В прихожей у Черепахиных горела сорокалинейная лампа, было чисто и тепло.

– Раздевайтесь, Александр Митривич, – пригласила Настя, служанка, держа наготове сухое полотенце. – Промокли вы шибко. Так и льёт, так и льёт…

Машарин разделся, вытер лицо, руки, оглянулся: как наследил! – и калоши не помогли.

– Ничё, я уберу, – сияла Настя. – Хозяин ишшо не пришли. Анна Георгиевна одни скучают. Я счас доложу.

Она пошла в переднюю, прямо держа тонкий стан и покачивая округлыми бедрами. Перед дверью оглянулась, убедилась, что гость любуется ею, и улыбнулась в ответ широко и обещающе.

Хозяйка, опередив Настю, первой стремительно вошла в прихожую и протянула Машарину для приветствия обе руки, будто собиралась обнять его.

– Это счастье, что вы пришли, – говорила она, усаживая его в глубокое кресло. – Андрей меня совсем забросил. Не успел вернуться из своих бесконечных разъездов, как сбежал в управу, а я тут взаперти. Да ещё этот противный дождь! Читать надоело, – сказала она, когда Машарин взял со стола книгу. – И вообще всё надоело.

– «Санин», – произнес Машарин вслух название книги, – говорят, забавный роман, а я, признаюсь, не прочитал.

– О нём весь Петербург шумел!

– К шуму я не прислушивался. Нашему брату-инженеру и без беллетристики чтива хватало. Признаться, так и не люблю её. Мусолят какую-нибудь мыслишку на тысяче страниц, а мыслишка, так себе, – птичья. Достоевский, Толстой – не беллетристика, а философы. С ними интересно.

– Я обожаю Толстого, – поддержала его хозяйка, – особенно «Анну Каренину». Когда читала, мне казалось, что она – это я… Какая прекрасная жизнь была, Александр Дмитриевич! И вот, нет ничего, – она вздохнула, помолчала. – Я умираю от тоски по тому времени. С ужасом вижу, что старею, что скоро смерть и ни-че-го уже не будет. А так хочется тепла, солнца, счастья… И любви. Не усмехайтесь. Да, любви! Такой, чтоб захватила всю и сожгла, и пепел развеяла. Мне двадцать второй год, а я ещё не любила. Конечно, я люблю Анри, ценю его, но с ужасом думаю: неужели это всё? неужели не будет настоящего? Страшно.

– Это вас Арцыбашев напугал. Не верьте ему. Любят они пугать маленьких читательниц. Велите Насте, чтоб она на этот роман сковородки ставила.

– Нет, Арцыбашев здесь ни при чём. Так, порнография в предвоенном духе… Вы чаю хотите или водки? Андрей предпочитает водку.

– Можно и водки, – кивнул Машарин.

Анна Георгиевна сама принесла закуску, поставила на стол графин с водкой и рюмки, чуть плеснула себе.

– Долго что-то Андрея нет… Разве я когда-нибудь думала, что буду жить вот так, Александр Дмитриевич? – Она на мгновение задумалась, потом тряхнула головкой и продолжала уже весело, притворяясь захмелевшей и переходя на хороший французский язык. – Мне этот роман подарил некто Рогов, он служил в Иркутске у Советов, а руководил белой организацией. Вы не были знакомы с ним? Большой умница. Красавец. А характер – кремень! Он нас с Андреем познакомил и поженил, – она рассмеялась, – а потом сюда изгнал. Я не понимала, зачем, и возмущалась. Впрочем, об этом никому не говорила. Я даже рада была, что всё так устроилось… А вот теперь жить хочется. Жить, Александр Дмитриевич. Хочу, чтобы весело было и все были у моих ног! Ну, не все. Некоторые…

Она медленно прошлась по комнате, красивая и манящая, приблизилась к Машарину, прямо посмотрела ему в глаза и сказала, что он ей нравится. Сказала это серьёзно и одновременно лукаво, как умеют только хорошенькие женщины, когда им захочется поиграть безнаказанно с друзьями дома.

– Есть в вас что-то вечное, надёжное, как в памятнике, – улыбнулась она своему сравнению, – такая сдержанная мощь. И еще, не лебезите. Женщины без ума от таких мужчин. Немало вы наших слёз пролили? Сознавайтесь!

– Полноте, Анна Георгиевна, – взмолился Машарин, – вы меня, как мальчика… Я же не Силин, с которым вы, как с котёнком. Расскажите лучше об экспедиции. Я заходил несколько раз, а вас с Андреем всё нет и нет.

– Убегаете от вопроса? – она погрозила пальчиком. – Нехорошо… А поездка была скучной. Дождь. Конь мокрый. У Андрея дела без конца. Даже не постреляли ни разу. Что вы так смотрите? Я умею. Меня отец научил. Он вообще воспитывал меня, как мальчишку. И стрелять, и верхом скакать, и даже драться научил. Мы с ним в карты стреляли, как этот… помните, у Пушкина? Я всегда выигрывала! Хотите, вас обстреляю, хоть вы и боевой офицер?

Её отец, Георгий Нодарович Зуев, был одним из самых удачливых золотопромышленников в Ленском товариществе. За что бы он ни брался, всё ему удавалось. «Чёрту душу продал», – говорил о нём старый Машарин. Как-то он загнал Зуеву отработанный прииск, а тот в первый же месяц взял с него больше трёх пудов металла – жила боковая открылась. Был Зуев человеком ума проницательного, хватки железной, горячий не в меру (сказывалась чеченская кровь: отец его был сослан с Кавказа за разбой и в незаконной связи с девицей Зуевой прижил этого цыганистого дьявола, которому и завещал своё не очень богатое наследство). Но дела Георгий Зуев вёл хоть и рисково будто, а умно. Вина не пил, не курил табаку, но зато утверждали, что все смуглые дети в губернии – его работа. А с женой, как ни бился, кроме вот этой козы, как любовно называл он дочь, никто не родился. Она была единственной наследницей его миллионов, любимицей и тиранкой, не знавшей ни в чём предела и удержу. Перед войной Зуев перебрался на жительство в столицу, бывая на Лене только наездами, во вред делу. Кандидатов в женихи – хоть отбавляй, и не будь революции, бросившей её из-под опеки многочисленных нянек в объятия развращённых войной офицеров, не видать бы её Андрею Черепахину, как свинье Полярной звезды…

– Давайте, когда кончится дождь, пойдём с вами по грибы, – предложила она, продолжая игру, – и закатим по этому поводу бал. С музыкой, с китайскими фонариками, с шампанским! И вы будете моим кавалером. Вы станете говорить мне милые глупости, а я буду делать вид, что верю им и что у меня кружится голова.

– Андрей меня просто по-дружески пристрелит.

– Он будет дирижировать оркестром, если, конечно, сможет раздобыть его. И ничего не заметит.

Лёгкий на помине, в комнату вошёл Черепахин.

– Ну и погодка, – пожаловался он. – В такую погоду пить водку – милое дело.

Он приветливо поздоровался с Машариным и тяжело опустился на диван. Сухие глаза его смотрели тяжело и удовлетворённо – денёк выдался не из лёгких.

– Я тут Александра Дмитриевича по грибы сговариваю, – сказала Анна Георгиевна, – а он упрямится. Всё дела у вас, всё заботы. Не жизнь, а каторга.

– И то, какие тут грибы? – сказал Черепахин. – Пикники будем устраивать потом. Сейчас работы – во! Комиссаров сегодня допрашивал, всё некогда было… Надеются на восстание! Какое к чёрту восстание, когда большевикам каюк! Хотя… это такая зараза, что надежды могут оказаться и не напрасными.

– А что, слышно что-нибудь? – спросила жена.

– Да нет, всё пока спокойно. Под Олёкмой наши истребили такой же отряд комиссаров. Но всех не истребишь. Один останется, и пойдёт всё сызнова. Такой народ. Не хотят понять, что для них масленица кончена. Бунтуют. Нашего правительства не признают. Во многих уездах Советы ещё. Приходится войска посылать на усмирение. Тут только дай слабину, октябрь повторится, как пить дать. Вон у меня сидят только – Станевский, Гольдштат, Черевиченко, сегодня из Знаменки привезли Желокова и Гусева. Каждый батальона стоит. Надо ликвидировать к чертовой матери: в тюрьме уже командовать стали.

Черепахин налил себе водки и единым духом выпил.

– Ликвидировать, скорей всего, не надо, – возразил ему Машарин. – Они очень много знают: остались у них люди, явки, организации по всей губернии. Всё это надо выяснить, чтоб беды не случилось. Надо отправить их в Иркутск, пусть там контрразведка занимается.

– Расстрелять вернее, – сказал Черепахин, хрустя огурцом. – Но, пожалуй, ты прав. Сплавить, и с плеч долой. А вот что с остальными делать, ума не приложу. Обнаглели до крайности. Требуют открытого суда.

– А почему бы тебе и на самом деле не устроить судебного разбирательства? – заметил Машарин. – Это оказало бы большое влияние на народ. Подтвердило бы, что ты не просто временный правитель, а власть, которая соблюдает законы. Не бесчинствует. Тем более что среди твоих заключенных большевиков почти нет. Многие и понятия не имеют о целях революции. Избрали их в этот Совдеп, они и рады были позаседать, поголосовать, а за что, про что – это их меньше всего беспокоило. Повидал я на фронте этих совдеповцев.

– Вот и поставить их к стенке, чтоб не радовались больше.

– А ты подумал, какую реакцию это вызовет среди населения? Так действительно можно вызвать бунт. Народ наш всегда сочувствует страждущим.

Александр Дмитриевич начал рассказывать, как толпа произвела его в убийцы, когда гнали красноармейцев.

Анна Георгиевна извинилась и вышла распорядиться насчёт ужина, а Черепахин слушал и не слушал, пил водку, думая о чём-то своём.

– Да, наверное, так и надо сделать, – сказал он, – пусть их приговорит суд, а не я. Руки не пачкать. А насчёт комиссаров я сделал запрос, ответа жду.

– Я собираюсь в Иркутск, – сказал Машарин, – давай конвой под мою команду, отвезу их, и не надо будет голову ломать.

– Что, не сидится? Я знал, что тебе надоест в своей конторе. Не дело быть в стороне.

– Нет, я отвоевался. Так, помочь можно, а запрягаться не хочу. Нам с отцом дела предстоят большие.

– Торопишься руки нагреть? Давай, Саша, ворочай. Всем помогу. Глядишь, министром будешь. С тебя станется. Но сначала надо власть утвердить… Не верю я этим комиссарам, что нет у них тут никакой опоры. Не такие дураки, чтобы не иметь здесь тайных организаций. Понимают, что уезд наш – ключ от всего Севера. Этот Черевиченко рассуждает, что твой генерал. А между тем штафирка, судебная крыса, служил когда-то в нотариальной конторе, воевал, потом мутил воду в запасном 9-м стрелковом полку. Многих наших подвёл под расстрел. Провал июньского выступления – его работа.

– Показал бы ты мне его.

– Приходи, посмотришь. Любопытный тип.

– Ужинать подано, – доложила, возникнув на пороге, Настя. Хозяйка, видно, за что-то отчитала её, и лицо у неё было скорбное и хищное.

Ушёл Машарин от Черепахиных поздно.

Дома он долго лежал без сна, обдумывая предстоящую встречу с Черевиченкой и пытаясь предугадать события и перемены, которые последуют за ней.

Черевиченко представлялся Машарину личностью незаурядной, хотя и несколько прямолинейной. Сильный характером чекист, казалось, имел один аршин – польза революции! – и мерял им всё на свете. Машарин эту цельность находил наигранной, но, понимая, что на Черевиченку гипнотически действовала должность заместителя председателя «чрезвычайки», прощал ему маску железного человека.

Как-то он теперь поведёт себя?..

К созданию Чрезвычайной комиссии Машарин отнесся с предубеждением, хотя и понимал необходимость её. Командуя полком, он даже имел стычку с чекистами, которая могла бы кончиться для него плохо, если бы комиссар, хорошо знавший Машарина ещё по заводу, не замял бы её.

Но когда в апреле восемнадцатого, на Дону, где полк Машарина оставался после разгрома банд Каледина, готовясь к боям с немецкими оккупантами, начали один за другим вспыхивать белоказачьи мятежи и заговоры, хорошо подготовленные затаившимися офицерами, и шпионство против Советов приняло безоглядный характер, Александр Дмитриевич изменил своё отношение к чекистам и вплоть до самого ранения работал с ними рука об руку. Во время боев за Новочеркасск Машарин был снова ранен. Провалявшись три недели в госпитале, получил отпуск и уехал долечиваться в сытую Сибирь.

Иркутск был забит сбежавшими сюда от революции помещиками, чиновниками, офицерами с ещё не выцветшими следами погонов на прямых плечах, выздоравливающими солдатами, освобождёнными из тюрем «революционерами» всех мастей и разбитными налётчиками с увесистыми кастетами в карманах кожаных брюк. Красноармейские патрули сменялись ватагами косматых, увешанных бомбами анархистов. Гвардейской выправки ломовики зычно покрикивали на строевых коней, запряжённых в телеги.

На перекрестках взбудораженных улиц поджидали заработка роскошные женщины, хорошо говорящие по-французски.

Все толкались, все жаловались, никто не разговаривал спокойно – кричали или шептались.

Афиши, приказы и воззвания, густо наклеенные на заборах, тоже надрывались немым криком.

ВСЕ НА БОРЬБУ С БАНДАМИ СЕМЁНОВА!

СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ СИБИРЬ В ОПАСНОСТИ!

О ВВЕДЕНИИ ВОЕННОГО ПОЛОЖЕНИЯ…

Машарин не спеша просматривал заголовки, некоторые документы прочитывал целиком, и хотя они в точности повторяли крики других городов, здесь они казались ближе, понятней и весомей.

Родных в городе не оказалось. Дворник сообщил, что они уехали в Приленск, когда Советы начали одолевать контрибуциями и конфискациями.

Машарин ночевал в дворницкой, и Аким весь вечер рассказывал ему о порушенной жизни, о декабрьских боях в городе и о бандах, что каждую ночь, а то и средь белого дня, грабят и убивают «честного обывателя».

– Страшный суд, Александр Митрич, а не жизня. Страшный суд…

«Да, это суд, – думал Машарин, лёжа на жёстком топчане и прислушиваясь к ночным заоконным выстрелам. – Страшный, конечно, суд. И кто может измерить праведность и неправедность его. Кто скажет, прав или не прав лесной пожар, возникший сам по себе? Страшно человеку, страшно зверю, гибнет всё живое, пылают вековые боры, заимки, целые деревни, и нет силы, способной остановить это разорение… Винить некого. Но если пожар случился, значит, иначе быть не могло, и надо решительно пустить встречный пал, чтобы унять его».

Как истый инженер, Машарин был противником всякой стихии, ему хотелось, чтобы жизнь совершалась по расчёту и заранее продуманному плану, выверенному до мелочей.

Но теперь, после трёх лет войны и года революции, он знал, что у людских объединений есть много неподдающегося расчётам и планам. И первое здесь – способность людей превращаться в толпу.

Толпа неуправляема и безумна, как стихия. Ею обуревает одна только страсть – жажда безоглядного разрушения, уничтожения всего, что вчера ещё считалось разумным, законным и вечным. Она способна на такие поступки, на какие каждый отдельный человек не пойдёт ни под каким страхом. Она готова даже погубить себя, если кто-то не направит её в противоположную от пропасти сторону.

Машарину вспомнилось: их полууничтоженный, растрёпанный полк попал в окружение под Львовом, и солдаты с белыми от ужаса глазами кидались из одного конца перелеска в другой, всюду натыкаясь на пулемётный огонь; они стреляли уже не в австрийцев, а в своих офицеров, затянувших, как они считали, полк в эту западню. Машарину удалось собрать остатки своей роты и унять это дикое кружение по перелеску. Толпа остановилась, но не потому что подчинилась ему, а как бы в удивлении, что он ещё жив и осмеливается командовать.

Низкорослый щербатый солдат, тяжело дыша, несколько мгновений смотрел ему в лицо взглядом затравленного хорька, потом быстро, навскидку, выстрелил. Пуля шумнула у самого уха, так как солдату непременно хотелось попасть в голову.

Машарин подскочил к нему, сгрёб за шиворот, приподнял от земли и, стараясь быть спокойным, приказал в пять минут выстроить всех поротно и вывести людей из окружения.

– Ты отвечаешь за их жизнь и смерть! – пригрозил он и отпустил щербатого.

И тот, с помощью других пришедших в себя солдат, выстроил остатки полка и сам стал в строй. Им удалось тогда пробиться к своим.

– Ты прости, ваше благородие, за давешнее, – сказал потом солдат. – Прости, сам не знаю, что было. Не ты, всем бы крышка…

Когда Машарин ловил на себе холодные лезвия солдатских взглядов, то сознавал, что для них он представитель враждебной касты, ответственной за все их беды и несчастия.

Он шёл с ними потому, что верил в их правоту. Знал, что поможет им избежать ненужных жертв и не даст превратиться в толпу. Много надо труда и доброты, думал он, чтобы унять эту первородную злобу униженного, чтобы возвысить тёмного мужика до положения человека на земле.

Машарин вспоминал, курил, и при каждой вспышке спички дворник Аким вздрагивал и спрашивал, не утро ли уже. Когда стало светать, Машарин уснул, и ему снилась война. Кроме войны, ему редко теперь что снилось.

Утром он посетил знакомого врача, выслушал его советы и пошёл бродить по городу.

– Ваше благородие! – окликнули его, когда он собирался свернуть в свой ковчег на Солдатскую. – Поручик Машарин!

Александр Дмитриевич остановился. К нему подбежал запыхавшийся белобрысый юноша, чем-то очень знакомый и в то же время абсолютно неизвестный.

– Простите. Не узнаёте? Вольноопределяющийся Ягудин, – напомнил он. – А я вас сразу!

Теперь Машарин вспомнил, как, отступая по волынским болотам, он тащил на себе этого молоденького ополченца, обезумевшего от страха и вида крови.

– Никакой я не поручик, – сказал Машарин, – я теперь штафирка.

– Понимаю, – сказал Ягудин и оглянулся. – Простите, сорвалось. Обрадовался встрече. Надо бы угостить вас, спасителя моего, да вот, ей-богу, нечем… Но теперь недолго таиться. Сегодня мы большевикам потроха выпустим!

– Кто это – мы? И почему сегодня?

– Как? Вы не… Я думал…

– Я только с поезда. Так кто же мы?

– Мы это мы. Приходите к одиннадцати на Тихвинскую к кирхе. Я за вас поручусь. Я верю – вы истинный патриот! Приходите! Только больше никому!

– А без меня нельзя обойтись?

– Обойтись, конечно, можно. Нас хватает. Пять офицерских сотен, гору можно свернуть, не то, что голову большевикам. Для вас же хотел приятное сделать, – обиженно сказал Ягудин.

– Приятное… Ваши же и пристрелили бы меня, как лазутчика.

– Пароль – «Ищу адресок дамочки». Там проведут. Я побежал. До встречи!

Ягудин лихо козырнул и, улыбаясь детскими глазами, подмигнул: всё, мол, прекрасно.

В губчека было многолюдно.

В коридоре толпились, жались на скамьях и в проходах вызванные и задержанные.

Усталые красноармейцы дремали с открытыми глазами у дверей.

По лестницам сновали серьёзные, самоуверенные сотрудники, не обращавшие ни на кого внимания.

Машарин пробился к стриженой секретарше и протянул заготовленную записку: «Прошу предчека принять меня по поводу белогвардейского заговора».

Девушка прочитала и молча кивнула ему, взяла со стола ещё какую-то бумажку, зашла в кабинет и быстро вернулась.

– Заходите!

– По очереди, гражданин, по очереди! – закричал, соскакивая с места, клетчатый приказчик. – Я тоже к начальнику. У меня тоже срочно!

– Чего ты кричишь? – урезонил его сосед. – Тебе же не оттуда, тебе же только туда.

Очередь мрачно усмехнулась.

Машарин, не отвечая на реплики, пошёл к кабинету.

– Оружие? – спросил у двери часовой.

– Не имею.

На всякий случай часовой провёл руками по его карманам.

– Проходи.

В кабинете за разными столами, составленными буквой «Т», сидели два усталых человека. Тот, что помоложе, круглый лицом, усатый, подозрительно взглянул на Машарина и предложил сесть. Другой, очкастый интеллигент, даже не оторвал от бумаги клинышка уставленной туда бороды.

– Вы председатель чека? – спросил Машарин круглолицего.

– Я зампред, Черевиченко. Это мой помощник. Значит, вы насчёт заговора. Что за заговор? Откуда вам известно о нём?

Машарин рассказал о встрече с Ягудиным.

– А вы, значит, бывший офицер и решили помочь нам? А может, только отвлечь нас, заманить в ловушку? Почему мы должны верить вам?

– А вы не верьте, – посоветовал Машарин.

– А я и не верю! – почти крикнул чекист. – Я никому не верю, а бывшим офицерам особенно. Каждый третий шпион, а каждый второй скрытая контра.

– Я командир Красной армии и прошу разговаривать со мной в подобающем тоне, – сказал Машарин. – Вот документы.

Он протянул Черевиченке мандат и медицинское предписание. Чекист придирчиво просмотрел документы и протянул их помощнику.

– Таки дела, значит, – произнёс он, – вся страна воюет, а бывший командир полка Машарин решил поберечь собственное здоровье. Хотя, – он посмотрел на исхудалое лицо Машарина, – вам действительно отдохнуть недельки две не помешает. Рана затянулась? Ну и хорошо… В какой партии состоите?

– В РСДРП. С ноября. Большевик.

– Откуда родом? Сословие?

– Местный. Из золотопромышленников. Инженер.

– Ого! – повернулся он к помощнику.

Тот, улыбаясь, кивнул.

– Ну, рассказывайте!

Машарин кратко, стараясь не упустить ничего важного, рассказал о себе.

Черевиченко слушал внимательно, не перебивая и не торопя. Ему приходилось встречаться с профессиональными революционерами из аристократических фамилий, и он не очень удивлялся этому, хотя не совсем понимал, что заставляет их идти в революцию, и никогда не верил им до конца.

– Скажите, – решил он ударить Машарина по самому больному месту, чтобы окончательно прояснить для себя этого человека, – а совесть, – у вас ведь, интеллигентов, на первом месте совесть, – совесть не будет вас мучить, что вот этот Ягудин доверился вам, а вы как бы донесли на него?

– Будет, – сказал Машарин. – Но она меня бы ещё больше мучила, если бы я не предупредил готовящейся Варфоломеевской ночи. Я видел результаты подобных выступлений на Дону. Там большевиков вырезали семьями, не щадя и маленьких детей. Так что совесть мою оставим в покое.

– Хлипкий вы, интеллигенты, народ… А чем думаете заняться после выздоровления?

– Я инженер. Думаю, что инженеров нам понадобится больше, чем до войны. Так что пригожусь революции.

– Верно, верно. И то, что «нам», а не «вам», тоже хорошо. Только сейчас нам больше нужны толковые командиры, а не инженеры. Ну, это мы посмотрим… Значит, они намерены выступить сегодня. Пятьсот офицеров – это сила. В районе кирхи их соберётся человек пятьдесят от силы. А где соберутся остальные? Какой план их действий? Днём раньше мы могли бы подставить вас к ним… Пошли бы?

– Пошёл бы.

– Бы, бы… Придётся что-то выдумывать… Вот что, товарищ Машарин, сейчас мы вас арестуем. Так надо. В камере разыграйте из себя белого. Пробираетесь к своим. Сцапали вас случайно, как семёновского шпиона. Доказательств у нас никаких нет. Биография подлинная… Да, богатый у вас папаша! Таки дела. Всё объясню потом.

Позвали часового, и он увёл Машарина.

– Во-от, а ты его пропускать не хотел! – весело съязвил сосед клетчатого приказчика. – Гражданин торопился на тот свет. Зачем поперёд него лезть?

В подвальной камере, куда часовой препроводил Машарина, сидело уже человек двадцать. Тусклый пыльный свет, падавший на серый пол сквозь грязное и затенённое оконце, едва освещал фигуры людей и тут же поглощался серыми шершавыми стенами. От этого арестованные выглядели зловещими призраками.

Машарин почувствовал головокружение, неверными шагами добрался до узких нар, нащупал с краю свободное место и лёг.

– Замордовали человека, сволочи, – резюмировал сидевший на нарах напротив чахоточный в форме банковского служащего. – Это надо же над людьми так издеваться! Чуть поинтеллигентней этих хамов, и сразу в кутузку. А у меня дома три дочери и тёща больная.

– Слушай, фрайер! Ты перестанешь скрипеть? Или тебе сделать, как вчера одному голосистому тенору? – с ленивой угрозой спросил причитавшего меланхоличный налётчик, ковыряя спичкой золотой зуб.

– Меня не интересует ваш тенор. Мне домой надо!

– Да замолчите вы, ей-богу! Здесь тюрьма, а не сумасшедший дом!

– А, теперь вся Россия сумасшедший дом. Куда ни глянь…

– Нет больше России. Нет и не будет. Погибоша, аки обры.

– Враньё. Россия вечна! Мы им устроим Аппиеву дорогу от Владивостока до Варшавы. На каждом телеграфном столбе висеть будут!

– Ну, вы-то, подполковник, вряд ли порезвитесь. Вас расстреляют не сегодня, так завтра. Со шпионами у них разговор короче воробьиной песни.

– Расстреляют, если успеют, – согласился подполковник. – А не успеют, пусть пеняют на себя! Вешать буду собственными руками. Бес-по-щадно!

«Беспощадно… – повторил про себя Машарин. – Беспощадно. Страшное слово – беспощадно. Что это? Вернулись времена Чингисхана и гуннов? А как же тысячи прекрасных книг о любви к человеку? Музыка, величественные храмы? Или цивилизация только померещилась больному воображению дикаря?.. Бес-по-щадно…»

Он встречался с этим под Соколиновым, где офицерская добровольческая рота искрошила лазарет красных. Он видел это и в том имении, где были живьём сожжены семьи бедняков, устроивших там себе коммуну.

Откуда столько жестокости, столько кровожадности у высокообразованных, ещё недавно до щепетильности порядочных людей? Наверное, этот «беспощадный» ещё лет пять назад глубоко презирал соседа-помещика, ударившего плетью свою породистую собаку…

В камере продолжалась пикировка, но Машарин не прислушивался. Его спрашивали, по какому он делу. Сомневаясь, признавали в нём московского хирурга. Предлагали сыграть в «очко» на предстоящий ужин. Он никому не отвечал.

– Вам плохо? – услышал он над собой чей-то участливый голос. – Может, скажем, позвать врача?

Он открыл глаза и увидел плотного низколобого человека с огромными кустистыми бровями и кисленькой улыбочкой на жёлтом нездоровом лице.

– Врача позовём?

По голосу Машарин догадался, что это и есть «беспощадный».

– Не надо. Мне лучше.

– Как угодно. – Рыжие брови «беспощадного», морща лоб, поползли к густой стерне волос. – Позвольте представиться – Дуганов. Подполковник Дуганов. Лежите, лежите!

– А зачем ему лежать, – крикнул, вынырнув откуда-то из угла живописно-косматый тип с рыхлым бабьим лицом. – На том свете отлежится! Контр-р-ра. Ну? Вставай. Моё место.

– Не лезь к гражданину, анархия. Пусть лежит.

– Я полежу. Понял? – ответил заступнику анархист, сделав тихое ударение на слове «я», и вдруг заверещал истеричным фальцетом: – Встать! – и пнул Машарина сапогом в бок.

Машарин сел. Анархист скалился, поигрывая красивым кинжальчиком.

– Встэвай, встэвай, контра.

Машарин поднялся. Быстрым ударом выбил нож и левой рукой резко саданул космача по печени. Тот разинул рот и согнулся, обхватив руками живот. Машарин ударил его в отвисшую челюсть и снова лёг на нары.

Кто-то затарабанил в дверь, требуя у часового навести в камере порядок.

Дуганов поднял клинок и протянул Машарину.

– Бросьте под нары, – сказал тот.

Дуганов сломал каблуком кинжал, и лезвие тонко звякнуло под нарами. Жёсткие губы подполковника кривились в улыбке, глаза смотрели игольчато-остро, и рыжие брови то поднимались, то опускались.

– Во всём виноваты мы сами, – сказал он. – Всё либеральничали, вот и доигрались. Больше такой ошибки не будет…

Машарин молча слушал меняющийся от бархата до скрежета железа голос подполковника и почему-то вспомнил жандарма, который допрашивал его о багаже Елены Николаевны. Это совсем разные люди, но что-то делало их странно похожими.

– Вам может нагореть из-за этого… – Дуганов кивнул в угол, где мычал анархист. – Большевики с ними в обнимочку живут. А в такое время… Вы знаете положение на фронтах?

– Знаю.

– Нижнеудинск в наших руках. Теперь очередь за Иркутском. Не надо спешить под расстрел. Будьте осторожнее…

Ночью арестованных разбудили звуки перестрелки. Пальба шла по всему городу. Трещали далёкие пулемёты. Ухали разрывы гранат.

– Началось! – радовался Дуганов. – Это чехи, господа! Утром будем свободны! Диктатуре конец!

Однако к утру отзвуки уличных боев стали стихать.

В девять Машарина вызвали на допрос.

Белогвардейский мятеж был ликвидирован, как сообщил Черевиченко, почти блестяще. Правда, белякам удалось захватить тюрьму и освободить заключённых. Но рота красных мадьяр быстро вышибла их оттуда. Самые большие потери понесла дружина анархистов, с пьяной удалью кинувшаяся на пулемёты восставших.

– Чуть самого Гогитидзе не укокошили, – сказал Черевиченко.

– А сам Гогитидзе – это кто? – спросил Машарин.

– Гогитидзе? Прекрасный мужик. Орёл! Но с анархистской придурью. Попёрся искать беляков по деревням… Спасибо тебе надо сказать, товарищ Машарин. Давай руку!

Свидание с Черевиченко должно было, по мнению Машарина, положить конец бездеятельности, на которую обрекал его строгий наказ ничего не предпринимать по собственной инициативе.

Но сейчас всё изменилось…

В тюремной ограде грязь непролазная. Набросанные палки и доски утонули в лужах.

Охрана дремала на вышках, заплатанных свежими тесинами. Это были не местные милиционеры, а солдаты, поступившие в распоряжение Черепахина. Отсюда заключённых не умыкнёшь. Одна надежда – напроситься в конвой и в пути перебить охрану. Где-нибудь на ночлеге…

Машарин предъявил часовому пропуск, и тот вызвался проводить посетителя к начальству.

Солдат не выбирал дороги, шлёпал прямо по мутным лужам. Машарин сначала пытался прыгать, а потом тоже махнул рукой.

Черепахин гостю не обрадовался. Он сидел за непокрытым шершавым столом в шинели, накинутой на плечи, в фуражке, сбитой к затылку, и, морщась, курил дрянные румынские сигареты.

В комнате было сыро, от затопленной железной печки шёл распаренный запах плесени и гнили.

– Спектакль тут не слишком весёлый, – сказал Черепахин, распорядившись привести Черевиченку. – Я думал, ты в шутку напросился на это знакомство и не придёшь. Ну а коль пришёл, то скажу тебе, тут не богоугодное заведение. Прошу учесть и не удивляться.

– Ты что-то не в духе сегодня? Перебрал вчера?

– Какой черт перебрал! О расследовании думаю. Как его вести, по каким законам? По военным – так их всех расстрелять, по штатским – на каторгу, а где её взять?

– Да суди их по собственному разумению. Собери мирового, начальника милиции и втроём решайте. Штрафы побольше каждому и отпускай под гласный надзор. Не кормить же их тут даром. А деньги тебе нужны.

– Купец ты, хоть и штабс-капитан. Деньги всё, деньги…

– Конечно, купец, – согласился Машарин. – Купцы – люди умные. Нам выгоду подавай. Ну, расстреляешь ты этих глупых мужиков. Что будешь иметь, кроме убытков? А возьмешь штраф, и завтра будет чем выплатить жалованье милиции, солдатам жратвы купишь, и вообще деньги есть деньги…

Разговор прервал Грабышев, просунув в дверь курчавую цыганскую голову:

– Дозвольте ввести энтого?

Черевиченко был в ручных и ножных кандалах, скреплённых между собой короткой – не выпрямиться! – цепью. Трудно было узнать в обезображенном побоями, голодом и унижениями прежнего комиссара чека.

– Вот тебе сам Черевиченко Семён Иванович, – с издёвкой представил его Черепахин. – Большевистский бог. Диктатор пролетариата. Знаешь, сколько на его совести загубленных душ? Сотни!

– С кем имею честь? – спросил Черевиченко Машарина, будто не заметив тирады Черепахина.

– Здесь вопросы задаю я, – напомнил Черепахин. – Твоё дело отвечать. – И повернулся к Машарину: – Разговаривай с ним сам, надоел он мне.

– Меня зовут Машарин, – представился Александр Дмитриевич. – Местный коммерсант.

– Живого большевика захотелось посмотреть?

– Меня привело сюда не любопытство, а деловые соображения. Господин поручик говорил о вас, как о человеке рассудительном, поэтому, полагаю, мы найдём общий язык.

– С вами общий язык? Вряд ли.

– Я хочу задать вам несколько вопросов и попросить о небольшом одолжении. Со своей стороны обещаю вам, – господин Черепахин, надеюсь, разрешит мне это, – обещаю облегчить вашу участь, чем только могу.

– Никакой вашей помощи нам не надо. Занимайтесь своей коммерцией и не пытайтесь покупать наши души. Не продаются.

(«Занимайтесь порученным вам делом. Не пытайтесь освободить нас из тюрьмы. Это невозможно».)

– Зачем столько пафоса? Мы же не на митинге. Я хотел только помочь вам одеждой, продуктами, медикаментами…

– Всё у них есть, – резко перебил Черепахин. – Они ни в чём не нуждаются.

– Оставь, Андрей. Сам знаешь, что это не так.

– Я устал, господа, – сказал Черевиченко. – Вы не находите, что мне в таком положении трудно беседовать с вами?

– Грабышев! Дай комиссару табуретку и шагай отсюда. Будь за дверью.

Черевиченко сел на подставленный табурет, поднял руки и потряс ими, чтобы передвинуть башмаки кандалов. На запястьях Машарин увидел кровоточащие раны.

– Как известно, вы направлялись сюда с целью организовать партизанский отряд. Вот и я хотел узнать, уехали ли ваши товарищи с такой же задачей в районы Усть-Кута, Киренска, на Бодайбинские прииски. Я собираюсь туда везти хлеб и другие товары, а ваши разбой… ваши партизаны могут все это отобрать. Или их там нет?

Черевиченко усмехнулся, кривя разбитые, запёкшиеся губы, чернея провалами на месте когда-то ровных зубов.

– Ваш вопрос не состоятелен, господин коммерсант. Что бы я ни ответил, вы не поверите. Одно скажу совершенно искренне: партизанские отряды будут везде, где только есть трудящиеся. Вот так запросто они свою власть не отдадут. Всегда найдутся люди, которые поднимут народ на борьбу. И даю вам слово, через полгода Сибирь снова будет советской. Так что вам спекулировать везде будет опасно. Сидите лучше дома.

(«Не торопите события. Вы нужны здесь, а не где-либо».)

– Зря вы так. Я с вами разговариваю доверительно. Вы же сами понимаете, что сидеть без дела мне не выгодно. Люди хотят есть, одеваться, обуваться. Коммерция дело благородное, она вне политики.

– Не понимаю, чего вы от меня хотите. Я ничем вам помочь не могу. Пустой разговор.

– Можете. В том-то и дело, что можете. Вот господин поручик говорил, что среди трофеев, захваченных в обозе, есть весьма ценный для меня документ.

– Ничего ценного там нет. Всё сожжено.

– Нет, есть. Это чистый бланк со штампом и печатью вашей чека. Вот я и прошу написать на нём задним числом удостоверение, что мне разрешена свободная торговля в пределах губернии и что все советские власти должны содействовать мне. Тогда ваши партизаны не прихлопнут меня при случае. А навредить с такой бумагой я им не смогу.

– Ну-ну, – вмешался Черепахин, – о бумажке мы ни договаривались. Этот бланк кое-чего стоит!

– Без подлинных подписей комиссаров он ничего не стоит. В конце концов мы с тобой что – не сочтёмся? Что вы скажете, Иван Семёнович?

– Семён Иванович, – поправил Черепахин.

Черевиченко подумал и кивнул.

– Добре. Но за это господин поручик прикажет лечить моих раненых товарищей и перевести их до суда в сухое помещение. Давать нам пищу три раза в день и табак. Разрешить передачи и свидания. А главное – освободить безвинных людей.

– Последнее неприемлемо, – сказал Черепахин. – Если суд найдёт их преступниками, расстреляем.

– Тогда ускорить суд.

– Ладно, – кивнул Черепахин.

– Насколько мне известно, вас вместе с остальными центросибирцами решено отправить в Иркутск. Я обеспечу вас на дорогу продуктами, деньгами… А может, и сам поеду. Так что медицинскую помощь вам будут оказывать и в дороге.

– Сказки. Можно подумать, что в уезде столько докторов, что даже с нами одного пошлют… Впрочем, вы здесь ни при чём. Это дело не коммерческое. Другие пусть пекутся. Вот господин поручик и иже с ним.

(«У вас нет людей, чтобы предпринять попытку освободить нас по дороге. А если и есть, то вы в этом принимать участия не должны».)

– Значит, документ вы подпишете? Бланк у тебя, Андрей?

– В управе, в сейфе, – недовольно сказал Черепахин, – Потом сделаем, торопиться некуда. Грабышев! Уведи. Да сними железяки с рук. Никуда не денется.

Грабышев повёл Черевиченку, но тот у дверей остановился и сказал:

– Не вздумайте только обманывать меня, господин хороший. Уговор по всем пунктам в силе. Прощайте…

«Значит, уговор в силе: сиди и жди, – думал Машарин. – А чего ждать? Кто-то уже работает, а ты жди. Нет, надо действовать. Через Аню надо узнать людей…»

– Ну, ты и делец! – сказал Черепахин. – Ты что ж, думаешь, что Советы могут вернуться? И ты с этой бумажкой как с индульгенцией? Я этот бланк хотел поберечь. Думал, если объявятся где бандиты, агента к ним подослать.

– И они расстреляли бы твоего агента тут же. Будь уверен, подпись Черевиченко всем красным известна.

– Сколько ты мне заплатишь за бланк? – игриво спросил Черепахин.

– А ты сколько хочешь?

– Сколько я хочу, столько ты не дашь.

– Дам. Но только потом за сведения о партизанах я потребую с тебя втрое больше. Ты что же думаешь, что я действительно из-за паршивой баржи зерна стал бы перед этим комиссаром Ваньку валять? С таким документом мы с тобой будем своими у красных. Теперь ясно?

– Ладно. Чёрт с тобой, Саша, – засмеялся Черепахин.

В управе они вдвоём сочинили и отстукали на машинке солидную и строгую «липу». Печать стояла ясно, как на царском манифесте.

– Тебе теперь с ним только к нашим в руки попасть, – пошутил Черепахин, – без исповеди повесят, как самого отъявленного чекиста.

– А для своих мы другой сочиним, – сказал Машарин и принялся одним пальцем выстукивать такой же аккуратный документ:

18 августа 1918 года.

г. Приленск

Удостоверение

Предъявитель сего штабс-капитан Машарин Александр Дмитриевич является сотрудником отдела контрразведки Приленского воинского гарнизона и пользуется всей полнотой власти в пределах военного времени.

Всем представителям власти Временного Сибирского правительства на местах надлежит беспрекословно выполнять его распоряжения и приказания.

Господину Машарину А. Д. предоставляется право ареста как гражданских лиц, так и военнослужащих.

Управляющий уездом

начальник Приленского гарнизона

поручик А. Черепахин.

Начальник уездной милиции

прапорщик Е. Силин

– Подпиши-ка и заверь печатью.

– Да у нас же отдела такого нет, – усомнился Черепахин.

– Будет, – успокоил его Машарин. – Подписывай!