Мы допустили огромную, сейчас уже непоправимую ошибку. Мы не сохранили судебных приговоров первых лет Октябрьской революции: Как важно было сберечь их! И не только для истории. Наш долг рассказать о них, насколько позволяет память. Долг памяти, мостящей дорогу от прошлого к будущему, нельзя не отдать и тем, кто на заре революции вершил правосудие именем народа.

В суд пришли люди, опаленные Октябрем, несшие в себе огромный заряд революционной энергии. Они не были искушены в юриспруденции, но их ни на минуту не покидало сознание ответственности за порученное им дело.

Они не знали покоя в поисках справедливого решения, любое судебное дело решали так, словно от этого зависела судьба республики. Стремление понять того, кого судили, для них было не только обязанностью, но и необоримой душевной потребностью. Поэтому каждый судебный процесс уже тогда, несмотря на его технические, формальные несовершенства, становился действительно школой нравственности, школой, помогающей человеку стать лучше, выше, чище.

Когда в Ленинграде собирали материалы для написания истории фабрики „Скороход”, то в архивах обнаружили приговор суда, вынесенный в 1918 году. Приговор, удивительный и по мудрости, и вместе с тем по какой-то очень нужной и очищающей душу наивности. Дело было такое: рабочий совершил кражу, был уличен и сознался. Выяснилось, что тяжкая нужда толкнула его на преступление. И суд вынес приговор, состоящий из двух частей: в первой рабочий был признан виновным и ему объявлялось порицание, во второй части приговора суд обязал директора фабрики... выдать немедленно осужденному денежное пособие.

Многие из тех, кто пришел на судейскую работу в те далекие годы, остались на ней и стали опытными и хорошими судьями. К ним относится и Петр Иванович Березовский, в прошлом рабочий с гвоздильного завода; старый большевик, один из первых красногвардейцев, отстаивавших Советскую власть на фронтах гражданской войны. Эта органическая, крепчайшая связь его с народной властью и ее делом и делала Петра Ивановича в суде особо человечным. В нем не было и тени всепрощения, этакой всеядной готовности „все понять — все простить”, которая на поверку оказывается равнодушием. Он горячо ненавидел все, что враждебно и нашей морали, и нашему укладу жизни, он был на революционной вахте у советского правосудия, ни на мгновение не забывая, как много спрашивается с того, кто решился взять на себя одно из самых тяжких дел в жизни — судить человека.

Народный судья Березовский П. И. внимательно, с той заинтересованностью, по которой безошибочно можно распознать большое отзывчивое сердце, всматривался в каждого подсудимого. Всматривался без предубежденности, без предвзятости, стремясь действительно разглядеть человека, понять, исправим ли он и что нужно сделать, чтобы помочь ему исправиться.

Анастасия Короткова была задержана в поезде по подозрению в убийстве мачехи, с которой она после смерти отца оставалась жить в деревне. Мачеха была убита в ночь, когда падчерица уезжала. При обыске у Коротковой были обнаружены вещи, принадлежавшие убитой. На вопрос, куда и зачем Короткова ехала, она ответила, что собралась выйти замуж за. Сергея Журавленко и ехала к нему. Сергей Журавленко показал, что ничего не знал о том, что Анастасия Короткова собиралась к нему приехать, и жениться на ней он и не думал.

Короткову спросили, когда она прибыла на станцию, с которой уезжала. Она ответила, что незадолго до прихода поезда. И ее ответ, как ничто другое, изобличил ее. Поезд отходил в 6 часов утра. От деревни, где Короткова жила, до станции — километра два, значит, не более получаса ходьбы, а эксперты показали, что убийство произошло не позднее полуночи. Следовательно, в момент убийства Короткова могла быть на месте преступления. В кармане ее платья нашли ключ от сундука, в котором мачеха хранила свои вещи. А при осмотре места преступления было установлено, что сундук открыт и замок не поврежден. Объяснить, зачем она брала с собой ключ от сундука, если собиралась навсегда уехать, Короткова не сумела. Улики были серьезными, и после долгого запирательства Короткова созналась в убийстве, показав при этом, что жили они с мачехой хорошо и одна на другую злобы не держали, что и подтвердили соседи.

Дело это слушалось судом под председательством Петра Ивановича Березовского. Огласив обвинительное заключение, он спросил, признает ли себя подсудимая виновной. Она молчала. Тогда Березовский, поясняя ей сущность обвинения, сказал: „Вы обвиняетесь в том, что с целью грабежа убили свою мачеху. Признаете себя виновной?”

Подсудимая, не поднимая глаз и водя пальцем по перильцам деревянной перегородки, глуховато, но все же так, что было слышно, сказала: „Врешь!”

В зале судебного заседания стало пронзительно тихо, Березовский не отводил глаз от подсудимой, задумавшись, что-то про себя решал, очень важное и очень нужное, словно забыв, что ему следует призвать подсудимую к порядку, охранить достоинство суда.

Высокая, с туповатым лицом, угрюмо-насупленная, подсудимая молчала и не испытывала, казалось, никакого смущения от того, что сказала. Но не было в ней ни наглости, ни развязности, не было и гнева.

Березовский спокойно и вполголоса, без всякой амбиции и обиды, только слегка как бы удивляясь тому, что Короткова отпирается, сказал: „Почему же вру? Обвиняют ведь вас в убийстве, а вот убили или не убили — это вы должны сказать, а нам уж придется разобраться, правду ли вы говорите”.

Короткова тупо, не поднимая головы, с мрачноватой твердостью повторила: „Врешь, не убивала!”

Березовский по-прежнему остается спокойным, он нисколько не чувствует себя задетым. Странно ведет себя подсудимая. Уличена, созналась — и вдруг это „врешь”. Может быть, и это вероятнее всего, пока ее везли в Ленинград и держали потом в предварительном заключении, понабралась она опыта у доброхотов-советчиков в камере и решила все отрицать, авось „выгорит”. А так как она все же не уверена в том, что правильно делает, то грубит, не умея найти верный тон. Да, это вероятнее всего. Но что, если в самом деле невиновна? Несмотря на признание? Несмотря на улики? Маловероятно, почти совсем невероятно. Но ведь наперед ничего нельзя исключить. Нет, тут нужно внимание и внимание, ни на мгновение не ослабевающее.

Только не дать себя убедить до того, как все и до конца будет проверено.

Петр Иванович допрашивает Короткову в той своей удивительной по естественности манере, при которой нисколько не ощущается, что допрашивающий имеет огромную власть над допрашиваемым, точно призывает подсудимую вместе, общими усилиями выяснить то, что неясно.

Березовский не спешит уличить в противоречии, не позволяет себе заранее, торопясь, выразить недоверие. Но он отнюдь и не склонен воспринимать любое объяснение подсудимой как истину. Он не скрывает, что вот тут концы с концами не сходятся, что какие-то противоречия выявились, и хотел бы, чтобы подсудимая и по этому поводу дала объяснения.

Не думайте, Петр Иванович Березовский вовсе не уныло монотонен в допросе, его допрос отнюдь не демонстрация судейской невозмутимости. Судья — живой человек, он и улыбнется, и шутку отпустит, и гневное словцо обронит, все это так, но явная и горячая заинтересованность в том, чтобы докопаться до правды, неустанно чувствуется. И уже нет двух процессуальных фигур, неизмеримо отдаленных друг от друга в своей значимости, есть два человека, ведущих между собой жизненно важный разговор. И если в подсудимом осталась хоть крупица совести, то ему гораздо труднее солгать, чем сказать правду, даже если она и неблагоприятна.

Было бы неверно утверждать, что под влиянием допроса Короткова тут же переродилась, стала мягкой, раскрытой. Нет, она оставалась и мрачноватой, и раздраженной, и словно недоумевающей. Но она убедилась, что ей готовы поверить, если она скажет правду. И она стала рассказывать.

С Сергеем Журавленко до его отъезда в Свердловск они встречались целый год. А когда он уехал, то писал ей письма. И в Свердловск звал. Это верно, он не писал ей „приедешь — поженимся”, но ведь ясно, что звал для того, чтобы взять замуж, а не за тем, чтобы вместе в кино ходить. Сергей срока не указывал, когда ей приехать, но он написал, что недели через две для какой-то работы его ушлют надолго, может быть, на полгода, а то и того больше, вот она и поняла, что дальше ей тянуть нельзя. И Мария Прокофьевна, хоть и мачеха, а для нее мать родная, тоже настаивала: поезжай да поезжай! И советовала: писать заранее о приезде незачем, нежданно приедешь, Сергей еще больше обрадуется. А касаемо того, что на станцию пришла перед самым поездом, так ведь узнать сначала надобно, откуда она на станцию шла.

Правда, когда ее в первый раз спрашивали, сказала, что шла из дома. И второй раз так сказала. Думала, зачем людям зло делать. А потом, когда стала правду, говорить, ей не верили и слушать не хотели. С пустыми руками ведь к Сергею не поедешь. Она и зашла тут же в деревне к Холодовой Надежде, чтобы раздобыть первач. Но Надежда заставила ее всю ночь прождать, не было готового. С десяти вечера почти до пяти утра все у Холодовой находилась.

Почему призналась? Так ведь сколько раз говорила: „Невиновна, ищите вы настоящих убийц”, а ей все одно талдычат: „Никуда тебе не деться, не запирайся, хуже будет!” Не вытерпела, на все рукой махнула.

И только насчет ключа к замку в сундуке на прежнем стояла, и так, что не стронуть с места: у мачехи ключ оставался, при ней сундук на замок запирался.

Может быть, всё это выдумала Короткова? А может быть, правду сказала? Неизвестно! Но требование закона, чтобы судебное следствие занималось самой тщательной, самой полной и непредвзятой проверкой материалов предварительного следствия, — основное условие установления истины в суде, основное условие для того, чтобы работа суда была нравственно оправданна и поучительна.

Березовский провел допрос, и вместо вредной и поспешной уверенности в виновности, рожденной предвзятым и тенденциозным восприятием фактов, возникло обоснованное сомнение. То, что казалось бесспорным, стало сомнительным, то, что виделось как очевидное, стало спорным. Это и открыло пути к обнаружению правды, подтолкнуло к объективной и разумной проверке всех обстоятельств.

Суд направил дело на доследование, указав, что и как нужно проверить. Убийцей оказался муж Холодовой, сбежавший из места лишения свободы. Узнав, что Мария Прокофьевна осталась одна, так как Короткова уезжает, увозя с собой, естественно, кое-какие вещи, подаренные мачехой, он сообразил, что если совершит убийство, то подозрение падет на падчерицу. А так как у убитой и в самом деле был второй ключ, то он нашел его, и не пришлось взламывать сундук.

А ведь когда дело Коротковой пришло в суд, то все, кто читал его, не сомневались в ее виновности. Даже ее защитник, и тот не сомневался. Суд стоял на самом краю судебной ошибки, и если она не случилась, то только потому, что дело слушал судья, настоящий судья, для которого требования закона и веление совести слиты воедино, судья, не знающий покоя, пока хоть малейшее сомнение остается в деле.

Березовский судил разных людей: и убийц, и насильников, и крупных расхитителей народного добра, судил преступников, чьи сердца были в самом деле источены пороками; и все же Петр Иванович отчетливо видел и верил, что в большинстве людей, оказавшихся перед судом, можно пробудить человеческие начала. Иногда говорят: „Он перевернул в нем душу”. Судья Березовский Петр Иванович делал и больше и меньше, он умел „повернуть душу”, повернуть ее если не сразу к добру, то к правде. Делал он это без всякой назидательности, „поворачивал душу” не декларациями, а своим участливым отношением к подсудимому.

И об одном удивительном примере этого редчайшего дара „поворачивать душу” просто нельзя не рассказать.

Крупный военный командир, назовем его Мальцев, в прошлом матрос, человек беззаветного служения революции, один из героев гражданской войны, был предан суду по обвинению в убийстве своей жены. Темпераментно и горячо Мальцев отрицал убийство, хотя улик было немало. Прокурор потребовал суровейшего наказания для Мальцева. Защитник настаивал на оправдании, считая, что исчерпывающих доказательств виновности нет.

Обе речи, прокурора и защитника, не были лишены убедительности. Кто из них прав, защитник или прокурор? Убил ли Мальцев свою жену?

Нужно предоставить последнее слово подсудимому, но Березовский долго этого не делает. Он сидит задумавшись. Молчание затягивается. Никто его не прерывает. Напряжение в зале все нарастает и нарастает. И тут Березовский словно очнулся, выяснив для себя что-то важное, он обратился к Мальцеву:

— Вот сейчас я дам тебе, Мальцев, последнее слово.

И это „тебе” прозвучало особым образом.

— Сейчас дам тебе, Мальцев, последнее слово. Но я хочу, чтобы ты знал: как ты скажешь, так оно и будет, суд тебе поверит. Скажешь „не убивал” — оправдаем! Скажешь „убил”, — конечно, осудим! Захочешь солгать — твое дело. Не раз ты шел в бой за Советскую власть, не раз смотрел смерти в глаза и душой ни в чем не покривил. Если убил и хочешь дальше жить, как трус, — живи, хочешь жить, обманув свою власть, — живи!

И в этом „живи” было столько гнева и столько презрения к жизни ползком, к жизни обманом и столько веры, что не предаст человек свое прошлое, не растопчет лучшее, что было в нем, если даже за это сохранят жизнь, не могло это „живи” не ударить по сердцу с силой необыкновенной. Мальцев встал и сказал:

— Убил!

Знаю, знаю, многое нарушил тут Березовский. Суд не имеет права заключать с подсудимым „договор о приговоре”, да я и не собираюсь рекомендовать повторять теперь то, что сделал Петр Иванович более пятидесяти лет назад, равно как и перенимать некоторые формы его обращения с подсудимыми. Но учиться его великолепному умению поворачивать душу к добру и правде, вести процесс так, чтобы он помогал людям делаться чище, добрее и справедливее, учиться этому умению нам следует и теперь.

Вспоминая Петра Ивановича, я отнюдь не собирался противопоставить замечательных судей первых лет революции тем, кто в наши дни делает труднейшее из трудных дел, кто вершит правосудие. Это скорее рассказ о дорогом мне человеке, о преемственности поколений советских судей.