан. Одиночеством, которое ждет всех эгоистов, ненавистью окружающих, уготованной жестоким людям, презрением, которое подстерегает злых, лишенных сердца людей. И когда мы говорим, что „жизнь все равно накажет”, — это не пустые слова.

Слушая показания Ватагина, адвокат боялся за подсудимую. Каково было ей слышать, что он сошелся с ней потому, что ему было некогда! Так он и сказал „некогда”. Занятый учебой и работой, он не имел времени выбирать „подружку” себе по вкусу.

Заставив себя посмотреть на подсудимую, адвокат понял, что Ватагин невольно сделал доброе дело: Анна слушала Ватагина без гнева, слушала без боли, слушала, навсегда исцеленная от него, исцеленная презрением, которое он вызвал в ней.

Объяснениям, которые дала Гладышева в суде, поверили.

Прокурор просил приговорить подсудимую к лишению свободы на сравнительно небольшой срок. Это требование не было суровым.

После прений прокурор спросил адвоката:

— Не думаете ли вы, что сейчас, пока все еще так свежо, самое страшное для Гладышевой — очутиться на свободе?

Когда суд удалился на совещание, Василий Гладышев подошел к адвокату:

— Узнайте у Ани, можно ли мне прийти к ней на свидание?

Гладышевой не легко было сказать то, что она сказала, но иначе она, очевидно, не могла:

— Не нужно! Сейчас не нужно.

 

„Любви не существует”

Существует ли любовь? Вопрос кажется риторическим. Ответ на него прост и ясен: существует! А социологическими исследованиями установлено, что примерно одна треть опрошенных молодых людей не верит в любовь. Удивляет не столько ответ, сколько число. Выходит, каждый третий не способен любить, страдает немощью сердца. Число, очевидно, нуждается в корректировке. Среди тех, кто с излишней отвагой объявил, что „любви не существует”, обнаружатся несомненно и такие, кого впереди ждет большое и светлое чувство, просто не пришла еще его пора. И все же оно доказывает, что немало самых разных людей — веселых и угрюмых, легко живущих и таких, у кого трудно складывается жизнь, умных и неумных, — не понимающих и не догадывающихся об отсутствии у них дара любви. Они уверены, что отсутствие способности любить не их изъян, а общечеловеческое свойство. Они-то знают: любовь выдумали! И так настойчиво и умело поэты и романисты ее воспевали и воспевают, что многим людям не хватает мужества признать: любовь — вымысел. Но вот они, изрекшие „нет”, смеют смотреть правде в глаза.

Стоит ли их записывать в циники? Обойденные судьбой, они отстали в растянувшейся на тысячелетия эволюции, проделанной человеком. Ведь не только интеллект, но и наши чувства постепенно развивались, становясь тоньше, глубже, богаче. Путь от каменного топора до лунохода человек прошел не с большей трудностью, чем от инстинкта продолжения рода до „Я помню чудное мгновенье”.

Но незачем проникаться состраданием к тем, кто ответил „нет”, и не потому, что они не сознают своей ущербности. Они отнюдь не так безвредны, как, например. люди, лишенные музыкального слуха. Судьбы тех, кто ответил „нет”, скрещиваются с судьбами людей, для которых потребность любить естественна и неодолима. И это может породить беду. И очень тяжкую.

Это и показало дело Фридолина.

...Буданцева и Фридолин познакомились в конструкторском бюро, где оба работали. Елена Буданцева, в общем, неплохой человек. Общительная, она часто радуется и редко огорчается, впрочем, в двадцать лет это неудивительно. Елена трудолюбивая, учится в институте и работает в бюро. Она участлива, поможет в горе, если разглядит его. Но, чтобы разглядела, оно должно быть уж очень явным, .настолько, что не увидеть его нельзя. И внешне Елена не то чтобы хороша собой, но недурна.

Была в ней одна особенность, которая раскрывалась постепенно, по мере развертывания судебного следствия: Елена не умела любить. И нисколько от этого не страдала. Да и зачем ей любовь, если можно отлично обойтись: „понравился — перестал нравиться”. До чего удобные и приятные складываются отношения: чуть разожглось любопытство, поманила новизна, человек понравился, и легко и быстро завязываются близкие отношения. Столь же быстро и легко угасают. И оба партнера, вступающие в игру, соблюдают обязательное правило: ни она, ни он никаких обязанностей друг перед другом не несут.

Так считала Елена и тогда, когда встретилась с Александром Фридолиным, пришедшим по окончании института работать в конструкторское бюро, где она трудилась.

Фридолин в суде, стараясь понять, как случилось то, чего не могло, как ему думалось, случиться, и вспоминая, каким он был до встречи с Еленой, сказал: „Я жил в мире, достойном того, чтобы в нем жить, я жил в мире книг”. Высокопарно? Для тех, кто знал Фридолина, это было всего-навсего отражением действительности. Простым и точным. Фридолин стремился знать больше, глубже, надежнее. Потребность знать в нем была настолько сильна, что она перерастала в инстинкт познания.

Фридолин изучил три иностранных языка, чтобы расширить возможности черпать знания из разных источников. Конструкторские задачи требовали стройности и строгости мышления, и потому они привлекали Фридолина. Но его волновала и история развития общественной мысли. Борьба идей, которыми насыщена философия, становилась смыслом его жизни.

Мало ли этого для полноты жизненных ощущений? Возможно. Но Александр жил, довольный тем, как живет. Как-то не получалось у него близости и с теми, с кем он учился, и с теми, с кем он работал. Александр был одинок. Он никогда не был влюблен, не встречался с девушками. Двадцатипятилетний Александр Фридолин и не подозревал, что в нем, не находя выхода, накапливаются нераскрытые чувства и ждут своего часа. А это было опасно: любой случай мог вызвать взрыв этих чувств. Так оно и случилось.

Когда Елена стала, говоря ее словами, „встречаться” с Александром, оба они даже отдаленно не подозревали, какой бедой для него это может обернуться. А для Елены? Она была уверена, что для нее все пройдет бесследно. Она-то хорошо знала, что ее отношения с Александром определяются точно: времяпрепровождение. Хотя и иными словами, но по сути так она и сказала на допросе:

„Сашу знаю с ноября прошлого года. С декабря стала с ним встречаться. Может быть, он считал, что наши отношения будут тянуться всю жизнь. Но я не собиралась выходить за него замуж. Потом он стал мне казаться нудным. Мне было с ним скучно. У меня появился новый парень. К Александру у меня нет никаких чувств, кроме раздражения”.

Это — цитата из протокола, составленного так добросовестно, что сохранился даже стиль языка Елены. Так же тщательно был составлен и протокол допроса Александра. Не часто на листах, уголовного дела прочтешь такое:

„Великое, безмерное счастье любить. Я отдал Елене все, что было у меня в жизни. Все, что у меня было, принадлежало Елене. Самое потрясающее чувство. Елена самый дорогой, близкий человек. Такое чувство никогда не может кончиться. Мне казалось, что Елена то же самое чувствует. Я не мог думать по-иному. Совершилось чудо! Я полюбил, и меня любят. Елена для меня все в жизни. Не могу себе представить, как я мог жить, не зная Елены”.

Если даже в протокольной записи чувствуется лихорадочный ритм, почти непереносимая напряженность его чувств, то с какой же силой его признания вырывались наружу, когда Елена была рядом!

— Да, — признает Елена, — он говорил не только о своем чувстве, но и о моей любви к нему, без конца мог повторять, что это ~ удивительное счастье, когда чувства так полностью совпадают. И часами рассказывал, как мы будем строить свою общую жизнь.

— Вы верили в его искренность? — спросили Елену в суде.

Она удивилась, именно удивилась, и ее ответ был скорее разъяснением:

— В таких случаях всегда говорят нежные слова.

Когда Елена еще на следствии говорила, что уже с первых встреч с Фридолиным она знала, что замуж за него не пойдет, она была правдива. Она трезво оценивала свое отношение к Александру: проходной эпизод. И будет он длиться ровно столько, пока не наскучит или не появится новый парень. Парень, чьим неотразимым качеством будет то, что — новый!

А когда Елену спросили в суде, задумывалась ли она над тем, как Фридолин перенесет разрыв, она ответила:

— Никогда бы не поверила, что он способен такое натворить. Я его не боялась.

Его Елена не боялась. А за него? Такое ей и в голову не приходило. Она действительно не понимает, с чего это Александру взбрело в голову из пустяков делать трагедию?

Но Елена не понимает и свою мать, которая на первом же допросе сочла своим нравственным долгом сказать:

— Конечно, я была олень встревожена за свою дочь, но мне жаль Александра, он так много перестрадал.

В течение всего процесса не оставляла мысль: почему Елена не понимает совершенно очевидных, ясных для всех вещей? Почему изо дня в день, каждой встречей обрекала Александра на горькую муку и не испытывала ни угрызений совести, ни сострадания к нему? Ведь Елена, в общем, довольно примитивное существо, но скорее доброе, чем злое. Но как же она, наперед зная, что ее встречи с Фридолиным скоротечны, внушила ему уверенность, что он любим, что их жизни переплелись навсегда?

Александр, дивясь своему счастью, делился с ней мечтами (он их считает планами) о том, как они будут строить свою жизнь. Казалось бы, чего естественнее: Елена мягко и ласково возвращает его на землю, не строй воздушных замков, не нужно! Но Елена не только не отрезвляет Александра, она, зная, что его надежды не сбудутся, все же подает их, она, изображая подобающую случаю девичью беззащитность, спрашивает, хорошо ли он проверил себя, всегда ли будет он беречь ее. Неужели Елена могла не понять, как от ее слов вспыхивают чувства Александра. Она, любимая, единственная, видит в нем опору и защиту, она просит беречь ее, она вверяет ему себя, теперь-то он знает, что любим.

Мать и отец Фридолина — пожилые люди чистых и строгих нравов. У них четкие представления о том, какими должны быть отношения между мужчиной и женщиной, чтобы их можно было считать достойными. Старики Фридолины вызывали уважение, пожалуй, и у Елены. Она считала их взгляды старомодными, но их не переделаешь. С этим приходится считаться.

Поздней весной Фридолины выехали за город, на дачу. Елена приезжала к ним и раз, и другой, и третий. Приезжала на правах той, кто скоро войдет в семью. Ее с каждым приездом все душевнее привечали, видя, как это радует Александра. А он счастлив: Елена вновь всем своим поведением убеждает — они соединили свои жизни.

И снова не понимаешь Елену. Она достаточно смекалиста, чтобы разобраться в том, почему старики так радуются. Зачем же она ездит к ним, укрепляя веру Александра, веру, которая — она это твердо знает — будет ею порушена?

Елена знает, что Александр не искушен в любовных приключениях, она не раз, не то коря, не то удивляясь, посмеивалась над его наивностью и все же непрестанно обращалась к нему с просьбами, которые он мог расценить единственным образом: с такими просьбами обращаются только к родному, кровно близкому человеку. Просто, как нечто само собой разумеющееся, она стала перекладывать на него свои институтские задания и не только перекладывать, но и устанавливать жесткие сроки. Ты взялся беречь меня — береги. И он, счастливый этим, берег.

И каким удивительным доказательством полной душевной близости показался Александру упрек, брошенный Еленой:

— Зачем ты купил синюю шерсть, когда мне хотелось фиолетовое платье?

Елену спросили в суде:

— Ваша мать показала, что ей жаль Фридолина, он так много перестрадал. Как вы считаете, по чьей вине это произошло?

Елена ответила сразу, нисколько не раздумывая, очевидно, для нее этот вопрос был решен:

— А он и не страдал. Просто привык и не хотел отвыкнуть.

Вот оно что оказывается. „Привык и не хотел отвыкнуть”. Действительно просто. А Елена в этом и убеждена. Теперь-то и начинаешь понимать все то, что раньше было непонятным в ее поведении: чего ей было опасаться вызвать в Александре любовь, если любви не существует? Не способная любить и потому не верящая в любовь, Елена нравственно глуха к страданиям, которые она причинила.

Если бы Елена была способна любить, она не могла бы не почувствовать, как это жестоко вызывать и укоренять чувство, которое останется безответным. Если невольно, ничего для этого не делая, даже противодействуя, вызовешь любовь, на которую нечем ответить, то и тогда она приносит горе и для того, кого полюбили. Сострадание может причинить боль не менее острую, чем страдание.

Но если даже и не так сильно развито нравственное чувство, человек не может не осознать свою ответственность за того и перед тем, в ком вызывает и стремится вызвать любовь. „Мы ответственны за тех, кого приручили” — это тот нравственный императив, нарушить который не может человек, не заглушив в себе человеческое. Но все это чуждо Елене. Ни в какой мере она не чувствует своей ответственности. Елена в суде сказала: „Я его не обманывала”. Она не Договорила, но смысл недосказанного был ясен: не можете же вы от меня потребовать, чтобы я из жалости лгала ему; мне стало с ним скучно, так я ему и сказала.

Нет, не так обстояло дело: дескать, сейчас поняла, раньше ошибалась в своих чувствах и очутилась перед горькой необходимостью открыть ему правду. Будь так, Елену не в чем было бы и упрекать. Но в том-то и суть, что Елена в своем отношении к Александру нисколько и никогда не ошибалась. Она верила, что и у Александра чувства нисколько не глубже, и искренне недоумевала: чего же тут разводить разговоры о страданиях?

Так скрестились пути двух людей не то что несхожих, а Стоящих на разных ступенях, — это совершенно точное определение, — на разных ступенях эволюции человеческих чувств и отношений.

И если Елена не видела любви Фридолина, даже когда она была всепоглощающим чувством, то Александр, тоже по самой своей природе, не мог не видеть любви там, где не было ничего, кроме развлечения. И он верил, что „такое чувство никогда не может кончиться”. Да и Елена, ведая или не ведая, оставляла ему надежду, что ее решимость порвать — случайна, нестойка, порождена настроением; ведь если бы она действительно хотела все оборвать, утешал себя Александр, разве она могла бы поручать ему, совсем как прежде, делать за нее институтские задания, торопить его, если он почему-либо задерживал их выполнение, разве могла бы принимать от него подарки, которые сама же выбирала? Что-то случайное, наносное, верилось Александру, мешает Елене стать прежней. Ей нужно помочь. Но как?

Александр знал, что Елена жалостлива. Если он сумеет вызвать в ней сострадание, потребность утешить его, Елена станет прежней, к ней вернется то чувство, которое не. могло исчезнуть. И Александр не побрезговал прибегнуть ко лжи, не постыдился попытки жалостью к себе сохранить любовь. Он выдумал, что у него в семье произошло несчастье и он сломлен горем. Из сострадания к нему Елена какое-то время была нежна и заботлива. И он поверил, что все вернулось.

У меня не хватает духу сказать об Александре все те суровые слова, которые следовало бы произнести. Он так много горя перенес, так искренне и глубоко себя осуждает, у него сломалась жизнь, столь хорошо и достойно начавшаяся. Он осужден, отбывает наказание, им заслуженное. И он понял, что любовь, которая так порабощает, что вытесняет все остальные чувства, перестает быть высокой и прекрасной, она вырождается в болезнь духа, в „бремя страстей человеческих”.

Прошло некоторое время, и Елена хотя она и не узнала правды, но увидела, что Александр больше не горюет, жалеть его нечего, стала вновь с ним холодна. Она стала грубой и резкой: Александр бывал подчас помехой встречам с „новым парнем”.

Немало вытерпел Александр и горького и унизительного за последние два-три месяца своих встреч с Еленой. И вместе с тем Елена временами, пусть неосторожно, но пробуждала в Александре надежду, что ее чувство к нему (а он все же сохранил веру в него) все еще живо.

Не хочу подробно говорить ни об обидах, ни о боли, ими вызываемой, чтобы не создалось превратного представления, будто обидой и болью пытаюсь хотя бы в самой малой степени оправдать то, чего нельзя никак оправдать. Да и сам Александр не может себе простить того, что, как бы ни были велики его муки, он пошел на преступление, подняв нож на Елену. К счастью, ранения не только не были опасными для жизни, они не нанесли ущерба и здоровью.

Да, встреча Елены и Александра кончилась для него бедой. А для Елены? Она сама сказала: „У меня ничего не осталось, кроме раздражения”. Суд ей ни на что глаза не открыл. Она ушла с сознанием, что ей упрекнуть себя не в чем. Ушла такой же, какой была до встречи с Александром.

 

Самоамнистия

Юридическая консультация. Сюда часто приходят люди со своими заботами, печалями, а то и обидами. Чаще подлинными, а бывает, и надуманными. Обида и привела Шебалдина в консультацию. Шебалдин рассказывал, а я слушал и думал: как хорошо жалуется человек! Тут нет и тени иронии, Шебалдин действительно по-хорошему жаловался: не хулил обидчика, не брал под сомнение чистоту его намерений и объяснял его поступки тем, что тот в плену ложных представлений и не замечает, что он их пленник.

Шебалдин наделен удивительной контактностью. Я никогда его раньше не видел, ничего о нем не знал, но это нисколько не мешало ему говорить со мной так свободно и непринужденно, с таким дружественным расположением, точно мы с ним стародавние приятели. Тон беседы был такой, точно он развлекал меня, рассказывая историю, которая интересна сама по себе, а не только тем, что задевает его самого.

Алексей Григорьевич говорил с той доверительностью, какая лучше всего свидетельствует о том, до чего высоко он ценит своего собеседника; такому ничего не нужно растолковывать, он все поймет с полуслова. Это выходило у Алексея Григорьевича вполне естественно. Только позже — недаром это называется „размышлениями на лестнице” — догадаешься, что при его манере рассказывать можно, не подавая вида, не договорить того, что не хочешь сказать.

Алексей Григорьевич работает на заводе с того времени, как окончил институт. И теперь, через четыре года, свой „возок” старшего инженера-технолога тащит исправно. Обычно заводскую многотиражку он всякий раз раскрывал без особых эмоций, не ожидая сюрпризов: оды ему не воспоют, не за что, но и „стегать” не станут, тоже не за что. Но, оказывается, он заблуждался.

В газете появилось „Открытое письмо А. Г. Шебалдину”. Автор за псевдонимом не скрывался, но чувствовалось, что ему нелегко было решиться написать против Шебалдина: как-никак вместе в институте учились, вместе на завод поступили, дружбой связаны. Но что автору делать? Он должен, обязан, не имеет права не вытащить Шебалдина на суд общественности. Так велит совесть. Тут уж ничего не поделаешь.

И, слегка подтрунивая, но вместе с тем оправдывая своего обидчика, Шебалдин сказал:

— Очевидно, время от времени ему просто необходимо дать знать своим ближним: „Не могу молчать” или „Я обвиняю”.

Шебалдин улыбнулся глазами, улыбка была незлая, и он продолжал рассказ.

Но если в газете появилось „Открытое письмо”, то это нельзя рассматривать иначе как приглашение к ответу. На личные выпады, вероятнее всего, он, Алексей Григорьевич, и не стал бы отвечать. Но в „Письме” предъявлялись не только к нему, но и к любому человеку такие высокие требования, что они, если не жить в мире абстракций, превращаются в жестокость. Не сказать об этом Шебалдин считал себя не вправе. Но когда принес в редакцию свой ответ на „Письмо”, его отказались напечатать. Алексей Григорьевич знает, что суд может обязать редакцию напечатать опровержение.

— Если оно обоснованно, — сказал я.

— Конечно, — немедленно согласился Шебалдин. — Для обращения в суд мне и нужна ваша помощь.

— Газета у вас с собой?

— Но, может быть, вы сначала прочтете мой ответ? Вероятно, так вам будет удобнее, — предложил Шебалдин.

— Все же начнем с газеты.

Я прочел „Письмо”. Нет, не может быть, что в нем была правда. Допустить такое даже на мгновение значило тяжко оскорбить Алексея Григорьевича. Но он ни разу не сказал, что в газете извращены факты. Он спорил только с выводами, с оценками. И я попытался найти нейтральную формулу:

— Мне нужно знать, какие факты в „Письме” не соответствуют действительности.

— Иначе говоря, перевраны? Нет. Факты изложены верно. Но разве в этом суть? Важно объяснение. Если позволите, я хотел бы рассказать, как .все произошло.

— Пожалуйста.

И Шебалдин приступил к объяснению фактов.

Он начал с того, как познакомился с Ксенией. Произошло это месяцев шесть-семь назад. Влюбился он мгновенно, хотя ему это не свойственно. Молода, но не девочка, 23 года, хороша собой, умна, насмешлива, с язычком острым и „бесенятами” в глазах. Но была одна в Ксении особенность, которая и злила его, и умиляла: ей бы видеть людей насквозь, а она не видит. Все потому, что безудержная выдумщица. Очевидно, профессия сказалась, Ксения — переводчица. Необыкновенно быстро и убедительно она умеет выдумывать о людях хорошее. Конечно, о тех, кто ей хоть чем-нибудь понравился. Она и его, Шебалдина, выдумала, да еще как! А вот разубедить ее у него духу не хватило, он ведь к тому времени полюбил ее.

„Полюбил” — и это после того, что я узнал из „Письма”! „Полюбил” звучало кощунственно, Шебалдин догадался о моих мыслях. Не меняясь ни в лице, ни в тоне, он продолжал свой рассказ.

Он бы хотел, чтобы я правильно его понял. Он не только не выносит громких слов, но и тех, кто ко всему их приплетает. Будь его воля, он бы сажал в тюрьму любителей громких слов, как фальсификаторов. Да, он полюбил. Только не нужно придавать любви роковое значение. Когда Ксения согласилась стать его женой, Шебалдин был счастлив. Разве это не доказательство любви?

Они отправились в свое первое путешествие. Недалеко от Старой Руссы их „Москвич” столкнулся с рефрижератором. От „Москвича” мало что осталось, да и черт с ним. Он, Шебалдин, отделался пустяками. А у Ксении — тяжкое повреждение позвоночника, вызвавшее паралич обеих ног. И это необратимо.

Произошло несчастье, и он ничего не чувствовал, кроме мучительного, совершенно непереносимого страха за Ксению. А когда врачи сказали „будет жить”, он заплакал. От счастья. Сможет ли Ксения ходить — какое это имело значение по сравнению с самым главным, самым нужным для него: будет жить! Будет жить! И жизнь у него с Ксенией пойдет по-прежнему. Шебалдин просит верить, что говорит он совершенно искренне. За все это время ни разу, ни на секунду он не почувствовал радости, что остался невредимым.

— И вас это удивляет? — не сдержался я.

— Нет, конечно нет, — спохватился Шебалдин, — он только хотел сказать, что непрестанно думал только о Ксении, она оставалась самым близким ему человеком. Катастрофа ничего не изменила в его отношении к жене. Ему не в чем себя упрекнуть. Когда он привез ее домой, она уже знала, что паралич неизлечим. Но это не сломило Ксению. Нет, в самом деле, твердость духа и сила воли у Ксении необычайны. При этом она не унижалась до напускного веселья, как и до бесполезных жалоб.

— Замечали ли вы, какое у нее лицо, когда она думает, что вы ее не видите? — спросил я Шебалдина.

Он ответил с готовностью, причину которой я не сразу понял:

— Не один раз. Лицо человека, который ждет, что его сейчас ударят. Да, такое у нее было лицо. Ни Ксения, ни я не заговаривали о будущем. Заговорить — только растравить боль. Оба мы делали вид, что ничего в наших отношениях измениться не может. Но молчание было обманом. И я, и Ксения обманывали и себя, и друг друга.

— Допускаю, что она могла обманываться. Но в чем же она вас обманывала?

Шебалдин стал уверять, что он был неверно понят. Он Ксению ни в чем не упрекает. Но если Ксения ждала удара, то это означало только одно: она не уверена, выдержит ли он. Готов ли он остаться с искалеченной? Он просто не имел права не потребовать от себя ответа: выдержит ли он? Ответа честного, прямого, без игры в рыцаря. Не умеет он обольщаться на свой счет. И он ответил себе: нет, не выдержит.

— Судя по „Письму”, вы не только себе, но и вашей жене сказали об этом. Сказали, когда не прошло и двух месяцев после несчастья. Это верно?

— Очевидно, вы считаете, что я поторопился? — спросил Шебалдин.

Что же, Шебалдин хочет ответа, он его получит:

— Можно я вместо ответа процитирую отрывок из „Открытого письма” к вам, вот этот: „Вы, Алексей Григорьевич, не могли не понимать, что первое время после катастрофы — самое трудное, самое мучительное. Откуда вашей жене взять силы и желание жить, если не верить в вашу любовь? Она любима любимым — этим только и жила. В вашей любви — единственная ее опора в жизни. Другой сейчас у нее нет. А вы, зная это...”

— Я хорошо помню „Письмо”, ~ сказал Шебалдин.

Он не то чтобы прервал меня, он как бы избавлял меня от напрасного труда напоминать ему о том, что он помнит. И мягко, с чуть мелькающей в глазах улыбкой, смягчающей неприятную необходимость указывать собеседнику на недостаток сообразительности, Шебалдин стал мне пояснять:

— Решение уйти от Ксении, когда бы оно ни созрело, причинило бы ей боль.

Да, Ксении лучше всего было бы, если бы он навсегда остался с ней. Но только в том случае, если бы и для него жизнь с Ксенией не стала непосильной ношей.

Если обойтись без высоких словес, то суть „Открытого письма” просматривается достаточно ясно: не смей уходить! И вот это-то застенчиво замалчиваемое требование „Письма” Шебалдин не может и не должен оставить без ответа. И не ради себя. Шебалдин считает это требование безнравственным.

Шебалдин не вел спора, он даже не пытался убедить, но, уверенный в своей правоте, помогал мне (а я нужен ему как адвокат) полнее уяснить суть дела.

Слушая Шебалдина, я понимал, что никакую иную точку зрения, кроме собственной, он принять не в состоянии. Это даже не назовешь самоуверенностью. Самоуверенный, натолкнувшись на энергичный отпор, заметно сникает. А Шебалдина не смутишь осуждением. Осуждают — значит не доросли, не дотянулись до того, чтобы постичь его, Шебалдина. Словом, в нем было сильно то свойство натуры, которое в психологии названо самодостаточностью. Шебалдин стал пояснять, почему „Письмо” он считает безнравственным.

— Человеку ходули противопоказаны. Каждый должен оставаться самим собой. И я говорю, не скрывая: боюсь! Боюсь, что у меня треснет хребет под непосильным грузом. Сказано ведь: „бремена неудобоносимые”. А их-то на. меня и пытаются взвалить. А в „Открытом письме” хотя и не совсем впрямую, но сказано: ты обязан остаться с Ксенией. А мне 28 лет! Чего требует „Письмо”? Всего-навсего, чтобы человек пошел против своего естества.

— Об этом вы и написали в газету?

— Прочтите, пожалуйста! — Шебалдин протянул мне свой „Ответ” на „Открытое письмо”.

Смысл „Ответа” совпадал с тем, что я услышал от Шебалдина. Еще до того как закончить чтение „Ответа”, я уже принял решение. „Ответ” только укрепил меня в нем.

— Я не буду вести вашего дела, — сказал я, возвращая Шебалдину его „Ответ”.

— Почему? — Шебалдин был искренне удивлен.

— По многим причинам. Но достаточно и той, что я вам назову: обращаться в суд бесполезно.

— Я не могу вам не верить, но...

— Дело в том, что статья седьмая Гражданского кодекса РСФСР дает право обратиться в суд за защитой чести и достоинства в тех случаях, когда в распространяемых сведениях содержатся факты, не соответствующие действительности. Факты, как вы сами признаете, в „Открытом письме” изложены верно. Вы их считаете достойными, в „Письме” им дается другая оценка. Я не стану касаться вопроса, кто в оценке прав, но спор об оценках — не предмет судебного разбирательства.

— Простите, но я не могу с вами согласиться. Ведь все дело в том, что в „Письме” задеты моя честь и мое достоинство. За их защитой я и обращаюсь в суд. Если вы не хотите вести моего дела, я, правда, искренне жалею об этом, то хоть подскажите, в какой форме должно быть написано заявление в суд. На это я могу рассчитывать?

— Это моя обязанность. Только подумайте, нужно ли это делать? Хотите знать, что вам даст обращение в суд?

— Вы это сейчас, еще до подачи заявления, можете предсказать?

— В вашем случае — это нетрудно. Допустим, что суд примет ваше заявление и станет рассматривать ваше дело. Вероятнее всего, что слушать его будут на выездной сессии, на вашем заводе.

— Выездная сессия? Это просто замечательно, „Открытое письмо” все прочли, пусть они услышат и возражения!

Шебалдин не притворялся. Предположение, что дело будет слушаться на выездной сессии суда, его обрадовало. Поначалу это казалось необъяснимым. Неужели он не понимает, что суд ничего хорошего ему не сулит? Зачем Шебалдин, в разуме ему не откажешь, затеял всю эту историю с судом? В „Открытом письме” ему сдержанно, мягче, чем он заслуживает, сказали: „Стыдно”. Шебалдину бы сжаться, затихнуть, остеречься первым кому-либо протягивать руку, а то, неровен час, так в воздухе и повиснет. А он в амбицию! Не смейте, такие-этакие, обо мне без полного и совершенного почтения и подумать!

Но у Шебалдина не возникло ни малейшего сомнения: его правота так бесспорна, что ее нельзя не признать.

Чем большую злость вызывала его уверенность в своей правоте, тем сильнее я чувствовал свою беспомощность. Что я могу сделать? Высказать ему все, что думаю о нем? Но по какому праву? Он пришел ко мне за помощью, я могу отказать ему в ней, если нет для нее законных оснований, и только.

Но не оставлять же его в сознании своей безупречности, и я сказал ему:

— Признаюсь, никак не ожидал, что вы обрадуетесь выездной сессии.

— Почему?

— Сейчас постараюсь объяснить. В суде вы будете говорить первым. Допускаю, что все то, о чем вы рассказали мне и написали в своем „Ответе”, вы повторите с еще большим блеском в суде и обрушитесь на тех, кто „вынуждает человека идти против своего естества”. Так ведь вы это именуете? Но после вас слово будет предоставлено редактору, а вероятнее всего, и прокурору. Он вправе вступить в дело, и тогда они...

— Все, что можно сказать против меня, уже сказано в „Письме”. Даже с избытком.

— Ошибаетесь. Вам скажут много такого, чего бы вы не хотели услышать. Они сумеют, несмотря ни на какие софизмы, разглядеть: что — совестливо, что — бессовестно.

— Ого! Вам не кажется, что вы уже начали вместо них говорить? ~ спросил Шебалдин. Без обиды, без гнева, только ради того, чтобы по-дружески поддеть меня.

— Вам следует знать, что вас ждет в суде. Но если вам неприятно. ..

— Нисколько. Прошу вас, продолжайте!

— Хорошо. Вам скажут: „Удивительно, Алексей Григорьевич, до чего же глубоко засела в вас уверенность, что словом можно обелить любое дело.

Любое! Надобно только подыскать подходящие слова. С женой случилось несчастье, а любящий муж, не мешкая, стал раздумывать и подсчитывать, что ему сподручнее. К чему его больше тянет: заботиться о жене или дать деру? Уж одно то, что такая мысль могла прийти в голову, должно потрясти человека, вызвать в нем отвращение к себе. А вы свои „раздумья” едва ли не за доблесть выдаете. Послушаешь вас, так вы, оказывается, ратуете за честность. Негоже человеку, поучаете вы, на свой счет обольщаться. А то, что негоже, вы ни-ни, ни за какие коврижки не совершите. Вот вы и спросили у себя, выдержите ли, и тут же „честно и строго” ответили: нет, не выдержу, и все! Взятки с вас гладки. И настолько вы торопились с решением этого, столь важного для вас вопроса, что не удосужились спросить себя, а выдержит ли она, ваша жена? Не только не спросили, но и считаете, что спрашивать незачем. Что, разве не так? Писали ведь вы в своем „Ответе”, что „незачем преувеличивать, авария на дороге, конечно, беда, но не катастрофа. Ксения — творчески яркий человек, у нее по-прежнему светлая голова, она полностью сохранила возможность вести свою любимую работу, быть полезной людям — разве этого мало?” Легка для вас, Алексей Григорьевич, чужая ноша! И все же вы правы: паралич ног — конечно несчастье, оно может и не стать крахом. Но если несчастье сгустилось до трагедии, до такой, которая может расплющить вашу жену, то в этом виноваты вы и только вы!

— Слушаешь вас, простите, „их”, — бегло улыбнулся Шебалдин, — слушаешь и диву даешься: получается, я — только придаток к Ксении, на личную жизнь права не имею. Не смей о таком праве и заикаться. Иначе беда вырастет в трагедию для Ксении. А вот если у меня трагедия, то это не беда. Что ж, прикажете вернуться? ~ спросил, прервав меня, Шебалдин, не столько уязвленный, сколько желающий уязвить.

— Нет! Она вас не примет. И не только потому, что не потерпит благотворительности...

— Потому, что раскусила меня? Увидела, что в герои я не гожусь? А я ведь, правда, в герои не гожусь. И пожалуй, жалею об этом. Возможно, какой-нибудь другой человек, произойди с его женой несчастье, стал бы любить ее преданнее и горячее. Слава ему! А я так не могу. И берите каждого человека таким, какой он есть. И это гораздо человечнее, чем, прикрываясь разговорами о гуманности, напечатать „Открытое письмо” с единственной целью: вымазать дегтем того, кто „виноват” только в том, что у него не хватает сил быть выше себя самого. Нет, уж позвольте каждому человеку оставаться самим собой.

Шебалдину изменила выдержка, на этот раз он говорил раздраженно. Но нр очень. Так может раздражать и тупость собеседника. Сознание своей правоты не оставляло его. Поэтому я и сказал:

— А в ответ услышите: „Ишь, на какую принципиальную высоту вы вознесли вопрос. Дескать, в „Письме” не вас задели, а на самую гуманность замахнулись. И чтобы гуманность никак не пострадала, вы нас и наставляете: нельзя от каждого требовать, чтобы он был героем, позвольте каждому оставаться самим собой. Хорошо звучит! Только передергивать не следует. Нельзя от каждого требовать, чтобы он был героем, но от каждого можно и должно требовать, чтобы он не был дезертиром. Улавливаете разницу? А вы предлагаете нехитрый способ оправдания для дезертира: „Постиг я самого себя и разглядел, что хил я и немощен, духовный я недомерок, вот я и освобождаю себя от выполнения долга. Еще и не начав его выполнять. Имею же я право оставаться самим собой!” До чего же удачно, Алексей Григорьевич, все у вас складывается: и строгость к себе проявили, и удобства приобрели. Но вам этого мало. Вы требуете, чтобы право на „самоамнистию” все признали и уважение к дезертиру питали, не клеймите человека за то, что он не пошел против своего естества, негуманно это. Но и тут, простите, опять передернули. В чем оно, естество человека? В поисках личного оптимума? В стародавнем „рыба ищет, где глубже?” Но оптимум этот — штука весьма разнокалиберная.

— Можете не продолжать, — сказал Шебалдин. — В суд я подавать не стану, действительно, бесполезно. Вы были правы: спор о нравственных оценках — не предмет для судебного разбирательства.

„Все-таки проняло!” — подумалось мне.

И тут же я убедился, насколько был неправ. Шебалдин, поблескивая глазами, продолжал:

— Не правда ли, незачем носить маску, если она ничего не скрывает? Мы оба понимаем, что вы высказали ваши собственные мысли, вежливости ради приписывая их моим вымышленным оппонентам в судебном разбирательстве. Могу я вас спросить, ради чего вы так старались? Только, пожалуйста, не надо ссылок на ваш профессиональный долг, он, как я полагаю, к делу непричастен.

— Вы хотите сказать, что я нарушил его, дав волю негодованию?

— В том-то и дело, что негодования не было. Узнав, что я собираюсь обратиться в суд, вы, будь ваше негодование искренним, не стали бы меня удерживать, наоборот, вы были бы рады тому, что я пойду и услышу, по-вашему, заслуженное. А вы что сделали? Приложили все усилия для того, чтобы избавить меня от публичного поношения. Зачем? Зачем такая забота обо мне? Можете не отвечать, ответ я знаю: в глубине души вы мне сочувствуете, понимаете, что осуждать меня не за что, вслух сказать об этом не решаетесь даже самому себе: инерция непомерных требований, ее очень трудно преодолеть.

Нет, Шебалдин не издевался, его вера в собственную правоту нисколько не поколебалась. Он не хотел оскорбить меня или поставить на место, он даже оказывал мне честь, принимая в свои единомышленники. Но в одном он прав: я действительно избавил его от разоблачения, которое ждало его в суде. Промолчать о вероятных результатах обращения в суд я не имел права.

И все же горькая неудовлетворенность самим собой глубоко застряла в душе. Все, что я сказал ему с глазу на глаз, он небрежно стряхнул с себя, — не оставил и следа. А вот если бы он все это услышал в суде, стократно усиленное гневным презрением судебной аудитории, то этого ему с себя не стряхнуть, из памяти не выкинуть. К сожалению, этого уже мне не исправить.

Но, может быть, рассказав о Шебалдине, я этим в небольшой мере сделаю то, что мог бы сделать несостоявшийся суд над ним.

 

На двух плотах

Склад ума у нее, у судьи ленинградского городского суда, иронический. Как зубной боли, не выносила она выспренности и пышнословия. Очевидно поэтому, на вопрос, в чем самая большая трудность в ее работе, она, чуть помедлив, ответила не то притчей, не то сказкой. Жил-был волшебник, имел дочь красавицу, да и какой бы он был волшебник, не сумей наделить свою единственную дочь красотой. Волшебник, как и многие другие почтенные старички, любил после обеда вздремнуть часик-другой, а когда волшебники дремлют, их волшебные свойства бездействуют, этим и воспользовался подкравшийся злодей и похитил его дочь. Но злодея постигла заслуженная кара: на дороге ему встретился отважный юноша, мольбы красавицы его тронули, он вступил в бой со злодеем, победил его и отвел девушку в отчий дом. Волшебник, преисполненный благодарности, предложил юноше — так уж полагается — высказать любое желание, и оно будет исполнено. Волшебник был человек опытный, да ц его дочь сказок начиталась достаточно, так что предугадать, чего юноша пожелает, было им легко. Но они ошиблись. Когда юноша высказал свое желание, красавица огорчилась и оскорбилась, а волшебник был явно смущен. Юноша попросил: „Сделайте, пожалуйста, так, чтобы я, с кем бы ни встретился, не только слышал то, что он мне говорит, но мог понять его подлинные мысли и чувства”. Отец девушки был волшебником средней руки. Но кому охота в этом признаваться? Он попытался отговорить юношу, запугивая его: и о себе, дескать, юноша много плохого может узнать, да и в людях, возможно, разочаруется, но юноша не отступался от своего желания. Волшебник сник и нехотя признался: выполнить просьбу юноши он не в силах. Увидев, как огорчился спаситель его дочери, он сказал ему в утешение: „Я знаю место, где умеют самые скрытые и потаенные мысли и чувства вызвать наружу даже у тех, кто всячески этого не хочет и пытается поглубже их припрятать. Иди туда, присмотрись, как это делается, может быть, и ты научишься”.

— Как вы думаете, — улыбнулась судья, заканчивая свой рассказ, — о каком месте говорил волшебник? Да, вы угадали. В суде мы обязаны, именно так, обязаны не только найти за словами правду чувств, характеров, правду фактов, но, что не менее сложно, дать им верную оценку. Легко ли это? Судите хотя бы по делу Надежды Щербаковой, оно в нашем суде слушалось.

Наде едва исполнилось восемнадцать лет, когда Василий Губенко сказал ей: „Будь моей женой”. Она верила, что теперь-то жизнь пойдет по-иному, станет легче и радостнее. Так верила, что ее не насторожил отказ Губенко зарегистрировать брак в первые месяцы теперь уже их общей жизни. Да и чего было настораживаться, он ведь все так хорошо объяснил: хочет сыграть свадьбу в том городке на Волынщине, где живет его мать, туда они и переедут, там и зарегистрируются. А пока надо поднакопить деньжат. И, действительно, когда Надя была уже на седьмом месяце беременности, Василий Губенко поехал к себе, в свой городок, чтобы все подготовить к приезду Нади, квартиру отремонтировать, кое-что из мебели прикупить, пусть Надя забот не знает, теперь, как никогда, беречь ее надо.

Уехал Василий. Прошла неделя, другая, а от него ни слова. В ответ на Надины письма, полные тревоги за него, не за себя, пришла телеграмма: „Здоров”. И даже подписи не было.

Отец Нади, видя, как она мучается, втайне от нее поехал к Губенко. Приехал и услышал:

— Передумал. Разобрался: не подходит мне Надя.

Отец Нади об одном только просил Губенко:

— Через два месяца ей рожать. Не вынесет она, если узнает, что ты задумал. Будь человеком, успокой ты ее хоть на эти два месяца. А родится ребенок, окрепнет Надя, тогда и рви.

— Хорошо, — согласился Губенко и в тот же день написал Наде, что между ними все кончено и пусть она на него больше не рассчитывает.

Надя получила письмо. И если не покончила с собой, то только потому, что убить себя — значит убить и ребенка.

Родился сын, но это не утешило Надю. Жизнь для Нади в ее маленьком Казатине стала мукой. Ей казалось, что все, с кем ни встречается, смотрят на нее или с обидной жалостью, или не очень стараясь скрыть усмешку, но все видят в ней брошенную.

Худо ей было так, что хоть в петлю лезь. Что и говорить, сурово обошлась с ней жизнь. Детство было у нее нелегким, а юность принесла злое горе...

Пожалуйста, не надо говорить о гордости, о самоуважении, о том, что достоинство требует пренебречь пересудами, все это верно, но Надя была такой, какой она была. И отец и мать видели, какая мука точит и гложет Надю. Кто знает, что она может над собой сотворить? И они решили: Надя должна уехать из Казатина. Пусть едет учиться, поступит в техникум. Новые люди, новая обстановка, это не может не помочь. И Надя уехала в Ленинград.

И случилось так, что в эту тяжелую пору жизни она сразу же встретила Владимира Щербакова, который года два назад был ее случайным попутчиком в поезде. Щербаков — ленинградец. Одно это уже приподнимало его в глазах Нади. Но сколько у него оказалось других и самых замечательных достоинств. Владимиру было всего двадцать четыре года, но сразу чувствовалось: вот человек, который нашел свой путь. Такой с намеченной дороги не собьется. Были в Щербакове спокойная уверенность, нерушимая убежденность в том, что жизнь пойдет у него так, как им намечено, и при этом у него не было ощущений победителя, у победителя может голова закружиться, и он сорвется, а тут был точный расчет, для промашки просто не оставалось места. И эта уверенность в упроченности своей жизни, которая так явно чувствовалась в Щербакове, больше всего поражала и покоряла неудачливую Надю. Все в Щербакове привлекало Надю: ясные, спокойные глаза, приятные черты лица, настолько приятные, что даже как-то не замечалось, что они лишены значительности, русые, такие мягкие волосы, что их тянуло погладить, предупредительная, но вполне достойная, самоуважительная манера себя держать.

А когда Надя присмотрелась к Владимиру, то пришла в полное умиление: и ласков, и мягок, и умен. А говорит Владимир по-особому, так еще никогда никто с Надей не говорил. Надя даже не всегда его понимала, но все равно, это не волновало: нарядные и праздничные были у Щербакова слова. Дивилась Надя, не могла поверить и не в силах была не верить — Владимир полюбил ее. Так полюбил, что умолял стать его женой, убеждал, настаивал. Что было делать Наде? Нельзя же в таком случае не рассказать не только о Губенко, но и о сыне. Как он это примет? А от матери письмо за письмом, и в них строгий наказ: „Не губи ты своего счастья, не смей ничего говорить о сыне, скажешь — отпугнешь Владимира. Пеняй тогда на себя”. Что же ей делать?

Молода еще Надя, жизни не знает, значит, сделает так, как мать велит. И Надя скрыла, что у нее есть сын. Знала, не вынесет, если потеряет Владимира.

Надя стала женой Владимира. На первых порах счастье было таким всезаполняющим, что Надя не чувствовала особой тоски по сыну и почти не мучилась тем, что скрыла правду от любимого.

Летом, через несколько месяцев после женитьбы, Владимир предложил поехать в отпуск к родителям Нади: не порядок, тесть и теща зятя в глаза не видели. Да и хорошо летом на Волынщине. Надя не смогла отказаться от поездки. Мать и отец Нади, предупрежденные о приезде, сделали все, что могли, чтобы Владимир не узнал о ребенке. Мать Нади отнесла малыша, которому едва исполнился год, к сестре, живущей через несколько улиц от нее. Тайну сохранили, а Надя втихомолку бегала поглядеть на сына.

Четыре года Надя скрывала правду от Владимира. Четыре года! А за это время еще дважды приезжал Владимир на Волынщину, и в каждый его приезд припрятывали ребенка.

С каждым годом все труднее переносила Надежда свою вину перед мужем и невыносимо тосковала по сыну. И не выдержала:

— Сделай со мной, что хочешь, но не могу больше! — и все рассказала Владимиру.

Едва начав говорить, Надежда поняла, что Владимир не простит. Прямой, правдолюбивый, он не поймет, как она смогла так долго лгать ему. Но теперь уже не могла не сказать всего. Не в силах поднять глаза на мужа, Надя рассказывала, рассказывала, чтобы уже ничего не было скрыто. Во всем покаявшись, Надежда горько разрыдалась. Владимир ласково взял ее голову в свои руки и сказал:

— Не у тебя, у нас есть сын. Наш сын должен жить с нами.

Владимир настоял, чтобы Надя написала немедля родителям, пусть они подготовят Леню, за ним приедут его мама и его папа, да, да, папа, и возьмут его с собой в Ленинград. Так они и сделали. Леня, когда ему пошел пятый год, стал жить с матерью и с тем, кто так охотно стал ему отцом.

Владимир не попусту сказал, что у Лени теперь есть отец: он отводил Леню в детский садик, приносил ему игрушки, читал по вечерам сказки. И Владимир словно не замечал, с каким восторгом, с какой неизъяснимой благодарностью смотрит на него Надежда, как восхищаются им ее подруги по техникуму.

В конце лета радостная, очищенная от тягостной лжи, Надежда с Леней уехала в отпуск в Казатин. Владимира на работе не отпустили, и он остался в Ленинграде. В сентябре Надежда с сыном вернулась домой. А ранним утром 10 ноября она совершила то преступление, за которое ее сейчас судят.

Как же случилось, что Надежда Щербакова подняла топор на того, кого она в течение почти пяти лет считала лучшим из людей? Владимир Щербаков дал этому объяснение в своих показаниях.

В первые же дни после того, как Надежда уехала в отпуск, он познакомился с Ольгой Артемьевой, она вызывается свидетельницей, поэтому он считает себя вправе назвать ее. И он полюбил Артемьеву. Полюбил так, как никогда раньше никого не любил. Он боролся с собой, но новое чувство было сильнее его. Он бы не простил себе, если бы что-нибудь скрыл от Ольги. Он рассказал ей, что у жены есть ребенок и что Надежда четыре года обманывала его. Но он ничего не скрыл и от жены. Когда она вернулась из отпуска, он сам ей открыл правду о своих чувствах к Артемьевой.

А Надя повела себя как-то странно: она отказывалась верить, не может чувство, которое было таким глубоким на протяжении нескольких лет, исчезнуть сразу и бесследно. Но он дал ей ясно понять: пусть не заблуждается, от этого ей будет только тяжелее, он уходит к Артемьевой. Он должен отдать Наде справедливость: не было ни сцен, ни попреков. Но она тяжело заболела и была отвезена в больницу.

В конце октября Надя вернулась из больницы домой.

Вечером 6 ноября он ушел на праздники к Ольге Артемьевой, предупредив Надю, что пробудет там до 10 ноября. Он считал и считает, что это его долг, долг перед Ольгой, перед собой, перед своим новым чувством, и поэтому наотрез отказался исполнить Надину просьбу: провести хотя бы один праздничный вечер с ней. Правда, Надежда говорила, что в праздники соседи уезжают за город, она остается вдвоем с Леней и ей страшно, пустая квартира ей кажется склепом. Но он, Щербаков, прекрасно понимал, что это ~ нервы, он не хотел и не мог огорчить Ольгу.

10 ноября ранним утром Щербаков вернулся домой. В своих показаниях он так описывает дальнейшие события:

— Подойдя к двери квартиры, я увидел, что она полуоткрыта, я потянул ее к себе, дверь не открывается, но чувствую, что ее кто-то держит. Я потянул сильнее и увидел, что ее держит рука. Я уперся ногой и дернул. Дверь сразу же распахнулась, и я отскочил, а в это время из коридора с топором, поднятым над головой, шагнула Надя. Топор она держала лезвием вниз. Она метила попасть топором в меня, но я отпрянул назад и заслонился рукой. Лезвием топора она попала мне по руке. Я сразу схватился рукой за топорище и вырвал топор из рук Нади.

Щербаков не пылал гневом, он и не старался выставить Надю в дурном свете, он только удивлялся, как она таким способом могла разрешить их сложные отношения. Владимир честно и прямо открыл свою душу Надежде, ведь с ним произошло то, над чем он не волен, он полюбил другую, а жена схватилась за топор: „Любишь там не любишь, это твое дело, а жить ты обязан со мной, а уйдешь, топор в ход пойдет”.

Слушали Щербакова сочувственно. Правда, был какой-то настораживающий оттенок во всем рассказе Щербакова: о Наде, своей жене, он говорил как о совершенно постороннем, полностью чужом, не занимающем никакого места в его жизни человеке. Но она ведь покушалась на его жизнь, и если после этого он стал к ней безучастным и равнодушным, то это еще не самое худое из того, что он мог испытывать к преступнице.

Держал себя Щербаков скромно, с достоинством и не пытался выглядеть героем. Он вызывал у аудитории, возможно, даже не стремясь к этому, сочувствие и понимание. Так бы все и осталось, если бы не дневник Владимира Щербакова.

О дневнике будет рассказано, но только до этого необходимо упомянуть, при каких условиях была оглашена первая цитата из него.

Когда Щербаков закончил свой рассказ, судья спросила его:

— Вы сказали, что боролись со своим чувством к Ольге Артемьевой, и только убедившись, что оно сильнее вас, решили оставить семью. Как долго длилась эта ваша борьба с самим собой?

Щербаков недоуменно пожал плечами, разве можно точно установить дату.

— Довольно долго. Точно сказать не могу.

— Постараемся вам помочь, — сказала судья, и тут впервые в суде прозвучала цитата из дневника.

— В вашем дневнике есть такая запись от двадцать четвертого августа. „Горят мосты. Швартовы отданы”. Что это значит?

— Я принял решение уйти к Артемьевой, об этом и написал, — ответил Щербаков.

— А познакомились вы с Артемьевой, как видно из дневника, двадцать второго августа вечером. Следовательно, ваша борьба с самим собой длилась один день, двадцать третьего августа. Так ли это?

— Я за пять лет сделал столько добра Наде, что имею право в конце концов думать и о себе, — спокойно, без раздражения ответил Щербаков.

— И ребенку сделали столько добра, что вправе были больше о нем и не думать?

Щербаков ничего не ответил.

И ничего как будто и не произошло. Виновность подсудимой не стала ни меньше, ни легче. Допрос Щербакова едва начался, и фактические обстоятельства дела не претерпели никаких изменений. И все же нечто важное, очень важное, случилось. У всех, кто слушал дело, возник еще не вполне осознанный, но уже беспокоящий совесть вопрос: обязывает ли человека сотворенное им добро? И если обязывает, то к чему? Вправе ли был Щербаков, после того как пробудил в Наде веру в человека, стал ее „светом и теплом”, отойти в сторону, сказав: „Я достаточно помогал ей, с меня хватит”?

В самом вопросе уже был заключен ответ. Многое тревожило совесть и заставляло задумываться судебную аудиторию по мере того, как по ходу допроса оглашались записи из дневника Щербакова.

Но как оказался дневник Щербакова в деле его жены?

Утром 10 ноября, примерно через час после совершения преступления, Надежда Щербакова, двадцатичетырехлетняя студентка техникума, была доставлена в психиатрическую больницу в остром реактивном состоянии после того, как она пыталась покончить с собой. В больнице Щербакова пробыла свыше двух месяцев. Но уже 11 ноября, когда еще не было известно; выйдет ли Щербакова из реактивного состояния, да и выживет ли она, Владимир Щербаков поспешил к следователю и передал ему свой дневник, не преминув попросить, чтобы было отмечено: „Дневник выдан добровольно”.

Странным, крайне странным было время, которое избрал Щербаков для передачи своего дневника следователю.

В пухлой большого формата записной книжке в глянцевитой красной обложке хранились „пометы для души” за все годы совместной жизни Владимира с Надеждой. Записи сделаны одними чернилами, без единой поправки или помарки, на каждом листочке ровно отделены поля, все буквы тщательно выписаны: на суде выяснилось, что Щербаков передал переписанную им самим копию дневника. Значит, весь день 10 ноября он аккуратно, каллиграфическим почерком (очевидно для того, чтобы облегчить чтение) переписывал дневник. Это настораживало: не очень, знать, потрясло его покушение, как не потрясло и то неизъяснимо страшное, что совершила Надежда и что совершилось в ней и с ней.

На первой странице, открывающей дневник, было выведено: „Летопись моей любви”. Но Щербаков счел, что „Летопись” звучит сухо, „Летопись” ни в коей степени не передает всей силы и накала его чувств, и поэтому под „Летописью моей любви” появилась вторая надпись, столь же скромная, но более полно и точно отражающая, как ему казалось, мощь и неповторимость его чувств: „Поэма моей любви”.

Выспренность этих надписей может вызвать легкую усмешку, но, по правде говоря, ни о чем худом они еще не свидетельствуют. Но вот оглашается отрывок из первой записи в дневнике. Щербаков ждет прихода к нему Нади. Это первый ее приход. И он записывает в дневнике:

„Антей волнуется. Сама Афродита (богиня любви и красоты) едет сюда”.

На вопрос, кого Щербаков называет Антеем, он, явно удивленный непонятливостью опрашивающего, отвечает: „Это я — Антей”.

Это было бы только курьезно, если бы Щербаков не внес в скобки пояснения, кто такая Афродита. Кому это он объясняет в первой же дневниковой записи? Зачем?

Конечно, трудно в дневнике быть до конца правдивым и искренним. Еще только начинаешь заносить в дневник результаты самонаблюдения, и уже незаметно для тебя вмешивается некий внутренний цензор: дневниковые записи как-то контролируются, в чем-то меняются, кое-что теряют, а кое-что приобретают. Все это верно. Но объяснять, что Афродита — богиня любви и красоты, себе самому Антею-Щербакову незачем, значит... значит, объяснял потому, что, едва приступив к ведению дневника, он уже знал и рассчитывал на то, что будет не единственным его читателем, что по мере надобности дневник станет демонстрироваться. Демонстрироваться в доказательство душевной красоты чувств его автора.

Через несколько дней, когда Надя рассказала Владимиру, что была замужем за Губенко, в дневнике появляется запись:

„Антей хочет на свободу. Геркулес, отпусти свои объятия”.

Все, кто был в зале, знали уже, кто Антей. Но кто же Геркулес? Оказывается, как разъяснил суду Щербаков, Геркулес — это тоже он.

Щербакова попросили объяснить, почему Геркулес-Щербаков так сурово обходится с Антеем-Щербаковым. И Владимир объяснил: „Антей — мое сердце, Геркулес — мой разум”

Сложно, должно быть, живется человеку, вмещающему в себя и Антея и Геркулеса.. Перед ним встают подчас неразрешимые задачи. Так оно и случилось. Об одной из них Щербаков рассказывает в своем дневнике на следующее утро после знакомства с Ольгой Артемьевой: „Что-то неясное, неосознанное зародилось в тайниках сердца. Голова гудит от нагромождения событий и эмоций, а может быть, от водки?”

И в таком бедственном положении, когда никак не разобраться, от чего гудит голова, Щербакову приходилось решать еще более сложную задачу. О ней так записано в дневнике — и это через десяток часов после знакомства с Ольгой Артемьевой:

„Стою на двух плотах. Куда, куда шагнуть?” Мы уже знаем, что назавтра „горели мосты” и были „отданы швартовы”. Как же случилось, что Щербакову понадобился один только день, чтобы решить, „на какой плот шагнуть” и какой „плот оставить”?

Дневник, возможно, против воли Щербакова помог найти ответ. Судом были, оглашены две записи из дневника. Они относятся к тому времени, когда Надежда рассказала Владимиру о сыне.

Первая запись:

„Антей в гневе, как орел, посаженный в клетку” И вторая запись, сделанная через несколько дней: „Антей, ты не ждал этого, ты привык к борьбе с открытым забралом”.

Нет, было бы неверно считать Щербакова чеховским телеграфистом Ять, забредшим в наши дни. Щербаков, само собой разумеется, не прочь „свою образованность показать”, но он куда более опасен и вреден. В дневнике, хотя он и предназначен для посторонних глаз, а может быть, главным образом для них, Щербаков, пусть невольно, но обнажает свою суть. И если, опустить разных там „Антеев” с „Геркулесами” и не задерживаться „на двух плотах”, то проглянет во всей своей „красоте” матерый мещанин. А мещанин не только безвкусен, он по своей природе себялюбив, зол и потому аморален. Вспоминаются показания одного из свидетелей: „Щербаков — замкнуто вредный, то есть насолит и хочет выглядеть честным”.

Читаешь дневник, который „добровольно выдан” и должен был бы служить этаким свидетельством добропорядочности, и все отчетливее понимаешь: никакой душевной щедрости, ни намека на добрые порывы (если говорить об истинных чувствах, а не о внешних их проявлениях) нет и не было у Щербакова.

Самовлюбленный Щербаков не видел, что дневник изобличает его: он ничего не прощал, ничего не умел прощать, он только говорил Наде о прощении.

А все так благородно звучащие слова говорились только потому, что обеспечивали сразу две возможности: вызывать восторг и преклонение до тех пор, пока живет с Надей, и „право” уйти, обвинив во всем Надю, как только его потянет к другой.

Это не домысел, не чтение мыслей, нет, Щербаков, разъясняя свои записи, сам показал на суде: „Как только я узнал, что у Нади есть ребенок, я решил с ней расстаться”

А на вопрос:

— Если вы решили расстаться, то зачем настаивали на том, чтобы Леню привезли в Ленинград? Ребенок-то ведь перед вами ни в чем не виноват. Зачем вы, зная, что оставите жену и ребенка, уверяли, что будете отцом Лейе? Для чего вы писали родителям вашей, жены, что Леня вам дорог и вы себя чувствуете счастливым отцом? Объясните, зачем вам была нужна такая неправдами неужели вы не понимали, что она может привести к беде?

У Щербакова был готов ответ:

— Меня обманули, а обмана я не могу простить.

Что поделаешь, привык Антей-Щербаков, по его словам, к „борьбе с открытым забралом”, а на поверку получается замкнутая вредность: сделать подлость и выглядеть честным.

Все добрые слова и внешне добрые поступки были всего-навсего „косметикой”, плюгавеньким кокетством, жадным и жалким стремлением вызвать восторг. А чем придется расплачиваться тому, кто поверил в Щербакова-Антея, его не трогало. Вызвал, понаслаждался, а теперь можно и показать свое настоящее лицо, если... это окажется нужным.

Судьи, прокурор и адвокат не позволяли себе делать какие бы то ни было выводы во время судебного разбирательства. Нравоучений не читали, они были заняты своим прямым и нелегким делом: выясняли возможно полнее и точнее, что за люди Надежда и Владимир Щербаковы, докапывались до самой сердцевины их отношений, и именно поэтому судебное разбирательство подводило слушателей к раздумью над сложной нравственной проблемой, помогало без подсказки верно ее решить. А проблема была непростая:. так ли уж важно, из каких побуждений помогал в свое время Щербаков своей жене? Так ли уж необходимо, чтобы доброе дело совершалось из добрых чувств?

Что бы там ни чувствовал Владимир Щербаков, как бы в глубине души ни относился к Надежде, он — этого ведь нельзя отрицать — подарил ей пять лет счастливой жизни, научил радоваться жизни, дал силы и работать, и учиться. Разве этого мало? За что его упрекать? А упрекать было за что: за фальшивость чувств и поступков. И удивительно, как верно и тонко судебная аудитория нравственно расценила и осудила Щербакова и не только за то, каким он показал себя после встречи с Артемьевой, но и за душевную фальшь, в которой так естественно и свободно ему жилось все эти пять лет.

Когда эта фальшь обнаружилась — а сейчас будет видно, как это случилось, — то стало ясно, что Щербаков отнял у своей жены не только будущее, но и то единственное, что у нее еще могло остаться, отнял у нее и ее прошлое. Теперь все хорошее, что было у нее с Владимиром, превратилось в боль и унижение.

Что поделаешь, случается и так, что разлюбишь, даже и тогда, когда сам страшишься той муки, какую причинишь разлюбленной. Но чувства Щербакова были так ничтожны, что он не нашел в себе даже сострадания к Наде. Скажи он ей: „Произошла беда, я встретил женщину, с любовью к которой мне не совладать, я знаю, что ты не захочешь неправды, прости меня”, Надя бы горевала, исходила бы мукой, но мир бы не рушился, не потеряла бы она веру в человека. Может быть, Надя, заблуждаясь, даже сказала бы себе: „Я недостойна такого замечательного человека, как мой Владимир, ведь я это не переставала чувствовать” Но Надя больше не нужна была Щербакову, ему незачем было притворяться перед ней, теперь он мог быть с ней самим собой. И он показал себя, не заботясь о прикрасах. Чтобы Надежда никак не пыталась его вернуть, для этого он знал только единственный путь, дать ей понять и почувствовать, что она стала для него не только совершенно чужой, посторонней, но и просто никем. Никакие ее переживания, страдания его никак и нисколько не волнуют.

Когда, возвратясь из отпуска, Надежда после „объяснений” с мужем тяжко заболела и была госпитализирована, за исход ее болезни врачи серьезно опасались. Лечащий врач не только позвонил по телефону, но и пришел к Щербакову, убеждая его, что для выздоровления Надежды просто необходимо, чтобы муж навестил ее, проявил хотя бы минимальное внимание. На худой конец, пусть напишет ей. Щербаков выслушал врача и ничего не сделал. Не пришел, не прислал ни строчки, пусть она знает, что их больше ничего не связывает. Так ему удобнее.

На суде выяснилось еще одно обстоятельство. Оно как будто незначительное, но иная мелочь открывает в человеке то, чего не заметишь за годы совместной жизни.

Уходя 6 ноября, чтобы провести праздники с Ольгой Артемьевой, Щербаков отобрал у Лени, которому он обещал быть отцом, те книжки, которые подарил ему, отобрал уцелевшие игрушки. Книжки и игрушки понадобились Щербакову, чтобы подарить их ребенку Артемьевой. И его не остановили глаза Лени, и его не смутило, что делал он это в присутствии Нади. Что ему до них! Надежда Щербакова не сказала ему ни слова в упрек. Она и на Артемьеву зла не держала, да и что ей сейчас Артемьева? В течение пяти лет Щербаков был для нее олицетворением всего лучшего, что есть в человеке. Каким несказанно благородным — особенно после Василия Губенко — ей виделся Щербаков. И чем полнее и глубже был ее восторг перед Щербаковым, тем страшнее и непереносимее было то, что открылось в нем.

Едва оправившаяся от болезни, она оставалась в пустой квартире 7, 8 и 9 ноября. И если она не рассказала внятно, что толкнуло ее на преступление, то не потому, что не хотела —Не могла...

Никто в зале Надежду Щербакову не оправдывал, все понимали ее виновность. Но суд над ней был и судом над Щербаковым: судом по строгой и высокой нравственной мере. И это был не менее важный результат судебного разбирательства, чем сам приговор, вынесенный Надежде Щербаковой, несчастной и все же виновной женщине.

 

Украденное детство

Все началось с ординарной, простой кражи. Что, казалось, могло быть проще этого дела. Девятнадцати летняя девушка Вера Бурдасова украла у своих знакомых несколько поношенных носильных вещей и скрылась. Спустя некоторое время она была задержана и на первом же допросе во всем полностью призналась. В суде ее виновность неоспоримо подтвердилась, не оставалось и крупицы сомнения. Все ясно. Но как следователь, так и судьи не захотели ограничиться установлением вины. Они много сделали для того, чтобы разглядеть, что стоит за фактами, и сумели увидеть, как и из чего сложилась судьба Веры Бурдасовой.

...Вере было 6 лет, когда умерла ее мать. А через год Игнатий Семенович Бурдасов привел в дом новую жену. Анастасия Федоровна не задавалась вопросами, как ее встретит семилетний ребенок, что нужно сделать, чтобы девочка почувствовала в ней мать, не случится ли так, что маленькое существо замкнется в себе. Ей было ясно: тут не над чем задумываться. Неужто позволить несмышленышу решать, как строить свою жизнь Игнатию Семеновичу и ей, Анастасии Федоровне? Мачеха за столом не обделяла Веру, первые три года исправно стирала ее бельишко, бранила толь-ко за дело, уча уму-разуму. Она считала, что свой долг выполняет. А если тепла и ласки не выказывает, греха тут нет, и без них дети вырастают.

Забот у Анастасии Федоровны и помимо Веры хватало. Они прежде всего нужны были ее сынишке Феде, погодку Веры, приведенному в новую семью. Пусть Федя не чувствует себя ни в чем ущемленным. А когда через два года родилась Леночка, то уж, люди добрые, позвольте печься матери о своих кровных детях, некогда ей цацкаться с Верой, которой пошел десятый год, не маленькая.

Игнатий Семенович и при жизни своей первой жены не был щедр на ласку к своему единственному ребенку. И не из педагогических каких-то целей, а по свойствам натуры. Напоена Вера, накормлена, вот и хорошо. А если бы даже и мелькнуло у него желание приласкать Веру, не стал бы он этого, делать, избегая ссоры с новой женой. А покой свой Игнатий Семенович ценил превыше всего.

В устойчивом своем безразличии Анастасия Федоровна не без помощи Игнатия Семеновича изо дня в день отбирала у Веры то, без чего даже взрослому человеку трудно приходится, а уж маленькому, только идущему в рост человечку всего нужнее: живое, теплое, ни на секунду не покидающее его, ничем не заменимое чувство, что он не одинок, не заброшен, что есть тот, кто защитит его, поможет ему, к кому можно прибежать поплакаться или порадоваться. Всего этого Вера была лишена. Росла она, предоставленная самой себе. Вера свыклась с мыслью, что в семье она последний человек. Да была ли у нее семья? Без семьи в большой семье росла Вера. Одиночество ~ трудная ноша и для крепких плеч. А для ребячьих...

Когда Вере исполнилось 16 лет, Анастасия Федоровна сказала ей:

— Хватит, посидела на нашей шее, смотри, какой верстой вымахала, пора и деньги зарабатывать.

Спорить Вера не стала, к заступничеству отца не прибегла (знала, что мачеха с отцом все заранее обсудила) и, недолго раздумывая, поступила ученицей в парикмахерскую, ту самую, где работала ее знакомая. Попались ей подружки в той парикмахерской не из лучших, но они были приветливы и участливы. Неудивительно, что Вера стала глядеть на все окружающее их глазами. Во всем, что касалось отношений с ребятами, подружки не отягощали себя никакими запретами. Они были циничны, не подозревая этого, но все же в глубине души верили, что к ним придет любовь, но когда еще придет? А пока что заменяли ее чувственностью и считали это совершенно естественным.

Вера ни за что не созналась бы подружкам, что чувственная вседозволенность и неразборчивость были ей не по душе, но у нее не хватало решимости поступать иначе, чем они.

В семнадцать лет к Вере пришла любовь. Она не осталась безответной. И Вере, и Игорю казалась она настолько большой, что они захотели связать свои жизни.

Об Игоре известно очень мало. В суде его не было, на следствии его не допрашивали, а Вера о том, какой он, чем привлек ее, ни слова не сказала. Единственное, что известно о нем, дает некоторое право предполагать, что он легко поддается внушению и слабоволен. Не будь он таким, жизнь Веры могла бы сложиться по-иному.

Игорь рассказал у себя дома о Вере. А его мать знала Анастасию Федоровну и навестила ее, чтобы осторожненько так расспросить о Вере. Но никакая осторожность не понадобилась. Чего только ни наговорила Анастасия Федоровна на Веру: и развратна, и неряха, и ленива. Столько наговорила, что мать Игоря опрометью бросилась домой „спасать” сына.

Игорь сдался без борьбы, но счел себя обязанным не утаить от Веры ничего из того, на что Анастасия Федоровна раскрыла ему глаза. Вера не стала оправдываться перед человеком, не давшим себе труда даже проверить наветы мачехи, так легко и просто поверившим в худое. С Игорем было все покончено.

Вера не могла простить мачехе предательства. Отцу пожаловаться — одно расстройство, а Анастасии Федоровне это не страшно. Решила, что сама потребует от мачехи ответа. Не нашла Вера слов, которые проняли бы Анастасию Федоровну. Плача от обиды и бессилия, она крикнула мачехе, что не хочет дышать с ней одним воздухом, и ушла из дома. Ушла, не подумав, как же дальше будет жить. Ушла, поддавшись порыву, но в глубине души надеясь, что уйти ей не дадут, все сделают, чтобы вернулась она в отчий дом. Уйдя из дома, Вера оставила и работу в парикмахерской, чтобы избавиться и от сочувствия, и от насмешек подружек, еще вчера ей завидовавших.

Около двух недель прожила она у Тони, своей давней приятельницы. Вера решила, что порвала с домом, но уже на следующий день оставила в парикмахерской и кассиру, и уборщице, и заведующему свой адрес: если кто из родных придет справляться о ней, пусть дадут его. Анастасия Федоровна не придет, но отец, родной отец, не может не встревожиться: дочка без денег, без паспорта (она сгоряча оставила его дома), ушла убитая горем, мало ли на что может решиться!

Но вот прошел день, другой, неделя миновала, а отец за Верой не приходил. Не иначе как в парикмахерской затеряли ее адрес. И Вера заставила себя сходить и к заведующему, и к уборщице, и к кассирше. Нет, записка с адресом сохранилась, но никто Веру не спрашивал, не искал.

Лишена родительского тепла и заботы — к этому Вера уже привычна, но никогда еще она не чувствовала себя такой никому не нужной, такой одинокой. А тут Вера увидела, что она и родителям Тони становится в тягость. У нее не оставалось выбора: надо возвращаться домой. Нет, она не будет проситься обратно, она потребует, чтобы ей отдали паспорт. Ну, а уж если станут настаивать, чтобы она осталась... Отца, когда пришла Вера, дома не было. А мачеха, ни о чем не спрашивая, сказала Вере:

— Держали мы у себя твой паспорт с недельку. Все ждали, не заявишься ли за ним. Не пришла — сдали его в милицию. Чего у себя хранить, неприятности еще наживешь...

Передача паспорта в милицию потрясла Веру. И не только потому, что ее, так ей казалось, к позорному столбу привязали и выставили. Живя у Тони, Вера, отбиваясь от унизительной мысли, что она никому, даже родному отцу, не нужна, могла еще как-то утешить себя: зря она так думает об отце, он разобижен тем, что она ушла из дома, вот почему, тревожась за нее, он не выказывает тревоги. Но история с паспортом не позволила никуда уйти от правды: Вера для отца не только чужая, она лишняя. Как легко, как просто отказался он от Веры, сдал паспорт в милицию для того, чтобы передать и заботы о той, кто была ему дочерью.

Нет, Вера не обозлилась. Она надломилась под тяжестью ощущения своей ничтожности. Оно стало — и это самое страшное — стойким, обыденным. Искрошилась жизнь. Именно так: на крохи распалась. Так чем же тогда дорожить? Какого еще падения бояться?

Не баловала жизнь Веру, не научила мужеству и стойкости. Она не могла заставить себя сходить в милицию за паспортом. Явится она (так это она себе представляла), а там, наслушавшись россказней Анастасии Федоровны (небось, отвела она душу и невесть что наговорила), станут расспрашивать, где без паспорта жила, почему работу бросила, на какие средства жить собирается; ничему верить не будут, во всем уловку увидят. И хотя Вера понимала, что нельзя не пойти за паспортом, откладывала со дня на день, сознавая, что сама осложняет свое положение.

Не имея крова и работы, она повела себя недостойно, если выбирать слова помягче. А когда ей показалось положение безвыходным, не остановилась и перед преступлением — совершила кражу у людей, у которых до этого прожила несколько дней, хотя не могла не понимать, что, как только кражу обнаружат, будет ясно, кто виновен в ней. Украла Вера рублей на триста. Гонимая страхом, уже неспособная рассуждать, она не придумала ничего лучшего, как уехать в Москву, в которой никого не знала.

Но в Москве обстоятельства сложились совершенно неожиданно.

...Сергей Синев обладал редким свойством — иммунитетом к благополучию. С детства, не зная ни трудностей, ни горестей, рос в семье, где все относились друг к другу бережно и внимательно. Имя его отца, крупного учёного, могло, очевидно, устранить препятствия, если бы они возникли на пути Сергея. Но ничего устранять не приходилось. Способный, трудолюбивый, Сергей после окончания института быстро нашел себя в науке. Жизнь его так легко, ровно, так неизменно благополучно складывалась, что, казалось, могла избаловать его и вылепить самоуверенного себялюбца, Но Сергей вырос мягким, добрым, застенчивым и неуверенным в себе человеком.

Книгочей и книголюб, он часами рылся в букинистических запасниках. Зайдя в сентябрьский вечер в книжный магазин, он увидел там Веру Бурдасову Это случилось в первый день ее приезда в Москву Вера зашла в магазин отнюдь не потому, что ее привлекали книги, она спасалась от дождя.

Ничем особым Вера не поразила Сергея. Нов тот вечер он нашел книгу, которую давно искал. Не поделиться радостью он не мог, а в магазине никого кроме Веры не было, вот он и похвастался своей находкой. Они разговорились, а когда вместе вышли, он из вежливости спросил:

— Вам куда?

И услышал:

— Не знаю...

У Веры был несчастный вид, она ведь в самом деле не знала, куда ей деться. А увидев, что Сергей даже как-то растерялся от ее ответа, не выдержала и рассказала ему, первому встречному, что она только сегодня приехала в Москву, здесь никого не знает, да и паспорта у нее нет с собой.

У девушки беда, это было очевидно, как же можно не помочь ей? Нужно знать Сергея, чтобы отчетливо представить себе, как он, робея, боясь обидеть, предложил Вере пойти к ним домой, он так и сказал: „к ним”, к его сестре и к нему. Они-вдвоем жили в большой квартире, оставшейся им после смерти отца (мать умерла раньше). Честное слово, она нисколько не стеснит их, она поживет у них до тех пор, пока не пришлют ей забытый в Ленинграде паспорт.

Сергей не очень вникал в не совсем понятную историю Веры (чего ради девушка приехала в Москву, где у нее никого нет, и при этом даже паспорта не захватила). Сергей видел, что она нуждается в помощи, он мог ее оказать, этого было достаточно. Так началась удивительная перемена в жизни Веры, а если быть точным, то и в жизни Сергея.

Очевидно, неправы те, кто утверждает, что только у женщин любовь может вырасти из жалости. Снедаемая тревогой и страхом, скрыть которые не могла, полная благодарности, которую не умела выразить, Вера вызывала в Сергее жгучую жалость. А вскоре ему стало ясно: он любит. Это не мешало ему понимать, что у Веры в прошлом не все было благополучно, кое-что, она, несомненно, скрывает, и все же он не позволял себе подозревать ее в чем-то дурном. Если и есть неясное, зачем копаться в нем против воли Веры, зачем причинять ей боль?

Вера осталась в доме Синевых. Осталась с тем, чтобы оттуда не уходить. Как сложились отношения между Верой и Сергеем, этого нельзя было не выяснить в суде.

Сергей понимал какую-то неопределенность и двусмысленность положения Веры в его доме и именно поэтому, по складу своего характера, проявлял особую уважительность и подчеркнутое внимание к ней. Настолько явное, что Вера, которой все было внове, на первых порах посчитала это за насмешку, на которую она не смела ответить так, как ей хотелось. Но время шло. Вера поверила в его заботу и нежность к ней. И чем он был добрее и ласковее, тем сильнее донимал ее стыд. И не только за прошлое, но и за настоящее. Обманом, контрабандой она свое счастье добывает. Открой она правду о себе, разве стал бы Сергей терпеть ее рядом?

Нужно было видеть Сергея в суде, слышать, как он дает показания, и только тогда, хоть немного разобравшись в нем, можно было поверить в то, что при его чистосердечии, душевной мягкости, удесятиренной любовью, он ни в чем дурном не заподозрил Веру, хотя паспорт так и не пришел из Ленинграда.

Иногда он, правда, заговаривал о паспорте, отсутствие паспорта не могло его не тревожить, но Вера при этих разговорах так затуманивалась, что Сергей давал себе зарок не мучить Веру.

Так прошло ни много ни мало два с половиной года. Все то, что было в Ленинграде, Вере перестало казаться реальностью. Воспоминание о преступлении выветривалось. И было бы неправдой сказать, что Вера испытывала угрызение совести. Она уже и страх перестала ощущать. Все было в таком далеком, далеком прошлом. Кому понадобится сейчас ворошить его? Пожалуй, сейчас можно и паспорт истребовать? И тут нежданно-негаданно грянул гром. Прошлое дало о себе знать. Оказалось, на Веру объявлен розыск. И, обнаружив ее в Москве, Веру взяли под стражу и привезли в Ленинград.

Вера — это может показаться удивительным, но так оно было — не ощущала в себе досадного чувства: надо же, чтобы так не повезло! В том, как оборвалась ее московская жизнь, все было справедливо, так она считала, считала искренне, не поддаваясь жалости к себе, но все же беспокоясь о Сергее.

— Нет, — сказал ей следователь, — она может за Сергея не тревожиться, его не станут судить за то, что жила у него без паспорта.

Потрясенный, горестно недоумевающий, Сергей, приехав в Ленинград, от следователя узнал о преступлении Веры. В разговоре следователь был прям и резок, но, ни в чем открыто не упрекая, давал почувствовать, что Сергея не следует щадить.

Пройдет немало времени, пока Сергей поймет, почему следователь не щадил его, поймет и согласится с ним. Уже выходя из кабинета следователя, Сергей спросил:

— Не дадите ли вы мне адреса Шарковых?

Шарковы — это потерпевшие.

— Зачем он вам? — насторожился следователь.

— Как зачем? Надо же оплатить то, что у них... пропало.

Следователь дал ему адрес Шарковых.

Сергей не пытался умалять вину Веры, воровство есть воровство, но в его сознании никак не сливались воедино та девушка, обокравшая знакомых, и Вера, его Вера, которую он встретил в Москве, узнал и полюбил. Нет, тут не то, что она изменилась за эти два с половиной года. Такая, какой Вера была с ним,— это и есть ее подлинная суть. Такая она и никакая другая. Он был убежден в этом глубоко и нерушимо и в то же время сознавал, что Вера, должно быть, мучается стыдом и терзает себя страхом, что он отвернется от нее. Но как она не понимает, что это просто невозможно. Он должен увидеть ее! И Сергей пришел к следователю просить о свидании.

Следователь свидания не разрешил.

— Сделайте доброе дело, — попросил Сергей, — я принесу цветы, передайте их Вере. Поверьте, это очень важно, она сразу все поймет.

Выполнить просьбу следователь не мог.

Дело поступило в суд. Факты были установлены, но оставалось невыясненным, пожалуй, самое главное: какой пришла в суд Вера Бурдасова? Два с половиной года в Москве она нигде не работала, жила на средства Синева, привыкая к ранее непривычному комфорту. Могло ли это изменить ее к лучшему? Два с половиной года она жила с человеком добрым, честным, чутким, человеком разносторонним и глубоких интересов, не исправило ли это ее? И такое возможно.

Высокая, худая, с мягкими, чуть неправильными чертами лица, которое в зависимости от душевного состояния то кажется очень привлекательным, а то откровенно некрасивым, Вера в суде не проявляла никаких внешних признаков раскаяния: не было поникших плеч, от стыда опущенных глаз. Ее напряжение угадывалось только в неподвижности, с которой она сидела, в намертво сцепленных пальцах рук. Больше всего это заметно было в ее голосе: он был у Веры какой-то обесцвеченный, лишенный всяческих эмоций, она не говорила, она выговаривала слова отчетливо, но так, что угадать, какой они в ней вызывали отклик, было невозможно. О своем преступлении она неизменно говорила: „украла”. Она ни разу не сказала; „взяла”, „унесла” или какие-нибудь слова, которые хотя бы внешне уменьшали позор того, что она сотворила. Не подчеркивая, не оттеняя, она говорила: „украла платье”, „украла второе платье”, „украла кофточку”.

А говоря о том времени, когда ушла из дома и оставалась в Ленинграде, пока не совершила кражу, сказала:

— Вела себя непотребно.

И хотя слово „непотребно” чуть отдавало стариной и было чуждо словарю Веры, оно прозвучало так же жестоко и беспощадно.

Вера и была к себе беспощадной. Она пришла в суд, не храня в душе гнева на отца и мачеху. С себя одной она спрашивала за то; что шла дурной дорогой. Себя одну винила и не искала оправданий. Но на вопрос о том, как ей жилось в отчем доме, отвечала, ничего не. скрывая, без преувеличения, но и не преуменьшая, никого не обеляя. Отвечала точно. Складывалось впечатление, что перед судом стоял человек, сводивший сам с собой счеты, без снисхождения. Стыд выжег у Веры жалость к себе. И „украла” и „непотребно” — это было сжигание мостов к Сергею. Очевидно, поэтому Вера неохотно говорила о своей жизни в Москве.

На эти вопросы, вероятно, полнее мог ответить Сергей Синев. Его допрос ожидался с интересом. Почему-то еще до дачи показаний он вызвал снисходительное сочувствие, которое не отличишь от жалости, своей неприспособленностью к жизни, излишней доверчивостью, неумением видеть теневые стороны жизни.

Но Синев оказался иным. Невысокого роста, крепко и хорошо сложенный, на вид старше своих 28 лет, он не вызывал жалости. Он пришел в суд, чтобы бороться за самое дорогое, что у него есть, чтобы бороться за Веру, за то, чтобы судьи увидели ее такой, какой он ее знает. То, что он говорил, было результатом раздумий, а не всплесками чувств. Но, решившись бороться, он не мог этого делать иначе, чем свойственно было ему. Он боролся — это прозвучит странно, но, если хочешь быть точным, иначе не скажешь — он боролся доверительно, убежденный, что он и судьи — единомышленники, они хотят одного и того же: правды и добра.

Была в его показаниях вроде бы незначительная черточка, но раскрывала она многое. Говоря о Вере, он не называл ее ни по имени, ни по фамилии, он говорил неизменно: Вера Игнатьевна.

— Как вы представляете в дальнейшем ваши отношения с Верой Бурдасовой? — спросили его в суде.

— Мы поженимся. Конечно, в том случае, если Вера Игнатьевна согласится.

— Но вы ведь понимаете, что ее могут осудить.

— Я буду ждать.

Сергей и сам чувствовал некоторую нарочитость в том, как он величал Веру, но не нашел другой формы, чтобы дать ей понять: он сохранил уважение к ней и теперь, когда она на скамье подсудимых.

Синев попросил у суда разрешения рассказать о том, как он объясняет все то, что произошло с Верой Игнатьевной, хотя он и не знал о преступлении...

— И в том, что вы не знали, вы вините только Бурдасову? ~ спросил судья.

Синев запнулся, такого вопроса он, очевидно, никогда себе не задавал.

— Я, я одна в этом виновата! — сказала Вера, хотя ее никто не спрашивал.

— Я причинил бы Вере Игнатьевне боль, расспрашивая о том, о чем она не хотела говорить. Но во всем остальном она была со мной совершенно откровенна. Я все знал об ее отношениях с отцом и мачехой.

Синев рассказал суду, что несколько дней назад он был у Бурдасовых; разговор велся откровенный, и все то, что понял, он обязан, просто обязан сообщить суду.

— Ведь у каждого ребенка — разве это может быть иначе? — есть беззаботность, потребность любви, сила веры. — Синев сказал это так убежденно, что было ясно — иного он не знает и не может представить себе.

— Плохо ребенку, — думал вслух Синев, — если его потребность любить и доверять не находит отклика, а в семье Бурдасовых все обстояло несравнимо хуже. В ребенка вдалбливалось: не жди ты от нас любви или тепла и запомни раз и навсегда: нам и твои добрые чувства нисколько не нужны. И было бы не удивительно, если бы Вера Игнатьевна выросла озлобленной, никому и ничему не верящей; и какое счастье, что так не случилось. Встретились мы в Москве. Казалось бы, для нее, особенно после того, что случилось в Ленинграде, самым естественным было бы так отнестись ко мне: попался мне человек не бог весть какого жизненного опыта — а это ведь правда, — для него я одна-разъединственная, каждому моему слову верит, ничего не проверяет, ну и стану жить в свое удовольствие и втихомолку буду посмеиваться над простачком. Но ведь сложилось-то все совсем по-другому.

Синев помолчал немного, он, очевидно, искал самые верные и убедительные слова, чтобы рассказать о жизни Веры в Москве.

Поначалу она была угнетена, испугана. Это так понятно. Но постепенно она менялась, реже в ней замечался страх, исчезла подавленность, появилась жизнерадостность. Но это длилось недолго. Она вновь замкнулась, чем-то опечаленная. Не сразу Синев догадался, отчего это произошло. У него было несколько друзей, некоторые из них были женаты. Он хотел, чтобы его друзья стали друзьями Веры, и даже чаще прежнего ходил к ним, но всегда с Верой. И настойчивей, чем раньше, звал их к себе. И Вера, присматриваясь к друзьям Синева, стала сравнивать себя с ними и поняла, как она мало знает. В Вере не было ложного самолюбия, не сработал защитный рефлекс, иногда свойственный полуневеждам, подталкивающий вместо трезвой самооценки к принижению чужих достоинств: „подумаешь, интеллигенты, только и умеют, что разговоры разговаривать”. Вера с какой-то отчаянной решимостью принялась наверстывать упущенное, занялась самообразованием. Но не хватало ни умения, ни навыков. И как ни старалась, как ни билась над книгами, случайно выбранными, ничего у нее не выходило. И только через несколько месяцев, конфузясь, точно что-то недостойное делает, попросила у Сергея помощи: пусть подскажет, что и как ей делать. Способности у Веры средние, а может даже и ниже, но училась она по плану, составленному Сергеем, с такой настойчивостью, что привычный к труду Сергей удивлялся. Он просил суд ему поверить: эти два года в жизни Веры были годами упорной, трудно дающейся, но настоящей учебы.

Сергей был искренен, это не вызывало сомнения. Но судей настораживало другое: он не нашел ни слова в осуждение Веры, это можно было понять, она под судом, ему страшно за нее, но ведь он говорил и о себе так, точно ему самому и теперь не в чем себя упрекнуть.

Прежде чем закончить его допрос, ему было задано несколько вопросов. Достаточно острые, все они были безупречно корректны. Глядя на Синева, сначала только удивленного вопросами, а затем и ошеломленного тем, что ему самому в нем открылось, когда он искал и находил ответы, судьи в который раз убеждались в способности человека совмещать в себе и светлое и темное. Вот Сергей Синев — несомненно мягкий и добрый человек, — а сколько он натворил ошибок!

Каким бы ни был Синев малоискушенным в житейских передрягах, он не мог не понять, что у Веры в Ленинграде произошло что-то тревожное и неблагополучное. Пока Вера была для него посторонним человеком, которому он дал на короткое время кров, Сергею нечего было вламываться в чужую тайну. Но отношения изменились, Вера стала близким, родным человеком. Теперь он, Синев, в ответе за нее. Девятнадцатилетнюю девушку что-то грызет и мучает, а она молчит, молчит потому, что боится: признание отпугнет Синева. А он, считая, должно быть, что делает это из деликатности, предоставляет неопытной, неумелой, мечущейся Вере самой справляться со своей бедой. Разве не должен был Синев сделать все, что в его силах, чтобы растопить пугливую недоверчивость Веры?

Допрос велся так, что в нем не было ни назидательности, ни нравоучений, но с каждым вопросом Синев ощущал все глубже нравственное воздействие суда. Вопросы задавались, пожалуй, и для того, чтобы Синев, отвечая на них, держал в то же время ответ перед собой, перед своей совестью. И как неузнаваемо менялось такое, казалось бы, устоявшееся, проверенное временем представление о его взаимоотношениях с Верой!

Был ли он к ней внимателен и заботлив? Внимание и забота, разве они означают всепрощение, разве они не включают в себя высокую требовательность и взыскательность? А в чем и когда — продолжал себя спрашивать Синев — он был нравственно требователен к Вере?

Больше двух лет Вера утаивала правду, пусть он не знал, в чем она, но то, что она утаивается, это было ему ясно, а он с этим мирился, если говорить начистоту, мирился непростительно легко. Только ли ради Веры мирился? Не охранял ли он и свой покой?

Простое, казалось, дело о краже носильных вещей, а как оно оборачивается в суде своей моральной стороной, какие нравственные слои ворошит!

Продолжая отвечать на вопросы суда, Синев вглядывался в себя. И не мог не сказать: если бы Вера увидела, что ему тяжко и больно, очень тяжко и больно от того, что она с ним неоткровенна, утаивает правду, разве она не открылась бы? И тогда два близких, родных человека стали бы вместе искать ответ на вопрос, как дальше жить, позволяет ли им совесть продолжать прятаться от правосудия или надо прийти с повинной, и нашли бы, конечно, верный и достойный выход. За эти два года Вера постепенно привыкла к мысли, что нечего уже себя осуждать, что было, то сплыло. Опасное привыкание. Хорошо еще, что Вера хоть и поздно, но нашла в себе силы для искреннего раскаяния, для самоосуждения.

После допроса Синев сел на место со сведенным от боли лицом. Он, пожалуй, даже преувеличивал свою вину. Но от этого только крепла решимость строить свою жизнь, свою и Верину, по-другому. Суд сделал свое дело.

Но было бы неверным думать, что нравственное воздействие суда всегда безотказно. Это показал допрос в суде Анастасии Федоровны и Игнатия Семеновича Бурдасовых. Они допрашивались последними.

Поняли ли они, придя в суд, насколько виноваты перед Верой? Или пришли, негодуя, что она запятнала их честное имя?

Не было сознания вины, не было и негодования. Они пришли в суд потому, что получили повестки. А не будь повесток? Вероятнее всего, не пришли бы.

Нельзя же считать случайностью, что когда Анастасию Федоровну и Игнатия Семеновича, естественно, каждого порознь, спросили:

— Ваша дочь, подросток, ушла из дома и не вернулась, вас это встревожило?

Мачеха ответила:

— Видно, не захотела она больше с нами знаться, бог с ней, мы не в обиде.

А отец сказал:

— Случись что, дали бы нам знать. Теперь же нас известили.

Нельзя же считать случайностью, что удивительно схожи были не только сущность ответов, но интонации: с нас спрос короткий, мы-то ничего худого не сделали.

А когда Анастасию Федоровну попросили повторить то, что она сказала Милютиной (это мать Игоря) о Вере, она ответила:

— Ничего не говорила.

Анастасия Федоровна не хотела лгать. Она действительно забыла о своем разговоре с Милютиной. Пустой, незначащий, мимоходный разговор, зачем ему придавать значение!

— А ведь он изменил судьбу вашей дочери, едва не сломал ей жизнь.

Анастасии Федоровне напомнили то, что она тогда говорила про Веру.

— Вере я зла не желала. Никогда не желала. Разве я думала, что это плохо кончится? Верно, тогда Вера меня чем-то обидела, я сгоряча и сболтнула.

Всматриваешься в Бурдасовых, отца и мачеху, и понимаешь, что ни он, ни она не злодеи. И Анастасия Федоровна вовсе не та мачеха, что сживает со свету падчерицу. Они сегодня в суде даже жалеют Веру и готовы ей помочь. Стремясь облегчить ее участь, они идут на то, чтобы принять на себя часть вины, хотя про себя-то твердо знают, что ни в чем не виноваты.

Бурдасовы черствы и бездуховны настолько, что даже не замечают своей черствости. Она кажется им нормой. И, конечно, не обременяют себя мыслью, к чему она, их черствость, привела.

Вот, например, история со сдачей паспорта в милицию. Ведь сдали они его не от злобы, а от безразличия к переживаниям Веры. Ребенок, становясь подростком, не так уж редко подводится жизнью к развилке: одна дорога — к добру, другая — к злу. Вот тут и необходимо помочь ему. А черствый человек подтолкнет и даже не взглянет, на какую дорогу подтолкнул.

Так и сделали Бурдасовы. Когда в судебных прениях говорилось, что самая тяжкая по последствиям кража была совершена задолго до преступления, в котором виновна Вера, что у нее, у Веры, было украдено детство, как украли и юность, Анастасия Федоровна и Игнатий Семенович кивали в знак согласия, не выражая никакого протеста: пусть говорят, раз это может помочь Вере. Им-то от этого ничего не станется. Зверства себе не позволяли, значит, и укорять им себя не в чем. Они ушли из суда безнаказанными.

Но так ли это? Убожество и скудость душевного мира — одно из самых горьких лишений, на которые обрекает себя человек.

 

Признаю себя виновным

Все, что говорил следователь, было разумно и дельно, он сочувствовал Валентине Федоровне, понимая ее горе, и, веря в целительную силу правды, ничего не смягчал. Валентина Федоровна слушала его и время от времени тихо роняла: „нет”.

— Самое стойкое заблуждение, — говорил следователь, — это уверенность близких в том, что они знают друг друга, потому что постоянно общаются. Но постоянное общение не обостряет, а притупляет внимание и зоркость. Мы стараемся сохранить неизменным дорогой нам образ близкого человека и, если он даже очевидно меняется к худшему, упрямо не хотим этого видеть. Поэтому нередко и случается, что мать не замечает, как ее сын постепенно „сползает” к той черте, за которой начинается преступление.

Валентина Федоровна слушала следователя, и больше всего ее пугал его тон, в меру доброжелательный, рассудительный, наставнический. Так говорил человек, уверенный в своей правоте, свободный от каких бы то ни было сомнений, вразумляя и не ожидая возражений. В Валентине Федоровне вспыхивали возмущение: как он смеет, этот человек, так думать об ее Вите? Кто дал ему право обвинять ее в том, что она проглядела перерождение сына?

Валентину Федоровну охватывало отчаяние, в котором захлебывались остатки сил. Она чувствовала, что сколько бы ни говорила, следователь ее не услышит, он надежно отгорожен формулой-завесой: матери заблуждаются насчет своих сыновей, они верят в них и тогда, когда верить нельзя.

Но следователь был не вправе считать убедительным доказательством слепую веру матери в невиновность своего сына, хотя нисколько не сомневался в ее искренности.

„Мать должна знать всю правду”, — подумал следователь и сказал:

— На первом же допросе ваш сын полностью признал себя виновным.

— Нет, — тихо сказала Валентина Федоровна, — что бы Виктор ни говорил, преступления он не совершал. Не мог совершить.

— Судите сами, — все так же доброжелательно и терпеливо наставлял следователь, — преступление было совершено 11 марта вечером. И, заметьте, не в вашем, а в Дзержинском районе. Ваш сын был арестован 12 марта, как только он вернулся из школы. О преступлении, совершенном в другом районе, ваш сын никоим образом знать не мог. Не мог... если в нем не участвовал. Я спросил его — это был мой первый вопрос, — знает ли он, почему его арестовали? Мог ли невиновный ответить так, как ответил ваш сын: „Знаю, за ограбление старушки на Некрасовской”? И он, в чьей невиновности вы так уверены, рассказал об ограблении с такими деталями, какие мог знать тот, кто его совершил. Виктору была дана очная ставка с потерпевшей. Их показания полностью совпадали. Вас это не убеждает?

— Нет! Такой, как мой Витя...

— Простите меня, но вы действительно не знаете своего сына. Я невольно причиняю вам боль, но будет гораздо труднее жить в сознании, что на вашего сына ошибочно возведено обвинение. Преступление, на которое он пошел, нельзя совершить случайно, оступившись или поддавшись порыву, в душевном смятении. Оно обдуманно и цинично. Конечно, вам трудно поверить моим выводам, поверьте фактам. Старая, больная женщина, Кольцова Ирина Егоровна, пришла на почту за пенсией. Виктор видел, как получала Ирина Егоровна деньги и положила их в сумочку.

— И вы хотите сказать... — успела выговорить Валентина Федоровна, но ее перебил следователь:

— Я рад был бы вас не огорчать, но куда деться от фактов? Установлено: Кольцова вышла из почты, а следом за ней — Виктор. Она зашла в магазин. Виктор остался ждать ее у выхода. Хотя Ирина Егоровна и мало что купила, но час вечерний, надо в очереди выстоять; пришлось Виктору ждать довольно долго, было у него время одуматься, ужаснуться тому, что затеял, и стремглав бежать прочь. А он ждал. Когда Ирина Егоровна, выйдя из магазина, засеменила к дому, Виктор поплелся за ней. Он нагнал ее, одним ударом свалил с ног, вырвал сумку и убежал.

Помолчав немного, следователь сказал:

— Поверьте мне, виновность вашего сына доказана не только его признанием, как бы оно ни было убедительно. Не будь его признания, это ничего бы не изменило. У нас есть другие бесспорные доказательства его виновности.

Следователь не вводил Валентину Федоровну в заблуждение. Он не считал себя вправе нарушать следственную тайну. Доказательства были добыты.

Преступник, напавший на Ирину Егоровну, уронил на лестнице книгу „Железная пята” Джека Лондона. Спохватился, когда возвращаться за ней было уже нельзя. Книга библиотечная. Установить, что Виктор Сергачев последним взял ее, было нетрудно. Улика прямая и грозная, но не единственная. Свидетельница Косякова, дворник дома, видела, как из подъезда за несколько минут до того, как ей стало известно о нападении, вышел парень с сумкой в руках. Видела она его со спины, опознать не сможет. Но она запомнила, что на парне было серое пальто с кушаком. Когда задержали Виктора Сергачева, на нем было серое пальто с кушаком.

Валентина Федоровна ушла от следователя, по-прежнему уверенная в невиновности Виктора. Не мог он совершить то, в чем его обвиняют. Но как он узнал о нападении? От кого он узнал, как оно произошло? Тут следователь прав: только преступник это мог знать. И билась беспомощная мысль матери над вопросом, на который не было ответа. И все же, бывало, мелькнет нечто вроде догадки, далее не догадки, а чего-то куда менее определенного и четкого, этакий тающий проблеск, но Валентина Федоровна гнала его от себя, хотя в нем, возможно, было спасение Вити.

Вскоре следствие было закончено. Теперь суду предстояло решить дело Виктора Сергачева.

Защитник Виктора Сергачева все откладывал свидание с ним, он чувствовал, что не готов к встрече. Что-то очень важное им еще не выяснено. Нет, это не было вопросом, виновен ли Виктор. Чем внимательнее адвокат вчитывался и вдумывался в показания Виктора и свидетелей, тем больше укреплялась в нем уверенность в невиновности юноши, настойчиво признающегося в совершении преступления.

Есть такие уголовные дела, где нравственный облик подозреваемого — самое убедительное, поистине неопровержимое доказательство невиновности.

Двадцать девять соучеников Виктора написали прокурору, а затем и суду, их письму нельзя было не верить. Юноши и девушки с цепкой памятью, взволнованные, заботящиеся о том, чтобы правда, которую они знают, дошла и до тех, от которых зависит судьба их товарища, писали умно и задушевно, почему они не допускают и мысли, что Виктор может совершить то, в чем его обвиняют. „Чтобы ограбить человека, — писали они, — грабитель должен быть жадным к деньгам или к тем возможностям, что даются деньгами. В Викторе Сергачеве нет и соринки жадности, она бы не укрылась от нас: ведь мы с ним вместе от первого до десятого класса. Где мы с ним только ни бывали, и в походах, и на полевых работах, и в спортивных лагерях. Кто жаден — тот жаден, этого не спрячешь. Виктор никогда о деньгах и не думает. Вечеринок не любит, в кафе не ходит, нисколько не пижонит, он ничего и не коллекционирует. Как же может его вдруг так потянуть к деньгам, чтобы пойти на самую большую и гнусную подлость?’’

Следователь допросил обоих классных наставников Виктора. Один вел его первые четыре года, второй — вот уже шестой год. Оба они знали, что Виктор признал себя виновным. Один из них присутствовал при допросах Виктора. Оба понимали, что, хорошо отзываясь о Викторе, признавшемся в преступлении, они ставят под сомнение свое умение распознавать сущность ребят, чьи характеры они должны формировать. И оба они были едино душны: в Викторе крепкое нравственное начало, он добр, отзывчив, нетерпим к фальши и злу, готов всегда заступиться за слабого.

Письмо соучеников Виктора — это и был тот порог, о который все еще спотыкался защитник. Если Виктор не виноват, значит, он приписывает себе преступление, совершенное другим. Зачем? Почему Виктор вместо сострадания к потерпевшей выгораживает негодяя? Что может заставить честного, доброго юношу так поступать?

Когда соученики Виктора попросили защитника встретиться с ними, он охотно согласился: может быть, кое-что и прояснится. Вместо трех-четырех человек, как предполагал защитник, пришел почти весь класс. Что ж, тем лучше.

— Сделаем так, — сказал им адвокат, — кабинеты у нас маленькие, поэтому подождите до семи часов, работа в консультации кончится, и мы с вами останемся здесь, в приемной, и потолкуем.

Защитник просил ребят не обижаться. Дело слишком серьезное, чтобы он мог довериться их впечатлениям, поэтому хорошо было бы, чтобы они говорили только о фактах. Возможно больше фактов. И больших и самых малых, они-то и могут оказаться наиболее важными. Пусть рассказывают не только о хорошем, но и о худом, если оно было. Он считает себя обязанным им напомнить, что Виктор признал себя виновным.

— Не верю! Не мог он ограбить, — первой откликнулась Оля Доможирова.

А за ней второй, третий и все остальные школьники повторили: „Не верим!”

На них, юнцов неискушенных, каким неоспоримым доказательством виновности должно было навалиться „Виктор сознался в преступлении!” И все же ни один из них не усомнился.

Ни один из них не поколебался в уверенности в невиновности товарища. „Не верю” прозвучало как присяга дружбе и верности. Но все это нисколько не помогало в поисках ответа: зачем Виктор взял на себя чужую вину?

В конце беседы приоткрылось что-то новое для защитника. Он напомнил им, что в их письме есть и такие строчки: „Если бы Виктору нужны были деньги для спасения брата, он все равно не мог бы ограбить старую женщину”, и спросил, случайно ли они упомянули брата, а не мать или отца.

— Первое, что пришло на ум, то и написали, — ответил Женя Сутилов, он, в основном, и составлял письмо.

— Нет, не совсем случайно, — поправила его Майя Гринберг, — это я подсказала насчет брата.

Майя жила в одном доме с Сергачевыми и чаще других соучеников заходила к Виктору. Она больше всех в классе знала о его семье. Подсказывая о брате, она это сделала почти безотчетно и только сейчас стала понимать оставшийся для нее самой потаенным смысл ее подсказки. „Старший брат Виктора, Николай, — сказала она, — странный, непонятный человек. Никогда не знаешь, какой он будет через пять минут. Только что был приятельски настроен и вдруг, безо всяких причин, набросится, оскорбит, огорчит. Иногда такое натворит, что слово себе давала, ноги моей у них не будет. А больше всего меня удивлял Виктор: он никогда не одергивал брата. Был такой случай: я сказала Виктору, что не выношу его брата, а он как-то очень смущенно попросил меня: „Не сердись на него, поверь мне, во всем плохом, что делает Коля, виноват я”.

Были, значит, какие-то особые отношения между обоими братьями, было нечто такое, что толкало Витю винить себя в том, что сделал Николай.

Но почему возникла у защитника уверенность, что Виктор не виноват в нападении на Ирину Егоровну?

Дело Сергачева вел опытный и добросовестный следователь. Он, конечно же, знал, что Сколько бы обвиняемый ни признавался в преступлении, его признания не устанавливают его виновности, если она не подтверждена иными объективными доказательствами. И все же иногда бывает трудно заставить себя усомниться в виновности обвиняемого, если он, судя по первому впечатлению, так чистосердечно кается и если его признание подтверждается столь, на первый взгляд, крепкими уликами.

Пожалуй, самое парадоксальное в расследовании преступления заключается в том, что именно оно, это признание, которому следователь придал такое решающее значение, больше всего убеждало в невиновности Виктора.

Приступая к первому допросу Виктора Сергачева, следователь знал, что преступник обронил книгу. Книга и навела на след преступника. О ней следователь молчал, и это было разумно, пока Сергачев не закончил признаний. Теперь уже можно было спросить:

— Что у вас было в руках, когда вы шли по пятам Кольцовой и напали на нее?

— Ничего не было! — к удивлению следователя ответил Сергачев.

— Какая книга была у вас с собой?

— Никакой не было, — сказал Сергачев, явно не понимая, почему его спрашивают о какой-то книге.

Если бы Сергачев совершил нападение на Кольцову, то после вопроса следователя он не мог не понять, что книга „Железная пята” найдена, значит, отпираться бессмысленно. Да и зачем, если он признает свою вину? Ответить „никакой книги у меня с собой не было” Виктор мог только в одном-единственном случае: если он не знал, что в руках преступника, напавшего на Кольцову, была книга „Железная пята”.

Следствию Не удалось найти сумку Ирины Егоровны. Куда дел ее преступник? Виктор Сергачев показал, что бросил сумку в урну на улице Маяковского. На месте, указанном Виктором, сумки не обнаружили. Никто не спорит, это еще не опровергает его признание. Но показание Виктора о месте, где была выброшена сумка, приводит, как и история с книгой, к выводу, что тот, кто признал себя виновным, не знает, как в действительности совершено было преступление. Виктор показал: после нападения на Кольцову он по Некрасовской пошел направо, к улице Маяковского, где и выбросил сумку. Но дворник Косякова показала, что отчетливо помнит: парень в сером пальто с кушаком, державший в руках сумку, пошел не направо, а налево, он шел не к улице Маяковского, а в противоположную сторону, к улице Восстания. Виктору не было никакого резона говорить неправду о том, в какую сторону он шел. Это никак не облегчало и не отягощало его положения. Если показывал неверно, то этому могло быть только одно и никакое иное объяснение: Виктор не знал, какой дорогой уходил настоящий преступник.

Деньги у Ирины Егоровны были отобраны примерно часов в шесть вечера. Остаток дня Виктор провел дома. Утром следующего дня он ушел в школу и был задержан по возвращении из нее. Денег у него не обнаружили. Где они? Не напрягая воображения, Виктор ответил: „Израсходовал на личные нужды”. Его не спросили, когда успел израсходовать, на какие нужды, а Виктор ничего об этом не сказал, потому что не знал, что стало с деньгами, не им отобранными.

Может быть, эти обстоятельства и не опровергали бы полностью обвинения, если бы те улики, которые следователь счел решающими, не оказались гораздо уязвимее, чем это казалось.

В библиотеке абонировался Виктор, но разве это означало, что книги он брал только для себя и только он один из всей семьи их читал. Достаточно было задать несколько само собой напрашивающихся вопросов родителям Виктора (Николай ни разу и не допрашивался), как выяснилось: Виктор брал книги и для себя, и для Николая; хотя тот и старше Виктора почти-на три года, братья читали одни и те же книги; уходя из дома, Николай частенько прихватывал с собой книгу — почитать в трамвае или автобусе.

„Железную пяту” мог уронить на лестнице Виктор. Конечно, мог. Но уронить ее мог и Николай. Кто же из них уронил ее?

Серое пальто с кушаком. „Мы купили обоим сыновьям серые пальто”. — „С кушаком?” — „С кушаком”. Так показала Валентина Федоровна на суде, а до суда рассказывала об этом защитнику, отвечая на его вопросы. Так она ответила бы и следователю, спроси он ее о пальто. И тогда, очевидно, следователь придал бы большее значение показаниям Косяковой о том, что грабитель был выше ростом, чем Виктор. Из двух братьев Николай был выше. Защитник считал, что теперь он знает, чье преступление Виктор приписывает себе, но зачем он это делает — тут не все было ясно. Виктору еще не исполнилось и семнадцати лет, а Николаю шел двадцатый; возможно, братья и порешили, что с несовершеннолетнего спрос будет меньше. Но лежащее на поверхности объяснение — чаще всего ошибочное. Подлинное можно было найти только с помощью Валентины Федоровны и Олега Петровича. Но как решиться просить их о помощи? Как отважиться сказать им: „Я буду защищать вашего младшего сына, но постараюсь доказать, что виноват старший. Я постараюсь избавить вас от нынешнего горя, чтобы обрушить новое”. А не сказать нельзя. Как бы ни были справедливы требования, чтобы наказание нес только тот, кто виноват, Валентина Федоровна и Олег Петрович были поставлены перед мучительным выбором.

Выбор оказался еще более тяжким, чем предполагал защитник. За день до того, как состоялось наконец-то его свидание с Виктором, к нему вновь пришли Валентина Федоровна и Олег Петрович. Теперь уже не было смысла оттягивать неприятный разговор, и он сказал:

— Я уверен в невиновности вашего младшего сына. Я знаю, чье преступление он взял на себя. Однако без вашей помощи...

— Я думал, — резко прервал его Олег Петрович, — что адвокаты тоньше разбираются в человеческих переживаниях. Мы надеялись, что вы, защищая Витю, не станете нас принуждать назвать... — Олег Петрович замолчал.

— Вам не в чем упрекать себя, — сказал адвокат, — о Николае ведь я узнал без вашей помощи. Я не могу понять, что заставило Виктора признать себя виновным, а не зная этого, если я и назову Николая, то и Виктору не помогу. Об отношениях между братьями я могу узнать только от вас, поэтому я вас невольно мучаю.

Помолчав немного, Олег Петрович наконец решился:

— Хорошо, скажу! Витя перед Колей ни в чем не виноват, а вот о себе я этого сказать не могу. Так виноват, что...

— Олег! — взмолилась Валентина, Федоровна.

— Конечно, это не только моя вина, — сказал Олег Петрович, — многое сделал и случай, который может выкинуть только жизнь. Но в основном виноват я. Оказывается, чтобы изуродовать сердце ребенка, не надо быть негодяем, достаточно быть „всего лишь” невнимательным.

Оглядываюсь назад — и оторопь берет: каких только ошибок я не нагромоздил, как умудрился не видеть того, чего нельзя было не видеть. Коля — мой сын от первого брака. Его мать уехала с новым мужем из Ленинграда, когда Коле был год с небольшим. Легко, без борьбы она оставила его мне. Может быть, потому, что знала, с какой охотой и любовью будет моя мать пестовать внука. Вскоре мы встретились с Валентиной Федоровной. Поверьте, я не преувеличиваю, она, не став еще моей женой, стала матерью для Коли. Моя мама и Валя, как бы возмещая малышу то, чего ему недодала Ольга, наперебой ласкали и нежили его.

Перед рождением Вити мы почему-то не придали значения, что для Коли в "его неполных три года появление в семье неизвестно откуда взявшегося крикуна, которого ему упорно навязывают как брата, может оказаться событием не только чрезвычайным и малопонятным, но обидным и огорчительным. В самом деле, появился какой-то человечек и сразу же занял у мамы и папы то место, которое принадлежало ему, Коле. Занял в самом точном и прямом смысле этого слова: Колину кроватку перенесли к бабушке, а в комнате мамы и папы стал жить их новый сын. С его появлением Колю сразу же обступило великое множество запретов, которых вчера еще не было: „не входи”, „не бегай”, „не шуми”, „не тронь” — бесконечные „нельзя”. Он перестал себя чувствовать единственным. Детская ревность? В сотнях семей такое случается, есть ли основания тревожиться? Исцелить это нетрудно: дети уравниваются в заботе и внимании, тогда старший и считает себя старшим, и опекает младшего. Но Витя родился хилым, и ему приходилось отдавать столько сил и времени, что Колю поневоле обделяли вниманием. А мы упорно не видели, не хотели видеть, что у Коли все чаще возникало чувство: из-за этого Витьки плохо мне теперь. Кому, как не мне, следовало, как бы играя, но постепенно внушать Коле: „Мы с тобой — мужчины, народ крепкий, будем вместе с тобой заботиться о малыше”, и от ущемленности не осталось бы и следа. А ничего такого я не сделал. Разве только иногда вел назидательные беседы и укорял Колю. Конечно, ничего, кроме вреда, это не приносило. Но разве я виноват только в этом? Коле шел десятый год, когда по рекомендации врача Валентина Федоровна должна была отвезти Витю на все лето в Евпаторию. Мы и так и сяк рядили, нельзя ли взять с собой и Колю. Но с деньгами туго, а главное, боялись, что не справится Валентина Федоровна с двумя. Коля к тому времени стал неслухом. Словом, обо всем подумали, кроме того, как это отразится на Коле. Вот и оставили его со мной и бабушкой! Витя поехал к морю, а когда вернулся, то Коля его избил — со злобой, жестоко.

Я поздно, очень поздно понял: Коля бил не из зависти, а из неясного ему самому чувства попранной, как ему казалось, справедливости, он, очевидно, тогда и пришел к мысли, которую потом не раз высказывал Вите: „Это из-за тебя я стал пасынком”.

Если бы я тогда все же верно понял Колю и терпеливо и ласково рассказал бы ему, как жалели, что не взяли его к морю, объяснил, почему так произошло, возможно, он бы понял меня и не почувствовал бы себя пасынком. Но я, изволите видеть, боялся касаться больного места, я верил, что Коле и так откроется правда, он не может не чувствовать нашей к нему любви. А ведь правда не открывается, ее добывают, и не сами дети, а с нашей помощью. О том, чтобы помочь Коле, я не додумался. На первых порах, смутно ощущая некую вину перед ним, я был мягок к нему. А в Колю словно бес вселился. Он вел себя все хуже, словно хотел этим сказать: „Напрасно умасливаешь, я знаю тебе цену”. Было похоже на то, что он ждал, когда я сорвусь. И в конце концов я срывался. Валентина Федоровна делала все, что могла, чтобы Коля смягчился. И кто знает, возможно, все у нас с Колей бы наладилось, если бы не тот случай, о котором я вам упомянул. Летом следующего года после Витиной поездки к морю жили мы за городом на берегу реки. Хозяин дачи разрешил пользоваться его лодкой. В тот день Валентина Федоровна уехала в город. Я дописывал статью, а Коля с Витей чем-то занимались на берегу. Вдруг я услышал, что они зовут на помощь. На середине реки тонули оба моих сына. Они отвязали лодку, отплыли, затеяли возню, а возможно драку, и лодка перевернулась. Я бросился в воду, доплыл, Витя был ближе ко мне и уже захлебывался, я подхватил его и скорее потащил к берегу. А самого дрожь бьет, продержится ли Коля? Отплыл я совсем немного, пловец я плохой, как Коля закричит: „Папа, папа”. Он кричал в таком отчаянии, что я, очевидно, плохо сознавая, что делаю, отпустил Витю, чтобы скорее доплыть до Коли. Но Витя наглотался воды и сразу же пошел ко дну. Я успел его вытащить. Коля вскрикнул еще раз: „папа”, и ушел под воду. Не знаю, правду говоря, не знаю, как бы поступил, на что решился, но сосед по даче уже подплыл к Коле и сумел его дотянуть до берега. Колю пришлось откачивать, делать искусственное дыхание, минут через пятнадцать он ожил и узнал, что спас его не я, а сосед.

Нельзя было не верить Олегу Петровичу, конечно, он не выбирал, кого из сыновей спасти, а кому дать погибнуть. И все же он виноват перед старшим сыном. Нет, не тем, что спасал именно Витю. Коля в то мгновение, которое им переживалось как последнее в его жизни, а таким оно и могло статься, увидел: отец плывет не к нему, а от него, чтобы спасти Витю. Как мог Олег Петрович не понять, что в сознании Коли неизбежно и невытравимо сохранилось: отец сделал выбор! А Олег Петрович в заботливом самосбережении решил, что все случившееся на реке для Коли — всего лишь приключение со счастливым концом. Спасен, и отлично! А как и кто спас — решил отец — меньше всего волнует Колю. У десятилетнего мальчика чувства и впечатления возникают легко, это верно, но нелепо думать, что они так же легко и бесследно исчезают. А Олег Петрович додумался до этого только в тот день, когда уже двенадцатилетний Коля в ответ на какое-то резкое замечание сказал, не скрывая ни издевки, ни озлобления: „Заботишься? Воспитываешь? Утонул бы я тогда, не было бы у тебя забот”.

У Коли натура своеобразная. Такие, как он, не только не стремятся изжить боль и обиды, они не хотят избавиться от них, растравляют их, они получают какое-то болезненное удовлетворение, отыскав возможность сказать себе: „Вот еще одна несправедливость, обрушенная на меня”. Недаром Наталья Сергеевна, классный воспитатель Коли, когда он учился в девятом классе, сказала Валентине Федоровне: „Он у вас из породы „самоедов”.

Странными были отношения между братьями. В том же разговоре с Валентиной Федоровной классный воспитатель дивилась тому, что услышала от Коли в редкую для него минуту откровенности: „Я и сам себя не понимаю, Витя мне столько горя принес, мне бы его ненавидеть, иногда и ненавижу, а горло перегрызу тому, кто пальцем его тронет”.

Чем хуже вел себя Коля — а он школу бросил, на заводе от работы отлынивал, соседского мальчишку беспричинно в кровь избил, — тем глубже чувствовал Витя свою вину перед ним. Коля верил, что Витя отобрал у него любовь родителей, и так убежденно и искусно подтасовывал и факты, и выводы (не замечая, что подтасовывает), что внушил Вите: „Из-за тебя у меня жизнь разлаживается”. Все здраво взвесив, Витя, очевидно, мог бы найти возражения, но он их не искал.

Теперь защитнику было понятно, почему Витя сказал соученице: „Во всем плохом, что делает Коля, виноват я”. Понятным стали и те колебания, которые измучили Валентину Федоровну и Олега Петровича: допустим, пошли бы они к следователю, назвали бы Колю, пусть это будет тысячу раз законно и справедливо, но им ведь себя не обмануть, разве им не ясно, что тогда Коля увидит в том, что они сделали, только одно: снова! Во второй раз! Как тогда на реке — и они на этот раз непоправимо, вконец искалечат, старшего сына. Плохо! Но если промолчат, если не пойдут к следователю, тогда Витю...

Теперь защитник был готов к встрече со своим подзащитным.

...Защитник вглядывался в лицо сидящего против него Виктора Сергачева. Какое усталое у него лицо и какое решительное. Виктор был тихо и печально сосредоточен, что-то решил твердо и бесповоротно, и теперь только бы не отступить, все снести и не позволить себе жалеть себя.

— Расскажи все, как было, и так, как оно было, — сказал адвокат, предоставляя Виктору еще раз решить: открыть правду или повторить навет на себя.

Виктор стал рассказывать: „я увидел”, „я пошел за ней”, „я напал”, и все только „я”. Он повторял свои показания на следствии.

Защитник, не очень вслушиваясь в них, думал о Вите. Трудную и запутаннейшую нравственную задачу решает подросток. Совсем не так обстоит дело: вот здесь — правда, а там — ложь, и выбор ясен и однозначен. Витя некоторых значительных деталей преступления не знал. Это могло быть только в том случае, если Коля говорил с ним второпях, когда время подпирало. Значит, ни вечером, ни ночью 11 марта Коля не говорил с Витей. Вероятно, не был еще готов к тому, чтобы совершенное им преступление взвалить на брата. Не говорил он с Витей и утром 12 марта. Скажи он, Витя не смог бы пойти в школу. Следовательно, остаётся только одно: узнав как-то (впоследствии и это выяснилось), что к ним на квартиру пришли из милиции, Коля, потеряв себя от страха, понесся к школе и все открыл Вите. Доверившись Вите, отдав ему, так сказать, в руки свою судьбу, Коля неразъемным узлом связал его. „Подозревают одного из нас”, — сказал Коля. Придет Витя домой, задержат его, ему достаточно сказать, что он не виноват, чтобы это означало — виноват Коля. Сказать так после того, как брат доверился брату! Сказать после того, как он, Витя, поддавшись порыву, обещал изнемогавшему от страха Коле: „Я все возьму на себя”, и тот промолчал. Вот так оно и получилось, что Витя стал считать делом чести .и совести принять на себя Колино преступление и сдержать свое обещание. Удивительно сместились нравственные понятия в Вите: лгать о себе и скрывать преступление брата казалось ему моральным долгом. Не просто будет переубедить его, да и удастся ли это сделать?

— Нехороший у нас получается разговор, — прервал защитник Виктора, — бессмысленный и стыдный. Я пришел (очевидно, ты сам это понимаешь) с добрыми намерениями, искренне хочу тебе помочь, а ты что делаешь? Вот уже сколько времени ты говоришь, а словечка правды не сказал. Не совестно тебе?

— Не понимаю вас, — растерялся Виктор.

— Превосходно понимаешь! Спора нет, в трудное, конечно, положение ты себя поставил и теперь не знаешь, как из него выбраться.

— А я и не хочу выбираться! — расхрабрившись от смущения, сказал Виктор.

— Детский лепет! А тебе ведь семнадцатый идет. Захочешь! Только, боюсь, поздно будет. Знаешь, чего я никак не пойму? Как ты можешь не думать о том, что ждет Колю?

— Причем здесь Коля? — Виктор пытался изобразить недоумение.

— Не надо, — поморщился адвокат. — И ты и я думаем одинаково. То, что натворил твой брат, конечно, отвратительно. Но это не Лает тебе права ставить на нем крест и считать его последним подонком и жалким трусом.

— С чего вы это взяли? — искренне возмутился Виктор.

— Ах, вот как, тебе невдомек? Предположим, что ты совершил преступление, а Коля взял бы его на себя. Колю бы осудили, и он отбывал наказание и год, и два, и четыре, а ты бы резвился на свободе и изредка бы ему писал письма. Кем бы ты был в собственных глазах? Неужели ты не считал бы себя подонком? Считал бы! Но, может быть, к тебе и к Коле следует применять разные мерки?

Виктор понурился и молчал.

— Правильно или неправильно — это вопрос иной, но ты считаешь, что хотя и не виноват, но из-за тебя много горя вытерпел твой брат, и готов, не щадя себя, помочь ему. Но постарайся понять, что, беря на себя его преступление, ты не помогаешь, а губишь его. Я не играю словами и не стращаю тебя. Подумай сам. Коле нет еще и двадцати, значит, в нем сохранилось кое-что доброе и хорошее, а ты делаешь все для того, чтобы оно прахом рассыпалось.

— Как вы можете так говорить? — не удержался Виктор от упрека.

— Я не хотел тебя обидеть, я все сказал только для того, чтобы тебе потом не пришлось сказать все это себе самому. Сбудутся твои „надежды”, осудят тебя, а Коля останется в стороне. Но с ним случится худшее из того, что может произойти с человеком: он станет омерзителен себе самому. Но злобствовать будет на всех. Вот что принесет тебе твое „самопожертвование”. Если я не прав, поправь меня.

— Мне не под силу с вами спорить, — сказал Виктор, — но тут нет самопожертвования. Я отвечаю за то, за что должен отвечать.

— Я меньше тебя знаю твоего, брата, но кое-что знаю. Тебе, очевидно, приходилось убеждаться в том, что он, злясь на себя, вымещает злобу на других. А от презрения к себе не подобреешь! Оно опасно, оно освобождает от внутренних запретов, а они и так были не очень сильны у твоего брата. А что если Коля вновь совершит то, что уже однажды совершил? Кольцова упала на лестнице и чудом уцелела. А ведь второй раз чуда не произойдет. На ком будет кровь, если она прольется? Только на Коле? На тебе не будет?

— Не прольется! Коля преступления не совершит! — уверенно возразил Виктор.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— После того, что было, он не сможет совершить преступления. Я Колю знаю.

— Разве для тебя то, что произошло 11 марта, не было неожиданностью? Спросили бы тебя 10 марта, и ты бы сказал так, как говоришь сегодня: „Не сможет совершить, я брата знаю”.

— Но ведь не Коля, а я напал на Кольцову, — запоздало спохватившись, сказал Виктор.

— Конечно, конечно, — не спорил с ним защитник, — а я было совсем это упустил из виду. Но тут не моя вина, твои школьные товарищи сбили меня с толку. Почти весь твой класс пришел ко мне.

— Зачем? — Виктор явно смутился.

— Как „зачем”? Они-то, слепцы, до сих пор уверены в твоей невиновности и борются за тебя. А ко мне пришли доказывать, что такой, как ты...

— А они знают...

— Знают, — защитник не дал Виктору закончить вопроса. — Знают, что ты, как начал с первого допроса уверять, что виноват, так и не перестаешь. Но они твоим признаниям не верят. Ни один из них не верит. Но, думаю, в суде может все измениться. Услышат не от кого-то другого, а от тебя, как ты крался за старой женщиной, как ударил ее по голове, она свалилась и затихла, а ты рад: не сразу, значит, подымется, за тобой не побежит; от тебя они узнают, как ты разумненько ее сумкой распорядился, деньги вытащил, а сумку — она ведь улика — выбросил; услышат все это ребята и поверят. Ты бы этого хотел?

— У меня к вам большая просьба: пусть они не приходят.

— Никак не получится. Ты им не безразличен. Впрочем, чего тебе о них задумываться? У тебя есть свой счет с Колей, своя моральная мерка, ею все и меряй! А если для них все то, что они услышат от тебя, станет катастрофой...

— Не станет, не станет, не станет катастрофой! — Виктор кричал, не замечая этого.

— Не смей! Не смей на них клеветать. Хорошие, горячие ребята, они с тобой с первого класса, а им кажется — да так оно и есть, — что всю свою жизнь вы были вместе, ты для них всегда честный и чистый, и вдруг открывается, что все в тебе ложь, притворство, маска, ты просто-напросто вор и грабитель. Неужели без подсказки не понимаешь, что не один и не два из них потеряют веру в человека, в добро, в правду. И ты смеешь вопить „катастрофы не будет”!

— Зачем вы меня мучаете? — не жалобно, а злясь не то на себя, не то на защитника, спросил Виктор.

— Я сейчас уйду. Приду послезавтра. А ты все обдумаешь. Хорошо?

Виктор только кивнул головой.

Второе свидание было сухим и коротким. „Я виноват и должен быть наказан”, — сказал Виктор. Сказал так, что было ясно: вступать в спор с ним бесполезно.

Как бы ни был не прав Виктор, понять его можно. Юноша, только вступивший в жизнь, он воспринимал нравственные понятия абстрактно, не умея разглядеть их диалектически сложное, реальное содержание. „Коля мне доверился, а я его предам” — через это Виктор не мог перешагнуть. Отвращение к предательству, само по себе здоровое и естественное чувство, мешало Виктору разобраться в том, что не заслонять собой преступника, не брать на себя его вину — никак, ни в малейшей степени не означает предательства. Виктор не мог не думать и о том, как, если он откроет правду, это отразится на Коле. Ожесточится он и покатится вниз.

Кто знает, может быть, в глубине души Виктор считал, что вопрос о том, кому отвечать, должен в первую очередь решать его брат. И вместе с тем Виктор чувствовал, что совершает что-то не только неверное, но и дурное, это чувство омрачало его, но не было столь сильным и ясным, чтобы подтолкнуть к верному решению.

Защитнику ничего не оставалось, как бороться за Виктора против его желания, бороться за него в суде.

В суде Виктор Сергачев полностью признал себя виновным. И ему казалось, что его признание не вызывает никаких сомнений. В этом убеждали и заданные ему вопросы.

— Вы понимали, что, отобрав у Кольцовой пенсию, вы обрекаете ее на нужду?

— Понимали ли вы, что, нанося удар Кольцовой на лестнице, вы ставили под угрозу не только ее здоровье, но, возможно, и жизнь?

— Да! — не раздумывая, ответил Сергачев.

— Колебались ли вы в вашем замысле в течение того времени, когда преследовали Кольцову?

— Нет, — решительно отверг Сергачев самую мысль о возможности колебания.

— На что вы хотели употребить пенсию Кольцовой?

— Я не подумал об этом, — ответил Сергачев.

Виктор считал, что его ответы рассеют любые сомнения в его виновности, если даже они возникнут; сочтут, что цинизм преступления и бесстыдство ответов находятся в полном соответствии. Но Сергачев просчитался. Судьи не могли не задаваться вопросом: зачем преступник, циничный, не знающий раскаяния, стремится ухудшить свое положение, утяжелить свою ответственность?

Так возникло первое сомнение: не оговаривает ли себя подсудимый? А по мере того, как шло судебное разбирательство, сомнения в виновности Виктора Сергачева множились и укреплялись. Суд направил дело на дополнительное расследование. Следственная ошибка была исправлена.

 

Легко ли быть самим собой?

Подсудимый полностью признал себя виновным. Но вслед за ним потерпевший стал горячо и настойчиво, с несомненной искренностью заверять суд, что во всем виновен он один. А когда пришло время допрашивать основных свидетелей, то они начали свои показания с того, что заявили: больше всего виноваты они.

Не часто в суде встречается такое стремление вызвать „огонь на себя”. Что это: борьба великодуший? Вовсе нет! Как это ни кажется странным, все они правы, утверждая, что виновны. Но почему же тогда только один из них на скамье подсудимых, другой значится потерпевшим, а остальные вызываются свидетелями? Ошибка следствия? Нет, следствие ошибки не допустило.

...Майской белой ночью Сережа Глушков, раненный ножом в живот, был доставлен в больницу.

Он не терял сознания и мог объяснить, что произошло, но правды он не хотел сказать и выдумал, что на Сердобольской улице на него внезапно напал хулиган и, пырнув ножом, убежал. Разглядеть преступника Сережа не успел. Очевидно, опознать его не сумеет.

У Сережи с его отцом, Филиппом Ивановичем, установилась та взаимная дружеская доверительность, которая стирает разницу в возрасте. Солгать отцу для Сережи невозможно. Открыть правду — значит поставить под удар Юру Воловика, а Сережа считал это несправедливым. Но и ничего не сказать — обидеть отца. И Сережа решился:

— Я тебе все расскажу, — сказал он отцу, — но при одном условии.

— Каком еще условии?

— Если ты обещаешь мне не сообщать об этом следствию.

— А ты уверен, что так нужно сделать?

— Обещаешь?

— Хорошо! — согласился Филипп Иванович.

И тогда Сережа рассказал отцу о том, при каких обстоятельствах его ранил Юра Воловик.

Когда Филипп Иванович уходил из палаты, сын шепнул ему:

— Ты же обещал, помни!

Напрасно Сережа напомнил отцу об обещании, тот и не думал сдержать его; сын лежит тяжело раненный, неужели отец позволит преступнику оставаться безнаказанным? Но он дал обещание. Филипп Иванович не колебался: наказать преступника куда важнее, чем сохранить доверие сына. В этом он был убежден.

Следователь пришел к Сереже.

— Нам твой отец все рассказал. Теперь ты выкладывай всю правду!

А когда Сережа все же стал повторять свою выдумку про хулигана, следователь сказал:

— Ты понимаешь, что ты делаешь? Если поверить тебе, то выходит, отец оклеветал невинного человека, возвел ложное обвинение на Юру Воловика. Сам-то ты веришь, что твой отец может так поступить?

Полный смущения, Сережа молчал.

— Я бы не хотел этого делать, — продолжал следователь, — но по закону при наличии противоречий в показаниях я обязан устроить очную ставку между отцом и тобой.

Следователь, очевидно, не хотел устраивать очной ставки между отцом и сыном. На ней один уличал бы другого во лжи. Какие нравственные тяготы принесло бы это и отцу, и сыну! Нет, Сережа очной ставки допустить не мог и рассказал правду.

Юра Воловик, ученик 9 класса, ни от чего не отпирался. И на следствии, и на суде был прослежен весь ход событий. Он был до того чужд нашим моральным представлениям, до того казался не то что маловероятным, но просто невозможным, что суд не жалел усилий не только для установления фактов, но и для понимания мотивов преступления, характеров всех прямых и косвенных участников этого необычного дела.

На утреннем спектакле случайно оказались рядом места Веры Волошиной и Юры Воловика. Вера Волошина была также ученицей 9 класса, но другой школы. Подростки заговорили друг с другом, вместе вышли из театра. Когда они дошли до Вериного дома, непосредственная и порывистая девушка сказала, прощаясь:

— Приходи ко мне послезавтра, у меня день рождения. Придешь?

— Приду.

— Смотри же, приходи. Квартира 18.

Наступило 12 мая. Юра, как и обещал, пришел к Вере. В гостях у нее были Сережа Глушков и другие ее однокашники. Никого из них Юра не знал. Чтобы он не чувствовал себя чужаком, Вера была к нему внимательнее, чем к своим привычным гостям. Это не понравилось Сереже.

Право, не стоит искать каких-то особо сложных переживаний; все здесь на виду и ничего, кроме улыбки, эта полудетская ревность вызвать не может. Но она привела к беде, привела к преступлению.

Долго Вера не могла уделять внимание Юре, ее отвлекали обязанности хозяйки. Как только она ушла в соседнюю комнату, к Юре подошел Сережа Глушков. До этого они и словом не перемолвились. Вид у Сережи был решительный, даже чрезмерно.

— Поговорить нужно! — предложил он Юре.

Выходя вслед за Сережей в коридор, Юра мог предположить, что услышит: „У нас компания дружная, не обижайся, но ты нам мешаешь” или без всяких околичностей: „Уходи, а то...” Но ни за что Юра не мог додуматься до того, что он услышал.

Сергей Глушков, безусый паренек, словно забыв, где и когда он живет, что на нем пиджачок с „Большевички”, а не гусарский ментик с кутасами, что стоят они в коридоре коммунальной квартиры, а не в двусветном зале белоколонного особняка, Сережа как бы забыв все это, обратился к Юре именно так:

— Скажите, питаете ли вы серьезные намерения относительно Веры?

Реакция Юры была единственно возможной: он прыснул и на всякий случай спросил:

— Очумел?

Глушков, рассказывая в суде о „беседе” в коридоре, был явно смущен. Значит, он наконец-то понял, до чего был смешон.

А в коридоре Юра и Сережа были уже не одни. Туда вышли Будалов, Гудман и Суровцев, соученики Сережи. Они услышали малопочтительный ответ Юры. Сережа, не замечая, что его поведение делается все нелепее, попытался придать голосу металл:

— Не уклоняйтесь от ответа. Так поступают только трусы.

Юре надоело выслушивать чушь (чего, в самом деле, парень выламывается), и, бросив „иди ты!”, он повернулся, чтобы уйти в комнату и прекратить бессмысленную ссору. Но Глушков остановил его:

— Разговор не кончен, выйдем из квартиры!

Юра вышел на лестничную площадку.

— Драки я не хотел, — пояснил он на суде, — но и праздновать труса не собирался.

На площадку вышли все пятеро. Вышли — стоят. Молчат. Испытывают крепость нервов у Юры.

Выдержав паузу, Сережа предложил спуститься во двор.

Юра, Сережа и трое товарищей спустились во двор. Все более втягиваясь в роль отчаянного бретера-дуэлянта, Сережа стал предлагать дуэль, но столкнулся с неожиданным препятствием:

— На чем же драться?

По правде говоря, как Сережа ни пыжился, а вид у него был такой, что на него без смеха нельзя было смотреть.

— На шпагах. Мушкетеры иначе не дерутся!

Ответ Юры, казалось бы, должен был разрядить обстановку. И, в самом деле, Будалов и его товарищи рассмеялись. Рассмейся и Сережа, и все благополучно бы разрешилось. Смех легко мирит. Но Сережа не рассмеялся. Он не мог выйти из нелепой роли, им же самим выдуманной, в которую он все больше вживался. У него уже не хватало ни разума, ни доброй воли остановиться.

— У меня с собой перочинный нож, — сказал он, — но ведь нужен второй.

В суде упорно допытывались у Будалова, зачем он, вспомнив, что у него тоже есть в кармане перочинный нож, сказал:

— Пожалуйста, вот вам второй!

Неужели Будалов не понимал, что содействует преступлению, помогает тому, чтобы пролилась кровь?

Ответ Будалова звучал искренне:

— Я был совершенно уверен, что Сережа задумал какой-то розыгрыш. Мне и в голову не могло прийти, что они станут драться ножами: — разве нормальные люди станут это делать? — поэтому я и дал свой нож.

Нож Будалова оказался чуть меньше, и Глушков, чувствуя себя не то Атосом, не то д’Артаньяном, протянул свой Юре:

— Берите!

Юра все еще оставался самым разумным из них, он не взял ножа:

— Ну, чего ты, чокнутый, пристал? Отстань!

Бесстрашного мушкетера унизили, ему презрительно бросили „отстань”, оставить такое оскорбление безнаказанным он не может и бьет Юру по лицу:

— Теперь-то будете драться?

И Юра принял „вызов”.

Все дальнейшее длилось не больше минуты. Сережа полоснул ножом Юру по руке. Была рассечена кожа, выступила кровь. Это не остановило ни Сережу, ни Юру. Ими овладела ярость. И тут Юра ударил Сережу ножом в живот. Рана была „опасной для жизни в момент нанесения”, как признали эксперты, но Сережа, к счастью, сравнительно быстро оправился.

Итак, факты установлены предельно точно. И тут невольно возникает вопрос: нужно ли вспоминать об этом судебном, деле? Дело-то исключительное в самом прямом смысле этого слова: нет ни малейших оснований предполагать, что оно не останется исключением, оно им и осталось. Вероятно, стоило бы о деле говорить, если можно было бы предположить, что еще кое-кто может увидеть хоть тусклый, но все же ореол героизма вокруг Воловика и Глушкова: дескать, глупы — это бесспорно, но вели себя как настоящие мужчины, ничего не боялись. Нет, и этого нет.

И все же есть одна особенность в этом деле, которая вынуждает рассказать о нем. Дело Воловика, пожалуй, уникальное в судебной практике, оно позволило проследить с необычайной наглядностью ту черту характера, которая и сейчас свойственна не большинству, конечно, но и не очень малочисленному кругу юношей. Я не буду сейчас называть эту черту.

Она станет ясной, когда мы попытаемся ответить на вопрос: как могло случиться, что пятеро юношей, столь разных по характеру, оказались причастными, пусть в разной степени, к поножовщине?

Начнем с Юры. О нем в суде свидетелями было сказано немало добрых слов. Можно допустить, что кое-кто умножил похвалы из стремления помочь подсудимому. Но если даже и отбросить преувеличения, то все же останется много хорошего. Все свидетели были единодушны: Юра был добр и справедлив.

Добрый и справедливый, а взял в руки нож, чтобы пролить кровь. Как это совместить?

Пытаясь объяснить суду, как он решился на преступление, Юра сказал:

— Даже тогда, когда взял нож у Сербски, я чувствовал, что делаю что-то ужасное, но не хотел, чтобы меня считали трусом.

Вот в чем дело! „Не хотел, чтобы меня считали трусом”.

Юре 16 лет. У него достаточно созрела мысль и окрепла совесть, чтобы понять не только нравственную недозволенность, но и преступность того, на что он согласился. (Пусть даже под давлением Глушкова, это не меняет дела.)

Юра не был в безвыходном положении, у него оставался выбор. От этого никуда не деться, у Юры был выбор. Он мог сказать Глушкову: „Не хочу поножовщины! Не хочу, хоть сто раз называй ее дуэлью. Ты будешь считать меня трусом, если я не возьмусь за нож, пожалуйста, считай! Судя по твоему поведению, ты не слишком умен и совестью не обременен. Стоит ли считаться с твоим мнением?”

Юра мог, конечно, сказать и другие слова, лишь бы смысл был тот же. Но Юра взял нож, понимая, что тем самым соглашается на преступное и бессовестное. Взял потому, что „не хотел, чтобы его считали трусом”. А взял, если говорить правду, из трусости! Из худшего вида трусости — духовной трусости. Первый раз в жизни он увидел Сережу, Будалова и их товарищей. И только ради того, чтобы эти чужие и безразличные ему люди не подумали, что он струсил, он поступился своими убеждениями, сделал то, что ему самому противно и дико. У Юры не хватило мужества оставаться самим собой. Очевидно, он понимал разницу между „быть” и „казаться”. Одно дело быть мужественным, но, чтобы оставаться самим собой, нужно подчас подлинное мужество, а другое дело — гримироваться под мужество, делая мерзкое, преступное дело.

Удивительно, но не редко еще встречается у юношей и такое: они до того стыдятся проявить хорошее в себе, что им легче приписать себе или даже совершить что-то постыдное.

Но ведь дело Юры Воловика не в меньшей степени и дело Сережи Глушкова. Его не привлекали к ответственности — и это было гуманно и справедливо: он много перестрадал до суда, первое время его рана была опасной, нужно ли ему еще причинять дополнительные мучения? Но когда всматриваешься в психологическую основу поведения Глушкова, то обнаруживаешь, что и он стыдился проявить то лучшее, что есть в нем, выказывая ту же готовность изменить самому себе из боязни показаться трусом.

А ведь о Сереже Глушкове говорилось, искренне говорилось на суде свидетелями много хорошего: и отзывчив, и с поэтическими наклонностями, и любимец класса. Очевидно, так оно и есть. И все же Не кто иной, как он, сжимая в руке нож, наскакивал на Юру, выискивая, как бы сподручнее и ловчее ударить, выискивая так неистово, что готов был и собой рисковать.

А все потому, что он хотел и себе и другим показать: ах, какой он бесстрашный, ах, какой героический! Ведь не может быть, просто не может быть, чтобы Сережа не чувствовал отвратительности собственной затеи, не сознавал всей жестокости и омерзительности поножовщины. И все же он не положил ей конца даже тогда, когда у Юры была рассечена кожа на руке. Можно не сомневаться, что он сознавал и недопустимость, и преступность того, что делает, лучшее в нем взывало: „Довольно! Хватит! Не смей продолжать!” А он продолжал! Из мелкого и жалкого тщеславия, из опасения, как бы не подумали, что он боится пролить кровь. И снова выявляется: и ему не хватило мужества быть самим собой. И нельзя не повторяться: вот уже второй юноша стыдится хорошего и не боится постыдного.

Будалов, Гудман, Суровцев — все они на пороге лучшей поры жизни, когда забирают „с собой в путь... все человеческие движения”, так ведь сказано Гоголем. Все они были нравственно благополучными, ничто в них до 12 мая не настораживало, но и в тот день никто и ничто не выводило их из душевного равновесия, никто их не задел, не обидел, не прогневил. Как же могли они наблюдать невозмутимо, спокойно и внимательно, а может быть, даже с некоторым спортивным интересом, за тем, как на ножах дерутся Сережа и Юра? И не только наблюдать! Они ведь и поощряли „дуэлянтов”, хотя бы уже одним тем, что оставались зрителями. Как смели они не вмешиваться, как хватило у них совести не помешать?

Тот же ответ: каждому из них не хватило мужества быть самим собой. Спроси они строго с себя, они бы сами ответили: „Не хотели, чтобы нас сочли слабонервными, не умеющими ценить бесстрашие”.

Мужество и бесстрашие! Великолепные человеческие свойства, если они проявляются ради высокой и достойной цели. Ставить под удар жизнь другого человека, да и свою из желания покрасоваться, ради того, чтобы потешить тщеславие, сознавая при этом всю безнравственность и преступность творимого, и называть это мужеством — значит кощунствовать. Каждый из пяти знал, что действует безнравственно, заглушая голос своей совести, и ни один из них не решился поступить в согласии со своими убеждениями, все они отреклись от самих себя.

Тяжкое это обвинение, но неоспоримое. И все же было бы несправедливо отрицать, что суд оказал на них доброе воздействие. В суде они сурово винили себя. Суровее, чем у следователя. И это понятно. Сережа Глушков и „секунданты”, глядя на Юру, сгорбившегося на скамье подсудимых, мучились сознанием, что в суде только он один отвечает за то, к чему все они, кто больше, кто меньше, причастны, и они яростно, иначе не скажешь, винили себя, винили, стремясь помочь Юре, уменьшить его ответственность, умножая свою. А Юра тем беспощаднее винил себя, чем живее, глядя на Сережу, представлял себе, содрогаясь, то непоправимое, что он мог так бездумно и бездушно натворить. Их самоосуждение, разное по своим истокам, — начало нравственного возрождения. Но только начало. Они осуждали себя за то, что было сделано 12 мая во дворе дома на Сердобольской улице. Но этого мало. Не случайно законодатель говорит о чистосердечном раскаянии. Раскаянии, которое очищает сердце, которое не может не привести к обнаружению истинной, глубинной причины преступления. Поняли ли Юра, Сережа и их товарищи, что причина в том, что, предпочтя „казаться”, а не „быть”, они изменили себе, лучшему, что было в них? С оглашением приговора не заканчивается воздействие суда. Разбуженные совесть и разум продолжают искать ответы на вопросы, возникшие в суде. И хочется думать, что пятеро юношей найдут их и они будут верными.

 

Только ли свидетели?

Семья Ковалевых была прочной, устойчиво наладившейся. И, как это ни странно, прочной она была именно потому, что Нина Федоровна и Николай Сергеевич Ковалевы были разными по темпераменту, наклонностям и даже вкусам. Несхожесть, даже противоречивость, характеров нисколько не отдаляла их друг от друга: каждый находил в другом то, чего ему не хватало.

Легкая в общении, мягкая, слегка флегматичная, Нина Федоровна больше всего дорожила покоем, безмятежностью, душевной тишиной. Не знала Нина Федоровна ни смутных, неопределенных мечтаний, ни будоражащей душу неудовлетворенности. Ни к чему неосуществимому ее не тянуло, многого от жизни она не требовала. Однажды сестра Нины Федоровны спросила у нее, что она больше всего ценит в своем муже, и услышала в ответ: „Я для него — младший ребенок в семье”. До чего же, оказывается, приятно и удобно чувствовать себя ребенком: ничего мало-мальски серьезного решать самой не приходится — тебе подскажут; а если сделаешь что-нибудь не так, то ведь строго не взыщется: ребенок защищен своей незащищенностью. Нину Федоровну это устраивало, и она ничего не хотела менять в укладе своей жизни.

Не хотел этого и Николай Сергеевич. Его трогала, умиляла и радовала эта мягкая, детская наивность жены. Сильный, энергичный, он испытывал потребность опекать, заботиться, охранять и... господствовать. Если господствовать, то, конечно же, без всяких ограничений. Ковалев ничего не умел делать наполовину. Радовался или огорчался, дружил или перечеркивал дружбу, трудился или внезапно остывал к работе — все в полную силу, сплеча, взахлеб!

И чувства Николая Сергеевича к жене были настолько сильными, что, казалось, ничто не может потревожить благополучие семьи.

На суде Евгения Бармина, сестра Нины Ковалевой, сказала: „Николай с каждым днем все больше влюблялся в Нину! Было похоже на то, что он за тринадцать лет никак не мог привыкнуть к мысли, что она его жена!” Поэтому разыгравшаяся в семье Ковалевых трагедия не укладывалась в рамки привычных представлений. Требовалось глубокое исследование обстоятельств дела.

Виноват ли Ковалев в смерти своей жены?

Чтобы верно ответить на этот вопрос, судьям необходимо было возможно полнее разобраться в характерах не только Нины Федоровны и Николая Сергеевича Ковалевых, но и окружающих семью людей, которые выступали в суде в качестве свидетелей. Они — свидетели, только свидетели. Но как много эти люди сделали в свое время для того, чтобы беда в семье Ковалевых переросла в трагедию!

Частой гостьей в семье Ковалевых была Евгения Федоровна Бармина. Это было совершенно естественно: сестра навещает сестру. Но за последние три года Бармина стала проявлять какой-то повышенный, пожалуй, болезненный интерес к тому, как шла семейная жизнь Ковалевых. Любая мелочь в отношениях между Ниной и ее мужем замечалась Барминой, застревала в памяти и нередко вызывала чувства, в которых она бы не хотела и самой себе признаться.

Евгения Федоровна Бармина, старшая из сестер, была красива рано расцветшей красотой. Она знала, что красива. Знала и ценила это. В красоте ей виделся этакий гарантийный талон на жизнь в сплошном благоденствии, пропуск в труднодоступный узкий мир баловней судьбы. В своем будущем Бармина была уверена.

Едва окончив школу, она вышла замуж за человека, сулившего ей блестящую будущность. Прошло немного времени, и молодая женщина поняла, как тяжко ошиблась в своем выборе. Беззастенчивый, хотя и вдохновенный, враль, пустельга, мастер пускать пыль в глаза — единственное, что он умел делать, — вдобавок алкоголик, вот кем оказался ее муж. Два года она мучилась и наконец развелась. Вскоре она вновь вышла замуж. Жизнь Барминой со вторым мужем сложилась удачно, жили они хорошо и радостно. Родился у них сын. Счастье было полным. Тем безысходней стало несчастье: в автомобильной катастрофе погибли муж и сын. Недюжинные силы требовались, чтобы как-то справиться с отчаянием. Евгения Федоровна выстояла. Но еще не оправившись от постигшей ее беды, вышла замуж в третий раз. Она была сурово наказана за свою торопливость. Новый избранник начисто обобрал ее и скрылся. Так иссякла вера в магический „талон” на счастье. Теперь она видела в себе неудачницу, навсегда обреченную на прозябание. И это все больше озлобляло и ожесточало Бармину.

А рядом жила младшая сестра Нина, личность самая что ни на есть заурядная, скучновато-тихая, по мнению Барминой, к тому же страдающая физическим недостатком: она чуть припадала на левую ногу. И вот такую любил, окружал заботой, был ей верен человек яркий, сильный, красивый. И вскоре Бармина стала ловить себя на том, что ее раздражало, огорчало, а то и выводило из себя любое проявление любви, заботы и даже простого внимания Ковалева к жене.

В переживаниях старшей сестры не было ничего загадочного — просто зависть. Но скажи это Барминой, она бы яростно возражала. Завидует сестре? Вздор! Удивлена — и только. Нине досталось счастье явно незаслуженное. Незаслуженному счастью можно только удивляться, но если оно еще и несправедливо, то тут недалеко до того, чтобы начать устранять несправедливость. Даже если это и причинит сестре боль. Как нередко бывает с озлобленными, ожесточившимися людьми, Бармина научилась самоутешительно обманывать и самое себя; в собственных глазах она не завистница, она — страж справедливости.

Нина Федоровна первой заметила перемену в сестре. Однажды в незначительной ссоре между ними старшая выплеснула:

— За что тебе такое счастье? — Бармина не то спрашивала, не то предупреждала. — За что? Помяни мое слово, Николай тебя бросит. Ты прекрасно знаешь, почему это случится. И я знаю. Он тебе не простит. По справедливости так и должно быть.

Младшая сестра не возмутилась, не обиделась. Она испугалась! До того испугалась, что весь разговор с Барминой передала своей ближайшей подруге, Курбановой, выступившей впоследствии свидетельницей.

Чего испугалась Нина Федоровна?

Лет семь назад Ковалев был в длительной зарубежной командировке, а сестры жили в Саратове. Там и встретилась Нина Федоровна со Скворцовым. Нину Федоровну никак не отнесешь к искательницам легких приключений. Но и никакого внезапного чувства Скворцов в ней не вызвал. Никакими исключительными достоинствами он не обладал. С ним было весело — вот и все! О связи со Скворцовым знала старшая сестра. Знала во всех деталях. Можно с уверенностью сказать, представляя себе характер Нины Федоровны, что она о Скворцове и вспоминать не вспоминала. Все быльем поросло. А старшая сестра, оказывается, ничего не забыла. И хотя Нина Федоровна, очевидно, не допускала мысли, что Евгения предаст ее, все же испугалась. И не напрасно.

Радея о справедливости, только о ней одной, Бармина уже и не старалась обуздать все обостряющееся желание приоткрыть Ковалеву глаза на правду.

Приоткрывала на всякий случай осторожно, все больше намеком, недосказкой. Вот как будто проговорилась: „При тебе она тихоня, воды не замутит, а в Саратове...” — и оборвет, ждет, не спросит ли Ковалев о недоговоренном.

В следующий раз Бармина, „заботясь” о Нине, упрекнула ее в присутствии мужа: „Не следишь за собой, посмотри, какую хламиду напялила, а в Саратове, небось, в еде не только себе, но и Мишеньке отказывала, лишь бы прифрантиться”. Упрекнула и замолчала. Молчал и Ковалев, словно ничего не слышал, только нахмурился.

Бармина торжествовала: почва разрыхлена, самое время бросать семена подозрений. И как же она была поражена, когда Ковалев, едва она начала свое очередное „А помнишь, в Саратове”... — вскочил и закричал: „Вон! Вон из моего дома!”

И все же втихомолку, в часы, когда Ковалев был на работе, сестры встречались, 19 июня Ковалев освободился раньше обычного. На лестнице он нагнал Бармину. „Гонишь тебя, — сказал Ковалев, — а ты ходишь. Не смей! С тобой водиться — в грязи извозиться”. „Я чище, чем твоя жена”, — вспыхнула Бармина. И тут же выложила все, что знала о Скворцове, ничего не забыла, ничего не упустила. Облегчив душу, ушла. Ушла, увидев, что Ковалев поверил ей.

Он и вправду поверил, но все же частица спасительного сомнения жила в нем. Гонимый яростью и затаенной надеждой, Ковалев ворвался в дом, втащил Нину в спальню, закрыл дверь и с перекошенным лицом прохрипел: „Твоя сестра мне все рассказала. Не сознаешься, убью!” Смертельно перепуганная, потрясенная внезапностью разоблачения, Нина не нашла в себе сил отрицать правду.

Теперь, после признания Нины, не осталось и самой малой частицы сомнения, мгновенно распалось, смрадно рассыпалось в прах все то, что в течение тринадцати лет так горячо, радостно и гордо нес Ковалев в своем сердце. Сама глубина его любви, непоколебимость веры в Нину нестерпимым стыдом жгли его. Слепая, угарная ярость бушевала в Ковалеве. Он отшвырнул от себя Нину с такой силой, что падая, она рассекла лоб о спинку кровати. А когда Нина поднялась, Ковалев ударил ее по лицу.

Обеспамятев от ужаса, Нина выскочила на лестничную площадку и, рыдая, с окровавленным лицом, стала звонить в соседнюю квартиру. Укрывшись от мужа у соседей, Нина Федоровна, потеряв власть над собой, рассказала о том, что призналась мужу в неверности. Кто знает, может быть, рассказала еще и потому, что неосознанно хотела, чтобы муж не выглядел оголтелым хулиганом, давшим себе волю.

Ковалевы жили в ведомственном доме, где почти все. знали друг друга. Как быстро растеклись признания Нины Федоровны по дому, как подхватила их обывательщина и принялась расцвечивать вымышленными подробностями!

Живым олицетворением этой обывательщины прошла перед судом свидетельница Гранаткина. Как о чем-то не только естественном, но даже в какой-то мере обязательном, она говорила в суде:

— Едва я узнала, что Николай Сергеевич избил свою Ниночку, я сейчас же побежала к ним.

— Зачем? — спросили ее.

— Как это зачем? — удивилась Гранаткина. — Надо же было точнее все узнать.

Если бы дело ограничилось тем, что всевозможные гранаткины посудачили, посмаковали не лишенное пикантности происшествие, то заметного влияния на судьбу Ковалевых это не оказало бы. Но вечером 20 июня к Нине Федоровне явилась пожилая женщина. „Мы с вами не знакомы, — сказала пришедшая, — но прошу вас верить, что я полна самого горячего к вам сочувствия. Я глубочайшим образом возмущена поведением вашего мужа”. И, не давая опомниться Нине Федоровне, отрекомендовавшись Александрой Александровной Лабодиной, она стала горячо убеждать, что нельзя, ни в коем случае „нельзя оставить безнаказанной эту чуждую и даже враждебную нашим нравам выходку мужа”. Нет-нет, пусть Нина Федоровна не возражает, прощать нельзя. Это не только ее, Лабодиной, точка зрения, это мнение всей домовой общественности.

Лабодина не была ни склочницей, ни любительницей скандалов, сладострастно их раздувающей. Она была человеком, которому всегда все было ясно, как должны поступать другие, в каких бы ситуациях они ни оказались. И ее вмешательство в чужую жизнь было тем решительнее, чем крепче она веровала, что ратует за строгость и чистоту нравов.

Несколько дней Ковалев не возвращался домой, не зная, как ему и Нине жить дальше. Наконец пришел — сумрачный, отчужденный, но с твердой решимостью не возвращаться к прошлому. Он не вынес приговора Нине, но и не простил: пусть время все разрешит.

За эти дни много перестрадала и передумала Нина Федоровна. Страхом, только страхом перед тем, что она теряет мужа, что семья идет к развалу, можно объяснить ту наивную до нелепости, беспомощную и, конечно же, осложнившую и без того тяжкую обстановку „ложь во спасение”, к которой Нина Федоровна прибегла. Она настаивает на том,-чтобы муж ее выслушал. Нехотя тот соглашается. Жена клянется: она никогда ему не изменяла, ничего между ней и Скворцовым не было, а подтвердила выдумку сестры только потому, что боялась еще больше разъярить мужа своим отрицанием измены. Ковалев слушает, не перебивает, но Нина Федоровна чувствует: не верит! Она плачет, вновь и вновь клянется, что не виновна. Ковалев молча слушал ее, а потом сказал: пусть Нина подумает над тем, что она говорит сейчас. Не нужно больше лжи! Что было, то было, с тех пор прошло много времени, может быть удастся забыть, может быть, все будет по-хорошему, но для этого надо, чтобы он мог верить ей, знать, что и ей теперь невыносима ложь. Но если ей и сейчас не страшно лгать, то ведь не останется никакой надежды. Между тем Нина Федоровна все еще оставалась во власти своего заблуждения: все будет спасено, если муж поверит в ее ложь. И она продолжала лгать.

Через два дня Нина Федоровна сама ужаснется этой лжи. Но раскаяние ее запоздает. К тому времени Ковалев был уже на полпути к Саратову, чтобы встретиться со Скворцовым. Дикое решение, необъяснимое... если не знать натуры Ковалева. Ему. была нужна правда, и он ее добудет. И добыл: „саратовский рыцарь”, трясясь мелкой дрожью, со слезой повинился.

Ковалев возвращается в Ленинград. Теперь он знает правду, всю, до конца. Осталось еще два-три часа пути, и он будет дома. И внезапно Ковалева настигает душевная просветленность, он прозревает: „Мне тяжело, но насколько тяжелее ей, моей бедной Нине! Ей страшно за себя, за детей, ее мучает раскаяние, она не находит себе места от сознания, что ничего не может сделать, ей приходится ждать, только ждать то, что сделаю я”.

Николай Сергеевич — человек горячий и стремительный, он легко поддается порыву. И самому высокому. Нина не только прощена. Теперь он озабочен тем, как сделать, чтобы она легко, не терзаясь собственной виной, перенесла это прощение, как сразу же показать ей, ни на миг не продлевая ее мук, что она для него — прежняя. В Любани Ковалев покупает большой букет цветов. Нина Федоровна встретила мужа на вокзале. Она взяла с собой сыновей. Возможно, для того, чтобы напомнить Ковалеву: я — мать твоих детей. Увидев букет, Нина Федоровна все поняла и зарыдала.

Казалось бы, мир вернулся в семью Ковалевых. Но, к несчастью, это только казалось.

Есть люди, которые способны на благородный поступок, даже на подвиг. Но сделать они это могут только в порыве, мгновенном и стремительном. Их не хватает на будничную, длящуюся изо дня в день доброту. Таким был и Ковалев. Ему, пожалуй, легче закрыть грудью амбразуру, чем ежедневно в течение многих месяцев тщательно чистить винтовку.

Прошла неделя. Накал высоких чувств в Ковалеве пошел на убыль, в памяти все неотступнее возникали разные штришки из рассказа Барминой и признания Скворцова, и в Ковалеве вновь разгорались гнев и боль. Скрыть их он не умел. Оказывается, великим и трудным умением прощать Ковалев не обладал.

Правда, не было больше возмутительных сцен, не было даже словесных упреков. Но от этого легче не становилось. Ковалев приходил домой сумрачный, суровый, чужой. Истерзанный сам, он терзал Нину Федоровну, всем своим видом говоря: „Не простил Ничего не забыл!”

Измучив Нину Федоровну и себя, Ковалев рывком, без видимой причины, менялся, его словно подхватывало и несло добрым ветром, вдруг он становился нежным и заботливым. Но светлая полоса недолго длилась, после нее дни отчуждения переживались еще больнее. Нина Федоровна уже ни на что не надеялась, она поняла: муж не простит! Непривычная к трудностям, долгими годами заботливо опекаемая, она, столкнувшись с подлинной бедой, и не пыталась ничего изменить, все глубже погружаясь в безысходность. У Нины Федоровны не хватало сил таить страдания. Она стала искать сочувствия, и сама не заметила, как раздула начавшие было гаснуть пересуды и толки. Соседка, приютившая Нину Федоровну в тот вечер 19 июня, первой ринулась в „бой”.

— Я было подумала, дорогая Нина Федоровна, — сказала она, — что вам стоит поменять квартиру, уехать из нашего дома. Но потом поняла, что это бесполезно.

— Почему? — недоумевая, спросила Нина Федоровна.

Соседка укоризненно покачала головой:

— Ваш Миша все равно будет дружить с ребятами из нашего двора. И все от них узнает.

Как мать могла такое сказать матери?!

„Потеряла мужа, теряю детей. Зачем мне жить?” — исходила мукой Нина Федоровна. И она все чаще возвращалась к мысли о самоубийстве. Миг решимости — и навсегда покой. И все же Нина Федоровна едва ли решилась бы покончить с собой, если бы положение в семье„ и без того изматывающее душу, не осложнилось самым неожиданным обстоятельством, Впрочем, едва ли будет точным назвать его столь уж неожиданным, оно ведь — результат упорных, все возрастающих усилий Александры Александровны Лабодиной. В ней, Лабодиной, оказывается, было оскорблено — так она считала — чувство справедливости. А справедливость, по Лабодиной, совсем легко и постигается, и достигается: совершил человек ошибку, единственное, что можно и должно с ним сделать, — это наказать его. И чем строже, тем лучше: другим неповадно будет. И долг Лабодиной — способствовать наказанию нарушителя Ковалева. При этом, если говорить прямо, ее нисколько не заботила судьба Нины Федоровны, чьей непрошеной заступницей она выступала.

Ковалев не должен остаться безнаказанным: об этом Лабодина писала из инстанции в инстанцию. Сначала писала одна: безрезультатно. Тогда под требованием „Покарайте Ковалева!” она заполучила еще несколько подписей.

От Ковалева запросили объяснений. Ничто не могло заставить его рассказать о неверности жены, о том, что им было пережито, и поэтому в его объяснениях действительно постыдное поведение 19 июня ничем не было смягчено. Ковалева сурово осудила общественность, и он вынужден был оставить работу. Ковалев воспринял это как крах, так много работа значила для него. И в этой своей служебной беде готов был винить жену больше, чем себя. Но он ничего не сказал ей. Она сама себе сказала: „Из-за меня, из-за меня все это произошло”.

Есть законы, в которых с особой ясностью видна их гуманность. Таков закон, по которому к суровой ответственности привлекается тот, кто своим жестоким обращением довел до самоубийства зависящего от него человека.

„Я не толкнул Нину на самоубийство, но я не сумел удержать ее”, — сказал Ковалев в суде.

Только ли не удержал или и подтолкнул — это решал суд. И решил. Осудил Ковалева за доведение жены до самоубийства, признав, что первопричиной ее решения уйти из жизни было поведение мужа.

А Бармина, Лабодина, Гранаткина — они свидетели, только свидетели. И тут нет ни малейшего нарушения закона. И ничто не делает их сущность такой понятной и такой отталкивающей, как то, что они для самих себя, в своем ответе перед своей совестью считали и продолжают считать себя свидетелями, только свидетелями.

Давая показания, они не испытывали ни стыда, ни раскаяния. Даже когда неоспоримо выявлялась их самая непосредственная причастность к трагическому распаду семьи Ковалевых, они напрочь отвергали право хоть в чем-нибудь их упрекнуть. Да, они не спорят, грустная, очень грустная произошла история, но ведь они, свидетели, ничего иного не сделали, как только открыли глаза на правду. Сначала Ковалеву, а затем и другим. За что им себя осуждать?

Судьи внимательно их слушали, старались понять: что это — способ самозащиты? Ссылкой на благородные побуждения пытаются оправдать дрянные поступки? А может быть, еще хуже? Они искренни. Они и впрямь считают себя вправе вламываться в чужую жизнь, выволакивать на всеобщее обозрение глубоко интимное, причинять страдания, бередить души, и только потому, что, на их взгляд, так они „очищают” нравы.

Отзывчивость, готовность помочь в беде, добиться справедливости — замечательные человеческие свойства, но судьи, сталкиваясь с жизненными сложностями, знают, что если „радеть о справедливости” принимаются люди очерствелые, безразличные к человеческой боли, нравственно безответственные, то ничего, кроме зла, это принести не может.

 

Доверие

При слушании дела в суде, казалось бы, не может возникнуть вопроса: допустимо ли вмешательство в чужую жизнь. Судебное разбирательство по самой сути своей — всегда вторжение в чужую жизнь. Но тут ничего не поделаешь. Чтобы вынести поистине справедливый приговор, необходимо добраться до самой сокровенной сути тех, кто стоит перед судом.

И случается: на всеобщее обозрение выносится и такое, что подсудимый прячет от постороннего взгляда. Не из страха, а только потому, что оно настолько глубоко личное, что публично открываться в нем противоестественно, как противоестественна исповедь на площади. Раскрой в суде человек все то, что у него на душе, и дело обернулось бы к лучшему. Но он молчит. А молчание может привести к судебной ошибке.

Подсудимый открылся своему защитнику. И тому ясно, что защитить подсудимого, защитить в полном соответствии с правдой и законом можно только в том случае, если суд узнает то, что знает адвокат. Вправе ли адвокат открыть то, что ему было доверено как тайна? Что сделать ему, когда он вплотную сталкивается в суде с дилеммой: выполнишь волю подсудимого, скроешь то, что тебе известно, — и невиновный будет осужден; нарушишь молчание, а это значит нарушишь доверие, и человек будет спасен. Нет, не так, человек, возможно, будет спасен, уверенности нет, а доверие ты обманул. Решайся!

...В тихом пригороде, где входные двери если и закрывались, то потому, что опасались сквозняков, а не воров, был совершен бандитский налет. За ним другой, третий. При втором налете бандиты тяжело ранили хозяина квартиры. Преступный „почерк” все трех налетов тождествен: бандитов двое, один из них высоченный, оба вооружены пистолетами, ворвавшись, ставят всех, кто в квартире, лицом к стене и уносят награбленное в чемоданах хозяев. Городок охватила паника. Прибыла бригада уголовного розыска областного управления внутренних дел. Налеты прекратились. А вскоре стало известно, что арестованы Сергей Чурков и Валерий Казанюк.

Преступление было раскрыто, как считали работники милиции, довольно легко. Соседка по дому, зайдя к Гале Чурковой, жене Сергея, увидела на ней оренбургский платок. Рассматривая обновку, соседка едва не вскрикнула: посреди платка дырка — нерадивая хозяйка прожгла. А соседка была наслышана: оренбургский платок с дыркой был отобран при одном из налетов. Соседка кое-как досидела свое, чтобы не вызывать подозрений, а выйдя от Чурковых, бегом в милицию. При обыске у Чурковых ничего подозрительного, если не считать платка, не было обнаружено. Да и платок, хоть и с приметой, не такая уж верная улика. Женщина, у которой забрали платок, хоть и признала его своим, но не без колебания: „дырка, кажется, была в другом месте”.

Во время обыска к Чурковым припожаловал Казанюк, был он на голову выше Сергея; невольно и подумалось: а второй-то из бандитов был высоченный.

Казанюк и Чурков работали на одном предприятии, приход Валерия не должен был вызвать подозрений, но в кармане у Казанюка был обнаружен ключ от замка, на который запирался чердак. Казанюк объяснил, что он только две недели, как выехал из дома, где живет Чурков, в спешке не успел отдать ключ. Такие же ключи имеют и другие жильцы.

Когда сотрудники милиции поднялись на чердак, они обнаружили там большую часть награбленного, упрятанного в сундук, принадлежавший Чуркову. Оренбургского платка там не оказалось.

И платок с дыркой, и ключ от чердака, и припрятанные там вещи — все это уже само по себе не так мало. А тут еще добавилось: у Чуркова и Казанюка было по пистолету, точно такие же, какими бандиты угрожали потерпевшим. Правда, пистолеты неопровержимой уликой считать нельзя было. Но уж очень много неблагоприятных совпадений, чтобы их можно было считать только совпадениями. И все же неизвестно, как бы обернулось дело, если бы не обнаружилась еще одна улика — главная и решающая. Все потерпевшие показали, что и один, и другой бандит прикрывали лицо носовым платком, и поэтому опознать их не могут. Но в одном случае бандит, ростом повыше, обронил платок и на короткое время открылось его лицо. Его и разглядела та старенькая женщина, которую ограбили последней. Налет был совершен 18 февраля, меньше месяца назад, поэтому потерпевшая отчетливо помнит грабителя. И когда ей предъявили для опознания рослого Казанюка, она признала в нем преступника.

Очевидно, сознавая, как опасно для него опознание, Казанюк, чтобы опровергнуть его, сослался на то, что 18 февраля был всю ночь на дежурстве. Это же подтвердила и жена Казанюка. Проверили на службе, и выяснилось: и Казанюк, и его жена обманули следствие, не дежурил он 18 февраля. А то, что они еще до возбуждения дела договорились, как обманывать следствие, казалось одним из самых убедительных доказательств вины Казанюка. Плохо обстояло его дело. И, конечно, нисколько оно не облегчалось от того, что Казанюк отрицал свою виновность. Отрицал, несмотря на все улики.

На протоколах допроса Казанюк всякий раз, когда ставил свою подпись, писал: „лейтенант запаса Казанюк”. И в тюрьме-он, приведенный ко мне на свидание, представился: „лейтенант запаса Казанюк”.

Сказал он это так, как будто его звание от него неотделимо. Мы заговорили о деле, и я стал его расспрашивать о том, как он сам опровергает выдвинутые против него обвинения. Он, нисколько не раздражаясь, не оскорбляясь, не смог скрыть удивления: вот, оказывается, нашелся еще один юрист, которому не очевидно, что все это вздор, нелепейший вздор. „Я — фронтовик, лейтенант запаса, — отвечал он мне, — понимаете, фронтовик”, — и этим одним отвергались, отметались, рушились самые на вид грозные и неопровержимые улики. Бывший фронтовик и бандитский налет — это несовместимо. И нечего тут объяснять, нечего тут доказывать.

Привлекательно выглядит мысль: если человек сильно и глубоко чувствует, он найдет живые и яркие слова. Неправда это. Чаще всего бывает так: в человеке буйствуют чувства, а слова, как нарочно, подворачиваются тусклые, случайные... Вот так и с Казанюком: для него честь фронтовика, офицера, хотя и запаса, была не отвлеченным понятием, а живым, глубоким и неиссякаемым чувством. А говорил он словами уставными и казенными.

Помочь защитнику в опровержении обвинения Казанюк ничем не мог. Но это его нисколько не смущало. Не верил Казанюк, нисколько не верил в то, что его могут осудить. Такой несообразности быть не может. А если и предъявили ему обвинение и временно в тюрьму посадили, то это веры в справедливость поколебать не может: суд разберется.

Не видеть опасности — всегда опасно, и я стал доказывать Казанюку, что дело в суде пойдет совсем не легко, что предстоит трудная, очень трудная борьба за то, чтобы правда раскрылась, и к ней надо подготовиться. Казанюк слушал меня скорее удивленный, чем встревоженный.

— Но вы-то верите, что я не бандит? — спросил Казанюк.

— Верю. Но зачем вы стали говорить неправду про дежурство? — Не выдержал я. — Вы ведь знали, что в тот вечер не дежурили?

— Знал, — ответил Казанюк. И неожиданно взорвался: — А все от того, что я — свинья, самая настоящая свинья!

Я на него уставился.

— А ведь в том-то вся штука, что люблю я ее так, что нет мне жизни без нее.

Кто это взялся делить людей на заурядных и незаурядных?

Я слушаю, что мне рассказывает Казанюк. Прямодушный, но явно из тех, кто никогда не слышит, как „звезда с звездою говорит”, и все же, упади ребенок в прорубь, хорошо было бы, окажись поблизости Казанюк, он-то не раздумывая бросится спасать.

Вот что рассказал Казанюк.

Около года снимал он комнату. Хозяева были люди хмурые, вечно у них что-нибудь не ладилось, и недовольство свое вымещали на дочери своей, Лиде. Было Лиде двадцать лет, некрасивая, к терпению приученная. „Она, должно быть, за всю жизнь ни разу не запела”, — так сказал о ней Казанюк. От жалости водил ее Валерий в кино. От жалости, должно быть, и сошелся с ней.

А в сентябре прошлого года к Гале Чурковой приехала ее родственница, Таня. Как увидел Казанюк Таню, тут и понял: никто ему кроме Тани не нужен. И у Тани так. Обоих как с горы понесло. Забыл Казанюк и думать о Лиде. До того забыл, что, когда съезжал с квартиры, слова не сказал Лиде.

В октябре Валерий и Таня сыграли свадьбу. И хотя уже четыре месяца женат Казанюк, но все еще не верит своему счастью. И нужно же так, чтобы 18 февраля пришла к нему на службу Лида. Ни словом, ни взглядом не попрекнула, а вину свою почувствовал Казанюк: не в том, что ушел, а в том, как ушел. Лида рассказала, что она одна в квартире. Мать и отец уехали на время к сыну. И одного просит она: пусть он сегодня придет к ней, хоть один раз, без оглядки, не крадучись, будут вместе, этого ей на всю жизнь хватит. И такие глаза были у Лиды, что не мог, делайте с ним, что хотите, не мог он сказать ей: „Уходи!”

— А ведь Таня не простит! — говорит мне Казанюк. — Что мне оставалось делать? Вот я и наврал ей про дежурство. А потом уж никуда не денешься, пришлось и следователю врать.

— Почему? Следователь бы ничего не разгласил.

— Городок-то наш маленький. Вызвали бы Лиду, ее родителей, все узналось бы.

— Скажет Лида правду, если вызвать ее в суд? — спрашиваю Казанюка.

— И не думайте ее вызывать. Не хочу! — почти кричит Казанюк.

Я молчу. Молчит и Казанюк. Молчим довольно долго.

— Не простит меня Таня, не вызывайте Лиду, — повторил Казанюк.

Теперь он уже понимает, как страшно может закончиться дело в суде, понимает Казанюк и то, что показания Лиды в суде, пожалуй, единственная возможность спастись, и он отказывается от этой единственной возможности. Таня не простит.

Дело Казанюка и Чуркова слушалось в выездной сессии суда в Доме культуры, не вместившем всех жаждущих попасть на процесс.

По ходу судебного следствия кое-какие улики отпали или заметно ослабли. Оренбургский платок был предъявлен потерпевшей, она его тщательно осмотрела и заявила: не ее платок. Подтвердилось, что ключи от чердака имели и другие жильцы. Сундук Чуркова стоял на чердаке незапертым. И все же это не поколебало основы обвинения: опознание в Казанюке грабителя.

И вот процесс подошел к кульминации: начала давать показания Варвара Викторовна Козлова, это она опознала Казанюка. Готовясь к делу, я представлял себе, как смертельно испугалась старая, немощная женщина, когда к ней ворвались бандиты. Где же было ей разглядеть их? Прикажи они ей не спускать с них глаз, она бы со страху не смогла и поднять их. Но как я ошибся!

Варваре Викторовне было 63 года, это верно, но ничего в ней не было от старческой слабости. Спокойная, умудренная жизнью, доброжелательная, она вызывала полное доверие к себе. Такая сто раз подумает, прежде чем скажет: „Да, это он!”

Но как же случилось, что хорошая и правдивая женщина признала в Казанюке грабителя?

Путь к ошибке был не очень сложен. Прибыла бригада уголовного розыска в городок. Грабежи прекратились. Вскоре стало известно, что преступники задержаны и награбленное имущество обнаружено. Вера в проницательность и умелость работников милиции стала несокрушимой. Поверила и Варвара Викторовна. Вызвали ее, показали вещи. „Ваши?” — „Мои”. А затем ей сказали: „Мы вас введем сейчас в комнату, там будут три человека. Опознайте среди них того, кто грабил”. У Варвары Викторовны ни малейшего сомнения в том, что один из трех действительно грабитель, не возникло. Вещи-то она уже видела. Значит, отобрали их у грабителя.

Случилось так, что по недосмотру сотрудника, который проводил опознание, двое из предъявленных для опознания были среднего роста, а третий — Казанюк, верзила, косая сажень в плечах. И то, что один из грабителей роста высокого, это хорошо запомнила Варвара Викторовна. Вот так „высокого” и „опознала” потерпевшая.

Чтобы показать, как возникла ошибка, начинаю допрос потерпевшей. И с первых же вопросов осечка, и какая! „Вещи, — утверждает Варвара Викторовна, — ей показали не до опознания, а после”. Сначала опознала Казанюка, а потом увидела вещи.

Не могло так быть. Показав ей вещи до опознания, укрепляли в ней уверенность, что преступник найден.

Вновь и вновь переспрашиваю Варвару Викторовну, испытывая терпение судей и слыша осуждающий гул в зале, а потерпевшая твердо стоит на своем: сначала опознала Казанюка, а затем ей показали вещи.

Продолжать сейчас допрос бессмысленно. Но вместе с тем я понимаю, что ничего не сумел сделать для того, чтобы открылась ошибка потерпевшей, ее показания ни в чем не поколеблены. Осталось одно только средство, и то не абсолютно надежное, но одно-единственное средство опровергнуть показания Варвары Викторовны — вызвать Лиду свидетельницей. И сделать это нужно сейчас же, не дожидаясь перерыва.

Я заявил ходатайство о вызове Лиды свидетельницей.

Суд удовлетворил ходатайство, но отклонил почему-то просьбу заслушать ее показания при закрытых дверях.

Это было неожиданностью, которая могла все изменить. Решится ли Лида в присутствии сотен людей, жадно навостривших уши, рассказать правду? Рассказать, понимая, что это обернется для нее осуждением, попреками, презрением, понимая, как ее родные непрестанно в сознании своей „правоты” будут допекать ее дома. Можно ли требовать от нее такой самоотверженности? Если на вопрос: „Когда вы в последний раз встретились с Казанюком”, Лида ответит: „Не помню”, не заставлю ли ее открыть то, чего она не хочет открывать. Спасти или предать Валерия — это только она сама должна решить.

Лида тихо, из последних сил справляясь с волнением, внятно рассказала все, как было. Единственное, что не сказала, — это то, что сама просила Казанюка 18 февраля прийти к ней.

Прокурор, который и не скрывал того, что считал Лиду подставной свидетельницей, спросил ее в конце допроса; может ли она чем-нибудь подтвердить свои показания, что встреча состоялась 18 февраля?

Удивленная вопросом, Лида переспросила:

— Подтвердить? Нет, ничем не могу.

И после паузы добавила:

— Разве что письмом.

— Каким письмом? — заинтересовался председатель.

— Оно дома у меня, — ответила Лида.

По поручению суда минут через двадцать Лида принесла письмо. От Казанюка. Письмо было отправлено 19 февраля. Это было видно из штампа на конверте. В письме Казанюк писал: то, что было вчера, никогда больше не повторится, и он просит Лиду к нему не приходить и не искать встречи.

Так Лида еще раз принесла себя в жертву. И я бы солгал, сказав, что присутствовавшие в зале оценили всю жертвенность этой девушки. Нет, было совсем не так. Теперь, когда ей полностью поверили, ее бурно и открыто запрезирали, в ней, если что и увидели, то только бесстыдство, которым и возмутились до того, что председатель суда, звоня непрерывно, долго не мог утихомирить зал.

Был объявлен короткий перерыв.

И вот теперь я увидел, что натворил.

В зале осталась Лида. Ее, только что такую бесстрашную, никакие силы не могли бы заставить выйти, чтобы встретиться с теми, кто услышал ее исповедь. В зале осталась и Таня. Не поднимая глаз, выпрямившись — так достойнее встречать несчастье, — она сидела, одеревеневшая от горя, от стыда, от муки. Сидела не шевелясь, отгородясь от всех своей бедой, отгородясь ею и от Валерия.

Казанюку, его не вывели из зала, сейчас не было дела ни до суда, ни до приговора. Он не сводил глаз с Тани, может быть, хоть на миг они встретятся взглядом, и она поймет его.

Я не посмел подойти к нему.

А что, спрашивал я себя, если Таня, в самом деле, не простит? Если уйдет от Валерия? Кто за это в ответе? Только я! Человек доверился мне, открыл тайну, а я обманул его доверие и разбил ему жизнь. Пусть даже из самых добрых побуждений, имел ли я на это право?

И, страшась того, что натворил, я спорил с самим собой: да, больно сейчас Лиде, тяжко, очень тяжко Тане и Валерию, и во всем этом моя вина. Но чего стоит та боль, которую я им причинил, по сравнению с той непереносимой мукой, какая выпала бы на их долю, не вызови я Лиду свидетельницей? Ведь суд мог — и это весьма вероятно ~ приговорить Казанюка к расстрелу. И, если бы так случилось, Таня вправе была бы сказать мне: „Вы — предатель! Мой муж доверил вам свою жизнь, вы могли спасти его и не сделали этого. Вы, защитник, допустили, чтобы был осужден невиновный, и оправдываетесь, что сделали это... ради моего покоя. Как вы посмели думать, что мне легче будет перенести гибель Валерия, чем узнать о 18 февраля?”

Умалчивая об обстоятельствах, которые закономерно ведут к оправданию невиновного, причиняя непоправимый ущерб своим молчанием подсудимому, разве защитник не совершает нравственного преступления, которое не уменьшается от того, что он это делает по воле подсудимого?

В таком или ином порядке шли тогда мои мысли, сейчас, конечно, не скажешь; вероятно, в изложение привнесено не мало из того, что потом думалось.

Когда возобновилось судебное заседание, Варвара Викторовна была дополнительно допрошена. Чтобы помочь ей вспомнить, когда в самом деле происходило предъявление вещей, судья предложил, чтобы она мысленно прошла всю дорогу от ее дома до отделения милиции, где находились вещи. Варвара Викторовна стала рассказывать: вышла из дома, пошла по Первомайской, потом по Тургеневской, потом свернула направо, на Московскую, подошла к милиции, взошла на несколько ступенек, с ней был сопровождающий, он шел немного впереди по коридору, они прошли мимо одних, других дверей...

— Ох, господи, верно ведь, сначала меня ввели в комнату, где лежали вещи, — охнула Варвара Викторовна, смутившись от того, что раньше невольно говорила неправду.

— Если бы вам предъявили трех высоких, а не двух человек среднего роста и одного высокого, вы смогли бы с уверенностью опознать Казанюка?

Варвара Викторовна не торопилась с ответом. Не хотела выгораживать, но и зря обвинять не могла.

— Не знаю, — ответила она и повторила. — Не знаю.

Прокурор не поверил показаниям Лиды. И письмо Казанюка, несмотря на всю доказательственную силу, не убедило его в бесспорности алиби подсудимого. Он считал, что вся совокупность доказательств изобличает обоих преступников, но признавал, что осуждение Чуркова в значительной мере зависит от того, как решит суд судьбу Казанюка.

Прокурор потребовал для Казанюка строжайшей меры наказания, ведь ему вменялось и нанесение опасного для жизни ранения при втором налете. Защита утверждала, что и Чурков и Казанюк невиновны и их следует оправдать.

Часов около 11 ночи суд удалился на совещание. И хотя было ясно, что приговор будет вынесен за полночь, никто не уходил домой.

Час ночи. Два. А суд все не выходит. Три часа ночи. Суд не выходит. И еще более тревожным делается ожидание. Если долго совещаются, значит не поверили алиби; если бы поверили, то о чем так долго совещаться?

В зал вновь ввели подсудимых. Не легко далось им ожидание приговора. Всего несколько часов, а как изменились лица. Это все увидели. Кроме Тани.

Она сидела по-прежнему, опустив глаза. Звонок. Выходит суд. „Оглашается приговор!” — объявил председатель. А когда прочел „Казанюка и Чуркова оправдать”, в то же мгновение, вскрикнув, все забыв, не помня себя от счастья, Таня метнулась к мужу и замерла возле него. И, как сказано у Гоголя, „весь миллион народа в одно время вздрогнул”. Зал неистово аплодировал. Не то справедливому приговору, не то великодушию, рожденному любовью.

Вынося оправдательный приговор, суд указал на то, что следователь, ведший дело Казанюка и Чуркова, повторил нередко встречающуюся ошибку: он исследовал одну только версию, наперед признанную верной.

Вскоре правильность указаний суда подтвердилась. Следствию удалось установить, что в квартире под Чурковыми с января до конца февраля снимали комнату двое приезжих — Должиков и Сорокин. Оба они были недавно освобождены по амнистии. Отбывали наказание за грабеж. Ключом от чердака они могли пользоваться так же, как и хозяин квартиры.

После обыска на чердаке и ареста Чуркова и Казанюка Должиков и Сорокин скрылись, прихватив с собой кое-какие вещички хозяйки. Они „перебазировались” в областной центр. Вскоре они были арестованы по другому „свежему” делу. При обыске у них были обнаружены пистолеты и тот самый оренбургский платок, из-за „двойника” которого и началось дело против Чуркова.

 

„Правдовладельцы ”

Марина и Владимир Чащиловы решили встретить Новый год дома, вдвоем. Но все сложилось по-иному, непредвиденно и необратимо. Поздно вечером 31 декабря Владимир из-за сущего пустяка оскорбительно и резко попрекнул Марину. Молча надев пальто, она ушла из дома. Вероятно, не хотела разжигать ссору; походит немного, обида в ней уляжется, муж тем временем раскается, она вернется домой, и встреча Нового года не будет омрачена.

Прошел час, другой, время перевалило за полночь, а Марина не возвращалась. Вначале злясь, а затем все острее тревожась, Владимир искал Марину у родных, у друзей, справлялся в „скорой”, в милиции. Назавтра вместе с ним искали Марину и ее родные. Поисками занялась милиция. Все безрезультатно.

Так длилось шесть месяцев.

В конце июня в Нева всплыла утопленница. В ней опознали Марину.

Что произошло в новогоднюю ночь? Самоубийство? Убийство? Несчастный случай?

Худые вести крылаты, а если в них клубочком свернулось что-то загадочное, они распространяются с быстротой непостижимой и обрастают догадками.

Азбука логики общедоступна, и все понимают, что „после” не означает „вследствие”, но именно потому, что жизнь Марины оборвалась вслед за тем, как муж оскорбил ее, первой протолкнулась наружу догадка: не стерпев обиды, Марина покончила с собой. Доводы отыскивались без всякого труда: ссора под Новый год переживается особенно болезненно, поэтому и столь необычная реакция — уход из дома; жена уходит, а муж, уничтожающе равнодушный, и пальцем не шевельнул, чтобы удержать ее; в тяжкой обиде бредет Марина промозглой, гнилой, продуваемой ветрами ночью (такой тогда стоял декабрь) и не справившись с нахлынувшим отчаянием, кончает с собой.

В этой цепи доводов нет изъяна, за исключением разве того, что вся она не подкреплена ни единым доказательством. Вместо доказательств — психологические экзерсисы. Правда, они не лишены некоторого вероятия, но так ли оно велико? Если отбросить словесные завитушки, вроде „уничтожающе равнодушный” и „нахлынувшее отчаяние”, и внимательно, без предвзятости присмотреться к фактам, много ли останется от догадки о самоубийстве? Владимир и Марина девятый год муж и жена, они давно „притерлись” друг к другу, отлично знают и достоинства, и недостатки каждого. Разве похоже на жизненную правду, чтобы тридцатилетняя, психически и физически здоровая женщина, любящая свою семилетнюю Валю, знающая, как она необходима ребенку, решилась покончить с собой из-за, допустим и в самом деле, оскорбительного попрека?

Да и какие основания наперед и напрочь, даже не проверяя, исключать возможность того, что Марина — жертва неизвестного (пока) преступника? На Марине, когда она вышла из дома, было пальто, на утопленнице пальто не было. Зачем стала бы Марина снимать его с себя, ища смерти в Неве? Не естественнее ли предположить, что пальто, самое ценное из того, что было на Марине в ту ночь, отобрано злоумышленником? А „гнилая, продуваемая ветрами ночь” и создавала самые подходящие условия для разбойного нападения.

Незачем взвешивать, какая из догадок вероятнее, бесцельное это занятие. Какой бы правдоподобной ни казалась любая из них, доказательств она не заменит. И все же догадка о самоубийстве высказывалась чаще других и энергичнее, а кое у кого из робкого, неуверенного предположения она превращалась в утверждение. Утверждение, что Чащилов довел свою жену до самоубийства, — тягчайшее обвинение! Надо быть жестоким, бессердечным человеком, испытывающим омерзительную потребность причинять страдания, чтобы холодной, изощренной травлей вынудить свою жену покончить с собой. А те, кто повторял и повторял догадку о самоубийстве, никак и нисколько не тревожились о том, не возводят ли они напраслины. Не только отвратительной, но и опасной напраслины, потому что началось следствие. Оно должно было выяснить, что же случилось в новогоднюю ночь.

Что говорить, трудная работа предстояла следователю.

Была ли у Марины причина искать смерти? На этот вопрос не ответишь, не добравшись до самого ядра в характере Марины. Что если она лишена защитной коры, если „у нее повсюду сердце, ей смертельна всякая рана”? Тогда ничего не стоят все рассуждения о том, что попрек мужа не мог толкнуть ее на такое несоразмерно отчаянное решение. Но будь Марина и жизнестойкой, уравновешенной, это все же не исключает самоубийства. Необходимо с высокой точностью знать, как шла семейная жизнь Чащиловых, не скопилось ли в ней столько непроглядно-мрачного, что и незначительная сама по себе обида могла обернуться в новогоднюю ночь последней каплей.

Марина мертва, Чащилов едва ли станет показывать против себя, остается единственный источник — свидетели.

В одной из московских лабораторий Академии наук висит плакат: „От ложного знания к истинному незнанию”. Это, конечно, и шутка, но не в меньшей степени и девиз. Ему не так-то легко следовать. Надобны незаурядная нравственная сила и неуступчивая требовательность к себе, чтобы самому обнаружить и признать ошибочность того, что тобою найдено, твоей мыслью добыто. Бывает, что и свидетелю требуются такие же усилия мысли и совести, чтобы не поддаться соблазну ложного знания. Они требовались свидетелям по делу Чащилова.

Свидетелями вызывались люди, хорошо знающие и Марину, и Владимира, и их семейный уклад. Одни из них — опечаленные, удрученные, другие — взбудораженно любопытствующие, — все они еще до начала следствия не раз спрашивали себя, как и почему погибла Марина, а кое-кто из них считал, что ему удалось найти ответ. Разве наперед скажешь, сможет ли такой свидетель, давая показания, не подгонять их, даже не полностью осознанно, под свою догадку?

Те, кто часто и запросто бывал у Чащиловых и годами наблюдал их повседневную жизнь, создали своими показаниями достаточно четкое представление о чете Чащиловых.

Владимир и Марина, став мужем и женой, не жалели о своем выборе. Это, конечно, не значит, что их жизнь была сплошной идиллией. В ней перемежалось хорошее и плохое, хорошего больше, плохого меньше, все шло так, как в тысячах других семей. Растили свою дочь, делили общие заботы, по-своему, не так, чтобы ах, как пылко, но любили друг друга. Семейная гладь иногда подергивалась рябью неладов, но не надолго. Чаще всего из-за нравоучительного зуда Владимира. Марина, возвращаясь с работы, разболталась с приятельницей и домой пришла позже обычного. Владимир тотчас взобрался на высоченные котурны нравственности и начал вещать: „Священны Обязанности Матери и Жены, попрание их непростимо!” Что поделаешь, Владимиру нравилась собственная риторика. И это при том, что он — несомненно умный человек.

Декламация Владимира иногда смешила, чаще раздражала Марину, но за Эсхилову трагедию она ее никогда не принимала. Рассудительная, обеими ногами стоящая на земле, наделенная чувством юмора, Марина здраво решила, что нельзя требовать от мужа, чтобы он начисто был свободен от недостатков, а если он склонен вещать, то в конце концов это не худший из недостатков. Тем более, что Марина нашла действенный способ борьбы с ним: когда поучения Владимира затягивались, она уходила из дома — сама поостынет и муж в разум придет. Мало-помалу нравоучительный пыл Владимира стал явно угасать. Когда допрашиваешь о характерах участников семейной драмы и об истинных их отношениях друг к другу, трудно рассчитывать на единодушные ответы свидетелей. Были и уклончивые, и неопределенные, в которых „может быть” вытесняло и „да” и „нет”, но больше было ясных и определенных, и они подводили к выводу: в семейной жизни Марины не было ничего такого, что понуждало бы ее к самоубийству.

Но отец Марины яростно оспаривал благоприятные для Чащилова показания свидетелей. Нет, он не винил их в выгораживании Чащилова, они ~ уверял он — видели только то, что на поверхности, и тут нет ничего удивительного, ведь и сам он годами не тревожился за дочь. Живет он постоянно в Пскове, но обязательно раза два-три в год приезжал погостить на неделю, а то и на две. В последнее время он видел, и не один раз, что у Марины глаза заплаканные, но на расспросы она отмалчивалась, щадила старика отца. Зять никогда не был ему по душе: деревянный, не говорит, а скрипит. И то по расписанию. Такой не ударит, а ущипнет. В том, что Владимир довел Марину до самоубийства, ее отец был убежден.

Старый человек, огромно его горе, ослеплен он мукой, его не трудно понять, если он и заблуждается, а может быть, чутье любящего отца позволяет ему глубже разобраться в том, что произошло.

Следователь решил допросить и тех, кто хотя и мало бывал у Чащиловых, но с кем Марина, возможно, делилась горестями, если они выпадали ей на долю. Результаты оказались неожиданными. Свидетельница Горская, 45 лет, инженер-конструктор. Она в давних дружеских отношениях с Сергеем Чащиловым, старшим братом Владимира. Ей трудно, сказала она, давать показания, которые могут повредить Владимиру, но она не вправе скрыть правду. С ним она знакома много лет, с Мариной — с тех пор, как та вышла замуж, у молодой четы она бывала редко, Владимир с женой чаще приходили к ней. Ей не приходилось быть очевидицей дурного обращения Владимира с женой, но она может с уверенностью сказать, что Марина была несчастна в браке: еще два года назад Марина открылась ей, что носится с мыслью о самоубийстве.

Свидетельница Лужникова, 28 лет, сослуживица Марины. При ней — показала свидетельница — Чащилов не измывался над женой, но к Марине она приходила всего лишь два раза и то по делу. Чащилов, по всему видать, человек осмотрительный, при посторонних не станет жестокосердствовать, зато наедине с женой давал себе волю. Нет, это не предположение, сама Марина задолго до самоубийства жаловалась ей: худо ей живется с мужем, он обратил ее в рабыню, сделал ее жизнь невыносимой. Да и как может вынести жена, если она в семье не имеет голоса! Ни в большом, ни в малом. Вот, например, давно это уже было, она и Марина зашли по дороге с работы в „Пассаж”, приглянулась там Марине брошка грошовая, не то за 4, не то за 5 рублей, а Марина все мнется, колеблется, наконец решилась, купила. Вышли они из „Пассажа”, дошли уже до Фонтанки, и вдруг Марина поворачивается, возвращается в магазин и упрашивает взять у нее обратно брошку. А почему? Марина сама и объяснила: „Без согласия Владимира ничего себе не покупаю”. Будь это единичный факт, не стоило бы о нем и упоминать, но в том-то и дело, что в семье Чащиловых — домострой! На работе затеялась экскурсия в Кижи. Марина радовалась, как ребенок. А накануне отъезда — пришла туча тучей: отказывается от поездки. Муж не разрешил. А каково это Марине при ее-то самолюбии! Наложила на себя, страдалица, руки.

„Носилась с мыслью о самоубийстве”! „Муж превратил ее в рабыню”! Это улики! И немаловажные!

Горская и Лужникова не знают друг друга, а как совпадают их показания о самоубийстве Марины. Обе свидетельницы так душевно жалели Марину, так явно хотели помочь правосудию, не дать виновнику гибели Марины уйти от ответа, все это настолько очевидно, что невозможно сомневаться в их искренности. Может. быть, следователь опасался, как бы дотошная проверка достоверности их показаний не вызвала у них оскорбительного ощущения, что им не доверяют, или по каким-либо другим причинам, но он оставил многое, очень многое в показаниях обеих свидетельниц без должной конкретизации и необходимых уточнений. Это и привело к следственной ошибке. Владимир Чащилов был предан суду по обвинению в доведении жены до самоубийства.

Перекрестный допрос в суде, где обвинение и защита поставлены в равные условия, очень существенно изменил сущность и оценку показаний и знающей себе цену Горской, и Лужниковой.

Горская, подтвердив в суде свои показания о „давно созревшем и выстраданном решении Марины уйти из жизни”, сказала:

— Владимир должен меня понять, я не хочу ему зла, но совесть не позволяет мне ничего скрыть.

— И вы ничего не скрыли? — спросили Горскую.

— Ничего!

Но тут же, отвечая на вопросы, признала, что о злосчастном намерении Марины ни слова не сказала не только Владимиру, но — это было уже вовсе непонятным — и Сергею Чащилову.

— Объясните, почему, узнав, что назревает катастрофа, вы не предупредили своего друга: предостереги брата, Марина задумала покончить с собой.

— Не сказала ему, — повторила Горская.

— Почему? Как вы могли не попытаться отвести беду? Почему промолчали?

— Почему? Потому что, — после паузы ответила Горская, — я не придала значения тому, что сказала Марина.

— „Не придала значения”? — повторил председательствующий, проверяя, не ослышался ли он.

— К сожалению, я не сумела, — пояснила Горская, — вовремя верно понять, как действительно серьезно было намерение Марины покончить с собой. Это — моя вина, но ей есть объяснение. Разговор был мимолетный, у меня дома, на семейном празднике. Народу много, шумели, танцевали, болтали. Марина вначале вела себя, как все другие. Позже она отсела в сторонку, загрустила. Я подошла к ней: „Устала?”, а она, горько вздохнув, ответила: „Не то слово, бывает, жить не хочется”. Мне бы тогда выказать участие, дать ей поделиться горем, а я отошла, мне тогда показалось, что ответ Марины — расхожая фраза, Которую произносят сколько угодно женщин, жалуясь на усталость.

Голос Горской звучал мягко, доверительно, так говорят, когда не сомневаются, что те, кто тебя слушает, разделяют твои мысли и чувства.

— Кроме этого случая у вас на празднике, вам Чащилова когда-либо жаловалась на свою жизнь? — спросили Горскую.

— Жаловалась ли? Не помню. Не могу вспомнить, — ответила Горская.

— Как же вы сочли себя вправе заявить следователю и здесь, в суде, что Чащи лова была до того несчастна в браке, что годами вынашивала мысль о самоубийстве?

— Я обязана была это сделать! — твердо, в сознании своей правоты возразила Горская. — Как только я узнала о гибели Марины, меня как током ударило: бедняжка, она выполнила свое намерение; и я переосмыслила — как же могло быть иначе? — ее тогдашний ответ и поняла его зловещее значение. К моему горю, слишком поздно поняла.

— Скажите, пожалуйста, почему, давая показания следователю, вы сообщили не дословный ответ Чащиловой, а только свое, назовем это так, истолкование? — спросили Горскую, заканчивая ее допрос.

— Уже зная истинный смысл ее ответа, зачем же говорить об ошибочном? — ответила Горская вопросом на вопрос, недоумевая, почему ее спрашивают о том, что и без того ясно.

Странным, трудно объяснимым казалось поведение Горской во время перекрестного допроса: дала следователю показания, уличающие Чащилова, повторила их в суде и сама же своими ответами свела эти показания на нет, доказала их несостоятельность. Зачем она это сделала? В том-то и дело, что Горская была убеждена, что ничем и нисколько не поколебала своих первоначальных показаний. Заговорив в перерыве судебного заседания с Сергеем Чащиловым, она сказала, отметая еще не высказанный укор: вызови меня завтра следователь, я повторила бы свои показания”. И Сергей, зная ее, поверил ей: повторила бы! Горская — не лжесвидетельница, прямой, осознанной лжи она бы себе не позволила, она и после допроса в суде продолжала считать свое истолкование ответа Марины единственно верным. Недаром Сергей Чащилов уже после того, как невиновность Владимира была установлена, сказал, вспомнив показания Горской: „Она из правдовладельцев ”.

Кажется, это Бальзак писал, что нельзя не удивляться отваге человека, решившегося быть судьей: какими высочайшими достоинствами надо обладать, чтобы сказать себе: „Мне под силу выполнить труднейшую обязанность — судить человека”. Чего-чего, а недостатка в решимости вершить суд у Горской не было. Еще до того, как было возбуждено дело против Чащилова, Горская вынесла свой приговор: Чащилов виновен в доведении своей жены до самоубийства; значит, надо добиваться, чтобы он был осужден. А в своем „праве” решать до суда вопрос о том, виновен ли человек, Горская не сомневалась, это „право” было для нее правом без кавычек. И как легко ей дался собственный приговор! Для решения сложнейшего и труднейшего вопроса о том, какая беда настигла Марину, Горской не потребовалось ни фактов, ни даже времени для раздумья. Мгновенно, в этаком сошедшем на нее наитии (помните, „меня как током ударило”) она, так сказать, озарила себя догадкой: тут — самоубийство! Только оно — ничего иного! И догадка тотчас же воспринялась как правда — окончательная и непререкаемая. Ею добытая! Столь же пугающе легко отыскала Горская причину самоубийства: муж довел! И сразу же „вина” Чащилова стала для нее неопровержимой. Так Горской открылась „правда”, которую другие, мол, не сумели разглядеть. Не переводя дыхания, Горская отыскала доказательства, призналась ведь Марина: „Жить не хочется”. Восхищенная своей прозорливостью, Горская непоколебимо уверовала в свою „правду”, признать ее ложным знанием Горская никому не позволит, отношение ее к своей „правде” стало отношением собственника к своей собственности. Горская превратилась в „правдовладелицу”.

Нельзя сказать, что „правдовладельцы” так уж редко встречаются в суде, они не стали музейным экспонатом. Но о „правдовладельцах” стоит напомнить и потому, что — пусть это не покажется парадоксальным — они не перевелись и в быту, и тут они нисколько не менее опасны, чем в суде. В суде их показания проверяются, а в быту?

Представим себе, что после смерти Марины не было бы возбуждено дело против Чащилова. Прошло бы некоторое время, и кто-то, даже не знавший ничего о Марине, спросил бы Горскую:

— Вы, я знаю, близки с Чащиловыми, что за человек Владимир?

Есть все основания думать, что „правдовладелица”, неспособная признать свое знание ложным, сочла бы себя обязанной открыть „правду” и скорее всего ответила бы: „Мерзкий он человек, затравил жену!”

Ответ Горской, весьма вероятно, не вызвал бы сомнений в своей искренности, и кто возьмется предсказать, как бы он сказался на будущем Чащилова.

Разве подсчитаешь, сколько горя, бед, а то и исковерканных жизней на счету „правдовладельцев”.

Как же случилось, что в процессе над Чащиловым выявилась еще одна „правдовладелица”? Дело Чащилова — особое, в нем — раздолье для домыслов, для игры воображения, для возникновения ложного знания, принимаемого за истинное.

Вслед за Горской допрашивалась Лужникова. Если для Горской всякая ее точка зрения была безошибочной именно потому, что это она ее высказала, то Лужникова вполне довольствовалась той, что услышит от других. „Все так считают” — вот критерий истины, а „все” зачастую означало — первый человек, чье мнение она узнала. Кто-то из сослуживцев сказал, не очень-то обременяя ни ум, ни совесть: „Что тут думать, замучил Марину ее муженек”, другой поддакнул — и Лужникова уверовала! „Правда”, добытая с чужих слов, стала для Лужниковой самой доподлинной. Завладев этой „правдой”, Лужникова наглухо ограждала ее от всего, что может поколебать или снизить ее значимость. Хоть и не сама нашла „правду”, но, „обретя” ее, Лужникова тоже почувствовала в себе „правдовладелицу”.

Участвуя в толках и пересудах о печальной судьбе Марины, Лужникова постепенно утрачивала способность провести разграничительную черту между тем, что она знала, и тем, что ей внушено. И при всей разнице характеров Горской и Лужниковой искажение действительности в их показаниях шло одинаковым путем: то, что при жизни Марины воспринималось как незначительный, более или менее случайный эпизод, после ее смерти „переосмысливалось” и трансформировалось странно и мрачно, резко меняя саму суть. Лужникова, как и Горская, осудила Чащилова еще до того, как ее вызвал следователь. К следователю и в суд она пришла, полная готовности изобличить Чащилова, добиться, чтобы смерть Марины не осталась неотомщенной. И самое удивительное (и огорчительное) — это то, что Лужникова нисколько не страшилась той ответственности за судьбу Чащилова, которую она брала на себя своим „переосмысливанием” фактов, ничто не тревожило ее совесть, она, как и Горская, не сомневалась в своем „праве” осуждать до суда, винить даже до начала следствия.

По ходу перекрестного допроса ей осторожно, ничего не навязывая, помогали восстановить факты такими, какими они были до того, как она стала видеть их и выдавать за улики. И повторилось то, что произошло при допросе Горской: Лужникова, не замечая этого, опровергла свои же первоначальные показания., но продолжала их считать уличающими Чащи лова.

— При вас произошла история с брошкой, вы как-нибудь на нее прореагировали? — спросили Лужникову.

— А как же? Я была глубоко возмущена!

— Свое возмущение вы как-то выразили? — спросили свидетельницу.

— Я прямо в лицо сказала Марине, что мне стыдно за нее, неужели она сама не понимает, что Жить так, как она живет, унизительно, просто невыносимо, — с горячностью ответила Лужникова.

— Что вам ответила Чащилова?

— В глубине души она, конечно, была со мной согласна, другого ведь и не может быть! Но кто захочет, чтобы видели его унижение? Вот она и принялась оправдывать своего мужа: мол, так и так, у них после большого ремонта с деньгами сейчас туго, приходится вести им строгий счет, а она, Марина, безалаберная, поэтому и договорились, что никто ничего покупать для себя не будет без обоюдного согласия, — протараторила Лужникова.

— Вы поверили Чащиловой?

— Тогда, представьте себе, поверила, — ответила Лужникова.

— И перестали верить, когда...

— Когда узнала, — Лужникова сказала, не дав закончить вопрос, — до чего довел Чащилов свою жену.

При продолжении допроса Лужниковой история с экскурсией в Кижи изменилась не менее радикально, как и эпизод с брошкой. Чащилов, это верно, настоял на отказе Марины от поездки в Кижи. У него истекал срок сдачи важной для него работы. Марина печатала ее по вечерам. Передать остаток работы для печатания другой машинистке нельзя было: и шрифт не тот, а главное, почерк у Чащилова такой, что привычная к нему Марина и то мучается, а посторонний человек и вовсе не разберется. Уедет Марина в Кижи — сорвется сдача работы, а это грозит большими неприятностями. Загоревшаяся желанием поехать в Кижи, Марина сгоряча не принимала доводов мужа и возмущалась им. Своим возмущением поделилась и с Лужниковой. Но чуть позже, поняв, что ехать в Кижи тогда было бы неблагоразумно, рассказала и об этом Лужниковой. Как история с экскурсией претерпевала изменения в сознании Лужниковой, гадать не приходится: при жизни Марины отказ от поездки был актом благоразумия, после ее смерти и преображения Лужниковой в „правдовладелицу” этот же отказ превратился в доказательство того, что Чащилов „превратил жену в рабыню”.

Допрос закончился, а Лужникова не испытывала стыда, не считала себя виновной перед Чащиловым, перед судом, да и перед собой. Не чувствовала она вины и перед маленькой Валей. Ребенок подрастет и спросит, непременно спросит: „Как и почему умерла моя мама?”.И если поверить Лужниковой, то Вале должны будут ответить: „В смерти твоей мамы виноват твой папа!” Какой это тяжестью обрушится на неокрепшего человечка! И это не пугало Лужникову, как не пугало и Горскую, по одной и той же причине: у обеих — атрофия чувства ответственности. Это опасная нравственная болезнь. Это то, чем мечен каждый „правдовладелец”. И пусть „правдовладельцы”, выдающие свои предположения за истину в конечной инстанции не говорят: мы ведь ничего не решаем, мы только высказываем открытую нами „правду”, а решают другие, они могут и согласиться с нами, и отвергнуть нашу „правду”. Нет, „правдовладельцы” пытаются побудить следовать за их „правдой”, и если им это не удается, то это не их заслуга, их безнравственность от этого не уменьшается.

 

Мать иначе не могла

В жизни мы часто совершаем самые заурядные, не вызывающие нашего беспокойства поступки, которые при стечении неблагоприятных обстоятельств становятся ошибками. И, если нет возможности, силы духа разобраться в них своевременно, они приводят к тяжким необратимым последствиям. Так случилось и на этот раз...

Ошибка. Одна, другая. Снова ошибка. Больше с ними нельзя было мириться. Наташа это понимала и... ничего, к сожалению, не меняла в своей жизни. Что касается Аркадия, то он с первой встречи не задумывался над тем, будет ли счастливой эта встреча с Наташей, не задумывался потому, что это его не тревожило: молодой, сильный, красивый, если понадобится, он всегда сможет под родительский кров вернуться. На время, пока вновь не женится.

А Наташа не хотела замечать в поведении Аркадия никаких изъянов и, естественно, не думала, что ничего, кроме беды, ей жизнь с Аркадием не принесет, хотя это было очевидно. Она любила Аркадия той любовью, которая все прощает. Даже и то, чего простить нельзя. Прощая такое, предаешь то лучшее в себе, от чего человек не смеет отказаться.

Двадцатилетняя студентка второго курса педагогического института, веселая, готовая радоваться каждому пустяку, внешне очень привлекательная, она находила в себе щербинку и немного даже стыдилась ее: „Дожила вот до такого возраста, а ни разу ни в кого не влюбилась, очевидно, так уж и всю жизнь будет”. Никакой „щербинки”, естественно, у Наташи не было. Так всегда бывает — она не встретила еще человека, который разжег бы ее воображение.

А Аркадию нетрудно было его разжечь: мужественный, продубленный ветрами дальних странствий моряк, который с такой великолепной небрежностью упоминал об Индийском океане и Карибском море, будто речь шла о Маркизовой Луже или Лебяжьей Канавке. Как много он видел! С какой чудесной сдержанностью, без тени хвастовства он говорил о преодоленных трудностях! Аркадий, правда, не сказал, что он плавает коком, но в конце концов маршруты судна от этого не меняются.

Но самое сильное впечатление на Наташу произвела манера Аркадия себя держать. Аркадий просто начисто исключал возможность того, что он обратит на девушку внимание и это останется безответным. Наташа приняла напористую самоуверенность Аркадия за трогательную веру в то, что человек человеку не может не откликнуться. Оскорбить эту веру Наташа не могла.

Наташа и Аркадий стали встречаться. Первая встреча Наташи с Аркадием обернулась впоследствии первой ошибкой, очевидно неизбежной для Наташи. Что же, едва ли можно требовать от молодой девушки, чтобы она сразу и верно распознала сущность приглянувшегося ей человека. Наташа влюбилась, а вскоре влюбленность переросла в большое и глубокое чувство. Наташа — этого в себе она не знала — была безоглядна и бесстрашна в своей любви. Бесстрашна — это точное определение: у Наташи не возникало опасений, что, наделив Аркадия выдуманными достоинствами и поверив в них, ей придется дорого расплачиваться. Наташа готова была в любом поступке Аркадия видеть проявление высокой и благородной натуры. И тут ее подстерегала вторая ошибка.

Прошло несколько месяцев. Наташа и Аркадий были в гостях. Счастливая своим чувством, Наташа оживленно и весело болтала с приятелем Аркадия, ей было приятно нравиться его друзьям. Но оживленная болтовня пришлась не по нраву Аркадию. Провожая Наташу домой, он завел ее в чужой двор и там избил до крови. И перестал избивать только тогда, когда незнакомая пожилая женщина, случайно вышедшая во двор, ужаснулась, увидев эту дикую сцену, и пригрозила, что вызовет милицию. Пожилая женщина привела Наташу к себе и смыла с ее лица кровь.

Наташа твердо решила: конец! Такого не прощают. А назавтра Аркадий пришел к Наташе, у него был вид человека, сраженного горем. Он каялся, клялся, что никогда ничего подобного не повторится, умолял поверить ему и простить, не мог он справиться с душившей его ревностью. Наташа едва не почувствовала себя виноватой в том, что причинила страдания Аркадию. Гордая, не умеющая стерпеть унижение, Наташа простила. И намного позже, в суде, объяснила, почему простила: Аркадий потерял власть над собой из ревности. А ревновать так бурно и неукротимо, думалось Наташе, можно только тогда, когда так же бурно и неукротимо любишь. Наташа, заблуждаясь, силой ревности измеряла и чистоту, и глубину, и мощь любви. В ее оправдание можно только одно сказать: такое заблуждение не так уж редко.

Однако Наташа ошибалась в другом: то, что Аркадий называл ревностью, вовсе не было ревностью.

Он ни к кому не ревновал, он нисколько не опасался, что Наташа потянется к другому, Аркадий, изволите видеть, быть разгневан. Наташа обязана была — этого требовал Аркадий — не только чувствовать, но и другим показывать, да так, чтобы этого нельзя было не заметить, что для нее на всем белом свете существует только он один и больше никто. Это тешило его самолюбие. А Наташа недостаточно на этот раз продемонстрировала свою увлеченность Аркадием, он этого не допустит, он заставит ее делать так, как он хочет, даже если для этого придется пустить в ход кулаки. Так проще всего, и никаких душевных сил не требуется.

За этой ошибкой потянулись новые и все более тяжкие, которые окончательно искорежили Наташе жизнь.

Прошло несколько месяцев. Аркадий ушел в плавание, И Наташа, тоскуя, несмотря ни на что, поняла, что для нее вся радость жизни в нем. Когда из плавания вернулся Аркадий, она не могла и не хотела скрыть от него всей силы своей любви. А Аркадий в силе ее чувства увидел только одно: силу своей власти над ней. Теперь она уже не смеет ни в чем ослушаться его. Даже в мелочи.

Как-то вечером Аркадий пришел к Наташе и позвал ее в кино. Наташа в этот вечер чувствовала себя плохо и отказалась идти. Отказалась! Этого он не потерпит. Аркадий попросил Наташу проводить его немного, и, едва она вышла, он тут же, в подъезде, снова жестоко и бессовестно избил ее.

Тут уж он не мог ссылаться на ревность. Теперь-то, казалось, Наташа не простит. А он вновь каялся и вновь обещал, что теперь уже никогда-никогда это не повторится. Но сила слепой любви пересилила боль и унижение, и Наташа опять простила. Но, сама того не сознавая, она сломила в душе, в своем характере что-то очень ценное и нужное. Простив, Наташа бессознательно подготовила себя к тому, чтобы смириться. Она как бы сама себе сказала: „Из любви к нему согласись стерпеть и снести то, чего бы раньше не смогла вытерпеть”.

Но самое худое было в другом: Наташа сама внушила Аркадию опасную уверенность, что ему будет все дозволено, все прощено. Еще одна роковая ошибка: Аркадий и Наташа стали мужем и женой.

Наташа знала, что Аркадий груб и несдержан, но оправдывала его. Живя и работая в трудных условиях, считала она, постоянно встречаясь с опасностью, он понабрался грубости, но это только внешний, очень поверхностный слой, а под ним добрая, хорошая натура. Наташа будет с ним неизменно мягкой, ровной, Аркадий станет самим собой. Разве помочь любимому стать лучше — не ее долг? И если раньше не сумела помочь, то теперь, когда они будут мужем и женой, она поможет, несомненно поможет. А больше всего надежд она возлагала на то доброе влияние, какое окажет на Аркадия душевная атмосфера, в которой жила семья Наташи и в которую он войдет теперь.

Хорошо жилось Наташе в семье. Отец ее, Сергей Андрианович, мастер на заводе, человек рассудительный, неторопливый в мыслях и делах, благожелательный к людям и уважительный, но без тени искательства, как-то сразу, с первой встречи, вызывал почтение к себе, хотя ничего специально для этого не делал. Елена Дмитриевна, мать Наташи, была душой и опорой дома. Это благодаря ей традиционное пожелание „любовь да совет” стало жизненной линией семьи. В семье Наташи, а у нее был еще брат, никто не повышал голоса, никто никого не укорял. Достаточно было Елене Дмитриевне или Сергею Андриановичу огорчиться, чтобы Наташа или брат ее тут же устраняли причину огорчения, если она заключалась в их поведении.

Семья Наташи ее выбору не противилась, Аркадия приняли как сына.

Приведя Аркадия к себе в семью, Наташа допустила еще одну тяжкую ошибку. Она зря считала, что Елена Дмитриевна и Сергей Андрианович ничего худого не углядят, даже если Аркадий на первых порах и будет вести себя так, как вел до женитьбы; и, конечно же, не понимала его. характера, если считала, что заботливое, доброе отношение каждого к каждому в ее семье окажет благотворное влияние и на Аркадия. И все же Наташе могло казаться вначале, что она права: первое время Аркадий сдерживал себя, и Наташе не на что было жаловаться, покой отца и матери ничем не нарушался. Но это длилось недолго. Вскоре Наташе пришлось решать неразрешимую задачу: как сделать так, чтобы отец и мать не узнали о том, что вытворяет Аркадий?

Семья Наташи жила на первом этаже. Окна выходили во двор. В этом же доме жил и Виталий Басков. Виталий и Наташа вместе ходили в школу, с детства дружили. И каждый раз, проходя мимо окон Наташи, увидев ее, Басков обронит что-то шутливое и дружеское, а Наташа ответит на шутку. Знал это Аркадий, десятки раз при нем Басков останавливался у окна и болтал с Наташей. Так было и в тот день. И то, что ни разу его не задевало, на этот раз вызвало раздражение. И вновь дикий и жестокий нрав Аркадия дал себя знать. Подойдя к Наташе, он молча прижег ей ногу папиросой, и Наташа не вскрикнула от боли: Елена Дмитриевна была в соседней комнате, вскрикнет — мать услышит.

А Наташа... Наташа все еще прощала. Прощала, потому что любила.

Можно, конечно, покачать укоризненно головой, для этого не требуется больших усилий ума или сердца, и бросить упрек Наташе: как же так, видеть, что человек недостоин, и любить? Но все дело в том, что молодая девушка; полюбившая в первый раз в жизни, едва ли может подчинить свои чувства полезной, но уж больно рассудочной схеме: совершил любимый хорошее — усилить любовь, совершил худое — уменьшить любовь, а то и свести на нет. Любовь Наташи была сильнее ее самой.

И все же Наташа понимала, что она не вправе оправдывать любовью то, что она прощала непростимое. Любовь требовательна и к любящему. Любовь — не безграничная покорность, любовью не оправдаешь готовности снести то, что оскорбляет совесть и человеческое достоинство.

А Наташа все яснее ощущала, все острее чувствовала: она еще могла как-то стерпеть обиду и унижение, но забыть их не могла. Обиды накапливались постепенно, новая боль возникала, когда прежняя еще не проходила; новое оскорбление ранило, когда прежнее еще не забылось. И все обиды теперь оседали на сердце, ни одна из них не переставала где-то в глубине то отчетливее, то глуше мучить Наташу. И словно нарочно для того, чтобы отнять надежду на будущее, чтобы больше унизить Наташу, Аркадий в ответ на возмущенный вскрик своей жёны:

— Как ты смеешь меня бить?

Ответил, не стесняясь, не смущаясь:

— Много раз терпела, стерпишь и теперь.

И тут ошибся Аркадий. Еще немного, и Наташа нашла бы в себе силы уйти от него. Но произошло нечто такое, что исключило для нее возможность уйти. Аркадия подстерегла беда, в которую он попал по своей вине. Он был списан с судна, исключен из комсомола, против него было возбуждено уголовное дело. Удрученный, напуганный, он рассказал Наташе об угрозе, нависшей над ним.

„Аркадий попал в беду, Аркадию плохой — ни о чем другом Наташа теперь и думать не могла. Он ли виноват в том, что ему плохо, или так сложились обстоятельства — Наташа не могла теперь быть ему судьей. Самым, естественным для нее при ее характере и самым сильным в ней теперь было сострадание к мужу. Помочь ему, поддержать, утешить. Забыть свои обиды, никак их не выказывать, не время сейчас помнить о себе. Все заботы только о нем, об Аркадии. Все силы на то, чтобы ему стало легче. Его тревогой, его болью, его жизнью жила Наташа. Может, деля горе на двоих, Аркадий почувствует облегчение.

Наташа не ждала и не искала платы за свою любовь, ее поведение было естественным, иначе она не могла. Но она безотчетно ждала и вправе была ждать, что Аркадий оценит всю силу ее чувств. И вновь ошиблась. Страх за себя делал Аркадия только еще грубее и злее. Но как ни росли и множились обиды и оскорбления, Наташа замыкала их в себе: ведь не миновала еще опасность для Аркадия. Она была из тех натур, которые скорее готовы стерпеть страдания чем причинить их. Однако беда миновала. И тут, когда Наташа этого уже и не ждала, произошла чудесная перемена. С 1 октября, на десятый месяц их брака, Аркадий начал вести себя спокойно, ласково, ни одной злобной выходки, никакой грубости. И в Наташе возродилась надежда: все то, о чем она мечтала, сбывается. Муж стал иным, таким, каким ей так хотелось его увидеть.

23 октября. День начался мирно, как и все двадцать два предыдущих. Наташа с Аркадием пришли к его родителям. Все веселы и благодушны. В добром настроении возвращаются молодые супруги. Время было за полночь. Аркадий, придя домой, захотел есть. Еда, которую подала ему Наташа, пришлась ему не по вкусу:

— Дрянью кормишь! — попрекнул Аркадий.

Чтобы не раздувать скандала, Наташа промолчала, подошла к раковине (дело происходило на кухне) и стала мыть посуду. Молчание Наташи только подогрело гнев Аркадия. Он подскочил к ней и ударил кулаком по шее. Ударил так, что Наташа упала на холодильник, выронив из рук посуду.

Наташа заплакала. Не от боли. От обиды. Все, оказывается, начинается сначала, Аркадий остается самим собой. И тут случилось то, чего так опасалась и чего так старалась избежать Наташа: на кухню, разбуженная шумом, вышла Елена Дмитриевна.

— Я не хотела, — поясняла на суде Наташа, — чтобы мама знала, как унижает меня Аркадий. Мама у меня больная. Ее нужно беречь. Я отвернулась, чтобы не показать заплаканного лица, и сказала, что ничего не произошло, я нечаянно выронила посуду из рук. Я была уверена, что и Аркадий успокоит маму.

Но ему не было никакого дела до душевного покоя старой больной женщины. Ему нужно было „разрядиться”. И он стал упрекать Наташу, жалуясь на нее ее матери, и возводить всяческие небылицы, распаляя себя все больше.

— Замолчи! — закричала Наташа. Вероятно, она в первый раз в жизни кричала на Аркадия.

На него кричат! Он этого не потерпит. Вскочив со стула, он рванулся к Наташе и ударил ее. Ударил на глазах у Елены Дмитриевны. Ударил, понимая, как умножает муку дочери. Ударил, нисколько не заботясь о том, что будет, когда на шум выйдет и Сергей Андрианович. Затем медленно и спокойно вернулся на место, расселся на стуле: он сделал то, что должен был сделать, он вправе отдохнуть.

Кто знает, в какую минуту неожиданно и сразу, точно вытолкнутые чьей-то злой волей, всплывают кверху и заливают сердце накопившиеся обиды, кто знает, какая капля оказывается той самой, что переполняет чашу? Кто знает, в какой час человек, долго, очень долго сдерживающий себя, теряет власть над собой? Так было и в этот раз. Наташа, не помня себя, схватила бросившийся на глаза кухонный нож — он лежал на столе — и ударила им мужа. Все это произошло так стремительно и неожиданно, неожиданно не только для нее, но и для Аркадия, что он даже рукой не шевельнул, чтобы защититься. Ударом ножа Наташа, к несчастью, повредила подключичную артерию. Аркадий встал, сделал несколько шагов и свалился на пол. Рана оказалась смертельной.

Сурово осуждала себя Наташа, безмерной и непереносимой была ее боль от случившегося. Она терзалась своей непоправимой виной.

„Схватила нож, не помня себя”. Даже когда „не помня себя” говорится искренне, верно и точно ли это? Так ли верно, что человек, „не помнивший себя”, только на кратчайший миг бурного взрыва перестал быть самим собой? Не вернее ли предположить, что со временем, подчас незаметно для него самого, накапливаются изменения в характере, которые в конце концов, вырываются наружу?

О Наташе в обвинительном заключении, документе отнюдь не лирическом, в котором сконцентрированы все доказательства виновности, с неожиданной задушевностью сказано: „Добрая, прямая, приветливая, всегда готовая помочь другим”. Сказано правдиво. Можно ли себе представить, чтобы мягкая по натуре, добрая и приветливая молодая женщина в ответ на самое тяжкое оскорбление, в приливе самой жгучей ярости схватила нож и всадила его в близкого и дорогого ей человека? Да у нее никогда бы рука не поднялась в самом прямом смысле этого слова. У нравственно здорового человека есть запреты, через которые он перешагнуть, если бы даже хотел, не может. До встречи с Аркадием, даже если бы Наташа „не помнила себя”, ладонь бы у нее не сжалась, чтобы схватить нож. Нет, это вовсе не значит, что Аркадий привил Наташе жестокость и мстительность. Было бы несправедливо и жестоко в ударе, прервавшем жизнь Аркадия, винить его же.

Суть в другом. Чем внутренне отвечает человек на многократные и бесконечные жестокости, на несправедливость? Если человек с ними не смиряется, если они с нарастающей силой вызывают нравственный отпор, если обостряется нетерпимость к ним — то душа сохраняется чистой. Наташа была перед собой, и прежде всего перед собой, виновата в том, что за время знакомства с Аркадием в ней не хватало нетерпимости к тому, чего нельзя терпеть. Всякий раз, когда Наташа в конце концов примирялась с грубостью и поступками Аркадия, она вступала в компромисс со своей совестью. Безнаказанно это не прошло. Нравственные запреты, столь неотъемлемые и категоричные в прежней Наташе, в конце концов ослабли. И ладонь сжала нож.

Наташа, виновная в смерти мужа, не Только не искала, но и не видела в ее жизни с Аркадием ничего такого, что хоть как-то умаляло ее вину. И уж, конечно, ей было не под силу оскорбить чем-нибудь память Аркадия. Все, что узнал суд, все, что раньше было выяснено на следствии, стало известно из показаний свидетелей. А опровергать их показания — значило обвинять людей, говорящих правду. Этого Наташа не могла. Терзаясь, она вынуждена была подтвердить и то худшее об Аркадии,.что они показывали. Но о последней ночной трагедии она не могла не сказать.

Правдивость подсудимой не вызывала сомнений, как не вызывала сомнений и ее виновность.

Судебное следствие подходило к концу, оставалось допросить Елену Дмитриевну. Она прихворнула и первые два дня слушания дела не могла прийти в суд. Так ли уж необходимо было вызывать ее в суд? Надо ли было заставлять ее, восстанавливая Миг за мигом, как развертывалась катастрофа, вновь пройти по кругу ада, по которому ее уже проволокла жизнь? И во имя чего? Так ли нуждаются показания Наташи в том, чтобы их подтвердила ее мать? И чего другого можно ожидать от Елены Дмитриевны?

Но странно, как только Елена Дмитриевна появилась на свидетельской трибуне, и прокурор, и адвокат заметно напряглись. Отчего? Да и председательствующий не только мягко — это вполне понятно, — но и с какой-то особой, требовательной доверительностью обратился к Елене Дмитриевне:

— Закон обязывает меня предупредить вас о том, что вы должны показывать правду. Даже если вам это будет трудно, даже если очень трудно. Мы ждем и верим, что вы выполните свой долг. И не только потому, что закон и вас не освобождает от ответственности за дачу ложных показаний.

Елена Дмитриевна кивнула головой и расписалась, что предупреждена об ответственности.

Она знала показания Наташи. Знала она свою дочь, нет такой силы, которая принудила бы ее возвести напраслину на того, кого она, сама этому ужасаясь, убила. Елена Дмитриевна несокрушимо верит дочери, но что делать ей, матери, вызванной свидетельницей, если она не видела, что Аркадий вскочил, ринулся к Наташе и ударил ее? Кухня маленькая, Елена Дмитриевна стояла между Наташей и Аркадием, она не могла не увидеть, если бы он вскочил и ударил Наташу.

Елену Дмитриевну, стоящую перед судом, раздирало глубокое замешательство: Наташа несомненно говорит правду, но ведь и то, что по совести должна сказать она, мать Наташи, должна, не может не сказать — тоже правда. Но одна опровергает другую.

Показания Елены Дмитриевны, если она их даст, отбирают у Наташи то единственное, что хоть как-то смягчает ее виновность, хуже того, они делают ее лгуньей в глазах суда. Елена Дмитриевна не могла обманываться надеждой, что поверят Наташе, а не ей. Если мать показывает против дочери, кто посмеет усомниться в правдивости матери? Кто решится заподозрить мать в готовности причинить зло дочери?

Суд ждет показаний Елены Дмитриевны. И она их дает. Понимая, как они тяжки для Наташи. Но других она дать не может:

— Не видела, чтобы Аркадий ударил Наташу. Увидела, если бы ударил, — сказала и почувствовала себя бескрайне и навечно виноватой перед своей дочерью.

Показания Елены Дмитриевны задали нелегкую работу суду. Само собой разумеется, не возникало ни малейшего сомнения в безусловной правдивости Елены Дмитриевны. Но ведь субъективно правдивые показания могут быть и бывают недостоверными. Самое глубокое стремление сказать правду, одну только правду, не предохраняет от невольных ошибок в памяти и восприятии.

„Скорая помощь”, прибывшая, когда Аркадию ничем нельзя было помочь, вынуждена была заняться Еленой Дмитриевной: потрясенная всем случившимся, она впала в острое реактивное состояние. А ведь установлено, что если какое-либо событие оказывает чрезмерное воздействие на человека, то все то, что этому событию непосредственно предшествовало, может невосстановимо вытесняться из памяти. Кровь, заливающая грудь Аркадия, лицо его, когда он поднялся, сделал два-три шага и рухнул на пол, смерть его, сознание, что в ней виновна Наташа, — разве этого недостаточно, чтобы потрясение, вызвавшее острое реактивное состояние, стерло в памяти то, что предшествовало трагедии? Утверждала же Елена Дмитриевна, что она не видела и того, как Наташа ударила ножом своего мужа. А ведь и этого Елена Дмитриевна не могла не видеть.

Но как бы ни расценивать достоверность показаний Елены Дмитриевны, остается несомненным, что она явила в суде пример редкого всепобеждающего правдолюбия.

Но меньше всего способна была восхищаться этим своим свойством сама Елена Дмитриевна. По правде говоря, не испытывала она и удовлетворения от сознания выполненного долга. Была Елена Дмитриевна горестно угнетена сознанием: не кто иной, как она, мать, сделала все что могла для того, чтобы наказание для дочери стало суровее. „И это, конечно, ясно и Наташе”, — терзала себя Елена Дмитриевна. Худо сейчас Наташе, хуже не бывает, совесть нещадно угрызает ее, отъявленной злодейкой она себя считает, если что и может теперь хоть как-то помочь ей, то только любовь ее семьи. Наташе так важно чувствовать, что есть еще близкие ей люди, которым она, какой бы ни стала, нужна и дорога, и первая среди них ее мать. А теперь, после показаний в суде...

В перерыве защитник подошел к Наташе. В ней не было ярости против матери, не было и страха. Подавленно растерянная, смятенная, она никак не в силах понять, не вмещалось в сознание, почему мать могла дать такие показания, не могла же она не видеть того, что произошло у нее на глазах. Правда, какие-то странные, неясные показания дала она и у следователя, но это было сейчас же по выходе ее из больницы, еще не совсем она оправилась. Но сегодня?

Выслушав объяснения защитника, Наташа задумалась, проверяя, возможно ли забыть то, что забыла мать, и, очевидно, поверив в это, внезапно просветлела и, уже не скрывая гордости, сказала:

— Какая у меня удивительная мама! Она не могла иначе! Даже ради меня.

Защитник пожалел о том, что он не имеет права сообщить суду о своем разговоре с подзащитной. „Какая у меня удивительная мама” — яснее десятка подробнейших характеристик выявляло истинный облик Наташи. Но он и без того был ясен суду, иначе приговор, осуждающий Наташу, был бы суровее.

 

Июньским вечером

Очевидно, я не нарушу тайны совещательной комнаты, — сказала народная заседательница, — если сознаюсь вам, что трудно мне было разобраться в деле Колпакова. Казалось бы, что в нем сложного? Факты установлены. Никто их и не оспаривает. Колпаков нисколько не уменьшает своей виновности, и его раскаянию веришь. Свидетели откровенны и правдивы. И все же долго не удавалось найти ответ на вопрос, почему, из-за чего так дико, не по-людски, все обернулось и кончилось преступлением. А когда нашли ответ, то я пожалела, что в зале человек тридцать, хорошо было бы, чтобы тысячи присутствовали и увидели то, что раскрылось в деле Колпакова.

— Вы говорите о ваших вопросах свидетелям? — спросил я заседательницу.

— Не только о них. Мы ведь обычно без большого труда и в общем верно определяем, хороша или дурна та или другая черта характера, какова ее настоящая ценность. Нам приятна обходительность, но разве мы отведем ей место рядом: с душевной щедростью на шкале духовных ценностей? Мы улыбаемся острословию, но насколько выше мы. ценим остроту мысли! И все же есть такая черта характера, отношение к которой далеко не всегда соответствует ее нравственной значимости. Догадываетесь, о чем я говорю?

Вопрос народной заседательницы был риторическим. Зная дело Колпакова, ответить на него было легко.

...Колпаковы жили в большой коммунальной квартире. Не было между соседями ни скандалов, ни мелких ссор, попривыкли друг к другу, и отношения между ними установились, можно сказать, приязненные. Борису Колпакову не на что было жаловаться на соседей, как и им на него. Они и Надю, когда четыре года назад она девчушкой, выйдя замуж за Бориса, переехала к нему, приняли тепло, что, впрочем, не мешало им беззлобно подтрунивать над ней.

Правду говоря, молодая чета давала соседям немало поводов посудачить. Очень уж молодожены несхожи, не понять, что могло их соединить.

Борис Колпаков. Соседи, давая о нем показания следователю, впадали в привычное заблуждение: они перечисляли те пороки, которых в нем нет, считая их отсутствие добродетелью. Соседи говорили про Колпакова, что он не выпивает, не скандалит, не злопамятен, от работы не отлынивает и, если попросить его что-либо сделать, не откажет.

Но один из соседей, тоже не обойдясь без разных „не”, в раздумьи сказал: „А вся беда Бориса в том, что он малого росточка”; Увидев, что следователь его не понял, добавил: „156! Какой же это рост для мужчины! Небось, опасается, как бы над ним не смеялись, вот все и возносится”.

И правда, двадцатипятилетний Борис держал себя так, что язык не поворачивался назвать его Борей. Обстоятельный, солидный, преисполненный сознанием своей высокой ценности, вид он имел весьма и весьма вальяжный. По-иному и не скажешь. Борис не был по-смешному чванлив, не казался без толку зазнавшимся. Вел себя как человек, имеющий право на уважение и ожидающий, что его ему окажут. Борис не считал себя полностью свободным от недостатков, он их видел в себе, но умел каким-то удивительным образом так их оборачивать, что они становились, по крайней мере для него самого, свидетельством его достоинств.

Борис был самоуверенно-резким. Он не возводил эту свою черту в добродетель, но видел в ней доказательство того, что не умеет и не хочет быть неискренним — он за прямоту.

На вид спокойный, невозмутимый, даже слегка флегматичный, он был несдержан, бешено вспыльчив. Безотносительно к себе самому он готов был несдержанность осуждать. Но, помилуйте, за что ему осуждать себя? Ведь он отходчив, это действительно так; натворит что-нибудь сгоряча, старается исправить, допустит промашку, первым бросится ее исправлять. О чем это говорит? Борису ответ был ясен: сильна в нем тяга к справедливости. Что же ему бороться со своей несдержанностью?

Понимал Колпаков, что семейный уклад, так упорно им налаживаемый, одобрения вызвать не может, но опять ничего не менял, убеждая себя, что все, что он делает, идет на благо семьи, самой же Наде будет лучше от его отношения к ней.

Не было обмолвкой то, что сказала на суде одна из соседок о Наде: „Жаль ее, конечно, но от правды не уйдешь: не дозрела она. Чтобы быть женой и матерью, дозреть надо, а Надя...”

Соседка не закончила фразы, считая, что и так все ясно.

Бориса, пожалуй, больше всего и привлекало в Наде то ее свойство, которое соседка считала ее главным изъяном. Борис, возможно, не совсем отчетливо разбираясь в истинных причинах, не выбрал бы себе в жены девушку с твердым характером, четкими взглядами, девушку, сложившуюся в личность. Такую не заставишь на все глядеть твоими глазами, с такой не будешь в доме постоянно главным, такой придется и самому кое в чем уступить. А с Надей все хорошо и спокойно. Веселая, беспечная, она рада-радехонька не мучиться выбором, как строить жизнь, а идти по дороге, указанной другим, особенно если другой — это Борис, в чей разум и жизненный опыт она сразу, без проверки, без колебаний, залпом, так сказать, поверила. Надя была по характеру податливой, и, коли Борис требовал послушания, ей нетрудно было быть послушной. Или казаться такой. Можно ведь втихомолку по-своему сделать. Борис не узнает, ему приятно, и ей хорошо. Такая жизнь вполне устраивала не только Бориса, но и Надю.

На двадцатом году своей жизни Надя родила Лешу. Он сразу же стал наипервейшей персоной в семье. Да и как могло быть иначе, если его так неистово любил Борис. А о Наде и говорить нечего.

Но не всегда любовь, даже самая пылкая, исправляет характер. Надя, сколько ни старалась, не смогла заставить себя быть не только любящей, но и разумно заботливой матерью.

Леше шел шестой месяц. Надя обычно вдвоем с Борисом купала малыша. Но сегодня — решила она — и одна справится. Все шло хорошо. Оставалось только под конец ополоснуть Лешу. Надя схватила кувшин с теплой, как она считала, водой и подняла его над головой ребенка. А в кувшине был кипяток. Надя второпях — так ведь она все делала — забыла разбавить его. В последний миг, повинуясь безотчетному чувству, она вместо того, чтобы, по обыкновению, выплеснуть на ребенка воду, полила тоненькой струйкой. Первые капли обожгли Лешу, он зашелся в крике, и Надя отшвырнула кувшин.

Кляня себя за то поистине страшное, что едва не случилось, Надя, наспех укутав Лешу в простынку, понесла его к соседке, та подскажет, как помочь беде. Беды, к счастью, не произошло; очевидно, кипяток был уже не крутой, и несколько капель большого вреда не причинили.

С затихшим Лешей на руках вернулась Надя к себе, и сейчас же вслед за ней вошел Борис и остановился у порога, глядя на растекшуюся по полу воду из кувшина.

Находясь все еще во власти пережитого, Надя покаялась, ожидая, что Борис поймет, как ей было страшно, примет, пожалеет, успокоит.

— Кипятком! — выдохнул Борис и, рванув из рук Нади Лешу, оттолкнул ее от себя так, что она едва устояла на ногах. Положив сына в кроватку, Борис, бледный, содрогаясь от ярости, стал медленно, медленно надвигаться на Надю, чуть не дойдя до нее, остановился, борясь с собой, и молча, не сводя с нее глаз, начал пятиться к двери, там задержался, словно колеблясь, и, сказав, как ударив: „Эх, ты!”, выскочил из комнаты.

Понимая, что теперь все кончено, Борис никогда не простит, Надя зарыдала. Услыхав ее рыдания, в комнату вошла соседка, Калерия Степановна.

— Отходчив твой Борис, не горюй! — утешала она Надю.

И правда, через час Колпаков вернулся. Увидев заплаканные глаза Нади, он ничем ее не попрекнул.

Но того, как в немой ярости надвигался на нее Борис и, боясь себя, пятился к двери, Надя забыть не могла. Но это привело только к тому, что, если случалось Наде в чем-либо провиниться, недоглядев за Лешей, она старалась, чтобы Борис ничего не узнал.

Леша рос озорным и смышленым крепышом. Борис не мог на него нарадоваться и к Наде был заботлив .Так прошло без малого три года.

В июньский полдень Мария Пожнина, дворник дома, где жили Колпаковы, проходя по двору, взглянула ненароком вверх и застыла: с окна пятого этажа, перегнувшись, свешивался Леша. Ножки его еще были распластаны на подоконнике, но грудью он лежал на покатом жестяном карнизе. Леша чудом на нем удерживался. Пожнина не в силах была отвести глаз от ребенка и, как ее ни подстегивал страх, ни на что не могла решиться: крикнет — Леша всполошится, ворохнется и неминуемо свалится, стоять и молчать — но ведь мальчонка вот-вот рухнет с пятого этажа. Пожнина никогда не испытывала такого отчаяния: сейчас на ее глазах убьется ребенок, а она стоит и ничего не делает, чтобы его спасти.

Леше, видимо, наскучило смотреть на двор, и он пополз с подоконника в комнату.

К Марии Пожниной вернулась способность двигаться и соображать. Теперь-то она знает, что ей следует сделать. Ну и выдаст она этой пустоголовой Надьке, выдаст сполна все, что заслужила! Только подумать, Надя, молодая, здоровущая, одна у нее забота — беречь и растить Лешу, а она что творит? Не впервые ведь оставляет Лешу без присмотра. Но теперь она, Пожнина, все Наде выскажет. Уйти из дома и не закрыть окна, зная, что непоседа Леша уже легко взбирается на стулья, — нет, этого Наде нельзя простить.

И, словно для того, чтобы не дать Пожниной остыть, Надя тут же показалась в воротах и стремглав понеслась к своему подъезду.

— Погоди, поговорить надобно! — задержала Пожнина Надю. Все, что причитается, и немало сверх того — это теперь признает и Пожнина — выложила она Наде, а та ничего в ответ не сказала. Пожнина, распалясь, пригрозила, что сегодня же, когда Борис будет возвращаться с работы, на все ему глаза раскроет.

Можно поверить Колпаковой, она и слушала и не слышала Пожнину, ей виделся ее Леша, он свешивается с карниза, и у нее обрывалось и замирало сердце, хотя она понимала, что опасность миновала. Не дослушав Пожнину, все еще продолжавшую корить Надю, она бросилась наверх к Леше. Прижимая к себе и осыпая поцелуями Лешу, Надя чувствовала себя безмерно виноватой. И не только перед Лешей, но и перед Борисом. Он не допускает мысли, что она может лгать, лгать хотя бы молчанием, и если он узнает правду... Каждый ее проступок, когда она его совершала, казался ей пустячком. А вот теперь, когда она увидела их как бы воедино собранными, она увидела их глазами Бориса. И тут она вспомнила угрозу Пожниной. Пожнина сделает так, как грозилась. И тогда Борис... Ей стало страшно при мысли о том, как неистово, как неукротимо он взорвется. Не умея ничего таить в себе, она поделилась с Калерией Степановной тем, что ее мучает. Надя уважала свою соседку, женщину в годах, большого жизненного опыта и, что ни говори, работника искусства. Так Калерия Степановна называла свою профессию и в суде, а когда выяснили, кем же она работает, то оказалось — распространительницей театральных билетов. Но говорила она об этом так, что все должны были понять: распространяет она билеты только из бескорыстной любви к искусству. Что-что, а совет у Калерии Степановны всегда найдется. И давала она их так же бездумно, как и настойчиво. Выслушав Надю, Калерия Степановна, ни чуточки не медля, подала совет:

— Запрись и не впускай его в комнату!

— Что вы? Как это можно? — изумилась Надя.

— А очень просто! Борис придет, потычется, потычется в закрытую дверь, а я его позову к себе, утихомирю. У меня он и побудет, пока не остынет. Тогда и впустишь его.

Как ни была взволнованна Надя, все же разглядела всю нелепость совета.

— Поступай как хочешь, но советую я тебе дело! — поставила последнюю точку Калерия Степановна.

Борис, когда работал в первую смену, возвращался обычно в 18 часов. Значит, до его прихода было немало времени. Но Надя, как это бывает в подобных случаях, стала перебирать в памяти все свои ошибки и промахи, за которые сердился Борис. И чем ближе был приход Бориса, тем острее тревога раздирала Надю.

18 часов. Прошло еще пять минут. Десять! Двадцать! А Борис домой не приходит. Все ясно — Пожнина делает свое дело: Борис все уже знает. Что теперь будет? Прошло еще несколько минут, и по коридору застучали шаги Бориса. Надя, растревоженная до того, что потеряла способность трезво рассуждать, поддавшись всплывшему в помраченном сознании совету Калерии Степановны, в судорожном стремлении как-то отодвинуть встречу с мужем, ринулась к двери и дважды повернула ключ.

Борис подошел к своей комнате, нажал на дверную ручку, но дверь не открылась. Значит, ему не почудилось, замок действительно щелкнул. С чего это Надя заперлась? Он дернул ручку сильнее. Дверь не отворялась.

Надя напрасно винила Пожнину. Борис задержался на работе. Пожнина, хотя и видела его, когда он шел домой, но в разговор с ним не вступила, только буркнула ему вслед что-то не совсем понятное, нечто вроде:

— Поди, обрадует тебя сегодня твоя Надя.

Стоя у двери, Борис, все еще только недоумевая, сказал:

— Надя, открой!

И звучало это спокойно, словно он увещевал: пошутила и хватит.

Надя не отвечала, но и дверь не открывала. Да и как ей открыть? Как объяснить, что заперлась? Она ждала: Калерия Степановна позовет к себе Бориса. Обещала! Чего это она медлит?

— Открой! — потребовал Борис, теперь уже не только удивленный, но и обеспокоенный. И не только тем, не стряслось ли что-либо, но и мыслью, не ставит ли она его в смешное положение.

Надя не отвечала, но Леша подбежал к двери и закричал:

— Папа! Папа!

— Леша, отойди от двери! — приказала Надя.

Ничего не понимая, стыдясь соседей, Борис тише

прежнего сказал в закрытую дверь:

— Ты что, с ума сошла, открой сейчас же!

— Не открою!

И тут Борису вспомнилось: „Обрадует тебя сегодня Надя”. На что намекала Пожнина? Почему она наперед знала, что Надя запрется? Что там в комнате творится? И, не думая больше о соседях, он забарабанил в дверь.

По ту сторону двери заплакал Леша.

— Права дворничиха, — в глубокой обиде сказал Борис, — „обрадовала” ты меня сегодня.

Так Борис, сам того не зная, укрепил в Наде уверенность в том, что Пожнина все открыла ему и, небось, добавила и то, чего и не было. Нет, теперь нельзя, никак нельзя открыть дверь! Но чего это Калерия Степановна не зовет Бориса?

Борис продолжал стучать в дверь сначала кулаком, потом ногой, грохот разносился по всей квартире. Дверь не поддавалась. Положение становилось все нелепее и смешнее: муж стучится в дверь, за которой заперлась жена. На него накатывается такая слепящая, обжигающая ярость, которой он еще в себе не знал. Борис внезапно перестал стучать и сказал — предупредил:

— За топором иду!

На привычном месте в кухне топора не оказалось. Кирилл Кириллович, старый холостяк, грел на плите суп. Из кухни ему был виден Борис, колотивший в дверь. Узнав, что тот ищет топор, Кирилл Кириллович „по-добрососедски” помог отыскать его.

Борис с топором в руке вернулся к двери своей комнаты, нажал на ручку, — вдруг Надя образумилась и открыла дверь. Надя не образумилась.

— У меня топор, — Борис как бы для подтверждения своих слов слегка ударил им по двери.

За дверью молчали.

— Откроешь? — и, не дождавшись ответа, в яростном угаре он грохнул по двери.

Из-за полуоткрытой двери своей комнаты соседка Евдокия Андреевна наблюдала за всем тем, что происходило у Колпаковых.

Это она, давая показания в суде, всплакнула от сочувствия к Наде и Борису.

Увидев в руках Колпакова топор, Евдокия Андреевна дверь в свою комнату прикрыла, но так, чтобы щель осталась и можно было все разглядеть. Она и мужа рукой к себе поманила, пусть и он поглядит, но тот только отмахнулся. Обо всем увиденном и услышанном Евдокия Андреевна подробнейшим образом, ничего не упуская, рассказала и следователю, и суду.

Кирилл Кириллович осторожно пронес свою тарелку супа мимо Бориса, бившего по двери тем самым топором, отыскать который ему помог обходительный старый холостяк.

Из своей комнаты вышел Дмитрий Кузьмич. Впрочем, „вышел” будет не совсем точно! Дмитрий Кузьмич остановился на пороге своей комнаты и, поглядев на Колпакова, сказал сердито и громко „безобразие!”. Но это не образумило Колпакова. Тогда Дмитрий Кузьмич крикнул:

— Прекратите хулиганить!

Борис колотил в дверь.

Возмущенный Дмитрий Кузьмич вернулся к себе в комнату и затворил за собой дверь. Сделал он это настолько энергично, что имел право сказать: „Я хлопнул дверью”.

Калерия Степановна не выходила из своей комнаты, потому что... ее там не было. Калерии Степановне позвонила по телефону сестра, она с мужем обещала прийти, а в доме пусто. Калерия Степановна решила, что успеет вернуться до возвращения Бориса с работы, и понеслась за покупками. Она пришла домой, когда беда уже стряслась.

Борис бил топором по двери, его душило бешенство, ничего ему сейчас не нужно было, ничего он не хотел, только бы скорее поддалась эта проклятая дверь.

Удары гулко разносились по квартире. Конечно, соседям это было неприятно. Но они понимали, что дверь в конце концов взломать недолго, можно немного потерпеть, и шум прекратится.

Надю и на следствии, а с особой тщательностью в суде спрашивали, зачем, чего ради она ждала, пока Борис взломает дверь, ведь Она понимала, что минутой раньше, минутой позже, но он вломится в комнату, вломится, все более разъяряясь от того, что ему приходится вламываться. Ничего она толком не могла объяснить. Ей самой все, что делала после того, как услышала шаги мужа в коридоре, было пугающе непонятно. Как только закрыла дверь на ключ, она поняла, что сделала нечто не только безрассудное, но и постыдное. Но именно потому, что сделанное было нелепым и постыдным, оно стало казаться Наде непоправимым. И это тягостное, парализующее ее волю ощущение непоправимости все росло и крепло в Наде по мере того, как набирала силу ярость Бориса, как все грознее звучало его „открой”.

Где-то в глубине Надиного сознания возникало понимание, что ей необходимо сейчас же, не теряя ни секунды, открыть дверь, но трезвая мысль проносилась, тут же исчезала, никак не воздействуя на волю, не подталкивая к поступку. Надя не могла заставить себя действовать разумно. Ее все глубже засасывал страх. Страх, вскормленный непостижимой нелепостью своего поведения. Держа дверь закрытой, Надя не переставала надеяться на то, что Калерия Степановна вмешается, отведет грозу. И была еще одна надежда, что минет беда, — о ней она сказала в суде:

— Ведь не в пустыне живем. Еще пять семей в квартире.

Борис бил топором в дверь. Каждый удар оглушал Надю, наполняя ее гремучей, все заливающей тревогой, в которой тонули остатки захлебывающегося в страхе сознания. Дверь дергалась все сильнее и сильнее, еще несколько ударов, и она отворится.

Надя, натура податливая и уступчивая, обычно не решающаяся не то что словом, но даже взглядом выразить несогласие, внезапно, Сама не очень понимая, для чего это делает, схватила скалку. Может быть, для того, чтобы как-то ослабить леденящий душу страх, и стала сбоку от двери.

Дверь поддалась, и Борис шагнул в комнату, держа топор в руке. Это больше всего и потрясло Надю, она была почему-то уверена, что он оставит топор за дверью.

У слабых и робких людей страх не только искажает восприятие, но и может подтолкнуть к самым неожиданным и необъяснимым поступкам. Пришел с топором в руке! С топором! — это было единственное, на чем сосредоточилось подавляемое страхом сознание Нади. С топором! И не размышляя, не загадывая о последствиях, подчиняясь только стремлению избавиться от ставшей нестерпимой угрозы, которой, вероятно, и не было, Надя сделала худшее из того, что можно было сделать в ее положении, она ударила мужа скалкой по руке, чтобы вышибить топор. И тогда Борис, нет ему ни оправдания, ни прощения, взмахнул топором и опустил его на голову Нади. Жизнь была сохранена, но в двадцать два года она стала инвалидом.

Надя брала всю ответственность на себя? если поверить ей, то Борис ударил ее, обороняясь. Но Борис не хотел этой спасительной неправды, он сознавал всю глубину своей виновности. За время от преступления до суда он изменился. Он обрел мужество быть правдивым с собой, мужество строгой и безобманной самооценки. Для такого, каким был Колпаков, разглядеть в себе и злое, и ничтожное, разглядеть и никак это не оправдывать, не приукрашивать, было делом мало сказать трудным — было мучительным. Чтобы решиться на него, требовалось душевное мужество. И Колпаков на него решился. Не кто иной, как он, и рассказал суду о том, как раньше оборачивал изъяны добродетелью и к чему это привело. Он понял, что если бы раньше не ублажал и не баюкал себя, а, не лукавя, по-честному осудил бы в себе и грубость, и несдержанность, и желание верховодить, то не искалечил бы свою душу и не смог бы, просто-напросто не смог бы, как не может любой морально здоровый человек, занести топор над головой жены.

Прокурор и адвокат Колпакова не допрашивали: все, что он мог сказать, он сказал.

Показания свидетелей-соседей, ничего не изменив в сущности дела, позволили отчетливее представить себе, как развивались события в тот июньский вечер в большой коммунальной квартире.

Разными словами, но, если обнажить мысль, одинаково говорили свидетели о человеческих свойствах Бориса и Нади. Свидетели давали показания охотно, они старались держать в узде и жалость, и негодование, они выполняли свой гражданский долг и были довольны тем, как это делали.

Допрос свидетелей прошел быстро и безболезненно для них. Впрочем, ничего иного они и не ожидали.

Оба эксперта, судебный медик и психиатр, дали свои заключения. Колпаков — вменяем, тяжесть ранения — установлена. Оставалось объявить судебное следствие законченным. Тогда уже нельзя будет допрашивать ни подсудимого, ни свидетелей. Но оказалось, что рано еще объявлять конец судебного следствия, народная заседательница (это она вела со мной разговор о деле Колпакова после вынесения приговора) хотела задать несколько вопросов свидетелям. Чтобы быть точным, нужно сказать, что задала она один и тот же вопрос каждому из свидетелей-соседей, кто был дома в тот вечер, когда совершилось преступление.

Задавая свой вопрос в первый раз, народная заседательница не смогла побороть смущения; было видно, что она опасается, не обидит ли вопрос свидетеля, не причинит ли ему боль. Но видно было и другое: она не может не задать его, что-то очень важное ей нужно прояснить.

Первой, к кому она обратила свой вопрос, была Евдокия Андреевна. Может быть потому, что та, давая показания, несколько раз не без гордости повторила: „Я предчувствовала, хотите верьте, хотите нет, предчувствовала беду”.

— Как вы думаете, — спросила ее заседательница, — если бы вы не подсматривали в щелку, а открыли бы дверь своей комнаты и сказали: „Борис, зря вы выходите из себя, зайдите к нам, посидите, а я пойду, выясню у Нади, в чем дело”, произошло бы несчастье, совершилось бы преступление?

Евдокия Андреевна удивленно уставилась на народную заседательницу, задумалась и сказала так, как говорят, когда нечто неожиданное вдруг открывается:

— Ничего бы этого не было! — но тут же, спохватившись, добавила с вызовом. — Так что ж, по-вашему, я виновата в том, что он хватил ее топором?

— Вас в нанесении ранения не обвиняют! — сухо остановил ее председательствующий.

— Я просила бы вас подумать, прежде чем ответить! — сказала народная заседательница, огорченная реакцией свидетельницы.

Уверенность Евдокии Андреевны в своей правоте была наносной. Свидетельница немного постояла молча, а затем тихо сказала, но уже по-иному, чем в первый раз:

— Не было бы!

После Евдокии Андреевны народная заседательница обратилась к Кириллу Кирилловичу. Но теперь она спрашивала без прежнего смущения. Теперь ей было уже ясно то, что она раньше не до самого конца понимала. Она спрашивала Кирилла Кирилловича, зная, каким будет ответ, если свидетель захочет быть правдивым. Спрашивала для того, чтобы ответ так прозвучал, что его нельзя будет по-разному истолковать, только однозначно.

— Допускаю, — сказала она Кириллу Кирилловичу, — что вы, помогая Колпакову отыскать топор, не знали, для чего он ему потребовался. Но когда вы увидели, как он колотит им в дверь, почему вы не вмешались...

— В чужую жизнь? — свидетель возмутился так бурно, что не заметил, как он прервал народную заседательницу.

Но она, не придав значения возмущению Кирилла Кирилловича, задала ему тот же вопрос, что и Евдокии Андреевне.

Кирилл Кириллович ответил без промедления, вероятно, он, пока допрашивалась Евдокия Андреевна, успел подготовиться:

— Позови я к себе Колпакова, весьма вероятно, на этом бы все и кончилось. Но...

— Что „но”? — спросил председательствующий запнувшегося свидетеля.

— Но я не знал, да что там не знал, я и мысли не мог допустить, что Колпаков способен...

— Топором дверь крошат, а он, извольте видеть, никак не мог сообразить, что добром тут не кончится! — неожиданно подал голос муж Евдокии Андреевны — и осекся. То ли от сурового взгляда, брошенного на него председательствующим, то ли от того, что догадался: сам-то он не лучше.

Ни одного из свидетелей-соседей не миновал вопрос народной заседательницы. И каждый вынужден был вслух, при всем, что называется, честном народе сказать о себе: „Я мог предотвратить беду и не сделал этого”. Но каждый из них просил верить ему, что он, как и Кирилл Кириллович, „ничего такого и предположить не мог”.

Можно не сомневаться, если бы Борис гнался за Надей по квартире с топором в руке, если бы назревающее преступление было очевидным, то соседи, конечно же, не остались бы сторонними наблюдателями. Кто-нибудь из них мог и в этом случае не вмешаться, но допустить, чтобы все жильцы не сделали всего, что необходимо для предотвращения преступления, — это просто немыслимо.

Свидетели не вмешались потому, что тешили себя надеждой, что все обойдется благополучно, они не видели со всей отчетливостью реальной опасности. Да это так; но не видели потому, что не хотели видеть, так спокойнее! Небось, если бы за дверью, которую Взламывают топором, стояла дочь любого из этих соседей, разве стал бы он гадать, дойдет ли дело до беды или остановится на полпути? Разве хоть один из них остался бы в стороне? Соседи считали, что нет опасности, что беда не разразится только по одной, если говорить начистоту, причине: из-за равнодушия! Вот оно точное слово — они были равнодушны!

Теперь нетрудно было ответить на вопрос народной заседательницы о том, какую черту характера мы, по ее словам, не всегда верно оцениваем:

— Не знаю, правы ли вы, — сказал я заседательнице, — никакого особого благодушия к равнодушию, простите за невольную игру слов, наблюдать мне не приходилось.

— Мы говорим о разном равнодушии, — сказала народная заседательница. — Я говорю не о том равнодушии, которое, смыкаясь с преступлением, убеждает в необратимой моральной глухоте. В поезде у пассажира — острый сердечный приступ, речь идет о жизни, счет идет на минуты, а едущий в соседнем купе врач — никто не знает о его профессии — и не подошел к больному: подойдешь, того гляди, полночи придется провозиться. С врачом все ясно, разногласий в его оценке не возникнет. Но есть равнодушие не столь наглое и не так ярко бросается в глаза. Оно и в самом деле помельче что ли, оно какое-то мимоходное, как будто в пустяках проявляющееся, оно и ярости не вызывает, а только вялое, шепотливое неодобрение. Но оно, пожалуй, и самое опасное, — именно потому, что с ним чаще всего и сталкиваешься. Разве не так?

— Если согласиться с вами, то насморк опаснее чумы! — сказал я, подзадоривая народную заседательницу, явно не договорившую всего того, что у нее накопилось после процесса над Колпаковым.

— Не извращайте, — она сердито отмахнулась и, почувствовав неловкость за допущенную резкость, продолжала с особой доверительностью:

— Разве и вам, и мне, и кому угодно не доводилось слышать и не один раз: такой-то человек порядочный, гадости не сделает, даст слово — сдержит, но равнодушен, ничего не поделаешь, равнодушен. И говорится это так, словно тут и не может быть спора, нельзя же требовать от человека, чтобы он был совсем без недостатков. Писал ведь Довженко: „Воин с недостатками — все же воин, а муха без недостатков — всего только безупречная муха”. Недостаток недостатку рознь. Трусливый воин — никак не воин. Равнодушный и порядочный — такое не совмещается. Равнодушие искажает и извращает самую основу человека, его „кристаллическую решетку”. Нет, к равнодушию нельзя, говоря вашими словами, быть благодушным. Будешь потакать равнодушию — сам станешь равнодушным.

Народная заседательница, устыдясь горячности, которой можно было только гордиться, замолчала.

Как хорошо, подумал я, если бы судьи на протяжении всей своей работы воспринимали бы всякое дело с такой же одержимостью, как свое первое дело. И, проверяя свою догадку, сказал:

— Можно мне у вас спросить: дело Колпакова, очевидно, одно из первых дел, которое вам пришлось рассматривать?

Народная заседательница усмехнулась:

Я уже четвертый год народный заседатель. Но разве вам кажется удивительным, что, закончив дело слушанием, не перестаешь о нем думать? Иначе и это было бы равнодушием. Помните Заболоцкого „Не позволяй душе лениться”.

„Не позволяй душе лениться” — не только и не столько эстетическое, сколько этическое требование жить ежедневно, ежечасно на пределе своих сил, не позволяя душе коснеть в равнодушии. И тогда не будет бед, которые можно было бы предотвратить, но не предотвратили из-за равнодушия.

 

Белый камушек

Приговор оглашен. Зал опустел. И судьи, и прокурор, и адвокат вправе быть довольными собой: судебное разбирательство проведено без лишней суеты, дельно, в строгих рамках законности и справедливости. Они понимали, что процесс не мог не оказать доброго нравственного влияния на присутствующих. Но этому пониманию не хватало пульсирующей жизнью конкретности. Кто из тех, сидевших в этом зале, вышел из него с новыми мыслями и чувствами? У кого из них понимание справедливости стало проникновеннее, глубже, шире? Кто он, этот реальный, несущий в себе все своеобразие личности человек, на которого по-доброму повлияло судебное разбирательство? И в чем это сказалось? Судьям, адвокату, прокурору, как правило, это неизвестно. Они могут только догадываться, вглядываясь в лица подсудимых, потерпевших, свидетелей, в лица тех, кто пришёл послушать дело.

Но бывает и по-иному. Нравственное воздействие процесса выявляется тут же, во время судебного разбирательства. Лучшее, что есть в душе, самое чистое и светлое, берет верх в человеке и неотвратимо раскрывается в суде. Увидеть проявление духовной красоты человека, быть свидетелем его нравственной доблести — всегда радость.

Некогда римляне опускали в кувшин белый камушек, отмечая событие, которое хотели бы сохранить в памяти. Если бы ныне соблюдался такой обычай, то в кувшинах судьи, прокурора, адвоката набралось бы немало белых камушков. Об одном из них я расскажу.

...Николай Платонович, его жена Ольга Петровна, их единственный сын Толя и старенькая Мария Васильевна, мать Николая Платоновича, — вот и вся семья Корецких. Семья хорошая. Корецкие — люди стойкие, достойные, прямодушные, умело делают свое дело, которое им по сердцу, и живут они в мягкой, ненавязчивой, как бы застенчивой заботе друг о друге. Толя, способный, сердцем открытый ко всему доброму, умеющий радоваться и книге, и кленовому листу, и песне за окном и щедро делящийся радостью, был утешением, надеждой, опорой семьи.

Со многими в своем девятом классе дружил Толя. Но самым близким его другом был Сергей Бессонов. Поэтому, когда вечером 22 февраля Толя сказал, что идет к Сереже, никто не удивился. А через час, когда Николай Платонович рывком открыл входную дверь, за которой кто-то звонил, не отрывая руки от звонка, и тревожный звон предвещал беду, он увидел женщину с обезумевшими глазами.

— Толя убит! — только и смогла выговорить мать Сергея Бессонова.

Следствие установило: когда Толя пришел к Сереже, тот был один в доме. Друзья прошли в кабинет Бессонова-отца. В незапертом ящике письменного стола лежал пистолет. Трофейный, он был привезен с войны. Как и почему он был оставлен отцу, Сережа не знал. Показывая пистолет Толе, Сережа уверял, что предохранитель именно потому, что он столь необычной формы, особенно надежен. Уверенный в его безотказности, Сережа, держа пистолет против груди Толи, нажал на спусковой крючок. Предохранитель не сработал: Так Толя был убит.

Сергей Бессонов — ему, как и Толе, шел семнадцатый год — был предан суду по обвинению в неосторожном убийстве.

В суде Николай Платонович Корецкий вел себя с поразительной выдержкой. Она стоила ему таких душевных сил, что, глядя на него, щемило сердце. Убитый горем, он держал себя так, что устранял возможность хоть как-нибудь выразить ему сочувствие.

В суде обязательно будет — Николай Платонович это знал — выясняться, как произошло убийство. Ничего нового, вероятно, не откроется, но все равно горе с новой силой обрушится на родных убитого. Матери и бабушке этого не вынести. Поэтому и настоял Николай Платонович на том, чтобы они в суд не приходили. А он — он вынесет, должен вынести. Николая Платоновича мучило еще сознание несправедливости, свидетелем и невольным участником которой вынуждают его быть.

В его показаниях на предварительном следствии, несмотря на то что Николай Платонович излагал только факты и считал своим долгом никаких догадок и подозрений не высказывать, ход его мысли прослеживался довольно отчетливо.

„Семья Бессоновых насквозь благоденствующая. Афанасий Кириллович Бессонов, отец Сергея, удачливый и уверенный в себе здоровяк, руководил — и, конечно же, успешно — крупным предприятием; мать Сергея, красивая, холеная женщина, знала единственную заботу: чтобы Сергей ни в чем не получал отказа. И Сергей рос барчуком, чьим прихотям угождали раньше, чем он успевал их выразить. Тупой себялюбец, Сергей; наставляя пистолет на Толю, нисколько не тревожился, ему и в голову не приходило уберечь друга от опасности; он был во власти только одного желания: пощекотать нервы, развлечься. А если Толя заплатит за это жизнью, то, конечно, жалко, но не настолько, чтобы отказаться от развлечения”.

И не чувство мести, а прямота и честность, свойственные натуре Николая Платоновича, восставали против той ничем не оправданной и поэтому несправедливой мягкости к убийце на следствии, мягкости, с которой — он в этом был уверен, — по всей видимости, обойдется с ним суд.

У Толи была отобрана жизнь, мимоходом, с таким циничным безразличием, какое — так считал Николай Платонович — не часто встретишь у тех, кто совершает умышленное убийство. А следствие и суд ничего другого не видят в преступлении Сергея Бессонова, как только, неосторожность! И всего более несправедливым казалось Николаю Платоновичу несоответствие между действительной виной Сергея и тем наказанием, которое ему грозит. Самое худшее, чего мог опасаться убийца Толи, — это лишение се об оды на сравнительно недолгий срок. Да и такое наказание едва ли ждет его. Вот ведь сидит за своим столом адвокат, вероятно, знающий свое дело. И адвокат сделает все, чтобы и это наказание было смягчено.

Николай Платонович думал: а что, если бы было наоборот, если бы Толя действительно по неосторожности, пусть по самой малой, самой непредвиденной неосторожности, убил бы Сережу, — разве простил бы себе это Толя, разве мог бы он домогаться снисхождения? Да что Толя, разве он сам, отец Толи, мог бы хоть на минутку помыслить о том, чтобы помочь сыну ускользнуть от ответа!

Обо всех этих мыслях Николая Платоновича стало известно много позже, в суде он их не высказал.

Николай Платонович ошибался. Сережа не был тупым себялюбцем, не было в нем и равнодушия, гибель Толи для Сережи — тягчайшая беда. И не пытался Сережа увильнуть от ответственности и если не отказался от защиты, то только потому, что не хотел отказом как бы подчеркнуть свое раскаяние, вроде бы продемонстрировать свою готовность полностью нести ответ.

Подлинное раскаяние целомудренно.

— Если меня осудят не так, как хотят Ольга Петровна и Николай Платонович, не будет ли это их мучить? — спросил Сережа защитника еще при первой встрече, выказав удивительное для своего возраста понимание душевного состояния родителей Толи.

— Постарайся в суде рассказать так, чтобы они сами во всем разобрались, — ничего другого защитник не мог ответить Сереже.

Но разберется ли Николай Платонович? И дело тут не только-в том, что в горе нелегко быть справедливым к тому, кто его причинил. Дело еще в том, что самого важного и нужного для понимания Сережи, его рассказа о том, как все случилось, Николай Платонович и не услышит. По обычному в то время порядку — сейчас он изменен — Николай Платонович будет вместе с другими свидетелями удален из зала и вызван только после того, как Сережа закончит свои объяснения. А ведь нужно, крайне нужно, чтобы отец Толи услышал все то, что скажет Сережа. Это нужно Николаю Платоновичу, это нужно и Сереже.

И защита заявляет ходатайство о том, чтобы суд, отступив от обычного порядка, первым, до объяснения подсудимого, допросил Николая Платоновича. После он останется в зале И услышит все то, что скажет Сережа, и услышит, как он это скажет.

Но, допрошенный первым, не вызовет ли он, заражая сочувствием к себе, такой гнев против убийцы сына, который помешает непредвзятому восприятию показаний Сережи, не лишит ли он Сережу способности владеть собой? А она ему и без того нелегко дается.

Опасения защитника в какой-то мере оказались оправданными. Показания Николая Платоновича накалили зал. Нет, Николай Платонович не обрушивался на виновного в смерти Толи, не клеймил его и даже не корил. Он очень точно, без всякой сентиментальности рассказал о своей семье и о том, как верен и постоянен был Толя в своей дружбе с Сергеем Бессоновым. Но он не мог не сказать и о том, как был бы Толя возмущен, скажи ему, что Сергей способен рисковать жизнью друга без всякой причины, просто так, от скуки. Нет, Толя не мог бы поверить, что Сергей Бессонов способен „играть жизнью” друга.

Затасканная фраза „играть жизнью” здесь, в судебном зале Октябрьского района Ленинграда, наполнилась таким страшным смыслом и обернулась тягчайшим обвинением. Получи присутствовавшие в зале право определять наказание, они бы, не колеблясь, избрали самое суровое.

И все же опасения защитника, если говорить о самом главном, оказались напрасными. В процессе над Сергеем Бессоновым было еще раз доказано, что судьи показывают образец подлинного беспристрастия, вдумчивого и требовательного. Это — одно из важнейших условий нравственного воздействия суда на аудиторию, один из самых действенных методов нравственного воспитания, укрепления справедливости.

Суд вел нелегкий поиск правды. Он подробно, даже дотошно допрашивал не только Сергея, но и свидетелей, которые ничего не могли рассказать о том, как был убит Толя, но могли многое раскрыть в характерах обоих друзей. Суд допрашивал, выявляя сущность Толи и Сережи, подростков, так трагически связанных.

Мягкий, стеснительный увалень Сережа не блистал способностями, не привлекал особым умом или яркостью чувств, но как-то случилось, что стал в классе „заветным ящичком”: если кого-либо из однокашников одолевали трудные сомнения или жизненные неурядицы, Сережа оказывался тем самым нужным, самым необходимым в эту минуту человеком, с которым делились.

Были еще две особенности у Сережи, и над ними класс добродушно потешался. Сережа слыл отчаянным спорщиком, спорил по любому поводу, спорил азартно, очертя голову. Но умел, когда убеждался, что не прав, и признать это и над собой посмеяться. И был Сережа правдив, как считали в классе, до смешного. Спросит классный руководитель Сережу, нс знает ли он, что случилось с живущим с ним в одном доме Борей Токаревым, почему тот не пришел в школу. Весь класс знает, что Боря унесся в Кавголово осваивать трамплин.

Сережа встает и долго молчит, переминаясь. Сказать „не знаю” — неправда, сказать правду — выдать Борю. Класс с интересом наблюдает, как мучается Сережа, и наконец тот выдавливает из себя: „Не могу сказать”, вызывая дружный смех.

— Нет, — сказал классный руководитель на реплику судьи, — нет никакого противоречия между тем, что я писал в характеристике, и тем, что я сейчас сказал. Я и сейчас говорю: Сергей — юноша душевный и хороший, чужая беда ему, случается, тяжелей своей. Обычно он не ‘только спокойный, уравновешенный, он даже кажется флегматичным. И все же я позволяю себе утверждать: он взрывчатая натура! Все дело в том, что Сергей свою мягкость принимает за рыхлость, за безволие. И, стыдясь самого себя, способен выкинуть самую отчаянную, ни с чем не сообразную штуку. И конечно же, больше всего он боится проявить слабость перед тем, кем он особенно дорожит. А к Анатолию у Сергея было какое-то особое, просто исключительное отношение. Лучше Анатолия Сергей никого себе и не представлял. И не было ничего такого, чего бы он не сделал, лишь бы не уронить себя в глазах Анатолия. Не зная этого, нельзя найти объяснения поведению Сергея в день несчастья.

Классный руководитель был прав. Не зная характера Сережи и его отношения к Толе, не поймешь, как могло случиться то, что случилось.

Когда они рассматривали пистолет, Толя, ткнув пальцем в предохранитель, сказал:

— Слишком вычурен, чтобы быть целесообразным.

Для безудержно горячего спорщика, каким был Сережа (а это как-то уживалось в нем с житейской уступчивостью), замечания Толи было достаточно, чтобы „поднять перчатку”.

— Тщательность отделки —, лучшее доказательство надежности! — возразил Сережа, не замечая, что он подражает Толе и в манере говорить.

Толя, очевидно, не хотел вступать в спор.

— Вздор! бросил он.

Но Сережа не унимался. Он сыпал доводами, но Толя их всерьез не принимал и отделывался коротенькими репликами: „Чепуха! ” „Словеса”.

И тогда Сережа, взорвавшись, крикнул:

— „Словеса”?! Смотри! — и, достав патрон, сунул дуло пистолета в рот и в то же мгновение нажал на спусковой крючок.

Выстрела не последовало. Предохранитель работал надежно. Сережа спор выиграл.

Давая в суде показания, Сережа старался передать только факты, события, оголяя их от переживаний и не позволяя себе оценок.

Да, он считал, что спор разрешен. Но Толя предложил:

— Попробуем еще раз.

Толя взял из лежащей на столе пасьянсной колоды карту и заслонился ею. Сережа подумал, что Толя сейчас произнесет свое обычное — „классиков нужно знать”, но Толя сказал так, словно не может быть и сомнения, что он имеет на это право:

— А теперь в меня!

Все это длилось секунды. Гораздо короче, чем рассказывается. И Сережа наставил пистолет. На этот раз выстрел раздался.

Показания подсудимого, несмотря на всю дикость происшедшего, не вызывали сомнения в правдивости. Так не лгут! Слушая его, все понимали, чувствовали, видели: Сережа был полон отвращения к себе; он старался не выказывать его, но скрыть не мог.

Все это так, но все же одно обстоятельство — и притом важнейшее — оставалось непонятным. О нем очень четко сказал прокурор, допрашивая подсудимого:

— Ну вот вы вложили дуло в рот, нажали на курок и доказали то, ради чего вы все это затеяли, так зачем же было повторять „опыт”? И не на себе, а на другом человеке! На друге! Зачем?

— Я ни на минуту не перестаю считать себя преступником, ~ после короткого раздумья ответил Сережа.

— Не хватало еще, чтобы вы считали себя невиновным! Но вы не ответили на вопрос: зачем вы повторили „опыт”?

И Сережа, чуть поколебавшись, ответил.

Ответ был не только странным, он мог быть воспринят как циничный. Услыхав его, снова переметнулось настроение зала, готовое было уже смягчиться. Нахмурился судья, стараясь понять, что стоит за ответом. Немного растерянные, смотрели на подсудимого народные заседатели. И впервые не совладал с собой Николай Платонович: он прикрыл лицо рукой — так не будет видно, какой болью вонзился в него ответ убийцы его сына. Для Николая Платоновича ответ звучал издевкой над памятью сына.

На вопрос прокурора Сережа ответил:

— Не мог я Толю обидеть.

— Не могли обидеть? переспросил прокурор.

— Не мог обидеть!

И тогда прокурор высказал вслух то, что, очевидно, угадал в ответе подсудимого Николай Платонович:

— Правильно ли я вас понимаю: вы подвергли себя опасности и считали справедливым — пусть и Толя подвергнется! А если не захочет, то он трус! И вот, чтобы не обидеть его обвинением в трусости, вы и решили пощадить его самолюбие и потому не пощадили его жизни. Правильно я передаю ваши мысли?

Сережа в третий раз ответил:

— Я не мог Толю обидеть.

И больше ничего объяснять не стал. И то, что Сережа ничего не объяснял, легко могло быть воспринято как свидетельство правоты прокурора: нечем Сереже опровергнуть, вот и молчит.

„Молись о даре истолкования” — сказано в древней книге. Особенно нужен он, этот „дар истолкования”, в суде. Истолкование может открыть то, что человек выразить не может. Но истолкование может и поглубже и половчее упрятать правду в ворохе слов. Истолкование имеет несколько пластов, и не всегда удается установить, на каком из них обретается правда. Неверное истолкование обрекает, как в случае с ответом Сережи, Николая Платоновича на муку. Неверное истолкование может обернуться бедой и для Сережи. Поэтому-то в судебных прениях и прокурор, и адвокат старались быть возможно более точными в истолковании всего того, что раскрылось в судебном разбирательстве. Но это нисколько не мешало истолкованию быть весьма и весьма различным.

Прокурор говорил, что если человек бездумно рискует даже только собой, не другим, из ухарства, по ничтожному поводу, из стремления покрасоваться, ради позы, то такое „гусарство” вызывает презрение. Удаль во имя удали, неумение ценить свою жизнь приводят неизменно и к неумению ценить чужую жизнь. Дело Бессонова лучшее тому доказательство. Ради объективности следует признать, что подсудимый верил: предохранитель сработает. Конечно, верил. Но все же он понимал, не мог не понимать, если бы дал себе труд хотя на минуту задуматься, что не исключается и другое: предохранитель не сработает. Ведь любой механизм может отказать, особенно такой несовершенный, как предохранитель. Но Бессонов не хотел раздумывать над последствиями своих поступков, ему важнее было щегольнуть пренебрежением к опасности. Гляди, Толя, любуйся, какой я герой!

И все же можно, не боясь ошибки, утверждать, что был такой момент, и он был до того, как прогремел выстрел в Анатолия Корецкого, когда Бессонов усомнился в безотказности предохранителя. Держа пистолет во рту, нажимая на курок, Бессонов не мог хотя бы на секунду не испытать жуткого, пронизывающего, леденящего страха: вот нажму курок — и грохнет выстрел. Не могла такая мысль не прийти в голову. Допускаю: возникла, промелькнула и исчезла. Она не остановила Сергея, он поборол страх, но не мог его не запомнить. Но мгновение, пусть одно мгновение, он считал, что предохранитель ни от чего не предохранит! Так как же решился, как посмел после этого направить пистолет на друга?

И этого нельзя никак объяснить, если бы не ответ подсудимого: „Я не мог Толю обидеть”.

В мыслях и чувствах, которыми продиктован ответ, все поставлено с ног на голову! Бессонов глупо, бездумно поиграл со смертью, и это он считает подвигом. Друг захотел также нелепо и бездумно подставить себя под смертельную опасность; Сергей не оберег его, не воспротивился, а сам направил на. него пистолет — и в этом видит свой дружеский долг. Это значит только одно: и сейчас Бессонов не понимает до конца всей безнравственности своего поведения, всей глубины своей виновности. Само предположение, что Анатолий Корецкий мог оскорбиться, если удержать его от нелепейшего, говоря начистоту, постыдного поступка, само такое предположение оскорбительно для памяти покойного. Не хочется обвинять Сергея Бессонова в неискренности его ответа. Скорее, ответ был неполным. Думается, что, услыхав „а теперь в меня”, Сергей встревожился не за Анатолия, а за себя: откажется Сергей от повторения „опыта”, того гляди, Анатолий упрекнет его в „нерешительности”, в „робости”, „на один раз хватило отчаянности, а потом сдал”, и вот ради того, чтобы избежать подозрения в „трусости”, Сергей выстрелил в друга. Так совершилось преступление. Нет спора, Бессонов действительно потрясен гибелью своего друга, понимая, что она лежит на его совести. Это не устраняет, естественно, виновности подсудимого. Он должен понести наказание. Прокурор считал, что Бессонов должен быть наказан реальным лишением свободы.

Защитник верил в то, что ответ Сергея Бессонова может и должен быть истолкован по-иному. Необходимо было предложить суду это, другое, истолкование, но тут возникло трудное препятствие: Николай Платонович! Ведь в несчастье, происшедшем 22 февраля, не так обстояло дело: Сережа во всем виноват, Толя — его невинная Жертва. Все было гораздо сложнее. Поведение и Сережи, и Толи было в один узел связано. И было, было такое, что нужно и Толе поставить в счет. Но если об этом сказать — а сказать нужно без обиняков, — то это причинит острую душевную боль Николаю Платоновичу. Он и так измучен, как же публично бросить упрек погибшему? Но не сказать всей правды нельзя! Она необходима не только для Сережи. В зале сидят соученики Толи и Сережи, процесс должен их многому научить. Для этого нужна правда, вся правда. А если все до конца продумать, то она нужна и Николаю Платоновичу. Пусть же она будет сказана.

Да, прокурор нашел горькие и заслуженно презрительные слова, говоря об удали ради удали, „бесстрашии”, которого следует стыдиться. И никто,-пожалуй, острее, чем подсудимый, не чувствует всей справедливости того, что было сказано об ухарстве и гусарстве.

Сереже Бессонову, раздавленному сознанием собственной вины, вины в смерти своего лучшего друга, сейчас не до того, чтобы хоть мысленно, но возразить прокурору даже и тогда, когда он не прав в своем истолковании поведения подсудимого и тех побуждений, которыми оно определялось. Это за подсудимого должен сделать его защитник. Необходимо докопаться до истинного смысла ответа подсудимого: „Я не мог обидеть Толю”. Ответа не найти, если забыть, что в трагедии 22 февраля их было двое: Сережа и Толя. Были два друга, два хороших паренька. И оба в тот день оказались хуже самих себя, оба, хотя и в очень разной степени, виноваты. Трудно это выговорить, очень трудно, но избежать этого нельзя. О Толе Корецком было сказано столько добрых слов. Толей вправе были гордиться его школа, его друзья и, конечно же, его родные. Толя не нуждается в том, чтобы что-либо затушевывать. Само собой разумеется, что, сказав о вычурности предохранителя, Толя никак не мог предвидеть, что Сережа сделает то, что он сделал.

Но попробуем взглянуть глазами Толи на все то, что произошло, разобраться в переживаниях Толи, все время помня о его душевной чистоте и чуткости, юношеской горячности и категоричности суждений, требовательности к себе. На его глазах Сережа вкладывает дуло пистолета себе в рот. Не могла Толю не обжечь мысль: а вдруг этот сумасшедший в споре Сережа нажмет на курок. Пусть Мимолетная, пусть тут же здравым смыслом отвергаемая, но все же возникшая! А Толя... не ринулся к Сереже, не закричал „не смей”, ничего не сделал для того, чтобы спасти друга.

Толя излишне сурово корил себя. Все произошло молниеносно, Толя не успел ничего еще осознать. Но это понятно нам, объективно, со стороны оценивающим событие. Но Толя не был бы Толей, если бы не винил себя строго и беспощадно, если бы не считал„ что изменил законам дружбы. Сережа, постепенно приходящий в разум после своей безумной затеи, вдруг увидел, что не спор выиграл, а нарушил душевный мир Толи. Толя стоял перед ним, стыдящийся себя, смятенный, терзающий себя тем, что оставил друга в опасности. И чем яснее постигал Сережа всю дикость и бессмысленность того, что натворил, тем очевиднее для него становилось и другое: Толя себе ничего не простит, долго не перестанет терзаться. Толя не умел быть к себе снисходительным. Это Сережа хорошо знал. Скажи тогда Толя: „Черт тебя дери! Я из-за тебя, дурня, чуть с ума не сошел от страха!” — и все кончилось бы.

Нет, Толя по-другому поступил. Он считал, что единственный „путь” если не снять, то хоть как-то уменьшить виновность — повторить над собой то, что сделал Сережа. Вот он и сказал: „А теперь в меня!”

Зная истинные побуждения Толи, можно ли ставить ему в укор его требование „А теперь в меня!” Как ни огорчительно, в этом можно и нужно его винить. Сереже следовало — и тут не может быть двух точек зрения — отказаться от повторения „опыта”, ответить твердо и решительно: „нет”. Он поступил по-иному. И за это его судят. Но важно понять, почему он не сказал „нет”. И в том, что Сережа не сказал „нет”, есть и доля вины Толи. Толя понимал, что своим „А теперь в меня” он ставит Сережу в трудное положение, предлагает ему непростой выбор. Сережа понимал, что должен, обязан, не имеет права не сказать: „Нет, опыта на тебе не поставлю”. Но Сережа понимал и другое: что услышит в этом „нет” мучающийся совестью Толя. А Толя бы услышал одно: „Ты, Толя, не верил в предохранитель и ничего не сделал, чтобы помешать мне выстрелить в себя. А я вот верю в надежность предохранителя и все же не хочу подвергать тебя даже в самой ничтожной доле риску. Решай сам, кто из нас идет дорогой дружбы”.

„Нет”, сказанное Сережей, неизбежно усиливало бы самоосуждение Толи, делало особенно явной разницу в поведении: „нет” прозвучало бы очень тяжким упреком.

Естественно, не так ясно и последовательно протекали эти мысли в сознании и Толи, и Сережи. Но суть их воспринималась обоими достаточно отчетливо. Толе не следовало ставить своего друга перед развилкой: или докажи, что ты не считаешь меня виновным в измене дружбе, и повтори „опыт” теперь надо мной, или скажи „нет” и докажи, что ты считаешь меня виноватым перед тобой. Не следовало бы, ибо Толя знал, понимал, сознавал, что Сереже не под силу, просто не под силу увеличить смятение друга, упрекнув его в равнодушии. Сережа понимал, что, сказав „нет”, он бы усилил муки совести в Толе. А Сережа полностью уверился в надежности предохранителя. Зачем же — ошибочно, но искренне веря, рассудил Сережа — говорить „нет”, причинять дополнительную боль Толе, зачем обижать его — и это тогда, когда „опыт” полностью безопасен.

Вот подлинный смысл ответа „ я не мог Толю обидеть”. А объяснить свой ответ Сережа не хотел. Не хотел по единственной причине: раскрыть подлинный смысл ответа значило хоть косвенно, хоть в чем-нибудь указать и на небезупречность действий Толи. А этого Сережа не мог себе позволить.

Нет, несправедливо предположить, что Сережа направил пистолет на Толю из ухарства, из позорного равнодушия, чтобы не сказать из злорадства: я подвергался опасности, подвергнешься и ты. Долго долго и очень горько будет винить себя Сергей Бессонов за то, что нет в живых чудесного юноши Толи Корецкого. Но не нужно ответственность его усиливать, обвиняя в низменных и ничтожных побуждениях.

После судебных прений был объявлен перерыв. Защитника все же тревожила мысль: не причинил ли он своей речью, своим невольным укором страданий Николаю Платоновичу? И, словно подслушав мысли адвоката, к нему подошел Николай Платонович. Адвокат встал, готовый выслушать упрек, возможно и несправедливый, но понятно как возникший. Николай Платонович сказал:

— Подскажите, посоветуйте мне, чем я могу помочь Сереже. Нельзя, поймите, нельзя допустить, чтобы его посадили. Толя мертв, зачем же ломать еще одну молодую жизнь?

Защитник стоял ошеломленный.

Сколько вместила в себя душа Николая Платоновича за несколько часов судебного разбирательства! Как много тяжелого от себя отсекла, как много доброго в себе обрела! Сильнее боли, сильнее ненависти, которая питалась болью, сильнее мысли, которая вынашивалась бессонными ночами, сильнее их оказалось нравственное воздействие суда, пробужденная им тяга к справедливости.

И до того радуясь могуществу этой тяги, что впору бросить белый камушек в кувшин, как не согласиться с К. Чапеком: „Я часто думал, — говорит герой рассказа „Обыкновенное убийство”, — почему несправедливость кажется нам хуже любого зла, которое можно причинить людям... Я бы сказал, что в нас есть некий юридический инстинкт: и виновность и невиновность, право и справедливость, столь же первичные, страшные и глубокие чувства, как любовь и голод”.

...Сергей Бессонов был. осужден условно (одновременно с приговором суд вынес частное определение о небрежном хранении Бессоновым (отцом) огнестрельного оружия).

Из суда они ушли втроем: Николай Платонович, Сережа и его отец. Нет, они не стали друзьями, но впервые Николай Платонович позволил им делить с ним его горе. Теперь он понял: оно у них общее.

 

Судья

Мы допустили огромную, сейчас уже непоправимую ошибку. Мы не сохранили судебных приговоров первых лет Октябрьской революции: Как важно было сберечь их! И не только для истории. Наш долг рассказать о них, насколько позволяет память. Долг памяти, мостящей дорогу от прошлого к будущему, нельзя не отдать и тем, кто на заре революции вершил правосудие именем народа.

В суд пришли люди, опаленные Октябрем, несшие в себе огромный заряд революционной энергии. Они не были искушены в юриспруденции, но их ни на минуту не покидало сознание ответственности за порученное им дело.

Они не знали покоя в поисках справедливого решения, любое судебное дело решали так, словно от этого зависела судьба республики. Стремление понять того, кого судили, для них было не только обязанностью, но и необоримой душевной потребностью. Поэтому каждый судебный процесс уже тогда, несмотря на его технические, формальные несовершенства, становился действительно школой нравственности, школой, помогающей человеку стать лучше, выше, чище.

Когда в Ленинграде собирали материалы для написания истории фабрики „Скороход”, то в архивах обнаружили приговор суда, вынесенный в 1918 году. Приговор, удивительный и по мудрости, и вместе с тем по какой-то очень нужной и очищающей душу наивности. Дело было такое: рабочий совершил кражу, был уличен и сознался. Выяснилось, что тяжкая нужда толкнула его на преступление. И суд вынес приговор, состоящий из двух частей: в первой рабочий был признан виновным и ему объявлялось порицание, во второй части приговора суд обязал директора фабрики... выдать немедленно осужденному денежное пособие.

Многие из тех, кто пришел на судейскую работу в те далекие годы, остались на ней и стали опытными и хорошими судьями. К ним относится и Петр Иванович Березовский, в прошлом рабочий с гвоздильного завода; старый большевик, один из первых красногвардейцев, отстаивавших Советскую власть на фронтах гражданской войны. Эта органическая, крепчайшая связь его с народной властью и ее делом и делала Петра Ивановича в суде особо человечным. В нем не было и тени всепрощения, этакой всеядной готовности „все понять — все простить”, которая на поверку оказывается равнодушием. Он горячо ненавидел все, что враждебно и нашей морали, и нашему укладу жизни, он был на революционной вахте у советского правосудия, ни на мгновение не забывая, как много спрашивается с того, кто решился взять на себя одно из самых тяжких дел в жизни — судить человека.

Народный судья Березовский П. И. внимательно, с той заинтересованностью, по которой безошибочно можно распознать большое отзывчивое сердце, всматривался в каждого подсудимого. Всматривался без предубежденности, без предвзятости, стремясь действительно разглядеть человека, понять, исправим ли он и что нужно сделать, чтобы помочь ему исправиться.

Анастасия Короткова была задержана в поезде по подозрению в убийстве мачехи, с которой она после смерти отца оставалась жить в деревне. Мачеха была убита в ночь, когда падчерица уезжала. При обыске у Коротковой были обнаружены вещи, принадлежавшие убитой. На вопрос, куда и зачем Короткова ехала, она ответила, что собралась выйти замуж за. Сергея Журавленко и ехала к нему. Сергей Журавленко показал, что ничего не знал о том, что Анастасия Короткова собиралась к нему приехать, и жениться на ней он и не думал.

Короткову спросили, когда она прибыла на станцию, с которой уезжала. Она ответила, что незадолго до прихода поезда. И ее ответ, как ничто другое, изобличил ее. Поезд отходил в 6 часов утра. От деревни, где Короткова жила, до станции — километра два, значит, не более получаса ходьбы, а эксперты показали, что убийство произошло не позднее полуночи. Следовательно, в момент убийства Короткова могла быть на месте преступления. В кармане ее платья нашли ключ от сундука, в котором мачеха хранила свои вещи. А при осмотре места преступления было установлено, что сундук открыт и замок не поврежден. Объяснить, зачем она брала с собой ключ от сундука, если собиралась навсегда уехать, Короткова не сумела. Улики были серьезными, и после долгого запирательства Короткова созналась в убийстве, показав при этом, что жили они с мачехой хорошо и одна на другую злобы не держали, что и подтвердили соседи.

Дело это слушалось судом под председательством Петра Ивановича Березовского. Огласив обвинительное заключение, он спросил, признает ли себя подсудимая виновной. Она молчала. Тогда Березовский, поясняя ей сущность обвинения, сказал: „Вы обвиняетесь в том, что с целью грабежа убили свою мачеху. Признаете себя виновной?”

Подсудимая, не поднимая глаз и водя пальцем по перильцам деревянной перегородки, глуховато, но все же так, что было слышно, сказала: „Врешь!”

В зале судебного заседания стало пронзительно тихо, Березовский не отводил глаз от подсудимой, задумавшись, что-то про себя решал, очень важное и очень нужное, словно забыв, что ему следует призвать подсудимую к порядку, охранить достоинство суда.

Высокая, с туповатым лицом, угрюмо-насупленная, подсудимая молчала и не испытывала, казалось, никакого смущения от того, что сказала. Но не было в ней ни наглости, ни развязности, не было и гнева.

Березовский спокойно и вполголоса, без всякой амбиции и обиды, только слегка как бы удивляясь тому, что Короткова отпирается, сказал: „Почему же вру? Обвиняют ведь вас в убийстве, а вот убили или не убили — это вы должны сказать, а нам уж придется разобраться, правду ли вы говорите”.

Короткова тупо, не поднимая головы, с мрачноватой твердостью повторила: „Врешь, не убивала!”

Березовский по-прежнему остается спокойным, он нисколько не чувствует себя задетым. Странно ведет себя подсудимая. Уличена, созналась — и вдруг это „врешь”. Может быть, и это вероятнее всего, пока ее везли в Ленинград и держали потом в предварительном заключении, понабралась она опыта у доброхотов-советчиков в камере и решила все отрицать, авось „выгорит”. А так как она все же не уверена в том, что правильно делает, то грубит, не умея найти верный тон. Да, это вероятнее всего. Но что, если в самом деле невиновна? Несмотря на признание? Несмотря на улики? Маловероятно, почти совсем невероятно. Но ведь наперед ничего нельзя исключить. Нет, тут нужно внимание и внимание, ни на мгновение не ослабевающее.

Только не дать себя убедить до того, как все и до конца будет проверено.

Петр Иванович допрашивает Короткову в той своей удивительной по естественности манере, при которой нисколько не ощущается, что допрашивающий имеет огромную власть над допрашиваемым, точно призывает подсудимую вместе, общими усилиями выяснить то, что неясно.

Березовский не спешит уличить в противоречии, не позволяет себе заранее, торопясь, выразить недоверие. Но он отнюдь и не склонен воспринимать любое объяснение подсудимой как истину. Он не скрывает, что вот тут концы с концами не сходятся, что какие-то противоречия выявились, и хотел бы, чтобы подсудимая и по этому поводу дала объяснения.

Не думайте, Петр Иванович Березовский вовсе не уныло монотонен в допросе, его допрос отнюдь не демонстрация судейской невозмутимости. Судья — живой человек, он и улыбнется, и шутку отпустит, и гневное словцо обронит, все это так, но явная и горячая заинтересованность в том, чтобы докопаться до правды, неустанно чувствуется. И уже нет двух процессуальных фигур, неизмеримо отдаленных друг от друга в своей значимости, есть два человека, ведущих между собой жизненно важный разговор. И если в подсудимом осталась хоть крупица совести, то ему гораздо труднее солгать, чем сказать правду, даже если она и неблагоприятна.

Было бы неверно утверждать, что под влиянием допроса Короткова тут же переродилась, стала мягкой, раскрытой. Нет, она оставалась и мрачноватой, и раздраженной, и словно недоумевающей. Но она убедилась, что ей готовы поверить, если она скажет правду. И она стала рассказывать.

С Сергеем Журавленко до его отъезда в Свердловск они встречались целый год. А когда он уехал, то писал ей письма. И в Свердловск звал. Это верно, он не писал ей „приедешь — поженимся”, но ведь ясно, что звал для того, чтобы взять замуж, а не за тем, чтобы вместе в кино ходить. Сергей срока не указывал, когда ей приехать, но он написал, что недели через две для какой-то работы его ушлют надолго, может быть, на полгода, а то и того больше, вот она и поняла, что дальше ей тянуть нельзя. И Мария Прокофьевна, хоть и мачеха, а для нее мать родная, тоже настаивала: поезжай да поезжай! И советовала: писать заранее о приезде незачем, нежданно приедешь, Сергей еще больше обрадуется. А касаемо того, что на станцию пришла перед самым поездом, так ведь узнать сначала надобно, откуда она на станцию шла.

Правда, когда ее в первый раз спрашивали, сказала, что шла из дома. И второй раз так сказала. Думала, зачем людям зло делать. А потом, когда стала правду, говорить, ей не верили и слушать не хотели. С пустыми руками ведь к Сергею не поедешь. Она и зашла тут же в деревне к Холодовой Надежде, чтобы раздобыть первач. Но Надежда заставила ее всю ночь прождать, не было готового. С десяти вечера почти до пяти утра все у Холодовой находилась.

Почему призналась? Так ведь сколько раз говорила: „Невиновна, ищите вы настоящих убийц”, а ей все одно талдычат: „Никуда тебе не деться, не запирайся, хуже будет!” Не вытерпела, на все рукой махнула.

И только насчет ключа к замку в сундуке на прежнем стояла, и так, что не стронуть с места: у мачехи ключ оставался, при ней сундук на замок запирался.

Может быть, всё это выдумала Короткова? А может быть, правду сказала? Неизвестно! Но требование закона, чтобы судебное следствие занималось самой тщательной, самой полной и непредвзятой проверкой материалов предварительного следствия, — основное условие установления истины в суде, основное условие для того, чтобы работа суда была нравственно оправданна и поучительна.

Березовский провел допрос, и вместо вредной и поспешной уверенности в виновности, рожденной предвзятым и тенденциозным восприятием фактов, возникло обоснованное сомнение. То, что казалось бесспорным, стало сомнительным, то, что виделось как очевидное, стало спорным. Это и открыло пути к обнаружению правды, подтолкнуло к объективной и разумной проверке всех обстоятельств.

Суд направил дело на доследование, указав, что и как нужно проверить. Убийцей оказался муж Холодовой, сбежавший из места лишения свободы. Узнав, что Мария Прокофьевна осталась одна, так как Короткова уезжает, увозя с собой, естественно, кое-какие вещи, подаренные мачехой, он сообразил, что если совершит убийство, то подозрение падет на падчерицу. А так как у убитой и в самом деле был второй ключ, то он нашел его, и не пришлось взламывать сундук.

А ведь когда дело Коротковой пришло в суд, то все, кто читал его, не сомневались в ее виновности. Даже ее защитник, и тот не сомневался. Суд стоял на самом краю судебной ошибки, и если она не случилась, то только потому, что дело слушал судья, настоящий судья, для которого требования закона и веление совести слиты воедино, судья, не знающий покоя, пока хоть малейшее сомнение остается в деле.

Березовский судил разных людей: и убийц, и насильников, и крупных расхитителей народного добра, судил преступников, чьи сердца были в самом деле источены пороками; и все же Петр Иванович отчетливо видел и верил, что в большинстве людей, оказавшихся перед судом, можно пробудить человеческие начала. Иногда говорят: „Он перевернул в нем душу”. Судья Березовский Петр Иванович делал и больше и меньше, он умел „повернуть душу”, повернуть ее если не сразу к добру, то к правде. Делал он это без всякой назидательности, „поворачивал душу” не декларациями, а своим участливым отношением к подсудимому.

И об одном удивительном примере этого редчайшего дара „поворачивать душу” просто нельзя не рассказать.

Крупный военный командир, назовем его Мальцев, в прошлом матрос, человек беззаветного служения революции, один из героев гражданской войны, был предан суду по обвинению в убийстве своей жены. Темпераментно и горячо Мальцев отрицал убийство, хотя улик было немало. Прокурор потребовал суровейшего наказания для Мальцева. Защитник настаивал на оправдании, считая, что исчерпывающих доказательств виновности нет.

Обе речи, прокурора и защитника, не были лишены убедительности. Кто из них прав, защитник или прокурор? Убил ли Мальцев свою жену?

Нужно предоставить последнее слово подсудимому, но Березовский долго этого не делает. Он сидит задумавшись. Молчание затягивается. Никто его не прерывает. Напряжение в зале все нарастает и нарастает. И тут Березовский словно очнулся, выяснив для себя что-то важное, он обратился к Мальцеву:

— Вот сейчас я дам тебе, Мальцев, последнее слово.

И это „тебе” прозвучало особым образом.

— Сейчас дам тебе, Мальцев, последнее слово. Но я хочу, чтобы ты знал: как ты скажешь, так оно и будет, суд тебе поверит. Скажешь „не убивал” — оправдаем! Скажешь „убил”, — конечно, осудим! Захочешь солгать — твое дело. Не раз ты шел в бой за Советскую власть, не раз смотрел смерти в глаза и душой ни в чем не покривил. Если убил и хочешь дальше жить, как трус, — живи, хочешь жить, обманув свою власть, — живи!

И в этом „живи” было столько гнева и столько презрения к жизни ползком, к жизни обманом и столько веры, что не предаст человек свое прошлое, не растопчет лучшее, что было в нем, если даже за это сохранят жизнь, не могло это „живи” не ударить по сердцу с силой необыкновенной. Мальцев встал и сказал:

— Убил!

Знаю, знаю, многое нарушил тут Березовский. Суд не имеет права заключать с подсудимым „договор о приговоре”, да я и не собираюсь рекомендовать повторять теперь то, что сделал Петр Иванович более пятидесяти лет назад, равно как и перенимать некоторые формы его обращения с подсудимыми. Но учиться его великолепному умению поворачивать душу к добру и правде, вести процесс так, чтобы он помогал людям делаться чище, добрее и справедливее, учиться этому умению нам следует и теперь.

Вспоминая Петра Ивановича, я отнюдь не собирался противопоставить замечательных судей первых лет революции тем, кто в наши дни делает труднейшее из трудных дел, кто вершит правосудие. Это скорее рассказ о дорогом мне человеке, о преемственности поколений советских судей.