1

Нацуэ рассматривала новую картину на холсте двадцатого формата.

Она стояла перед картиной и пожимала плечами. В ее черных волосах виднелось несколько белых прядей. Растерянно глядя на эти волосы, я ждал, что она скажет. Вернувшись с пробежки, я, как обычно, принял душ. Как раз тогда Нацуэ и приехала. Она вошла в дом и сразу поднялась на второй этаж.

– Что это?

– Новая картина.

– Нет, серьезно. Ты чем ее рисовал? И, кстати говоря, почему?

– Не понравилась? Как тебе, интересно, «Нагая» придется?

В центре полотна начала проступать обнаженная Ахико.

– Ты чем рисовал?

– Стеками. Набрал прутьев, наточил стеков. С сотню, наверно, да только половину выбросил – никуда не годные получились. Так сказать, промышленные отходы.

– Эти, что ли?

Нацуэ опустилась на корточки возле картонной коробки.

Там осталось штук пятьдесят стеков, на самом дне. Остальное я отвез Акико.

– Вот так сюрприз. Изобрел новый метод.

Я сунул в зубы сигарету. В мастерской не отапливалось и мне стало зябко. Спустился в гостиную, развел в камине огнь.

Нацуэ не выказывала намерения спускаться. Я начал переодеваться, снял халат, надел рубашку, толстый свитер и наконец услышал шаги: Нацуэ спустилась по лестнице, но заходить в гостиную не спешила.

– Знаешь, ты когда-то полотно изрезал, у меня сердце кровью обливалось. Теперь я понимаю, что к твоим картинам нельзя так относиться – они существуют совсем в ином измерении.

Наиуэ стояла в дверном проеме, не пытаясь зайти в комнату. Этот жест говорил сам за себя: она чувствовала себя отверженной.

– Разреши мне ее продать.

Голос Нацуэ немного дрожал.

– Даже не продать, а представлять. Я не ради денег.

– Меня продажа картин вообще никогда не интересовала. С голоду не умереть – и достаточно.

Я взглянул на Нацуэ, которая все еще стояла в дверях, и вымученно улыбнулся.

– Ладно, забирай, пока я ее в клочки не искромсал.

Нацуэ пулей сорвалась с места. Взбежала по ступенькам на второй этаж, в мастерскую, и скоро уже спускалась вниз, зажав под мышкой картину.

– Я тогда поеду, без секса. Сейчас из этого ничего хорошего не выйдет – я все буду о картине волноваться.

Я рассмеялся. У меня уже из головы вылетело, как выглядела эта картина – будто приснилась. Через пару дней вообще забуду о ее существовании.

Я подкинул в огонь свежее поленце.

– Думаю, она вполне сгодится на выставку современного искусства. Поздновато, правда, но, может, покажу ее как авторскую работу. В таком случае дороже выйдет. Это мне оставь, ладно?

– Без проблем.

К тому времени я уже потерял интерес и к Нацуэ, и к полотну.

– А та обнаженная…

Нацуэ даже не порывалась зайти в гостиную.

– Это твой идеал, да? Я с первого взгляда все поняла. «Идеалом» Акико можно было назвать лишь в шутку: для меня эта девушка была реальна как никто.

– Не думала, что у тебя есть образ женщины-мечты. Впрочем, ты не перестаешь меня удивлять.

– Хватит.

– Ничего, если мы сегодня не будем спать?

– Нормально.

Нацуэ зашла в комнату и прижалась губами к моим губам. Я взял ее за плечи и отстранил от себя. Она устремила на меня проницательный взгляд, потом отвернулась и вышла.

Я подкинул в камин поленце и смотрел на разгоревшееся пламя. Время пролетело незаметно. Помню только, как я подкладывал дрова в огонь.

За окнами смеркалось. Пора было ехать к Акико, а я так и валялся на диване.

С гор доносились ночные звуки. Ухо улавливало ощутимую разницу: днем природа звучала по-другому.

Я поднялся на второй этаж, в мастерскую, и какое-то время стоял перед портретом Акико. Во мраке отчетливо проступал обнаженный силуэт на полотне. Он что-то мне говорил, мне одному, а я ему что-то отвечал.

С Акико я бы никогда не стал настоящим мужчиной. Когда наши губы соприкасались и сливались тела, даже тогда я не был мужчиной.

Как бы там ни было, а я напишу для нее портреты – тот, что здесь, и тот, что у нее в доме. Оба нарисую. Может, это приблизит меня хотя бы на пару шагов к обретению заветной мужественности.

Я включил свет.

Выдавив на палитру черной и белой красок, стал накладывать тени. Тени, которые после я уже не смог бы передать оттенками и полутонами – уныние сердца. Я нарисовал их в зрачках Акико, на ее щеках и в основании шеи. На кончиках ее пальцев. Тени, которые все равно потом скроются под краской цвета кожи.

Когда я наконец взглянул на часы, стояла глубокая ночь.

Я спустился к очагу, налил себе выпить и очень скоро захмелел. В полупьяном состоянии я решил, что попробую стать мужчиной. Получится ли стать полноценным самцом? Что-то мне подсказывало, что все равно не выйдет, но во хмелю мнилось, что попробовать все равно стоит. Прежде чем окончательно напиться, я пошел спать.

Зазвонил телефон.

Стояло утро. Не обращая внимания на трезвон, я облачился в свою одежду для пробежек и вышел на улицу. Первый пот выступал минут через тридцать, и еще минут тридцать надо было перепотеть тот первый пот. А если по каким-то причинам я не бегал, фаза гидроцефалии затягивалась на целый день, и весь день я ходил с чувством, что в голове бултыхается вода.

Зима не обольщает – не то что осень. Воздух жалит. Все прозрачно и ясно, никакой смуты. Я бежал, задрав голову. Вокруг заплатами лежали снежные наносы, словно тени на пейзаже.

Вернувшись в хижину, я принял душ, открыл банку пива, уселся в гостиной, и тут снова зазвонил телефон. Я предположил, что это Акико, и поднял трубку.

– Как поживаешь, сэнсэй?

Голос Номуры.

– Отлично. Отрезан от всего мира.

– У меня тут парень нарисовался, точь-в-точь твое отражение. Он может открыть тебе нечто о тебе самом. Хочешь, организую встречу?

– Не хочу никаких встреч.

– Повторюсь, ты увидишь себя со стороны. Разве неинтересно?

– Знаешь, Номура, я тебе кое-что объясню: Художник не рисует зеркальных отражений. Во всяком случае, я не рисую и зеркалам не верю.

– А зеркала тут ни при чем. У этого парня нет ядра, стержня, он полый внутри. Я же говорю, он – твое отражение.

– Мне неинтересно.

– Он убил человека, но его не судили – судья признал его невменяемым. Я как раз статейку о нем пишу, и мне подумалось, а не свести ли вас, ребята. Не подумай, я не утверждаю, что ты умственно неполноценен, просто в этом человеке ты мог бы увидеть себя.

– Тоска зеленая.

– Это ты о себе? Нагоняешь тоску, значит?

– Ты видел отражение самого себя в каком-нибудь приятеле? Мне это куда интереснее.

– Я писатель.

– Тогда не путайся и поищи другие отражения.

– Ну встреться с ним ради меня, я прошу.

– И не думай.

– Но со мной же встречался, ведь встречался же?

– Любопытно было посмотреть, как воспринимают мир такие, как ты.

– Я его привезу.

– Не надо.

– Если он со мной приедет, тогда тебе придется с ним встретиться. Я прошу твоего разрешения.

– Если я не хочу с ним видеться, то и не увижусь – попросту глаза закрою.

– Все, мы приедем.

Больше говорить было не о чем, и я повесил трубку.

Едва стемнело, подъехала машина Акико. Гостья ни словом не обмолвилась о том, что я не приехала накануне, и вместо этого сослалась на вылазку в город.

– Виллы пустеют: все разъезжаются. В городе как в супермаркет зайдешь – сразу заметно.

– Вполне предсказуемое явление.

Акико не делала попыток подняться в мастерскую. Наверно, боялась узнать, что я работаю над другим полотном. Холст у нее дома был уже покрыт толстым слоем краски, хотя я нарисовал одно лишь лицо.

– Рождество скоро, сэнсэй.

– Рождество? Надо же.

– В городе повсюду музыка будет. Правда, зимовать мало кто остался. Пустынно там как-то.

Я и не думал ни о каком Рождестве, давно уже праздники меня не интересовали. Даже в Нью-Йорке я не проникался новогодним настроением. Наоборот даже, накатывала депрессия.

– Давай поставим у тебя елку, – предложил я.

– Ты серьезно?

– Почему-то мне захотелось.

Акико рассмеялась, будто я сморозил что-то смешное. Спрашивать я не стал.

 

2

Под самый канун Рождества приехал Номура со своим знакомцем.

Для разнообразия он приехал за рулем полноприводного микроавтобуса. Я не пошел в отель, из которого он звонил. Номура сказал, что сам приедет, и по тону было понятно, что у него нет особого выбора.

– Я видел вашу картину. Воистину был тронут. Меня зовут Койти Осита. Впрочем, не скажу, что она меня сильно впечатлила.

Осите было лет тридцать. Меня поразили его ясные глаза. Взглянув на меня, он кивнул в знак приветствия и все время улыбался. Вот только в глазах его застыла печаль.

– Статью о нем писал, но так до сих пор его и не понял. Его освободили из зала суда – признали невменяемым, но я все равно его не понимаю, так же как и тебя.

Я стоял на террасе. Как раз вернулся с пробежки и пил пиво.

– Сменим тему?

Я не повернулся к Осите, чтобы с ним поздороваться.

– Сэнсэй не в настроении. Может, пройдемся?

Осита послушно кивнул и направился гулять по лиственничной аллее.

– Странное вышло дело.

– Не рассказывай, мне неинтересно.

– Ты единственный можешь его понять. Он вполне логично выражается, но, по сути, живет в придуманном им самим мире. Так что вся его так называемая логика – чушь собачья, так мне кажется. Когда он увидел в галерее твою картину, словно одичал. Я вообще ничего не понял.

– Не пытайся сделать то, на что ты в принципе не способен, тем более за чужой счет.

– Мне от тебя подачки не нужны.

– Что, все писатели на голову больные?

– В каком это смысле, больные?

– Да ладно, забудь.

– Работа у меня такая: понимать непонятное.

– Хочешь совет? Есть вещи, которых ты никогда не поймешь. И сообразительность тут ни при чем: это надо чувствовать, такие вещи находятся вне твоего восприятия. А попытки ломать голову – пустая трата времени.

Номура сунул в зубы сигарету и закурил. Ветер утих, лучи солнца обогрели землю; на террасе стало тепло.

– Много я повидал убийц на своем веку. Ходил по тюрьмам, расспрашивал о происшествиях десятилетней – двадцатилетней давности. Криминологию изучал.

– И что?

– Я просто не успокоюсь, пока не пойму.

– Твои рассуждения крутятся вокруг твоей собственной персоны.

– Может, ты и прав. У меня, наверно, просто еще в голове не уложилось, что можно чего-то не понимать.

Номура присылал мне какие-то свои книги, но я их не читал. Мир слов находился где-то за пределами моего понимания.

– Такое чувство, что снега пока не будет, – сказал я.

– О чем ты?

– Хотелось, чтобы снег пошел. Говорят, по другую сторону пика снег часто идет, а здесь его практически не увидишь. Хотя и тут в иные годы такие сугробища наваливает – дома по самую крышу засыпало.

– А при чем здесь снег?

– Я не хочу поддерживать этот разговор, вот и сменил тему.

– Хочешь, чтобы я уехал?

– Ты и так засыпал меня вопросами. Что еще тебя интересует?

– Но я ни о чем серьезном не спрашивал.

– Все просто: мы живем в разных измерениях.

– Смеешься надо мной?

– Ни в коем случае. Человек, как я, убийца, – существо куда более низкое, чем ты, тот, кто об этом пишет. На взгляд общества все обстоит именно так: ты надо мной возвышаешься.

Номура поправил очки, сползшие на кончик носа. Очки были бифокальные и увеличивали глазные яблоки. Это мне показалось забавным, и я засмеялся.

– Ну давай, смейся, – сплюнул собеседник. – Я – выдающийся писатель-криминалист и этим горжусь. Так происходит помимо моей воли, и я не могу тебе этого объяснить.

– Ты меня не понимаешь, я себя не понимаю, вот и все.

– Как думаешь, а Оситу ты понять сможешь?

– Я уже более-менее понял. Что тут сказать? Ты говорил, его признали невменяемым, но это не так. Пусть доктора и эксперты что угодно говорят, все это – слова.

Номура еле заметно кивнул. Я вынул из холодильника две банки пива и вскрыл их.

– Одна для меня?

– Нет.

– Потому что я не понимаю?

– Обижайся, если тебе так хочется, – все равно тебе не понять.

Номура снова покачал головой.

Легкий ветерок сорвал с веток сухую хвою, и она осыпала нас желтым дождем. Было чувство, что только тронь – и хвоя испарится.

Вернулся Осита.

Он стоял под террасой и улыбался, словно не зная, что предпринять.

– Поднимайтесь, – сказал я, и Осита взбежал по ступеням. Номура пристально за ним наблюдал.

– Мне хочется порисовать. Что вы видели?

– Камень. Тусклый, будто выцветший.

– Камень, значит?

Я встал, забрал из гостиной альбом для набросков и принялся зарисовывать углем валун. Тусклый, словно выцветший – такой, как описал Осита. Я бы назвал этот камень зимним.

Я вышел на террасу. Гость взглянул на набросок и разинул рот от изумления.

– Откуда вы знаете, что я видел?

– Это не то же самое. Наверняка форма другая.

– Это то, что я видел. Я его узнаю.

– Я нарисовал зимний камень, не больше.

Когда я это проговорил, Осита счастливо заулыбался.

– Господин Номура, наверно, вы на меня разозлитесь и скажете, что я глупость говорю, но это – тот самый камень, который я видел. Да, он другой формы, но это не важно. Я видел его. И когда увидел в галерее картину сэнсэя, было такое чувство, будто я сам это нарисовал. Вот и сейчас то же самое.

Я вырвал набросок из альбома – не слишком аккуратно вышло, и у рисунка получился зазубренный край.

– Бери, дарю.

– Вам не жалко?

– Чепуха. Мне просто захотелось сделать набросок, и только.

– Спасибо. Когда вернусь в Токио, наверно, побоюсь на него смотреть.

– Тогда выбросьте.

– Слушайте, вы что, оба надо мной потешаться вздумали?

Рассерженный Номура вскочил с места. Пожалуй, я переборщил. Осита виду не подал, будто понимает, что здесь происходит.

Я был не так оторван от мира, как Осита, и представлял, каково сейчас Номуре.

– Вы не против, если я попрошу вас уйти?

Осита, не переставая улыбаться, кивнул.

– Мы еще встретимся? – спросил он.

Я не ответил. Разочарованный Номура еле слышно вздохнул.

 

3

В сочельник пошел снег.

Начался он днем, а к вечеру все было укутано белым покрывалом.

Когда я подъехал к дому Акико, солнце почти село. Я прибыл, поднялся к ней в мастерскую и встал перед ее портретом.

Елку она не наряжала. Почему-то ни один из нас об этом не обмолвился. Мы пили вино, ели рагу, которое она готовила три дня.

Снег заглушал все внешние звуки, и клацанье столовых приборов было слышно необыкновенно отчетливо.

Мы поели, я поднялся в мастерскую и встал перед холстом. Лицо Акико было почти закончено. На синем фоне Акико безошибочно узнала свое лицо. Стеки. Переплетение линий. Я писал Акико, и не ее вовсе – мои сокровенные мысли излились на полотне в виде цветов и линий, и получилась та самая девушка.

Я смешивал и пробовал и наконец нашел нужную линию и цвет.

Меня охватило спокойствие – ушло напряжение, не осталось сил начинать что-то новое.

– Удивительно. Похоже, ты способен выразить линиями что угодно.

– На то она и абстракция.

– Рисуй еще.

Обычно через час работы я отбрасывал стеки. Наверно, боялся, что удовлетворенность неким образом затянется. Я спустился в гостиную, за мной молча последовала Акико.

– Еще пару дней так порисую.

Через пару дней портрет будет готов. Потом настанет перерыв, когда я не смогу писать – вероятнее всего, просто не найду темы для следующей работы.

Я сел на диван и прислушивался к снегу. Падающий снег издает звук – отчетливый звук, который не способно уловить ухо. Временами я даже ощущал звук тумана.

Акико принесла коньяку – бутыль, которую я позаимствовал из запасов владельца хижины.

– Не садись сегодня за руль, оставайся у меня.

– Так и поступлю. С горы ехать страшнее, чем подниматься на гору.

– Знаешь, так смешно слышать от тебя рассуждения о страхе.

Акико засмеялась.

Я прислушивался к звуку снега и размышлял, как правильнее будет назвать то, что испытывает ко мне Акико: страстью или влюбленностью. Можно было использовать и другие слова, но эти вполне отражали суть различия. В любом случае я не привык слишком вдумываться в слова.

Акико присела рядом на кушетке. Тихо посмеиваясь своим мыслям, я коснулся ее волос. Ощутил что-то вроде ностальгии по ушедшей юности. Мне даже ненадолго понравилось это чувство.

– Я засыпаю, – сказала Акико.

Мне спать не хотелось, да и ей, вероятно, тоже.

Мы встали и пошли в спальню. Я разделся, прохладный воздух пощипывал кожу. Кровать тоже была холодной. Мы обнялись. Было темно: сквозь занавешенные шторы исходило слабое свечение снега. Наши тела согрелись.

На следующий день я провел в мастерской два часа и закончил картину. Синий фон рассекали алые и красновато-коричневые линии. Существовавшая внутри меня Акико явственно проступила на полотне – словами такого не выразить. Настоящая Акико внимательно изучала полотно.

– Я поехал: хочу другую картину дописать, – сказал я, но хозяйка не обратила внимания на мои слова: она статуей замерла перед полотном. Я вяло доехал до хижины по запорошенной снегом дороге.

В мастерской ждала «Нагая Акико».

Решив обойтись без утренней пробежки, я встал к холсту.

Через пятнадцать минут после того, как я взял в руки кисть, весь вымок от пота. Через полчаса уже приходилось отираться полотенцем.

Меня то и дело одолевала иллюзия, что будто бы я обнимаю обнаженное тело девушки. В неистовстве я рисовал и постанывал. Вернулись силы, меня переполняла уверенность в себе. Дыхание стало прерывистым, я кричал. Пот стекал со лба, затмевая все перед глазами. Я мысленно сжимал в руках изображение Акико.

Когда я пришел в себя, уже наступил вечер.

Картина была завершена.

Я отбросил кисть, палитру и провалился в небытие. Чувство самореализации сменилось внутренней пустотой. И в тоже самое время я испытывал небывалое удовлетворение.

Закурил. В темноте шевелилось тело нарисованной Акико. На ее лице улавливалась улыбка. Я сел на пол и сидел, пока не стало зябко.

Медленно встал, спустился в гостиную и развел в камине огонь. Пламя разгоралось неспешно, в очаге потрескивали сухие поленца.

Я наполнил ванну водой.

Раздевшись в гостиной, пошел в ванную и долго отмокал в теплой воде. Снова пошел снег – мне не надо было смотреть в окно, чтобы это почувствовать.

Я вышел из ванной, надел чистое белье, свежую рубашку, свитер, брюки.

Комната прогрелась. На улице, как я был уверен, шел снег. Я достал из холодильника колбасы, сыра, открыл банку сардин. Все это поставил поближе к огню.

Принялся пить коньяк.

Зазвонил телефон.

– Опять снегопад.

– Чем занимаешься?

– Весь день смотрела на картину. В какой бы форме я ни предстала, все равно это я. Совершенно не то, что смотреть на себя в зеркало. Вроде как взглянула на потаенные стороны своего существа, жуть какая.

– Это не ты, а моя Акико.

– Скажи, что не будешь смеяться.

– О чем ты?

– Теперь я хочу тебя нарисовать. Мне надо написать своего наставника, сэнсэя. Теми самыми стеками, которые ты для меня выточил.

– Это повод для смеха?

– Просто я побоялась.

Акико умолкла, я тоже ничего не говорил.

Сейчас она превращалась из девушки в женщину, и мне стало совершенно ясно, что к ней меня привлек не дешевый блеск молодости, а нечто другое. Была в Акико какая-то немочь. Акико недужила – тем же недугом, что и я, только в силу своих нежных лет этого она еще не понимала.

– Я сегодня не приду.

– Ничего, я по твоему голосу поняла. Ты такой изможденный и в то же время исполненный жизнью.

– Может, ты и права.

В банке с сардинами закипело масло. Я подхватил жестянку пальцами, поставил ее на стол. Меня разморило от жара.

– Спокойной ночи, – проговорил я.

– Теперь, наверно, буду хорошо спать – потому что голос твой услышала.

– Поспи.

Я повесил трубку.

Подложил в огонь большое полено и наблюдал, как к нему подбираются языки пламени.

Время от времени отправлял в рот кусочек сыра, или колбасы, или сардинку, потягивая коньяк.

В основном я либо немного хмелею, либо окончательно набираюсь. Теперь же я был просто пьян – давненько со мной такого не случалось, после тюрьмы уж точно.

Я впал в ступор. Когда коньячная бутылка опустела наполовину, я пришел в себя. Вся еда куда-то делась.

Спать я не пошел – просто сидел и смотрел на огонь. О живописи я даже и не помышлял: я понял, что рисовал исключительно ради самого процесса.

Время от времени перегорало какое-нибудь поленце, с треском распадаясь пополам. Я брал кочергу и сгребал половинки в одну кучу, и скоро пламя разгоралось с новой силой.

Когда от содержимого бутылки осталась всего лишь треть, я наконец поднялся.

 

4

Побегать пришлось чуть подольше – необходимо было выгнать с потом последствия вчерашнего дебоша. Похмельем я бы это не назвал, просто не покидало чувство, что в голове полным-полно воды. Тропу, по которой я обычно бегал, занесло снегом, и временами я утопал по колено. Вопреки обыкновению дышалось тяжело, из глотки вырывались клубы густого белого пара.

Я вернулся в хижину.

Вдалеке показалась машина – словно бы водитель только и ждал моего возвращения. Из автомобиля вышли двое и, с трудом вышагивая по снежным сугробам, направились к хижине. Я не потрудился расчистить с утра тропинку.

Проигнорировав появление чужаков, я зашел в дом, развел огонь и принял душ.

Когда я в банном халате вышел в гостиную, чужаки стояли на крыльце перед дверью, явно чем-то недовольные.

– В чем дело? Вы обзвонились.

– Накаги, вы же видели, что мы идем.

Одному было что-то от двадцати до тридцати, другой был явно постарше. Оба производили достаточно ясное впечатление – знаком такой типаж.

– У меня заведенный порядок, и мне бы не хотелось, чтобы кто-то его нарушал, иначе я не стал бы уединяться в горах.

– Может, у вас к нам нет интереса, а вот мы пришли как раз к вам.

Старший сунул мне под нос полицейский жетон. Я, не обращая внимания, пошел на кухню и достал из холодильника банку пива.

– Нам известно о вашей судимости, так что перестаньте голову морочить.

Я пожал плечами, открыл банку. Надо сказать, в халате в непротопленной комнате было зябко. Я переоделся в рубашку, натянул свитер, между делом попивая пиво. Молодчик хотел было что-то сказать, но старший его остановил.

Когда я вышел на террасу, увидел следы: детективы натоптали возле крыльца. Стулья, столики на террасе припорошило снегом. Детективы подошли и встали под карнизом – как раз там, где стоял я.

– Вы знакомы с писателем по имени Ёочи Номура? Старший говорил спокойно, ровным тоном.

– Он во что-то вляпался?

– Мы считаем, что он был здесь.

– Наведывался однажды. Не помню, сколько уже дней прошло. Это было исключение – мы обычно встречаемся в Токио, хотя он приезжал в здешний городок.

– Что вы пытаетесь от нас утаить?

Молодчик избрал нарочито оскорбительную манеру разговора. Устроили игру плохой коп – хороший коп, пытаясь тем самым спровоцировать подозреваемого.

– Малыш, ты нарушаешь мой распорядок дня.

– А ну-ка повтори.

Послышался шорох цепованных шин: к нам приближался автомобиль. Детективы тоже его заметили – это был «мерседес» Нацуэ. Она вышла из авто, кутаясь в собольи меха. На ногах у нее были резиновые сапоги, туфельки на высоком каблуке она несла в руках, пробираясь по огромным сугробам. Детективы обескураженно наблюдали за этим представлением.

– Так и думала, что ты не станешь чистить дорожки, поэтому захватила сапоги. Здравое решение.

Нацуэ, выдыхая клубы белого пара, поднялась на террасу.

– У тебя гости?

– Незваные. Я как раз пытался их спровадить.

– Замолкни, Накаги, не то наденем на тебя наручники и посмотрим, как ты тогда запоешь. Нечего тут умника из себя строить, зэк.

– Ладно, парнишка, говори, какое у тебя дело.

– Ёочи Номура убит.

– Интересно. Где?

– Труп обнаружили в Токио, в его машине. Похоже, в этой машине он вернулся из Нагано. В дневнике он написал, что встречался с вами.

– И получается, что я его убил.

– Почем знать.

Я, конечно, не ожидал столь скорой кончины Номуры, однако и удивлен не был. Преждевременная смерть – не новость в наши дни, люди умирают и не от руки убийц.

Мне вспомнилось лицо Койти Оситы.

– Вы же догадываетесь, по какой причине мы к вам заглянули. Мы опекаем таких, как вы, – тех, кто однажды преступил закон. Нам известно, что незадолго до своей гибели Номура приезжал в Нагано. Когда я говорю «Нагано», то подразумеваю вас.

– Визит его был краток.

Нацуэ закусила губу.

– Как только у вас хватает наглости называть его зэком?

– Вы кто такая? – Это спросил коп постарше. – Мы – представители властей.

– Так вы считаете, что имеете право от лица властей называть этого человека зэком?

– Он молод, горяч. Бывает, скажет лишнее.

– А вы стоите рядом и не пытаетесь его остановить. Нацуэ указала на старшего детектива.

– Вам известно, за что этот человек попал за решетку. За свое преступление он должен был получить условный срок, это была вынужденная самооборона. Ваша братия утверждает, что он убил с намерением. Ваша работа – провести расследование и найти доказательства этого намерения, и вы, полицейские, ее не сделали. Вы же все прекрасно понимаете. Перед вами – человек с чистым сердцем. Когда он увидел деяние рук своих, то сказал, что намеревался убить, а вам подобные поленились докопаться до правды.

– Мы не в курсе прошлых дел, мэм, мы приехали сюда по другому вопросу.

– Тогда прекратите клеймить его зэком и оставьте свои домогательства. Вы хоть и называетесь детективами, но не имеет права устраивать здесь следствия.

– В этом я с вами не соглашусь, мэм. Не знаю, кем вы ему приходитесь, но расследование есть расследование.

– Я защищаю права этого человека. И я не утверждала, что стану препятствовать расследованию. Я «прихожусь» ему агентом. Все имеющиеся у вас вопросы попрошу направлять к адвокату.

Я осушил банку, и вторую мне брать не хотелось.

– Вы не оставляете нам выхода.

– Это вы не оставили себе выхода своим поведением: нельзя было называть этого человека зэком. С этим будет разбираться наш адвокат.

– Мы только задаем предварительные вопросы. О формальном расследовании речи не идет.

– Номура здесь был. Кажется, двадцать третьего.

Все это действовало мне на нервы, поэтому я решил высказаться:

– Он привез с собой человека, который, по его словам, проявлял интерес к моим картинам.

– Кто это был?

– Не знаю. Я не обратил на него внимания. Мы с Номурой перекинулись словцом – так, о ерунде всякой.

– Номура записал в блокноте, что поехал в Нагано с человеком по имени Осито, который хотел с вами встретиться. В машине обнаружена квитанция за проезд по платной автостраде, что подтверждает его присутствие в Нагано.

– Я же сказал, что он был у меня. У меня было много работы, и мне не хотелось принимать гостей.

– Господин Номура проявлял интерес к совершенному вами преступлению.

– Он сказал, что хочет написать об этом книгу.

– Расскажите о человеке, которого он с собой привез.

– На вид тридцать – тридцать пять. Худощав. Больше ничего не приметил.

– О чем вы разговаривали с господином Номурой?

– Он спросил, что я почувствовал, когда убил человека.

– Достаточно уже, – в разговор вмешалась Нацуэ. – Со всеми вопросами обращайтесь к адвокату. Этот человек – не просто знаменитость, это художник международного масштаба. А для начала разберемся с вашей хамской манерой общаться с людьми и навешивать ярлыки. После этого мы окажем вам содействие в расследовании.

Нацуэ вручила визитку старшему из детективов.

– Этот человек – не от мира сего, поэтому он оказался в тюрьме. Он воспринял случившееся как интересный опыт, чего вы, я уверена, даже не поймете.

Нацуэ подтолкнула меня в комнату.

Огонь в очаге стал угасать. Я принес свежих поленец, чтобы пламя снова разгорелось. Пошерудил догорающие угли кочергой и подложил на них пару свежих поленьев.

Нацуэ приглушенным голосом что-то говорила детективам – до меня доносились лишь неотчетливые звуки. Покончив с разговорами, детективы удалились.

Нацуэ вошла в прихожую и сняла шубу, оставшись в ладно скроенном костюме, деловая дама до кончиков ногтей. Положила на стол какой-то чек.

– Шесть миллионов иен. Я нашла покупателя на твою новую картину. Два миллиона забрала себе – лучше так, если мы собираемся поддерживать деловые отношения. Но если хочешь, я могу их тебе отдать.

– Шесть миллионов на одного – слишком много. Я подарил картину тебе.

– В любом случае прими чек. Я знаю, что деньги тебя не интересуют, но и лишними они не бывают.

Нацуэ села на диван, скрестила ноги. Закурила сигарету. Я присел на корточки у очага.

– Расскажи, как было на самом деле, – проговорила Нацуэ, выдыхая клубы табачного дыма. – Ты его убил?

Я засмеялся. Нацуэ посмотрела на меня без тени улыбки на лице.