.

Впервые лицо своего папаши Кикудзиро я увидел, когда перешел во второй класс начальной школы. Наверное, мне никто не поверит, но я не помню, чтобы до этого дня услышал от него хотя бы одно слово. Более того, я даже не знал, как он выглядит.

Его появление оставило неизгладимый след в моей памяти. Вечером он явился с работы, а может, с гулянки и заорал:

— Эй, ты! Неси сакэ!

Мамаша что-то ответила, дальше слово за слово, и в конце концов он со злости перевернул маленький обеденный столик. В общем, папаша проявил себя во всей своей красе и выглядел как пьяница отец из «манги», именно это и было первое мое воспоминание, связанное с ним.

До этого он представлялся мне каким-то загадочным чудовищем. Из тех, про кого говорят, что они живут в пещерах или реках, и тетушки ими пугают: мол, нельзя туда ходить, там живет страшилище, которого никто никогда не видел. Поэтому когда я таращил глаза на опрокидывающийся столик, то, помню, подумал: вот оно, чудовище показало свой истинный нрав!

Конечно, еще до того, как пойти в школу, я знал, что моего отца зовут Кикудзиро и что он работает маляром. Но как-то так получалось, что я ни разу не сталкивался с ним лицом к лицу. Когда я сейчас размышляю об этом, то понимаю, что баловавшие меня мамаша и бабушка старались не показывать мне отца, который почти каждый божий день являлся домой пьяный и буянил.

Каждый вечер мамаша и бабушка загоняли меня спать очень рано, даже если мне не надо было вставать завтра с самого утра. Если же мне не хотелось спать, они все равно под любым предлогом укладывали меня в постель. Спорить было невозможно, я уходил в соседнюю комнату, и когда забирался под одеяло, слышал шум, возвещавший о приходе папаши. Через какое-то время раздавались звуки ударов, плач мамаши, потом истошные крики бабушки: «Прекрати! Что ты делаешь!» Она изо всех сил пыталась остановить скандал, и в конце концов папаша злобно орал: «Отстань, мерзкая баба!»… Такие сцены разыгрывались очень часто.

Моя семья состояла из мамаши, бабушки, двух старших братьев и старшей сестры. И все эти люди жили скученно в тесном маленьком домике из трех комнат, одна из которых еще и использовалась как кухня. Как бы папаша ни скандалил, но стоило только появиться старшему брату, он тут же скрывался в задней комнате. Старший брат, в отличие от меня, и учился здорово, и работал успешно, поэтому отец при нем рта не открывал.

И вот в этот маленький домишко я притащил пса. Какой тут начался переполох! Пес был дворнягой, его отдала мне и попросила приютить старушка, торговавшая соленым печеньем «сэмбэй» в лавочке по соседству с нами. Сначала мамаша заявила, что она категорически против. Она все твердила: «Отец обязательно сделает какую-нибудь гадость, так что пойди и выкинь его!», — и ни за что не разрешала оставить пса. Наверное, мамаша думала, что раз отец не любит всякую живность, то вряд ли из этого может получиться что-нибудь путное.

Делать было нечего — я отвел пса на ближайший пустырь и там бросил. Но через какое-то время снова обнаружил его перед нашим домом. Я буквально влюбился в этого пса, я так хотел держать его при себе, заботиться о нем, но мамаша была непреклонна. Она повторяла одно и то же: «Отведи его подальше и брось там».

Я прикидывал и так и эдак, но в конце концов придумал вот что. Ушел с псом далеко, долго отсутствовал, а потом вернулся вместе с ним. И сказал мамаше:

— Мам, это хороший пес! Я заблудился, но пошел за ним и быстро дошел до дома.

Мамаша засмеялась и со словами: «Действительно, хороший пес. Так и быть, можешь его оставить» разрешила держать пса в доме.

Если вдуматься, это был первый в моей жизни розыгрыш.

В общем, пес стал жить в уголочке прихожей, но, как и предполагалось, папаша его невзлюбил. С первого же вечера пес принялся лаем сообщать о приходе выпившего хозяина. Как только приближалось время его возвращения и все члены семьи выстраивались по стойке «смирно», раздавалось короткое, но веское «Тяв!» Пьяный папаша обязательно пинал пса, вертевшегося у него под ногами. Мамаша начинала твердить: «Ложитесь пораньше спать, он опять напился» и уводила всех в соседнюю комнату. Собачий лай был словно сигнал воздушной тревоги.

Все это продолжалось около месяца, но однажды вечером вместо собачьего тявканья раздался громкий лай, а затем истошный вопль отца:

— Скотина! Что ты делаешь?!

Короче говоря, пес разозлился и вцепился папаше в ногу. Папаша бушевал и орал:

— Я не позволю всякой твари кусать хозяина! Я его прибью!

Но когда мамаша пригрозила, мол, убьешь живое существо — бог тебя накажет, он затих. Но тут же начал стонать: «Больно, больно»… И вошел в дом, волоча ногу. Выглядел он при этом полным болваном. Я и сестра лежали, накрывшись одеялами, и пытались заснуть, но ничего не получалось. Мы еле-еле сдерживали смех.

Тогда я впервые понял основу основ юмора — когда спотыкается и падает какой-нибудь очень важный человек, над ним смеются больше всего. Вся наша семья сначала затихла, и до того момента, когда раздался громкий смех, мне показалось, что во всем мире на мгновение воцарилась какая-то странная тишина. Чувство, которое я тогда испытал, возможно, и сделало из меня юмориста.

После всего этого переполоха пес, как только видел отца, начинал искать, куда спрятаться. Видимо, так он выражал раскаяние в своем плохом поступке.

* * *

Рассказывая про пса, я вспомнил, что мать дала отцу прозвище «Туз». Папаша любил парикмахерские и часто ходил стричься, даже тогда, когда волосы у него не особенно отрастали. Кажется, стрижка стоила тогда дешево, как плошка китайской лапши «ра-мэн», иен тридцать. Возвращался папаша из парикмахерской с блестящими волосами, напомаженный до сияния. Когда это «сияние» приближалось к дому, мамаша обычно говорила «Наш парень Туз вернулся». Тузом звали пса, которого держали наши соседи. Он был черный-пречерный, шерсть блестела, и туловище его всегда словно бы искрилось на солнце. Вот этот самый блеск очень напоминал сверкание напомаженной папашиной головы, когда тот, довольный собой, возвращался из парикмахерской.

Мамаша все время называла папашу «Тузом» и часто ворчала, чего это, мол, он так важничает, а голова-то у него на собачью похожа.

Однажды папаша вернулся после стрижки с лицом, залитым кровью. В то время услуги в парикмахерских были очень дешевыми, и, может, поэтому в них всегда толпилось полно народа. В парикмахерской, куда папаша ходил постоянно, хозяин был одновременно и мастером, и к вечеру он так уставал, что стричься у него становилось опасным для жизни. Наверное, в этот день папаша заглянул к нему как раз в такое время. Когда он вернулся домой с криками «ох, как больно!», по щекам и подбородку у него текли тонкие струйки крови, и лицо было словно полосками разрисовано. Мамаша спросила, что случилось, а он ей в ответ:

— Да парикмахер, паразит, начал меня брить, да заснул, наверное. Вот, смотри что вышло!

Папаша так расстроился, что едва не плакал.

Мамаша разозлилась и говорит:

— Ты что же, так и молчал все время, пока он тебя брил?

А он ей отвечает:

— Ну, его же тоже жалко. Я как скажу, мол, больно, он встрепенется и бреет как следует, а потом снова бритва в сторону скользить начинает. Видно, совсем устал…

Так отец и разгуливал — с лицом, полосатым словно арбуз, и некоторое время он все стонал: «Больно, больно!»

* * *

Пока папаша не напивался, он был очень робким человеком. Я не один раз имел возможность это наблюдать. Зимой мы часто собирались и вместе с соседями разжигали костер. Кто-нибудь выгребал сухую траву и ветки, валявшиеся между домами, и зажигал огонь, а потом соседи сами собой собирались вокруг него, и начинались разговоры про житье-бытье. Папаше особенно нравилось, когда костер разгорался очень сильно.

Однажды папаша приметил где-то костер и примчался домой. Не успев отдышаться, он потребовал у мамаши сладкий батат и, зажав в руке несколько картофелин, убежал обратно к костру. Потом, выждав момент, когда его никто не видел, подложил картофелины в костер и вернулся домой дожидаться, пока батат испечется. Все это время он то бурчал под нос: «Наверно, еще не испекся», то поглядывал на часы, в общем, никак не мог успокоиться. Наконец со словами: «Ну все, уже сорок минут прошло. Пожалуй, уже достаточно» встал, позвал меня с собой, и мы отправились к костру.

Но сколько мы ни ворошили угли костра, вожделенного батата там не обнаруживалось. Перетряхнули несколько раз обгоревшие листья, но так ничего и не нашли. Папаша робко огляделся вокруг и обнаружил крестьянина, жившего по соседству, который за обе щеки уплетал картошку. Ел, причмокивая, было видно, что очень вкусно.

Папаша какое-то время пристально смотрел на него, но, так и не сказав ни слова, вернулся домой. Он не смог выдавить из себя: «Это моя картошка». Зато когда пришли домой, начался скандал. Он орал: «Этот мерзавец сожрал мой батат!», топал ногами от досады на «паразита-крестьянина». Мне, ребенку, и то было стыдно за него.

Один раз, когда я учился в начальной школе, папаша приходил на открытый урок для родителей. Мамаша моя представляла собой типичную «кёику мама», то есть мое образование было главной целью ее жизни, поэтому она всегда ходила на такие открытые уроки. Но именно в этот день ей пришлось отправиться на похороны к кому-то из знакомых, и было решено, что пойдет отец. Но в тот момент, когда она сказала папаше: «Ты уж извини, но сходи за меня», его словно парализовало. Он все твердил: «Не хочу! Чего это я попрусь в такое место!» и сопротивлялся изо всех сил. Я всегда подозревал, что папаша вряд ли закончил хотя бы начальную школу, поэтому школа как таковая по каким-то причинам пугала его.

В общем, мамаша его уговорила, порешили на том, что он все-таки отправится туда. Но в тот день с утра, еще когда я только выходил из дома, он достал большую бутылку сакэ и принялся подливать и подливать себе в стакан. И вот так, основательно набравшись, он явился в класс.

Представьте себе — входит мужчина в рабочей куртке, заляпанной краской, с надписью «Китано», в галифе, заправленных в высокие матерчатые тапки «таби» на резиновой подошве, эдакий работяга, ноги у которого заплетаются. Все на минуту затаили дыхание, атмосфера создалась очень странная. Как будто на бейсбольном матче все замерли перед седьмым, решающим броском. От папаши же еще и вовсю благоухало сакэ.

Учитель начал спрашивать нас и говорит:

— Кто знает ответ на этот вопрос, поднимите руку.

И тут сзади раздается звенящий от злости голос папаши:

— Быстро поднимай руку, придурок!

Я только и успел подумать: «Проваливай домой, пьяница несчастный», а он уже привязался к чьей-то матери, сидевшей рядом с ним. Да как накинется на нее:

— Ты чего уставилась, бессовестная!

Наверное, эта тетенька настолько удивилась, что не смогла и рта открыть. А папаша все не утихал:

— Ишь, разоделась, сидит, важничает, глаза бесстыжие! Да тебе здесь не место, паскуда эдакая!

Из него просто потоком лились слова, которые нельзя пропускать мимо ушей. Учитель уже не мог больше этого терпеть и подошел, чтобы его утихомирить.

— Послушайте, вы кто такой?

— Кто я такой?! Я отец Такэси, чтоб тебе пусто было!

Папаша сверлил его взглядом, стращал, наверное, но достаточно было учителю сказать: «Уйдите, пожалуйста» — и слов в ответ уже не нашлось. Папаша еще какое-то время злобился на учителя. Потом бросил прощальную фразу, как в кино: «Ты меня еще вспомнишь, негодяй!» и убрался из класса. А я остался, мне было жутко неловко… Я весь сжался и сидел как на иголках, ждал, когда же наконец прозвенит звонок.

Но на этом вся история не закончилась. Выслушав от меня подробности папашиных похождений, мамаша на следующий день пошла в школу с коробкой печенья — извиняться. Классным руководителем у нас тогда был совсем молодой учитель Фудзисаки, только что закончивший институт. То ли он пожалел мамашу, которая ради меня принялась бесконечно кланяться ему в ноги, то ли еще по какой причине, но после этого он стал частенько заглядывать к нам домой. Мамаша всегда ему радовалась, кормила его, ходила с другими матерями к нему домой, стирала, делала уборку. Наверное, ради того, чтобы он ставил мне оценки получше, она была готова делать что угодно.

Как-то так получилось, что Фудзи-саки-сэнсэй после ужинов в нашей семье начал понемногу попивать сакэ, а опьянев, оставался ночевать. Мамаша не только не сердилась, а наоборот, с радостным лицом приносила одеяло и укрывала его. Папаше, похоже, все это не нравилось. Как-то вечером, после того как учитель ушел, он вдруг разбушевался как огонь во время пожара.

— Ты что же это делаешь! Пока меня дома нет, тащишь его домой, да?! У тебя с ним шуры-муры, что ли, паскуда этакая!

Мамаша так удивилась, что даже не стала с ним пререкаться. Но это еще больше подлило масла в огонь, и папаша все кричал с лицом, искаженным злобой:

— Птенчика себе завела!

В то время я еще не понимал, что значит «шуры-муры», и не знал, конечно, что «птенчиком» называли молодого любовника. Поэтому никак не мог взять в толк, на что же папаша так сердится. Я понимал только, что ругают Фудзисаки-сэнсэя.

* * *

Короче говоря, характер у папаши был скромный, застенчивый, я бы даже сказал слишком застенчивый, робость одолевала его в самых банальных ситуациях. Никогда он не мог сказать прямо то, что хотел. Но уж если срывался с цепи и начинал бушевать, то остановить его было невозможно. Мне кажется, что на тихих улочках Токио, где я родился и вырос, таких мужчин встречалось немало. Мамаша часто говорила про папашу, что терпеть не могла «этого типа» с первой встречи, что не хотела даже дышать воздухом, который он выдыхал. Однако это не помешало ей родить от него четверых детей. Что это за «ненависть» такая, особая — я никогда не мог понять.

Мамаша, глядя на меня, постоянно приговаривала: «Придет время, поймешь, что в тебе течет папашина кровь, да еще очень сильная. Придет время, она ох как даст о себе знать!»

И ведь правда, оба моих старших брата особо не пьют, характер у них выдержанный, никогда не взрываются, не выходят из себя. А я и курю, и пью поболее многих, и скандалю… Похоже, что я перенял от папаши все отрицательные черты его характера.

У папаши не было никаких особых увлечений, единственную радость для него представляла выпивка. После работы он шел пьянствовать, маршрут при этом каждый день был всегда один и тот же. Сначала он шел в пивнушку «Синония», где пропускал первый стаканчик. На закуску к холодному сакэ брал огурцы в приправе из мисо «морокю» и жареную ставриду. Он всегда заказывал только это. Когда хмель начинал согревать изнутри, он шел в зал игровых автоматов «патинко» под названием «Кинрю кайкан», то есть «Дом золотого дракона». Иногда вместо выигранных шариков забирал сигареты или жвачку, но чаще уходил просто так. Потом шел «добавить» в заведение к тетушке Сино, так вроде ее звали, и уже как следует набравшись, возвращался домой. Он каждый день двигался по одному и тому же маршруту, прямо какая-то «звериная тропа», да и только.

Поэтому, если вечером возникала необходимость разыскать папашу, никакого труда это не составляло. Нужно было только пройти по «звериной тропе» с обратного конца. В дни, когда десятник выдавал деньги, мамаша всегда отправляла меня на поиски папаши. Я шел к тетушке Сино, потом заглядывал в «Дом золотого дракона», потом направлялся в «Синония». Где-нибудь в одном из этих мест я его обязательно находил.

Иногда я вытаскивал его из какой-нибудь водосточной канавы. Они тогда были не такими узкими, как сейчас. Иногда ширина достигала двух метров, местами канавы закрывали деревянными крышками. Папаша, набравшись под завязку, частенько соскальзывал с крышки и падал в канаву. Сколько раз я спасал его, вытаскивая оттуда, грязного и замызганного, в таком состоянии, что он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. В такие моменты он становился похожим на выжившего из ума старика, которому негде приклонить голову.

Про него можно рассказать много разных историй. У папаши действительно не было никаких пристрастий, но как-то вдруг все его приятели-мастеровые увлеклись рыбной ловлей, и папаша за компанию тоже решил стать рыбаком. Поскольку характер не позволял ему учиться у кого-нибудь, он решил, что все снасти, от удилища до поплавков, он будет делать сам. При этом все приговаривал: мол, у меня все обязательно получится лучше, чем у них.

И вот настал памятный день, когда папаша, воодушевившись, встал рано утром и поехал на рыбалку. До этого момента все было здорово, но вечером он вернулся с пустыми руками. Мало того, еще и промок до нитки. Погода в тот день была идеальной для рыбалки, никакого дождя, но сколько мы ни спрашивали его, что же случилось, он так ни слова и не сказал. Потом от приятелей-мастеровых мы узнали, что пока папаша ждал, когда рыба начнет клевать, он напился до безобразия и решил встать на дерево, которое плавало в реке. Ну и конечно, поскользнулся и свалился в воду. Мы тогда здорово посмеялись всей семьей.

День, когда мы впервые поставили в доме ванну, тоже закончился большим переполохом. Купили ванну из кипарисового дерева, бойлер и трубы, все установили в маленькую ванную комнату, которая была метров пять, не больше. Папаша радовался, говорил: «Как это здорово, собственная ванна. Да разве можно ходить в баню, такая там грязища, ужас просто!» И самый первый отправился мыться. Похоже, он совсем забыл, что любил баню и ходил туда чуть ли не каждый день.

Когда он сел в ванну, обнаружилось, что вода еще не очень горячая. Поэтому он громко позвал меня и потребовал, чтобы я подложил побольше дров. Я никогда раньше этого не делал и не знал, что значит «побольше». Кладу себе дрова в печку бойлера и кладу, но понимаю вдруг, что голоса отца больше не слышно. Решил посмотреть, как у него дела, гляжу — он сидит в ванне по горло в воде, весь красный и глаза закрыты. А вся комната в дыму. Я в панике кинулся звать на помощь брата, мы вдвоем, поднатужившись, вытащили отца из кипятка, донесли до комнаты и уложили на пол. Только он был какой-то вялый и не шевелился. Тут все забегали: «Папочка умер! Купите лед! Да какой там лед, надо врача! Такэси, беги за врачом!»

Пока все метались, папаша вдруг пришел в себе и сказал: «Ну, что случилось?»

Правда, потом несколько часов он пролежал не вставая. Наверное, если бы он еще несколько часов просидел в ванне, то, может быть, и правда умер.

Еще один рассказ про ванну. Через несколько дней после этого я решил нагреть воду и пошел к бойлеру. Рядом с бойлером на полу валялась ручка от бейсбольной биты, которую я берег как зеницу ока. Папаша стоял у бойлера и подкладывал дрова.

Я его и спрашиваю:

— Папань, что это?

А он мне отвечает:

— Как это «что»? Сам что ли не видишь, дрова, конечно!

Мне аж кровь в голову бросилась, я закричал:

— Это не дрова! Это моя бита! — и чуть ли не с кулаками на него кинулся.

— А я знать не знаю, что это такое! — отвечает он мне.

Вот так — и взятки гладки.

Конечно, папаша и предположить не мог, что это была бита, на которую я долго копил деньги и наконец-то купил. Краска с нее облупилась, бита стала черной, поэтому папаша и решил, наверное, что этот кусок дерева, самый подходящий для растопки. А я в этот день впервые захотел пристукнуть папашу.

Все члены нашей семьи много раз попадали из-за папаши в самые отчаянные ситуации. Любимого цыпленка сестры он умудрился сварить на обед. Она то ли купила цыпленка, то ли его ей подарили. Сестра назвала его Пии-тян и усердно за ним ухаживала. Цыпленок вырос, стал курочкой, и вот в один прекрасный день, когда сестра пришла из школы, он пропал. Пока она его искала, из кухни донесся вкусный запах «набэ» из кипящего горшка. Она пошла на кухню и неожиданно для себя обнаружила у плиты папашу. Она спросила:

— Не знаешь, где мой Пии-тян?

— Я его в кастрюлю положил, — последовал ответ.

В тот момент сестра так разрыдалась, как будто вода из фонтана забила.

Я тоже подумал: «Ну и папаша, ужас, каких дел натворил!», но голод не тетка. А пахло так вкусно, что я сел есть вместе с папашей. Потом и сестра, всхлипывая, уселась за стол, что меня ужасно удивило.

— Бедный Пии-тян, что с тобой сделали! — приговаривала сестра и тут же начала вылавливать кусочки курятины из горшка. В конце концов она даже добавки попросила.

Если бы это происходило сейчас, я сказал бы ей: «Как ты можешь, это же Пии-тян!», но тогда все голодали и было не до сантиментов. Если что-то могло быть употреблено в пищу, про любого «пии-тян» забывали. Время было такое.

Но самый огромный урон от папаши понес мой старший брат. Когда он собрался жениться, отец жутко напился во время обмена подарками при помолвке. И все получилось просто ужасно, невыносимо. Невеста брата происходила из Тотиги, ее отец владел химчисткой, был очень влиятельным человеком. Его даже выбрали в руководство профсоюза.

В начале визита отец, одетый в какое-то непривычное кимоно, сидел истуканом. И говорил положенные по случаю слова типа: «Спасибо вам, такую прекрасную девушку отдаете за нашего дурня…». Но чем больше он пьянел, тем все более сомнительным становилось его поведение. Он все чаще подносил рюмку ко рту, и в тот момент, когда я увидел остекленевшие глаза папаши, его понесло, и удержать его уже было невозможно. Он начал орать:

— Что это за девчонка?! И рожа у нее какая мерзкая! Небось некуда ее было пристроить, так решили мне в дом подсунуть, мерзавцы!

Все были так потрясены, что и слова вымолвить не могли. А папаша начал приставать уже к отцу невесты:

— А ты кто такой, сидишь и пьешь с важным видом?! Ты ведь просто чистишь чужие шмотки, болван. Нечего тебе задаваться!

Отец невесты был довольно смирным человеком, но постепенно и его терпение лопнуло:

— Думаешь, я долго буду выслушивать оскорбления тебе на радость? Я всего лишь чистильщик? А ты всего лишь маляр, и что с того?!

После этой отповеди ситуация совсем вышла из-под контроля. Мамаша плакала и злилась, только одна бабушка изо всех сил пыталась помирить присутствующих, но они еще больше распалялись.

Все напоминало сцену кровавой битвы, разыгранную в театре.

Обычно в такой ситуации помолвку разрывают, но как бы странно это ни звучало, брат все-таки благополучно женился на этой девушке. Конечно, молодые так решили между собой, но все же отец невесты оказался широкой души человеком. Любой другой отец вряд ли рискнул бы отдать дочь за человека, папаша которого такой скандалист и пьяница.

Свадьбу праздновали у нас в доме, и отец снова напился. Сначала все шло хорошо — собрали соседей, сняли все внутренние перегородки «фусума» и начали пир. Но в конце праздника отец начал кричать: «Как я рад сегодня!», разделся догола, начал плясать, член болтался во все стороны, просто ужас что началось… Новобрачная сидела в кимоно невесты и горько плакала под белым головным убором «цуно какуси».

Был в нашей совместной жизни и совсем другой случай, когда папаша пострадал от моего среднего брата. Братец сбил папашу машиной и уехал, не остановившись. Когда брат учился в институте, он получил права и ужасно хотел поездить на машине. Он выпросил автомобиль у приятеля и поехал покататься, но совсем скоро вернулся домой просто зеленый от ужаса.

— Я сбил человека, — твердил он без остановки, все время порывался расплакаться и совсем упал духом.

Мамаша какое-то время молчала с озабоченным лицом, а потом сказала мне:

— Так, Такэси, когда придут из полиции, ты будешь молчать, понял?!

А брату она велела:

— А ты ложись спать. Машину поставь вон там. Если никому ничего не скажешь, никто и не узнает.

И она принялась стелить постель.

Б это время появляется папаша, из носа у него льется кровь, одежда вся тоже в кровище, а переднее колесо велосипеда искривлено и свернуто на бок. Злится страшно и говорит:

— Тут совсем рядом с домом какая-то сволочь сбила меня на машине и уехала.

Тут все сообразили — это, значит, брат сбил отца на велосипеде!

Б самый неподходящий момент, когда все семейство находится в жутком напряжении, папаша вдруг появляется в таком виде и выглядит, как обычно, полным болваном. Никто не сумел сдержаться, всех домочадцев буквально распирало от смеха. А посередине общего хохота с открытым ртом стоял папаша, ничего не понимая, и кровь лилась у него из носа.

* * *

Помимо склонности к пьянству у папаши имелась еще одна вредная привычка. Хотя у него никогда не было денег, он ужасно любил новые вещи. Он мог откликнуться на любое заманчивое предложение и сломя голову бежать куда угодно. И всегда поддавался на сладкие уговоры и покупал всякую ненужную ерунду. Конечно, каждый раз мамаша ругала его нещадно.

От папаши на память у меня остались только сандалии на кожаной подошве. Так вот эти сандалии были одной из таких «удачных покупок». Я прекрасно помню день, когда папаша их купил. Стояла жаркая летняя погода, он пришел радостный со словами: «Какую я отличную вещь купил!» — и тут я услышал, что откуда-то снизу, из-под ног папаши раздается звук, как будто колокольчики звенят. Пригляделся и правда — над каблуками у сандалий прицеплены маленькие колокольчики.

Папаша спрашивает:

— Как тебе сандалии? Носок из крокодиловой кожи и верх из хорошего материала. А колокольчики, ты понял, из золота сделаны! — И вид у него такой довольный…

Мамаша только взглянула на него, и на лице у нее появилось выражение полной безысходности. А потом она устроила ему разнос.

— Ну ты дурак! Кто бы стал таскать на пятках золотые колокольчики?! И за сколько ты это купил?

Папаша назвал такую сумму, которая раз в десять превышала обычную цену за подобные вещи. Наверное, он заплатил столько, потому что взаправду считал, будто колокольчики золотые.

Сколько мать ни твердила — пойди, верни назад, он только отмахивался, кричал: «Достала, дура набитая» и не послушался ее. Почему-то эти сандалии — единственное, что досталось мне от отца на память.

Даже если папаша покупал какую-то вещь, которая при ближайшем рассмотрении оказывалась жуткой ерундой, он продолжал ею пользоваться. Из всего, что он носил, я вспоминаю перстень с печаткой. На вид он был сделан из блестящего золота, а в торце — именная печать. Выглядел он очень дешево — вульгарная, никуда не годная подделка.

Как только папаша купил этот перстень, он стал с нетерпением ждать почтальона. Когда приходили с почты с посылкой или с заказным письмом, он тут же выскакивал в прихожую и говорил: «Печати у меня нет, так что поставлю печать вот этим». Потом с довольным видом вытаскивал перстень и ставил отпечаток. Если мамаша хотела достать свою настоящую печать, он по-настоящему сердился и кричал: «Когда тебе будет нужна печать, всегда зови меня!»

Каждый раз, когда он отправлялся выпить в «Синония», то обязательно надевал перстень. Правой рукой держал стакан с сакэ, а левую как-то неестественно выворачивал. Все для того, чтобы тот, кто сидел рядом, видел этот перстень. Папаше ужасно нравилось вести с постоянными посетителями разговоры вроде:

— Эй, Кику! Какое у тебя отличный перстень! Дорогой, наверное?!

— Ну да, а как ты догадался?

Один раз он очень удивил хозяина «Синония», попросив у него квитанцию, мол, готов поставить на ней печать. Вообще-то папаша ни разу в жизни не видел, как выглядит квитанция. А хозяин помолчал немного и говорит: «Вообще-то это я выдаю квитанцию и ставлю свою печать».

Услышав это, папаша начал чесать затылок, и вообще все это походило на плохую комическую сценку «мандзай».

День, когда в нашем доме появился телефон, я тоже вспоминаю как комедию. Наша семья была бедной, но почему-то мы купили и телевизор, и телефон гораздо раньше, чем многие другие люди, жившие по соседству. Итак, телефон установили, и папаша просидел перед ним несколько часов подряд.

Потом он почувствовал, что ноги у него затекли и начал сердиться, мол, странно, что никто до сих пор не позвонил. Хотя он никому не сообщил наш номер, так что, само собой разумеется, никто и не мог позвонить. Но папаша уже начал нервничать. Делать было нечего, и брат поехал на велосипеде к вокзалу и оттуда позвонил домой.

Когда раздался звонок, мамаша сказала, чтобы он быстрее подошел к телефону. Папаша снова рассердился и говорит:

— Ты издеваешься, что ли?! С чего это я должен брать трубку, дура набитая!

Наверное, в этот момент он вдруг запаниковал. Когда он все-таки взял трубку, то вдруг заорал:

— Хеллоу!

Брат, должно быть, страшно удивился.

Потом папаша вообще стал нести чушь и сказал почему-то:

— Это я, папочка. А кто это?

Кто же это мог быть, интересно, кроме брата? Потом вдруг объявил:

— Слышно хорошо, — и не говоря больше ни слова, повесил трубку.

После этого отец захотел сам кому-нибудь позвонить, но тогда среди его приятелей мало у кого имелся телефон. В конце концов он надумал позвонить десятнику и позвонил, но говорить-то было совсем не о чем!

— Да я просто так звоню, хотел спросить, как вы там… — папаша выдавил из себя несколько ничего не значащих слов и повесил трубку.

Потом через какое-то время позвонил снова. На третий раз десятник наконец на него рассердился и отчитал, мол, нечего мне звонить без дела.

Лшь тогда папаша перестал названивать почем зря.

Если бы нынешние молодые увидели папашу, точно бы сказали про него: «типичный маразматик».

Странно, конечно, что сын говорит такое про отца, но все оно так и было. Однако когда речь шла о работе, папаша всегда становился очень серьезным. Я ни разу не видел, чтобы он отлынивал от дела или отдыхал в рабочий день. И если в воскресенье подворачивалась работа, он выходил из дома пораньше, чтобы поспеть к назначенному времени.

Мне и среднему брату часто приходилось ему помогать. Когда я учился в средней школе, по воскресеньям мне очень хотелось выспаться, а потом поиграть в бейсбол, но брат рано утром поднимал меня с постели буквально пинками: «Такэси, вставай! Надо идти работать с папаней».

Делать было нечего, я вставал и тащился за ними. Я их просто ненавидел, потому что все мои приятели развлекались, и только я работал.

Отец был небольшого роста, чуть выше ста шестидесяти сантиметров, с крепко сбитым телом и очень проворными движениями. На стройплощадке он с легкостью красил стены и окна на высоте четвертого этажа без всяких страховочных строп. Он забирался на леса, которые возводили пожарные, ставил рядом с собой краску, как-то весь изгибался и начинал работать кистью. Это мне очень напоминало скалолазов, которые поднимаются по отвесному склону.

Папаша часто ходил красить на завод, который построили по соседству, и с легкостью, почти бегом передвигался по бетонной крыше здания. Но однажды он вдруг куда-то пропал, а потом оказалось, что в крыше была дыра, он провалился и вылез с ведром краски на голове. Такое тоже бывало. Сейчас, когда я думаю об этом, то удивляюсь, как папаша ни разу не получил серьезной травмы. Иногда леса ломались, и вообще работа маляра и травмы всегда взаимосвязаны. Папаша обладал каким-то врожденным, звериным инстинктом, предохранявшим его от травм. Видимо, поэтому ничего серьезного с ним не случалось. Единственное, за что я благодарен папаше, — это интуитивная моторика, которую я от него унаследовал. Папаша часто хвастался, что он занимался гимнастикой на всяких снарядах, но это он наверняка привирал.

Самая любимая присказка папаши была: «Я не просто красильщик». Он так часто повторял: «Моя специальность, так же как у придворного плотника, ошкуривать дерево до белизны», что все уши мне оттоптал. Сначала он покрывал дерево краской, потом олифой и затем наводил глянец специальной тряпкой. Все говорили, что особенно здорово папаше удавались мерцающие стены для кафе и других заведений.

Я часто помогал ему отмывать в щелоке поверхности в синтоистских храмах. Надо было сначала нанести на почерневший от пыли и дыма потолок из белого дерева каустическую соду, потом удалить щелок. После того как дерево становилось белым, его надо было просушить, а потом покрыть новым слоем олифы. На словах все звучит очень просто, но когда на потолок наносили каустическую соду, она попадала на голову, растекалась по всему телу. Мы всей семьей помогали папаше, но это была очень противная работа.

Я удивлялся тому, как папаша опускал руку в каустик, а потом облизывал пальцы. Облизывал и приговаривал, покачивая головой: «Так, пока еще слабоват раствор». На мой взгляд, это было очень опасно, но папаша всегда изрекал с невозмутимым лицом: «Это такое дело, что если не попробуешь, не начнешь разбираться».

Он также говорил: «Если пробовать полизать лак, то потом начнешь привыкать». Вообще считается, что лаковых дел мастеров в начале своей работы заставляют понемногу лизать лак. Просто если не приучить таким образом организм, то будет постоянная аллергия на химикаты и работать вообще станет невозможно. Когда я это услышал, то зауважал всех мастеровых.

Как-то раз папаша работал до 31 декабря. В канун Нового года его попросили покрасить что-то на заводе, и мы всей семьей помогали ему, но когда закончили, было уже одиннадцать часов вечера. Когда мы вернулись домой, мамаша начала варить гречневую лапшу «тосикоси соба», которую едят в Новый год.

— Ну вот и закончился наконец этот год, — сказала мамаша, когда мы ели лапшу, потом вдруг забеспокоилась и добавила: — Отец, как ты думаешь, уж сейчас-то не придут за долгами?

Папаша засмеялся в ответ, говоря:

— Ты что, совсем сдурела?! Кто попрется собирать долги 31 декабря после одиннадцати часов?

Но когда до Нового года оставалось минут пятнадцать, вдруг распахнулась входная дверь, а затем раздался голос: «Китано-сан!»

Вся семья просто застыла в ужасе.

Делать нечего, средний брат поехал на велосипеде к десятнику, извинился и попросил аванс в счет будущей работы. Тогда наконец мы смогли встретить Новый год. Сейчас, когда я думаю об этом, душу окутывает печаль, но тогда в приходе сборщика долгов не было ничего грустного, да и ничего особенного. Для нас это было самым обычным делом. Я хорошо помню, как мы сели за стол и без всякого волнения доели гречневую лапшу.

* * *

И вот этот самый папаша однажды вдруг не пошел на работу. Правда, ему было уже за семьдесят, то есть дело происходило гораздо позднее того времени, о котором я вспоминаю. Но после этого дня он уже больше никогда не работал.

Какое-то время перед этим папаша, возвращаясь с работы, начинал шумно дышать, двигая плечами. Наверное, сильно прихватывало сердце. Потом он вдруг стал говорить: «Все, мне недолго осталось» — и в один прекрасный день резко перестал работать.

После этого папаша то ложился в больницу, то выписывался оттуда. Когда ему становилось плохо, он уходил в больницу. Через два-три дня возвращался домой и снова начинал пить, курить, да так, что здоровому человеку и не снилось. Потом, снова почувствовав себя хуже, он опять отправлялся в больницу. Он то падал без сил, то поднимался, прямо как ванька-встанька.

Когда мой старший брат подрос и стал сильнее, чем папаша, тот перестал буянить в пьяном виде. Однажды брат сильно на него накричал, мол, сколько можно безобразничать. После этого папаша хоть и обзывал иногда брата дураком, но потихоньку, голосом, больше похожим на шипение змеи. Когда брата не было дома, тогда он начинал шептать: «Вы все скоты», но выглядело это просто жалко.

Когда папаша слег, слабость его характера стала еще более заметна. Он сделался очень слезливым. По любому поводу вдруг начинал извиняться перед мамашей, а потом рыдал. Голова у него явно стала работать хуже, и папаша постепенно превращался в плаксивого старикашку.

После этого его отношения с мамашей стали походить на дуэт комиков «мандзай», когда один — умный проныра, а второй — олух царя небесного. Мамаша спокойно говорила о нем:

— Отец совсем сдурел. Он все время пил, вот голова и перестала варить. И правая рука у него дергается. Может, ему веревочку с бантиком дать, чтобы кошек забавлял.

А продолжение было и еще похлеще:

— Только если кошку выпустить, она его до крови закусает. Может, лучше веер в руку дать, жарко сегодня, так и вентилятор не понадобится.

Папаша злился и покрикивал на нее:

— Дура, ты что про меня выдумываешь?!

Но только былой силы в нем уже не было.

Даже я все время порывался ей сказать: «Мать, прекрати говорить о нем гадости!», но это было ее местью за молодые годы. Наверное, мамаша вспоминала, как пьяный папаша часто избивал ее, и в этом выражалось ее отмщение.

В конце концов папаша слег совсем, и это стало тяжелым испытанием для родных. Он лежал в палате на четверых, кроме него там находились больные с размягчением мозга и с раком в последней стадии. Иногда тот старик, который страдал размягчением мозга, мог всю ночь без конца громко выть. Папаша совсем ослабел душой и, слыша этот вой, начинал плакать. Потом умер больной раком, ночью пришли родственники и начали причитать: «дедушка умер». Дед с размягчением мозга принялся бормотать «умер не умер», папаша начал канючить и плакать, мол, и мне недолго осталось… В общем, настоящий ад.

Папаша по природе своей был слишком робким, и вряд ли он знал других женщин, кроме мамаши. Ссорились они бесконечно, но я ни разу не слышал, чтобы ссора происходила из-за женщины. Однажды он съездил с приятелями-мастеровыми по дешевой путевке на курорт в Атами. Потом мы смотрели снятый на любительскую камеру ужин, где присутствовали официантки. Пожалуй, это был единственный раз, когда папаша, можно сказать, развлекался в компании с женщинами.

Поэтому я просто впал в прострацию, когда в газетах началась шумиха по поводу того, что у папаши был ребенок на стороне. Ко мне вдруг явился корреспондент из иллюстрированного еженедельника и говорит:

— У Кикудзиро-сан есть ребенок от другой женщины, и он это скрывает.

Я не раздумывая закричал:

— Вы что, издеваетесь?! Не может мой папаша ничего такого скрывать!

Потом, конечно, проверили, и выяснилось, что это ошибка, но я думаю, все, кто его знал, в один голос заявили бы, что такого с папашей быть не могло.

Я полагаю, что становление ребенка и превращение его во взрослого человека определяется тем, какие чувства он испытывает к родителям. Мне кажется, если он, видя отца и мать, может им сочувствовать или осознавать, как им тяжело, значит, он сделал первый шаг по дороге во взрослую жизнь. А если уже в недетском возрасте он все еще говорит себе: «Ни за что не прощу отца», значит, он пока остался пацаном. Хотя если говорить лично обо мне, то тут можно и заподозрить меня в некотором лукавстве. Сколько лет мне было, когда я начал думать, что смогу простить папашу?

В детстве я все время думал: «Ну почему у меня такой гадкий отец?» Мне все хотелось, чтобы отец у меня был необыкновенный. Я всё представлял: вот было б здорово, чтобы папаша мог и подраться, когда надо, и давал мне денег на расходы, а когда нужно, ругал бы, но за дело. Я не испытывал совершенно никакой благодарности к папаше. Когда я ушел из дома и начал сам зарабатывать на жизнь, мое отношение к нему не изменилось. Возможно, я прожил свою жизнь ребенком, так и не повзрослев до сегодняшнего дня.

Но зато в последнее время я стал частенько вспоминать, как папаша смеялся, завидев меня. Я почти не помню, чтобы он что-нибудь мне говорил. А вот его улыбающееся лицо я легко могу вызвать в памяти. Вот я помогаю ему в работе, и он смеется, видя, как я крашу. Перед моим внутренним взглядом его радостное лицо, когда я прихожу за ним в пивнушку «Синония». Почему-то я все чаще стал вспоминать его улыбку. Может, сейчас, когда мне уже за пятьдесят, я стал взрослым и могу наконец простить отца?

Поясалуй, надо вспомнить и о том, что несколько рассказов об отце стали моими шуточными репризами на сцене.

— Дурак ты, не знаешь, что ли? Если мужчина пошел налево, его ждут семь гномов.

— Да нет, семь врагов! Если бы ждали семь гномов, то это был бы «Диснейленд».

Этот диалог из разговора папаши с мамашей я в чистом виде перенес на сцену. Папаша после посещения пивной часто пересказывал поговорки и присказки, которые запомнил со слов посетителей. Но при этом, когда возвращался домой, нередко что-нибудь путал, и это бывало смешно.

— Человек должен быть терпелив. Вот говорят: «На камне усидели три человека…»

— Да нет, надо говорить: «Так терпелив, что усидел на камне три года». А то у тебя получается что-то вроде: «Ум хорошо, а два сапога — пара!» Что с того, если три человека уселись на камень!

Мамаша возражает, а на лице написано: «Совсем отец спятил!»

И этот диалог можно было отправлять прямиком на сцену к комикам «мандзай».

И вот еще одна история. Когда я учился в младшей школе, однажды в дом к соседям залез вор. Как только раздался крик: «Грабят!», люди из окрестных домов начали выскакивать наружу, а вор, который на вид был самым бедным из набежавших мужчин, изо всех сил старался унести ноги. С громкими криками: «Лови! Держи подлеца!» в процессе погони ближе всего к воришке подобрались плотник и владелец бакалейной лавки. Папаша тоже схватил молоток и с криком: «Прибью заразу!» влился в ряды преследователей. Все было здорово до тех пор, пока вора не загнали в тупик улицы.

Тогда вдруг преступник обернулся, перехватил поудобнее палку в руке и пошел в контратаку. Он был так грозен, что все преследователи бросились врассыпную. И все разом помчались к нам, зрителям. А в первых рядах бежал папаша. В общем, так вор и удрал. Печального в этом ничего не было. Я вроде и разозлился сначала, но вид папаши, который сделал разворот на месте, и побежал обратно, был так комичен, что я начал смеяться. Это напоминало на сцену из комедийного фильма, и она до сих пор стоит у меня перед глазами. Говорят, дети учатся, глядя на спину отца, уходящего на работу. А мне папаша запомнился только в образе олуха.

Папаши не стало двадцать лет назад, но я до сих пор не знаю, в какой семье он вырос. Сколько я ни спрашивал братьев, они тоже не могли ответить. Он мог написать только свое имя и фамилию, поэтому вряд ли учился хотя бы в начальной школе.

Мамаша говорила, что отец — подкидыш, но правда это или нет, тоже неизвестно. Я не встречался ни с одним из его родственников. Когда я начал выступать на телевидении, то все думал, а вдруг кто-нибудь из его родных придет ко мне знакомиться. Но никто так и не появился. До сих пор я так и не узнал, из какой он был семьи.

«Чудовище», с которым я повстречался в детстве, ушло, так и не показав истинного лица….