Вепринцев глубоко всхрапнул, словно взял заключительный аккорд, и, испугавшись, проснулся. «Фу, черт возьми!» Он оторопело поглядел вокруг, прислушался, но напряженный слух его ничего не мог уловить кроме беспечного и вольного храпа Стрижа, ничком лежавшего рядом, да глухих ударов собственного сердца. И хотя кругом еще стоял полумрак в небольшие подслеповатые окна уже настойчиво лезли трепотные тени погожего утра.

Поднявшись, Вепринцев неловко и грузно сел на постель и тотчас почувствовал во всем теле тупую усталость; в голове свинцовая тяжесть, во рту сухо и горько. Заметив в темном углу ведро, с водой он слез с шаткой скрипучей кровати и, шлепая по полу босыми ногами, пошел туда. «Кажется, вчера много выпили», — подумал Вепринцев и, зачерпнув полный ковш холодной воды, жадно припал к нему. На голую волосатую грудь прозрачной струйкой стекала вода, но он, казалось, не чувствовал этого, ему даже был приятен скользящий холодок воды.

В просторной деревенской избе пахло сухой майской полынью, и парным молоком: За дверью слышался негромкий рассудительный бабий говор, звякали подойники; во дворе печально мычала корова, с нетерпением-ожидая хозяйку; вполголоса журились гуси, твердо постукивая клювами в пустое корытце; зевластый петух, взлетев, на забор, оглушил всех своим озорным, криком.

«Вот это и есть Рыбаки, — подумал Вепринцев, тихо позевывая. — Ры-ба-ки… Обыкновенная; вонючая-деревня… А пили и в самом деле очень много?. Нехорошо…»

Он вспомнил веселого добродушного парикмахера Семена, его племянника Илюшу, старого хакаса Оспана, единственного живого родственника Лукашки, штейгера Гурия… А что же все-таки болтал про Лукашку этот старый вахлак Оспан? Он, кажется, говорил, что могила его где-то совсем близко отсюда? Ну к чёрту могилу! Он еще рассказывал о нем какие то занимательные сказки. Смешно, будто этот старый козел понимал что-то в горных работах, хорошо знал те места, где лежит золото… А впрочем, черт его знает, может быть, и знал.

В избе стало совсем светло, радостные блики солнца заиграли на большом самоваре, стоявшем на столе, на безделушках развешанных по стенам, — все небогатое убранство деревенской горницы теперь было на виду. Вепринцев снова улегся в постель и с любопытством глядел на стол, на сундук, покрытый дерюжкой, долго разглядывал огромные ветвистые рога марала, висевшие над кроватью, старое, с черными стволами ружье. Потом он толкнул ногой Стрижа.

— Довольно тебе храпеть. Что ты, как запаленный мерин?

Стриж долго моргал припухшими, налитыми розоватой мутью глазами, отрывисто кашлял и молчал.

— Когда ты пьян, ты настоящая свинья, — сердито проворчал Вепринцев, почесывая, широкую, бугристую грудь, — Болтаешь много…".

— С этим согласен, правильно, — угрюмо ответил Стриж и виновато поглядел на Вепринцева. — Наболтал что-нибудь, да?

— Что ты можешь сказать умного? Болтал, конечно, вздор всякий; как в тюрьмах сидел, как по чужим карманам шарил.

— Что же ты глядел? — прохрипел Стриж. — Треснул бы по физике, как следует.

— Только этого недоставало! А вообще для тебя тюрьма — самое подходящее место…

Стриж лежал, как прибитый пес.

Вепринцев слез с кровати, выглянул в окно, задумчиво походил по избе, прислушиваясь к легкому скрипу половиц, и взялся за рюкзак. За дверью, в другой половине, кто-то тяжело, задышливо охал.

— Это кто так изводится? — спросил Стриж.

— Ого, ты и этого не помнишь! — попрекнул Вепринцев. — Оспан, конечно, это же его изба… И тоже пьян, старая крыса… Но он все-таки умнее тебя, и мне кажется, он кое-что должен знать…

— А-а, может быть… Пойдет он с нами или нет? Как думаешь?

— Если не пойдет, нам трудно придется.

— Вчера вроде соглашался, а сегодня и отказаться может.

— Оспан один не хочет идти, боится. Все дело в Семене — он согласится, и остальные пойдут… Но он не хочет. Говорит, трудно будет, нога больная.

— Я думаю, Оспан уговорит его. Старику хочется подзаработать. Деньги, дорогой мой, великая сила!

Вепринцев выложил на стол содержимое рюкзака, что-то промычал себе под нос. Вот в его руках папка, замотанная грязной тряпицей. Он сел, развернул ее. Потом долго и внимательно разглядывал какие-то пометки, номера, надписи — одни были сделаны карандашом, другие — чернилами, некоторые успели выцвести и поблекнуть. Вепринцеву казалось, что он перелистывает не жухлые листы серой бумаги, а ворочает стопудовые глыбы горной породы, под которой лежит золото. И даже ко всему безразличный Стриж заметил алчный блеск в глазах своего нового друга. Он с удивлением поглядел на Вепринцева и подумал: «Колдун — не колдун, а какой-то ненормальный… Молится, что ли, на эти бумажки?» Вепринцев и на самом деле напоминал ослепленного страстью фанатика, шепчущего молитву. Он весь преобразился.

Наконец, вполоборота повернувшись к кровати, он воскликнул;

— Ну, пора вставать, Стриж! Нежности не совместимы с твоей воровской профессией.

— Какие нежности? Просто башка трещит, вот и лежу как бревно.

— Там в сумке осталось, вставай, — великодушно сказал Вепринцев.

Стриж не заставил себя просить. Он вскочил как ошалелый, кинулся в угол, где лежали их вещи, вмиг вытащил из сумки бутылку и, не ища посуды, опрокинул ее в узкий горячий рот.

— Хорошо, — наконец оторвавшись, сказал он и вытер рукавом губы. — Вот и просветление в голове начинается.

— К черту твое просветление, — крикнул Вепринцев, отодвинул от себя раскрытую папку, поднялся. Его голова почти касалась потолка горницы. — Ты понимаешь, где мы находимся?

— Где? В Рыбаках, в самой Сибири находимся… И если бы не ты, дьявол, я бы, может, ни в жизнь сюда не попал. Для такого человека, как я, здесь тоска смертельная. Я — житель большого города.

— Эх, Стриж! Какой же ты дурак! Пойми, мы находимся с тобой у золотого ключа, у волшебного родника, который может в один миг сделать нас миллионерами!

— Вот этого я бы не хотел! Хоть и вор, но миллионером быть не желаю.

— Почему же?

— Зачем мне это?

— Зачем тебе золото?! — удивленно вытаращил глаза Вепринцев.

— Ну да. Я так понимаю: честному вору оно одна помеха. Куда с ним, с такой кучей денешься? Еще жадность тебя за глотку сцапает. Порядочный вор живет одним днем и ворует не для того, чтобы разбогатеть, а для веселой жизни, для разгула. Зачем ему богатство — ему жизнь нужна! Эх, веселая волюшка…

— Ни черта ты не понимаешь!

— А ты здорово понимаешь! — впалые щеки Стрижа порозовели. — Ну скажи, зачем тебе столько золота?

— О-о!.. — Вепринцев запрокинул голову. Он весь ожил, воодушевился. — Зачем мне столько золота? Дурак! Когда у меня появится много золота, я уеду в Америку и буду самым счастливым человеком. Тогда я буду не рядовым гангстером — я буду крупным и знатным боссом. Сотни мелких и мельчайших гангстеров будут по-собачьи заглядывать мне в глаза и ждать от меня милости. Полицейский префект будет открывать мне дверцы автомобиля. Я буду строить политику. Я буду диктовать мою выборную программу. Я буду сенатором. Черт побери! Дай мне это золото, и я покажу себя всему миру. Я… я… Я откупил бы у старого хрыча папы римского все акции на Монако. Я одел бы на себя княжескую мантию. Я был бы владельцем мировой рулетки…

Вепринцев был неузнаваем: лицо его налилось кровью, глаза горели, в углах дрожащих губ появилась розоватая пена.

— Вот зачем золото! Зо-о-о-ло-то…

— Да, здорово, — пугливо поглядывая на дверь, про-шептал Стриж. — Большой у тебя план, приятель. Громадный план…

— Это уж не так много, мой дорогой Стриж, — несколько опомнившись, сказал Вепринцев. — Все богатые люди с этого начинают. А чем мы хуже их? Мы такие же воры, как и они, только меньше масштабом.

— У нас давно нет таких богатых воров.

Вепринцев думал о чем-то другом. Его лицо блестело от пота, взгляд был чужой и странно далекий. Он устало опустился на широкую скамью и вдруг засмеялся, сначала тихо, потом громко и неприятно.

— Да, я буду чертовски богат!.. И тогда я припомню своему боссу все обиды. Я всем припомню… Что так смотришь на меня, Стриж?

— Любопытно, вот и смотрю.

— А все-таки для нашего брата нигде так приветливо не светит солнце, как в Америке… Там все не так, все по-другому. Да, да… — Ему вдруг стало грустно. Вот уж скоро полгода, как он оставил чикагский притон, и с тех пор ни одного дня не был спокоен. Но ничего, теперь он многому научился. Теперь он смело может кое-что сказать «отцам Братства». И придет время, он скажет.

Он опять взялся за папку. К столу подсел угрюмый и молчаливый Стриж.

— Ей-богу, ты не похож на вора, — проворчал он покуривая. — Черт тебя знает, кто ты такой, колдун, что ли?

Но Вепринцеву не до Стрижа. Он снова, уже в который раз, листает папку, надеясь отыскать в старых бумагах незамеченные раньше сведения.

Вот перед ним листок — план какой-то горной выработки. Он сделан вольно и размашисто, видно, что чертила его неумелая, неуверенная рука. Но Вепринцев с жадностью читает пояснения, убористо написанные внизу. Нет, это не то, что ему нужно. Это какое-то предположение о новой золотоносной жиле, неведомо почему не тронутой при разработке всего массива. Но здесь автор вскользь указывает, что Дурасов и Лукашка часто посещали эту давно заброшенную выработку. Что их сюда влекло? А вот какое-то заявление: под ним десятка полтора неразборчивых подписей — робких каракулей. Вот еще одно заявление — пишет штейгер Лопатин. Жив ли он? Все говорят об этом золоте. Но где же оно? Штейгер даже приложил черновой набросок плана, на котором жирным пунктиром обозначил место, где искать клад. Но уже на следующей странице кем-то написана справка: «Искали, но золота не нашли». Другой неведомый автор написал «Прошение» горному инспектору, в котором изложил свои догадки о месте сокрытия золота. Он с подробностью очевидца описал три глубоких шурфа, в одном из которых, по его мнению, лежит золото, и предложил себя в проводники. Были ли когда-нибудь вскрыты эти давно заброшенные шурфы, здесь не написано.

— Эй, Стриж! Ты, кажется, опять дремлешь? — Вепринцев толкнул ногой табуретку, на которой сидел Стриж. Тот вздрогнул и поднял глаза.

— Еще что скажешь? Я хоть и закрываю глаза, но не беспокойся, все хорошо вижу.

— В этих вонючих бумагах сам черт задохнется. — Вепринцев прихлопнул по столу широкой ладонью.

— Столько золота! Так, думаешь, тебе и оставили, держи карман шире, — буркнул Стриж.

Вепринцев обдал его негодующим взглядом.

— Так может подумать только куриная голова, — сказал он сдерживаясь.

— Все твои рыжики, может, давным-давно выкопали и прибрали к рукам.

— Об этом здесь ничего не сказано, — возразил Вепринцев. — Если рылись здесь, нам следует искать в другом месте, понятно?

— А как же, конечно, понятно.

Вепринцев подумал над безграмотными, запутанными чертежами, составленными рабочими, и, отодвинув от себя папку, сказал:

— Золото есть, Стриж, не горюй. Этот хлам, хоть и дрянь, но кое в чем нам поможет.

— А что же горевать? Был бы харч да горилка — и тогда искать можно хоть целый год.

Вепринцев опять, наверно в сотый раз, вспомнил Леонида Дурасова, разговор с ним, его твердое заверение, что сам дьявол, если бы хотел, никогда не разыскал бы этого золота — так надежно оно укрыто. «Ведь он говорил о Заречной сопке, да еще о каком-то Оленьем ложке… За-ре-чная сопка… А вот о них-то здесь как раз почти ничего не сказано». Он опять уткнулся в папку.

— Вот, вот… Немножко есть. Какой-то чудак написал… и что же он тут написал? «Есть далеко в тайге Олений ложок, туда тоже ходили Лукашка с хозяином, а зачем — один бог да таежный леший знает. Добраться до того ложка — великая трудность, на пути множество всяких препятствий, да и дороги мы толком не знаем…» Ты что-нибудь понимаешь, Стриж?!

— Стриж, будь уверен, все понимает.

Вепринцев обмотал папку тряпицей, завязал шпагатом и сунул в рюкзак.

Скрипнули ворота, в задней половине избы зазвенели чьи-то свежие голоса. Вепринцев стал одеваться.

Пока он неумело и с трудом напяливал на ноги сапоги, которые никогда не носил раньше, в горницу, один за другим вошли старый Оспан, Семен Тагильцев, Илья и штейгер Гурий.

— Как спалось-ночевалось? — прямо из двери крикнул Тагильцев, ловко перекинув через порог ногу.

— Прекрасно, — ответил Вепринцев. — Я никогда и нигде так крепко не спал, как здесь, на этой соломенной перине.

— Оно так, эта перина, однако, получше пуховика, — заговорил Оспан, сощурив в улыбке глаза. — Я вот всю ночь на голой печи провалялся. Ох и жестка, язва, голимый камень! — он закашлялся.

Штейгер Гурий был уже навеселе, его старое бабье лицо в глубоких морщинах озарялось глуповатой улыбкой; по нему расплывался неровный пятнистый румянец. Илюша выглядел свежо и бодро, на широком лице, в узких, по-восточному скошенных прорезях, поблескивали умные и живые глаза. Вся его плотная, коренастая фигура дышала здоровьем, но в нем, как почти во всяком юноше, бросалась в глаза неловкая застенчивость, он будто стеснялся и чувствовал себя лишним в этой мужской среде.

Стриж добыл из сумки бутылку и дорожную алюминиевую чарку, принялся угощать.

— А ну-ка, дедок, пропусти эту капельку, и кашель твой сразу как рукой снимет. Лекарство, дай боже, испытанное, от всех болезней действует одинаково.

Оспан взял чарку, долго морщился, тряс черной без единого седого волоса косматой головой и часто вздыхал, будто ему предстояло выпить не водку, а яд.

— Да уж пей, Оспан, чего куксишься? — торопил штейгер, не чаявший дождаться своей очереди.

Оспан, наконец, набрался духу, опрокинул в беззубый рот чарку и тотчас уткнулся носом в корку черного хлеба.

— Ох-хо, шибко палит…

Когда-Стриж протянул чарку Илюше, тот решительно отказался.

— Не хочу… Зачем это мне?

— Нам больше достанется, — обрадовался штейгер.

Оспан пожевал зеленое луковое перышко и произнес:

— Зашли сказать — согласны мы вас проводить в тайгу. И Семен соглашается, если заработок подходящий будет.

— О-о! Это очень хорошо! — воскликнул Вепринцев. — На заработок обижаться не будете.

— Отчего же не выручить, если хорошие люди просят, — поддержал Тагильцев. — И дядя Гурий пойдет, он ведь специалист по горным делам, ему весь наш район хорошо знаком.

Вепринцев почувствовал, как счастье неудержимо идет в его руки.