В жизни мы часто совершаем самые заурядные, не вызывающие нашего беспокойства поступки, которые при стечении неблагоприятных обстоятельств становятся ошибками. И, если нет возможности, силы духа разобраться в них своевременно, они приводят к тяжким необратимым последствиям. Так случилось и на этот раз...

Ошибка. Одна, другая. Снова ошибка. Больше с ними нельзя было мириться. Наташа это понимала и... ничего, к сожалению, не меняла в своей жизни. Что касается Аркадия, то он с первой встречи не задумывался над тем, будет ли счастливой эта встреча с Наташей, не задумывался потому, что это его не тревожило: молодой, сильный, красивый, если понадобится, он всегда сможет под родительский кров вернуться. На время, пока вновь не женится.

А Наташа не хотела замечать в поведении Аркадия никаких изъянов и, естественно, не думала, что ничего, кроме беды, ей жизнь с Аркадием не принесет, хотя это было очевидно. Она любила Аркадия той любовью, которая все прощает. Даже и то, чего простить нельзя. Прощая такое, предаешь то лучшее в себе, от чего человек не смеет отказаться.

Двадцатилетняя студентка второго курса педагогического института, веселая, готовая радоваться каждому пустяку, внешне очень привлекательная, она находила в себе щербинку и немного даже стыдилась ее: „Дожила вот до такого возраста, а ни разу ни в кого не влюбилась, очевидно, так уж и всю жизнь будет”. Никакой „щербинки”, естественно, у Наташи не было. Так всегда бывает — она не встретила еще человека, который разжег бы ее воображение.

А Аркадию нетрудно было его разжечь: мужественный, продубленный ветрами дальних странствий моряк, который с такой великолепной небрежностью упоминал об Индийском океане и Карибском море, будто речь шла о Маркизовой Луже или Лебяжьей Канавке. Как много он видел! С какой чудесной сдержанностью, без тени хвастовства он говорил о преодоленных трудностях! Аркадий, правда, не сказал, что он плавает коком, но в конце концов маршруты судна от этого не меняются.

Но самое сильное впечатление на Наташу произвела манера Аркадия себя держать. Аркадий просто начисто исключал возможность того, что он обратит на девушку внимание и это останется безответным. Наташа приняла напористую самоуверенность Аркадия за трогательную веру в то, что человек человеку не может не откликнуться. Оскорбить эту веру Наташа не могла.

Наташа и Аркадий стали встречаться. Первая встреча Наташи с Аркадием обернулась впоследствии первой ошибкой, очевидно неизбежной для Наташи. Что же, едва ли можно требовать от молодой девушки, чтобы она сразу и верно распознала сущность приглянувшегося ей человека. Наташа влюбилась, а вскоре влюбленность переросла в большое и глубокое чувство. Наташа — этого в себе она не знала — была безоглядна и бесстрашна в своей любви. Бесстрашна — это точное определение: у Наташи не возникало опасений, что, наделив Аркадия выдуманными достоинствами и поверив в них, ей придется дорого расплачиваться. Наташа готова была в любом поступке Аркадия видеть проявление высокой и благородной натуры. И тут ее подстерегала вторая ошибка.

Прошло несколько месяцев. Наташа и Аркадий были в гостях. Счастливая своим чувством, Наташа оживленно и весело болтала с приятелем Аркадия, ей было приятно нравиться его друзьям. Но оживленная болтовня пришлась не по нраву Аркадию. Провожая Наташу домой, он завел ее в чужой двор и там избил до крови. И перестал избивать только тогда, когда незнакомая пожилая женщина, случайно вышедшая во двор, ужаснулась, увидев эту дикую сцену, и пригрозила, что вызовет милицию. Пожилая женщина привела Наташу к себе и смыла с ее лица кровь.

Наташа твердо решила: конец! Такого не прощают. А назавтра Аркадий пришел к Наташе, у него был вид человека, сраженного горем. Он каялся, клялся, что никогда ничего подобного не повторится, умолял поверить ему и простить, не мог он справиться с душившей его ревностью. Наташа едва не почувствовала себя виноватой в том, что причинила страдания Аркадию. Гордая, не умеющая стерпеть унижение, Наташа простила. И намного позже, в суде, объяснила, почему простила: Аркадий потерял власть над собой из ревности. А ревновать так бурно и неукротимо, думалось Наташе, можно только тогда, когда так же бурно и неукротимо любишь. Наташа, заблуждаясь, силой ревности измеряла и чистоту, и глубину, и мощь любви. В ее оправдание можно только одно сказать: такое заблуждение не так уж редко.

Однако Наташа ошибалась в другом: то, что Аркадий называл ревностью, вовсе не было ревностью.

Он ни к кому не ревновал, он нисколько не опасался, что Наташа потянется к другому, Аркадий, изволите видеть, быть разгневан. Наташа обязана была — этого требовал Аркадий — не только чувствовать, но и другим показывать, да так, чтобы этого нельзя было не заметить, что для нее на всем белом свете существует только он один и больше никто. Это тешило его самолюбие. А Наташа недостаточно на этот раз продемонстрировала свою увлеченность Аркадием, он этого не допустит, он заставит ее делать так, как он хочет, даже если для этого придется пустить в ход кулаки. Так проще всего, и никаких душевных сил не требуется.

За этой ошибкой потянулись новые и все более тяжкие, которые окончательно искорежили Наташе жизнь.

Прошло несколько месяцев. Аркадий ушел в плавание, И Наташа, тоскуя, несмотря ни на что, поняла, что для нее вся радость жизни в нем. Когда из плавания вернулся Аркадий, она не могла и не хотела скрыть от него всей силы своей любви. А Аркадий в силе ее чувства увидел только одно: силу своей власти над ней. Теперь она уже не смеет ни в чем ослушаться его. Даже в мелочи.

Как-то вечером Аркадий пришел к Наташе и позвал ее в кино. Наташа в этот вечер чувствовала себя плохо и отказалась идти. Отказалась! Этого он не потерпит. Аркадий попросил Наташу проводить его немного, и, едва она вышла, он тут же, в подъезде, снова жестоко и бессовестно избил ее.

Тут уж он не мог ссылаться на ревность. Теперь-то, казалось, Наташа не простит. А он вновь каялся и вновь обещал, что теперь уже никогда-никогда это не повторится. Но сила слепой любви пересилила боль и унижение, и Наташа опять простила. Но, сама того не сознавая, она сломила в душе, в своем характере что-то очень ценное и нужное. Простив, Наташа бессознательно подготовила себя к тому, чтобы смириться. Она как бы сама себе сказала: „Из любви к нему согласись стерпеть и снести то, чего бы раньше не смогла вытерпеть”.

Но самое худое было в другом: Наташа сама внушила Аркадию опасную уверенность, что ему будет все дозволено, все прощено. Еще одна роковая ошибка: Аркадий и Наташа стали мужем и женой.

Наташа знала, что Аркадий груб и несдержан, но оправдывала его. Живя и работая в трудных условиях, считала она, постоянно встречаясь с опасностью, он понабрался грубости, но это только внешний, очень поверхностный слой, а под ним добрая, хорошая натура. Наташа будет с ним неизменно мягкой, ровной, Аркадий станет самим собой. Разве помочь любимому стать лучше — не ее долг? И если раньше не сумела помочь, то теперь, когда они будут мужем и женой, она поможет, несомненно поможет. А больше всего надежд она возлагала на то доброе влияние, какое окажет на Аркадия душевная атмосфера, в которой жила семья Наташи и в которую он войдет теперь.

Хорошо жилось Наташе в семье. Отец ее, Сергей Андрианович, мастер на заводе, человек рассудительный, неторопливый в мыслях и делах, благожелательный к людям и уважительный, но без тени искательства, как-то сразу, с первой встречи, вызывал почтение к себе, хотя ничего специально для этого не делал. Елена Дмитриевна, мать Наташи, была душой и опорой дома. Это благодаря ей традиционное пожелание „любовь да совет” стало жизненной линией семьи. В семье Наташи, а у нее был еще брат, никто не повышал голоса, никто никого не укорял. Достаточно было Елене Дмитриевне или Сергею Андриановичу огорчиться, чтобы Наташа или брат ее тут же устраняли причину огорчения, если она заключалась в их поведении.

Семья Наташи ее выбору не противилась, Аркадия приняли как сына.

Приведя Аркадия к себе в семью, Наташа допустила еще одну тяжкую ошибку. Она зря считала, что Елена Дмитриевна и Сергей Андрианович ничего худого не углядят, даже если Аркадий на первых порах и будет вести себя так, как вел до женитьбы; и, конечно же, не понимала его. характера, если считала, что заботливое, доброе отношение каждого к каждому в ее семье окажет благотворное влияние и на Аркадия. И все же Наташе могло казаться вначале, что она права: первое время Аркадий сдерживал себя, и Наташе не на что было жаловаться, покой отца и матери ничем не нарушался. Но это длилось недолго. Вскоре Наташе пришлось решать неразрешимую задачу: как сделать так, чтобы отец и мать не узнали о том, что вытворяет Аркадий?

Семья Наташи жила на первом этаже. Окна выходили во двор. В этом же доме жил и Виталий Басков. Виталий и Наташа вместе ходили в школу, с детства дружили. И каждый раз, проходя мимо окон Наташи, увидев ее, Басков обронит что-то шутливое и дружеское, а Наташа ответит на шутку. Знал это Аркадий, десятки раз при нем Басков останавливался у окна и болтал с Наташей. Так было и в тот день. И то, что ни разу его не задевало, на этот раз вызвало раздражение. И вновь дикий и жестокий нрав Аркадия дал себя знать. Подойдя к Наташе, он молча прижег ей ногу папиросой, и Наташа не вскрикнула от боли: Елена Дмитриевна была в соседней комнате, вскрикнет — мать услышит.

А Наташа... Наташа все еще прощала. Прощала, потому что любила.

Можно, конечно, покачать укоризненно головой, для этого не требуется больших усилий ума или сердца, и бросить упрек Наташе: как же так, видеть, что человек недостоин, и любить? Но все дело в том, что молодая девушка; полюбившая в первый раз в жизни, едва ли может подчинить свои чувства полезной, но уж больно рассудочной схеме: совершил любимый хорошее — усилить любовь, совершил худое — уменьшить любовь, а то и свести на нет. Любовь Наташи была сильнее ее самой.

И все же Наташа понимала, что она не вправе оправдывать любовью то, что она прощала непростимое. Любовь требовательна и к любящему. Любовь — не безграничная покорность, любовью не оправдаешь готовности снести то, что оскорбляет совесть и человеческое достоинство.

А Наташа все яснее ощущала, все острее чувствовала: она еще могла как-то стерпеть обиду и унижение, но забыть их не могла. Обиды накапливались постепенно, новая боль возникала, когда прежняя еще не проходила; новое оскорбление ранило, когда прежнее еще не забылось. И все обиды теперь оседали на сердце, ни одна из них не переставала где-то в глубине то отчетливее, то глуше мучить Наташу. И словно нарочно для того, чтобы отнять надежду на будущее, чтобы больше унизить Наташу, Аркадий в ответ на возмущенный вскрик своей жёны:

— Как ты смеешь меня бить?

Ответил, не стесняясь, не смущаясь:

— Много раз терпела, стерпишь и теперь.

И тут ошибся Аркадий. Еще немного, и Наташа нашла бы в себе силы уйти от него. Но произошло нечто такое, что исключило для нее возможность уйти. Аркадия подстерегла беда, в которую он попал по своей вине. Он был списан с судна, исключен из комсомола, против него было возбуждено уголовное дело. Удрученный, напуганный, он рассказал Наташе об угрозе, нависшей над ним.

„Аркадий попал в беду, Аркадию плохой — ни о чем другом Наташа теперь и думать не могла. Он ли виноват в том, что ему плохо, или так сложились обстоятельства — Наташа не могла теперь быть ему судьей. Самым, естественным для нее при ее характере и самым сильным в ней теперь было сострадание к мужу. Помочь ему, поддержать, утешить. Забыть свои обиды, никак их не выказывать, не время сейчас помнить о себе. Все заботы только о нем, об Аркадии. Все силы на то, чтобы ему стало легче. Его тревогой, его болью, его жизнью жила Наташа. Может, деля горе на двоих, Аркадий почувствует облегчение.

Наташа не ждала и не искала платы за свою любовь, ее поведение было естественным, иначе она не могла. Но она безотчетно ждала и вправе была ждать, что Аркадий оценит всю силу ее чувств. И вновь ошиблась. Страх за себя делал Аркадия только еще грубее и злее. Но как ни росли и множились обиды и оскорбления, Наташа замыкала их в себе: ведь не миновала еще опасность для Аркадия. Она была из тех натур, которые скорее готовы стерпеть страдания чем причинить их. Однако беда миновала. И тут, когда Наташа этого уже и не ждала, произошла чудесная перемена. С 1 октября, на десятый месяц их брака, Аркадий начал вести себя спокойно, ласково, ни одной злобной выходки, никакой грубости. И в Наташе возродилась надежда: все то, о чем она мечтала, сбывается. Муж стал иным, таким, каким ей так хотелось его увидеть.

23 октября. День начался мирно, как и все двадцать два предыдущих. Наташа с Аркадием пришли к его родителям. Все веселы и благодушны. В добром настроении возвращаются молодые супруги. Время было за полночь. Аркадий, придя домой, захотел есть. Еда, которую подала ему Наташа, пришлась ему не по вкусу:

— Дрянью кормишь! — попрекнул Аркадий.

Чтобы не раздувать скандала, Наташа промолчала, подошла к раковине (дело происходило на кухне) и стала мыть посуду. Молчание Наташи только подогрело гнев Аркадия. Он подскочил к ней и ударил кулаком по шее. Ударил так, что Наташа упала на холодильник, выронив из рук посуду.

Наташа заплакала. Не от боли. От обиды. Все, оказывается, начинается сначала, Аркадий остается самим собой. И тут случилось то, чего так опасалась и чего так старалась избежать Наташа: на кухню, разбуженная шумом, вышла Елена Дмитриевна.

— Я не хотела, — поясняла на суде Наташа, — чтобы мама знала, как унижает меня Аркадий. Мама у меня больная. Ее нужно беречь. Я отвернулась, чтобы не показать заплаканного лица, и сказала, что ничего не произошло, я нечаянно выронила посуду из рук. Я была уверена, что и Аркадий успокоит маму.

Но ему не было никакого дела до душевного покоя старой больной женщины. Ему нужно было „разрядиться”. И он стал упрекать Наташу, жалуясь на нее ее матери, и возводить всяческие небылицы, распаляя себя все больше.

— Замолчи! — закричала Наташа. Вероятно, она в первый раз в жизни кричала на Аркадия.

На него кричат! Он этого не потерпит. Вскочив со стула, он рванулся к Наташе и ударил ее. Ударил на глазах у Елены Дмитриевны. Ударил, понимая, как умножает муку дочери. Ударил, нисколько не заботясь о том, что будет, когда на шум выйдет и Сергей Андрианович. Затем медленно и спокойно вернулся на место, расселся на стуле: он сделал то, что должен был сделать, он вправе отдохнуть.

Кто знает, в какую минуту неожиданно и сразу, точно вытолкнутые чьей-то злой волей, всплывают кверху и заливают сердце накопившиеся обиды, кто знает, какая капля оказывается той самой, что переполняет чашу? Кто знает, в какой час человек, долго, очень долго сдерживающий себя, теряет власть над собой? Так было и в этот раз. Наташа, не помня себя, схватила бросившийся на глаза кухонный нож — он лежал на столе — и ударила им мужа. Все это произошло так стремительно и неожиданно, неожиданно не только для нее, но и для Аркадия, что он даже рукой не шевельнул, чтобы защититься. Ударом ножа Наташа, к несчастью, повредила подключичную артерию. Аркадий встал, сделал несколько шагов и свалился на пол. Рана оказалась смертельной.

Сурово осуждала себя Наташа, безмерной и непереносимой была ее боль от случившегося. Она терзалась своей непоправимой виной.

„Схватила нож, не помня себя”. Даже когда „не помня себя” говорится искренне, верно и точно ли это? Так ли верно, что человек, „не помнивший себя”, только на кратчайший миг бурного взрыва перестал быть самим собой? Не вернее ли предположить, что со временем, подчас незаметно для него самого, накапливаются изменения в характере, которые в конце концов, вырываются наружу?

О Наташе в обвинительном заключении, документе отнюдь не лирическом, в котором сконцентрированы все доказательства виновности, с неожиданной задушевностью сказано: „Добрая, прямая, приветливая, всегда готовая помочь другим”. Сказано правдиво. Можно ли себе представить, чтобы мягкая по натуре, добрая и приветливая молодая женщина в ответ на самое тяжкое оскорбление, в приливе самой жгучей ярости схватила нож и всадила его в близкого и дорогого ей человека? Да у нее никогда бы рука не поднялась в самом прямом смысле этого слова. У нравственно здорового человека есть запреты, через которые он перешагнуть, если бы даже хотел, не может. До встречи с Аркадием, даже если бы Наташа „не помнила себя”, ладонь бы у нее не сжалась, чтобы схватить нож. Нет, это вовсе не значит, что Аркадий привил Наташе жестокость и мстительность. Было бы несправедливо и жестоко в ударе, прервавшем жизнь Аркадия, винить его же.

Суть в другом. Чем внутренне отвечает человек на многократные и бесконечные жестокости, на несправедливость? Если человек с ними не смиряется, если они с нарастающей силой вызывают нравственный отпор, если обостряется нетерпимость к ним — то душа сохраняется чистой. Наташа была перед собой, и прежде всего перед собой, виновата в том, что за время знакомства с Аркадием в ней не хватало нетерпимости к тому, чего нельзя терпеть. Всякий раз, когда Наташа в конце концов примирялась с грубостью и поступками Аркадия, она вступала в компромисс со своей совестью. Безнаказанно это не прошло. Нравственные запреты, столь неотъемлемые и категоричные в прежней Наташе, в конце концов ослабли. И ладонь сжала нож.

Наташа, виновная в смерти мужа, не Только не искала, но и не видела в ее жизни с Аркадием ничего такого, что хоть как-то умаляло ее вину. И уж, конечно, ей было не под силу оскорбить чем-нибудь память Аркадия. Все, что узнал суд, все, что раньше было выяснено на следствии, стало известно из показаний свидетелей. А опровергать их показания — значило обвинять людей, говорящих правду. Этого Наташа не могла. Терзаясь, она вынуждена была подтвердить и то худшее об Аркадии,.что они показывали. Но о последней ночной трагедии она не могла не сказать.

Правдивость подсудимой не вызывала сомнений, как не вызывала сомнений и ее виновность.

Судебное следствие подходило к концу, оставалось допросить Елену Дмитриевну. Она прихворнула и первые два дня слушания дела не могла прийти в суд. Так ли уж необходимо было вызывать ее в суд? Надо ли было заставлять ее, восстанавливая Миг за мигом, как развертывалась катастрофа, вновь пройти по кругу ада, по которому ее уже проволокла жизнь? И во имя чего? Так ли нуждаются показания Наташи в том, чтобы их подтвердила ее мать? И чего другого можно ожидать от Елены Дмитриевны?

Но странно, как только Елена Дмитриевна появилась на свидетельской трибуне, и прокурор, и адвокат заметно напряглись. Отчего? Да и председательствующий не только мягко — это вполне понятно, — но и с какой-то особой, требовательной доверительностью обратился к Елене Дмитриевне:

— Закон обязывает меня предупредить вас о том, что вы должны показывать правду. Даже если вам это будет трудно, даже если очень трудно. Мы ждем и верим, что вы выполните свой долг. И не только потому, что закон и вас не освобождает от ответственности за дачу ложных показаний.

Елена Дмитриевна кивнула головой и расписалась, что предупреждена об ответственности.

Она знала показания Наташи. Знала она свою дочь, нет такой силы, которая принудила бы ее возвести напраслину на того, кого она, сама этому ужасаясь, убила. Елена Дмитриевна несокрушимо верит дочери, но что делать ей, матери, вызванной свидетельницей, если она не видела, что Аркадий вскочил, ринулся к Наташе и ударил ее? Кухня маленькая, Елена Дмитриевна стояла между Наташей и Аркадием, она не могла не увидеть, если бы он вскочил и ударил Наташу.

Елену Дмитриевну, стоящую перед судом, раздирало глубокое замешательство: Наташа несомненно говорит правду, но ведь и то, что по совести должна сказать она, мать Наташи, должна, не может не сказать — тоже правда. Но одна опровергает другую.

Показания Елены Дмитриевны, если она их даст, отбирают у Наташи то единственное, что хоть как-то смягчает ее виновность, хуже того, они делают ее лгуньей в глазах суда. Елена Дмитриевна не могла обманываться надеждой, что поверят Наташе, а не ей. Если мать показывает против дочери, кто посмеет усомниться в правдивости матери? Кто решится заподозрить мать в готовности причинить зло дочери?

Суд ждет показаний Елены Дмитриевны. И она их дает. Понимая, как они тяжки для Наташи. Но других она дать не может:

— Не видела, чтобы Аркадий ударил Наташу. Увидела, если бы ударил, — сказала и почувствовала себя бескрайне и навечно виноватой перед своей дочерью.

Показания Елены Дмитриевны задали нелегкую работу суду. Само собой разумеется, не возникало ни малейшего сомнения в безусловной правдивости Елены Дмитриевны. Но ведь субъективно правдивые показания могут быть и бывают недостоверными. Самое глубокое стремление сказать правду, одну только правду, не предохраняет от невольных ошибок в памяти и восприятии.

„Скорая помощь”, прибывшая, когда Аркадию ничем нельзя было помочь, вынуждена была заняться Еленой Дмитриевной: потрясенная всем случившимся, она впала в острое реактивное состояние. А ведь установлено, что если какое-либо событие оказывает чрезмерное воздействие на человека, то все то, что этому событию непосредственно предшествовало, может невосстановимо вытесняться из памяти. Кровь, заливающая грудь Аркадия, лицо его, когда он поднялся, сделал два-три шага и рухнул на пол, смерть его, сознание, что в ней виновна Наташа, — разве этого недостаточно, чтобы потрясение, вызвавшее острое реактивное состояние, стерло в памяти то, что предшествовало трагедии? Утверждала же Елена Дмитриевна, что она не видела и того, как Наташа ударила ножом своего мужа. А ведь и этого Елена Дмитриевна не могла не видеть.

Но как бы ни расценивать достоверность показаний Елены Дмитриевны, остается несомненным, что она явила в суде пример редкого всепобеждающего правдолюбия.

Но меньше всего способна была восхищаться этим своим свойством сама Елена Дмитриевна. По правде говоря, не испытывала она и удовлетворения от сознания выполненного долга. Была Елена Дмитриевна горестно угнетена сознанием: не кто иной, как она, мать, сделала все что могла для того, чтобы наказание для дочери стало суровее. „И это, конечно, ясно и Наташе”, — терзала себя Елена Дмитриевна. Худо сейчас Наташе, хуже не бывает, совесть нещадно угрызает ее, отъявленной злодейкой она себя считает, если что и может теперь хоть как-то помочь ей, то только любовь ее семьи. Наташе так важно чувствовать, что есть еще близкие ей люди, которым она, какой бы ни стала, нужна и дорога, и первая среди них ее мать. А теперь, после показаний в суде...

В перерыве защитник подошел к Наташе. В ней не было ярости против матери, не было и страха. Подавленно растерянная, смятенная, она никак не в силах понять, не вмещалось в сознание, почему мать могла дать такие показания, не могла же она не видеть того, что произошло у нее на глазах. Правда, какие-то странные, неясные показания дала она и у следователя, но это было сейчас же по выходе ее из больницы, еще не совсем она оправилась. Но сегодня?

Выслушав объяснения защитника, Наташа задумалась, проверяя, возможно ли забыть то, что забыла мать, и, очевидно, поверив в это, внезапно просветлела и, уже не скрывая гордости, сказала:

— Какая у меня удивительная мама! Она не могла иначе! Даже ради меня.

Защитник пожалел о том, что он не имеет права сообщить суду о своем разговоре с подзащитной. „Какая у меня удивительная мама” — яснее десятка подробнейших характеристик выявляло истинный облик Наташи. Но он и без того был ясен суду, иначе приговор, осуждающий Наташу, был бы суровее.