О ранних годах жизни и профессиональной деятельности Холмса известно до обидного мало. Тем драгоценнее эти скудные свидетельства. Даже странно, что человек столь знаменитый сумел сохранить подробности своей жизни в такой тайне: приходится заключить, что делал он это намеренно. Сам Холмс мало интересовался мелочами собственной биографии, так что вряд ли он стал бы трудиться сознательно заметать следы. Вероятно, это делали за него другие, дабы защитить его. Тут сразу же приходит на ум его старший брат Майкрофт Холмс, обладавший значительным влиянием в правительственных кругах: он легко мог бы нажать на нужные рычаги, чтобы опустить завесу тайны там, где это необходимо.

Таким образом, мы вынуждены полагаться на то, что нам сообщает сам Ватсон. Например, в «Его прощальном поклоне», действие которого происходит в августе 1914 года, Ватсон описывает Холмса так: «Ему можно было дать лет шестьдесят — очень высокий, сухопарый…» Это единственный случай, когда доктор упоминает о его возрасте. Но нам следует относиться к этим сведениям с осторожностью, ведь здесь он описывает шпиона Олтемонта, американского ирландца. Может быть, играя его роль, Холмс нарочно состарил себя или постарался выглядеть моложе? Если же мы примем сведения о его возрасте за чистую монету (к тому же в каноне больше нет никаких намеков на дату рождения великого сыщика), то придется сделать вывод, что Холмс появился на свет в 1853 или 1854 году, самое позднее — в 1855-м. Я предпочитаю более раннюю датировку, ибо в «Тайне Боскомской долины» Холмс называет себя человеком средних лет: иными словами, в это время ему сорок с небольшим. События в рассказе разворачиваются в 1889 или 1890 году. Тогда получается, что Холмс родился еще до 1850 года, однако «человек средних лет» — термин неопределенный, поэтому имеет смысл поместить дату его рождения в первую половину 1850-х, как можно ближе к началу десятилетия. Холмс вышел в отставку в конце 1903 года: из этой даты мы тоже могли бы кое-что почерпнуть. Вдруг он отошел от дел как раз в день своего пятидесятилетнего юбилея? Согласитесь, вполне подходящая веха.

Холмс происходит от череды деревенских сквайров, но в его жилах течет и кровь французского художника Клода Верне, чье семейство он также числил в своих предках, по его собственному заявлению. Мы не знаем, где Холмс родился, но его неприязнь к сельской местности дает основания предположить, что вырос он где-то в дальнем захолустье. Как мы увидим, в молодости он явно провел какое-то время в Ирландии. Прибавим к этому тот факт, что он всячески уклонялся от рассказов о своем детстве: вероятно, оно не отличалось безоблачностью. В итоге перед нами предстает образ нелюдимого паренька, с юных лет неизменно нацеленного на изучение логики и дедукции. Холмс почти наверняка получил образование в частной школе, а уже потом продолжил его в университете.

Именно в университете проявились его способности разгадывателя загадок. В каноне есть два текста, проливающие свет на университетские годы Холмса. В «Глории Скотт», как замечает сам Холмс, описано первое расследование, в котором он участвовал. Он упоминает об этой истории и в «Обряде дома Месгрейвов», вспоминая, что дело «Глории Скотт» и связанные с ним события «впервые натолкнули меня на мысль о профессии, ставшей потом делом всей моей жизни». Немаловажно датировать это расследование, однако здесь мы впервые сталкиваемся с обыкновением Ватсона скрывать и маскировать факты. Можно предложить лишь приблизительную датировку: по-видимому, Холмс поступил в университет в возрасте восемнадцати-девятнадцати лет, то есть между 1868 и 1872 годом. Он говорит, что занимался этим делом, уже проведя два года в университете, следовательно, это произошло между 1870 и 1874 годами. В «Истории жилички под вуалью» Ватсон сообщает нам, что Холмс активно «занимался своей практикой двадцать три года». Поскольку он ушел на покой в 1903 году, можно отнести начало этой практики к 1880-му, однако нам следует вычесть годы Великой Паузы, начиная с «Последнего дела Холмса» (апрель 1891-го) и вплоть до возвращения сыщика, которое описано в «Пустом доме» (начало 1894-го): трехлетний перерыв. Итак, он утвердился в профессии детектива-консультанта в 1877 году. Из «Обряда дома Месгрейвов» нам известно, что Холмс занялся своей сыщицкой практикой вскоре после окончания университета, так что, вероятно, это учебное заведение он покинул году в 1876-м. Тогда получится, что он получал высшее образование с 1872 по 1876 год: что ж, вполне правдоподобно. Дело о «Глории Скотт», таким образом, можно отнести примерно к 1874 году.

Однако в ходе расследования этого дела сам Холмс упоминает о событиях, происходивших на борту судна «Глория Скотт» «тридцать лет тому назад», в 1855 году. Стало быть, история относится к 1885 году. Но это явная ошибка, так как Холмс познакомился с Ватсоном в 1881-м и к тому времени практиковал четыре года. Очевидно, хронология здесь намеренно сдвинута — возможно, из-за того, что Холмс что-то неверно записал (такое никогда нельзя исключать: он довольно небрежно хранил, будь то в памяти или в архиве, те сведения, которые считал несущественными), а возможно, Ватсон сам неточно зафиксировал подробности дела. Не следует забывать, что возможен и третий вариант: Ватсон сознательно пытался скрыть от нас точную датировку учебы Холмса в университете.

Собственные же мои изыскания выявили два эпизода, относящиеся к университетскому периоду Холмса и не попавшие в канон. Они показывают, что университетские годы Холмса не обходились без любопытных происшествий. Неудивительно, что подробности выяснить трудновато: он учился не в одном, а в двух университетах. Выражаю признательность Питеру Тремейну и Дереку Уилсону, которые помогли составить связные рассказы из тех обрывочных свидетельств, которые нам оставил Ватсон. Я сознательно разместил эти истории в порядке, обратном реальной хронологии отраженных в них событий, следуя той очередности, в которой их обнаружил Ватсон: о первом деле он узнал вскоре после мнимой смерти Холмса, а о втором — уже после его возвращения.

Итак, впервые — записи о самых ранних делах Шерлока Холмса.

 

Дерек Уилсон

Утомительная история с голландским «Рождеством»

(рассказ, перевод А. Капанадзе)

Признаться, меня немало потрясла смерть Шерлока Холмса, моего драгоценного друга. Эта утрата, от которой, несомненно, страдал не только я, но и вся страна, подорвала бы мое здоровье еще сильнее, если бы не насущная необходимость заниматься моей неуклонно расширяющейся врачебной практикой и если бы не забота моей любящей жены. Долгое время для меня почти невыносимо было посещать по различным деловым оказиям те места, где разворачивались триумфальные дела Холмса или где мы с ним плечом к плечу противостояли опаснейшим злодеям или мелким негодяям. Что касается Бейкер-стрит, то я даже не приближался к ней и всегда просил кэбменов выбирать объездной маршрут, когда они везли меня через эту часть Лондона.

Однако, как нередко подмечалось, время лечит, и мне, подобно всем сраженным горем, довелось испытать это на себе: сначала воспоминания чересчур мучительны, почти невыносимы, а потом в них даже черпаешь некое утешение. Я все чаще ловил себя на том, что листаю свои записные книжки и опубликованные рассказы о тех холмсовских делах, которые мне выпала честь занести на бумагу. Среди материалов о моем друге, которые я накопил у себя в закромах, весьма значительную часть составляют разного рода заманчивые обрывки — намеки на ранние годы его жизни, смутные упоминания расследований, о которых я ничего не знаю. В последующие месяцы я посвящал все больше досуга попыткам выстроить содержимое этого собрания в каком-то логическом порядке, стремясь хотя бы беглым взглядом охватить насыщенную жизнь Холмса. Я не упускал случая расспрашивать тех, кто знал моего друга, о подробностях, которые могли ускользнуть от моего внимания. Именно таким образом в поле моего зрения попало дело, которое я назвал «Утомительная история с голландским „Рождеством“».

Весной 1893 года Хангерфорды пригласили нас с женой провести несколько дней в Оксфорде. Эдриан Хангерфорд — один из преподавателей тамошнего Гринвилл-колледжа; как и его Августа, он состоит в дальнем родстве с моей Мэри. Сама Мэри упорно твердила, что меня непременно порадует знакомство с ее кузеном и кузиной, однако я без особого энтузиазма сопровождал ее в этой короткой поездке от Паддингтонского вокзала до древнейшей цитадели учености в Англии. Как обычно, мне пришлось признать правоту моей милой спутницы жизни: Хангерфорды оказались умной, спокойной, непринужденной четой средних лет и приняли нас с искренним радушием.

На второй вечер Эдриан Хангерфорд пригласил меня отобедать в колледже. Я в полной мере насладился замечательными кушаньями за преподавательским столом в древнем зале Гринвилла; во время трапезы мне, пусть и не без усилий, удавалось поддерживать интеллектуальную беседу с главой колледжа и деканом. После обеда я вместе с дюжиной преподавателей отправился в профессорскую комнату, где за традиционными кларетом, портером и сигарами разговор, к некоторому моему облегчению, перешел на менее ученые материи.

— Правильно ли я понимаю, доктор Ватсон, что вы какое-то время поддерживали отношения с этим детективом… как же его звали… Хатчинс? — спросил меня высохший человечек, облаченный в довольно неуклюжую мантию. Прежде мне его представили как Блессингема.

— Холмс, Шерлок Холмс, — поправил Хангерфорд, не дав мне возможности ответить. — В свое время Ватсон помогал ему распутать несколько дел, верно, Джон? — Он повернулся ко мне с извиняющейся улыбкой. — Уж простите наш изоляционизм, старина. Мы почти все время проводим в нашем замке и редко опускаем подъемный мост. Так что мы защищены от всякого рода громких происшествий, какие случаются во внешнем мире.

— Как-как? Вы помогали ему распутать несколько дел? — Блессингем, который явно был глуховат, приложил ладонь к уху и наклонился поближе. — Но во время его первого дела вас здесь не было, не так ли? — Он потянулся к графину с кларетом, перелил остатки в свой бокал и показал опустевший графин официанту, который тут же поспешил к нам с заменой.

— Вероятно, вы имеете в виду «Глорию Скотт», сэр, — предположил я.

— Какую еще Глорию? Никогда не слышал об этой женщине. — Старик осушил бокал. — Нет, я о нелепой истории с той картиной.

Я вдруг обратил внимание, что прочие разговоры прекратились и все взоры обратились на Блессингема. У кое-кого из присутствующих в глазах сквозила нескрываемая тревога.

Декан поспешно заметил:

— Вряд ли нашему гостю захочется слушать об этом прискорбном случае.

Разумеется, мое любопытство уже изрядно распалилось.

— Напротив, — возразил я, — мне всегда очень интересно услышать любые подробности о моем покойном друге.

Глава колледжа махнул рукой:

— Это сущая чепуха, о ней давно забыли. Холмс оставался с нами не так уж долго.

— Холмс был здесь, в Гринвилле? — с неподдельным изумлением спросил я. — Я понятия не имел…

— Да, в семьдесят втором, я полагаю… или в семьдесят третьем? В то самое время, когда выдвинулся Стернфорт. Сейчас он — большая шишка в парламенте. У вас есть о нем какие-нибудь новости, Гренсон? — Таким манером глава колледжа мастерски перевел разговор на другую тему.

Нетрудно представить, что меня очень заинтриговала эта дверца в неведомую мне часть холмсовской жизни — особенно то, что створку эту отперли и тут же затворили вновь. Мне стоило немалого труда удержать в себе все вопросы, которые я жаждал задать на сей счет. Однако лишь в середине следующего дня мне выпала возможность как следует расспросить Хангерфорда. Мы с Мэри бродили по лугам Крайстчерч-колледжа в сопровождении нашего хозяина и его жены, и мне путем хитроумных уловок удалось заставить Хангерфорда шагать чуть быстрее, так что мы несколько опередили наших жен.

— Что это за разговоры насчет Шерлока Холмса и какой-то картины, помните, вчера вечером? — осторожно поинтересовался я. — Кажется, они смутили кое-кого из ваших коллег.

— Некоторые преподаватели постарше до сих пор довольно тяжело переживают тогдашнее происшествие, хотя случилось оно много лет назад, — задумчиво произнес Хангерфорд, глядя на реку. — Пожалуй, меня это даже удивляет.

— Но что это за происшествие? — В раздражении я почти кричал. — Старый Блессингем назвал его первым делом Холмса, но я об этом деле ничего прежде не слышал.

Видя мое нетерпение, Хангерфорд улыбнулся:

— Что ж, из этого можно сделать вывод: Холмс — человек чести. Господа из Нового колледжа потребовали, чтобы он сохранил дело в тайне, и он сдержал слово.

— Но теперь-то уже наверняка нет необходимости скрытничать, — настаивал я.

— Видимо, уже нет. По большому счету это была просто буря в нашем местном стакане воды, однако в тесном мирке, подобном нашему, такие происшествия частенько приобретают куда бóльшую значимость, нежели они заслуживают.

— Послушайте, Хангерфорд, — взмолился я, — вы вполне можете рассказать мне про этот случай. Мы, доктора, умеем хранить секреты, вы же знаете.

Вот так, понукаемый мной, мой дальний родственник поведал мне эту историю, которую я теперь и представляю читателю — с некоторыми стилистическими поправками и переменой собственных имен (дабы соблюсти свою часть соглашения), а также с прибавлением подробностей, которые позже сообщил мне сам Холмс.

* * *

Для Холмса эта история началась на Паддингтонском вокзале. Стояла осень 1873 года, его только что зачислили в Гринвилл-колледж — после того, как он год или два проучился в дублинском Тринити. День склонялся к вечеру. Холмс возвращался в Оксфорд, проведя много часов в читальном зале Британского музея. Он выбрал пустое купе для курящих в вагоне первого класса и ожидал тихой поездки в обществе диссертации об алкалоидных ядах, получаемых из растений Северной и Южной Америки. Состав, лязгнув, содрогнулся, приготовляясь к отправлению, как вдруг на платформе объявился какой-то пассажир и отчаянно уцепился за ручку вагонной двери. Со вздохом, выражающим покорность судьбе, Холмс вскочил на ноги и помог этому молодому человеку в развевающемся плаще подняться в купе.

Холмс захлопнул дверь, поезд стал набирать скорость, а незнакомец обрушился на сиденье напротив своего спутника, выложив рядом целую груду книг, бумаг и прочего.

— Спасибо вам, сэр, спасибо, — задыхаясь, проговорил он.

— Ну что вы, не стоит благодарности. Думаю, у вас выдался нелегкий денек. — Холмс изучающе взглянул на собеседника. Перед ним сидел сравнительно молодой, неполных тридцати лет господин, отличавшийся необычайно белесой наружностью: от физических усилий его щеки лишь слегка порозовели. Волосы его напоминали по цвету белый песок, а глаза, смотревшие сквозь толстые стекла очков, отливали самой светлой голубизной. — Всегда досадно перепутать время отхода поезда, а потом еще и попасть вместе с кэбом в затор. Очень неприятно.

Пассажир наклонился вперед, изумленно приоткрыв рот.

— Но это же невозможно… как вам удалось? Вы что же, дух, какие водят знакомство с медиумами?

На сей раз уже Холмс испытал секундное замешательство.

— Вы хотите сказать — медиум, какие водят знакомство с духами? — уточнил он.

— Именно это я и имел в виду, сэр. Если это так, то я должен сразу же признаться, что без неодобрения отношусь к таким погружениям в запретные воды… Да-да, без всякого неодобрения.

Холмс расхохотался:

— Позвольте мне успокоить вас. Я студент и изучаю самые что ни на есть земные науки. И в моих наблюдениях нет ничего сверхъестественного и потустороннего. Что касается ошибки насчет времени отхода поезда, то я просто заметил, что у вас не самое новое издание Брэдшоу. — Он указал на пухлый «Железнодорожный справочник Брэдшоу», валявшийся среди бумаг незнакомца. — Видите ли, этот поезд с конца сентября отправляется на десять минут раньше.

— Верно, верно, — пробормотал тот, — ну а ваши слова по поводу затора на дороге?

— Тут еще проще, сэр. Уже десять минут моросит, однако лишь верхняя часть вашего платья влажная. Очевидно, перед вокзалом вам пришлось выйти из кэба, который, помимо всего прочего, укрывал вас от дождя. И сделали вы это в некоторой спешке: подтверждение — тот факт, что, расплатившись с кэбменом, вы все еще сжимаете в руке бумажник.

— Потрясающе, — отозвался пассажир, откидываясь на спинку сиденья. — Вы очень наблюдательный юноша. Нельзя ли узнать ваше имя?

— Шерлок Холмс, студент Гринвилл-колледжа, к вашим услугам, сэр.

— О, Гринвилл? Значит, мы с вами соседи. Я…

— Вы Уильям Спунер, преподаватель Нового колледжа. Прошу вас, не удивляйтесь, сэр. В Оксфорде вы — настоящая знаменитость.

«Спу», молодой преподаватель древней истории и философии, пользовался большой известностью среди студентов и успел стяжать репутацию человека весьма эксцентричного. Слава о нем впоследствии распространилась далеко за пределы университета.

Спунер скорбно закивал:

— Ах вот оно что. Это из-за тех штук, которые я иногда говорю, верно? Знаете, я ничего не могу с ними поделать. Они сами вытаскивают изо рва.

Обменявшись любезностями в том же духе, оба пассажира обратились к собственным занятиям. Холмс вернулся к своему ученому труду. Спунер провел некоторое время, располагая свои вещи в каком-то подобии порядка и раскладывая их на багажной полке над головой, после чего извлек из кармана сюртука томик Овидия, свернулся в углу и начал читать, поднося страницы близко к лицу. Однако ни тому ни другому не удавалось сосредоточиться. Холмса заинтересовал этот альбинос, к тому же он понимал, что и Спунер питает к нему не меньшее любопытство. Более молодой пассажир время от времени украдкой бросал взгляд в разделявшее их пространство и всякий раз обнаруживал, что самый примечательный обитатель Нового колледжа пристально смотрит на него. Один или два раза Спунер открывал рот, словно намереваясь заговорить, но либо ему не приходили на ум нужные слова, либо он успевал раздумать. Наконец он все же нарушил тишину:

— Прошу прощения, что беспокою вас, мистер Холмс. Просто я подумал… вдруг вы смогли бы обсудить со мной один случай… деликатный и весьма странный…

— Буду только рад, сэр. Если, конечно, я могу быть вам полезен.

— Эта история не из тех, о которых я решился бы беседовать с кем-либо после столь непродолжительного знакомства, но вы производите впечатление необычайно проницательного молодого человека. Мне кажется, само Провидение свело нас.

Холмс, старательно скрывая веселое удивление, ждал, какую загадку поведает ему чудаковатый профессор.

— Я убежден, что все это не более чем студенческий розыгрыш. Возможно даже, вы слышали о ней от самих участников.

— Слышал о чем, сэр?

Глаза Спунера за стеклами очков нетерпеливо сощурились.

— Разумеется, о картине. О голландском «Рождестве». Она уже три недели как пропала.

— Может быть, сэр, имело бы смысл начать с самого начала?

— Да-да, конечно. Видите ли, Гиддингс, председатель совета нашего колледжа, блестящий ученый, специалист по эпохе Возрождения, чрезвычайно любезный… не преуспел на выборах.

История, на которую у обычного рассказчика ушло бы около десяти минут, заняла у Спунера весь остаток пути. По своему обыкновению он перескакивал с одной мысли на другую, рискованно балансируя на проволоке слабо связанных ассоциаций. Холмс с интересом выслушал подробности, с не меньшим удовольствием следя за манерой их изложения, требовавшей от слушателя немалого терпения. События, если говорить коротко, сводились к следующему.

Около одиннадцати лет назад в Новом колледже проходили очередные выборы ректора. На них тогдашний декан соперничал с доктором Гиддингсом, председателем совета колледжа. Совет предпочел кандидатуру декана, ибо Гиддингс, хотя и пользовался большим уважением коллег, не отличался богатырским здоровьем, к тому же и годы брали свое. Престарелый профессор, демонстрируя благорасположение к колледжу и его сотрудникам, сердечно поздравил избранного ректора и подарил церкви при этом учебном заведении великолепное полотно — «Рождество» кисти Рембрандта. Именно эту картину похитили в октябре 1873 года.

Холмс поинтересовался, почему о преступлении не поставили в известность полицию, и получил ответ: члены совета предпочли рассматривать это дело как сугубо внутриуниверситетское. За прошедшие несколько месяцев в различных оксфордских колледжах произошел целый ряд подобных случаев. Так, со своего флагштока исчезло знамя Ориел-колледжа, а из зала Мертона пропала люстра. Кто-то украл старинные солнечные часы, висевшие на стене во внутреннем дворе Магдален-колледжа. А недавно кто-то вынес из библиотеки Рэдклиффа редчайшую инкунабулу, оставив на ее месте искусную подделку и тем самым введя в заблуждение служащих библиотеки. Руководство Нового колледжа сочло эти проделки студенческими шалостями и предприняло собственные изыскания, однако для Холмса было очевидно, что Спунера и, вероятно, его коллег эти потери тревожат куда больше, нежели они готовы признать.

Выслушав этот рассказ, мой друг лишь выразил свое сожаление по поводу утраты, постигшей Новый колледж, и с огорчением сообщил: он не знает ничего такого, что могло бы поспособствовать нахождению картины. В Оксфорде он новичок, и ему, объяснил он, еще предстоит познакомиться с тем, как расходятся слухи в студенческой среде, однако он в любом случае предпочитает такой болтовне уединение и ученые занятия.

Прибыв в Оксфорд, оба путешественника направились в одном и том же кэбе в центр города, где и разлучились. Холмс решил больше не думать об исчезнувшей картине, однако любопытные подробности Спунерова рассказа, как и бессвязный способ их изложения, трудно было изгнать из памяти. Потому-то на следующее утро он обнаружил, что забрел в церковь близлежащего колледжа и смотрит на обширное пустое пространство, выделяющееся на каменной стене. Пониже этого прямоугольника была приколота карточка, надпись на которой гласила: «Рембрандт ван Рейн. „Рождество Господне“. 1661. Картина находится на реставрации».

Холмс забрался на деревянную скамью, чтобы рассмотреть стену более пристально. Там, где полотно когда-то прикасалось к камню, ему удалось различить едва заметные следы пыли. Он знал, что между его растопыренными пальцами, большим и мизинцем, ровно девять дюймов с четвертью, и с помощью этого нехитрого инструмента стал определять размеры исчезнувшей картины. Как раз когда Холмс изо всех сил тянулся вверх, пытаясь оценить высоту пропавшего шедевра, он услышал позади возмущенный голос:

— Эй! Что это вы делаете?

Шерлок Холмс преспокойно спустился со скамьи и повернулся. Перед ним стоял престарелый служитель колледжа, чья выцветшая черная мантия свидетельствовала о том, что он — нечто вроде церковного сторожа или смотрителя.

— Вы здесь главный? — поинтересовался Холмс.

— Так оно и есть, и я порядком устал от ваших выходок, юные господа. Это дом Господа, здесь не место вашим шуточкам. А теперь убирайтесь, не то я позову декана.

— О, незачем его беспокоить, — непринужденно заметил Холмс. — Я уверен, вы сами можете рассказать мне все, что нужно. — Он извлек из кармана полсоверена. — Меня интересует ваша замечательная картина, и мне очень жаль, что я не могу ее здесь увидеть. Вы не знаете, куда ее отправили на реставрацию?

При виде поблескивающей монеты тон старика переменился.

— Да, сэр, — ответил он, протягивая руку за нежданными чаевыми. — У меня в книге имеется запись с адресом. Пожалуйте сюда. Я так понимаю, вы студент и изучаете искусство, сэр.

— Так и есть, — согласился Холмс.

— Навряд ли вам удастся много изучить по этой картине. Очень уж она темная и мрачная. На ней и людей-то почти не разберешь. Говорят, она очень ценная, но я бы за нее и ломаного гроша не дал. Прошу вас, подождите здесь, сэр.

Он отпер дверцу и втиснулся в комнатку, размерами лишь ненамного превосходящую дворницкую каморку, где обычно хранят веники и метлы. Спустя несколько мгновений он вновь появился, держа в руке визитную карту.

— Ах вот как, «Симкинс и Стритер», — произнес Холмс, одобрительно кивая. — Я их отлично знаю. Они сделают все наилучшим образом. Когда они ее забрали?

— Три недели назад.

— А кто руководил перевозкой? Мистер Симкинс или мистер Стритер?

— Вот уж без понятия, сэр. Меня тут не было.

— Вы хотите сказать, что они приехали из Лондона и увезли это сокровище колледжа без вашего личного надзора? — спросил Холмс с наигранным изумлением. — Не слишком любезно с их стороны.

Отношение сторожа к посетителю явно стало более теплым.

— Меня тоже это поразило, сэр. Похоже, все делалось наспех. Они должны были явиться в середине дня, но так и не приехали. А во вторник утром, когда я сюда вошел, картины уже не было. Правду сказать, я малость обеспокоился и побежал прямиком к декану. Но он меня мигом успокоил. «Незачем волноваться, Тэвисток, — так он мне сказал. — Реставраторы просто припозднились. Кажется, в дороге у них захромала лошадь, и, пока ей раздобыли замену, они уже никак не поспевали к назначенному сроку».

— Значит, вы так и не видели тех людей, кто забрал картину?

— Нет, сэр.

— А ведь наверняка понадобилось бы несколько человек, чтобы ее снять и унести. Она большая и тяжелая.

— Так оно и есть, — рассмеялся старик. — Да что говорить, когда старый доктор Гиддингс подарил нашему колледжу эту картину, мы ее аж вшестером поднимали, и декан — тот наш прежний декан, нынче он ректор, — все прыгал и выплясывал вокруг, кричал на нас, чтоб мы были осторожней.

Они шли по длинному нефу. По пути Холмс произнес:

— Вы говорили о каких-то неприятностях с распоясавшимися студентами.

— И они еще зовут себя джентльменами! — фыркнул престарелый смотритель. — Святотатцы, варвары и хулиганы, вот они кто. Дело было в первую неделю семестра. Я тут четверых застукал, они ошивались вокруг картин. У одного был фонарь, и он его поднес к этой голландской штуке. Я испугался, что он ее подпалит. Сами понимаете, сэр, когда я вас увидал на том же месте, сразу все припомнил. Уж простите, что был с вами малость резковат.

— Вполне вас понимаю, — сочувственно отозвался Холмс. — На вас лежит большая ответственность. А что произошло с этими буянами?

— Я позвал Джанкина, это наш старший уборщик, и пару его ребят. Их с лихвой хватило на шайку пьяных сорванцов. Мы вытолкали их вон, записали их имена, и я о них сообщил самому ректору. А что с ними потом сталось, не знаю. Но сюда они уж точно не возвращались.

— А вы не помните ни одного имени?

— Помню-помню, сэр. Все они из Магдалины, а их заправила — достопочтенный Хью Маунтси, сын лорда Хэнли. Уж аристократы-то могли бы получше понимать, что к чему, как вам кажется, сэр?

Они добрались до западной двери, и смотритель придержал ему створку. Холмс поблагодарил его за полученные сведения и вышел наружу, в узкий переулок.

Вернувшись к себе, Шерлок Холмс окончательно перестал притворяться, будто занимается своими учеными штудиями. Загадка исчезнувшего полотна захватила его разум. Он бросился на диван, закурил трубку и стал размышлять над дополнительными сведениями, которые добыл от смотрителя. Судя по всему, «Рождество» предполагалось в определенный день увезти на реставрацию: этот факт позволит руководству колледжа какое-то время скрывать похищение картины. И этот же факт, похоже, обеспечивает ворам великолепное прикрытие. Что же касается повес из Магдален-колледжа, которые так досаждали окружающим, то здесь может тянуться ниточка к более ранним проделкам, совершенным в течение летнего и осеннего семестров.

Ясно, что у этого пестрого собрания украденных оксфордских реликвий есть общие черты. Каждый предмет бережно хранило и лелеяло то учебное заведение, которому он принадлежал. И похищение каждого требовало известной смелости и дерзости. Такой поступок призван был посеять смятение среди владельцев той или иной реликвии, которые именно поэтому едва ли обратились бы в полицию, опасаясь огласки, скандала и всеобщих насмешек.

Но при этом, размышлял Холмс, здесь имеются и неувязки. Украденные вещи весьма разнятся по качеству, значимости и размеру. Похоже, воры не придерживаются какой-то одной линии действий. Чтобы добыть штандарт Ориела, потребовались скалолазные навыки; солнечные часы Магдален-колледжа аккуратно снял со стены некто хорошо владеющий ремеслом каменщика. Лишь ученый, разбирающийся в редких старопечатных изданиях, мог изготовить подделку, которая, пусть и ненадолго, ввела в заблуждение служителей библиотеки Рэдклиффа. Кроме того, можно рассмотреть эти проделки с точки зрения трудности их исполнения и степени риска. С каждой эскападой то и другое возрастает. Ночную вылазку в Ориел-колледж с целью украсть его флаг и похищение картины из Нового колледжа разделяет пропасть. Первая похожа на обычную студенческую шуточку. А второе — серьезное преступление, и его требовалось весьма тщательно подготовить.

И здесь мы невольно подходим к проблеме мотива. Зачем тем, кто это сделал, понадобилась столь причудливая подборка разнородных предметов? Три вещи из украденных не имеют особенной ценности в денежном выражении. Но инкунабула и картина, напротив, являются чрезвычайно дорогими реликвиями, которые можно сбыть лишь через особые подпольные каналы. Холмс отверг мысль о студенческих проделках. Такие проказы обычно не отличаются злостностью, скорее это лишь хвастливые выходки, досадные для окружающих: в подобных случаях молодые люди хотят просто заявить о себе, покрасоваться. Однако эта череда краж — совсем другое дело. Она обернулась смятением и даже страданиями для тех колледжей, которых коснулась. А что, если неизвестные добивались именно этого?

Холмс выбил трубку в камин и сверился с карманными часами. Без нескольких минут два. Самое время нанести еще один визит. Облачившись в легкое пальто и вынув трость из плетеной корзины, стоявшей за дверью гостиной, он вышел и сбежал вниз по каменной лестнице.

После двадцати минут бодрой ходьбы через центр города и по Банбери-роуд он оказался на границе пригородов. Солидные дома здесь стояли на значительном расстоянии друг от друга, обращенные к полям и лугам, что тянулись вниз, к реке Черуэлл. Холмс нашел нужное здание, дойдя почти до самого конца череды домов. Это было крупное строение с двойным фронтоном. К нему вела недлинная аллея, посыпанная гравием. Он дернул за шнурок дверного колокольчика, и появился слуга.

Холмс протянул ему свою визитную карточку.

— Я коллекционер-любитель, увлекаюсь искусством. Сейчас живу в Гринвилл-колледже, — объяснил он. — Приношу извинения, что явился без предварительной договоренности, но я бы счел за большую честь, если бы мне позволили лицезреть коллекцию доктора Гиддингса.

Дворецкий провел моего друга в просторный вестибюль и попросил подождать. Вскоре он вернулся, проводил посетителя в превосходно обставленную библиотеку и объявил о его приходе. Холмс стал озираться вокруг: сначала комната показалась ему пустой. Но тут он заметил инвалидное кресло на колесиках, стоявшее спинкой к нему и обращенное к французскому окну, из которого открывался вид на сад.

— Сюда, молодой человек, — распорядился голос, донесшийся из этого транспортного средства.

Пройдя по застланному персидскими коврами паркету, Холмс оказался перед ссохшейся фигуркой, которая скрючилась в кресле под клетчатым пледом. Сероватая кожа туго обтягивала лоб Гиддингса, прядь седых волос свисала из-под бархатной шапочки. Однако если вид престарелого ученого и навевал мысли о тихом угасании, это явно не касалось его ярких пронзительных глаз и того ума, который в них светился.

— Шерлок Холмс? Никогда о вас не слышал, сэр! — заявил Гиддингс писклявым голосом.

— А вот я о вас слышал, доктор Гиддингс. Как и все, кто более или менее серьезно занимается историей искусств. Ваши труды в области Северного Возрождения существенно расширили наше понимание творений великих мастеров, которые жили по эту сторону Альп.

— Ха! — фыркнул старик. — Я полагал, что меня давным-давно забыли.

Холмс изобразил потрясение:

— Никоим образом, сэр. Совсем напротив. Кое-какие смелые идеи, которые вы выдвинули в двадцатых — тридцатых годах, теперь принимаются как самоочевидная истина. Что же касается вашей частной коллекции…

— Полагаю, вы пришли посмотреть именно на нее, а не на меня. Так извольте. Но ради этой чести вам придется потрудиться. Толкайте меня. Нам вон в ту дверь.

Холмс взялся за ручки инвалидной коляски и покатил ее в указанном направлении. Они проследовали в расположенную на первом этаже анфиладу из трех комнат с высокими дверями между ними. Когда Холмс увидел, что размещалось в этих комнатах, у него перехватило дыхание. Их стены от пола до потолка покрывали картины и панно. Лишь кое-где проглядывали узкие полоски обоев не больше квадратного дюйма.

— Невероятно, — восхитился мой друг. — Я не был готов к такому пиршеству.

— Это труд всей жизни, молодой человек. Если вы начнете прямо сейчас, то, быть может, соберете столько же годам к восьмидесяти.

Во время неспешной экскурсии по этой частной галерее Гиддингс с нарастающим энтузиазмом и воодушевлением говорил о различных экспонатах. Шерлок Холмс усыпил бдительность старого профессора лестью, перемежаемой уместными замечаниями, и поджидал подходящего момента, чтобы внезапно перейти к тому предмету, который его сюда и привел.

Наконец он произнес:

— Как жаль, что я не смог увидеть Рембрандта, которого вы подарили колледжу. Когда я зашел в церковь, там висела записка, где было сказано, что картина сейчас на реставрации, но до меня дошли слухи…

— Вандалы! — Старик вдруг необыкновенно оживился.

— Правильно ли я понимаю, сэр, что картину украли? — спросил Холмс потрясенно.

— За ней следовало получше следить. Это бесценное полотно, великолепный образчик лучшего периода мастера. А они позволили каким-то хулиганам удрать с ней. И теперь она, видимо, покрывается плесенью в сарае где-нибудь на пустыре. Она погибнет! Навсегда пропадет!

Гиддингса охватил приступ кашля, и он приложил ко рту большой платок в горошек.

— Наверняка вас это очень расстраивает, сэр. Как я понимаю, эта картина Рембрандта была настоящей жемчужиной вашей коллекции.

Старик яростно закивал:

— Да, я частным образом приобрел ее в Гааге четверть века назад. Ее подлинность не вызывает сомнений. Расставаясь с ней, я шел на определенную жертву, но решил, что этот прощальный дар вполне подходит для того, чтобы отметить мою работу в Новом колледже, ведь я отдал этой работе всю жизнь. Возможно, они и не ценили меня по заслугам, но, по крайней мере, им осталось кое-что на память обо мне. Однако теперь…

Гиддингс пожал плечами и, казалось, еще больше съежился в своих покровах.

— А вам не кажется, что это работа профессиональных грабителей? Насколько я понимаю, в мире искусства хватает нечистоплотных господ.

— Исключено, — просипел старик. — Она слишком хорошо известна. Поэтому ее слишком трудно будет продать.

Холмс направил кресло к следующей двери, но остановился: все тело Гиддингса сотряс новый приступ мощного кашля.

— Позвать прислугу? — взволнованно спросил Холмс.

Вместо ответа калека молча кивнул, и мой друг поспешил в библиотеку, где потянул за шнурок колокольчика. Мгновенно появился слуга, который и доставил хозяина обратно в библиотеку. Старик оправился от приступа, но заявил, что слишком устал, и просил Холмса извинить его. Он пригласил молодого студента посетить его завтра, дабы завершить начатую экскурсию. Холмс рассыпался в благодарностях и отбыл.

Следующий визит он нанес мистеру Спунеру в его квартире при Новом колледже. Холмс сообщил преподавателю, что кража его заинтриговала и что, если тот позволит, он хотел бы развить некоторые идеи, пришедшие ему в голову. Он убедил профессора изложить кое-какие подробности, пролив свет на те или иные вопросы, а кроме того, попросил у него рекомендательное письмо к господам Симкинсу и Стритеру. Вооружившись таким образом, на следующий день Холмс поехал в Лондон. Кэбмен высадил его в начале узкого переулка, отходившего от Джермин-стрит. Идя по нему, Холмс заметил вывеску, а за дверью — лестницу, которая привела его на третий этаж, где размещались реставраторы. Мастерская состояла из единственной длинной комнаты, освещенной солнцем, которое проникало внутрь через большие окна-фонари в крыше. По всему помещению были расставлены мольберты и широкие столы; за ними мужчины без пиджаков работали поодиночке и парами над всевозможными старинными картинами. Разыскивая владельцев фирмы, Холмс ухитрился ненадолго привлечь внимание одного из этих тружеников и добиться от него кивка в сторону выгороженной в дальнем конце комнаты каморки.

Дверь в каморку оказалась открытой, и Холмс вошел. Приземистый человек средних лет, который сидел за столом, заваленным бумагами, поднялся ему навстречу. Одет он был, по мнению Холмса, с чрезмерной вычурностью: костюм слишком уж изящного покроя, галстук-бабочка с бриллиантовой булавкой — чересчур яркий.

— Генри Симкинс к вашим услугам, сэр, — представился он. — С кем имею честь?

Холмс передал ему свою визитную карту и письмо Спунера. Он внимательно следил за тем, как отнесется к ним Симкинс. Тот, казалось, на мгновение встревожился, но тут же постарался скрыть свои чувства.

— Что ж, мистер Холмс, присаживайтесь, присаживайтесь, прошу. Попытаюсь вам помочь чем сумею, хотя боюсь, вы совершили эту поездку напрасно, ибо мистер Спунер сам знает все, что известно об этом прискорбном случае.

Холмс смахнул пыль с предложенного кресла и расположился в нем.

— Благодарю, что уделили мне время, мистер Симкинс. Речь идет просто о кое-каких мелочах, которые мистер Спунер просил меня уточнить.

— Что ж, я весь внимание, мистер Холмс.

— Когда ректор и совет Нового колледжа пригласили вас провести реставрацию их картины?

— Пожалуй, примерно в конце августа. Могу сообщить вам точную дату, если вы соблаговолите минутку подождать. — Он развернулся вместе с креслом и подъехал к открытому бюро с выдвижной крышкой, стоявшему у задней стены. Из ящика он извлек пачку бумаг, перевязанных бечевкой, развязал их и стал просматривать. Холмс, любивший точность, подумал, что изыскания займут больше минутки, однако через считаные секунды Симкинс испустил негромкий торжествующий возглас и помахал листком почтовой бумаги с тиснением. — Вот она, мистер Холмс, — объявил он и положил листок на стол перед моим другом.

Холмс быстро проглядел официальное письмо, датированное двадцать пятым августа. В нем господ Симкинса и Стритера приглашали осмотреть произведение Рембрандта «Рождество Господне» с тем, чтобы обсудить возможность его реставрации.

— Очевидно, вы сразу же дали ответ, — предположил Холмс.

— Именно так, мистер Холмс. — Симкинс сверился с карманной записной книжкой. — Мы условились, что я приеду десятого сентября, в среду.

— А раньше вы когда-нибудь выполняли работу для Нового колледжа?

— Нет, сэр, прежде нам никогда не выпадала такая честь.

— Вы знаете, кто вас рекомендовал?

Симкинс откинулся на спинку кресла, сунув большие пальцы в карманы жилета.

— Полагаю, мистер Холмс, это мог быть кто угодно из клиентов, довольных нашими услугами. С гордостью могу сообщить, что о нас известно многим знатокам живописи, смотрителям музеев и наследникам фамильных коллекций. Мы оказывали услуги представителям дворянства и даже аристократии.

— В том числе и лорду Хэнли? — осведомился Холмс.

— Да, так и есть, сэр. Не далее как в прошлом году мы выполнили важный заказ для его светлости.

— А доктору Гиддингсу?

— Ему также, сэр. Доктор Гиддингс — блестящий знаток искусства. Несколько раз он удостаивал нас своими поручениями.

— Вы были знакомы с этой работой Рембрандта до того, как в прошлом месяце посетили Новый колледж?

— Лишь понаслышке, сэр.

— И вы никогда ее раньше не видели? — не без удивления спросил Холмс.

— Никогда.

— А коллекцию доктора Гиддингса вы знаете давно?

— Пожалуй, уже больше двадцати лет.

Холмс несколько мгновений обдумывал эти ценные сведения.

— А каково было ваше впечатление об этой картине, когда вы ее наконец увидели?

Бойкий Симкинс впервые выказал признаки некоторого замешательства.

— Пожалуй, сэр, если говорить откровенно, меня она несколько разочаровала.

— Вы сочли, что это не очень хорошая картина?

Кустистые брови реставратора нахмурились.

— Нет-нет, мистер Холмс, ничего подобного. Мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, будто я хоть сколько-нибудь усомнился в качестве самого шедевра. Речь идет лишь о том, что… Видите ли, я помню, как много лет назад обсуждал это произведение с другим моим клиентом, который видел его в Голландии и не жалел похвал его теплым светящимся тонам. Но в Оксфорде я увидел картину, с которой на каком-то этапе ее существования очень дурно обошлись. Ее покрывал толстый слой старого бесцветного лака. А если еще учесть, что в церкви весьма скудное освещение, легко понять, что мне было очень трудно рассмотреть штрихи и детали.

— И вы пришли к выводу, что ее нужно хорошенько очистить и что лишь тогда вы сможете дать заключение, необходимо ли проводить дальнейшую реставрацию.

— Именно так, мистер Холмс. Мы сделали предварительную оценку и запросили определенную сумму за первый этап работы. Разумеется, ректору и совету потребовалось некоторое время, чтобы рассмотреть наше предложение. Они дали ответ, — он снова заглянул в стопку бумаг, вынутых из бюро, — первого октября. Мы договорились, что заберем картину неделю спустя, восьмого числа.

— Но вы этого не сделали?

— Нет. Восьмого утром мы получили телеграмму, где сообщалось, что наш визит в этот день все-таки не совсем удобен, и предлагалось назначить другое число.

— У вас не было причин усомниться в подлинности телеграммы?

— Решительно никаких.

— А скажите, мистер Симкинс, — проговорил Холмс, — скажите мне как человек, хорошо знакомый с миром картин, торговцев и коллекционеров… Как по-вашему, трудно ли сбыть с рук такое знаменитое полотно?

— Пожалуй, очень трудно.

— Но возможно?

Склонив голову набок, Симкинс задумался.

— Конечно, существуют страстные коллекционеры, которые ни перед чем не остановятся, лишь бы заполучить то, чего не могут честно приобрести.

— А существуют ли международные шайки, которые как раз тем и занимаются, что удовлетворяют желания подобных любителей живописи?

— Увы, такие тоже есть, мистер Холмс.

— А вы, случайно, не знаете, как выйти на связь с такой шайкой? — спросил Холмс с обезоруживающей непринужденностью и стал внимательно наблюдать, как на это откликнется собеседник.

От негодования тучный Симкинс словно бы раздался еще сильнее.

— На что вы намекаете, мистер Холмс?

— Всего лишь на то, что к человеку вашей профессии могут время от времени обращаться разного рода сомнительные личности — возможно, требующие изготовить убедительную подделку или подтвердить ложную атрибуцию. Я уверен, что «Симкинс и Стритер» никогда не стали бы сознательно иметь дело с такими негодяями, но меня бы удивило, если бы вы не сумели опознать некоторых из них.

— Мы знаем, от кого следует держаться подальше, если вы это имеете в виду, мой юный господин, — признался Симкинс, еще не вполне сменив гнев на милость.

— Только это, и ничего больше, — с улыбкой подтвердил Холмс. — Простите, но вы, возможно, смогли бы назвать мне имена некоторых злодеев? — Собеседник упрямо покачал головой, и Холмс продолжал: — Понимаете, кто-то намеренно ввел вас в заблуждение, а потом выдал себя и своих сообщников за представителей «Симкинса и Стритера». И этот кто-то действовал весьма профессионально. Ergo, я делаю вывод, что он не новичок в деле похищения и продажи предметов искусства.

— Что ж, сэр, если вы так ставите вопрос… Есть, есть несколько человек, которые заслуживают того, чтобы их деяния хорошенько расследовали. Полиция могла бы допросить их — и не только допросить. Нет-нет, не то чтобы я выдвигал какие-то обвинения… — Он отыскал чистый клочок среди россыпи бумаг и бумажек, усеивавших его стол подобно конфетти, и, взяв с подставки перо, написал три имени. — Что ж, мистер Холмс, надеюсь, эти имена помогут вернуть «Рождество» в Новый колледж, хотя, боюсь, оно теперь на много-много лет исчезло из виду.

* * *

На обратном пути Шерлок Холмс старался в точности припомнить все сведения, имеющие отношение к делу, которое он взялся расследовать. И все приводило его к одному странному, но неизбежному выводу. Однако можно ли найти доказательства? Он твердо решил отыскать их, если это вообще в человеческих силах.

Руководствуясь этим намерением, он уже после того, как сгустилась тьма, покинул Гринвилл в теннисных туфлях, старых брюках и рубашке, имея при себе фонарь и экземпляр «Таймс». Он отсутствовал два часа и возвратился победителем. Ему оставалось нанести еще один визит, но для этого следовало дождаться завтрашнего вечера.

Часы на колокольне гринвиллской церкви били шесть, когда Холмс пешком отправился в Магдален-колледж, расположенный неподалеку. Подойдя к квартире Хью Маунтси, он обнаружил, что входная дверь не заперта, а изнутри доносятся голоса. Он дерзко постучал, и дверь открыл рыжеволосый молодой человек весьма беспутного вида, во фраке и с бокалом шампанского.

— Да? — томно произнес он.

Холмс протянул ему свою визитную карточку. Тот взял ее и придирчиво рассмотрел.

— Скажи-ка, Хьюффи, — обратился он к кому-то в глубине квартиры, — мы знаем человека по имени Шерлок Холмс? — Это имя он произнес не без веселого удивления.

— Нет. Пускай уходит, — донесся ответ.

— Убирайтесь-ка, любезный, — проговорил рыжий, возвращая карточку Холмсу.

Но прежде чем дверь закрылась, Холмс вручил ему конверт:

— Пожалуйста, передайте мистеру Маунтси.

Он встал на лестничной площадке и начал мысленно считать. Когда он добрался до тридцати двух, все тот же страж снова открыл дверь.

— Мистер Маунтси говорит, что вам лучше войти, — объявил он.

— Я полагал, что он так и скажет, — признался Холмс.

Он вошел в роскошно обставленную комнату. В одном ее конце виднелся стол, накрытый на четверых; сверкали столовое серебро, хрусталь, крахмальная скатерть. Вокруг горящего камина стояли кресла, в одном из которых раскинулся хозяин квартиры — достопочтенный Хью Маунтси, темноволосый молодой человек, долговязый и фатоватый. Он держал письмо Холмса за уголок, между большим и указательным пальцами.

— Зачем вы принесли мне эту чепуху? — требовательно осведомился он.

Глядя на аристократа сверху вниз, Холмс вспомнил уничижительные высказывания церковного сторожа Нового колледжа о некоторых вырожденцах, представляющих высшее сословие.

— Будь это чепуха, вы едва ли пригласили бы меня войти, — заметил он.

— Какого черта, кто вы такой? — фыркнул Маунтси.

— В данном случае важно лишь то, что я знаю правду о Рембрандте из Нового колледжа. Помимо всего прочего, я выяснил и вашу роль во всем этом деле.

Спутник Маунтси пересек комнату и схватил Холмса за рукав.

— Может быть, мне научить этого молодчика себя вести, Хьюффи? — спросил он. В следующий миг он уже лежал навзничь, прижимая ладонь к носу, из которого сочилась кровь.

Холмс потер костяшки правой руки.

— Уверяю вас, мне совершенно незачем осложнять вам жизнь. Мне хочется лишь прояснить эту утомительную историю с пропавшей картиной, тогда я смогу спокойно вернуться к своим ученым занятиям. Если вы окажете мне любезность и ответите на несколько вопросов, я тотчас же уйду.

— И как вы намерены поступить с этими сведениями?

— Я изложу руководителям Нового колледжа то, что достойно их внимания.

— Меня это никоим образом не устраивает. Я не собираюсь выдавать друзей.

— Видимо, «друзьями» вы называете тех, кто в ответе за эскапады в Ориеле, Мертоне и здесь, в Магдалине.

Маунтси кивнул.

— Не думаю, что мне так уж необходимо раскрывать кому-то их личность.

Несколько секунд темноволосый юноша смотрел на Холмса. Затем его губы медленно расплылись в улыбке. Он скомкал письмо, которое до сих пор держал в руке, и бросил его в огонь.

— Нет, мистер Холмс, вы — никто, и я намерен послать вас ко всем чертям. Сообщайте господам из Нового колледжа что хотите. У вас нет улик. И если вам придется померяться силами с теми из нас, кто чего-то стоит в этой жизни, вполне очевидно, кто проиграет, не так ли?

Он махнул в сторону двери, и его приятель открыл и придержал для визитера створку.

Но Холмс и не думал отступать.

— Однако в деле замешаны не только вы и ваши друзья, верно? В нем участвует и ваш отец, и его подручные.

Маунтси эти слова явно застали врасплох.

— Откуда вы знаете… — выпалил он, вскакивая.

Холмс достал из кармана листок бумаги и карандаш, написал несколько слов и протянул бумажку достопочтенному Хью.

— Проклятье! — Маунтси снова опустился в кресло.

— Так насчет моих вопросов, сэр… — проговорил Холмс.

* * *

На следующее утро в начале двенадцатого Шерлок Холмс явился к дверям мистера Спунера: тот как раз возвращался с лекций.

Профессор подошел поближе, глядя на него сквозь толстые стекла очков.

— А-а, мистер Гринвилл из Холмса, верно? Входите, сэр. Входите. Садитесь, прошу вас. Думаю, у окна вам будет удобнее всего.

Холмс расположился на подушках в оконной амбразуре.

— Я пришел сообщить вам об успешном завершении расследования, — провозгласил он. — Похищение картины из церкви, — добавил он, видя, что Спунер непонимающе смотрит в пространство.

— Ах да. Прекрасно. — На бледном лице профессора появилась улыбка. — Итак, вы обнаружили, кто виноват. Это был Рембрандт?

— Нет, сэр. — Холмс уже усвоил, что, дабы не завязнуть в бесконечных отступлениях, в которые то и дело норовит пуститься Спунер, следует всякий раз привлекать его внимание к одному лишь предмету — тому, о котором идет речь в данную секунду. — Возможно, будет лучше, если я по порядку и с самого начала изложу события, которые привели к пропаже картины, в их последовательности.

— Отличная мысль, молодой человек. Сыграйте роль древнегреческого хора, излагайте суть. И как можно яснее.

Холмс начал свой рассказ, ускоряя его, как только аудитория, казалось, хотела задать вопрос или иным образом прервать повествование.

— Прежде всего должен заметить, что ваши оценки характера доктора Гиддингса чересчур великодушны и небеспристрастны. Боюсь, председатель совета колледжа пришел в ярость, когда его обошли на выборах ректора. Вот почему он подарил Новому колледжу эту картину.

— Но ведь…

Холмс продолжил, едва переведя дух:

— Он считал, что таким образом отомстит. Видите ли, картина — подделка, а еще вероятнее — работа какого-то малозначительного художника, которую лишь слегка подправили. Я понял это из беседы с мистером Симкинсом. Он был озадачен, ознакомившись с этой картиной: один из его клиентов видел ее примерно в то время, когда Гиддингс ее купил. По словам этого клиента, картина сияла «теплыми светящимися тонами». Но сам Симкинс, рассматривая ее в церкви при колледже, обнаружил, что ее, судя по всему, затемнили старинным лаком. Так поступить с картиной мог только Гиддингс. И лишь по одной причине: уже добавив полотно к своей коллекции, он осознал, что это не работа прославленного голландца. Признать, что его обманули, для него было бы унизительно, вот он и распорядился, чтобы картину покрыли лаком, и стал ждать удобного случая, чтобы от нее избавиться. Отличный случай представился, когда ему не позволили занять пост ректора. Теперь он мог одним выстрелом убить двух зайцев — больше не смущаться из-за того, что в его собрании хранится фальшивый Рембрандт, и при этом подложить свинью коллегам по учебному заведению. Гиддингс знал, что рано или поздно картину очистят и тогда он, уже пребывающий на том свете, будет отмщен.

Но вдруг через много лет после того, как он задвинул эту историю на задворки собственной памяти, он с тревогой узнает, что совет колледжа решил отдать этого Рембрандта на реставрацию. Он понимает: «Симкинс и Стритер» непременно откроют правду. А тогда и его глупость при покупке картины, и его план отмщения раскроются. Что же делать, чтобы не омрачить последние дни своей жизни этим двойным позором? Ему способна помочь лишь пропажа картины, но в одиночку ему не провернуть всю операцию — нужны помощники. Тут-то он и вспомнил о своем друге и коллеге-собирателе — лорде Хэнли.

— Лорд Хэнли? Господи помилуй, но ради чего этот почтенный и знатный джентльмен стал бы ввязываться в столь постыдную авантюру?

— Должен вам признаться, меня тоже это озадачило. В конце концов мне удалось добиться правды от его сына, мистера Маунтси.

— Этот молодой человек — сущий негодяй.

— Похоже что так, сэр. — Холмс торопливо продолжал: — Судя по всему, два коллекционера не только обладают общими интересами: лорд Хэнли многим обязан доктору Гиддингсу. Несколько лет назад мошенник-торговец пытался вовлечь его светлость в весьма крупную аферу, связанную с подделкой предметов искусства. Если бы сомнительный делец преуспел, разразился бы чудовищный скандал. Пролить свет на деяния шайки, стоявшей за этим преступным замыслом, удалось во многом благодаря Гиддингсу. Репутация лорда Хэнли была спасена, и теперь он чувствовал себя в долгу перед Гиддингсом. Два старых друга подготовили похищение вместе. Посредством своих давних связей в колледже Гиддингс разузнал, когда «Симкинс и Стритер» должны забрать полотно. Затем лорд Хэнли устроил отправку фальшивой телеграммы с просьбой перенести их визит. Один из его сомнительных знакомых сыграл роль представителя реставрационной фирмы. И все же кому-нибудь из колледжа могло показаться подозрительным, что картину уносят: на этот случай он устроил так, чтобы всю работу проделали под покровом темноты, когда в церкви почти наверняка никого не будет.

— А другие кражи?

— Удачное стечение обстоятельств. Оно позволило заговорщикам половить рыбку в мутной воде. Сын лорда Хэнли участвовал в деятельности довольно глупого общества, чьей целью было подстроить ряд еще более дерзких «розыгрышей», как они сами их именуют. Проделки в Ориеле и Мертоне осуществили другие члены этого клуба, а солнечные часы со стены Магдален-колледжа снял Маунтси с приятелями. Похоже, лорд Хэнли знал об этих проказах и, будучи чрезмерно снисходительным отцом, не склонен был воспринимать их всерьез. Вот он и подговорил сына затеять скандал, который вспыхнул в начале этого семестра. Маунтси с дружками застали за осмотром церкви, власти колледжа связали этот случай с предыдущими их проделками, и подозрения только укрепились, когда картина пропала. Но, разумеется, никто не сумел бы доказать, что Маунтси участвовал в этой краже, так что он, можно сказать, оставался в безопасности.

Спунер нахмурился, усиленно размышляя.

— Но кто же украл Рэдклиффа из инкунабулы?

— Убежден, что книгу из библиотеки унес сам Гиддингс. Видите ли, Маунтси поклялся мне, что ничего об этом не знает. А такой уважаемый и дряхлый ученый, как доктор Гиддингс, конечно же считался выше всяких подозрений, так что он мог с легкостью вывезти это сокровище под пледом своего инвалидного кресла, а взамен оставить копию.

— Значит, книга и картина сейчас спокойно лежат дома у доктора Гиддингса?

— Книга — да. Уверен, доктор Гиддингс не стал бы причинять ей вред, к тому же он, думаю, не намерен надолго лишать библиотеку этого раритета. Что же касается полотна, то тут, боюсь, дело обстоит иначе.

Холмс открыл дорожную сумку, вынул из нее нечто наспех обернутое в газету и принялся разворачивать.

Спунер наклонился, чтобы осмотреть почерневший предмет: некогда это был позолоченный кусок дерева с белой гипсовой грунтовкой. К ней прилегал кусок обугленного холста.

— Прошлой ночью, — объяснил Холмс, — я тайком наведался в сад к доктору Гиддингсу. В углу там имеется кострище, в нем-то я и нашел эту вещь. Угли были еще теплые. Если не ошибаюсь, это все, что осталось от нашего поддельного Рембрандта, — и, возможно, оно и к лучшему.

— Но почему вы решили искать именно там?

— Когда накануне я посетил доктора Гиддингса, его явно обеспокоил мой интерес к этому Рембрандту. Он пытался убедить меня, что кража — всего лишь студенческая шутка, а потом внезапно оборвал мой визит приступом кашля, показавшимся мне довольно-таки театральным. Думаю, таким путем он рассчитывал помешать мне заглянуть в комнату, где в тот момент находилась пресловутая картина. Я посчитал, что после пережитого испуга он захочет поскорее избавиться от улики. И конечно, сделает это самым простым способом.

Спунер снял очки и тщательно протер стекла.

— Мистер Холмс, — произнес он, — вы весьма способный юноша. Предсказываю: вы далеко пойдете. Нельзя ли попросить вас изложить на бумаге то, что вы мне только что сообщили? Я знаю, мои коллеги пожелают ознакомиться с этим как можно внимательнее.

— Я ожидал такой просьбы, — откликнулся мой друг, передавая собеседнику запечатанный конверт.

— Как мудро, мистер Холмс, как мудро. Наш колледж перед вами в долгу. Несомненно, мы с вами еще свяжемся. А пока я могу только лично признать мою самую глубокую выразительность.

Он сердечно пожал Холмсу руку и проводил его до двери.

* * *

Все ближайшие дни Холмс размышлял об огромной радости и удовлетворении, доставленных ему этим небольшим изысканием. В то время он даже не подозревал, что его призвание лежит в области расследования преступлений, однако, как он сам мне позже сознался, утомительная история с голландским «Рождеством», несомненно, стала тем делом, которое открыло перед ним новые возможности.

Но все это относится к будущему. Одним из более непосредственных результатов стало полученное Холмсом несколько дней спустя неожиданное приглашение отобедать с главой Гринвилл-колледжа. К назначенному времени мой друг явился к нему на квартиру, ожидая, что окажется там в числе множества других лиц. Однако за столом оказался лишь еще один гость — ректор Нового колледжа. Едва они приступили к трапезе, как глава колледжа заговорил о недавних расследованиях Холмса. Члены совета Нового колледжа весьма признательны ему за прояснение всех обстоятельств, однако желают, чтобы никакие сведения, им полученные, не распространялись дальше. Учитывая создавшееся положение, он уверен, что Холмс понимает: сохранение этого дела в совершеннейшей тайне будет условием его дальнейшего пребывания в Оксфорде.

Холмс заверил профессоров, что даже и не думал о разглашении чьих-либо секретов. Однако он поинтересовался, что случится с теми, кто участвовал в серии проделок, главной из которых стало похищение той самой картины.

Ректор ответил:

— Любые действия, которые мы могли бы предпринять, лишь обеспокоили бы некоторых важных особ. Мы считаем, что при сложившихся обстоятельствах лучше всего опустить завесу тайны надо всем, что произошло.

Холмса поразил этот ответ.

— Прошу прощения, сэр, правильно ли я вас понял? Вы хотите сказать, что истина значит очень мало по сравнению с чьей-то репутацией?

— Возможно, это слишком сильно сказано, — заметил глава колледжа.

— Но вполне точно. Кража, подделка и обман останутся безнаказанными, даже незамеченными, ибо мы не вправе осложнять жизнь нашей знати. Мне странно слышать, что такую философию поддерживают столь достойные ученые. Боюсь, господа, подобную точку зрения я не приму никогда.

Разговор быстро перевели на другую тему, однако, вернувшись к себе по завершении трапезы, Шерлок Холмс тотчас же написал письмо, в котором объявлял, что прекращает занятия в колледже и навсегда покидает его.

 

Питер Тремейн

Скандальное происшествие в клубе «Килдейр-стрит»

(рассказ, перевод А. Капанадзе)

В своих рассказах о приключениях мистера Шерлока Холмса, прославленного детектива-консультанта, я всегда стремился проявлять известную сдержанность. В разное время Холмс доверительно поведал мне множество фактов личного и профессионального свойства, и среди них немало таких, которые я не счел нужным записывать для последующих поколений, причем, должен признаться, по большей части по просьбе самого Холмса. И в самом деле, среди личных бумаг Холмса я уже давно заметил ряд aide-mémoires, которые могли бы в несколько раз увеличить объем моих черновых записей, посвященных его расследованиям. Многим известно, что я не отказывал себе в удовольствии отвлекаться на занятия литературой, но редко упоминают о том, что и сам Холмс обладал писательским даром, порукой чему более двух десятков его трудов в самых разных областях, от «Практического пособия по пчеловодству» до трактата под названием «Книга жизни. Наука наблюдения и дедукции». Однако Холмс, насколько я знаю, взял за правило никогда не писать о своих расследованиях как таковых.

Поэтому для меня стало некоторой неожиданностью, когда в один прекрасный день, весной 1894 года, после истории, которую я назвал «Пустой дом», я получил от Холмса небольшую пачку рукописных листков, снабженных предуведомлением, гласящим, что, прочитав их, я более полно представлю себе роль Холмса в судьбе человека, ответственного за смерть сына лорда Мэйнуса. Разумеется, Холмс не желал обнародовать эти подробности. Впоследствии я попросил у него разрешения на их публикацию после его смерти. Пока же я снабдил упомянутые бумаги этим кратким предисловием и передал то и другое в руки моих банкиров и душеприказчиков с указанием, что их дозволяется предать гласности лишь спустя сто лет.

В связи с этим можно раскрыть еще одно деликатное обстоятельство, о котором я всегда избегал говорить, памятуя о предрассудках, присущих нашей эпохе. Шерлок Холмс принадлежит к семейству Холмс, с давних пор проживавшему в ирландском Голуэе. Подобно своему старшему брату Майкрофту, он окончил дублинский Тринити-колледж, где его ближайшим товарищем был поэт Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс Уайльд, ныне, когда я пишу эти строки, томящийся в Редингской тюрьме. Это и есть основная причина, по которой я долгое время скрывал сведения о прошлом Холмса, ибо они не послужили бы никакой полезной цели: напротив, подобное открытие, будучи неверно истолковано, могло бы породить вспышку слепого изуверства и нетерпимости. Многие достойные люди, имевшие сходное прошлое и отваживавшиеся на такое признание, вдруг обнаруживали, что их начинают сторониться — или даже что деловое предприятие, которым они занимаются, наутро терпит крах.

Впрочем, это открытие едва ли удивит проницательных читателей, внимательно следящих за приключениями Холмса. По поводу его происхождения уже и без того высказано немало догадок. Подобное прошлое и у злейшего из его врагов — Мориарти. Многим известно, что семейство Мориарти родом из ирландского графства Керри. Сама их фамилия претерпела англизацию. Любопытно отметить, что исходная ирландская фамилия, О’Мерчирти, означает «искусный мореплаватель». Некогда Мориарти был профессором математики в Университете королевы в Белфасте. В Ирландии как раз и зародилась неприязнь между Холмсом и Мориарти. Но эта история нас не касается.

Если догадок и недостаточно, всегда можно вспомнить о страсти Холмса к кельтским языкам, в которых он неплохо разбирался. В рассказе «Дьяволова нога» я уже упомянул об исследовании Холмса, озаглавленном «Халдейские корни древнего корнуэльского языка». Но я не стал сообщать, что этот труд заслужил высокую оценку такого специалиста, как Генри Дженнер, сотрудник Британского музея, величайший из ныне живущих экспертов по корнуэльскому диалекту. Холмсу удалось показать тесную связь между корнуэльской и ирландской глагольной системой.

Семейство Холмс прекрасно знали в Голуэе. В самом деле, ведь именно Роберт Холмс, дядюшка Шерлока Холмса, был знаменитым голуэйским юристом, удостоившимся звания королевского адвоката. Ему ирландцы обязаны созданием системы ирландских национальных школ для бедных слоев населения, ибо он являлся одним из семи членов комиссии герцога Линстерского, действовавшей в 1830–1840-х годах и принесшей Ирландии множество новаторских идей.

Это краткое предисловие доказывает значимость aide-mémoire, переданной мне Холмсом весной 1894 года.

* * *

Я впервые встретился со своим вторым по опасности врагом во время ланча с моим братом Майкрофтом в дублинском клубе «Килдейр-стрит» в сентябре 1873 года. Мне едва сравнялось тогда двадцать лет, и мысли о возможной карьере детектива-консультанта еще не оформились у меня в сознании. Честно говоря, мое сознание в те дни целиком занимал тот факт, что мне предстояло в самом скором времени отправиться в Англию, где я добился стипендии одного из оксфордских колледжей, обещавшего выплачивать мне колоссальную сумму — 95 фунтов в год.

Эту стипендию я завоевал, проводя время за изучением химии и ботаники в дублинском Тринити-колледже. Своими познаниями в области химии я обязан главным образом великому ученому из Тринити — Максвеллу Симпсону, чьи лекции в Медицинской школе Парк-стрит существенно расширили мои представления об органической химии. Симпсон первым синтезировал янтарную кислоту — двухосновную кислоту, получаемую путем сухой перегонки янтаря. Именно благодаря моему выдающемуся соотечественнику я написал диссертацию, которая заслужила похвальные отзывы, достаточные для получения оксфордской стипендии.

Собственно говоря, я стал не единственным представителем Тринити, награжденным в этом году стипендией Оксфорда. Мой друг Уайльд, блестящий знаток Античности (в этой сфере у меня нет решительно никаких способностей), также собирался продолжить там свое образование. Уайльд постоянно бранил меня за увлечение сенсационной литературой и как-то раз посулил, что когда-нибудь он напишет страшную повесть об одном портрете, которая заставит содрогнуться даже меня.

Итак, мой брат Майкрофт, который, как и большинство членов нашего семейства, также был питомцем Тринити, пригласил меня на ланч в клуб «Килдейр-стрит». Будучи семью годами старше, Майкрофт уже устроился на государственную службу в Дублинском замке, в налоговом департаменте при Главном секретаре по делам Ирландии. Таким образом, он мог себе позволить выплачивать ежегодный взнос в десять фунтов, дававший ему доступ в великолепное здание клуба «Килдейр-стрит», выстроенное из красного кирпича в готическом стиле.

Клуб этот представлял собой своеобразный центр жизни ирландской властной верхушки. Вероятно, следует уточнить, что это была англо-ирландская элита — потомки семей, которые Англия некогда посылала в Ирландию на усмирение непокорных туземцев. В клуб допускали исключительно представителей самых влиятельных семейств Ирландии. Никаких сторонников гомруля, католиков, диссентеров: никому из них членство в клубе не дозволялось. Впрочем, правило насчет католиков смягчили ради очередного представителя семейства О’Коннор-Дон (прямого потомка последнего верховного короля Ирландии), а также ради некоторых религиозных бунтарей, в том числе — для графов Уэстмитского, Гранардского и Кенмэрского, на протяжении многих лет демонстрировавших безупречную лояльность по отношению к Англии. В стены клуба не допускался ни один армейский офицер чином ниже майора, ни один моряк чином ниже капитан-лейтенанта. Единственными, кому разрешалось бесплатно пользоваться этим заведением, были члены королевского дома, буде они пожелают посетить Ирландию, а также их придворные и сам вице-король.

Майкрофт от души наслаждался этим колониальным великолепием, однако, должен признаться, оно не пришлось мне по вкусу. Меня приняли в это святилище знати лишь как гостя Майкрофта, о котором поговаривали, что он как конфидент Главного секретаря имеет возможность докладывать непосредственно вице-королю. Я согласился прийти лишь потому, что Майкрофт желал отпраздновать мою стипендию и по-братски проводить меня в Оксфорд. Что ж, я не хотел его расстраивать.

Обеденная зала выглядела поистине роскошно. Клуб славился самым изобильным столом в Дублине.

Сумрачный официант, похожий больше на служащего похоронного бюро, провел нас по богато обставленной зале к столу у эркера с видом на парк Святого Стефана: клуб стоял на углу Килдейр-стрит, совсем рядом с парком.

— Аперитив, господа? — осведомился официант замогильным голосом.

Майкрофт, воспользовавшись случаем, сообщил мне, что в подвалах клуба имеются превосходные вина, особо отметив запасы шампанского. Я ответил, что, как мне кажется, я вполне удовлетворюсь бокалом хереса, и выбрал «пало кортадо», тогда как Майкрофт, проявив известную экстравагантность, потребовал, чтобы ему принесли бутылочку «диаман блё».

Кроме того, он настоял на дюжине устриц, которые, как я заметил, стоили по целому шиллингу за дюжину и наверняка ежедневно прибывали из собственного устричного садка клуба, расположенного близ Голуэя. Я остановил свой выбор на pâté de foie gras, а кроме того, мы оба решили не отказать себе в удовольствии отведать бифштекс с бутылкой бордо — густого красного «сент-эстеф» из шато Маккарти.

По правде говоря, Майкрофта скорее стоило бы назвать не гурманом, а просто любителем вкусно поесть. Из-за лени его крупное туловище отличалось некоторой корпулентностью. Однако у него был фамильный холмсовский лоб, твердая складка губ, живые, глубоко посаженные, отливающие сталью серые глаза. Он обладал проницательным умом и за шахматной доской превращался в грозного противника.

Мы сделали заказ, удобно расположились за столом, и я получил возможность понаблюдать за нашими сотрапезниками.

Среди них мое внимание тотчас же привлек темноволосый человек, который, без всякого сомнения, в молодости мог похвастаться немалой привлекательностью. Теперь ему было, похоже, около тридцати пяти, и его обрюзгшее лицо несло на себе печать распущенности и вырождения. В нем чувствовалась военная выправка, различимая, даже когда он, ссутулившись за своим столом, поглощал вино — боюсь, слишком жадно. Умный лоб плохо сочетался с чувственным подбородком. Я разглядел его жесткие голубые глаза, набрякшие циничные веки, а также отметил его агрессивную манеру держаться, видимую и сейчас, когда он отдыхал. Одет он был безупречно — под элегантным темным пиджаком виднелся галстук с бриллиантовой булавкой, а подобные вкусы требуют немалых затрат.

Его спутник, похоже, меньше, нежели он, находился во власти винных паров и в завершение ланча предпочел кофе. Этот человек был высоким и худощавым, с куполообразным белым лбом и глубоко посаженными глазами. Пожалуй, эти двое могли быть ровесниками. Чисто выбритый и бледный, выглядел он несколько аскетически. Большего контраста между двумя людьми я не мог и вообразить.

Тот, что походил на ученого, весьма серьезно что-то говорил, а его армейского вида сотрапезник время от времени кивал, словно испытывая неудовольствие оттого, что вынужден отвлекаться от созерцания своего бокала с вином. Я заметил, что у его собеседника сутулые плечи, а лицо несколько выдается вперед. Головой он забавно поводил из стороны в сторону, точно какая-то рептилия.

— Майкрофт, — спросил я некоторое время спустя, — что это за любопытная парочка?

Майкрофт проследил за моим взглядом.

— Думаю, ты мог бы знать одного из них, если учесть, что ты увлекаешься наукой и прочим в том же роде.

Я ничем не выдал своего нетерпения.

— Нет, я его не знаю. Иначе я бы не спрашивал.

— Тот, что постарше, — профессор Мориарти.

Интерес мой усилился.

— Мориарти из Университета королевы, что в Белфасте? — тотчас спросил я.

— Тот самый профессор Мориарти, — чопорно подтвердил Майкрофт.

Что ж, о Мориарти я, по крайней мере, слышал: он преподавал математику в Университете королевы и написал «Астероидную динамику», взмывавшую на такие высоты чистой математики, что никто среди научных журналистов и помыслить не мог о том, чтобы ее критиковать.

— А тот обожатель алкоголя? — не отставал я. — Кто он?

Майкрофт отнесся к моему замечанию неодобрительно.

— Черт побери, Шерлок, где еще мужчина может предаться своему пороку, как не в надежном укрытии своего клуба?

— У него есть порок, который ему не очень-то удается скрывать, — парировал я. — Это его непомерное мужское тщеславие. Черный цвет его шевелюры — не натуральный. Он красит волосы. Но ты не ответил мне, Майкрофт. Как его имя?

— Полковник Себастьян Моран.

— Никогда о нем не слышал.

— Он из коннахтских Моранов.

— Католическое семейство?

О’Морейн (вот правильная ирландская форма этой фамилии) означает «великий». Это известный якобитский клан Коннахта.

— Едва ли, — бросил Майкрофт. — Его ветвь перешла в англиканскую веру после победы Вильгельма. Отец Себастьяна Морана — сэр Огастес Моран, кавалер ордена Бани третьей степени, некогда — британский посол в Персии. А Моран-младший окончил и Итон, и Оксфорд. Фамильные земли у них возле Дерринакли, но я склонен думать, что, вступив в права наследства, полковник проиграл все в карты. Не будучи богатым молодым человеком, он все же сумел купить себе офицерский патент в наших индийских частях. Служил он в Первом саперном бангалорском полку. Почти вся его военная карьера прошла в Индии. Насколько мне известно, он заслужил славу неплохого охотника на крупную дичь. Если ты обратил внимание при входе, здесь в комнате отдыха висит шкура бенгальского тигра: это один из трофеев полковника. Рассказывают, что он ранил зверя, а потом долго полз за ним по высохшему руслу реки. Тут нужна железная выдержка.

Я нахмурился.

— Выдержка, тщеславие и пристрастие к выпивке и картам иногда образуют незавидное сочетание. Занятная пара.

— О чем ты?

— Профессор математики и беспутный армейский офицер. Что между ними может быть общего?

Я позволил себе еще поразмыслить над этой загадкой, но лишь недолго. Даже в столь юном возрасте я уже сделал для себя вывод: пока у тебя нет фактов, бессмысленно тратить время на предположения.

Мои глаза обратились на прочих сидевших в зале. Некоторых я знал в лицо, а кое с кем меня когда-то познакомил Майкрофт. Среди едоков присутствовал и лорд Риз, установивший в своем замке Бирр самый большой отражательный телескоп в мире. Кроме того, здесь оказался сильно пьющий виконт Массерен-Феррар и столь же невоздержанный лорд Кронмелл. За другим столом громко веселились и благодушно спорили четверо молодых людей. Я без труда узнал братьев Бересфорд из Керрагмора, в том числе старшего — маркиза Уотерфордского.

В конце концов я остановил взгляд на угловом столе, за которым сидел пожилой седовласый человек с круглым красным лицом. Он был прекрасно одет, и официанты, словно покорные мотыльки, то и дело порхали у его локтя, выслушивая приказы. Он явно принадлежал к числу значительных лиц.

Я спросил у Майкрофта, кто это.

— Герцог Клонкерийский и Страффанский, — ответил он.

Итак, рядом с нами находился один из наиболее знатных пэров Ирландии. Я повернулся, чтобы получше рассмотреть его светлость, чьи предки некогда управляли Ирландией. Поговаривали, что хватило бы одного слова деда герцога, чтобы склонить в его пользу голосование в старом ирландском парламенте — еще до англо-ирландской унии. Я беззастенчиво изучал его, и тут герцог выбрался из кресла. Ему было, по-видимому, семьдесят с лишним. Невысокий, приземистый человечек, однако уделяющий своей наружности самое пристальное внимание: усы аккуратно подстрижены, а волосы тщательно расчесаны, каждая серебристая прядка на своем месте.

Он извлек небольшой несессер из лакированной кожи, не более двенадцати дюймов длиной, шести высотой и четырех толщиной. На несессере имелся серебряный герб, и я решил, что это герб семейства Клонкери.

Крепко сжимая эту кожаную сумку, герцог направился к двери. Тут я увидел, как профессор Мориарти отодвигает свое кресло от стола и встает. Обменявшись несколькими резкими словами со своим сотрапезником — полковником Мораном, — он развернулся и быстро прошагал к выходу, чуть не столкнувшись в дверном проеме с престарелым герцогом. В самое последнее мгновение, когда столкновение казалось неизбежным, профессор замер и позволил его светлости выйти первым.

— Между профессором и его спутником произошла ссора, — вслух заметил я. — Интересно, из-за чего?

Майкрофт глянул на меня с большим неудовольствием:

— Вечно ты норовишь сунуть нос в чужие дела, Шерлок. Мне-то казалось, тебе есть о чем подумать, если вспомнить, что тебя ждет учеба в Оксфорде.

Уже тогда я любил наблюдать за поведением окружающих. Без малейшего стыда отмечаю, что и в тот день я старался проникнуть в жизнь тех, кто сидел в зале.

Я снова обратил внимание на полковника, который с недовольным видом сидел над своим бокалом. Подлетевший официант что-то предложил ему, но Моран, развернувшись, сердито огрызнулся, указывая на опустевшую бутылку, и официант ретировался. Полковник встал, методично почистил рукава пиджака и решительным шагом вышел из залы. Я подумал, что он непременно вернется, поскольку свой бокал он оставил недопитым. Разумеется, вскоре появился официант с небольшой бутылкой вина, заранее открытой. Он поместил ее возле прибора полковника. Сам полковник, очевидно удалявшийся совершить некие водные процедуры, пришел минут через пятнадцать и вновь уселся за стол. Похоже, настроение у него улучшилось: он ухмылялся себе под нос.

Отвлекшись, я не сразу заметил, что брат читает мне нотацию:

— Я тебя знаю, Шерлок. Ты чрезвычайно ленив и недисциплинирован. Если предмет тебя не занимает, ты его попросту игнорируешь. Удивительно, как ты вообще сумел добиться этой стипендии. Я даже не ожидал, что ты получишь диплом.

С усмешкой я повернулся к нему:

— Хоть мы с тобой и братья, Майкрофт, это еще не значит, что у нас одинаковые интересы. Ты слишком уж любишь хорошую еду и вино. Ты потворствуешь себе, Майкрофт, и твоя физическая леность скоро вынудит твое тело взбунтоваться.

Все это я высказал не без самодовольства, поскольку за время учебы в Тринити несколько раз становился чемпионом по фехтованию и боксу, к тому же считалось, что я сносно владею не только шпагой, но и рапирой.

— Однако тебе следует задуматься о том, чем ты намерен заняться в жизни, Шерлок. Члены нашего семейства всегда состояли на государственной службе или же посвящали себя юриспруденции и науке. Боюсь, тебе в этом не преуспеть, так как ты слишком легко отвлекаешься на мелочи…

— Но мелочи в жизни очень важны… — начал я.

В этот миг наш разговор прервался: у входа в обеденную залу возникло какое-то замешательство.

Вошел бледный официант и торопливо проследовал к тому месту, где сидел старый герцог Клонкерийский и Страффанский. Я с веселым недоумением глядел, как он сначала внимательно осмотрел стол, затем окружавшие его кресла, а потом (я никогда такого прежде не видел) бедняга в буквальном смысле опустился на колени и обследовал пространство под столом. Его мертвенно-бледное лицо слегка окрасилось от усилий, когда он выбрался из-под стола и заспешил к двери, где уже стоял с озадаченным видом только что появившийся метрдотель.

Они обменялись выразительными покачиваниями головой и пожатиями плеч. Метрдотель вышел.

Когда официант, проводивший розыски, проходил мимо нашего стола, я окликнул его — несмотря на явное неодобрение Майкрофта.

— Его светлость что-то не туда положил? — осведомился я.

Официант, тот самый, что проводил нас к нашему столу, когда мы вошли, обратил на меня скорбный взор, в котором мелькнуло подозрение.

— Именно так, сэр. Как вы узнали?

— Я заметил, что вы искали на столе и под столом, из-за которого он недавно поднялся. Из этого следует, что он не находит какую-то вещь, которая была при нем, когда он сидел за столом.

Служитель опустил глаза, сраженный моей логикой.

— Что он потерял? — не унимался я.

— Свой туалетный набор, сэр.

Майкрофт издал довольно громкий смешок:

— Туалетный набор? Чего ради человеку приносить туалетный набор в обеденную залу?

Официант повернулся к Майкрофту:

— Его светлость — чрезвычайно аккуратная и эксцентричная личность, мистер Холмс. — Очевидно, он знал Майкрофта в лицо. — Он всегда носит с собой этот набор.

— Дорогая вещь? — рискнул поинтересоваться я.

— Не совсем так, сэр. Во всяком случае, не в финансовом отношении.

— Значит, для герцога она имеет большую сентиментальную ценность? — предположил я.

— Ее подарил король Вильгельм одному из предков его светлости в качестве своего рода личного памятного предмета. Этот предок спас жизнь королю во время битвы при Бойне. Что ж, господа, если вы не видели эту вещь…

Он ушел восвояси.

Майкрофт вытер рот салфеткой.

— А теперь, может быть, немного портера или бренди в комнате отдыха?

Комната отдыха с впечатляющими охотничьими трофеями под высоким потолком, с разожженным камином и лестницей, украшенной затейливой каменной резьбой, была тем местом, где члены клуба собирались после ланча, дабы выпить и выкурить сигару.

Мы поднялись и вышли из обеденной залы. Наш путь лежал мимо стола Себастьяна Морана, и я заметил, что темный костюм полковника выбран неудачно, ибо на нем хорошо видна перхоть. Смею вас уверить, подобные мелкие наблюдения иной раз очень раздражают моих приятелей. Но если человек страдает от перхоти, у него, по крайней мере, должно хватить благоразумия выбирать светлые тона одежды: на ней пресловутые белые чешуйки и седые волоски будут не столь заметны.

Войдя в комнату отдыха, мы увидели престарелого герцога Клонкерийского и Страффанского. Он стоял рядом с метрдотелем и каким-то господином, который, как сообщил мне Майкрофт, занимал должность председателя клуба. Его светлость был явно расстроен.

— Он бесценен! Его стоимость неизмерима! — стонал аристократ.

— Не могу понять, ваша светлость. Скажите, вы уверены, что эта вещь была при вас, когда вы находились в обеденной зале?

— Вы что же, подозреваете меня в старческом слабоумии, юноша? — язвительно бросил пожилой герцог.

Этот «юноша», лет пятидесяти от роду, побледнел и сделал шаг назад под мрачным взглядом старика.

— Вовсе нет, ваша светлость, вовсе нет. Изложите мне еще раз все факты, прошу вас.

— Окончив завтрак, я прошел в туалетную. Я вымыл руки, после чего причесался. Такова моя привычка, я всегда делаю это после завтрака. Я вынул серебряную щетку из своего кожаного несессера, который всегда ношу с собой. Отчетливо помню, что затем убрал ее обратно в несессер. Я положил его на край раковины и зашел в туалетную кабинку. Затем я вышел, снова вымыл руки и тут осознал, что несессера больше нет на том месте, где я его оставил.

Метрдотель угрюмо произнес:

— Как я уже замечал вашей светлости, несессер мог быть оставлен в обеденной зале. Я послал одного из официантов проверить, но несессера там не оказалось.

Старик рассвирепел:

— Так и знал, что это будет напрасная трата времени, черт побери. Я вам так и сказал. Мне лучше знать, откуда он исчез. Я немедленно приступлю к допросу ваших служителей. Сейчас же!

Председатель клуба с недовольным видом проговорил:

— Ваша светлость, прошу вас, позвольте нам обыскать все помещения, прежде чем мы примем столь жесткие меры. Возможно, эту вещь просто не туда положили?..

— «Не туда положили»! — взорвался герцог. — Проклятье! «Не туда положили»! Вы что же, принимаете меня за дурака, сэр? Я требую, чтобы допрос ваших людей начался немедленно. Сейчас же пошлите за представителями Дублинской полиции!

Упоминание о Дублинской полиции заставило председателя слегка побледнеть.

— Ваша светлость, это может отразиться на нашей репутации…

— Мне плевать на вашу репутацию, сэр! Как насчет моей щетки? — Старик весь трясся.

Тогда-то я и счел нужным вмешаться.

— Прошу прощения, ваша светлость… — начал я.

Голубые глаза с красноватыми прожилками обратились на меня и наверняка сразу отметили мой юный возраст.

— Какого черта, кто вы такой, сэр?

— Моя фамилия Холмс. Возможно, я сумею вам помочь.

— Вы… вы, молодой наглец? Что вы хотите этим сказать?

Я слышал, как где-то сзади брат предостерегающе цокает языком, порицая мою выходку.

— Видите ли, мне кажется, что я в состоянии помочь вам вернуть утраченную вещь.

Глаза герцога Клонкерийского зловеще сузились.

— Она у вас, бесстыжий молокосос? — загремел он. — Богом клянусь, если это учинили вы…

Майкрофт пришел мне на выручку:

— Простите, ваша светлость, это мой младший брат Шерлок Холмс.

Герцог поднял на него взгляд и узнал Майкрофта. Видимо, ему было известно, что брат пользуется доверием вице-короля. Похоже, старик несколько смягчился.

— Тогда почему же он не представился как полагается? Ну что ж, мой юный Холмс, теперь скажите, что вы имели в виду?

— С вашего позволения, сэр, — ответил я невозмутимо, — мне бы хотелось задать несколько вопросов председателю клуба.

Председатель побагровел от злости.

— Так приступайте, мистер Холмс, — велел герцог. — Убежден, этот господин предпочтет что угодно вмешательству полиции и ее присутствию в данном заведении.

Судя по всему, председатель, пусть и неохотно, сделал выбор в пользу моего предложения.

— Итак, сэр, — обратился я к нему. — Если не ошибаюсь, туалетная комната находится рядом с гардеробной?

— Да.

— В туалетной комнате есть служители?

— Нет.

— А в гардеробной? При ней постоянно дежурят?

— Разумеется.

— Ваша светлость, не будете ли вы столь любезны показать мне, где вы оставили свой туалетный набор?

Мы все разом повернулись и проследовали за герцогом в туалетную комнату. Он указал на узорчатую мраморную раковину в дальнем конце помещения — одну из дюжины таких же, установленных вдоль всей левой стены. Над раковинами висели зеркала. По правую сторону располагались туалетные кабинки, отделанные красным деревом темных тонов и бронзой. Небольшое пустое пространство оставалось лишь у самого входа, рядом с дверью. Здесь в выложенной мрамором стене имелось отверстие размером не более двух футов. Оно было обрамлено красным деревом и снабжено дверцей.

Я указал на нее.

— Видимо, эта дверца соединяет туалетную с гардеробной?

— Естественно, — рявкнул председатель. — В чем все-таки дело?

Я повернулся и провел всех из туалетной в гардеробную, где служитель в форме при нашем появлении вскочил с кресла, уронив недокуренную папиросу в пепельницу и покаянно перебегая глазами с одного вошедшего на другого.

— Могу я вам чем-то помочь, господа? — запинаясь, спросил он.

— Да, можете, — заверил я его. — Принесите мне одежду полковника Себастьяна Морана, которую он у вас оставил. Думаю, выяснится, что это тяжелый плащ для верховой езды или длинное свободное пальто, какие сейчас в моде. Кажется, оно называется «ольстер».

Гардеробщик изумленно воззрился на меня.

Председатель протиснулся вперед:

— Господи помилуй, сэр, что вы имеете в виду? Полковник Моран — уважаемый член клуба. Почему вы вдруг решили потребовать его пальто?

Герцог Клонкерийский глядел на меня, неодобрительно нахмурившись.

— Будет лучше, если у вас найдется убедительное объяснение, мой юный Холмс, — проворчал он.

— Мне кажется, вы желаете вернуть себе несессер? — вкрадчиво осведомился я.

— Бог ты мой, конечно. Вы сами знаете.

Я повернулся к гардеробщику:

— Последние полчаса вы были на месте?

— Точно так, сэр.

— Совсем недавно полковник Моран изнутри постучал в дверцу туалетной комнаты и попросил вас на минутку передать ему пальто. Верно?

Служитель изумленно приоткрыл рот.

— Да, это так, сэр. Он сказал, что хочет причесаться, а туалетные принадлежности оставил в пальто. У него и вправду один из этих новомодных ольстеров, сэр.

— Вероятно, полковник затем вышел из туалетной через обычный вход и заглянул в гардеробную, чтобы передать вам пальто?

— Он именно так и сделал, сэр.

Я с улыбкой повернулся к своим ошеломленным спутникам — возможно, с чрезмерно снисходительным видом.

— Черт побери, как вы сумели это узнать? — процедил председатель.

— А теперь, дружище, — я оставил без внимания его вопрос и снова обратился к служителю, — не могли бы вы принести ольстер полковника Морана?

Гардеробщик повернулся, снял это одеяние с крючка и передал его мне при всеобщем молчании.

Я взял его, осторожно взвесил на руке, а потом изучил подкладку. Как водится у подобных одеяний, здесь имелось несколько обширных карманов. Кожаная сумочка скрывалась в одном из них.

— Но откуда вы знали? — прерывающимся голосом спросил герцог Клонкерийский, жадно хватая свое сокровище.

— Знал? Я просто сделал выводы из фактов, сэр. Дедукция. Если вы откроете несессер и осмотрите щетку, то, я уверен, вы обнаружите на ней несколько черных волосков. Это цвет шевелюры полковника Морана. Их легко заметить, ибо они крашеные.

Герцогу хватило нескольких мгновений, чтобы убедиться в моей правоте.

— Думаю, полковник из тех, кто старается не упустить шанс, — пояснил я им. — Ловит каждую возможность, которая ему выпадает. Он проследовал за его светлостью в туалетную комнату, когда его светлость уже вошел в кабинку. Он видит на раковине кожаный несессер. Ему известно, какую огромную сентиментальную ценность этот набор имеет для его светлости. Возможно, он подумывает шантажировать герцога, требуя выкуп за возвращение несессера, — скорее всего, через посредника. И тотчас же, воспользовавшись случаем, он просит, чтобы ему через дверцу передали его ольстер, потому что в нем легко спрятать несессер. Тогда он сможет вынести вещь из клуба, не возбуждая подозрений. Он пошел на риск, предположив, что членов клуба не станут обыскивать…

— Совершенно немыслимо, чтобы члена нашего клуба подвергли обыску, — пробормотал председатель. — Ведь все мы — джентльмены!

Я предпочел оставить это замечание без ответа.

— Он не мог незаметно вынести несессер из туалетной в гардеробную, — продолжал я. — А когда я увидел дверцу, то понял, что ему нужно было всего-навсего попросить, чтобы ему передали его пальто, положить туда несессер, не опасаясь посторонних взглядов, — и все, кража совершена.

— Но как вы узнали, что это ольстер или плащ для верховой езды? — требовательно спросил герцог.

— Только в тяжелом пальто наподобие ольстера или в плаще для верховой езды есть достаточно глубокие внутренние карманы, чтобы спрятать в них несессер.

— А почему не передать пальто обратно через дверцу? — столь же требовательно спросил Майкрофт. — Почему ты думаешь, что он прошел из двери туалетной в комнату отдыха, а оттуда в гардеробную, чтобы вернуть пальто служителю?

— Моран осторожен. Если бы он передал пальто через дверцу, гардеробщик мог бы случайно нащупать несессер и что-то заподозрить, особенно после того как герцог поднимет тревогу. Так что он пронес свой ольстер кружным путем и отдал его служителю, держа за ворот, чтобы гардеробщик не заметил ничего лишнего. Верно? Так и было?

Служитель кивнул.

— Но что заставило вас предположить, что на щетке окажутся волосы, причем его собственные? — поинтересовался герцог, глядя на черные крашеные волоски, застрявшие между зубцами щетки с серебряной ручкой.

— Потому что Моран — человек тщеславный. Не удержавшись, он решил поиздеваться над вами, ваша светлость: причесаться вашей щеткой, когда вы находитесь в считаных футах от него. Вполне соответствует натуре Морана, показывает его выдержку, ведь вы могли в любой момент выйти из кабинки и застать его врасплох. Риск его возбуждает.

— Холмс, это восхитительно! — выдохнул герцог.

— О важности пристального наблюдения мне поведал еще один выпускник Тринити, — сообщил я ему. — Это Джонатан Свифт. Он писал, что сторонний зритель иногда видит больше, чем сами игроки. — Не удержавшись, я повернулся к Майкрофту и sotto voce добавил: — А в Тринити чуть было не отказались выдавать Свифту диплом. Полагали, что он чересчур ленив и недисциплинирован.

Председатель подал знак швейцару и его помощнику. Судя по виду, они были из отставных военных.

— Вы найдете полковника Морана в обеденной зале. Попросите его немедленно к нам присоединиться, — велел он им. — Если не послушается, разрешаю вам доставить его сюда, применив необходимую силу.

Двое мужчин тут же отправились выполнять распоряжение.

Несколько мгновений спустя они привели полковника, чей вид заставлял предположить, что он успел прикончить остатки вина.

Глаза Морана с покрасневшими веками обратились на его ольстер, а потом — на герцога, сжимавшего свой бесценный несессер. Щеки полковника были пунцовыми от спиртного, но теперь он побледнел.

— Богом клянусь, сэр, вас следовало бы отделать хлыстом! — угрожающе прорычал герцог Клонкерийский и Страффанский.

— Это кто-то подстроил! — нагло, но неубедительно заявил Моран. — Кто-то подложил несессер во внутренний карман моего пальто.

Я не сдержал торжествующую усмешку.

— А откуда вы знали, что похитили именно несессер? И как вы узнали, что его нашли во внутреннем кармане вашего пальто, полковник?

И тогда Моран понял, что проиграл.

— Моран, — скорбно произнес председатель, — ради спасения репутации клуба я попытаюсь убедить его светлость не выдвигать против вас обвинения в суде. Но если он и согласится, то лишь при условии, что в ближайшие двенадцать часов вы покинете Ирландию и никогда больше сюда не вернетесь. Я сообщу о вашем поступке, и больше ни один приличный дом не откроет вам свои двери. Я устрою так, что ни один из клубов в наших краях больше не допустит вас в свои стены.

Герцог Клонкерийский и Страффанский, поразмыслив некоторое время, принял эти условия.

— На вашем месте я бы отхлестал этого мерзавца. Впрочем, не важно. Думаю, мы все должны поблагодарить юного мистера Шерлока Холмса за то, что он разрешил эту загадку.

Моран уставился на меня:

— Значит, это вы навели их, настырный желторотый… — Он вдруг кинулся на меня.

Крупное тело Майкрофта вклинилось между нами. Его кулак угодил полковнику в нос, и Моран опрокинулся навзничь; его вовремя подхватили швейцар с помощником.

— Будьте любезны, проводите полковника к выходу из клуба, господа, — распорядился председатель. — Вы не обязаны чрезмерно с ним церемониться.

Моран заизвивался в их объятиях, пытаясь взглянуть на меня. Ему пришлось умерить свою злобу.

— Вам это даром не пройдет, Шерлок Холмс, — пробурчал он, кипя от сдерживаемой ярости, пока его влекли к дверям. — Вы обо мне еще услышите.

Лишь когда мы с Майкрофтом ехали в кэбе в мою квартиру на Лоуэр-Бэггот-стрит, он нахмурился и задал мне вопрос:

— Но я не понимаю, почему ты вообще заподозрил Морана?

— Элементарно, Майкрофт, — улыбнулся я. — Когда по пути из обеденной залы в комнату отдыха мы проходили мимо кресла Морана, я заметил на плечах у полковника перхоть. Я подумал: волосы у него исключительно черные, но среди этой перхоти виднеется несколько седых волосков. Поначалу я не придал этому значения, но потом узнал новые факты. Когда обнаружилось, что в пропавшем несессере лежали щетка и расческа, все встало на свои места. У герцога не только седые волосы, но вдобавок еще и перхоть, я обратил на это внимание. Столь безрассудно причесываясь его щеткой, Моран перенес часть перхоти и седых волос герцога на собственные плечи. Нетрудно заметить, что Моран — человек тщеславный и самолюбивый. Он не допустил бы, чтобы при входе в обеденную залу, где сидят люди, на его плечах оказались перхоть и волоски — если бы они принадлежали ему. И в самом деле, я видел, как, встав из-за стола перед визитом в туалетную комнату, он чистил свою одежду, а это признак человека, пристально следящего за своей внешностью. Следовательно, он, сам того не ведая, где-то подцепил эту перхоть и волоски во время своей короткой отлучки. Все прочее — плод несложной дедукции.

Когда Морана вышвыривали из клуба «Килдейр-стрит», он кричал, что я о нем еще услышу. Так и произошло. Но в то время я и представить не мог, каким образом наши пути пересекутся вновь и какую зловещую роль сыграет в моей жизни приятель Морана — профессор Мориарти. Профессор стал моим самым непримиримым врагом, но полковник Себастьян Моран по степени опасности занимает второе место среди всех, с кем мне доводилось иметь дело.