После моего столь спешного возвращения с полигона Капустин Яр и заседания у Берия в Кремле мы с Панфиловым продолжали по-прежнему держать свои штаб-квартиры и в Москве и в Кратове, хотя фактически в серьезно планируемых работах на кратовской станции Б-200 уже не было необходимости. Центр тяжести «Беркута» переместился на подготовку пусков зенитных ракет по реальным мишеням на полигоне и на монтажно-настроечных работах на подмосковных боевых объектах.

Работы на пятидесяти шести объектах в Подмосковье велись одновременно, между тем как КБ-1 могло осуществлять авторский надзор только на одном из них, — наряду с тем, что на полигонном стрельбовом комплексе необходима была полная подстраховка военного боевого расчета наиболее квалифицированными специалистами КБ-1. Это создавало большие трудности в организации взаимодействия КБ-1 с организациями промышленности и с войсковыми частями на объектах. В связи с этим возникла идея выбрать среди объектов головной, на котором сосредоточить группу авторского надзора от КБ-1. Этот объект должны отлаживать заводские бригады под техническим надзором КБ-1. Что не будет получаться у заводчан — пусть помогут вызванные группой авторского надзора умельцы из КБ-1. Остальные объекты пусть равняются на головной, как на эталон, без опеки со стороны КБ-1. Чтобы выбрать головной объект, мы с Н. В. Панфиловым проехали по всему внутреннему кольцу системы «Беркут», оценивая состояние по строительной готовности, удаленность от Кратова и от Москвы и даже конкретно от КБ-1. От этих поездок у меня осталось тягостное впечатление от вида строителей-зэков, исподлобья и, как мне казалось, со злостью наблюдавших за майором в форме МГБ и подполковником-связистом, перед которыми тянулись навытяжку их начальники. Может быть, где-нибудь вот так же и мой отец?.. Если жив.

В качестве головного объекта был выбран ближайший к Кратову с тем, чтобы в роли оперативной группы от КБ-1 отрядить на него основной состав лаборатории, обеспечивавшей обслуживание испытаний кратовской станции. Елян одобрил наши совместные с Панфиловым предложения, договорились с Рябиковым и Устиновым, головной объект был утвержден, и были приняты меры для максимального опережения его строительной готовности по сравнению с другими объектами — как будущего эталона для других объектов.

Я считал, что с этим событием закончились мои функции как «заместителя технических руководителей испытаний» на кратовской станции, и старался полностью вернуться к своему высокочастотному отделу. Но Елян по инерции продолжал спрашивать с меня и за техническое руководство головным объектом, хотя у меня не было никаких полномочий по линии главных конструкторов, меня не признавали военпреды, а по штатным обязанностям ответственным за головной объект считался отдел Панфилова, главенствовавший над отделами-смежниками. Двусмысленность моего положения усугублялась тем, что антенны и на полигоне и на объектах продолжали числиться как не удовлетворяющие ТУ, и это обстоятельство смаковалось как дежурное блюдо на всех совещаниях с обязательным склонением фамилий Кисунько и Заксона, висело над нами как изрядный должок, за который рано или поздно придется расплачиваться. Похоже на то, что нас держали как заложников: если пуск на полигоне окажется неудачным, то можно заявить, как тогда в Кратове заявил Расплетин, что с этими г…ными антеннами станции не могут работать и мы, мол, об этом докладывали в шифровке на имя ЛП. А пока что в планы моего отдела включается «доработка антенн на соответствие ТУ», и Еляну, как начальнику предприятия, приходится изворачиваться, чтобы засчитывать высокочастотникам выполнение невыполнимого плана. К тому же и ответственный представитель панфиловского отдела на головном объекте Марков имел пристрастие собирать за моей спиной надуманные претензии к «опальному» высокочастотному отделу, и это сгущало атмосферу над антенщиками.

Мне надоела вся эта возня, и я предложил Панфилову включить свой отдел на правах подотдела в его отдел, сосредоточив в объединенном отделе всех разработчиков станции Б-200. В одном отделе — единый план, и тогда не только я, но и руководство объединенного отдела будет заинтересовано в выполнении и реальности плановых заданий. И кто бы ни катил бочку на высокочастотников — это будет бочка на весь объединенный отдел. Это предложение было принято, и объединение отделов своим приказом узаконил Елян. Но это лишь частично разрядило обстановку. Дело в том, что на объектах состав наладчиков был еще неопытным, технические инструкции не выполнялись, из-за этого возникали неполадки и даже поломки оборудования. Особенно участились поломки кварцевых герметизаторов в волноводах из-за таких небрежностей, как подача в волноводы воздуха давлением в сотни атмосфер вместо одной избыточной.

Герметизаторы были одним из пунктов обвинения во вредительстве в прошлогодней кляузе на имя Сталина. Теперь же все факты разгильдяйства списывались на мнимые дефекты конструкции, и получалось, что в антенно-волноводном тракте все плохо, а его разработчики — либо слабаки, либо высококвалифицированные вредители. Положение усугублялось тем, что в министерство, в ТГУ и в КБ-1 поступили письма с оптического завода, в котором три профессора утверждали, что стеклянно-кварцевые герметизаторы с заданными характеристиками вообще нереализуемы, что надо искать принципиально иное техническое решение. Мне было ясно, что эти письма на самом деле были продиктованы стремлением оптического завода избавиться от такой «грубо-стекольной» работы, как волноводные герметизаторы. «Мы завод оптического приборостроения, а не стекольщики для зарвавшегося КБ-1» — так надо было между строк понимать письма трех профессоров. Однако формально высокий авторитет авторов писем, которых хорошо и давно знали Рябиков, Устинов и Елян, начал работать в пользу залежавшейся в сейфах версии о вредительстве, и я снова почувствовал внимание к себе со стороны госбезопасников в КБ-1 и аппарата Калмыкова в ТГУ.

На все вопросы в этой связи и на письма трех профессоров я ответил тем, что направил на завод трех техников из вакуумной лаборатории с задачей: выпустить на заводском оборудовании опытную партию герметизаторов, обучить этому нехитрому делу заводской персонал и даже самих профессоров, если они того пожелают. Эта задача была успешно и довольно быстро выполнена, — правда, без ее «профессорской» части, — и вопрос с герметизаторами был закрыт.

Однако параллельно с этим в КБ-1 по совету одного из знакомых Еляну Курчатовских физиков была предпринята попытка создания волноводных герметизаторов из тефлона, в то время известного под секретным шифром «продукт № 400», который успешно применялся на заводе Еляна в изделиях для Курчатова. Я попытался отговорить Амо Сергеевича от этой затеи, но этим немного разозлил его, и он сказал:

— Значит, не зря говорят, что вы большой упрямец. Но, не будь я Елян, мы с технологами сделаем такие герметизаторы, и вы увидите, что были неправы. Согласны на равных проверить оба варианта?

— Согласен, но давайте заранее договоримся насчет запасной фамилии для вас, когда вы перестанете быть Еляном. Я предлагаю — Стеклян, в честь стеклянного варианта.

— Не возражаю, но предлагаю и для вас запасную фамилию — Тефленко. Если наша возьмет.

Посмотрев на часы, Амо Сергеевич раздраженно нажал кнопку директорского коммутатора, а когда ответила секретарша, сердито спросил:

— Уже прошел час, как я поручил вам найти Лосика, чтоб он срочно зашел ко мне. Где Лосик?

— Амо Сергеевич, никак не могу его найти. В отделе говорят, что он ушел на обед. Продолжаю искать.

Лосика — начальника отдела новых технологий и новых материалов — все же разыскали, и Елян встретил его вопросом:

— Сколько можно обедать? Вы забыли, что находитесь на работе?

— А разве я не имею права по-человечески пообедать?

Елян удивился развязности Лосика, особенно неожиданной для этого подхалима. Он подошел вплотную к Лосику, лицом к лицу, начал его разглядывать и вдруг, сжав кулаки, переменившись в лице, гаркнул:

— Ты пьян, бездельник! Где набрался?

— Я не… не… Мы только немножко коньячку… За обедом в командирской столовой. Здесь, на предприятии.

— Кто разрешил вносить коньяк на предприятие?

— Он продается в столовой. По желанию каждый может взять сам что ему надо из буфета. Хороший такой буфет, резной… старинной работы… из дуба… — тараторил Лосик теперь уже своим обычным подхалимским манером.

— С этого дня мы ваш резной буфет прикроем. А вы, если не хотите горького похмелья, садитесь в цех и не выходите из него, пока не отправите в Кратово сборку 012 с герметизаторами из продукта № 400. Что к чему, вам объяснят специалисты, которых назначит Кисунько.

В одну из ночей цеховые механики-сборщики под командой Лосика привезли в Кратово и установили на антенну сборку 012, как приказал Елян. А утром инженеры начали включать станцию Б-200 на полную мощность. Но при каждом включении сразу же начинались пробои в сборке 012. Станционные слесари-механики вскрыли сборку и доложили мне, а я по телефону Еляну, что в сборках герметизаторов нет.

— Не может быть, — ответил Елян. — Я сам был в цеху, когда пробки из тефлона впрессовали в отверстия при температуре жидкого азота. Там они сидят мертво.

В это время ко мне в кабинет заскочил запыхавшийся слесарь-механик и торопливо выпалил:

— Пробки оказались в трубах, что подключены к сборке.

Я кивнул слесарю и тут же транслировал его сообщение в трубку кремлевского телефона:

— Амо Сергеевич, ваши плотно посаженные в трубе пробки стали болтаться в ней, как только труба немного расширилась от высокочастотного разогрева при включенной мощности. Давлением воздуха их вышибло из сборки.

— Сдаюсь. Ваша взяла. А перемену фамилии уступаю Лосику. Мог бы что-нибудь придумать для компенсации теплового расширения. А ему надо все разжевать…

Между тем как на подмосковные объекты завозилась аппаратура станций Б-200, шли работы по ее монтажу и настройке, — в это же время на полигоне готовились к пускам зенитных ракет по парашютным и самолетным мишеням. Автономные испытания зенитных ракет В-300 прошли год тому назад под руководством Сергея Ивановича Ветошкина — первого зама Рябикова — и генерального конструктора Семена Алексеевича Лавочкина. А в октябре 1952 года состоялся первый пуск ракеты с наведением ее от Б-200 на условно заданную точку. Теперь предстояло научить «Беркута» охотиться на реальную, а не условную дичь.

В апрельский день, назначенный для пусков ракет по реальным мишеням, как и обещали синоптики, на полигоне выдалось безоблачное утро. Степь и воздух над ней не успели прокалиться, и едва заметный легкий ветерок доносит до испытательной площадки станции Б-200 приятную утреннюю прохладу месте с пьянящими, по-весеннему пряными запахами целинного разнотравья, с запахами разморенной, напоенной вешними водами земли. Куда ни глянь — всюду степь как гигантский зеленый ковер, местами отливающий еще не поседевшей полынной синевою, всюду усеянный россыпями диких тюльпанов.

По радио получен доклад о выходе самолета-мишени на боевой курс. Начальник полигона с группой допущенных лиц заняли места на наблюдательной площадке возле большого артиллерийского дальномера, смонтированного рядом с антеннами. Все смотрят в сторону, откуда сначала должен появиться звук самолетных моторов, потом он будет усиливаться, появятся солнечные блики, отраженные самолетом, а за ними на голубизне неба — белесоватый инверсионный след.

Подготовка станции Б-200 к боевой работе с генеральной проверкой от имитаторов велась особенно тщательно. При автономных проверках аппаратуры неугомонный вездесущий Расплетин появлялся на рабочих местах инженеров-настройщиков, присаживался к контрольным осциллографам, крутил ручки, щелкал переключателями разверток, подолгу всматривался в картинки на экранах, давал команды, делал замечания. Сейчас номера боевого расчета на своих рабочих местах внимательно следят за экранами, слушают команды и доклады через репродукторы громкоговорящей связи.

— Самолет вошел в зону. Взят на автосопровождение.

— Самолет сбросил парашютную мишень. Вышел из опасной зоны.

— Цель захвачена на автосопровождение.

— Первая — пуск!

В этот момент одна из ракет на пусковом столе словно бы покачнулась и начала обволакиваться снизу облаком дыма и пыли, в котором сверкнуло ослепительное пламя. Ракета ревела, но не было заметно, что поднимается. Казалось, что она зависла над пламенем, размышляя, что делать дальше. Потом лениво и нехотя начала продвигаться вверх, не торопясь, набирая скорость и одновременно склоняясь носом в сторону мишени. И совершенно невозможно было уловить момент, когда она, как гончая, заметившая дичь, устремилась к подвешенной на парашюте мишени. Ракета неизмеримо быстрее, чем самолет, чертила инверсионный след на голубом небе, и он в какой-то момент накрыл мишень, продолжая свое движение, между тем как мишень вывалилась из него, падая на землю. До станции дошел приглушенный и задержанный расстоянием звук от подрыва боевой части ракеты.

Выбежавшие из аппаратного помещения «промышленники» и офицеры поздравляли друг друга, но радость выражали сдержанно: расстрелять парашют — это все же не то, что расстрелять самолет. А из репродуктора снова:

— Самолет-мишень вышел на боевой заход.

— Экипаж самолета-мишени парашютировался.

— Самолет-мишень в зоне. Захвачен на автосопровождение.

— Вторая — приготовиться… Вторая — пуск!

Теперь со второй ракетой повторилось на старте то же, что и с первой, но теперь гончая устремилась к голове траекторного следа самолета-мишени. И на небе разыгралась такая картина, как будто сближались друг с другом два сказочных змея, распуская за собой огромные серебристо-чешуйчатые хвосты. Когда змеи схлестнулись лбами, то более быстрый полетел дальше, а у второго голова отвалилась от хвоста и начала падать, облизываемая языками пламени, разваливаться на дымящиеся и горящие куски. Там, где упал самый большой кусок, сверкнул огонь, грохнул взрыв и взметнулось над землей грязно-бурое облако, постепенно приобретая форму огромного гриба, выросшего над степью. А в воздухе продолжали падать, планируя и выписывая замысловатые зигзаги, отсвечивающие в солнечных лучах металлические обломки — все, что осталось от бомбардировщика Ту-4.

Стоял благодатный апрельский полдень. Подогретый воздух быстро растворил в себе прочерченные в небе следы самолета и сбившей его ракеты, исчезло и грибовидное облако. Над полигоном снова было чистое голубое небо, будто ничего не произошло, от неба до земли продолжали разливаться песни степных жаворонков. И в людях от только что свершившегося в этой степи тоже пела радость за свой труд, гордость за свою причастность к созданию самого гуманного оружия, которое будет стоять на страже чистого неба над землей, на которой еще зияли раны от минувшей войны. Над землей, вокруг которой теперь гнездились новые драчливые ястребы, грозящие ей ядерной войной. Но создателям чудо-оружия некогда было предаваться чувству радости, потому что их ждали новые неотложные дела. Да и мало кто из них мог знать о том, что произошло здесь, в степи. Создатели «Беркута» были поглощены будничными заботами в авралах по монтажу и наладке аппаратуры на создававшихся боевых объектах зенитно-ракетной обороны Москвы.

…Итак, полигонный «Беркут» с «негодными» антеннами сбивает цели, и недоразумения с герметизаторами на объектах удалось быстро урегулировать, но пресловутая «разноканальность» антенн продолжала висеть как дамоклов меч, напоминая о гнусной шифровке с полигона. И что удивительно: Павел Николаевич Куксенко, поддержавший меня на совещании у Берия, мог властью главного конструктора одним росчерком пера исключить бессмысленный пункт ТУ, но он почему-то не вмешивался в это дело. Не намекнул ли ему кто-нибудь, чтобы он не препятствовал разоблачению «антенщиков-вредителей»? Могли, конечно, напомнить ему, что он уже однажды побывал в лапах бериевских мальчиков. Выходит, поторопился дядя Захар, когда говорил, что теперь все пойдет по-новому? Похоже, что дело о вредителях не закрыто, — просто небольшая заминка в связи со смертью Сталина. И я решился, воспользовавшись заминкой, поговорить начистоту с Еляном.

— Амо Сергеевич, у меня к вам две просьбы. Первая — дайте мне возможность лично написать объяснение по кляузе, которая лежит у нас в секретной части с резолюцией Лаврентия Павловича.

— Не понимаю, о чем вы говорите, Григорий Васильевич.

— Если вы хотите скрыть от меня эту бумагу, чтобы я не расстраивался, то я вам признаюсь, что я ее видел и читал, и меня как раз и беспокоит то, что у нас в КБ ее от меня скрывают и ведут негласное расследование по линии офицеров госбезопасности. А ведь резолюция ЛП адресована не им, а лично вам. Если не полагается меня знакомить с этим документом, я могу изложить свое объяснение в виде докладной записки на ваше имя с ответами на вопросы, якобы поставленные вами лично.

Елян позвонил начальнику секретного отдела, объяснил, какой документ ему нужен. Тот принес папку, но, увидев меня, замялся. Елян его успокоил:

— Не бойся, Михаил Андреевич, давай сюда папку, а сам пока погуляй.

— Но, Амо Сергеевич…

— Я, кажется, ясно сказал, товарищ полковник погранвойск!

Полковник вышел, а Елян протянул мне злополучную папку, и в ней я прочел под резолюцией Берия: «Тов. Расплетину. А. Елян». И чуть ниже: «Тт. Панфилову, Гаухману. Внимательно разберитесь и подготовьте доклад руководству по приведенным фактам. А. Расплетин». Все ясно: Панфилов и Гаухман — офицеры госбезопасности, задававшие по шпаргалкам вопросы от имени мифических «некоторых специалистов».

Елян сказал секретарю, чтобы ни с кем не соединяла и никого не впускала к нему, а сам углубился в чтение своих бумаг, пока я вписывал в блокнот текст докладной. Потом вызвал полковника-секретчика, вручил ему папку и блокнот, приказал срочно отпечатать на машинке докладную записку, которая начиналась словами:

«НАЧАЛЬНИКУ КБ-1 тов. А. С. ЕЛЯНУ. По поставленным Вами вопросам разработки антенн А-11 и А-12 докладываем…»

В конце записки — подписи Кисунько и Заксона.

— А какая у вас вторая просьба? — спросил у меня Елян.

— Сейчас дела по моей высокочастотной части подтянулись, и я бы мог побывать в отпуске. Пять лет не отдыхал. Но дело даже не в этом. Письмо с завода, шифровка Калмыкова и Расплетина, — все это как-то висит надо мной. Сын врага народа, да еще вредитель… Со мной может случиться такое, что надо перед этим набраться сил, отдохнуть.

— Все это вы преувеличиваете, но отдохнуть вам действительно надо. У вас расшатались нервы от разыгравшегося воображения. Куда думаете поехать? Может быть, помочь достать путевку?

— Спасибо, но я хочу всей семьей. Поеду «дикарем». В свои тридцать пять я еще не видел Кавказ. Поеду в Сочи. Говорят, там хорошо. Может быть, для меня это последний шанс.

— Не вешай нос, доктор. Все будет в порядке. А заявление на отпуск давай, пока я не передумал. Но имей в виду: Сочи — это еще не Кавказ. Когда-нибудь я тебе покажу настоящий Кавказ. Может быть, слыхал про Нагорный Карабах?

Перейдя на «ты», Амо Сергеевич озорно подмигнул, улыбнулся. Уходящего доктора проводил взглядом до двери, погасив улыбку и нервно теребя кончики усов. Когда же дверь закрылась, достал из ящика стола таблетку, недовольно, почти враждебно, осмотрел ее, перевернул на ладони, потом отправил в рот, запил глотком боржоми из стакана с пузырящейся водой, в которой плавала долька лимона. Сам Тевосян как-то сказал ему, что лимон в боржоми «очень помогает от давления».

Прилетев в Сочи с семьей, я не переставал восторгаться могучей красотой Кавказа, не подавляющей своим могуществом и величием, а окрыляющей, наводящей на мысли о первозданной чистоте природы и словно бы истребляющей в них все ненужное, недостойное быть рядом с этой чистотой. И очень удивлялся тому, что вообще существует, оказывается, этот другой мир, где люди беспечно купаются, загорают или просто так гуляют у моря, любуясь брызгами прибоя, разбивающегося о гранит набережной. И нет им дела до того, что где-то на объектах «Беркута» выдают повышенные шумы лампы бегущей волны, «говорят» приемники, «дохнут» магнетроны, а антенны не укладываются в какие-то допуски. Но, пожалуй, еще больше удивился тому, что в первый же день, рыская в поисках жилья, встретил сотрудника своего отдела, собравшегося с женой к отъезду в Москву после хорошо проведенного здесь отпуска. Мы сняли комнату, освобождавшуюся после них. Как же такое могло случиться, что я не заметил месячного отсутствия этого сотрудника в КБ? А что было бы, если бы хоть на один день из той же лаборатории исчезли Берендс, Чурсин, Власова, Черная? До меня только сейчас дошло, что в лабораториях есть люди, без которых ничего не случится и отсутствие которых не заметят, если они уйдут в двойной, тройной отпуск и даже вообще уйдут из КБ. Хотя уходить им, конечно же, ни к чему.

В Сочи жизнь моей семьи замкнулась по привычному для «дикарей» кругу. Утреннюю побудку всегда делало радио. Вот и сегодня в шесть часов утра загремели радиоиерихоны, развешанные на уличных столбах. После первых слов сообщения, последовавшего за обычным объявлением последних известий, я мигом вскочил с кровати и подошел к окну, чтобы лучше слышать, хотя репродукторы гремели так, что было слышно во всех дворах и закоулках. Когда закончилась передача последних известий, мне показалось, что ее не было, что все услышанное мне приснилось. Постоял у окна, потом вышел, как был, в одних трусах, на веранду. Там уже был мужчина, тоже отдыхающий, снимавший комнату на другой половине домика, в котором поселился я. Этот человек, якобы из Воркуты, назойливо набивался на более близкое знакомство со мной, но я избегал общества мнимого воркутянина, подозревая в нем приставленного ко мне «наблюдателя». Сейчас этот сопостоялец казался если не испуганным, то, по крайней мере, растерянным.

— Вы слушали последние известия? — спросил он у меня.

— Да так… не пойму: слушал или спросонку померещилось.

— И все же что именно вам… померещилось?

— Пожалуй, без всякого «померещилось». Вашего шефа арестовали. ЛП — кажется, так его у вас называют?

— И у вас тоже… И что же вы думаете теперь делать?

— А что мне думать? Я в отпуске. Мне еще и здесь надо позагорать, потом на теплоходе в Новороссийск. Оттуда — тоже морем — до Мариуполя. Давно не видел родственников. Еще с довоенных времен.

— Зря… Лучше вам прервать отпуск. Сейчас начнутся серьезные реорганизации. Можно упустить заманчивые служебные перспективы.

— Для меня самая заманчивая перспектива сейчас — догулять отпуск.

— А я уезжаю. До свиданья. Хорошего вам отдыха…

Когда я вернулся из отпуска, уже не было ни Третьего, ни Первого (атомного) управлений при Совмине СССР, ранее подчинявшихся Берия. Из них было образовано Министерство среднего машиностроения, в котором бывшее ТГУ получило новое название — Главспецмаш, однако никаких кадровых изменений в этом главке не произошло.

Зато существенные кадровые катаклизмы произошли в подчиненном Главспецмашу КБ-1. Прежде всего были упразднены две должности главных конструкторов КБ-1, которые занимали основатели этой организации — Павел Николаевич Куксенко и Сергей Лаврентьевич Берия. Серго после непродолжительного содержания под арестом был отправлен на жительство и на работу в Свердловск под новой фамилией и даже с измененным отчеством. Мне довелось читать циркулярное письмо ВАКа об отмене присуждения Сергею Лаврентьевичу ученой степени доктора физико-математических наук.

Павла Николаевича Куксенко — одного из старейшин отечественной радиотехники, ранее бывшего узника НКВД, теперь объявили «ставленником» Берия, но не арестовали, а только допросили в Прокуратуре СССР. В расстройстве чувств он забыл, что приехал в прокуратуру на служебном ЗИМе, и отправился домой пешком. А водитель ждал его до поздней ночи, подумал, что шефа посадили, и решил сообщить об этом его жене и был обрадован, когда по телефону ответил сам Павел Николаевич. Для «трудоустройства» Куксенко в КБ-1 ввели штатную единицу председателя ученого совета по присуждению ученых степеней и званий. Эта работа обычно входит в круг обязанностей директора НИИ (начальника КБ) или главного инженера, и новое назначение Куксенко можно было понимать как намек, что его штатная единица в любой момент может быть упразднена, если он не проявит должной старательности в остепенении подсказываемых начальством кандидатур. Особенно без защиты диссертаций — для тех выдающихся личностей, которым некогда заниматься диссертационной писаниной в силу их занятости государственно важными делами.

Вакуум, образовавшийся в КБ-1 после устранения двух главных конструкторов, был заполнен назначением на должность главного инженера КБ-1 С. М. Владимирского — бывшего помощника Берия, — и назначением главных конструкторов по всем разработкам КБ-1. При этом система «Беркут» была переименована в С-25, так как в ее наименовании заподозрили намек на фамилии двух главных конструкторов: БЕРия + КУксенко. Главным конструктором С-25 был назначен Расплетин. «Беркуту», как Сергею, поменяли не только фамилию, но и отчество, да еще и назначили отчима.

Из КБ-1 исчезли оба спецконтингента: немцев и русских зэков. На базе отдела № 32 и его экспериментального цеха было создано ОКБ-2 по зенитным ракетам, его начальником и главным конструктором был назначен бывший главный инженер ОКБ Лавочкина — П. Д. Грушин, первым замом начальника ОКБ-2 — Г. Я. Кутепов. Тот самый Кутепов, который был первым замом начальника КБ-1 и возглавлял в КБ-1 всю команду офицеров госбезопасности, вкрапленных в научные отделы. А еще раньше — возглавлял специальное конструкторское бюро, в котором работали заключенные авиаконструкторы, в том числе Туполев, Мясишев, Томашевич — нынешний технический руководитель отдела № 32 — и другие.

В число «ставленников Берия» попал и начальник КБ-1 Елян — бывший директор прославленного артиллерийского завода, давшего фронту больше пушек, чем вся промышленность фашистской Германии, завода, ставшего одним из ведущих по созданию атомной промышленности, а затем и по созданию системы «Беркут».

Пока я догуливал свой отпуск, в КБ-1 состоялось бурное партсобрание, на котором, как мне рассказывали, клеймили не столько врага народа Берия, сколько его ставленников, каковыми называли Г. Я. Кутепова, П. Н. Куксенко, А. С. Еляна. Куксенко, как беспартийный, на собрании не был. Кутепов, быстро сориентировавшись, начал каяться, что вовремя не раскусил Берия, но это вызвало смех в зале: получалось, будто именно Кутепов виноват в том, что Берия не разоблачили раньше. А он, ободренный смехом аудитории, продолжал:

— Но, товарищи, никаких вражеских заданий от Берия я не получал.

— А заключенные специалисты? — кто-то выкрикнул из зала.

— Их присылали к нам уже осужденными, чтобы мы использовали их знания для пользы родины. И вы знаете, товарищи, что многие заключенные вышли от нас досрочно и даже награждены орденами за выполненные научные разработки.

— Лишить слова ставленника Берия! Нечего оправдываться! — неслось из зала.

И все же после этого выступления больше всех досталось Еляну. Припоминались обиды, когда он наказывал за грязь и беспорядок в цехах, за брак в изделиях, порчу инструментов и оборудования, за пьянки, — и все это притягивалось за уши к тому, что он — ставленник Берия. Кто-то припомнил Еляну даже то, что он не обеспечил санаторной путевкой «нашего талантливого ученого Кисунько Григория Васильевича», который из-за этого где-то скитается дикарем в Сочи. В своем выступлении Амо Сергеевич прошел мимо демагогической истерии, сказал, что КБ-1 выполняет важные государственные задания, а не задания Берия. И мы здесь не ставленники Берия, а поставлены на это дело партией и правительством. Долг всего нашего коллектива — с честью выполнить эти задания.

Елян был глубоко порядочным, честным, принципиальным человеком. Известен, например, такой факт, когда во время войны он отказался от назначения его наркомом вооружения вместо Устинова, когда тот разбился на мотоцикле и попал в больницу. Сталин был разгневан «мальчишеской выходкой» Устинова, позвонил по ВЧ Еляну и приказал ему прибыть в Москву принимать наркомат. Но Елян ответил: «Товарищ Сталин, при живом Устинове принимать наркомат никак не могу!» И настоял на своем — перед самим Сталиным!

Но на крутых поворотах общественного бытия порядочные люди всегда оказываются беззащитными перед прохиндеями, ловцами чинов, званий и должностей, и сейчас именно в таком положении оказались и Куксенко и Елян.

Я зашел к Амо Сергеевичу в кабинет, как к начальнику КБ-1, чтобы доложить о прибытии из отпуска, как положено, и получить указания. Он сидел один в своем кабинете, и было ясно, что этот неуемный человек, с его кипучей энергией и творческой «живинкой», сейчас не у дел. Он даже удивился, хотя и обрадовался моему появлению в кабинете, куда уже никто не заходит. Все знают, что этот ставленник Берия досиживает последние дни в этом кабинете, и по всем вопросам обращаются к новому главному инженеру Владимирскому. Видно было, что Амо Сергеевич сильно сдал физически.

Особенно заметным был нездоровый, землистый цвет осунувшегося лица. На столе — неизменный стакан боржоми с плавающей в нем долькой лимона. Мне рассказывали, что и в президиуме партсобрания Елян часто запивал водой какие-то таблетки. Сейчас, здороваясь со мной, Амо Сергеевич пошутил:

— Ого, как загорели! Вам бы еще усы — и настоящий Кисуньян.

— А я ведь за этим и ездил в Сочи. Готов без моторов, вручную, крутить обе антенны.

— Насколько я знаю, вам теперь предложат крутить нечто большее.

— Кто предложит?

— Главный инженер КБ-1 Сергей Михайлович Владимирский.

— Тот самый, что был помощником у Берия? Который тогда прищучивал меня в связи с шифровкой Калмыкова и Расплетина насчет негодных антенн?

— Тот самый, но вы ему об этом никогда не напоминайте. Делайте вид, что все это забыто. Насколько я знаю, вам предложат должность начальника отдела по разработке зенитно-ракетных систем. Советую соглашаться. У вас все должно получиться хорошо, и я заранее рад за вас…

Вскоре стало известно о назначении Еляна на должность главного механика одного из подмосковных заводов. Там этот талантливый инженер, знаток и организатор производства, Герой Социалистического Труда, лауреат Сталинской премии, генерал-майор инженерно-технической службы, депутат Верховного Совета СССР, будет отвечать за вентиляцию в цехах, нестандартное оборудование и такелажные работы.

Но Елян недолго будет исполнять свои новые обязанности. Последуют три тяжких инсульта, после чего он на многие годы, пока не остановится его на редкость выносливое сердце, будет обречен на существование в полной беспомощности и неподвижности, при полном отсутствии функций сознания, мышления и памяти. Это будет живое существо с функциями новорожденного младенца.

Хоронить Еляна будут без воинских почестей, положенных при его воинском звании генерал-майора. Отдание почестей будет запрещено завотделом ЦК КПСС И. Д. Сербиным. За гробом Амо Сергеевича будет идти маленькая группа людей, которых успеют оповестить родные и близкие. И среди них будет член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР Василий Михайлович Рябиков.

Но все это будет очень не скоро, а пока что «ставленника Берия» в кабинете начальника КБ-1 сменил бывший помощник Берия С. М. Владимирский, а освободившуюся при этом должность главного инженера КБ-1 стал исполнять главный конструктор С-25 А. А. Расплетин.

Такая расстановка сил в КБ-1, плюс Калмыков В. Д. в должности главного инженера в Главспецмаше, которому подчинено КБ-1, — все это ставило меня, как и тогда, в кабинете Берия, в положение пешки, находящейся под ударом сразу трех — причем тех же самых — фигур. Мне стало ясно, что действия этих трех фигур в реорганизационной партии, проведенной ими на доске КБ-1, были на редкость четко продуманы и взаимосогласованы ради «заманчивых служебных перспектив», на которые мне намекал в Сочи воркутянин. И я не сомневался, что игра будет вестись до тех пор, пока пешка не будет снята с доски, так же как были сняты более мощные фигуры Куксенко и Еляна. И дело здесь не только в спортивном азарте, но и в психологии гомопакостникуса: ненавидеть того, кому напакостил, и еще более ненавидеть того, к кому не пристала подстроенная ему пакость. Да и сам я не смогу сколько-нибудь долго находиться в служебной зависимости от этого злокозненного трио.

Но вот вопрос: куда и как я могу уйти из КБ-1, если в моем ордере на квартиру написано: «В связи с работой в КБ-1»? К тому же я — военнослужащий и не могу просто, найдя новое место работы, подать заявление об увольнении из КБ-1 по собственному желанию. Ибо в этом случае меня не уволят, а откомандируют в распоряжение Главного управления кадров Министерства обороны «для дальнейшего прохождения службы», и тогда вместо интересной творческой работы по созданию новой техники я окажусь где-нибудь на подполковничьей ступеньке военно-чиновничьей иерархии с ее железным правилом: «Ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак, будь ты хоть трижды ученый». Нет, не доставлю я такого удовольствия моим недоброжелателям! Да и не так уж они страшны теперь, лишившись такого ужасного орудия в их интригах, как Лаврентий Берия и его команда! Тем более что вскоре Владимирский ушел начальником Главспецмаша, а на должность главного инженера КБ-1 и исполняющим обязанности начальника КБ-1 (пока подбиралась постоянная кандидатура) был назначен Федор Викторович Лукин. Очень правильно говорил Пьер Безухов: «Если люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое». Но как это сделать?

Еще совсем недавно Федор Викторович Лукин работал в номерном НИИ, где начинал инженером, потом прошел через все ступени институтской лестницы, был главным конструктором, потом стал главным инженером института. Он никогда не задумывался над тем, что многие из окончивших с ним МЭИ давно уже стали известными докторами наук, даже академиками, между тем как он, едва ли не самый способный из них, с трудом выкроил время, чтобы написать и защитить полгода назад кандидатскую диссертацию. Зато с гордостью мог издали распознать силуэты радиолокационных систем на военно-морских кораблях, созданных под его руководством. С ним советовались в ЦК и Совмине.

Но вот его вызвали в ЦК, сообщили как о не подлежащем обсуждению назначении его в КБ-1, охарактеризовав эту организацию как гнездо бериевских ставленников, которые якобы за спиной у военных, под крылышком Берия построили совершенно негодную зенитно-ракетную систему.

— А кто сказал, что система негодная? — спросил Лукин.

— Таково мнение многих видных военных и специалистов ряда ведущих институтов, в том числе и вашего института.

— В нашем и в других НИИ не мало недовольных этим КБ. Одни до сих пор не могут забыть, как у них бесцеремонно забирали и переводили в КБ-1 лучших специалистов. А иным было завидно и обидно, что их не взяли в КБ, сочли за второй сорт. В КБ-1 собраны специалисты экстра-класса, они просто не в состоянии делать негодную вещь.

Тщательно изучив состояние дел в КБ-1, Федор Викторович счел возможным доложить в ЦК свои выводы о том, что система С-25 очень толковая, ее надо вводить в строй такой, как ее задумали. В принципе она готова, отлично стреляет на полигоне, осталась валовая работа по вводу боевых объектов. Однако совсем другой подход к системе был у председателя Государственной комиссии по испытаниям и приемке системы С-25.

Николай Дмитриевич Яковлев в годы войны с Германией и после войны занимал высокий пост в Министерстве обороны, на котором ему довелось постоянно общаться с Верховным Главнокомандующим. Редко выпадал день, когда его не вызывал бы Сталин, а ежедневные телефонные звонки от Сталина стали для маршала артиллерии обычным делом. Сталин хорошо знал его и высоко ценил. Но во время войны в Корее в судьбе маршала произошла катастрофическая перемена, совершенно неожиданная и для него самого, и для тех, кто его знал.

Из Кореи начали поступать донесения, что в зенитных пушках, недавно принятых на вооружение, противооткатные пружины ломаются, не выдерживая заданного по ТУ количества выстрелов. Николай Дмитриевич распорядился в качестве временной меры немедленно снабдить войска увеличенным количеством запасных пружин, пока в промышленности разберутся и устранят причины выявившегося дефекта. Но личные недоброжелатели раздули эту историю перед Сталиным. Маршал был отстранен от должности и арестован. Освободили его после ареста Берия, и ему было поручено председательствовать в Государственной комиссии по испытаниям системы С-25. В его назначении угадывался намек на то, что эту систему, созданную под непосредственным началом Берия за спиной и без участия военных, можно даже забраковать, а впустую затраченные средства вменить в вину тому же Берия, от которого пострадал и сам Николай Дмитриевич. Но и без этого глубоко подспудного смысла его миссии положение маршала как председателя Госкомиссии оказалось очень трудным. Арест и все, что за ним последовало, надломило его, превратило в «решениебоязненного» человека. Он стал воспитывать и насаждать вокруг себя перестраховщику, прежде всего — в аппарате заказывающего главка, который начал формировать из числа офицеров, ранее работавших у Рябикова в ТГУ. Его девиз для работников нового главка гласил:

— Прежде чем подписать какую-нибудь бумагу, убедись, что если за нее начнут сажать в тюрьму, то ты будешь в конце списка, а первые номера уступи разработчикам.

Николаю Дмитриевичу, по натуре исключительно добросовестному и дотошному, пришлось начинать с того, чтобы Госкомиссия досконально изучила все возможности системы С-25, все ее плюсы и особенно минусы. Выявление каждого минуса ставилось офицерам в плюс и щедро поощрялось по служебной линии. Свои плюсы система воочию демонстрировала стрельбами по реальным самолетам на полигоне. Но минусы были сильнее, потому что извлекались из воображения. Бесконечные дебаты вокруг них велись и на полигоне, и в московских кабинетах, и на головном объекте системы, но везде они были одинаковыми, так как в постановке вопросов был общий дирижер. По требованию Госкомиссии на капъярском полигоне был создан в полном боевом составе многоканальный стрельбовой комплекс и показано отражение массированного воздушного налета с одновременным поражением 20 самолетов-мишеней зенитными ракетами. Была выдвинута идея провести сравнительные испытания зенитно-ракетного комплекса и группировки зенитно-артиллерийских установок. И такие испытания были проведены, — не в пользу зенитной артиллерии. Появились предложения проверить работу системы в условиях радиопомех, хотя пробные облеты показали, что разработанные в ЦНИИ Минобороны источники помех слабоваты, чтобы забить станцию Б-200. Но, несмотря на это, наиболее острые споры между военными и промышленностью велись именно по помехозащищенности системы. Помню, как-то вызвал меня первый замминистра среднего машиностроения Б. Л. Ванников, которому КБ-1 подчинялось через Главспецмаш. Он сказал мне, что к нему сейчас подъедет маршал Яковлев с вопросами, касающимися системы С-25.

Встречая Яковлева и двух генералов, Ванников сказал:

— Рад приветствовать вас. И еще более буду рад узнать, как долго вы собираетесь еще тянуть резину с приемкой системы С-25.

Пропустив эти слова как бы мимо ушей, Яковлев решил с ходу повести разговор в заранее продуманном направлении:

— Все это хорошо, что мы постреливаем на полигоне, но все это — в тепличных условиях: всего лишь с четырьмя стрельбовыми каналами, самолеты-мишени идут без постановки активных и пассивных помех.

— Нарушители наших воздушных границ, о которых мы чуть ли не каждый день узнаем из газет, тоже ходят без всяких помех, но на высотах, где их могут до стать только зенитные ракеты. А мы ведем пустые словопрения вместо того, чтобы делать дело. И еще скажу вам: запустите на зенитно-ракетный комплекс самолеты с помехами, — и он их собьет. Не верите мне — спросите у разработчика. Верно я говорю? — спросил Ванников у меня.

Я утвердительно кивнул, только теперь поняв свою роль в этом разговоре, на которую рассчитывал Борис Львович.

— Вы пользуетесь тем, что у нас сейчас нет постановщиков помех, хотя теоретически ясно, что система не защищена от помех, — ответил маршал.

Я возразил ему:

— И практически и теоретически ясно, что система уже сейчас может работать при определенных плотностях помех. Пока у вас появятся более плотные помехи — появится и возможность бороться с ними.

— Вот и прекрасно. Проведите модернизацию системы, а потом мы ее испытаем в условиях помех и примем. И заодно введите на полигоне штатное число ракетных и целевых каналов.

— Такие вещи в один день, и даже в год, не делаются.

— А мы согласны подождать, — вступил в разговор один из генералов.

— По помехозащищенности у нас в КБ создана специальная головная лаборатория, туда собраны лучшие силы, и весь наш отдел практически ничем другим не занимается, если не считать разработку подвижного зенитно-ракетного комплекса С-75. Проверку противопомеховой аппаратуры начнем в Кратове, потом на полигоне и только после этого будем внедрять на объектах.

— Очень хорошо: подождем, когда вы дадите нам помехозащищенную, да еще и подвижную систему, — сказал другой генерал.

Ванников молча и внешне спокойно наблюдал, как генералы каждый мой чисто технический довод оборачивают в пользу того, чтобы систему в ее нынешнем виде не принимать. Но последние слова генерала вывели его за порог терпения, и он выпалил, обращаясь к маршалу:

— Вот что я вам скажу, уважаемый Николай Дмитриевич: с…ть легче, чем жрать. Но надо же знать место, где это можно делать, а где нельзя.

— Ну, знаете… — пробормотал Николай Дмитриевич и, не прощаясь, пулей вылетел вместе со своими генералами из кабинета Ванникова.

— А ты, — с укоризной сказал мне Ванников, — как малое дитя. Надо же знать, кому, где, что и когда можно обещать.

Вокруг системы С-25 начало складываться отношение военных к главным конструкторам как к людям безответственным и недобросовестным, которые только и думают о том, чтобы всучить Министерству обороны негодные вещи. Уловив эту обстановку, представители заводов были не прочь списать на разработчиков малейшие затруднения, которые возникали при отладке аппаратуры на объектах системы. Они заявляли, что конструкции несерийноспособные, неэксплуатабельны, что эти конструкции навязало им КБ-1 под нажимом Берия. А военные подхватывали:

— Разве это оружие, если его могут настроить только сами разработчики? У нас его должны обслуживать солдаты, а не академики.

Демагогов нередко поддерживали их начальники, которые не упускали случая дать понять и самому Рябикову, что он теперь не тот начальник ТГУ при Совмине, который мог командовать министрами и за спиной которого стоял сам Берия, а всего лишь начальник ощипанного главка при Минсредмаше. А Василий Михайлович теперь, возглавляя Главспецмонтаж, оказался изолированным даже от КБ-1, как головного разработчика системы, так как КБ-1 при разделении бывшего ТГУ было передано в Главспецмаш, возглавляемый Владимирским. При этом разделение бывшего рябиковского имело легко угадываемый подтекст: мол, пусть Рябиков расхлебывает свою «беркутовскую кашу», а перспективой займутся другие, с ней не связанные.

Официальный рабочий день давно закончился, и я по установившейся у нас практике зашел к Федору Викторовичу, чтобы подвести итог дня по вопросам ввода объектов С-25, зафиксированным за минувший день, и по принятым по этим вопросам мерам. Федор Викторович, как обычно в этой «третьей половине» рабочего дня, сидел, обложившись книгами по динамике полета ракет, по гироскопии, по ЭВМ, по новой технологии в радиоэлектронике. Он согласился возглавить государственную комиссию по ЭВМ «Стрела», преследуя две цели: непосредственно от разработчиков почерпнуть знания новой для него отрасли вычислительной техники и ускорить получение в КБ-1 первых образцов ЭВМ. Одновременно, будучи новичком в ракетной технике, он с первых дней своего прихода в КБ-1 начал упорно изучать ее теоретические и практические аспекты, не стеснялся учиться в лабораториях у своих новых подчиненных. Я знал, что он основательно готовится закончить этот цикл своего обучения в качестве председателя комиссии по заводским испытаниям созданной коллективом Д. Л. Томашевича зенитной ракеты 32Б с наклонным гартом для подвижных комплексов ПВО. Он был из тех, кто старался осваивать все новое, пощупав его собственными руками.

На этот раз он не стал заслушивать мой доклад, а неожиданно предложил поехать вдвоем на дачу.

Я подумал, что надо срочно ехать на один из объектов С-25 в лесу, которые сотрудники КБ для зашифровки по телефону называли «дачами». Поэтому спросил:

— На какую именно?

— Вы, вероятно, слышали о директорской даче, построенной Еляном? Так вот, рядом с нею я поручил соорудить еще одну — летнюю. Рядом река, лес, много грибов. Вашей семье там будет неплохо. И вы сами сможете туда приезжать. От некоторых объектов до нее ближе, чем до дома.

— Мне как-то не приходилось иметь дело с дачами. Мои приспособились купаться и загорать на Химкинском и Кунцевском пляжах.

— Но вам и самому надо иногда отдохнуть, расслабиться. Тем более, я почти уверен, что в ближайшие пару лет ни вам, ни мне не светит перспектива отпуска.

— Нагорит нам обоим от политотдела за эти дачи.

— С политотделом все согласовано. По миновании аврала на объектах обе дачи перейдут детскому садику. А с нас хозяйственники сдерут кругленькую сумму. Впрочем, я предлагаю пока что ничего не решать, а махнуть туда для осмотра на месте. Советую прихватить с собой супругу, ребятишек, уверен — им понравится.

— Не хочу приучать супругу и ребятишек к казенной даче и машине. Приучить легко, а как потом отучать?

— Итак, через час встречаемся на машинах на выезде из Москвы по Калужскому шоссе, где здание с полукруглым фасадом. За это время мне, как дачному мужу, надо кое-что прихватить в магазинах.

В назначенное место сбора подъехали почти одновременно не две, а три машины: ЗИМ Федора Викторовича, моя «Победа» и «Москвич», главного инженера антенного завода Г. Т. Парамонова. Георгий Тимофеевич успел созвониться со мной, когда я уже вызвал машину и выходил из кабинета.

Мы все вышли из машин. Заводчанин был небрит и имел, что называется, загнанный вид. Здороваясь с нами, он сказал:

— Выручайте, братцы, пока меня живьем не съели. Сделали мы антенны точно по вашим… по утвержденным вами чертежам. И вот при сборке на объектах почти все они оказались негодными. Угловые отклонения оптических осей не укладываются в допуск. Говорят, что от этого будут большие промахи при наведении ракет на самолеты противника. Меня заставляют разбирать антенны и увозить для доработок на завод. А что мне с ними делать на заводе? Допуски — очень жесткие. Можно меня отдать под суд, но выдержать их невозможно. Вы наука, вам решать. Только я вам прямо скажу: в промахах мы не смыслим, мы по части железок, но допуски эти — фикция. Над нами, инженерами, работяги смеются. Некоторые даже изловчились: пока пасмурно — сдают военпредам, а сами знают, что когда пригреет солнышко — все расползется и выйдет за до пуски. Соображают ребята в тепловом расширении! Если и в самом деле от этого зависит точность стрельбы ракетами, то наше дело — труба. А военные на объектах прямо говорят, что это, мол, не оружие, а очковтирательство.

Отвечая на вопросительный взгляд Федора Викторовича, я сказал:

— Это очень застарелая идиотская история. Антенны в полном порядке. Но требования на их проверку при сборке на объектах безграмотные. Надо изменить ТУ на отклонения оптических осей излучателей антенн. Проверять на заданный допуск не индивидуальные отклонения осей каждого излучателя, а их среднее значение. Потому что все шесть излучателей при вращении антенны через каждые ноль целых две десятые секунды поочередно включаются в работу на время прохождения их осей через рабочий сектор станции. При этом, например, если у одного излучателя отклонение оси вправо, а у другого такая же по величине, но влево, то их суммарный вклад в ошибку станции будет равен нулю, — как если бы и не было этих отклонений.

— Проводить зачетную проверку антенны по средней величине отклонений всех ее излучателей — это понятно, — сказал Федор Викторович. — Но должна же быть уздечка и на величину индивидуальных отклонений. Иначе получится нечто вроде средней температуры пациентов в больничной палате.

— Правильно. Такая уздечка есть. Это среднеквадратическое отклонение от среднего. Оно определяет амплитуду синусоидальной ошибки с частотой вращения антенн, обусловленной индивидуальными отклонениями. Вот две элементарно простые формулы для среднего и среднеквадратического отклонений. Я убежден, что все антенны, проверенные по этим формулам, окажутся годными.

— Почему же вы до сих пор не откорректировали техническую документацию на антенны, если вам ясно решение вопроса? Надо все это сделать немедленно, завтра же дать указания на объекты, — сказал мне Федор Викторович.

Военпреды признают изменения в документации только за подписью главного конструктора или его зама. А я не то и не другое.

— Должен вам доложить, — сказал заводчанин, — что этот вопрос уже дошел до скандала и будет на днях рассматриваться начальниками обоих главков и нашим замминистра.

— Вот и хорошо, — сказал я. — Возьмите эти формулы, и пусть ваши расчетчики обсчитают к совещанию замеры, полученные на антеннах, чтоб у вас были таблички с величинами средних и среднеквадратичных отклонений. Я же прихвачу проект нового пункта ТУ и новой методики, и, когда получим «добро» от начальства, все наши антенны будут реабилитированы, а ваш завод из гадкого утенка превратится в белоснежного лебедя.

— Спасибо вам великое. Вопрос остается подвешенным, зато я получил на память листок бумаги в клеточку и на нем задачку по арифметике. — Парамонов холодно попрощался с нами и уехал на своем «Москвиче».

Мы ехали с Федором Викторовичем в его ЗИМе по Калужскому шоссе в сторону Красной Пахры, за нами шла моя «Победа».

— Не нравится мне настроение главного инженера завода, — сказал я. — Думаю, что дачный вопрос от нас не уйдет, а сейчас мне, пожалуй, лучше отправиться на завод, чтобы лично проследить за решением «арифметической задачки» заводскими расчетчиками…

На следующий день Лукин с утра занимался директорскими делами, а после обеда вызвал к себе Расплетина и меня. Прикуривая от зажигалки Расплетина, Федор Викторович обратился к нам обоим:

— После вчерашнего эпизода на Калужском шоссе я еще раз убедился, что организация работ по линии нашего КБ на объектах С-25 никуда не годится. Разве это порядок, когда заводчане буквально на улице ловят начальника отдела зенитно-ракетных систем по вопросам, которые месяцами остаются без движения, лихорадят всю кооперацию заводов? Как будем жить дальше?

Я считал, что первым должен высказаться главный конструктор, поскольку вопрос касается «его» системы. И он после паузы высказался:

— Григорий Васильевич сам виноват, что его ловят заводчане. Ему давно надо было разобраться вместе с Заксоном, почему ни одна антенна не укладывается в допуск. А как начальнику отдела ему надо было бы лично возглавить группу КБ-1 на головном объекте. Что же касается общей координации работ, то этим сам Бог велел заняться вам, Федор Викторович, как главному инженеру КБ-1.

— В антеннах, как я понял, Григорий Васильевич давно разобрался, — сказал Лукин, — и, по-видимому, кто-то другой тормозит решение довольно ясного даже мне, новичку, вопроса. И вот мне, как главному инженеру КБ-1, сам Бог велел спросить у вас: почему вами до сих пор не утверждена новая документация на проверку оптических осей антенн? Неужели надо было доводить дело до того, что завтра на высоком совещании нам как мальчишкам надерут уши?… А теперь насчет места, где должны находиться начальники. Советую вспомнить, как разъяснял этот вопрос Чапаев с показом на чугунке с картошкой. И имейте в виду, что по новой структуре КБ-1 на этом чугунке над вами теперь сидит и начальник отдела Кисунько, которого вы с такой легкостью прочите в диспетчеры на головном объекте…

— Кстати, о головном объекте, — сказал я. — На нем мы сосредоточили авторский надзор КБ-1. Этот объект, как эталон для всех остальных, вводится под техническим руководством представителей КБ-1. Помощь остальным объектам оказывается только в исключительных случаях, по методу «пожарной команды». На головном объекте у нас постоянно находится группа сотрудников во главе с начальником лаборатории по испытаниям кратовской станции Б-200. Сейчас на этой станции затишье, а опыт лаборатории оказался очень полезным на головном объекте. Задача наших представителей — знать состояние работ на курируемых ими блоках головной станции и при необходимости вызвать из КБ-1 нужных специалистов. По существу, это диспетчирование, которое позволяет нам держать на головном объекте только тех наших людей, которые в данный момент там нужны. Сидеть мне там в качестве главного диспетчера, бросив отдел, как предлагает Александр Андреевич, нет никакого смысла. Но на головном объекте создается очень много документов, требующих утверждения главным конструктором: протоколы, программы, методики испытаний, стыковок и так далее. Сидеть там постоянно Александру Андреевичу тоже нет смысла, тем более что он большую часть времени должен находиться на полигоне в Капъяре, на стрельбах, которые никакому заму не поручишь. Поэтому мне представляется полезным поднять статус Маркова — нашего представителя на головном объекте, назначив его в этом ранге уже от КБ-1, а не от отдела, и с полномочиями зам. главного конструктора по вопросам, относящимся к головному объекту.

При последних моих словах Расплетин нервическими движениями начал крутить в пепельнице и растер в порошок только что зажженную сигарету, достал из пачки другую, закурил ее и сказал:

— Какой из Маркова зам. главного конструктора? Он ничего не смыслит в технике. Типичный майор.

Я уже привык к намекам на то, что якобы всюду протаскиваю «своих» военных, прикомандированных к КБ-1 в погонах, как и я сам. Пропустив очередной намек насчет Маркова, я ответил Расплетину:

— В Кратове Марков достался мне по наследству как начальник одной из лабораторий, в свое время созданных в вашем координационном отделе. Так что это не мой, а ваш выдвиженец, уважаемый Александр Андреевич. И оба мы сходимся на том, что он звезд с неба не хватает. Но он помогал мне основательно как пробивной человек, который мог взять мертвой хваткой любого смежника, выбить с завода нужное изделие и все такое прочее в том же духе. Его даже приходилось сдерживать от этакого, я бы сказал, садистского отношения к людям.

— Надо соглашаться, Александр Андреевич, — примирительно предложил Федор Викторович. — Мне тоже обрывают телефоны директора и замминистры: мол, почему задерживается утверждение документов главным конструктором, из-за этого не можем начать работу. А в действительности сами не готовы к работе, прячутся за отсутствие подписи главного конструктора.

— Черт знает что такое, — возмутился Расплетин. — Вы суете мне в замы какого-то безграмотного майора, к тому, же, как вы сами выразились, садиста.

— Ну, насчет садизма я ввернул, считайте, для красного словца. Уж я-то знаю, что такое настоящий садизм. Это, например, кляузная шифровка на имя Берия, направленная с полигона.

С этого момента Федор Викторович с недоумением наблюдал за двумя своими собеседниками, сидевшими перед ним за одним столом напротив друг друга и как-то сразу перешедшими на непонятную ему тему разговора. У того, который говорил о шифровке, словно бы загорелись уши, под синевой выбритых щек заиграли желваки, а в глазах под прикрытием размашистых густых черных бровей накапливались зеленоватые молнии. А его краснолицый коллега при упоминании шифровки рывком откинулся на спинку стула, на его медно-кирпичной лысине появилась бледная, от лба до макушки, полоска, круговыми движениями языка он провел по пересохшим губам, бледно-голубые, навыкате, глаза стрельнули в потолок, а потом в сидящего напротив коллегу. Федор Викторович, наблюдавший эту сцену, почувствовал, что на миг скрестившиеся взгляды двух его визави словно бы выкресали только им видимый огонь, который ослепил их обоих и лишил способности видеть друг друга. Из этого оцепенения их вывел голос Федора Викторовича, отдававшего секретарше указание вызвать Маркова. Потом Федор Викторович придвинул к себе секретный пронумерованный блокнот и сказал:

— Теперь займемся составлением приказа по КБ об организации работ по сдаче головного объекта системы С-25.

Когда был написан заголовок будущего приказа, в кабинет главного инженера неторопливой походкой вошел Владимир Иванович Марков — невысокого роста, коротконогий, внешне спокойный, невозмутимый, с настороженными, глядящими исподлобья и временами бегающими водянистыми глазами. Остатками волос на лысеющей голове он чем-то напоминал Расплетина, замом которого ему предстояло стать — через несколько минут после того, как и. о. начальника — главным инженером КБ-1 будет подписан рождающийся в его блокноте приказ…

Принцип построения быстро сканирующих антенн А-11 и А-12 для станции Б-200 имел ряд недостатков, главным из которых была многоэлементность конструкции: шесть излучателей, один неподвижный волноводный коммутатор и два вращающихся коммутаторных сочленения в волноводном тракте. Технологически это были очень сложные конструкции. Но нас ориентировали на то, что после московского «Беркута» будет ленинградский, поэтому в задел не возбраняется, а даже очень желательно искать более совершенные конструкции. В этом смысле оказался очень изящным сканер Фостера, который раскопал в литературе и весьма успешно усовершенствовал прикрепленный к нашему отделу заключенный специалист, талантливый инженер Сергей Константинович Лисицын. Конструкция антенны была предельно проста: волноводный тракт без сочленений и коммутаций, заканчивающийся плоским рупорным облучателем, плоско-параболическое зеркало, вращающийся усеченный конус в конусном кожухе, выходной излучающий раскрыв. При большой конструктивной простоте конусные антенны имели более низкий, чем в А-11 и А-12, уровень боковых лепестков паразитного излучения. Кроме того, они допускали возможность укрытия их в бетонных сооружениях всей конструкции, кроме, разумеется, излучающей щели в бетоне.

Один комплект конусных антенн, получивший шифр А-15, был изготовлен на заводе, где во время войны директором был Елян. Амо Сергеевич фактически из КБ-1 руководил их изготовлением, следил, чтобы это были не штучный, а серийно-технологичный процесс. Технология. А-15 и А-16 и сами эти изделия были любимыми детищами Еляна, и он даже уговорил Сергея Лаврентьевича побывать на заводе, лично увидеть все в натуре. Я сопровождал их в этой поездке на ЗИМе, который почти всю дорогу в 600 километров вел Серго. Заводчане с гордостью показывали технологию и сами изделия, говорили, что готовы хоть сейчас начать производство антенн для ПВО Ленинграда.

Но сейчас, когда дирижерская палочка и деньги заказчика перешли от упраздненного ТГУ к военному ведомству, заикаться о ленинградском «Беркуте» стало совсем неуместным, поскольку оказалась на грани забракования военными московская система. И это несмотря на то, что уже прошли стрельбы по полной программе на полигонном опытно-боевом зенитно-ракетном комплексе. Уже не «академики» из КБ-1, а штатные боевые расчеты войсковых частей эксплуатируют боевую технику. Объекты приобрели образцовый воинский вид. На боевых площадках — газоны, аллейки молодых деревьев вдоль асфальтированных дорожек. В аппаратных помещениях сверкают надраенные соляркой до блеска линолеумы, шкафы и пульты с мигающими и немигающими лампочками. Система была подвергнута всем видам проверок, которые предлагались военными, но, как оказалось, совсем не для того, чтобы обрести уверенность в ее качествах как оружия ПВО, а для того, чтобы наскрести ее «недостатки», которые промышленность должна устранить, прежде чем решать вопрос о принятии системы на вооружение. Но если систему С-25 военные, по существу, предлагали вернуть на доработку, то сам по себе отпадал вопрос о тиражировании «недоработанных» средств этой системы для ПВО Ленинграда, получившей условное наименование С-50.

Другие возражения военных против продолжения производства средств типа С-25 для С-50 основывались на их желании иметь мобильные средства вместо стационарных. На это мы с Лукиным отвечали, что Ленинград — это сугубо «неперевозимый» объект, поэтому бессмысленно требовать, чтобы обороняющие его установки были мобильны. Тем более что на современном состоянии радиоэлектроники мобильные зенитно-ракетные комплексы могут быть выполнены только в одноканальном варианте. Сейчас нельзя терять такое важное качество комплексов С-25, как многоканальность. Ее можно реализовать, если угодно, и в мобильном варианте, — с размещением аппаратуры в вагонах, антенн и пусковых установок — на железнодорожных платформах. Антенны конусного типа не имеют открытых вращающихся частей и поэтому очень хорошо приспособлены к размещению на железнодорожных платформах прямо в рабочих положениях. Они проверены в составе кратовской станции Б-200 и сейчас смонтированы в Капъяре. Железнодорожные многоканальные ЗРК были бы очень удобными для ПВО городов: ведь к каждому сколько-нибудь важному городу подходит железная дорога, от которой совсем нетрудно сделать отвод для размещения такого комплекса. А сколько понадобилось бы одноканальных подвижных комплексов вместо одного такого комплекса и как можно будет управлять их совместными боевыми действиями при отражении группового налета авиации противника? Исходя из этого, я считал, что одноканальные комплексы хороши только для борьбы с одиночными самолетами, — например, с нарушителями границы, но не для серьезной войны.

Однако перекомпоновка многоканального ЗРК С-25 под железнодорожный вариант (система С-50), модернизированные доработки С-25, так же как и модификация многоканального ЗРК С-25 в одноканальный под автомобильный вариант (С-75), — все эти три направления работ в нашем отделе представлялись мне недостаточно серьезными для того, чтобы задействовать уникальнейший научно-технический потенциал коллектива, выросшего на создании системы С-25. Я считал, что под научно-техническим руководством КБ-1 эти работы по плечу промышленным КБ и заводам, приобретшим опыт при создании системы С-25. Основной же творческий потенциал нашего отдела должен быть задействован на создание ЗРК с существенно увеличенной (например, в два раза) дальностью действия. Идея создания такого комплекса «дальней руки» в то время буквально носилась в воздухе, но, несмотря на это, я, к моему удивлению, не нашел поддержки ни у Лукина, ни у Расплетина.

Лукин мне сказал:

— Может быть, вы и правы, но мы в этом деле опоздали. Генеральный конструктор Лавочкин и министр Калмыков вышли прямо к Хрущеву с предложением о создании дальнобойных многоканальных зенитно-ракетных комплексов «Даль». Военные поддержали это предложение, и вышло постановление о строительстве комплексов «Даль» в системе ПВО Ленинграда. Так что военные не такие уж противники стационарных систем.

Я ответил, что можно только сожалеть, что инициатива в этом деле исходит не от нас. Это не только подсекает на корню С-50, но и расшатывает доверие военных к С-25. Получается, будто мы зашли не туда, а Лавочкин исправляет положение.

— «Даль» — это авантюра, — сказал Расплетин.

Я, между прочим, тоже так считал, но эта авантюра не по идее, а потому, что без участия КБ-1 — это «не по Сеньке шапка».

Лавочкин — прославленный авиаконструктор, его верткие, остроносые истребители давали жару «мессерам», после войны он сделал опытный образец истребителя, на котором летчик-испытатель преодолел звуковой барьер. Высшее начальство, с самого верха следившее за успехами Лавочкина, решило, что именно ему следует поручить разработку зенитной ракеты для «Беркута». И хотя он упирался, пришлось ему пойти на вторую роль под главенством этого мальчишки Сергея Берия, к которому, как дядька при юнкере, приставлен загадочно немногословный и своенравный Куксенко.

Как авиаконструктор, Лавочкин в свое время привык командовать радистами: выдавал им техническое задание, назначал вес радиоаппаратуры, выделял отсек для ее размещения и место для щитка управления, а все остальное, как говорится, «не ваше дело». Теперь же, при разработке ракеты, в его дела все плотнее стали влезать радисты, «управленцы». Задают материал обшивки и даже силовых узлов ракеты в местах установки бортовых антенн. Случалось и так, что ракета, как бревно, не слушалась радиокоманд: рули отклоняются, а она почти не меняет своего курса или тангажа, и даже поворачивали не в ту сторону. Приходилось делать продувки моделей ракет, экспериментировать, ставить всякие закрылки, выбирать местоположение рулей — вроде бы обычное дело, но все это — под недреманным оком КБ-1. Однако сотрудничество с КБ-1 у Семена Алексеевича сложилось в деловом, взаимно уважительном ключе, и под впечатлением боевой работы станции Б-200 с ракетой В-300 на полигоне он даже «снял шляпу перед радистами», обращаясь к Расплетину.

Вместе с тем Лавочкина не могло не беспокоить то, что КБ-1 собрало у себя отдел из бывших сотрудников Поликарпова и словно бы между прочим создало наклонно стартующую зенитную ракету с твердотопливным ускорителем под руководством Томашевича. После упразднения ТГУ этот отдел выделился из КБ-1 в самостоятельное ОКБ-2, его главным конструктором был назначен бывший главный инженер из ОКБ Лавочкина — П. Д. Грушин, и оба КБ вышли с предложением о создании перевозимого ЗРК. Выходит, что после С-25 Лавочкин со своим ОКБ может оказаться «безработным». Подыскивая подходящий заказ, Семен Алексеевич взялся за разработку крылатой ракеты дальнего действия — носителя ядерного заряда, но не было никакой уверенности, что такие ракеты выдержат конкуренцию с баллистическими ракетами.

Находясь в таком затруднительном положении, Лавочкину ничего не оставалось, как принять предложение В. Д. Калмыкова — возглавить разработку многоканального дальнобойного зенитно-ракетного комплекса. Только что назначенный министром средств связи, Калмыков подключил к работам по заданиям Лавочкина самые заслуженные НИИ своего министерства, создававшие первые отечественные радиолокаторы. Но эти НИИ, несведущие в радиотехнических системах управления, не могли справиться с комплексно-системными задачами, типичными для КБ-1, и это, в полном согласии с прогнозами Расплетина и моим, привело к полному провалу работ по системе «Даль». Но провал «Дали» проявится много лет спустя, а пока что в этой разработке Калмыкову виделась перспектива под знаменем такого прославленного конструктора, как Лавочкин, поднять престиж своего министерства, оставив далеко позади КБ-1 по тактико-техническим характеристикам разрабатываемых зенитно-ракетных комплексов.

Военные на всех уровнях и Хрущев были настолько заворожены системой «Даль», что, не дожидаясь хотя бы полигонного образца, начали строительство объектов этой системы вокруг Ленинграда. Грандиозные бетонные памятники дилетантства, некомпетентности и безответственности новоявленных разработчиков и заказчиков ЗРК!

Я не сомневался, что Калмыков, прежде чем выступить с предложением по «дальней руке», не мог не посоветоваться с Расплетиным при сложившихся между ними отношениях с капьярских времен. Но почему Расплетин по-приятельски не отговорил Калмыкова от явной авантюры? Не потому ли, что она отводила от него самого завладевшую умами тематику «дальней руки», — по крайней мере, на время, пока Лавочкин со своими новоиспеченными наведенцами не сядет в лужу? А он, Расплетин, за это время сумеет быстро и без хлопот реализовать перевозимый одноканальный комплекс С-75. На базе многоканального комплекса это дело нехитрое, — можно сказать, без драки в забияки, так что найдется время и для задела по тематике «дальней руки».

Я считал, что одноканальный комплекс можно поручить под нашим шефством любому НИИ или КБ, которые занимались станциями наводки зенитных орудий. Но можно понять и Расплетена: с какой стати уступать кому-то такой хороший и почти готовый кусок? Сколько мучилось КБ-1 над «Беркутом», а теперь весь задел с почти готовыми «пышками» за него отдать, как говорится, дяде?

Разработка одноканального ЗРК С-75 шла в нашем отделе полным ходом, в опытном производстве уже изготавливался его экспериментальный образец. Но все это выглядело как самодеятельность, так как официального решения о создании ЗРК С-75 не было. Даже среди военных было много противников этого комплекса. Ознакомившись с нашими работами, заместитель Председателя Совмина СССР В. А. Малышев пообещал договориться с министром обороны и ускорить принятие решения по С-75.

На совещание у В. А. Малышева по вопросу о системе С-75 прибыли министр обороны маршал Жуков Г. К. и все его заместители, несколько гражданских министров. Я еще ни разу не видел столько маршалов, собравшихся вместе. Только однажды мне довелось встречаться с маршалом и даже здороваться с ним за руку: это было, когда маршал Василевский приезжал на полигонные стрельбы зенитно-ракетным комплексом С-25 по самолетам.

Немного поволновавшись вначале, я сделал общий доклад по системе С-75 и по ее радиотехническим средствам. Затем выступил с докладом о ракете главный конструктор ОКБ-2 П. Д. Грушин.

По докладам было много вопросов и высказываний. Неожиданно для меня самым непримиримым противником системы оказался Калмыков, недавно назначенный министром. После одного из моих ответов он сказал:

— Но это та же Б-200, но только в автомобиле, и вместо многоканальной одноканальная.

Я ответил, что потому и одноканальная, что в автомобиле. За мобильность приходится платить многоканальностью.

— А почему в ракете нет головки самонаведения?

— Техникой самонаведения мы еще не владеем. Вам это хорошо известно. После С-75, вероятно, будет создан и дальнобойный комплекс с головкой самонаведения. Но это будет не скоро.

— А вот генеральный конструктор Лавочкин и наши радиоспециалисты считают, что следующую за С-25 систему обязательно надо делать с головками самонаведения. И мы ее сделаем раньше вашей С-75.

— Ракета для С-75 уже летает на полигоне. Готовы и радиокабины для экспериментального образца. На днях они тоже будут отправлены на полигон.

После этого Калмыков не проронил ни слова и как бы затерялся в дальнем углу большого зала. Но зато начали выступать один за другим маршалы, и все высказывались за то, чтобы в этой системе была головка самонаведения. Напрасно мы с Грушиным пытались объяснить, что для этого пришлось бы разрабатывать совсем новый, другой проект. Никто из выступавших не имел представления о головках самонаведения, а один из них даже заметил, что если такие головки будут созданы для ракет, то их можно будет «навинчивать» и на зенитно-артиллерийские снаряды, что позволит заодно поднять и эффективность стрельбы зенитной артиллерии. В это время Малышев что-то тихо сказал маршалу Жукову, а тот усмехнулся, затем поднялся с места и сказал:

— Эта система нам нужна. — При этом он указал рукой на ковер, где были расставлены заготовленные Грушиным игрушечного вида макеты. — Конечно, хорошо бы иметь в ней и головку самонаведения, но мы должны считаться с тем, что у наших конструкторов эта проблема не решена. Кстати, должен разочаровать товарищей, что, даже когда такие головки появятся, их, к сожалению, не удастся навинчивать на орудийные снаряды.

Эти слова маршала Жукова дали путевку в жизнь зенитно-ракетным комплексам С-75, один из которых 1 мая 1960 года сбил в районе Свердловска американский самолет-разведчик «Локхид У-2», а другие воевали во Вьетнаме, на Кубе и в Египте.

За создание комплекса С-75 были удостоены звания Героя Социалистического Труда зам. главного конструктора Борис Васильевич Бункин и главный конструктор ракеты Петр Дмитриевич Грушин. Главный конструктор комплекса Александр Андреевич Расплетин и главный инженер КБ-1 Федор Викторович Лукин стали лауреатами Ленинской премии. Многие из моих «противоракетных» ребят, перешедших вместе со мной в СКБ-30 при реорганизации отдела № 31, были награждены орденами и медалями. На волне триумфа от сбития самолета-разведчика, пилотируемого Пауэрсом, А. А. Расплетин был избран в действительные члены Академии наук СССР.