Рождественские праздники пришли в Приленск тихо и благостно. Не было в канунную ночь озорных ребячьих ватаг, обычно замораживающих ставни комками мокрого снега и подпирающих ворота тяжелыми колодами, не было праздничных ночных выстрелов, и церковные колокола прозвонили к заутрене тихо, душевно, не созывая, а приглашая верующих – городок был на военном положении. Охранники ревкома с кумачовыми повязками на руках по двое-трое патрулировали улицы, не разрешая в ночное время даже к соседям сбегать, а днем зорко приглядывались к каждому прохожему, и все старались поменьше попадаться им на глаза – арестуют, а там мало ли что.

Новая партизанская власть взялась за порядок круто – чуть чё, сразу в бывшую управу, к самому Веньямину Ивановичу Седых. А тот всё знает: и сколько у кого валенок подшитых и неподшитых припрятано на вышке, и у кого сыновья в колчаках служат, и на сколь четвертей самогону заведено браги, и сразу штраф, такой, что не обрадуешься, да ещё и расстрелом пригрозит. И расстреляет, образина черномазая, ему это раз плюнуть. Говорит – глазом не мигнет, не улыбнется, слова, как гири, – трудящая власть, военное время, контрреволюция, – попробуй тут. Да оно и не жалко последнее отдать, только бы скорее прикончили этого Колчака – за два года всех нищими сделал. А сколь людей погублено – это посчитать только! А безобразие како в народ пустили – распутство, пьянство, воровство, – куда это годится? Нет, прав Венька, что поприжал всё это, без порядка народу нельзя.

Расходились бабы из церкви, разделялись группами по улицам и проулкам, и у каждой группки свой разговор, свои имена на языке, но всё об одном: только бы уж был конец, не началось бы всё опеть да ладом… Слава богу, ни партизанов, ни солдатов в посёлке не осталось, подались все куда-то, и не слыхать.

Только успела богомолка прошамкать эти слова, как за спиной раздался топот копыт, визг снега под полозьями и острастный голос: береги-ись! Воронами взметнулись бабы с дороги, и тут же, обдав их морозным ветром и запахом пота, пролетела одномастная тройка, заложенная в лёгкую кошеву, а за ней десятка три всадников. В санях бабы увидели учителя Ульянникова, выбившегося в большое начальство, и партизанского командира Горлова, а в переднем рослом всаднике признали молодого пароходчика Машарина.

– Видно, так и возют его с собой, не отпущают, чтобы, значится, показывал, где что припрятано, – высказали бабы догадку. – Вишь, сколь конных за ём следят…

– Так уж пограбили, хватит!..

– А может, убегают партизаны-то? Может, повоевали их где?

– Ой, не приведи господь! Замордуют тогды нас совсем. И не говори так, Пелагея, не кличь беду-ту!..

– А с чего бы их принесло? Говорели, весь уезд уже свободный, чуть ли не до самого Варкутска дошли партизаны!..

Возле бывшей управы партизаны остановились. Всадники поглаживали ладонями потные конские шеи, вытирали шапками пот с лошадиных боков, но строя не нарушали. Командиры, откинув медвежий полог, вылезли из саней.

Ревком по случаю праздника оказался закрытым на большой висячий замок.

– Ну что, так и будем торчать? – ни к кому не обращаясь спросил Горлов.

– Говорил я, надо предупредить вашего Седыха, а нет, наверное, и не топлено здесь целую неделю.

– Совет можно провести в нашем доме, – предложил Машарин, – там наверняка тепло.

– Конечно, – с вызовом сказал Горлов. – Твои крепостные позаботились о тебе. Только мы в твой дом не пойдём. Порочить советскую власть не будем. Сейчас пошлю за Седыхом, пусть сам топит, чтобы через два часа было жарко.

Машарин не стал отвечать на выпад Горлова. Велел партизанам выводить и поставить на конюшню коней, а самим отогреться в казарме, где есть самоварный куб и можно попить чаю, пока не организуют обед.

– Давайте ко мне; – предложил командирам Ульянников, – мама там наготовила к празднику. Покушаем, отдохнем, а?

– К тебе можно, – согласился Горлов. – Садись, командир, – жестом пригласил он Машарина в кошеву.

– Я пойду домой, Николай Степанович, – твёрдо ответил тот. – А вы накормите людей и к четырём часам будьте готовы к обстоятельному докладу. Можете ехать.

– Так мы отвезем вас, Александр Дмитриевич, – предложил Ульянников, просительно взглянув в холодные глаза командира.

– Нет, я пешком, комиссар, – козырнул и пошёл к набережной, придерживая у бедра шашку.

Горлов проводил его долгим взглядом, крутнул головой:

– Интеллигент! Скажи, Ульянников, чем он силен? Не знаешь? И я не знаю. Не орёл, а есть в нём вот это. Я на его месте уже три раза по морде бы мне съездил. А он молчит!

– Я просил тебя подобных разговоров не заводить, – сказал Ульянников. – Не место им и не время. Для дела он полезен в сто раз больше, чем некоторые орлы.

– Не спорю. Силен. Только не по-нашему силой. Генерал…

Чисто выметенный и обставленный елочками парадный вход оказался закрытым. Машарин дёрнул несколько раз за шнурок звонка, в доме никто не отозвался. Попробовал пройти через двор, но калитка тоже заперта, и он вернулся к звонку.

– Господи, носит тут нелегкая! – услышал он наконец ворчливый Мотин голос. – Посидеть не дадут. Чё надоть-то?

– Откройте, Мотя. Это я.

– Лександр Митрич! – вдруг запела она, отпирая засов. – Радость-то какая!

– Здравствуйте, Мотя, – улыбнулся он, уловив в лице служанки подозрительную весёлость. – Празднуете?

– А то как, чай, годовой праздничек-то! Проходите к себе, я счас покушать снесу. Али, может, в гостиной накрыть?

– Да нет уж, посижу с вами, – возразил он, снимая полушубок и вешая поверх ремня с шашкой и пистолетом. – Чай горячий?

– Дак чё ж вам на кухне-то? Я быстренько!

– Ничего, здесь поем, – сказал он, проходя на кухню.

Там за столом сидел, облокотясь на чистую скатерть и разглядывая своё отражение в самоварной меди, захмелевший Осип, вечный машаринский дворник, от старости сухой и плоскогрудый, с длинными, как из жердей пристроенными конечностями и большим турецким носом над запавшим ртом. Бороду он стриг ножницами и поэтому всегда выглядел одинаково небритым. Перед ним стояла наполовину опустошённая бутылка коньяку.

– Здравствуй, Осип! – приветствовал его Машарин. – С праздником! Сиди, сиди. Ишь, как тебя! Ты что же, не слышал, что вино вне закона?

– Ге-е! – засмеялся старик. – Это самогон вне закона а этот коньяк завсегда в законе! Французы, сказывал Митрий Саныч-то, в будни дуют его, а тут праздник, вот како дело-то, якуня-ваня. Праздник, Христос воскрес!

– Воскре-ес! Кого несёшь, старый чёрт! Воскре-ес!.. Родился, а не воскрес. На-дралси… У! – ткнула Осипа кулаком спину Мотря. – Не знали мы, барин, что вы будете, а то бы ни в жисть…

– Ладно, Мотя, – успокоил её Машарин, принимаясь за еду. – Я только думал, Осип баньку истопит.

– А чё, – встрепенулся Осип, – баньку, это мы в момент, якуня-ваня. Воды приволоку, дрова сухие, только лучину поднеси. Банька с дороги первое дело. Венечки у меня – сам знашь! Как опеть на свет родисси… А чё отвоевался так быстро? Месяца не прошло… Други так воюют и воюют.

– Чё болташь, не думашь? – крикнула ему Мотя. – Вот не хотела капли дать, так выпросил! Я же хозяйского никогда крошки не взяла! Этот леший попутал. Да чтоб я…

– Полно, Мотя. Я теперь вам не хозяин.

– Как так, – вскинулась Матрёна, – кого такое говорите, барин?

– Вы теперь сами себе хозяева. На меня не оглядывайтесь, живите, как хочется. Здесь, в доме, ревком разместится.

– А мы?

– Осип, наверное, останется сторожем, как раньше уже был. А вы можете переходить в нашу старую избу. Возьмите всё, что надо, и живите.

Мотя долго смотрела на него, соображала что к чему.

– Дак чё, углы я тамыка грызть буду? – вдруг обиделась она. В коровьих глазах её накопилось, не проливаясь, по чашке слез, раскрытые губы дрожали.

– А, – махнул рукой Осип. – Дают те избу, спасибо скажи. Проживёшь. – Он потянулся было к бутылке, но Мотря перехватила её раньше.

– Хватит! И так из-за тебя всё. Да-ай, да-ай! А теперя меня из-за этой бутылки гонют!

Александр Дмитриевич невесело усмехнулся, но ничего объяснять не стал.

– Пойду к себе, отдохну немного, – сказал он Мотре. – Если засплю, через полтора часа разбудите.

– Только я уж с вами буду, Александр Митрич, и постираю, и приготовлю. Когда ни приедете домой. А может, и опеть все переменится…

В кабинете было чисто и тепло. Мотря, видно, убиралась здесь особенно тщательно. Оставленная им в спешке на столе бумага сложена в аккуратную стопочку, карандаши лежали протертые, и возле начатой коробки папирос ни крошки табаку. Книги на полках. Он потрогал их, но ни одной не снял. На кресле висел халат, рядом стояли мягкие туфли. Он распоясался, стянул с ног бурки и прилёг на диван. Вспомнились ему Катя, отец, грустная мать – всё недосуг было подумать о них. Вообразил себе предстоящий трудный разговор с ними и вдруг разом заснул посредине мысли. Ему снились путаные цветные сны, от которых хотелось, но никак нельзя было избавиться, и когда он проснулся, то подумал, что спал очень долго, и от этого слегка болела голова. С усилием поднялся, долго плескался под умывальником, фыркая и разбрызгивая воду, подбривал бороду, чистился, решительно отгоняя всякие мысли, не касающиеся предстоящего военного совета, на который созвал командиров подчиненных ему партизанских отрядов, чтобы выработать программу дальнейших действий.

В ревком он пришёл за четверть часа до назначенного времени. Все, видимо, уже были в сборе. У коновязи и просто у штакетника топтались десятки засёдланных лошадей, роняя на снег из подвязанных торб золотые зернинки овса. На крыльце толпились ординарцы и вестовые, шустрые, разбитные малые, знающие цену себе и своим командирам. Машарин поздоровался с ними, вскинув к шапке руку без перчатки и, не заметив их небрежных ответов, прошёл в кабинет, который числился за ним, как за предревкома. В кабинете было пыльно и неопрятно, видно, сюда никто не заходил без него, протопили тут только сейчас, и тепло не успело ещё взяться, но Машарин разделся, сняв полушубок и овчинную душегрейку, и остался только в хорошего сукна гимнастерке. Начищенные до блеска сапоги приятно – после теплых и просторных бурок – обтягивали и холодили ноги, сообщая всему телу упругую уверенность и подвижность. Выкурив у окна папиросу, Александр Дмитриевич ещё раз тщательно оправил одежду и прошел в общую залу, где собрались командиры.

При его появлении бывшие военнослужащие встали, а гражданские продолжали сидеть. Он подождал, пока встали все, и только тогда поздоровался и разрешил сесть.

– Время, – сказал он, взглянув на часы, – будем начинать. Пожалуйста, Николай Степанович.

Горлов важно поднялся из-за стола, подошёл к заранее повешенной на стену карте уезда, добытой из архива земства и поэтому щедро расцвеченной всевозможными красками. Четким контуром проходила только фиолетовая линия, обозначавшая границы освобождённой территории, схватывая всю площадь уезда, выходя на севере, где действовала группа Лесникова, далеко на белое поле чужих уездов. Немалый белый ломоть карты прихватила на юго-западе группа Стунджайтиса. И только группа, возглавляемая самим Машариным, самая многочисленная и боеспособная, действовавшая широким фронтом вдоль Якутского тракта, не достигла ещё границ езда. На это Горлов сделал особое ударение, скороговоркой перечислив причины задержки: именно здесь противник оказывал самое жестокое сопротивление, подбрасывая по тракту всё новые и новые боевые единицы и каждое село приходилось брать с боя. Из речи Горлова как-то само собой выходило, что все успехи в боях обеспечивались общим руководством группой, при его, Горлова, непосредственном участии, а задержки происходили целиком по вине командира. Он не говорил об этом прямо, а полунамеками, интонацией добивался впечатления недвусмысленного.

Несколько раз Ульянииков пытался перебить докладчика, но Горлов резко одергивал его и продолжал дельно и толково объяснять сложившуюся обстановку.

Смелые слова в адрес Машарина пришлись по душе младшим командирам, так как ставили его в один ряд с ними, многогрешными, не раз бледневшими перед его строгим, взыскательным взглядом. Они перешептывались, одобрительно трясли головами и взглядами поддерживали Горлова: так, мол, пускай не думает, что мы мелкая сошка перед ним. Но на Машарина смотрели с уважением, безоговорочно признавая его право командовать и посылать на смерть.

Реакция старших командиров была другая. Лесников, хорошо знавший Горлова ещё по совместной службе в Жилаговском гарнизоне, слушал как бы посмеиваясь, хотя его чисто выбритое обезьянье лицо было неподвижным, не по росту тонкая фигура горбатилась на табуретке, длинные руки замкнуты где-то под коленками. Только цепкий, с лихорадочным блеском взгляд, на мгновение появляясь из-под крепких шишковатых надбровий, фиксировал каждую позу Горлова. Стунджайтис как будто и совсем не слушал. Сидел, лениво переваливал сияющую сединой голову с одного плеча на другое, васильки глаз цвели роскошно и независимо: он своё дело делает честно – послали его с полусотней партизан ликвидировать шайку карателей под командой поручика из бурят, Хамнаева, племянника нойона Улаханова, он шайку разогнал и привлёк в отряд пять сотен верховых, создав мощную летучую бурятскую партизанскую группу, пользующуюся большой поддержкой аборигенов. А петушиные наскоки Горлова на Александра Дмитриевича его не интересуют. Это не по-моряцки, но делу не повредит.

Вениамин Иванович Седых, сидевший за столом рядом с Машариным, Горлову не верил. Один раз он уже обманулся его ладными словами, что, дескать, Машарин нарочно тянет с восстанием, а вышло, что Машарин прав, и в конце концов за месяц действий сделано больше, чем в других местах за два года. Смущало Вениамина Ивановича другое: не верят мужики, что Машарин свой. Как узнает кто, что он «тот самый», так сразу и морду набок. Нет у народа понятия, что человек всё отдал революции, что сам он теперь нищее любого и душою чистый перед людьми. Нету полного доверия, а это хуже всего.

Машарин слушал Горлова молча, заранее зная всё, что тот скажет. Время от времени он спокойно записывал что-то в свою книжечку и все видели, что записи никакого отношения к словам Горлова не имеют.

Когда Горлов от имени объединенного штаба высказал решением всем группам двигаться в направлении Иркутска, Машарин вдруг остановил его и сказал, что группа Лесникова пойдёт дальше на север до соединения с основными партизанскими силами главкома Зверева. Но объяснить своё решение не успел. В залу вошла Аня Тарасова и громко сказала, что товарища Машарина срочно требуют к прямому проводу.

– Кто требует? – крикнул Горлов. – По какому делу?

– Какой-то Гидзев, чё ли? – растерянно переводя глаза с Горлова на Машарина, сказала Нюрка. – Кричит, давай, и все!

– Значит, связь появилась? – обрадовался Машарин. – Минуточку, товарищи, я сейчас. Это, наверное, Гогитидзе, известный партизан. Продолжайте, Горлов. Я потом скажу.

Командиры встали, освобождая проход, и Машарин, подталкивая перед собой Нюрку, вышел.

– А кто этот Гогитидзе?

Ульянников усмехнулся и объяснил:

– Бывший командир Красной армии. Партизанит давно, с самого начала. Да вы все о нём слышали. Кличка у него «Батя».

– А, Ба-тя! Ну, так бы сразу и сказали!

– О Бате слыхали. Из анархистов, кажись?

– Из анархистов, – подтвердил Ульянников, – но коль колчаковцев бьёт, значит, нам полезен.

– Анархисты – народ ненадёжный, – раздумчиво сказал Горлов, потирая пальцами подбородок. – Но имя его нам очень пригодится.

Больше других об Илларионе Артемьевиче Гогитидзе был наслышан Машарин, хотя слухам этим он имел все основания не доверять. Впервые он встретил это имя рядом с именами Зверева, Дворянова, Каландаришвили, знакомясь с отчётами контрразведки в кабинете поручика Рогова. Иногда оно заменялось кличками «Старик» или «Батя», данными ему за экзотическую внешность. С фотографии, имевшейся в деле, дерзко смотрел немолодой человек, напоминавший фанатичных христианских патриархов. Не хватало только черного клобука на пышной седеющей гриве и тяжелого распятия под холеной бородой. Хищный ассирийский нос и чувственный рот выдавали в нем человека властолюбивого и своевольного.

– Серьёзный дядя, – заметил тогда Машарин.

– Как вам сказать, – отозвался Рогов. – «Серьезный» не то слово. Скорее бесшабашный. Очень активный, анархист. Конечно, об анархизме как революционном течении он не имел никакого понятия. Но действовал лихо.

Его пригрел некто Лавров, личность в анархистском мире известная, и всучил ему черное знамя. Местные большевики в отличие от центра прекрасно ладили со всеми революционными партиями, в том числе и с анархистами. Их представители были в Центросибири. Когда в июле они драпали отсюда, этому Гогитидзе доверили командовать дивизией. Лавров тоже получил дивизию. Представляете? За Байкалом, куда их вышвырнули, оба эти бандита поняли, что карта большевиков бита, и решили захватить вагон с деньгами и драгоценностями. Дивизия пошла па дивизию, истребили друг друга. Нашим войскам оставалось только докончить дело. Красные надеялись на боеспособность этих дивизий и попали как кур в ощип – разбили их там в пух и прах!

Пришлось этому революционеру снова пойти на большую дорогу. Грабит, конечно, богатых, поэтому почитается красным. На наши гарнизоны нападать не решается, а сельских милиционеров человек пять убил. Расстрелял нескольких офицеров, отбившихся от карательных отрядов, скорей всего, чтобы прослыть народным заступником. А когда большевистский подпольный комитет потребовал от него решительных действий, он сразу подался в дальние уезды. Вот, познакомьтесь с донесением нашего агента, – Рогов протянул Машарину измятый листок.

– Этот тип безумной личной храбрости, – сказал Рогов, – Политика его интересует меньше всего. Но ликлидировать его банду необходимо побыстрее: дурной пример.

Однако ликвидировать Гогитидзе оказалось не так-то просто.

Генерал Розанов посылал на поимку «шайки» целые роты и даже батальоны, но воевать им было не с кем: Гогитидзе как сквозь землю проваливался. Он мог месяцами не давать о себе знать, а потом вдруг устроить шумный фейерверк с пожаром и ракетами чуть ли не в центре Иркутска и снова уйти невредимым. Донесения о его налётах приходили то из Черемхова, то из Балаганска, то с Байкала.

С образованием партизанских фронтов на западе, а потом и на севере губернии Гогитидзе активизировал деятельность, однако встречи с партизанским командованием не искал. И вот теперь он объявился неподалеку и требовал разговора.

Александр Дмитриевич поднял шипящую трубку.

Где-то на другом конце провода кашлянул молодой высокий голос:

– Приленск? С кем гавару? Машарин? Гогитидзе гаварит. Знаешь Гогитидзе? Цэ?.. Гогитидзе все знают. Гогитидзе сам Каландаришвили знает!.. Панымаэш?!

– Чем могу быть полезен? – сухо спросил Машарин.

– Мне? Полезен? – удивилась трубка. – Ничем, да-рагой! Я суда калчаков бить прибыл, а тут бить некого. Без миня управился. Маладэц! Паздравляю! Тепер куда пайдош, чтоб по следам нэ бэгать?

– Разговор это не телефонный. Вы далеко от Приленска?

– Почему далеко? Очень нэ далеко! Завешь в гости?

– Зову, – сказал Машарин, – только не в гости, а по делу. Посоветуемся.

– Харашо, дарагой. Через час буду.

В аппарате щелкнуло – связь оборвалась.

Машарин положил трубку и улыбчиво посмотрел на застывшую у стола Нюрку.

– Как живете, Аня?

Нюрка подернула плечом, повела бровью.

– Посыльная я у Веньямина Ивановича. Бегашь цельный день. Надоело.

– Это почему же – надоело! – со взрослым превосходством спросил Машарин. – Служба есть служба.

– Я к вам в отряд хочу, – сказала Нюрка.

– В отряд? В отряд тебе нельзя. У нас поварят пожилые женщины и то бежать хотят. Солдаты народ всякий, Аня.

– Все равно пойду, – сказала Нюрка. – Я ишшо за тятю не рассчиталась. Да и за себя надобно.

Машарин удивился жесткости и непреклонности её голоса, как будто только заметил, что перед ним не ребёнок, а серьёзный человек, умеющий постоять за себя.

– Мы ещё поговорим об этом, – пообещал он и пошел к заседавшим.

«Поеду! – сказала себе Нюрка, когда дверь за ним захлопнулась. – Хоть чё тут – поеду!» – и погладила телефонную трубку, согретую его рукой.

Когда Машарин вошел в залу, Горлов уже отчитался и говорил Ульянников о постоянной политической работе в каждом отряде, с каждым солдатом, а тем более с мужиком, впервые взявшим винтовку.

– Продолжайте, продолжайте, – сказал Машарин, замолчавшему при его появлении комиссару и, усаживаясь рядом с Горловым, шепнул ему, что Гогитидзе сейчас прибудет.

Горлов закусил губу, кивнул.

Предупрежденные часовые пропустили отряд Гогитидзе без пароля.

Отряд был небольшой, в две сотни сабель. Но бойцы как на подбор рослые, тепло одетые, на сытых одномастных конях, с печатью вольницы в осанках и взглядах, небрежно бросаемых на партизан и женщин, попадавшихся на пути.

Впереди ехал живописно-бородатый командир, покрытый дохой, как буркой, под которой виднелись жёлтые на чёрном ремни и поблескивал серебряный эфес георгиевской сабли. Сидел он в седле с той небрежной изящностью, которая отличает врожденного кавалериста от остальных смертных.

Еще не было сказано ни слова, а стало понятно, что бойцы в нем души не чают и каждый готов в лепешку разбиться, но выполнить любое его желание, любой приказ.

Возле ревкома, не доехав шагов пятнадцати до крыльца, Гогитидзе остановил вороного, картинно, дугой выгнувшего шею, и молча ждал, когда высланные для встречи Горлов, Ульянников и молоденький командир роты подойдут и поприветствуют его.

– Зачем козыряешь? – не дал он говорить Горлову. – Я не царский генэрал… Ты командыр?

– Командир ждет тебя, – зло сказал Горлов.

Гогитидзе тронул ногтем большого пальца заиндевелый ус, лихо цыкнул от зубов языком и, не слезая с коня, поехал к крыльцу. Отряд четко отмерил за ним те же пятнадцать шагов, оттеснив и перегородив дорогу встречавшим.

– На эффект бьёт, – как будто даже с удовольствием сказал ротный.

Горлов промолчал, но, несмотря на проглоченную обиду, Гогитидзе ему понравился.

В зале, где недавно закончился военный совет, при звуке твёрдых шагов установилась неловкая тишина.

Не разглядывая присутствовавших, Гогитидзе по-хозяйски разделся, взбил растопыренными пальцами длинную седеющую гриву и такую же длинную и пышную бороду, поправил ремни, по-юношески стройный, прошёл к столу, оперся обеими руками на его край и только тогда, не поворачивая головы, обвел сидевших диковатым взглядом красивых, чуть навыкате, глаз.

– Зачем прыглашал? – спросил он Машарина, сразу определив, что именно тот здесь командир.

– Нам надо договориться о совместных действиях, – сказал Машарин, не поднимаясь с места и без тени улыбки глядя в лицо самоуверенного гостя. – Садитесь.

– Зачэм совмэстных? – спросил, будто и не слышал приглашения Гогитидзе. – Нэ надо совмэстных. Ты сам, я сам. Твой отряд балшой. Мой отряд нэбалшой. Кто будет лучэ ваевать, пасматреть будэм.

– Проходите, товарищи, садитесь, – пригласил Машарин вошедших Ульянникова и Горлова. – Тут вот наш гость не соглашается на совместные действия, предлагает игру в «хуже-лучше». А мы играть не собираемся, товарищ Гогитидзе. Мы ведём трудную борьбу за восстановление советской власти.

– Миня это нэ интэрэсует, – сказал Гогитидзе, не отводя взгляда от лица Машарина. – Власть – дэло народа. А Гогитидзе будэт бить Колчака. Сам будэт бить!

– Боишься, значит, самостоятелност потерайт? – зло спросил Стунджайтис, а вышло, что он, тоже ломая язык, поддразнивает гостя, и командиры дружно улыбнулись.

Гогитидзе свысока глянул на латыша, словно хотел резко оборвать, но, увидев его сияющую седину, смягчился:

– Зачэм тэрять? Победыл – сам победыл! Гогитидзе победыл! Нэ победыл – в следующий раз победым! Поражений нэ прызнаем!

– Да ты садись, Илларион Артемьевич, – сказал Горлов, – в ногах правды нету.

– В задныцэ правда? – улыбнулся Гогитидзе, и нельзя было понять, шутит он или сердится. Но, видно, шутил, потому что всё-таки сел.

Командиры с любопытством рассматривали Батю, про которого ходили в народе легенды, и невольно поддавались его обаятельному магнетизму, спешили улыбнуться, когда белозубо улыбался он, и мигом серьёзнели, когда лицо его принимало серьёзное выраженне. Один только Машарин оставался равнодушно-спокойным, да откровенно насмешливо смотрел на гостя из своего угла лучистыми глазами Лесников. Горлов нервничал, всё время порываясь что-то сказать, но сдерживался, выжидал, когда мысль прояснится для самого.

– Ну что же, – подвел итог разговору Машарин, – мы к себе никого не тянем. Не желаете присоединяться к нам, не надо. Действуйте самостоятельно. Только не мешайте. Патронов мы вам выделим, но денег дать не сможем, у самих в обрез, а расходы предстоят большие. На этом разговор будем считать закопченным.

Гогитидзе кивнул, не глядя на Машарина, видно, обидевшись на отказ в деньгах.

– Нет, подожди! – решительно поднялся Горлов. – По-моему, мы, товарищи, допускаем тут большую ошибку. Нельзя нам отталкивать от себя такого прославленного командира, как товарищ Гогитидзе. Имя его как борца-революционера широко известно по всей Сибири. Его верность революции испытана годами вооруженной борьбы против царизма и контрреволюции. У товарища Гогитидзе имеется опыт руководства таким большим воинским подразделением, как дивизия Красной армии. Народ доверяет ему и тянется к нему. При одном имени Бати дрожат поджилки у кровососов. Это имя – знамя! – крикнул Горлов и обвел глазами залу, разом уловив во взглядах понимание и поддержку.

Гогитидзе без выражения слушал лестные слова, терпеливо дожидаясь, чем это кончится.

– А теперь давайте посмотрим другую сторону…

Александр Машарин. Организатор нашего восстания. Его мозг и направляющая сила. Мы все уважаем его и знаем его преданность делу пролетариата. Но имя Машарин – увы! – непопулярно. Кто такой Машарин? Пароходчик, золотопромышленник, эксплуататор и кровосос? Вот какие мысли возникают у трудящихся при упоминании этой фамилии. Раньше, чем идти к Машарину, каждый задумается: не сложит ли он голову не за дело всемирной революции, а за корыстные цели миллионщика? Объяснять каждому истинную позицию товарища Машарина не станешь. Делу революции это приносит вред. Поэтому я предлагаю избрать командующим нашим Придонским партизанским фронтом товарища Гогитидзе. А товарищ Машарин пусть будет его боевым заместителем.

– Машарин большевик, а не миллионщик! – взорвался Ульянников. – А ты демагогию разводишь!

– У нас есть командующий, – поддержал Седых, – командует по уму, а как другой кто будет, тут ишшо подумать надо.

– Дарагой, зачэм? Ны нада! Машарин хароший камандыр, я хароший камандыр. Сам Каландаришвили мне руку подаёт! Знаешь земляка моего? Каждый сам ваюэт! Абыжать никаго ны нада!

– Какая тут обида? – вспылил Горлов. – Не понимаете разве, что это в интересах дела? Все мы готовы погибнуть за советскую власть каждую минуту и с радостью идем на эту смерть. При чём тут личные обиды, если дело у нас общее?

– Так Гогитидзе не признает советской власти, – сказал Ульянников.

– Пачэму нэ признает? – возразил, рывком вскинув голову, Гогитидзе. – Прызнает! Я лично протыв всякой власти. Лично, понымаешь? А народ установит савэцкую, – я защищать её буду. Жэлание народа – закон! Моё дэло Колчака бить!

– А зачем? – спросил Ульянников. – Тебе ведь всё равно, какая власть. Мы, большевики, за Советы, эсеры – за учредиловку. А тебе всё равно? Значит, можно и не бить Колчака.

– Ви не прави, Ульянников, – поднялся с места Стунджайтис. – Освобождение от колчаковского режима – дело всего народа. Ми должны поддэрживать всех, кто есть противник его. Гогитидзе не просто противник. Он есть борэц. Товарищ Горлов, по-моему, прав. Дело освобождения только вииграет, если камандовать фронтом будит таварищ Гогитидзе. Думаю, Александр Дмитриевич поймет нас правильно.

Машарин не был готов к такому повороту дела и не смог даже лёгким кивком ответить на реплику Стунджайтиса. Опёршись побелевшей скулой на кулак, чего обычно не позволял себе делать в присутствии посторонних, он пристально рассматривал невыцветший прямоугольник синьки на стене, где, как он знал, ещё недавно висел литографический портрет Верховного правителя. Иногда взгляд его отрывался от этого пятна, скользил по лицам, не задерживаясь ни на ком в отдельности, и снова возвращался на прежнее место. Со стороны можно было подумать, что вопрос о замене его на посту командующего для него давно решённый.

Но это было не так. Острая обида, сначала полоснувшая только по сердцу, теперь затемнила и сознание.

Ему казалось, что он только теперь правильно понял всегдашнюю ершистость Горлова, которую раньше принимал за бескомпромиссную прямоту преданного делу человека, а на самом деле бывшую только несдержанностью властолюбца. Даже кожаная куртка-«комиссарка», в которую, несмотря на духоту, оставался затянутым начальник штаба, вызывала у Машарипа неприязнь. Его злило и кажущееся безразличие Стунджайтиса, и беспомощность Ульянникова, и умная насмешливость Лесникова. Особенно выводил из себя нагловато-уверенный вид Гогитидзе, посматривавшего теперь на всех, как на подчиненных. Ему, конечно, хочется стать командующим.

«Подожди, подожди, – уговаривал себя Машарин, – тебе-то чего хочется? Власти? Почестей? Славы? Но ты ли клялся себе быть только чернорабочим революции?» – и он усмехпулся над собой, облегчённо переводя дух и приобретая способность слушать и понимать соратников.

Все ещё спорили, и конец этому спору должен положить он, Машарин. Он поднялся, откинул пальцами со лба крутую прядь, постучал по столу карандашом, требуя полной тишины.

– Я поддерживаю кандидатуру товарища Гогитидзе на должность командующего. Вы согласны принять её, Илларион Артемьевич?

Гогитидзе в ответ неопределённо развёл руками, что должно было означать то ли «что поделаешь», то ли «надо подумать ещё».

– Ну, вот и прекрасно, – сказал Машарин, правильно истолковав этот жест как знак согласия. – Думаю, что члены ревкома и командиры не сочтут нужным заменять остальных должностных лиц. Начальником штаба фронта по-прежнему остаётся товарищ Горлов, комиссаром – Ульянников. Под моим командованием прошу оставить нашу партизанскую группу.

– Подожды, – остановил его Гогитидзе. – Какой такой комиссар? Какой началник штаба? Мине не нада комиссара! Начальник штаба я сам найду!

– Ничего не выйдет, Илларион Артемьевич. Этих людей вам назначает ревком.

– Вы делаете ошибку, Гогитидзе, – сказал Машарин. – Партизанское движение в нашей губернии находится под контролем партии большевиков. Как вы помните, именно большевики, рабочие станции Иннокентьевская и шахтёры Черемхово, в частности, снабжали ваш отряд оружием и деньгами. – Машарин выдержал паузу, как бы желая убедиться, что Гогитидзе действительно не забыл этого, но тот не сказал ни да ни нет, только нервно повёл крыльями носа. – И сегодня мы, большевики, не допустим никаких анархистских действий ни с чьей стороны. Поэтому к вам и направляется в качестве комиссара фронта большевик Ульянников, а начштаба тоже большевик – Горлов.

– Прекраты ты это – балшэвык, балшэвык! Я сам балшэвык!

– Это с какого же времени? – удивился Ульянников.

– С какова, с какова? С этава самова. С зеводня! – заявил Гогитидзе и вдруг засмеялся щедро и заразительно, показывая ряды белых крепких зубов.

– Это надо понимать так, что товарищ Гогитидзе полностью признает только советскую власть и во всем поддерживает РСДРП, – разъяснил невозмутимый Горлов. – А теперь перейдём к делу. Зови, товарищ Гогитидзе, свой бывший штаб. Оформим это дело документально.

Гогитидзе выглянул в сени, гортанно выкрикнул три фамилии, среди которых была и фамилия Антонова. Машарин при этом вопросительно посмотрел на Горлова – не тот ли самый, мол? – но Горлов только передернул плечами: чёрт его знает.

– Хватыт троих? – спросил Гогитидзе.

– Хватит, – сказал Горлов, ожидая тех, кто должен появиться в двери, и первым увидел безбородое бабье лицо Антонова.

– Тьфу, – сплюнул он, но тут же взял себя в руки. – Садитесь, товарищи. И давайте сразу к делу. Поздно уже.

Утром Нюрка Тарасова носилась по всем людным перекресткам и расклеивала листки со свежим воззванием ревкома. Лепить в такой мороз милое дело: плюнешь на угол так, чтобы никто не видел, и сразу к доске – как зубами схватывает. Досужий грамотей в заячьем треухе уже тут как тут, водит концом кнутовища по машинописным строчкам, складывает буквы и слоги, а слоги в слова:

ДОРОГИЕ ТОВАРИЩИ РАБОЧИЕ, КРЕСТЬЯНЕ И ПАРТИЗАНЫ!

Уездный военно-революционный комитет поздравляет вас с замечательной победой – восстановлением советской власти повсеместно во всём уезде и доводит до вашего сведения нижеследующее:

Состоялось объединённое заседание комитета и штаба товарища Гогитидзе, на котором разбирался вопрос об общем командовании партизанских отрядов, находящихся под командованием товарищей Машарина и Стунджайтиса, действующих по Якутскому тракту, и отряда товарища Лесникова, действующего севернее нашего уезда, выполняющих общий план боевых заданий против банд Колчака. Совещание единогласно постановило: общее командование над отрядами Машарина, Стунджайтиса и Лесникова поручить товарищу Гогитидзе. Фронтовую линию, занимаемую этими отрядами, назвать единым фронтом «Приленский» под командованием товарища Гогитидзе.

Доводя о своем решении, уездный революционный комитет предлагает в точности исполнить приказы штаба тов. Гогитидзе как главкома Приленского фронта.

– Это чё же, деука, опеть власть сменилась, чё ли? – спрашивали приленцы Нюрку.

– Да пошто сменились? Советская власть ноне везде.

– А пошто ж эти космачи всюю ночь у Прасковьи Михалевой гуляли? Для них, выходит, закону нету? И Гогитидзе этот с имя был, а вроде теперь он как старшой.

– Да врёт, поди, Прасковья, – сомневалась Нюрка.

– Вот не могет, а было. Да и то: чё солдату молиться тому богу, который не милует?

– Наврали, – твёрдо отвечала Нюрка.

– Кого наврали? Смылся недавно гривастый со всей своей шайкой из городка. Сам видел.

– Смылся? – удивилась Нюрка и обрадовалась: значит, Александр Дмитриевич опять будет главным командиром.

– А ты и не знала? А ишшо в ревкоме отираисси!..

Сунув за пазуху остальные листки, Нюрка подалась к ревкому: может, не надо больше и клеить, туты-ка же вон чё понаписано!

Вениамина Ивановича в ревкоме Нюрка не нашла – дел у него много, теперь до вечера не поймаешь – и что делать с остальными бумажками, решила спросить у самого Машарипа, но в кабинете с ним сидели Ульянников и Горлов, которого Нюрка побаивалась. Она не отважилась зайти туда, прислонилась в коридоре к печке и стала ждать.

Греться ей пришлось бы долго, не прибеги с телеграфа в одном френчике знакомый телеграфист.

– Погодь, ты куды? – остановила его Нюрка у самых дверей. – Ишь, заседают там. Велено никого не пускать.

– Срочная телеграмма, – важно ответил тот.

– Сама снесу. Давай сюды! Да и не бегал бы нагишом, остынешь. – Она забрала бумажку. – Беги обратно. Еслив чё, принесу ответ.

Когда телеграфист убежал, Нюрка развернула телеграмму и прочитала:

«Приленскому военно-революционному комитету. Решение о назначении на пост главкома Приленским партизанским фронтом Гогитидзе отменить. Командование Фронтом возложить на тов. Машарина. Главнокомандующий Северо-Восточным партизанским фронтом Зверев».

«Вот и правильно, – решила Нюрка. – А то нашлись тут!..»

Она смело рванула дверь и с порога крикнула:

– Вам телеграмма, Александр Дмитриевич, от Зверева!

Горлов, ходивший по кабинету, хотел перехватить бумажку, но Нюрка обежала его и протянула телеграмму Машарину, счастливо сияя лицом. Командиры сгрудились и стали читать все вместе.

– Примем к сведению, – равнодушно сказал Машарин, сложив бумажку вчетверо и сунув её в нагрудный карман.

– То есть как к сведению? – не понял Горлов.

– Да, неловко получилось, – качнул головой Ульянников. – Приказ Зверева надо выполнить. Так что нам этот пьяный скандал даже на руку.

– Нет, – возразил Машарин, – выполнять мы его не будем. Пусть всё останется как есть. Потом поговорим… Я искал вас, Анечка, – обратился он к Нюрке. – Вот тут пришёл интересный пакет. Нашим отрядам предписывается немедленно двигаться в направлении Иркутска. Просят выслать для связи человека в село Хомутово, где временно располагается Иркутский военно-революционный штаб, это в двадцати верстах от Иркутска. Вы просились со мной в отряд, вот и поедете связной. Теперь девушкам безопасней ездить по дорогам, чем мужчинам. Сможете?

– Смогу, – с готовностью сказала Нюрка.

– Тогда сегодня и поедете. Мы вас приоденем, дадим денег, подводу, – сказал он и ободряюще улыбнулся, чуть прищурив усталые зелёные глаза.

– А с этим чё делать? – спросила она, вытаскивая листки с обращением. – Сожечь, чё ли? Может, и то посрывать надо? Я мигом!

– Ничего не надо срывать. А сейчас идите домой и предупредите, что уезжаете надолго.