Lucy Keating

DREMOLOGY

Перевод с английского А. И. Самариной

Copyright © 2016 by Alloy Entertainment. All rights reserved

Produced by Alloy Entertainment, LLC Published by arrangement with Rights People, London and The Van Lear Agency © Самарина А. И., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление.

28 августаЯ в самом центре главного зала Метрополитен-музея [1]Крупнейший художественный музей США, находится в Нью-Йорке. – Здесь и далее примеч. переводчика.
, в метре от того места, где меня вырвало намой десятый день рождения, – напротив Египетского зала. Но на этот раз нет никаких сумок-поясов, а кроссовки не скрипят о натертый до блеска пол. И теперь у моих ног не яркорозовая рвота с разноцветными хлопьями – малиновое джелато [2]Популярное итальянское мороженое с добавлением ягод, фруктов и сливок, которое готовится вручную.
, если вам интересно. («Только в честь твоего дня рождения», – сказал тогда папа.) Мои ноги прикрывает подол тяжелого платья, расшитого стразами, – в таком же Бейонсе выступала на премии «Грэмми». Сегодня горят и переливаются праздничные огни, а люди перешептываются и поглядывают на меня. Сегодня я почему-то особенная. Я попиваю шампанское и неспешно прогуливаюсь по музею, любуясь картинами.

Макс застает меня в зале импрессионизма, напротив картины с танцовщицами кисти Дега.

– Знаешь, а я ведь тоже умею танцевать, – сообщает он и рукой обвивает мою талию, и внутри меня тут же разливается тепло.

– Докажи, – говорю я. Мне не обязательно отворачиваться от картины – я и так чувствую на себе его взгляд, чувствую, что он улыбается. Я помню каждый миллиметр его лица, знаю все его манеры. И постоянно боюсь его забыть.

Он берет меня за руку и кружит, я закрываю глаза. А когда открываю их, оказывается, что мы танцуем уже в саду, обустроенном прямо на крыше. Кусты украшены электрическими гирляндами.

– Тебе очень идет смокинг, – шепчу я ему в шею.

– Спасибо. В таком же Бейонсе выступала на премии «Грэмми», – серьезным тоном говорит он, и мы заливаемся смехом.

Не успеваю я и дыхание перевести, как Макс обнимает меня крепче и целует. Я так сильно прогибаюсь назад, что теряю равновесие. Я и не знала, что головокружения бывают приятными.

– Я скучал по тебе, – говорит он и снова кружит меня.

Появляется курьер из пиццерии «Пицца Джо», которая находится на 110-й улице, виду него нетерпеливый.

– Это я заказал. Ты не голодна? – спрашивает Макс.

Но в коробке не пицца, а гигантский торт в виде печенья «Opeo», нарезанный на восемь частей. Мы тянемся к коробке и берем по тяжелому куску. Я не успеваю поднести его ко рту, как в серо-зеленых глазах Макса вспыхивает озорной огонек – и в ту же секунду торт размазывается по моей щеке. Шлеп. Я кидаю свой кусок в Макса.

Мы носимся по залам, лавируем между статуями и бросаемся друг в друга кусками торта. Я замечаю, что охранник идет в нашу сторону. Присмотревшись, я узнаю в нем моего бывшего учителя по химии. Я его всегда ненавидела. Мы бежим быстрее.

Забегаем во внутренний двор древней египетской гробницы и оказываемся в тупике. Я поворачиваюсь к Максу. Мы оба в торте. Украшения с выставки европейских тканей болтаются у меня на шее и на руках, а у Макса на голове красуется средневековый шлем. Пародия на королевскую чету. Народ непременно сверг бы таких правителей.

Макс что-то говорит, но из-за шлема его плохо слышно, поэтому он поднимает забрало, и я вижу румянец на его щеках.

– Давай отдохнем, – повторяет он.

Ложимся прямо на пол и слушаем симфоническую музыку, снаружи доносятся приглушенные голоса. Над нашими головами не потолок, а звездное небо.

– Когда кто-нибудь из египетской знати умирал, вместе с ним часто хоронили его любимого человека, – говорю я.

– По-моему, с ним хоронили рабов, чтобы те прислуживали ему в загробном мире, – поправляет Макс. Вечно он умничает.

– Если бы я умерла, со мной бы похоронили тебя, – поворачиваюсь на бок, лицом к нему.

– Оу, детка, спасибо! – восклицает он. – Это самое жуткое откровение, что я от тебя слышал.

От каменных стен эхом отдается низкое похрюкивание, и я замечаю маленького африканского бородавочника, он лежит около Макса и ласково на него смотрит.

– Это еще кто? – спрашиваю я.

– Это Агнес, – отвечает Макс. – Она ходит за мной еще с самого зала искусства Океании. Влюбилась, наверное.

– В очередь, Агнес! – говорю я, положив голову Максу на грудь и глубоко вдыхая его аромат. Как всегда, от него пахнет стиральным порошком и чем-то древесным. Стук его сердца меня убаюкивает.

– Только не засыпай, – умоляет он. – Мы так мало побыли вместе.

Но я другого мнения. Ночь была идеальной, лучше некуда.

– Скоро увидимся, – говорю я и молюсь о том, чтобы не уснуть раньше, чем он скажет мне то же самое. Это наш обычай, почти суеверная привычка – договариваться о новой встрече.

– Скоро увидимся, – наконец произносит он, вздыхая.

Мои глаза медленно закрываются, я слышу, как Агнес тихонечко похрюкивает мне на ухо.

 

Глава первая

Гулять по музеям, а не жить в них

Джерри храпит прямо мне в рот, его теплое собачье дыхание долетает до меня при каждом выдохе.

– Что ж, это хотя бы объясняет Агнес, – бормочу я.

– Кто такая Агнес? – спрашивает папа с водительского сиденья. На приборной панели ритмично перемигиваются сигнальные лампочки.

– Да никто, – быстро говорю я, и больше папа ничего не спрашивает. Он у меня ученый. Известный нейробиолог, но это вам ни о чем не скажет, если, конечно, вы не занимаетесь тем же. Папе известны самые загадочные из тайн человеческого разума. Но вот в делах сердечных он ни капли не смыслит. Мне совсем не хочется рассказывать ему о Максе, так что иногда этот недостаток мне даже на руку.

Я потягиваюсь и сажусь.

– Кажется, задремала немного, – говорю слегка охрипшим голосом.

– Поездки тебя убаюкивают с самых первых дней жизни, – поясняет папа в своей вечной профессорской манере. – Ты моментально засыпаешь в самолетах, поездах, машинах… Вы с Джерри проспали несколько часов, но ты проснулась как раз вовремя, – он улыбается в зеркало заднего вида. – Погляди-ка на свой новый город. – Папа неуклюже машет, как Ванна Уайт, ведущая «Колеса Фортуны», будто Бостон – это слово, которое нужно отгадать.

Съезжаем с магистрали, и нас радушно встречает исторический центр, показавшийся за живописной рекой Чарльз. Нью-Йорк, в котором мы прожили десять лет, по сравнению с этим… А впрочем, Нью-Йорк – это Нью-Йорк. Разве можно сравнивать?

Бетонная дорога ритмично шуршит под колесами: раз-два-три, раз-два-три – и я нервно подыгрываю этому ритму тремя пальцами правой руки, словно на пианино. Музыкант из меня никакой. Перед тем как от меня отказаться – думаю, это был первый случай в истории преподавания музыки, – мой учитель сказал папе, что мне «не хватает дисциплины». Но музыка мне до сих пор нравится, особенно ритм. Ритм – это система, а система вносит в мир порядок. Я часто ловлю себя на том, что выстукиваю ритмы, когда нервничаю или сомневаюсь.

На шумной Бэкон-стрит прислоняюсь к пассажирской двери, прижимая к себе коробку с надписью «ВСЕ ДЛЯ КУХНИ», в которой почти наверняка лежат зимняя одежда и собачий корм. Прикрываю глаза рукой от августовского солнца и пытаюсь как следует рассмотреть двухсотлетний дом, стоящий напротив. Забавно: в детстве все видится громадным, но, когда возвращаешься в те же места, став старше, понимаешь, насколько же все вокруг меньше, чем тебе тогда казалось, и каким же крошечным ты тогда был. Но наш дом, который сначала был маминым, а до этого – бабушкиным, как был, так и остался гигантским. Странно, что в детстве я ухитрялась в нем не заблудиться.

– Нет, ты терялась, и не раз, – рассказывает папа с крыльца, после того как я делюсь с ним своими мыслями. – Но мы тогда подключали к поиску Джерри – он тебя всегда находил.

Джерри, развалившись на заднем сиденье и, по своему обыкновению, апатично положив голову на сиденье, смотрит на меня сквозь окно.

– В юности ты был поэнергичнее, судя по всему, – говорю я ему, подняв бровь.

Дом пятиэтажный, из красного кирпича; ставни и входная дверь выкрашены блестящей черной краской, как и у большинства других построек на улице. Дома стоят в одну линию и напоминают мне группку девочек из моей старой школы – они все носили одинаковые солнечные очки. Интересно, а какую часть квартала займет этот дом, если его положить набок?

– И это все наше? – спрашиваю я.

– Угу, – бормочет папа и наконец открывает входную дверь, держа один из наших чемоданов под мышкой. – Нэн умерла. А поскольку у твоей мамы нет ни братьев, ни сестер, теперь дом наш. – Он старается говорить беспечно, упомянуть о маме без горечи. Но не так-то легко вернуться в дом, где мы жили все вместе, пока она не уехала в Африку, откуда так и не вернулась.

Я захожу в круглую прихожую кроваво-красного цвета и поднимаю глаза на блестящие деревянные перила винтовой лестницы, которая кажется бесконечной. В доме стоит запах старости. Не то чтобы он ужасен – пахнет обычной пылью, будто весь дом – это коробка со старинными вещицами, пролежавшими в подвале слишком долго.

Папа проводит мне экскурсию по столовой на первом этаже, украшенной картинами и тяжелыми канделябрами, оттуда мы идем на кухню, небольшую, но просторную, будто созданную специально для того, чтобы готовить на ней кулинарные шедевры для застолий. В памяти вспыхивают разные мелочи: как мы с Нэн – так звали мою бабушку – ели профитроли за столом, как я лежала в гостиной на втором этаже под роялем, пока один из гостей на нем играл, развлекая собравшихся; вспоминаю мышиную норку, в которой я по ночам прятала мармеладки, которые к утру неизбежно исчезали, пока мой секрет не раскрыли и нору не заделали. Все эти комнаты – не для современной семьи. Их слишком много. А нас теперь только двое. Ладно, двое с половиной.

В итоге мы оказались на четвертом этаже, в угловой комнате с темно-синими парчовыми шторами и светло-сиреневыми стенами.

– По-моему, тебе эта комната подходит больше всех, – папа переминается с ноги на ногу, подбирая правильные слова. – Здесь жила твоя мама, когда была в твоем возрасте. Эта комната немного «повзрослее» твоей нью-йоркской.

Я осматриваюсь, внимательно разглядываю кровать с балдахином, фотографии далеких мест, камин с вычурными украшениями, заставленный маленькими серебристыми коробочками и сувенирами в форме бегемотов и жирафов. Сейчас мама живет на Мадагаскаре в исследовательском лагере, в окружении настоящих бегемотов и жирафов.

– Ладно, – говорю я.

– Ты согласна тут жить? – спрашивает папа.

– Ну да… – неуверенно протягиваю я.

– Отлично! – восклицает папа и тут же исчезает: он возвращается к машине, чтобы продолжить непростое дело – выгрузку наших жизней.

Я вытаскиваю из грузовика, как кажется, миллионную по счету коробку; все это время Джерри ходит за мной до дома и обратно и смотрит. Говорят, что большинство собак не поддерживают зрительный контакт – из уважения, чтобы показать, что они признают в вас вожака стаи. Джерри же всегда смотрит мне прямо в глаза. Что бы это значило?

В прихожей мой взгляд падает на большой конверт из коричневой бумаги, он лежит на столе в холле. На нем бабушкиными каракулями написано мое имя.

– Я нашел это в гостиной Нэн, – говорит папа.

Поднимаю глаза и вижу, что папа стоит на середине лестницы, с трудом удерживая коробку с надписью «КНИГИ ЭЛИС».

– Кто знает, что там. Она же ничего не выбрасывала. Называла это аккуратностью, а я – одержимостью. Только загляни к ней в шкаф. Если я верно помню, там все развешано по цветам.

Рассматриваю конверт, ощущая неловкость и странное облегчение. Вот он, первый знак, что я должна быть здесь. Осторожно вытряхиваю содержимое конверта на мраморную поверхность стола. Из конверта выпадают несколько открыток, напечатанных на тонком коричневом картоне. Беру одну в руки. На одной стороне вижу простой рисунок – три воздушных шара парят в небе. На другой стороне жирным шрифтом написано:

С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ЭЛИС!

ОТ ГУСТАВА Л. ПЕТЕРМАНА И ВСЕХ ТВОИХ ДРУЗЕЙ ИЗ ЦЕНТРА ИЗУЧЕНИЯ СНА (ЦИС)

Хмурюсь, бросаю открытку, беру следующую. На ней написано ровно то же самое. И на следующей. На всех девяти открытках с одной стороны – воздушные шары, а с другой – одинаковые странные поздравления с днем рождения. Присматриваюсь к штампам – оказывается, с тех пор как я уехала, каждый год в день моего рождения мне приходило по открытке. Я думаю о тех открытках, которые в Нью-Йорке присылал мой стоматолог, чтобы напомнить о приеме, – на них был нарисован улыбающийся зуб с макияжем. И где он вообще видел зубы в румянах?

В самом низу стопки нахожу записку на бледно-бирюзовой бумаге, приятной на ощупь.

Дорогая Элис.

С любовью, Нэн

Кто знает, пригодятся ли они тебе, но выбросить я их не смогла.

Улыбаюсь и киваю. В этом вся Нэн. Простая, изысканная, деловая. По крайней мере, в письмах, по которым я ее и помню. Папа не хотел возвращаться в Бостон после нашего переезда – всегда находил какие-нибудь отговорки. Несколько раз мы с Нэн виделись, когда она устраивала паломничество в Нью-Йорк, чтобы посмотреть постановку на Бродвее или выставку в музее Гуггенхайма. У нее всегда была идеальная прическа, све-жевыглаженная одежда. Интересно, с возрастом все обретают умение поддерживать идеальный порядок, или я и в восемьдесят лет буду носить свитера с дырками в рукавах размером с палец?

И тут у меня звонит телефон.

– Я уж решила, что ты умерла, – сообщает Софи, когда я беру трубку. – Такие мы стали деловые в этом вашем Бостоне, уже и на сообщения лучшей подруги не отвечаем! – с укором говорит она, имитируя массачусетский акцент.

Я смеюсь.

– Так ты соскучилась по мне, или как? – спрашиваю я.

– Неа, – усмехается она.

– Что, ни капельки?! – хнычу я.

– Так у меня же есть твой клон. Я сейчас с ним. Он злится, что я с тобой разговариваю. Спрашивает, чем ты лучше его. – Софи стала моей первой и самой лучшей подругой в Нью-Йорке. У нас есть давняя шутка: будто мы тайно клонировали друг друга, чтобы нам не было одиноко, когда кто-то из нас уедет. Никто эту шутку не понимает, но нам это даже нравится.

– А я вот по тебе скучаю, – говорю я.

– Что случилось? – внезапно тон Софи становится серьезным. Она всегда чувствует, когда что-то не так. И это чаще всего ужасно раздражает.

– Здесь просто странно, – говорю я. – Видела бы ты этот дом, Соф. Музей какой-то.

– Но ты же любишь музеи! – восклицает Софи. Ей меня не понять: она живет на Парк-авеню в настолько чистой квартире, что, приходя в гости, я всегда боялась, что одно мое присутствие ее запачкает. Родители Софи зарабатывают на жизнь тем, что продают произведения современного искусства, например, гигантские шары из искусственного торфа или видеозаписи с плавающими незнакомцами, которые можно смотреть на стене собственной гостиной.

– Говорю тебе, Элис, если бы ты вдруг пропала, первым делом я бы посоветовала красавчикам-детективам из Нью-Йоркской полиции, которые пришли бы ко мне в поисках тебя, заглянуть в Мет или в МоМА.

– Мне нравится гулять по музеям, а не жить в них, – говорю я, закатывая глаза. – Это же не дом.

– Понятно. Ты, наверное, просто устала с дороги, – успокаивающе говорит она.

– Я почти все время спала… – Умолкаю, вспомнив, как заснула на груди Макса. Рассказываю Софи про ночь в музее, и она заявляет, что все это ужасно романтично. Но ее тон говорит о другом.

– Ненормально столько о нем думать, – говорю я. – Сама знаю. – Этот разговор у нас был уже миллион раз.

Софи вздыхает.

– Дело в том, что в Бостоне твоя жизнь начнется с чистого листа, Эл. Возможно, с твоей стороны будет мудрее, ну… начать встречаться с парнем, с которым, как бы это сказать, можно быть вместе?

– Но у меня такое ощущение, будто мы вместе… – говорю я.

– Ты же знаешь, о чем я, Элис, – говорит Софи с легким раздражением в голосе. – Нужен кто-то, с кем можно быть. Кого можно познакомить с друзьями.

С кем можно целоваться за деревьями во время школьных поездок на природу. Кто-то… ну… реальный.

Реальный. Последнее слово повисает между нами, и я задумчиво качаю головой. Софи права. Не важно, как я отношусь к Максу, – есть одна проблема. Ночь в музее – это сон. Каждая встреча с Максом – все то время, что я себя помню, – происходит во сне. Потому что Макс – парень из моих снов… И только.

Потому что в реальности его не существует.

 

Глава вторая

Яд носатой энгидрины

Я понимаю, что влюбиться в того, с кем никогда не встречалась, влюбиться в нереального человека – совершенно ненормально. Но Макс снится мне, сколько я себя помню, так что мне не с чем сравнивать. Меняются места действия и истории, но сам Макс, его озорная улыбка и доброе сердце неизменны. Он – моя вторая половинка.

Однако я понимаю, что вечно так быть не может. Поэтому записываю все сны в блокнот. Софи как-то назвала мой блокнот «дневником снов» – что-то похожее продают в сувенирных лавках по соседству с отделом благовоний. Я ношу его с собой повсюду. Прямо сейчас он едет в моей сумке с надписью «Я У Нью-Йорк»; сумка лежит в плетеной корзине старого и ржавого велосипеда фирмы «Schwinn», который я нашла в саду за бабушкиным домом. Я назвала его Франком – сокращенно от «Франкенштейн», – потому что в прямом смысле вернула его с того света.

Сейчас мой Франк стоит между двумя каменными столбами, отделяющими школу «Беннетт» от остального мира, столбами, которые будто говорят: «О нет, не надо. Только не сюда». На самом же деле на гранитной плите, которую они поддерживают, написано: «ТОТ, КТО ОБРЕТЕТ ПОКОЙ В ЭТИХ СТЕНАХ, ОБРЕТЕТ ПОКОЙ И В СЕБЕ». Что-то я в этом сомневаюсь.

Внимательно рассматриваю парковку для студентов – она заставлена сверкающими автомобилями фирм «Вольво» и «Ауди» – и перевожу взгляд на Франка. Единственная причина, по которой я тут стою, – программа обмена между Гарвардом и школой «Беннетт», рассчитанная на профессорских детей. В справочнике говорится, что Мари Беннетт, которая в 1800-х основала школу, была дочерью президента Гарварда, с тех пор между этими учебными заведениями и установились «отношения взаимного уважения».

– Ну и что это значит? – поинтересовалась я, когда папа за ужином прочел мне об этом.

– То, что появление в числе учеников дочери главы кафедры нейробиологии повысит их репутацию, – пояснил папа. – А за это ты бесплатно получишь превосходное среднее образование.

– Серьезно? – спросила я, наклонив голову набок и наматывая спагетти, похожие на локоны ангелов, на вилку. – Я почти уверена, что меня берут в эту школу за спортивные успехи.

– Ах да, – кивает папа, подыгрывая мне. – Наверное, как раз за тот кубок, который тебе вручили в четвертом классе. Еще раз, за что именно?

– За то, что дольше всех крутила обруч, – напоминаю с набитым ртом. – Это была вершина моей спортивной карьеры.

– Да, точно. – Папа вытирает рот салфеткой и подмигивает мне.

Я пристегиваю велосипед у главного корпуса, который больше напоминает Белый дом, чем школу, и чуть ли не на цыпочках иду по блестящему мраморному коридору – других путей я не вижу. Негромко стучу в дверь декана, с которым у нас на девять часов назначена «беседа», – вчера, прочитав об этом в брошюрке с информацией, я невольно поморщилась.

– Войди-и-и-и-и-т-е-е-е-е, – нараспев произносит кто-то за дверью. Вокруг никого больше нет, поэтому я захожу в кабинет декана Хаммера, стараясь не смотреть в глаза серьезным лицам со старых портретов. Такое ощущение, что Нью-Йоркскую публичную библиотеку запихнули в одну комнатку – вижу мебель из темного дерева, старинные лампы, множество книжных полок.

– Что же ты натворила?

Услышав незнакомый голос, я резко разворачиваюсь, задеваю кофейный столик и падаю на ковер цвета клюквы.

Кошусь на нависшую надо мной фигуру парня, мысленно радуясь, что надела шорты, а не оранжевое платье, как собиралась. Вижу только густую копну светлых волос. Растрепанную, непослушную.

– Н-ничего, – наконец отвечаю я, несколько раз моргнув. – Я просто… новенькая.

– Что ж, мой тебе совет – беги со всех ног, – раздается из-под копны. Парень протягивает мне руку и помогает подняться. Наконец удается разглядеть лицо, оно удивляет – во многом сочетанием густых темных бровей с осветленными кудрями и ярко-голубыми глазами.

– А ты что натворил? – спрашиваю я, внимательно оглядывая его.

– Я? – он хватается за сердце, будто я ударила его ножом. – С чего ты взяла, что я что-то там натворил? – Но блеск в его глазах подсказывает мне, что не стоит верить его словам. – Неужели нельзя просто тихо и мирно вздремнуть в кабинете у декана? Мне нравится запах книг в кожаной обложке. – Уголок рта поднимается в едва неуловимой ухмылке.

– О, Оливер, хорошо, что ты здесь, – говорит декан Хаммер, вошедший в комнату. Он снимает пиджак и вешает на дверной крючок. Коренастый, около сорока пяти, но выглядит старше – определенно, как раз из-за того, что ему приходится иметь дело с учениками вроде Оливера. На нем очки в тонкой металлической оправе и идеально выглаженные брюки.

– Да, сэр, – говорит кудрявый Оливер, садится на диван и небрежно закидывает на него ногу. – Руперт, я до смерти по вам соскучился, еле дождался встречи.

– Ну, судя по всему, не до смерти, – говорит декан Хаммер и садится за большой письменный стол, заставленный стопками бумаг. – Насколько я понимаю, ты здесь потому, что успел натворить дел еще до начала учебного года.

– Да ну, пустяки, право слово, – парень закатывает глаза.

– Ты заплатил одному из учеников, взял у него разрешение на въезд на территорию школы и приклеил на свой «сегвей», потому что твой пропуск забрали в конце прошлого семестра. По мне, совсем не пустяки, – говорит декан.

– Да как вы можете меня обвинять? – оправдывается Оливер. – А как иначе я добуду себе обед? Вы хотите, чтобы я с голоду умер?

– А как тебе предложение сходить в столовую? – иронично интересуется декан Хаммер.

– Руперт, если я должен в свой выпускной год днями напролет сидеть в этом аду, я не буду платить за разрешение на въезд, я лучше заплачу за то, чтобы меня переехали.

Услышав слово «ад», декан Хаммер приходит в ярость, но вдруг замечает мое присутствие.

– А ты кто? – спрашивает он.

– Элис Бакстер-Роуи, – говорю я. – Но я бы предпочла, чтобы меня называли просто Элис Роуи, если так можно. Я могу подождать за дверью…

– Элис, стой на месте, – приказывает декан Хаммер. – У нас с тобой назначена встреча. Кстати, добро пожаловать в «Беннетт». Что же касается тебя, Оливер… Я не могу тебя исключить, потому что знаю, что именно на это ты и рассчитываешь. Ты останешься в школе на весь день, иначе я придумаю, как оставить тебя тут и на ночь, помяни мое слово. О дисциплинарных мерах я сообщу тебе позже, когда переговорю с твоими родителями.

Светлые глаза Оливера неожиданно становятся почти черными.

– Удачи в этом деле, – шепчет он и выскальзывает из кабинета.

– Мисс Роуи, – обращается ко мне декан Хаммер, когда дверь захлопывается. – Присаживайся. Я должен извиниться за Оливера. Уверяю тебя, второго такого наглеца здесь трудно найти.

– Да ничего страшного, – говорю я, пожимая плечами, и сажусь. – Забавный парень.

Декан хмурится.

– Надеюсь, не слишком. Ты пробыла здесь всего десять минут, не хотелось бы, чтобы ты попала в плохую компанию. Если говорить о… – Он предельно серьезен.

При этом не мрачен – скорее, это серьезность человека, не заинтересованного во всякой чепухе.

Ну вот, начинается, думаю я. К подобному тону я уже привыкла. В нем слышится предостережение.

– Перед тобой открывается столько возможностей, Элис.

– Вы говорите совсем как мой папа, – отзываюсь немного напряженным голосом.

Но декан Хаммер, как кажется, меня не слышит.

– У тебя прекрасные отметки, – продолжает он, просматривая документы о моей успеваемости. – Но меня немного беспокоят характеристики от преподавателей.

Прикусываю щеку изнутри.

– Речь о моих целях?

– Совершенно верно, – подтверждает он. – Все твои преподаватели используют одно и то же словосочетание. Высокий потенциал. Но сходятся на том, что ты «скачешь по верхам», – говорит он, рисуя пальцами в воздухе маленькие кавычки. – Если бы ты сосредоточилась на том, что тебе действительно интересно, ты достигла бы очень многого.

Я знаю, что он хочет от меня услышать. Что я готова! Что знаю, в какой колледж хочу поступить, кем хочу стать и какую хочу надпись на собственном надгробии. Но я не готова и не знаю.

Я упрямо молчу, декан Хаммер прочищает горло.

– Какой у тебя сегодня первый урок? – учтиво интересуется он.

– Социальная психология с мистером Леви, – отвечаю я, перепроверив расписание.

– Достойный выбор. Уверен, тебе понравится профессор Леви. – Декан встает и открывает дверь, и тут я понимаю, что за все это время он ни разу не улыбнулся. – И помни, Элис, мы всегда готовы тебе помочь. Наша задача – сделать так, чтобы обучение у нас принесло тебе максимальную пользу.

– Спасибо, – я жму ему руку. И закатываю глаза, как только за мной захлопывается дверь.

– Все так плохо? – спрашивает Оливер. Он сидит на столе, будто это кухонная стойка, а за столом сидит с виду очень пожилая секретарша, которая изо всех сил пытается скрыть свою радость.

– Что ты тут делаешь так долго? – спрашиваю я.

Он спрыгивает со стола.

– Болтаю с Робертой, моей единственной любовью, что же еще. – Он подмигивает женщине за столом. – Не волнуйся, Роберта, Элис никому не расскажет про наш тайный роман. Она тут новенькая, поэтому все равно никого не знает. – В ответ Роберта просто кивает.

– Давай я провожу тебя на первое занятие, – говорит Оливер. И это не вопрос, а утверждение.

– Чересчур счастливый вид для первого дня в новой школе, – подмечает мистер Леви, когда я захожу в кабинет номер 201. – Ты, наверное, Элис. Остальные ходили ко мне на «Введение в психологию» прошлой весной, а тебя вот я не узнаю. Ну и Кевина Макинтайра, который, судя по всему, все лето только и делал, что лакомился спортивным питанием.

Последнюю фразу он произносит, понизив голос, наклонившись вперед и спрятав руки в карманы, будто это теперь наша общая тайна, а остальные тем временем рассаживаются. Мистер Леви, судя по всему, из тех «крутых» учителей, которых «уважают». На нем джинсы и рубашка оливкового цвета, а еще он довольно молод. Будто только вчера из колледжа. И, кажется, ему это в себе очень нравится.

– Ты же знаешь, как у нас заведено? – продолжает Леви. – Новенькие кратко рассказывают о себе. Элис? Ты что, уже не с нами?

Да, не с вами. Я совершенно ничего не слышу. И перестаю дышать. Я думаю о письме, которое однажды написала мне мама: о ядовитой морской змее, носатой энгидрине, и о том, как она едва спаслась от ее укуса. Носатая энгидрина обитает у берегов Мадагаскара. Она такая ядовитая, что одним укусом может убить пятерых. Яд парализует жертву мгновенно. Но смерть наступает не сразу. Жертва лежит, не в силах пошевелиться, зная, что осталось недолго. И вот именно так я себя и чувствую – меня полностью парализовало, только сердце изо всех сил колотится о ребра.

Потому что из дверного проема на меня смотрит Макс.

Мой Макс.

Макс из моих снов.

Мой Макс, которого не существует.

Ну все, совсем уже крыша поехала, думаю я. Он мне привиделся. Но потом кто-то поспешно вбегает в класс, врезается в Макса, и книги, которые он держит, падают на пол. Я бросаюсь их собирать, но он быстро поднимает их сам и, не глядя на меня, идет к своему месту.

Что ж, стало быть, не мираж, думаю я. Наверное, двойник. Потому что не может же быть, чтобы его звали…

– Макс! Надеюсь, на футбольном поле у тебя с координацией получше! – шутливо восклицает мистер Леви. – Добро пожаловать, дружище.

Макс поднимает глаза на секунду, улыбается мистеру Леви и быстро садится, вперив взгляд в учебник, будто это бомба, которая может взорваться в любой момент.

– Так что, Элис, готова рассказать о себе? – спрашивает Леви.

Весь класс, утихнув, смотрит на меня. В том числе и парень из моих снов, который только что стал реальным.

 

Глава третья

Желейность

Я ЕГО ПРИДУМАЛА. По крайней мере, так я себе всегда говорила. Все мои детские влюбленности соединились в образе одного идеального парня. Но беда в том, что я ошибалась. Потому что прямо сейчас Макс сидит на школьном дворе и читает учебник по психологии, прерываясь каждые несколько минут и печатая что-то на телефоне. На нем серая футболка, и мне очень хочется подойти и усесться ему на колени.

– Соберись, – шепчу я себе, убирая прядь волос за ухо, и гляжу на розданную нам распечатку по американской истории. Приходится сосредотачиваться на каждой строке. О чем там была статья, которую я прочла несколько дней назад через папино плечо? Кажется, о том, что с развитием Интернета теория шести рукопожатий превратилась в теорию четырех рукопожатий? Наверное, я просто видела его на Facebook… Если забыть о том факте, что он начал мне сниться задолго до того, как я узнала о существовании сайта Facebook.

В детстве я ужасно боялась крови, что было очень некстати, учитывая, что кровь шла у меня из носа довольно часто. У нас с папой было специальное слово для описания ощущения, которое вызывал у меня вид крови, что в жизни, что в фильмах. Желейность. Хорошее настроение и самочувствие у меня тотчас пропадали, стоило только увидеть чью-нибудь разбитую коленку или случайный порез от канцелярского ножа – мне тут же начинало казаться, что все мои кости растворились. Будто я просто кожаный мешок, болтающийся на ветру, или один из дурацких надувных человечков, которых ставят перед офисами автодилеров.

И сейчас я чувствую себя абсолютно желейно, но не из-за крови. И моя цель – сделать так, чтобы это чувство не продлилось до конца года.

Спокойно-спокойно-спокойно, повторяю я себе, наматывая круги по ухоженному газону. В голове крутится миллион вариантов приветствия. Фразы, благодаря которым я покажусь остроумной и крутой, эдакой «роковой женщиной» из грез – чисто технически я она и есть. Для него. Например: «Рада встретить тебя в реальности». Или: «Как спится в последнее время?» Он улыбнется, притянет меня к себе, поцелует, объяснит все и больше уже никогда не отпустит.

– Привет, – вот все, что я могу из себя выдавить, глядя на Макса и переминаясь с пятки на носок. Кажется, будто каждая клеточка моего тела истошно кричит; мне вдруг нестерпимо хочется убежать – как можно быстрее и как можно дальше.

Макс поднимает взгляд не сразу, отчего я решаю, что он заметил, как я тихонько слежу за каждым его движением. Он с преувеличенным усердием заканчивает выделять маркером кусочек текста, затем откладывает книгу в сторону.

– Привет, – отвечает он, наконец взглянув мне в глаза, а руки положив на колени. В его взгляде есть что-то такое, чего я еще никогда не видела. Какая-то… строгость. Почти вызывающая.

Вдруг до меня доходит, что я, наверное, его отвлекаю, как та бездомная дама, которая звонила нам домой каждую субботу из телефонной будки неподалеку и спрашивала, что сегодня на обед. Если я была в хорошем настроении, я шутила с ней.

– Зити! – объявляла я.

– И как, вкусно? – спрашивала дама.

– Необыкновенно, тут нашему повару нет равных, – в этот момент я ловила на себе скептический взгляд папы поверх какого-нибудь медицинского журнала. Но сейчас, когда я стою напротив Макса, он мне настолько знаком, что я почти не в силах сдерживаться. Это не случайное лицо, которое мой мозг выхватил из Интернета. Это парень, которого я знаю и люблю. Мой парень. Мой, и я…

– Тебе что-нибудь нужно? – Макс склоняет голову набок. Я сглатываю.

– Ты…ты меня помнишь? – наконец спрашиваю я. И пока я смотрю ему в лицо и гадаю, узнал ли он меня, мне кажется, что мое сердце рухнуло в желудок и желудок обхватил его, как карамель обхватывает яблоко.

А потом волна блестящих черных волос падает на спинку скамейки Макса и пара загорелых, ухоженных рук обнимает его шею. Руки принадлежат девушке, и она целует его.

– Привет, – говорит Девушка-Которая-Целует-Макса. – Ты кто?

Нет, а ТЫ кто? – хочется мне прокричать. Я чувствую, что к глазам подступают слезы, и делаю все, что могу, чтобы не расплакаться.

– Она новенькая, – объясняет Макс. На секунду по его лицу пробегает тень сочувствия, но ее моментально сменяет все то же мрачно-спокойное выражение. – Ты Элис, правильно? – спрашивает он. Девушка-Которая-Целует-Макса все еще стоит, перегнувшись через спинку скамейки, положив локти ему на плечи, прижавшись своей щекой к его. Она очень симпатичная.

Ты Элис, правильно?

– Ага, – выдавливаю я из себя и протягиваю руку. Девушка пожимает ее, вежливо улыбаясь.

– Свежая кровь, – кивает она. – Я Селеста.

Только не это. Селеста? Так оно всегда и бывает: девочка по имени Селеста на детской площадке забрасывает грязью девочку по имени Элис. Девочка по имени Селеста идет на выпускной именно с тем, с кем хотела бы пойти девочка по имени Элис. Девочка по имени Селеста встречается с парнем из снов девочки по имени Элис.

– Красивое имя, – говорю я.

– Спасибо. А откуда вы двое друг друга знаете? – спрашивает она.

Мы оба молчим. Я больше не могу смотреть на эту парочку, поэтому гляжу себе под ноги и жду, что он скажет. А когда слышу его слова, крепко зажмуриваюсь.

– Мы незнакомы, – тихо говорит Макс.

Теперь я чувствую себя не просто «желейно». Теперь я будто кусочек желе, который съела птица, а потом, в гнезде, отрыгнула и скормила своим птенцам. Мозг осознает, что это совершенно по-идиотски – чувствовать, что тебя отверг человек, которого ты и не знаешь совсем… но сердце, кажется, этого еще не поняло.

К счастью, нас прерывает странный звук – будто к нам приближается неисправный кондиционер. Я поворачиваюсь и вижу, что по дорожке на ярко-зеленом «сегвее» едет Оливер. Все вокруг смеются или закатывают глаза. А Оливер ухмыляется.

– Элис! Прокатиться не хочешь? – спрашивает он, объезжая меня кругом.

– Я думала, тебе запретили въезд на территорию школы, – говорю я.

– А, ты об этом. Оказалось, что в седьмом пункте второго раздела свода правил школы «Беннетт» прописано, что ученикам нельзя запрещать пользование личным транспортом, если они могут документально подтвердить, что по ряду причин физического или психического характера транспорт им жизненно необходим.

– О, ну это вообще не проблема, – фыркает Макс. И тут же спрашивает: – А откуда ты знаешь Элис?

– И давно ты стал таким вредным? – вырывается у меня. Только потом я понимаю, насколько странно это звучит. Но Оливер не обратил на мои слова никакого внимания, а Селеста копается в телефоне.

– Неутомимый всезнайка Макс Вулф, – говорит Оливер. – Похожие вопросы мне мой сводный брат задает. Ему семь лет. Не в обиду: для своих лет он очень даже сообразительный. С прекрасной Элис Роуи я познакомился сегодня утром в кабинете декана. – Он останавливает свой «сегвей», опирается на руль и смотрит на меня с восхищением. – Великолепно выглядишь, кстати. Это твой натуральный цвет волос? – Он вытягивает руку и пробегает пальцами по волнам моих русых волос.

Хоть я и знаю, что Оливер любит нести всякую чушь, я краснею, кивая.

– А твое какое дело? – ехидно интересуется Макс.

– Ладно-ладно, – вмешивается Селеста, берет Макса за руку и тянет за собой. – Я знаю, ребята, вы друг друга не переносите, но сегодня вы словно с цепи сорвались. Пойдем-ка перекусим, задира.

Макс с неохотой встает, недобро поглядывая на нас.

– Ну так что там насчет прокатиться? – снова спрашивает Оливер.

– Я с удовольствием, – уверенно говорю я. Он подает мне руку, будто собирается помочь сесть в карету, и помогает встать на «сегвей». И пока мы уносимся в метафорический закат, сквозь развевающиеся светлые кудри Оливера я вижу, как Макс уходит вместе с Селестой, но смотрит нам вслед, прямо на меня.

13 сентября

– Ты готова? – спрашивает Макс. Я стою на доске для серфинга на самом верху винтовой лестницы в бабушкином доме, а Макс поддерживает меня за локти, чтобы я не потеряла равновесие. Теперь лестница не просто кажется бесконечной – у нее действительно нет конца.

– По-моему, наша затея не слишком-то безопасна, – замечаю я.

– Все пройдет отлично, – уверяет меня Макс. – Я буду позади, сразу за твоим плечом, обещаю. Что плохого может случиться?

– Не знаю, например, я упаду с доски, кубарем покачусь вниз и переломаю себе все кости, – предполагаю я.

– Обо что? – спрашивает Макс, и, когда я собираюсь показать ему, обо что тут можно удариться, обнаруживаю, что стены, перила и ступеньки сделаны из диванных подушек всевозможных цветов и оттенков: бордового, нежно-зеленого, темно-синего. Упав на такую лестницу, я в худшем случае засну.

– Теперь понятно, – говорю я.

– Так что? – переспрашивает Макс.

Мои губы медленно расплываются в улыбке.

Макс ухмыляется, целует меня в щеку и с силой толкает. Я лечу вниз по мягким ступеням, как сноубордист по снежному склону. Скольжу пружинисто и легко, и спуск мне очень нравится. Замечаю фотографии, которые проносятся мимо; присмотревшись внимательнее, я понимаю, что лестница превратилась в главный зал нью-йоркского музея Гуггенхайма, и все вокруг вращается, как стержень штопора.

– Макс? – кричу я.

– ВУУУУУУХУУУУУУ! – отзывается он позади. Кажется, он собирается меня обогнать, но вместо этого он вытягивает руку и подтягивает мою доску к своей. Мы оказываемся на одной доске, он крепко меня обнимает, а мимо нас проносятся бесценные произведения искусства.

Когда мы оказываемся на первом этаже, мы видим Нэн, она сидит в кресле, на ней красный костюм от Шанель и большая пляжная шляпа, а в руках – финишный флаг. Нэн взмахивает им.

– Вы выиграли, – сообщает она со свойственным ей спокойствием.

– У кого? – спрашиваю я.

Вместо ответа она показывает на лестницу. По ней на своих собственных досках спускаются декан Хаммер и Роберта. Роберта набирает скорость; поравнявшись с деканом Хаммером, она быстро толкает его рукой, и он падает.

– Эй! – восклицает декан Хаммер. Роберта только хихикает себе под нос.

Макс надевает мне на шею золотую медаль, широко улыбаясь.

– Отличная работа, – говорит он, его глаза блестят. Но что-то не так. Присмотревшись, я вижу, что они уже не загадочного серо-зеленого цвета. Они ярко-голубые, как у Оливера.

– Макс? Ты в порядке? – спрашиваю я.

– А с чего ты спрашиваешь? – интересуется он.

– У тебя глаза… – начинаю было я. Присмотревшись еще внимательнее, вижу, что теперь они темно-фиолетовые. А потом снова цвета морской волны. – Да нет, ничего, – говорю я, мотая головой.

 

Глава четвертая

Динь-динь-дон. Бам-бам-бум

Потолок моей новой спальни обклеен картами. Карты метро, морские карты, политическая карта мира. Очевидно, что с самых ранних лет матери не терпелось уехать подальше. К моменту, когда ненавистный айфоновский сигнал будильника прорывается сквозь одеяло, я уже не сплю, а рассматриваю кусочек карты Солнечной системы в правом верхнем углу и думаю о сегодняшнем сне. Могу поклясться, что карта поблескивает, но, возможно, это просто игра света. Утро всегда было моим любимым временем суток. Оно дарило минуты свободы, когда можно было не отпускать Макса. Можно было закрыть глаза и представить его лицо рядом на подушке. Представить его в точности, вспомнить, как приятно с ним находиться. Не важно, что происходило наяву – во сне Макс никогда не менялся. До сегодняшнего дня. Теперь его глаза стали фиолетовыми.

С того дня, когда мы переехали в Бостон, прошло две недели, и теперь видеть Макса – и во сне, и наяву – сущая пытка. Сегодня ночью он снова вел себя, как мой любимый, беззаботный парень, но я уверена, что в школе меня ждет совершенно иная картина.

Макс всегда был человеком, который обо мне заботится. Для которого я на первом месте. В прошлом году мне снилось, что мы в Таиланде: катаемся на слонах, плывем в длинных узких лодках по кристально чистой воде, любуемся закатами с пляжа. Все было идеально и прекрасно, никаких забот, пока дело не доходило до еды. Макс пробовал все первым, пытаясь распознать следы арахиса, потому что у меня аллергия на орехи, на которую мне плевать наяву. Каждый раз я драматично вздыхала, но в душе чувствовала, что меня любят и берегут. А теперь я чувствую себя отвратительно. Потому что вижу его каждый день, а он ведет себя со мной так, будто меня не существует. Потому что я вижу его с другой, будто меня никогда и не существовало.

Тянусь за телефоном, чтобы выключить будильник, а потом падаю на кровать, отчего все подушки подлетают над моей головой. Я злобно прибиваю их к матрасу кулаком, выбираюсь из постели, натягиваю серую толстовку и смотрю на себя в зеркало, стоящее на мамином туалетном столике. Мои волосы карамельного цвета торчат во все стороны, будто я проехала на кабриолете через автомойку, а медово-зеленые глаза сияют в лучах утреннего солнца.

– Ты должна со всем этим справиться, – говорю я себе.

– Жучок, ты встала? – спрашивает папа. Судя по низкому голосу, он еще не пил кофе и только идет на кухню. – Я знаю, что ты не спишь. Слышу, как ты опять с собой разговариваешь.

Пробегаюсь расческой по непослушным прядям и бегу по лестнице вниз, на кухню. Папа сидит за столом и только-только раскрывает свежий номер «Нью-Йорк Таймс».

– Доброе утро, – говорю я и наклоняюсь, чтобы поцеловать его, а потом лезу под стол и целую толстую морду Джерри. Когда мои губы касаются его волосатой, морщинистой кожи, Джерри и глазом не моргнул.

Кофеварка щелкает и булькает в углу, я подхожу к ней, вдыхая аромат.

– Хорошо спала? – спрашивает папа, не отрываясь от газеты.

Медленно поворачиваюсь к нему.

– Почему ты спрашиваешь?

– Круги у тебя под глазами – последствие повышенного внимания к французскому кофе, – заявляет он. – Когда фаза быстрого сна нарушается…

– Спасибо, доктор Роуи, – говорю я. – Я это все знаю.

Папа смотрит на меня из-под очков.

– Раздражительность – еще один признак дефицита сна – так, на заметку, – бормочет он.

Кофеварка пищит – кофе готов, я виновато наполняю им папину любимую кружку, легонько подталкиваю ее, и она скользит к нему по столу. Жду, пока папа отопьет глоток в знак примирения. Потом, налив кофе себе, плюхаюсь за стол лицом к папе. На нем его старый фланелевый халат поверх синей пижамы и все те же дешевые разношенные мокасины, что он носит, сколько я себя помню. Очевидно, в этом же костюме он ходил за газетой. То есть его видели. Люди. Я вздрагиваю и смотрю, как он перелистывает страницы, бормочет что-то себе под нос, пробегая строки глазами, поглаживает бороду, когда находит интересную статью. Я знаю все его привычки, все черты. Я знаю о папе такое, о чем он даже не догадывается и, возможно, хочет, чтобы и я не догадывалась. Например, что он по-прежнему скучает по моей матери.

– Думаешь, мне здесь все-таки понравится? – наконец спрашиваю я. – В конце концов.

– Где – здесь? В Бостоне? – уточняет папа, которого, видимо, слишком увлекла какая-то статья из раздела «Наука».

Я склоняю голову набок.

– Нет, на Кубе. Погоди. – Я подношу ладони к лицу в притворном ужасе. – Где же мы?

– Очень смешно, – говорит папа, складывает газету и впервые смотрит прямо на меня. А потом переходит на тему, которая кажется ему более интересной.

– Странно, что у тебя опять проблемы со сном.

– О чем это ты? – спрашиваю я. – Мне снятся чудесные сны.

– Теперь – да, – соглашается папа. – Но после того, как мама уехала… – он на миг замолкает.

– Пап… – говорю я. И снова начинаю чувствовать себя немного желейно.

– Тебе начали сниться кошмары о том, что ты теряешься. Ты просыпалась в истерике. Приходилось обнимать тебя – только тогда ты снова засыпала. Но потом я нашел ЦИС.

– ЦИС? – переспрашиваю я. И почему аббревиатура кажется такой знакомой? Кофе еще не начал действовать, но я точно помню, что уже где-то видела эти буквы.

– Центр изучения сна, – говорит папа. – Доктор Петерман. Не помнишь?

Я долго смотрю на него, а потом меня осеняет.

– Погоди, не этот ли? – Убегаю в прихожую, возвращаюсь и бросаю на кухонный стол открытки.

Папа берет одну и морщится.

– Не могу поверить, что твоя бабушка и вправду сохранила это все.

– Папа, расскажи мне, пожалуйста, о чем ты говоришь? – прошу я. – Я совсем не помню это место. Если ты мне не объяснишь, я буду думать, что мне сделали лоботомию.

Папа наливает нам еще по чашке кофе.

– Как я уже говорил, после маминого ухода тебе начали сниться кошмары. Тебе было всего шесть. Думаю, ты чувствовала себя беззащитной. Кошмары были такими жуткими, что ты практически потеряла сон. Да и я тоже. Поэтому коллега из Массачусетского технологического института порекомендовал поисследовать твой мозг во время сна. – Он немного помолчал. – Ничего не припоминаешь, Элис?

– Только плохие научно-фантастические фильмы, – ошеломленно говорю я. – Продолжай.

– Тут нет ничего фантастического, только наука, – папа всегда с большим чувством подчеркивает это различие. – Как тебе известно, мозг изучен далеко не полностью. Но мы далеко продвинулись в отслеживании мозговой активности: то есть в наблюдении за тем, какие части мозга включаются в работу, когда мы видим или чувствуем то или иное. Некоторые ученые пришли к выводу, что если отслеживать активность мозга во время сна, а потом попросить испытуемых рассказать свои сны, то можно суммировать данные и получить цельную картину.

– То есть вы сделали из меня обезьянку для опытов, наподобие тех, что живут в лаборатории Мадлен.

– Лучше бы ты ее мамой называла, – поправляет меня папа, но мне не хватает духа сказать ему, что слово мама теперь кажется не очень-то подходящим. – Но по сути – примерно так.

Благодаря обезьянам мои родители и познакомились. Благодаря человекообразным обезьянам, если точнее. Многие считают, что все обезьяны человекообразны, но это не так. Мадлен была в Гарварде, изучала эволюцию языка. У всех живых существ есть свои методы коммуникации, но не все для этого пользуются языком, в котором есть грамматические правила. Мадлен хотела разобраться, как это все произошло, почему одни общаются так, а другие – эдак. Она преклонялась перед Джейн Гудолл и Дайан Фосси – молодыми женщинами, которые бегали по африканским джунглям в семидесятые и снимали горилл.

Поэтому она просиживала в лаборатории дни напролет: включала обезьянам одни и те же звуки на огромном магнитофоне. Динь-динь-дон, бам-бам-бум. А-А-Б, А-А-Б. Мадлен считала, что если внезапно изменить последовательность звуков с А-А-Б на А-Б-Б (динь-дон-дон, бам-бум-бум) и обезьяна заметит это, получается, она, обезьяна, усвоила саму последовательность.

Мадлен практически сдвинулась на этом, ей все было мало. Она пошла на лекцию об активности мозга при речи, и на ней-то и познакомилась с папой, который, собственно, эту лекцию и читал, а было ему тогда уже целых двадцать девять лет. После лекции они проговорили несколько часов и больше не расставались.

Но потом появилась я. А через шесть лет Мадлен получила исследовательский грант на работу в Уганде и поехала туда одна. Из поездки она не вернулась. Теперь она живет на Мадагаскаре вместе с Хавьером. Хавьер – молодой исследователь из Барселоны, вдвое младше Мадлен. Она говорит, они просто друзья, но я видела фотографии Хавьера в Интернете – и не очень-то этому верю. Но с ней мы это не обсуждали, потому что общаемся всего раз шесть в год.

– Как бы там ни было, – говорит папа, – пара суббот в месяц в ЦИСе – и ты стала спать сном младенца. Ты стала счастливее. Странноватые люди там работали, но они изо всех сил старались вам помочь.

– Вам? – переспрашиваю я. – Там был еще кто-то? – Я смотрю на шарики на поздравительной открытке. Такое чувство, будто моя голова переполнена фрагментами мозаики, и я пытаюсь собрать ее без помощи рук.

– Разумеется, – говорит папа. – Ты же знаешь, как проводят исследования.

– А ЦИС еще существует? – спрашиваю я.

– Ну, кто-то же отправляет тебе открытки, так ведь? – напоминает папа, возвращаясь к газете.

Я быстро поднимаюсь. Я чувствую, что наконец проснулась и что теперь меня наконец переполняет надежда.

Бегу наверх переодеваться, но, коснувшись ногой первой ступеньки, отскакиваю. Могу поклясться, что ступенька была мягкая, как диванная подушка, и моя нога в ней почти утонула. С секунду смотрю на ступеньку. На вид ничего особенного. Делаю глубокий вдох и осторожно ставлю на нее пальцы ног, а потом перемещаю вес тела вперед. Ничего необычного. Деревянная ступенька как деревянная ступенька.

Французский кофе сегодня что-то никак не начинает действовать.

 

Глава пятая

Закон и порядок: специальный кондитерский корпус

На самом деле не стоит ждать от меня, что я смогу протянуть весь учебный год в таком состоянии. В состоянии тоски по парню, которого, как подсказывает мне сердце, я знаю целиком и полностью, но который в реальности ведет себя так, словно меня не существует. Я бы вполне могла стать главной героиней какого-нибудь фильма о сталкерах. Воображаю закадровый текст трейлера. Как далеко она зайдет в погоне за парнем из своих снов в этом мире, лишенном смысла?

Понятно, что надо что-то делать, – именно поэтому я и пошла в кафе. Вернее сказать, в столовую: с окнами от пола до потолка, длинными столами из дуба и тяжелыми люстрами. Здесь есть вегетарианские, веганские и безглютеновые блюда. Во время завтрака можно воспользоваться вафельницей, во время обеда – бутербродницей, а видов хлопьев здесь больше, чем на самой большой фабрике. Но что удивительнее всего, здесь можно и поужинать, потом пойти на вечерние занятия или в спортивную секцию, а после еще разок перекусить перед ночным бдением в библиотеке, если вы любитель сидеть в библиотеке до утра.

В ЗДОРОВОМ ТЕЛЕ – ЗДОРОВЫЙ ДУХ! – гласит надпись над отделом выпечки. Но сейчас есть мне совсем не хочется. Я тут по делу.

Вдохновил меня сюда прийти звонок Софи на третьей перемене.

– Я его погуглила! – с гордостью сообщила она, когда я ответила.

– Кого? – не поняла я.

– А ты как думаешь? – поинтересовалась она. – Парня из снов, естественно. Раньше мы не могли этого сделать, потому что у нас были только очень обрывочные сведения: имя, возраст, рост и… симпатичность. Но теперь-то мы знаем куда больше! Фамилию, родной город, даже название школы!

– И что же ты нашла? – спросила я. Сердце в груди забилось быстрее. Софи – настоящий гений.

– Боюсь, не так много, – говорит она тихо. – По крайней мере, ничего такого, что бы вас связывало. Он учится в «Беннетте» с первого класса, заработал несколько спортивных наград, он капитан футбольной команды – для юниора это очень даже достижение, а в десятом классе весной он ездил на Коста-Рику по какой-то там программе обмена. Впечатляет.

– Рада, что он тебе так нравится, – пробормотала я.

– А можно, пожалуйста, поласковее? Я ради вашего высочества влезла в шкуру Нэнси Дрю, между прочим.

– Прости, Соф, ты же знаешь, я очень тебе благодарна. Просто я расстроилась. Не понимаю, откуда я его знаю. А он, несмотря на все мои старания, ведет себя так, будто я для него просто новенькая с занятий по психологии.

– Цель все ближе, – сказала Софи. – Не теряй надежды. А теперь позволь откланяться, мисс Тассиони недобро на меня поглядывает.

– А где ты? – спрашиваю я, хихикая.

– Ну, сказать по правде, сижу на первом ряду на уроке литературы, – сообщает она. И чуть враждебно добавляет, отвечая голосу на заднем фоне: – Ладно! Хорошо! Знаете, на Джейн Остин весь свет клином не сошелся!

Софи отключилась.

Грустно улыбаясь и стараясь не обращать внимания на боль в груди, я положила телефон обратно в сумку. Софи смелая и дерзкая. И в то же время очень преданная. Невозможно скучаю по ней!

Я была очень ей благодарна за помощь, но продвинулись мы недалеко. Сама я весь день искала Макса и наконец выследила его на ужине. Вот именно сейчас герой моих снов движется с подносом от стойки к стойке и нагружает свою тарелку едой. Моя миссия на сегодня состоит в том, чтобы определить его пищевые пристрастия.

Если окажется, что Реальный Макс любит и ненавидит то же, что и Макс из снов, – терпеть не может кориандр, обожает гамбургеры и в целом равнодушен к сладкому, – я пойму, что мне снится реальный человек… а потом, возможно, я выясню, почему снится. Может, я узнаю, как все это связано с таинственным ЦИСом и что со всем этим делать.

– Ммм! Бразильская кухня! – восклицаю я с преувеличенным энтузиазмом, становясь в очередь за Максом и изучая меню. В столовой моей старой школы было два типа блюд. Съедобные и несъедобные. А здесь их до смешного много.

Макс молча кивает, кладет себе на тарелку какой-то стейк и даже не поднимает глаз.

Нервно барабаню пальцами по подносу и двигаю его дальше. Когда я подхожу к тарелке с жареными плантанами, я чувствую облегчение. Вот же оно. Блюдо-пароль. Когда я была маленькой, папе однажды пришлось уехать на конференцию, оставив меня на попечение бразильянки, которая жила этажом ниже. Я-то думала, что все пройдет замечательно, спланировала, как буду смотреть телевизор, пока глаза не взорвутся. Но Беатрис оказалась на удивление строгой, и, что еще хуже, каждый вечер она пережаривала плантаны с говяжьим фаршем и специями. Я улыбалась, пока жевала, потом незаметно сплевывала еду в салфетку и скармливала Джерри под столом, пока Беатрис не видела. Спать я ложилась с сильнейшим чувством голода и острой тоской по папе.

Но Макс всегда приходил ко мне во сне.

– Жареные плантаны очень хороши, – сказал он, когда мы сидели на дереве в амазонских джунглях, любуясь ярко-зеленым закатом. – Ты когда-нибудь пробовала их с корицей и тростниковым сахаром? Держи.

Он отправил кусочек плантана себе в рот и передал мне коричневый бумажный пакет. Я жадно набросилась на угощение, а он, пока я ела, смотрел на меня с улыбкой. Потом мы слезли с дерева, чтобы исследовать местность, и в итоге обнаружили новый вид рыбы, у которой вместо чешуи была шерсть.

– Ты когда-нибудь пробовал их с корицей и тростниковым сахаром? – спрашиваю я, указывая на плантаны ложкой и краем глаза следя за Максом. Пожалуйста, скажи «да».

– Неа, – небрежно бросает он. – Вкусно? – Не дожидаясь моего ответа, он сразу идет к следующей стойке.

– На самом деле, вполне, – с грустью говорю я в пустоту. – Спасибо, что спросил.

Иду за ним к стойке с напитками. Он не берет газировку, вместо этого ровной линией ставит на свой поднос шесть маленьких стаканов воды со льдом. Не могу удержаться от того, чтобы состроить гримасу. Как скучно. Как не по-максовски.

– А Амазонка? – продолжаю я. – Был на ней когда-нибудь?

Наконец Макс смотрит на меня. Но выражение лица у него совсем не такое, на какое я рассчитывала. Озадаченное, недоброе. Отвожу взгляд, ставлю стакан под кран с молоком и слишком резко его забираю, когда стакан наполняется. Шоколадное молоко расплескивается по всему подносу. Вздыхаю.

– Что ж, придется попробовать, каковы на вкус плантаны с шоколадом, – слабо улыбаюсь я.

Макс все еще смотрит на меня, продолжая хмуриться, но на этот раз, клянусь, я замечаю на его губах тень улыбки. Будто он кусает щеки изнутри, чтобы не рассмеяться.

– Что? – спрашиваю я.

– Ничего. Задаешь слишком много вопросов, – говорит Макс.

– Так ты был на Амазонке или не был? – снова спрашиваю я.

Он набирает столовые приборы.

– Не был.

– А в Таиланде? Или в Египте?

– Неа. – Он снова поднимает поднос и кивает товарищам по футбольной команде, которые зовут его к себе.

Делаю глубокий вдох. Последняя попытка.

– Я тоже, – признаюсь я. – Но в Метрополитен-музее есть замечательная египетская гробница… Я была там как-то раз. – Макаю плантан в шоколадное молоко, а потом поднимаю взгляд на Макса. – А ты?

Макс опускает поднос с легким раздражением. Ножи и вилки звенят, ударившись о тарелку, и люди начинают на нас поглядывать, разговоры затихают. Уверена, каждый хочет узнать, почему один из самых видных парней школы смотрит на неизвестную новенькую так, будто хочет прибить ее газетой, как муху.

– Я просто хотела… поддержать разговор… – бормочу я. – Извини.

Макс отрицательно качает головой, глубоко вдыхая.

– Нет, это ты извини. Я очень проголодался, сахар в крови упал, была тяжелая тренировка… – Он берет со своего подноса салфетку и передает мне. – Тебе она понадобится. Увидимся на уроках.

Лицо у меня горит, беру салфетку, вытираю руку и поднос. Теперь я уже не в центре внимания, гул голосов восстанавливается. Что я наделала? По сути, я добилась только того, что отдалила от себя человека, с которым надеялась сблизиться, который, что совершенно очевидно, совсем не такой, каким я хочу его видеть. Сколько еще раз ему придется меня отшить, чтобы я это поняла? Конечно, Макс не тот же парень, который мне снится. Это невозможно.

– Элис Роуи, – из школьного динамика раздался усталый женский голос. – Элис Роуи, не могли бы вы подойти к стойке с десертами? Повторяю, Элис Роуи, подойдите к стойке с десертами. Спасибо.

Озадаченно приглаживаю волосы и делаю, как велят. Оливер стоит у столика со сладостями, скрестив руки и подперев подбородок кулаком; он изучает десерты так внимательно, словно ему предстоит сделать судьбоносный выбор.

– Я хочу брауни или замороженный йогурт? – вслух спрашивает он, а потом поворачивается ко мне с поднятыми бровями, будто это совершенно естественный вопрос.

– Это ты меня сюда вызвал? – спрашиваю я.

По-прежнему не вполне понимаю, что происходит, но чувствую облегчение.

– Ты права, замороженный йогурт – это как-то по-девчачьи, – говорит он.

– Как ты мог меня сюда вызвать, если ты тут стоишь? – спрашиваю я.

– Замороженный йогурт для девчонок, а настоящему мужчине подобает угоститься мороженым со взбитыми сливками. Так ведь?

– Оливер.

– Выбирай пирожное, Элис, – велит он. – И поговорим.

Через несколько минут мы глядим друг на друга, а между нами стоит самое огромное мороженое, какое я только видела в своей жизни, сдобренное всем, что мы только нашли: мармеладными мишками, кондитерской посыпкой, кусочками печенья, карамельным соусом и горой взбитых сливок.

– Роберта, – с набитым ртом говорит Оливер. – Секретарша декана. Она любит меня, хоть и умело это скрывает. Я написал ей и попросил сделать объявление. Судя по твоему виду, оно тебе было необходимо.

Не могу не отметить, что уже во второй раз Оливер приходит мне на выручку, когда это «необходимо». Очень надеюсь, что больше меня спасать не придется.

– Откуда у тебя номер Роберты? – спрашиваю я с полным ртом взбитых сливок.

– А что тут такого? – возмущается он.

Я фыркаю.

– Не могу поверить, что это ты вызвал меня к стойке. Как будто мы – герои сериала «Закон и порядок: специальный кондитерский корпус».

Оливер улыбается.

– До того как я тебя вызвал, ты больше походила на героиню сериала «Молодые и дерзкие». Ну, что там главный сердцеед? – Он быстро кивает в сторону Макса, которой уже идет к двери.

Я жму плечами и кладу в рот мороженое; на то, чтобы его проглотить, уходит целая вечность. Как я могу ему рассказать, что верила, будто знаю Макса из снов всю жизнь, но, оказывается, я все это выдумала? Что Реальный Макс совсем не похож на того Макса, которого я знаю. А Макса, которого я знаю… не существует.

– Не хочешь об этом говорить? – спрашивает Оливер.

Я отрицательно качаю головой.

– В таком случае можно «сегвейнуть» тебя домой?

Как выяснилось, Оливер живет всего через несколько кварталов от бабушкиного дома, который пора бы уже называть своим. Но только мой дом – чудаковатое здание без лифта на 119-й улице. В нем нет бесконечного лабиринта восточных ковров, нет картин в тяжелых золотых рамах. Рядом с моим домом есть рестораны с кухней шести разных стран. А в самом доме – магазин постельного белья.

– Ну что может быть смешнее, чем магазин, торгующий простынями по пятьсот долларов? – спрашиваю я у Оливера. – Сон – одна из главных человеческих потребностей, а они на нем наживаются. – Я иду за Оливером и качу Франка, а он – свой «сегвей», потому что закончилось горючее.

– Кстати о смешном, – говорит он. – Я на той неделе пошел в угловой магазин за молоком для хлопьев: родители забывают, что иногда мне надо есть. Продавщица сказала, что у них есть только органическое овечье молоко. С совершенно серьезным лицом сказала. Я развернулся и вышел.

– У тебя, судя по всему, очень занятые родители, – говорю я.

– Они руководят собственной упаковочной компанией, поэтому часто уезжают в Китай в самую последнюю минуту. Их часто нет дома.

– И тебе не одиноко? – спрашиваю я.

– Иногда, но этот парень всегда найдет, чем себя развлечь, – он улыбается одной из своих очаровательных улыбок. – Можно, например, плохо учиться и постоянно попадать в истории.

– Понимаю, – говорю я. – Моя мама уехала, когда я была маленькой, а папа не особо разговорчивый, так что у меня развилось довольно активное воображение.

Я жду, что он смутится или спросит, куда уехала мама. Но он неожиданно интересуется совсем другим:

– А конкретнее?

– Ну, не знаю, в детстве я была очень любопытной, – говорю я.

– Приведи пример, – упорствует он.

– Не могу, мне неловко такое рассказывать! – восклицаю я.

– Элис Роуи, вся такая таинственная, – дразнит Оливер. – Очень может быть, что ты русская шпионка. Все мои данные уже успела украсть?

– Ладно, хорошо! – сдаюсь я, когда мы останавливаемся на перекрестке. Мужчина, выгуливающий пару пуделей, пристально смотрит на «сегвей» Оливера. Оливер приветливо кивает ему.

– Например, я всюду ходила за нашим псом Джерри, как в документальных фильмах National Geographic, комментировала каждое его движение и записывала это все на папин старый диктофон. Он бульдог, это не слишком-то энергичная порода, так что можешь себе представить, как это было увлекательно.

– Пожалуйста, скажи, что у тебя еще остались эти записи, – говорит Оливер.

– Даже если так, ты их никогда не услышишь, – отвечаю я.

– Кажется, я знаю, что тебя так мучает, – этим же вечером говорит папа за паэльей. Он научился ее готовить, когда мы два года назад летом были в Португалии на одной из его конференций. Не считая яичницы, это, пожалуй, все его кулинарное умение.

– Ой, правда? – рассеянно спрашиваю я, глядя прямо в глаза креветке. Папа не может готовить из покупных, очищенных креветок. Все должно быть аутентично.

– Дело в парне, – говорит папа, и я едва не роняю вилку. – Из Нью-Йорка. Ну же, папу не обманешь.

– Все так, – киваю я, хотя на самом деле, разумеется, все совершенно иначе. Нет никакого парня из Нью-Йорка. – Это все из-за парня из Нью-Йорка.

Пару мгновений папа сидит молча.

– А знаешь ли ты, что мозг реагирует на расставание так же, как на физическую боль?

Я поднимаю брови.

– Нет, впервые слышу.

– А это правда. – Папа весь загорается, когда говорит про мозг. – Когда человек влюблен, в мозге возникает прилив дофамина. Такое же воздействие на человека оказывают наркотики. Он становится буквально зависимым. Но когда нашу любовь, того, к кому мы неровно дышим, у нас забирают, активизируется та же область мозга, что и в случаях, когда мы обжигаемся, ломаем кости или царапаемся. Вот что я хочу тебе сказать, Жучок: не волнуйся. «Душа болит» – это не просто оборот речи. У этой фразы есть научное обоснование. Не нужно стыдиться того, что скучаешь. Это абсолютно нормально. Но все раны в душе… однажды проходят.

Я тянусь к папиной руке и глажу ее, но недолго, чтобы никому из нас не стало неловко. Иногда я жалею, что он не такой папа, который просто спросит, где этот парень живет, поедет к нему домой и схватит его за грудки. Но я знаю, что он все равно самый лучший.

 

Глава шестая

Миссис Перри заказывала павлинов

Нет здесь никакого дома номер один.

Я хожу кругами по площади Данэм напротив Массачусетского технологического института и разглядываю все надписи и номера на зданиях, как пожилая леди, а мимо меня то и дело пробегают студенты. Площадь Данэм – это аккуратная зеленая лужайка, окруженная университетскими зданиями. Напоминает «Беннетт», только здесь корпуса образуют замкнутый квадрат. Адрес ЦИСа – пл. Данэм, 1, но здесь нет никакого дома номер один. Здание в верхнем левом углу – дом номер два, и если от него пойти направо и обогнуть всю площадь по часовой стрелке, номера домов по ходу движения будут увеличиваться. Последним – слева от дома номер два – стоит дом номер пятнадцать, самое высокое здание на площади.

Я сажусь на лавочку и уже готова признать свое поражение, как вдруг замечаю в центре площади странноватую постройку. Она небольшая и напоминает верхушку какого-нибудь большого старинного здания, которую сняли и поставили на землю. Цвет у этого необычного сооружения белоснежный, оно окружено колоннами, а венчает его небольшой купол. Из-за одной из колонн внезапно появляется девушка в свитере медного цвета и поспешно идет в сторону Массачусетс-авеню, прижимая к груди стопку книг.

Что-то подсказывает мне, что не стоит за ней бежать. У нее такой встревоженный вид, что она, наверное, перейдет дорогу на красный свет и не заметит.

Подхожу к зданию и начинаю его обходить. Рядом с тяжелыми деревянными дверями прибита почти незаметная железная табличка, на которой написано:

«ЦЕНТР ИЗУЧЕНИЯ СНА,

ДОКТОР ГУСТАВ Л. ПЕТЕРМАН».

Нажимаю на кнопку звонка под дощечкой и от неожиданности отскакиваю назад, когда невесть откуда вдруг раздается громкий голос:

– Да?

Мешкаю, не зная, как начать.

– Вы по записи? – голос женский и нетерпеливый.

С секунду я думаю.

– Хм… Само собой, – лепечу я неуверенно.

– Имя, пожалуйста.

Закатываю глаза, понимая, что все это плохо кончится.

– Элис Роуи.

Долгая пауза.

– Вы не записывались.

– А кто со мной говорит, автоответчик? – спрашиваю я. Но в ответ – тишина.

– Я ваша бывшая пациентка, – наконец говорю я, снова нажав на кнопку. – Мне нужно поговорить с доктором Петерманом.

– Тогда позвоните по телефону, указанному в нашем справочнике, – сухо произносит голос.

С секунду я думаю.

– А у вас тут есть камера наблюдения? – спрашиваю я.

– Слева от вас, – наконец отвечает голос.

Поворачиваю голову и вижу над дверью маленькую белую камеру, которая смотрит прямо на меня. Я вытаскиваю из сумки стопку открыток, раскрываю их веером, как карты, и поднимаю к объективу.

– У меня нет справочника, – говорю я. – Я не была у вас уже десять лет. У меня есть только вот это и ненормальные сны о парне, который, как я думала, был плодом моего воображения, но потом оказалось, это реальный человек. Мне нужно поговорить с доктором Петерманом, и я готова ждать. Все равно из этого ненормального здания есть только один выход, и я стою как раз напротив него.

Через секунду дверь с щелчком открывается. Захожу внутрь и оказываюсь в приемной круглой формы. Передо мной – секретарский стол, а справа и слева от него – по лестнице, ведущей вверх, к двери в какой-то кабинет.

– Здесь очень круто, – говорю я девушке за столом. Волосы у нее уложены в гладкий пучок, лицо очень серьезное. Надо ее задобрить, думаю я. И продолжаю: – Ау вас красивое… платье. – Никакое оно не красивое. Ужасная коричневая ткань, отложной воротник. Такое впору бабушкам носить. Сама девушка немногим старше меня. Она симпатичная, но платье ей совершенно не к лицу.

– Это бывшая обсерватория, – объясняет она. – А платье мне бабушка сшила. Можно посмотреть открытки? – она вытягивает руку.

Я терпеливо жду, пока девушка изучает открытки и печатает что-то на компьютере.

– Можете тут посидеть, – говорит она мне, не поднимая глаз, и резко указывает на стоящую у стены скамеечку – спинка у скамеечки полукруглая, как раз под форму комнаты.

Сев, я понимаю, почему девушка прогнала меня сюда. Из-за каких-то фокусов акустики я не слышу ни слова из того, что она шепчет по телефону, как ни стараюсь.

– Он идет, – наконец говорит она.

Когда доктор Петерман спускается по одной из лестниц, оказывается, что он одновременно и такой, и не такой, каким я его себе представляла. Такой – из-за пушистых белых волос и толстых очков. Не такой – из-за эластичных велосипедок, спортивной майки, велосипедных кроссовок и обаяния.

– Элис, – говорит он, поднимая солнечные очки на макушку и протягивая мне руку в кожаной перчатке. – Как я рад. Я знал обоих твоих родителей, – он тепло улыбается. – Прошу меня извинить за мой костюм. Нужно успеть насладиться последними теплыми деньками, пока не ударили сибирские морозы, так ведь? Я собираюсь прокатиться на велосипеде вдоль реки.

– Простите за беспокойство, доктор Петерман, – говорю я. – Но не так давно я нашла вот эти открытки, и, само собой, у меня возникли вопросы. – Тут я понимаю, что открыток у меня нет, что невозмутимая фанатка стиля «винтаж» мне их еще не вернула, поэтому подхожу к ее столу и требовательно протягиваю руку. Девушка закатывает глаза и отдает мне открытки.

– Ну, естественно! – радостно восклицает Петерман. – Я с преогромной радостью расскажу тебе, чем мы тут занимаемся, если ты запишешься на прием. – Он растягивает губы в такой широченной улыбке, что перестает казаться искренним. – В настоящее время я весьма занят, но, уверен, в ближайшие пару месяцев мы сможем что-нибудь придумать. Так ведь, Лилиан?

– Месяцев? – переспрашиваю я. – Нет. У меня дело чуть более неотложное. Можете уделить мне буквально пару минут или показать мою карту?

– Боюсь, что нет. – Петерман нервно смеется. – Видишь ли, мы совсем недавно перешли на новую компьютерную систему, и пока что успели перенести в нее меньше половины карт наших пациентов. Это скрупулезнейший процесс. Уверен, ты все понимаешь. – Он машет мне рукой и идет к двери.

– Прошу вас, доктор Петерман, – говорю я, преграждая ему путь. – Мне снятся совершенно ненормальные сны, и я потихоньку перестаю понимать, где сон, а где реальность. Папа рассказывал, что вы мне очень помогли, когда я была маленькой. Я просто хочу узнать, что именно вы сделали.

И тут раздается новый звонок в дверь, Петерман застывает на месте, Лилиан поднимает на него глаза из-за своего стола, ноздри у нее раздуваются.

– Мне… – начинает было она.

– Нет, – быстро прерывает ее Петерман. Потом поворачивается ко мне. – Прости, Элис. Как я уже сказал, я очень занят.

Еще звонок. Петерман закрывает глаза. Раздается стук.

– Кого-то ждете? – спрашиваю я.

Петерман скрипит зубами.

– Не пускать их, – приказывает он Лилиан.

– Но доктор… – шипит она. – Там они наделают больше шума, чем тут.

Петерман внимательно смотрит на нее.

– Ты права, – наконец соглашается он. – Открывай.

Я слышу тихий щелчок, потом тяжелые двери распахиваются, и мужской голос кричит:

– У меня тут семь павлинов. Может, еще пару часиков продержали бы нас у двери?

К моему удивлению, он не шутит. В приемную заходит парень в толстых очках и с растрепанными коричневыми волосами, под мышкой у него извивается павлин. За ним идет девушка в свитере медного цвета и толкает тележку, нагруженную клетками с еще шестью птицами. Птицы бьют крыльями, скачут и кричат, зеленые хвосты торчат во все стороны.

– Знаю, миссис Перри заказывала павлинов, – с усмешкой говорит Петерман. – Но в следующий раз нужно придумать им замену. – Вдруг он осекается, вспомнив про меня. – Элис, это Майлс, наш ассистент, как и Лилиан и Нанао.

– Привет, – здоровается со мной Майлс.

– Приятно познакомиться, – я перевожу взгляд с него на Нанао, она смотрит на меня, а павлин клюет ей пальцы.

– Так насчет карты… – напоминаю я.

– Боюсь, прямо сейчас ничего не выйдет, Элис, от не чает Петерман. – Как видишь, у нас, так сказать, рук на все не хватает.

Мне хочется сообщить ему, что павлины в руках – не самая уважительная причина отлынивать от работы, если ты – профессиональный медик, но я прикусываю язык и пытаюсь зайти с другой стороны. Я не собиралась говорить об этом так скоро, но, кажется, выбора у меня нет.

– Все дело в том парне. Он продолжает мне сниться… – Я резко замолкаю, услышав скептическое фырканье за спиной. Оборачиваюсь и вижу, что Лилиан очень сосредоточенно смотрит в монитор компьютера.

– Как бы там ни было, мне кажется, что он может на самом деле быть… реальным. Я понимаю, что это звучит странновато, но все равно, – говорю я и готовлюсь к реакции Петермана. Посмотрит ли он на меня с удивлением или выгонит из своего центра? Но заметить выражение его лица я не успеваю – павлин вырывается из рук Майлса, плюхается на мраморный пол и начинает бешено носиться по приемной, издавая безумные звуки, похожие на пение тирольцев, а Майлс и Нанао тут же бросаются его ловить.

Когда Петерман поворачивается ко мне, видно, что он не на шутку обеспокоен.

– Элис, повторяю, – он прочищает горло. – Сейчас не лучшее время. Но если ты запишешься у Лилиан, позже мы все расставим по полочкам.

Он лжет. Это написано у него на лице – черты напряжены, челюсти сжаты. Голос, сперва доброжелательный и бодрый, теперь стал резким. Он просто хочет, чтобы я ушла, это совершенно ясно. И значить это может только одно: ему страшно.

– Простите, – я улыбаюсь своей самой милой улыбкой, склонив голову набок. – Не хотела зря тратить ваше время. С удовольствием запишусь у Лилиан. Она сегодня весь день меня здорово выручает. – Медленно поворачиваюсь и улыбаюсь Лилиан той же улыбкой, а она, как я замечаю, смотрит на меня настороженно. Еще я замечаю на столе ее удостоверение – ключ-карту, с помощью которой можно открыть дверь. И пока вокруг царит неразбериха, пока Майлс и Нанао носятся за павлинами по лестнице, я успеваю ее стащить.

16 сентября

Всюду, куда ни глянь, – пузыри, они блестят и подрагивают, будто кто-то дал группе дошколят слишком много конфет, а потом – трубочки для выдувания. Переливающиеся шары скользят ко мне, как счастливые марсиане: «Мы пришли с миром». Я пытаюсь погладить один пузырь, но он лопается.

– Нужно срочно выключить стиральную машину! – кричит мама. Она стоит у машинки, битком набитой вещами, барабан бешено крутится, машинка булькает и плюется пеной. На маме зеленая куртка-сафари и камуфляжные ботинки. На шее висит ярко-синий бинокль и ослепительно сверкает.

– Сейчас! – кричу я и заползаю в машинку. Но тут меня подхватывает и кружит мощная волна и выбрасывает в голубой океан. Вокруг в чистой воде плавают резиновые уточки, пластмассовые машинки, лифчики и носки.

– Элис! – кричит Макс. Вода заглушает его голос, но в нем слышится радость. – Элис, сюда! По-моему, нашел!

Кажется, до поверхности еще плыть и плыть, но воздуху меня в легких все не кончается.

Выныриваю я в бассейне. Вылезаю из него и вижу, что на мне золотой купальник, с которого ручьями течет вода. Лилиан из ЦИСа тоже тут, она держит пушистого щенка золотистого ретривера и улыбается.

– Вот, – говорит она. – Это тебе.

Я беру щенка, но он выворачивается из моих рук и убегает туда, где стоит несколько складных стульев, на одном из которых сидит парень и держит перед собой айпэд.

– Макс? – зову я и убираю айпэд. Но это не Макс, а Оливер.

– На что ты там смотришь? – спрашиваю я.

Он снова поднимает айпэд и ничего не говорит. Только улыбается. На экране Макс, и он обращается ко мне.

– Элис, я нашел! – говорит он камере. – Сюда!

– Как? – отчаянно спрашиваю я. – Янезнаю, как попасть внутрь!

– Не притворяйся, – говорит он. – Все ты знаешь.

– Макс, я не могу! – кричу я. Но он качает головой и отходит.

Я раздосадованно швыряю айпэд в воду.

– Как невежливо, – говорит Оливер. Но когда я поворачиваюсь к нему, чтобы извиниться, я вижу, что Оливер превратился в павлина в солнечных очках.

 

Глава седьмая

Кстати, они веганские!

– Сегодня мы начнем обсуждать одну из самых популярных тем в социальной психологии, – говорит мистер Леви. Я едва его слушаю – меня отвлекают ресницы Макса. Они такие длинные, что несмотря на то что он сидит на целый ряд ближе к Леви, я все равно вижу, как они поднимаются и опускаются. Я знаю эти ресницы. Я впервые увидела их не сегодня. И не неделю назад. Я знаю их целую вечность.

Но совершенно не факт, что это взаимно. С тех пор как я ушла из ЦИСа, спрятав украденную карточку в задний карман джинсов, я все думаю о тех павлинах. Очевидно, что ЦИС – чудаковатое место, и я была его частью. Более того, получается, в детстве мне снились настолько яркие кошмары, что даже потребовалась помощь специалистов. Значит ли это, что у меня чересчур живое воображение? Кто знает, на что способен мой разум? Я пока не могу это объяснить, но, наверное, я просто где-то увидела фотографию Макса, а мозг допридумывал все остальное. И это не просто обидно и стыдно – это больно. Знать, что на самом деле все это время я была одна.

– Наша сегодняшняя тема – любовь, – говорит Леви, и я наконец поднимаю глаза на доску. – Но нужно начать с основ, – продолжает он. – Привязанность. Кто мне скажет, кто изучал феномен привязанности? Кевин?

– Эээ… Фрейд? – Едва слышно бормочет Кевин Макинтайр, большой ребенок, которому, несмотря на огромный рост, еще взрослеть и взрослеть. Иногда я ловлю на себе его впечатленный взгляд, но он никогда даже не поздоровается.

– Макинтайр, в этом году ты почему-то всегда вспоминаешь Фрейда, о чем тебя ни спроси. Похвальное упорство, но книги читать все-таки нужно. Макс, а ты что скажешь? – Леви приподнимает подбородок, передавая Максу слово.

– Джон Боулби, – говорит Макс, не задумываясь. Как всегда, он сидит очень прямо и смотрит только на доску, на Леви и в свою тетрадь с аккуратными конспектами. Я это знаю, потому что постоянно за ним слежу. У него идеальные запястья. Его сильные, но в то же время изящные руки с красивой нежной кожей виднеются из-под рукавов овсяного цвета, которые он закатал почти до локтей. Я зачарованно любуюсь ими и думаю: как же забавно, что настолько уязвимые, интимные части человека каждый день у нас на виду, а мы и не замечаем.

– Боулби! – громко провозглашает Леви, поднимая руки в торжествующем жесте, – и ко мне возвращается сосредоточенность. – Совершенно верно. Те из вас, кто все-таки читает рекомендованную литературу, как Макс, вероятно, помнят, что, по теории Боулби, первые годы жизни ребенка определяют его дальнейшее развитие и то, каким он будет, когда вырастет. Так? И модель привязанности формируется благодаря отношениям между ребенком и значимым взрослым, проще говоря, между вами и родителями. Логично?

Я киваю и на мгновение задумываюсь, что же происходит, если этих отношений между ребенком и взрослым почти нет. Если твоя мама вовсю путешествует по миру, а ты развлекаешься только тем, что наряжаешь разжиревшего бульдога в платья и берешь у него интервью.

– Может мне кто-нибудь сказать, для чего нам вообще эти отношения? Зачем они нужны? – спрашивает Леви. Все молчат.

– Чтобы выжить, – отвечаю я, не поднимая руки.

Макс ерзает на стуле, но не поворачивается. Леви приятно удивлен.

– Правильно, – говорит он. – Не раскроешь ли свой тезис?

– Ладно, – соглашаюсь я, слегка смущаясь. – Но это же вполне очевидно, разве нет? Мы рождаемся такими крошечными и ничего не можем сделать сами. Нам постоянно нужна помощь. Благодаря привязанности, мы обеспечиваем себе контакт с человеком, который нас не бросит. Который поможет нам выжить.

Леви кивает.

– Но несмотря на то что все ранние связи формируются ради выживания, в итоге мы имеем и кое-что еще, – говорит он. – По теории привязанности, ребенок, рядом с которым есть заботливый и отзывчивый взрослый, чувствует себя защищенным. Ребенок чувствует, что такому взрослому можно доверять, – это и есть фундамент для дальнейшего исследования мира.

Леви отворачивается к доске и начинает записывать на ней стадии развития привязанности, и именно этот вопрос на экзамене я и завалю, потому что отвлекаюсь на свои мысли. Фундамент для дальнейшего исследования мира. Я все кручу эту фразу у себя в голове. К моему семилетию мама уже уехала, папа, конечно, был рядом, но… иногда его будто и не было.

Вдруг я поднимаю глаза и замечаю, что Макс смотрит на мои пальцы – я и не заметила, что опять начала ими барабанить. Я тут же инстинктивно кладу ладонь на парту. Макс озадаченно смотрит на меня и отворачивается. По мне пробегает дрожь.

– А что насчет других типов привязанности? спрашивает Лейлани Мимун. – У взрослых?

– Мисс Мимун! Ей так не терпится обсудить красивое и трагичное чувство, именуемое любовью! – дразнит Леви, опираясь локтями на край стола и прижимая ладони к сердцу.

Лейлани заливается краской, снимает очки и начинает яростно протирать стекла. Она по уши влюблена в Леви. Первой приходит в класс и последней уходит, выполняет всю домашнюю работу и протирает очки каждый раз, когда он задает ей прямые вопросы.

– Мы поговорим об этом в следующий раз, – говорит Леви. – Но существует множество теорий. Некоторые считают, что любовь бывает двух видов: страстная и сострадательная. Сначала приходит страстная, и длится она в большинстве случаев всего несколько лет, затем сострадательная – она крепче и дольше. Другие считают, что любовь состоит из трех компонентов: близость, страсть и преданность, и разная комбинация этих компонентов создает разные типы любви.

Он рисует на доске треугольник и пишет вокруг него слова.

Романтическая любовь = страсть + близость

Симпатия = близость

Пустая любовь = только преданность.

– Как грустно, – говорю я, не сдержавшись. – Пустая любовь. – Не могу ничего с собой поделать и смотрю на Макса. Глядя на него, я не могу осмыслить, что пустая любовь возможна.

– Все это ерунда, – говорит Макс. Когда Леви поворачивается к нему с поднятыми бровями, он поясняет: – Зачем пытаться объяснять такие случайные явления, как любовь? Ведь практически невозможно определить, что это такое.

– Только Селесте не говори, – советует кто-то с задних рядов, и все хихикают. Все, кроме меня. У меня кружится голова. Получается, Селеста и Макс – не просто «парочка». Они – та самая парочка. Идеальная парочка, о которой все знают, которую все поддерживают. А мы с Максом друг другу никто.

– Разумеется, дело в человеческой природе, – говорит Леви, игнорируя комментарий. – Мы стремимся дать определение тому, чего не понимаем. Но мы обсудим и это. Ну что, ребята, социальная психология – офигенный предмет, правда?

Мы все недовольно бормочем и закатываем глаза, когда звенит звонок.

– А, пока не забыл! – громко говорит Леви, когда все начинают собираться. – Я принес вам, трудолюбивые юные ученые, угощение. Знаю, что вы подумали: такой гениальный преподаватель, да еще и кулинар? Ответ – да. Поставлю у двери. Угощайтесь. – Он достает из ящика стола небольшой пластиковый контейнер и открывает его. В нем лежат на удивление симпатичные шоколадные печенья. – Кстати, они веганские! – заявляет он.

Напоминание о Селесте напрочь отбило у меня аппетит. Но я никогда не встречала невкусных печений, поэтому поспешно беру одно. Печенье мягкое и нежное, у меня сразу же текут слюнки. Я уже готова вонзить в него зубы, как вдруг кто-то хватает меня за руку, отдергивает ее от моего рта и прерывает мою пищевую эйфорию.

– Не ешь! – с легким раздражением кричит Макс и бросает печенье в мусорку, словно оно горит; вид у него беспокойнее, чем в последние дни, беспокойнее, чем… всегда. Потом он снова смотрит на меня круглыми глазами, словно не может поверить в то, что наделал. Я сглатываю. Мы оба смотрим в мусорку, я слышу, как тяжело он дышит.

– Бедное печенье, – только и говорю я. И так оно и есть – печенье выглядит очень грустно и одиноко, к тому же нужно было заполнить тишину.

– Оно из миндальной муки, – наконец говорит Макс, возвращаясь к своему обычному тону и не отрывая глаз от мусорки. – В прошлом году Леви приносил такие же. – Повисает пауза, потом Макс спрашивает чуть тише: – Ты как, нормально?

– Ага, – выдавливаю я из себя, все еще не осмеливаясь встретить его взгляд. – Спасибо.

– Да ерунда, – говорит он, пробегая рукой по волосам. Потом прочищает горло и выходит из класса, как будто побег с места преступления сотрет само преступление.

– Вот наглец! – восклицает Лейлани Мимун, подходя ко мне. – Вы вообще дружите?

Но я не могу ничего ответить, мои мысли где-то очень далеко, у продуктовой палатки в Бангкоке.

Он помнит, что у меня аллергия на орехи.

Потому что помнит все.

Потому что он там был.

Потому что на самом деле он и есть Макс из моих снов.

 

Глава восьмая

Двухлопастное весло, байдарка и каяк

Последние две недели, пока я пыталась во всем разобраться, он был рядом. Мой Макс. Это и в самом деле он. В минуты моих тревог и сомнений до него было буквально рукой подать – он сидел на ряд ближе к доске, чуть левее, чем я.

Я иду по коридору, в голове у меня туман, я пытаюсь понять, что все это значит, и вдруг в дверях кабинета физики замечаю кудри Оливера и останавливаюсь, чтобы и он меня заметил.

– Иеремия, – горячо говорит Оливер щекастому мальчику в футболке с логотипом World of Warcraft. – Я не знаю, как еще тебе объяснить. Существование динозавров никоим образом не доказывает, что когда-то по Земле бродили драконы.

– Я просто хочу, чтобы ты согласился, что, если мы еще не нашли драконьих останков, это вовсе не значит, что драконов не было! – Иеремия нервно потирает ладони – скорее всего, вспотевшие. – А кто, по-твоему, уничтожил замок в Румынии, руины которого я тебе показывал на той неделе?

– Покажи мне останки крыльев – вот тогда поговорим, – небрежно бросает Оливер и тут замечает меня. – Кстати о средневековых девушках. – Он приветливо усмехается.

Я улыбаюсь.

– У вас очень интересный разговор, не заканчивайте.

– Мы все равно уже собирались заканчивать, – говорит Оливер. – Вот глава нашего Фанклуба по сериалу «Игра Престолов», – он показывает на Иеремию, кроме которого, как я теперь замечаю, в кабинете никого нет. – Иеремия, познакомься с Элис. Пока рано загадывать, но я почти уверен, что она станет моей первой женой.

Иеремия скрещивает руки на груди.

– Девочкам к нам нельзя.

– Девочкам к нам можно, – говорит Оливер. – Просто они сами к нам не хотят.

– У меня вечеринка в пятницу, – говорит Оливер, когда мы идем к нашим двухколесным «товарищам». – Родители уезжают… в очередной раз.

– И ты не хотел приглашать Иеремию? – шутливо укоряю его я. – С виду он очень дружелюбный малый!

– Да нет, Иеремию я позвал, – говорит Оливер. – Я пускаю на свои вечеринки всех, а не только старшеклассников, в отличие от некоторых…

Он смотрит на Макса, который стоит рядом с моим Франком, смущенный и раздраженный. Сердце начинает биться быстрее, когда я впервые смотрю на Макса с мыслью о том, что я ничего не придумала. Все взаправду. Он встречает мой взгляд, и я тут же опускаю глаза.

– А, Вулф, – говорит Оливер, достает ключи и снимает «сегвей» с сигнализации с таким звуком, будто это «порше». Он либо забыл о своей враждебности к Максу, либо разыгрывает вежливость – скорее всего, второе, зная Оливера. – А я как раз рассказывал Элис, что у меня будет вечеринка. Прийти могут все, даже такие, как ты.

– Как великодушно. Спасибо, – говорит Макс.

– Ну так что, Элис? – спрашивает Оливер, будто не замечая Макса. – Вечеринка в пятницу. Приходи пораньше, если хочешь – побудем наедине, – предлагает он, бросает на Макса взгляд и уезжает на своем «сегвее».

– Почему он вечно ошивается рядом с тобой? – спрашивает Макс, хмурясь.

– Может, это я вечно ошиваюсь рядом с ним, – говорю я, и Макс хмурится еще сильнее. Потом с минуту смотрит себе под ноги. Когда он поднимает глаза на меня, взгляд у него настороженный, но добрый.

– Так это… – начинает он. – Можно с тобой поговорить?

Я плохо представляла, что такое гребной спорт, пока не перебралась в Бостон, – здесь им занимаются повсюду. По крайней мере, на реке Чарльз: она огибает Бостон, отделяя его от Кембриджа, и если гуляешь по берегу, то встречи с гребцами и их лодками просто не избежать. Этот вид спорта кажется и скучным, и красивым одновременно. Скучен он, по мне, для гребцов, сидящих аккурат друг за другом, будто выводок мускулистых утят, и постоянно работающих веслами. А красивый – для тех, кто наблюдает за этой слаженной работой и за тем, как лодки плавно скользят по воде.

– Симпатично гребет, – замечаю я, указывая на мужчину, проплывающего мимо нас с Максом в лодке блестящего карамельного цвета. Хочется свесить ноги в воду, но она темная и страшная, поэтому я просто тыкаю палкой в листья.

– Такое весло называется двухлопастным, – говорит Макс.

– Как-как?

– Они для байдарок. А его лодка называется «каяк» – как байдарка, только одноместная. Знаю, слово смешное, – говорит он, бросая на меня взгляд.

– Откуда ты все это знаешь? – спрашиваю я.

– Понятия не имею, – он пожимает плечами. – Просто знаю и все.

Палкой вылавливаю из воды какой-то мусор и кладу на край причала.

– Как думаешь, здесь где-нибудь есть мертвецы? – спрашиваю я. Есть у меня такая странность: стоит мне оказаться за городом, меня сразу начинает мучать вопрос, можно ли здесь спрятать труп. Должны же где-то храниться тела убитых, учитывая, сколько преступлений остаются нераскрытыми!

Макс начинает хохотать. Я впервые слышу его смех в реальности. В моих снах он смеется постоянно.

– Ты ненормальная, – говорит он и откидывается назад, на локти.

– Да-да, – говорю я. – Мне уже говорили. – Но мне так хочется спросить, почему мы уходим от разговора?

Сажусь вполоборота к Максу и поднимаю на него взгляд.

– Так что же? – Я изо всех сил стараюсь сохранять спокойствие и непринужденность – и все же не могу сдержать радостную улыбку до ушей. Ну, не могу ничего с этим поделать, даже если бы и хотела. Думаю, случись сейчас солнечное затмение, я буду светиться в темноте. Не верится, что Макс реален, что он рядом, что между нами – считаные сантиметры.

– Что? – переспрашивает он, косясь на меня. Вид у него беззаботный. Он что, издевается?

– Не вынуждай просить, – говорю я. – Я и так слишком долго ждала. – Эта откровенность смущает меня саму, но я чувствую, что беспокойство отступило. Передо мной не Макс Вулф, капитан футбольной команды, лучший ученик школы. А просто Макс, такой, каким и был всегда. И в глубине души я знала это и раньше. Однако мне нужно, чтобы он сам это сказал.

Макс ухмыляется и прикрывает глаза ладонью, глядя на меня.

– Ладно, я помню.

– Что же ты помнишь? – с притворным непониманием спрашиваю я.

– Помню сны, Элис! – несдержанно восклицает он, но не может сдержать улыбки. – Довольна?

Еще как. До безумия. Но пока что нельзя ему это показывать.

– Не раскроете ли свой тезис, мистер Вулф? – спрашиваю я, старательно пародируя Леви.

– Ладно. – Макс стягивает свитер, складывает его и кладет себе под голову. На секунду обнажается полоска его живота, и я забываю, о чем мы говорим. Но слова Макса возвращают меня к реальности.

– Я вспомнил тебя сразу же, как увидел. Ты начала мне сниться, когда я был маленьким. Тогда ты выглядела иначе. У тебя была смешная стрижка под горшок, а Джерри всюду за тобой ходил… – Он улыбается уголком рта, а я – во весь рот.

– Всему виной отец-одиночка, – довольно говорю я. – Он не мог понять, как заплести мне косичку, поэтому просто все отрезал.

– Мне было плевать на прическу, – говорит Макс, глаза у него закрыты. – Я считал тебя самой крутой девчонкой на планете. И до сих пор считаю.

Я обдумываю его слова, краснея. Ложусь рядом, подложив под голову на свою сумку.

– А я думала про тебя: «А он ничего», – признаюсь я. – Но на самом деле я просто использовала тебя, чтобы сблизиться с Горацио.

– Мир его праху, – говорит Макс. – Он был лучшей черепашкой северных штатов!

Мы лежим в тишине, солнце согревает наши лица. Если бы это был сон, я бы перевернулась на живот и запустила пальцы в густые волосы Макса. Или ласково потрепала бы мочки его ушей. Во сне мы все время вместе. Но это не сон. Я спрашиваю себя, скучает ли он по всему этому так же, как я. По тому времени, когда мы были близки, – не то что сейчас.

Краешком глаза я замечаю, что по реке снова плывет мусор: газета и, самое странное, носок, а за ним – ярко-зеленый лифчик. А потом появляется что-то уже совсем удивительное: резиновая уточка. Хочу показать на нее Максу, но она уже слишком далеко и теперь похожа на пакетик из-под сока или баночку из-под газировки.

Тогда я рассказываю Максу про поздравительные открытки из ЦИСа, про павлинов и спортивную одежду доктора Петермана. Я говорю бессвязно и сама это чувствую, но не могу остановиться. Макс рядом и слушает только меня одну – это чувство придает столько сил! Я могу говорить вечно. Но есть вопросы поважнее… например, почему вообще это все происходит.

– Ты слышал о таком? О Центре изучения сна?

Макс молчит, я оборачиваюсь к нему и вижу, что он глядит на меня, раскрыв рот.

– Это не шутка? – спрашивает он.

– Что? – спрашиваю я, запутавшись. – Павлины?

– Ты тоже ходила в ЦИС, – говорит он, будто пытаясь свыкнуться с этой мыслью. Будто не может в это поверить.

– А я тебе о чем говорю! – восклицаю я. – Погоди, тоже?

Макс смотрит на небо и качает головой.

– Все страннее и страннее.

– Ты тоже ходил в ЦИС! – почти кричу я. О таком повороте событий я и мечтать не могла. Если нам с Максом снится одно и то же и мы в детстве ходили в один и тот же центр, чтобы наши сны изучили, значит, именно в ЦИСе можно найти ответы на все наши вопросы.

– Да, ходил, – подтверждает Макс. – Мне в детстве снились ужасные кошмары, и наш врач посоветовал маме ЦИС. Но я выкинул все открытки, в отличие от некоторых… – Он приоткрывает один глаз и усмехается.

– Это бабушка их сберегла! – восклицаю я. Хочется толкнуть его в плечо, но он перехватывает мою ладонь. Я сглатываю, сердце начинает бешено колотиться. Чувствую прикосновение его руки, и теплой и прохладной одновременно, а потом он осторожно опускает мою ладонь на причал.

– Как ты узнал, что я собираюсь тебя толкнуть? – спрашиваю я.

– Ну же, за кого ты меня принимаешь, – говорит Макс. – Ты же все время меня бьешь, когда я тебя дразню. За годы я научился защищаться.

Как жаль, что нельзя незаметно сунуть голову в реку, чтобы перестать краснеть.

Позади раздается шум, и мы видим нескольких гребцов-спортсменов, которые уже начинают собираться на тренировку.

– Кажется, я опаздываю на футбол, – вздрагивает Макс и вскакивает. – Я побежал.

– Погоди, – говорю я. – Давай еще раз встретимся? Я думала, ты сходишь со мной в ЦИС.

– Но ты же там была, – озадаченно говорит он, надевая рюкзак на плечи.

– Была, и еще раз пойду, – говорю я, поднимаясь и снимая с себя сухие листья. – Сегодня.

– Ты же сказала, Петерман тебя больше не примет, – напоминает Макс предостерегающим тоном.

– Сказала… – Я запинаюсь, разглядывая лист, а потом разрываю его на мелкие кусочки. – Он не в курсе, что я туда собираюсь.

Макс склоняет голову набок.

– Элис, что ты натворила?

– С чего ты взял, что я что-то натворила? – спрашиваю я.

Он мотает головой.

– Ты совершенно не умеешь смиряться с отказами. Как ты планируешь туда пробраться?

– А может, я украла ключ-карту?

Макс вздыхает.

– Ну, пойдем! – прошу я. – Не оставляй меня одну. В конце концов, это и тебя касается.

Макс поворачивается и идет на свою тренировку.

– Я подумаю, – бросает он мне.

– Замечательно! – кричу я. – Но не забывай, если ты со мной не пойдешь, кто тогда спасет меня от беды?

Макс снова поворачивается ко мне лицом и делает несколько шагов спиной вперед.

– Может, тебе лучше хорошенько подумать, как не попасть в беду? – Улыбка. Выглядит он как типичный сердцеед из фильмов про старшеклассников восьмидесятых.

– С какой стати? – кричу я ему вслед. Но он далеко – уже успел завернуть за лодочную станцию, а я все стою и улыбаюсь. Впервые за несколько недель я счастлива не во сне, а наяву.

 

Глава девятая

Мы ищем себя

– Моя жизнь – это куча нестираного белья, увенчанная парой грязных носков, – сообщает Софи, отвечая на мой звонок.

– Ты когда-нибудь говоришь простое человеческое «алло»? – интересуюсь я.

– Редко, – отвечает она. – И вообще, я завалила тест по испанскому, а Зик Дэвис, судя по всему, встречается с Марлой Мартинетти. Не вижу других вариантов, кроме как переехать в Исландию. Или в Гренландию. «Гренландия», кстати, не от слова «гренки»? И почему ты шепчешь?

– Потому что, – вполголоса начинаю я, подбородком прижимая трубку к плечу и пристегивая велосипед к ограде, – сегодня я планирую проникнуть в ЦИС, возможно, в одиночку, поэтому, если меня арестуют или убьют, ты должна будешь сообщить папе, что случилось.

– У тебя там совсем с друзьями плохо, да?

– Я ни с кем пока особо не сблизилась, – говорю я. Думаю, Оливер согласился бы мне помочь, но мы с ним только начинаем дружить. Не стоит портить дело и раньше времени показывать, какая я сумасшедшая.

– Элис, я твоя лучшая подруга вот уже много лет, поэтому знаю, что вероятность того, что ты меня послушаешь сейчас, стремится к отрицательной бесконечности, но неужели ты и вправду хочешь влезть в ЦИС?

– Должна, Соф. Петерман что-то скрывает, и нужно разобраться что. Особенно теперь, когда выяснилось, что Макс тоже помнит наши сны.

Я уже вижу здание ЦИСа, оно чернеет вдалеке, на нем мигают красным лампочки сигнализации. ЦИС похож на инопланетный космический корабль, если инопланетянами можно назвать архитекторов рубежа веков. Или на гигантскую статую R2-D2, робота из Звездных войн. Я застегиваю молнию толстовки повыше.

– Не могу поверить, что он с тобой не пошел, – говорит Софи. – И что он… ну, ты знаешь. Реальный. Мне этот факт все еще выносит мозг, если честно.

– Он не говорил, что не пойдет, – бросаюсь я на защиту Макса. – Просто не обещал пойти. Иногда он не очень похож на парня из моих снов. Хотя в последнее время парень из моих снов тоже не очень-то похож сам на себя… – Я вспоминаю, как глаза Макса поменяли цвет. Вспоминаю, как нас разделял экран айпэда.

– У меня уже голова кругом, – говорит Софи. – Иногда, поговорив с тобой, я перестаю понимать, что реально, а что – нет.

– А теперь представь, каково мне! – шепчу я.

Дохожу до двойных входных дверей ЦИСа, достаю украденное удостоверение Лилиан и прижимаю его к считывающему устройству справа от ручки двери. Пока все слишком просто. Чувствую себя девушкой Джеймса Бонда.

Но… ничего не происходит.

– Вы что, издеваетесь? – не сдерживаюсь я.

– Что такое? – спрашивает Софи.

– В понедельник я украла карточку у секретарши, но дверь не открывается. Наверное, она ее уже деактивировала.

Снова и снова прижимаю карточку к устройству. Ничего, ничего, ничего.

– Переверни, – советует чей-то голос, я оборачиваюсь и вижу Макса. – Ты подносишь не той стороной.

– Соф, я тебе попозже перезвоню, – говорю я и кладу трубку.

– Скажи, а что именно мы ищем? – спрашивает Макс. Мы поднялись по лестнице в кабинет и теперь обыскиваем его при свете настольной лампы, которую рискнули включить. Я копаюсь в столе, надеясь отыскать бумажку с паролем от компьютера, а Макс исследует содержимое огромного зеленого шкафа с бесчисленным множеством ящиков.

– Себя, – говорю я. – Мы ищем себя.

– Но вот же мы, – замечает Макс, озадаченно хмурясь, и я хихикаю. Как же буквально он все понимает. Но вот же мы. Он все-таки пришел. И все кажется мне немного сюрреалистичным.

– Ты же понимаешь, о чем я, – говорю я. – Папки с картами. Там должны быть наши имена, даты посещения ЦИСа, что-то такое.

Макс открывает один из ящиков, и стопка бумаг вылетает из него на пол.

– С порядком тут как-то не очень, – критически замечает он, поднимает бумаги, быстро просматривает их и убирает обратно в шкаф.

– Я все больше убеждаюсь, что Петерман солгал, когда сказал про новую компьютерную систему. Зачем вкладываться в такое, когда даже не можешь по папкам все разложить? – Смотрю на Макса в ожидании ответа и замечаю, что он больше складывает бумаги, чем читает.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я.

– Навожу порядок, – говорит Макс, хмурясь; он достает папки и сортирует их. – Здесь все перепутано. Я не могу поставить папку «Д» на место, если папки «Г» и «Е» стоят не там, где надо.

– Можешь, – предупредительно говорю я. – И даже должен, иначе Петерман поймет, что мы тут были.

Макс смотрит на меня и вздыхает.

– Ладно, – говорит он, смиренно заталкивает папки в ящик и открывает следующий. Бумаги вновь разлетаются, но, как ни странно, на этот раз они падают не сразу. Они подлетают к потолку, словно голубки, которых выпустили из клетки, и только потом опускаются на пол.

Макс чуть не подпрыгивает.

– Ты видела? – спрашивает он.

– Ох, да, – выдавливаю я из себя, в горле у меня слегка пересохло.

Макс опасливо косится на шкаф, потом открывает еще один ящик, и все повторяется. Будто внутри сидит невидимка и вышвыривает листы наружу. Я вижу, как Макс заглядывает внутрь, и догадываюсь, о чем он думает. Он открывает еще один ящик, но на этот раз ничего не происходит. Листы не вылетают, не кружат в воздухе и не падают. Перед нами обычный ящик, внутри которого все перепутано.

– Ничего не понимаю, – говорит Макс.

Меня бьет легкая дрожь.

– Я тоже.

– Нет, Элис, – Макс говорит так, будто я его не поняла. – Я ничего не понимаю. Бумажки летят вверх, к потолку, и я хочу знать почему.

Пожимаю плечами.

– Просто место такое странное.

Макс не двигается, выражение недоверия на его лице сменяется скептической ухмылкой.

– Что? – спрашиваю я.

Он отрицательно качает головой.

– Думаю, дело не в месте, а в тебе, – говорит он.

– Во мне? Да нет же! – Смеюсь и наклоняюсь над разбросанными бумагами.

Макс задумывается на секунду.

– Тогда, возможно, в нас. – Наши взгляды встречаются, и пару секунд мы неотрывно смотрим друг другу в глаза. Волосы у него слегка растрепались – слишком быстро хлопал ящиками, – они у него мягкие, как пух цыпленка, и я не могу удержаться от мысли, что даже несовершенство на нем выглядит идеально. Вытягиваю руку и пробегаю пальцами по одной из прядей, приглаживая ее, и вдруг слишком отчетливо слышу дыхание Макса, каждый вдох, каждый выдох. Но потом я вспоминаю о волосах Селесты, о том, как они упали ему на лицо и как она его поцеловала на скамейке у школы, и останавливаю себя.

– Это все займет много времени, – говорю я и сажусь на корточки, чтобы поднять бумажку с пола. – Может, посмотришь пока, что в других комнатах, а я наведу тут порядок.

– Уверена? – спрашивает Макс и тоже садится на корточки, собирая документы, которые рассыпал. Случайно мы хватаем одну и ту же стопку, и когда я поднимаю на него взгляд, Макс оказывается так близко, что я чувствую его запах. Хочу себе подушку из его свитера.

– Да, – говорю я.

Он отвечает кивком, поднимается и уходит в другую комнату. Собираю бумаги в стопки, сортируя их по фамилиям, и вдруг слышу, как он громким шепотом зовет меня. Иду в соседнюю комнату и вижу вот что: Макс стоит под сводом бывшей обсерватории. Отверстие для телескопа заделали стеклянным куполом, только подними голову – и увидишь звезды.

– Вот это да, – говорю я, вглядываясь в сверкающее небо. – Совсем как…

– В Мете, – заканчивает Макс за меня. Мы смотрим друг на друга. Я почти слышу симфоническую музыку на заднем фоне, и мне вдруг очень хочется «Opeo».

– Той ночью ты была очень красивой, – медленно говорит он, делая легкое ударение на слове красивой, и хотя мне безумно приятно это слышать, я закатываю глаза.

– Ты никогда не умела принимать комплименты, – замечает он, стараясь скрыть улыбку.

– Знаю, – вот все, что я могу сказать, потому что он прав.

Макс прячет руки в карманах.

– Я бывал там как-то раз. В Мете. Мы приехали из Бостона всей семьей на поезде. Я спросил сестру, а слабо ей коснуться картины Ротко. Оказалось, не слабо, – он смеется. – В общем, думаю, уже ясно, что в музее мы пробыли совсем недолго.

Сестру? Я раскрываю рот, чтобы спросить о ней – в наших снах она ни разу не появлялась, – но вместо моего голоса раздается голос доктора Петермана, и у нас над головами вспыхивает свет.

– Что тут происходит? – спрашивает Петерман. Он стоит в дверях, на нем невероятно короткие белые спортивные шорты, на плече висит большая спортивная сумка, на голове спортивная повязка.

– Доктор Петерман, – запинаясь, говорю я. – Что вы здесь делаете?

– У меня по средам тренировки по сквошу, а по пути домой я увидел, что в ЦИСе горит свет, – говорит он. – Я сейчас вызову охрану. – Петерман вытаскивает мобильник, чудом уместившийся в крошечном кармане шорт.

– Да пожалуйста, – говорю я. – Но вы только время зря потратите. Я обязательно вернусь. – Чувствую, что мои нервы напряжены до предела, щеки горят. Он не скроет от меня правды. Особенно теперь, когда мы подобрались к ней так близко.

– Мне не нравится твой тон, Элис, – говорит Петерман.

– А мне все равно. – Я пытаюсь себя сдержать, но получается плохо. Так всегда бывает, когда я не знаю, что делать. В такие минуты вся моя вежливость испаряется, будто ее и не было. – Сдаваться я не собираюсь. Даже если придется поселиться у ЦИСа в палатке или сжечь тут все дотла. – Конечно, я не собираюсь делать ничего такого. Меня просто иногда заносит, и тогда я ляпаю что попало, совершенно не думая.

– Спокойнее, – вмешивается Макс. – Никто не собирается ничего сжигать.

– Говори за себя, – бормочу я.

Макс меня игнорирует.

– Доктор Петерман, пожалуйста, не сердитесь на Элис. Иногда она будто с цепи срывается. Меня зовут Макс Вулф. – Он подходит к Петерману и протягивает ему руку, которую тот с неохотой пожимает. – Не знаю, помните ли вы меня, но я был пациентом ЦИСа примерно десять лет назад, в то же время, что и Элис. Уверяю вас, мы совсем не хотим усложнить вам жизнь. Мы просто ищем ответы на вопросы о том, что с нами произошло и почему мы снимся друг другу. – Не знаю, как он это делает. Такой уверенный в себе и такой обаятельный. Ему просто невозможно отказать.

Петерман застывает на месте.

– Вы и в самом деле снитесь друг другу? – Даже самый тактичный человек на Земле не смог бы помягче преподнести ему новость о том, что двое его бывших пациентов подсознательно знакомы. Он медленно кладет телефон обратно в карман, переводя взгляд с Макса на меня и обратно, думая о чем-то своем.

– Это было много лет назад, – задумчиво говорит он. – Но, кажется, есть у меня одна идея. Пойдемте… Присядем.

Пока мы идем в кабинет к Петерману, я успеваю шепнуть Максу на ухо:

– Это он тебя послушал.

 

Глава десятая

Нормальные люди

– Занятия групповым спортом – отличный способ завести новые знакомства, – объясняет Петерман в ответ на мой вопрос о спортивных наградах.

В его кабинете целую стену занимает огромный – от пола до потолка – шкаф, заполненный и книгами, и спортивными трофеями, к примеру, крошечными золотыми фигурками, изображающими теннисистов за секунду до удара или пловцов перед прыжком в несуществующий бассейн.

– Вы, наверное, и сами догадываетесь, что ЦИС требует серьезных финансовых вложений. Связи в бизнесе не повредят. – Он улыбается своей коронной улыбкой – кажется, что его зубы вот-вот сверкнут, как в рекламе зубной пасты.

Дзынь!

Позади стола висит гигантский снимок мозга. Петерман сидит напротив него, задрав ноги в белых кроссовках. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, и вдруг комнату оглашает громкое итальянское:

– Idiota!

– Вы меня сейчас идиоткой назвали? – спрашиваю я.

Петерман отрицательно качает головой.

– Это Сержио. – Он кивает на большую птичью клетку в заднем углу комнаты, в ней бок о бок сидят два гигантских попугая породы гиацинтовый ара и внимательно смотрят на нас. – Слева – Брунгильда. Разве ж они не красавцы? – восклицает хозяин кабинета. Они говорят только по-итальянски – их этому научил прежний хозяин, стоматолог из северной части города. Я тоже пытаюсь учиться, но вы сами знаете, в каком ритме я живу, – вечно дела, дела. – Он драматично вздыхает. Нам, однако, неведомо, в каком ритме он живет. Что-то я не видела в ЦИСе наплыва пациентов.

– Ouest’uomo non è uno scienziato. Lui è un pagliaccioV – выкрикивает одна из птиц. Судя по моим скромным познаниям в итальянском, которые я получила в то лето, когда мы с папой ездили в Рим на конференцию нейробиологов, попугай только что обозвал Петермана клоуном.

– Настоящая редкость, – говорит Петерман, с любовью глядя на попугаев. Потом поворачивается к нам. – Ну, расскажите мне про свои сны. Частота? Характерные особенности? Есть ли повторяющиеся элементы, например место действия, тематика? Или каждый сон уникален?

– Единственный повторяющийся элемент моих снов – Элис, – сообщает Макс, и я краснею. Уже пора бы привыкнуть к тому, как он произносит мое имя, но я не могу. – Еще с тех пор, как я был совсем маленький, она постоянно мне снится. Раньше она тоже была маленькой, мы взрослели вместе. Но в реальности не встречались. Я никому о своих снах не рассказывал… Решил, что раз у детей бывают воображаемые друзья, то Элис, видимо, и есть мой воображаемый друг. К моему шестнадцатому дню рождения мы успели взобраться на вулкан, выиграть чемпионат мира, построить пряничный домик реальных размеров – помнишь его? – Макс повернулся ко мне, хихикая. – Джерри еще съел все дверные ручки.

– Кто такой Джерри? – нахмурился Петерман. – Не помню пациента с таким именем.

Я открываю было рот, чтобы ответить, но Макс меня опережает.

– Джерри – это бульдог Элис, – восхищенно говорит он, будто рассказывает о старом друге. – Лучший на свете. Нет, конечно, иногда он ведет себя из рук вон плохо, но тут же успокаивается, если его почесать под подбородком. Обожает бегать за мячиком.

– В твоих снах – может быть, – бормочу я, думая о том, что не могу припомнить, когда Джерри в последний раз приносил мне мячик и клал у ног.

– Он появляется примерно в половине наших снов. Так ведь? – Макс снова смотрит на меня.

Я отвечаю не сразу, потому что засматриваюсь на него, наслаждаясь тем, с какой радостью он обо всем этом рассказывает. Может, наши реальные отношения начались не так мажорно, но теперь я не сомневаюсь, что наши общие сны важны для него не меньше, чем для меня.

– Все так, – киваю я. – Я вижу сны почти каждую ночь, и примерно трижды в неделю они о Максе. И да, нередко они очень экзотические – например, мы катаемся по джунглям на розовых слонах или исследуем подводные города, но иногда и что-нибудь обыкновенное снится – например, как мы идем в музей или едим безумно вкусное мороженое. Мне больше всего нравится сон, в котором мы в дождливый день идем по мостовой. Просто гуляем под огромным зонтом.

– Под красным зонтом, который по совместительству еще и инфракрасная лампа, – добавляет Макс. – Я этот сон тоже очень люблю.

– Поразительно. – Петерман наклоняется вперед, зажав подбородок большим и указательным пальцами. – Мы всего-то понаблюдали за активностью мозга во время сна и провели несколько сеансов психотерапии. Да, вы оба ходили в ЦИС примерно в одно и то же время, но сеансы были строго индивидуальны. Вы никак не могли познакомиться здесь.

– То есть вы не знаете, почему это все происходит? – спрашиваю я.

– Нет, не знаю, – Петерман отрицательно качает головой. – Но это не значит, что я не хочу разобраться в этой истории. Человеческий мозг – большая тайна, но я уверен, что мы сможем добраться до сути, понять, что пошло не так.

Подход Петермана мне не нравится. Макс – это не просто какая-то там ошибка в работе мозга, которую можно обнаружить и объяснить.

– Возможно ли, что у науки не найдется ответов на эти вопросы? – спрашиваю я.

Петерман снова отрицательно качает головой.

– У науки есть все ответы. Нужно только задать правильные вопросы.

– Это и есть твоя машина? – удивленно спрашиваю я.

Макс секунду назад притормозил около меня на стареньком «вольво» бирюзового цвета. Я пытаюсь приделать отражатель над задним колесом Франка.

– Она мне дорога как память. Садись, подвезу тебя до дома. А то поздно уже.

Он выходит из машины, поднимает моего Франка одной рукой, будто тот не тяжелее кусочка маршмеллоу, и кладет его в багажник, а я сажусь на переднее сиденье.

Выезжаем на Мемориал-драйв, молчим, справа от нас проносится река. В машине тепло, сиденья мягкие, рядом Макс, мне хорошо и спокойно.

– В одном из моих любимых снов мы только и делаем, что едем. Иногда пересекаем пустыню, иногда петляем по лесистым горным склонам, и тогда меня наполняет радостное волнение. Во сне я всегда знаю, что мы направляемся туда, где хорошо и красиво. Но даже если и не доедем, это совершенно не важно, ведь ты рядом. – Он переводит взгляд на меня, и мне ужасно хочется, чтобы мы вновь попали в этот сон. И не просыпались. – А тебе снилось такое?

– Конечно, – говорю я. – И я тоже очень люблю этот сон.

А потом я уже перестаю отличать сон от яви. Потому что Макс делает кое-что такое, от чего по мне бегут мурашки.

Медленно – настолько, что я не сразу замечаю, – он тянется к моей руке. И вдруг у меня на левом колене оказывается сразу две ладони: моя и Макса, и пальцы наши переплетены.

Я смотрю на них так пристально, словно они исчезнут, стоит мне отвести взгляд. Соприкасаются только наши ладони, но тепло поднимается вверх по руке и переполняет грудь. Как такое возможно? Я все смотрю на наши руки, но вот мы подъезжаем к моему дому, и Максу приходится отпустить мою ладонь, чтобы припарковать машину. Мы сидим в полной тишине и смотрим прямо перед собой, а между нами что-то происходит. В левой ладони я ощущаю холод и пустоту. Я мешкаю перед тем, как повернуться, Макс – тоже. Он смотрит на меня странно, настороженно, снизу вверх.

Поцелует ли он меня? Я чувствую, как пересохли губы, потом ловлю себя на том, что кусаю их, спрашиваю себя, знает ли Макс, о чем я думаю, – и замираю, когда он заговаривает со мной.

– Элис, – начинает он, откинув голову на подголовник и глядя на меня.

– Ааа? – выдавливаю из себя – сейчас я не в состоянии формулировать не то что предложения – даже слова. Ну когда уже будет поцелуй? – хочется мне спросить.

– Кажется, я не смогу, – вдруг говорит Макс.

Из меня будто выпускают весь воздух.

– Я не понимаю… – начинаю я.

Макс двигает челюстью, подыскивая подходящие слова.

– Элис, ты так мало меня знаешь, – говорит он. – То, что у нас было и есть, – замечательно, но оно существует лишь во сне. А как быть со всем тем, что мы упускаем наяву?

– Так расскажи мне! – требую я, положив ладонь ему на колено. – Я хочу это все услышать, Макс. Узнать, что я пропустила. Что мне нужно знать.

– Я не об этом. – Макс качает головой и снова смотрит вперед, а его правая рука лежит на спинке моего сиденья. – Я о том, что долгое время ты была единственной радостью в моей жизни. Именно тебя я ждал каждый день.

Я склоняюсь к нему.

– А я тебя.

– Нет же, ты не понимаешь, – говорит он, еле сдерживаясь. – Сны – это все, что у меня было. Я так хотел, чтобы ты была настоящей, мне было так тяжело. Особенно в те ночи, когда ты мне не снилась… Казалось, я становлюсь зависимым. От снов, от нашего мира, от тебя. Однажды я проснулся с четким осознанием, что это все пора заканчивать. Со снами я ничего не мог поделать – да я и не хотел, – но сделать свою реальность лучше мог. И сделал. Я стал прилежнее учиться в школе, активнее заниматься спортом, встретил… новых людей. – Он отворачивается, и меня начинает потихоньку охватывать паника.

– Ты о Селесте, – шепчу я.

– Я о Селесте, – подтверждает Макс. Он замолкает, будто ждет, пока я скажу что-нибудь, но я не знаю, что сказать. Теперь мы поменялись ролями. Макс повернулся ко мне, он с мольбой смотрит на меня, надеясь, что я все пойму, а я гляжу прямо перед собой, на огни светофора, не в силах видеть ничего больше.

– Элис, ты была девчонкой моей мечты, девочкой из снов, – говорит Макс. – А Селеста была со мной в реальности. И навидалась всякого. Она заметила тихоню, который все держал в себе, и вытащила меня наружу, раскрыла для меня целый новый мир. Она познакомила меня со своими друзьями, пригласила к себе домой на семейный просмотр фильмов, выбиралась со мной куда-нибудь по выходным. И постепенно я стал нормальным подростком. Я перед ней в огромном долгу за все это.

– Ты и передо мной в долгу, – осуждающе говорю я. – И то, что я видела только хорошее, не значит, что я не помогла бы тебе в трудную минуту.

– Знаю, – говорит Макс. – Но в трудную минуту рядом со мной была она, а не ты.

Сейчас я бы охотно привязала себя веревкой к Эмпайрстейт-билдингу и спрыгнула вниз абсолютно голой – все лучше, чем слышать, как Макс рассуждает о Селесте.

Распахиваю дверь машины и иду к дому. Джерри бешено скребется в дверь, но когда я ее открываю, он проносится мимо и бежит прямиком к Максу, который выгружает из машины мой велосипед.

– Привет, Джер, – говорит Макс, наклоняется и гладит Джерри. Тот плюхается ему на ногу. – Я скучал по тебе.

Макс смотрит на меня, и это невыносимо, потому что теперь мне постоянно чудится, что позади него стоит Селеста.

– Прости, – он делает шаг вперед, будто хочет меня коснуться, но останавливает себя. – Я не могу снова жить одними снами, Элис. Слишком большим трудом мне досталась реальность.

– Даже несмотря на то что девочка из твоих снов стоит прямо перед тобой? – спрашиваю я дрожащим, писклявым голосом, еле сдерживая рыдания.

Макс качает головой.

Я молчу. Только наклоняюсь и почесываю макушку Джерри, чтобы Макс не увидел слез в моих глазах. Наверное, то же чувствуют при расставании. Нормальные люди с нормальными отношениями.

Видимо, Макс все понял, потому что вдруг заспешил домой.

– Увидимся, – сказал он и сел в машину.

Когда я думаю о том, что он не сказал слово «скоро», сердце больно сжимается.

17 сентября

Я шевелю пальцами ног, сидя на зеленой лужайке, и смотрю вверх, на деревянную башню в несколько этажей высотой. Приглядевшись, я замечаю, что вся она сделана из деревянных брусков для игры «Дженга» [11]Настольная игра, цель которой – достраивать башню из деревянных брусочков, перекладывая их из середины наверх так, чтобы башня не рухнула.
.

– Твоя очередь, моя дорогая, – выкрикивает Петерман. Он разлегся позади меня на диванчике и попивает коктейль, в котором плавает гигантский розовый цветок. На заднем фоне виднеется Версальский дворец, фасад которого выложен гигантскими драгоценными камнями, как будто его приобрела семья пони из мультика «Мой маленький пони» и украсила по своему вкусу.

– Как же я его достану? – спрашиваю я, разглядывая брусок на высоте метров шести от земли.

– Сержио тебе поможет, само собой! – отвечает Петерман.

Тут появляется Сержио, он летит вдоль одной из стен башни, в дневном свете его синие перья кажутся неоновыми. Но он не такой, каким я его помню. Теперь он размером с дракона-подростка, а на шее у него красивый итальянский шарф.

– Ciao, Alicia! [12]Привет, Элис! (итал.)
– с воодушевлением приветствует он меня. – Все на борт! Veniamo! [13]Отправляемся! (итал.)

Взбираюсь ему на спину, и он кружит меня над башней. Я наклоняюсь и показываю, куда нам нужно подлететь. Беру нужный брусок и держу его в руках, Сержио подносит меня к самой вершине башни, и я осторожно кладу на нее свою ношу.

– Bravo! – восклицает Сержио, а где-то внизу Петерман одобрительно поднимает бокал.

Сержио возвращает меня на землю, я сажусь и смотрю на Брунгильду – теперь ее очередь. На ней большое изумрудное ожерелье, которое идеально подходит к цвету ее перьев. Клювом она ловко вытаскивает один из брусков, грациозно кладет его поверх моего бруска и подмигивает мне, когда я ее поздравляю.

– Круто, правда? – говорит кто-то.

Я поворачиваюсь и вижу, что рядом сидит Макс, упираясь локтями в колени.

– Ты когда сюда пришел? – спрашиваю я, придвигаюсь и кладу подбородок ему на плечо.

– Я ведь всегда рядом, Элис, – тихо говорит он и прижимается щекой к моей макушке.

Удивительно, как такое незаметное движение может быть настолько важным. Мы можем грустить и переживать, но как только нас коснется кто-то любимый – и моментально становится легче. Я закрываю глаза, наслаждаясь этим мигом.

– Осторожнее! – слышен голос сверху, мы поднимаем глаза и видим, что к нам стремительно летит Петерман верхом на Сержио, а башня начинает рушиться. – В укрытие!

Первый брусок падает на землю, подскакивает и катится по траве, и мы понимаем, что никакой опасности нет. Бруски мягкие, как кусочки губки, и вдруг мы оказываемся в бассейне с мягкими кубиками – такой был в гимнастическом зале моей старой школы в Бронксе.

– Макс? – зову я. – Макс? Где ты?

Я даже запаниковать не успела – его голова выныривает из-под горы кубиков, а на лице – улыбка до ушей.

– Я здесь! – восклицает он. – Я же тебе уже говорил. Я всегда рядом.

 

Глава одиннадцатая

Поза эмбриона

Я просыпаюсь и чувствую, что к моей спине по ту сторону одеяла привалилось что-то очень тяжелое, – видимо, Джерри, который считает, что мы с ним – самые классные щенки в городе. Мои колени прижаты к груди, и я отчаянно их обнимаю. Лучи солнца проникают сквозь окно спальни, заливая комнату неземным светом.

Как-то прошлой осенью, в один из погожих дней, папа спросил, не хочу ли я сходить посмотреть футбольный матч. Он не особо любит спорт, но футбол ему нравится, к тому же в матче участвовал один из его студентов. К сожалению, в итоге этот студент неудачно упал и ударился плечом. Все притихли, а тренер и судьи тут же бросились к нему. Парень свернулся в клубок, прижал колени к груди и обхватил больное плечо рукой.

Пока его уводили с поля, папа объяснил мне, что в момент сильного стресса или после травмы люди всех возрастов принимают позу эмбриона, – это рефлекс, который помогает защитить жизненно важные органы, а еще это воспоминание о материнской утробе – убежище, в котором начинается наша жизнь. Я, как обычно, кивнула в знак того, что все понятно, и тогда папа добавил:

– Вдруг пригодится, мало ли: эту же позу лучше всего принимать во время медвежьей атаки.

И вот теперь, лежа под одеялом в самой настоящей позе эмбриона, я понимаю, о чем он говорил. Боль действительно ослабевает. Боль, которая вспыхивает внутри, когда я открываю глаза. Ведь даже если Макс из снов всегда рядом, Реальный Макс разбил мне сердце.

Но что он тогда делает в наших снах? Как он может в шутку бороться со мной в мягких кубиках, напоминая о тех своих качествах, которые я так люблю, если все равно заберет это с собой? Если в реальности все будет по-другому.

– Передумай, Макс, – говорю я вслух.

– Жучок? – непонятно откуда слышится папин голос, тихий и похрустывающий.

– Папа? – спрашиваю я. – Ты где?

– Жучок, если слышишь меня, – продолжает папа, и по голосу кажется, что он где-то очень далеко, – найди большой прямоугольный телефон, напоминающий те, что стояли в офисах в начале – середине девяностых.

Мне это что, снится? – спрашиваю я себя, выбираясь из постели и оглядывая комнату. Наконец взгляд натыкается на бежевый телефон с миллионом проводов и лампочек, стоящий в углу на маленьком столике, среди разрисованных китайских ламп и шелковых подушек он кажется уродцем.

Осторожно снимаю трубку.

– Алло?

– Ты нашла его! – радостно восклицает папа. Теперь он говорит громко и четко, а еще чересчур жизнерадостно для столь раннего часа. – Чудесная штука! Связь отличная, правда? Думаю, Нэн купила их сразу после того, как мы уехали.

– А что это вообще такое? – спрашиваю я, тру глаза и смотрю на телефон. – И вообще, ты где?

Папа посмеивается.

– Я на кухне. А это называется интерком – он нужен для внутренней связи. Можно звонить с одного этажа на другой. Это куда удобнее, чем кричать. Круто, правда?

– Да, очень круто, – устало говорю я. – Еще что-нибудь? – Вздрагиваю от собственного тона. Не папина вина, что у меня такое состояние.

– Да, на самом деле да, – сухо говорит он. – Два момента. Во-первых, я твой отец и не надо мне дерзить с самого утра. Во-вторых, исходя из первого пункта, моя законная обязанность сообщить тебе, что ты опоздаешь в школу, если не соизволишь спуститься в ближайшие десять минут.

Если вы наберете в Гугле «как склеить разбитое сердце», что я и сделала, пока чистила зубы, поиск выдаст вам столько результатов, что вы и за год их все не прочтете. Среди них будут и неплохие советы («Составьте список из качеств, которые вы в своем бывшем терпеть не можете!», «Не бойтесь поднять его на смех!», «Пойдите в спортзал и потренируйтесь на славу!»), и просто ужасные («Немедленно найдите себе кого-нибудь!», «Выкладывайте совместные фотографии со своим новым парнем в социальных сетях, чтобы бывший вам завидовал», «Сделайте куклу вуду и поглумитесь на славу!»). Но я знаю куда лучшее лекарство от всех бед: музыка. Я нашла жанр, который идеально подходит под мое настроение, и теперь у меня в ушах звучат прекрасные фолк-мелодии. Мрачноватые задумчивые ребята вроде Ника Дрейка, Джеффа Бакли, Эллиотта Смита и Джеймса Винсента МакМорроу. Они поют о любви и одиночестве, и чувствуется, что они знают, что такое потери. Половины из них уже нет в живых. Я слушаю их песни по пути в школу, и когда поднимаюсь в главное здание, и когда иду по коридору.

И тут я резко останавливаюсь, заметив, что меня ждет Макс. Сказать по правде, выглядит он комично: стоит посередине коридора и смотрит на меня большими, будто стеклянными глазами. Сегодня на нем брюки цвета хаки и сине-серый свитер, который так подходит к цвету его глаз. Макс открывает рот, будто собирается что-то сказать. Глядя на него и чувствуя внутри невероятную боль, я думаю о том, что мы с ним – словно главные герои романтической драмы. Кажется, мы вот-вот заплачем – оба – и побежим навстречу друг другу, а потом…

Одна из дверей внезапно распахивается, и из нее выглядывает декан Хаммер, он поправляет очки и смотрит прямо на меня.

– Элис. Замечательно. Я очень рассчитывал тебя встретить. Видел из окна, как ты идешь по лестнице. Есть у тебя минутка?

– Конечно, – нерешительно говорю я.

Скажет ли Макс что-нибудь? Хочу ли я это слышать?

– Замечательно, – говорит декан и отступает, пропуская меня. Я неохотно прохожу в его кабинет.

– Что ж, как у тебя дела? – спрашивает он, подняв брови, и я впервые вижу его таким оживленным. Он усаживает меня в кожаное кресло и садится напротив.

В моем нынешнем апатичном состоянии лучшего места и придумать нельзя. Как и лучшего собеседника, чье поведение словно пародия на мою апатию. Иногда, глядя на чересчур радостных людей, я задаюсь вопросом: им и вправду настолько радостно, или они только притворяются, чтобы поднять дух? «Улыбнись – и почувствуешь себя счастливым», и все в таком духе.

Фигово, хочется мне сказать.

– В общем-то, нормально, – говорю я.

У нас дома за такой ответ можно остаться без ужина. Папа не любит слово «нормально», считает его каким-то неконкретным. Дела бывают либо «хорошо», либо «плохо». Прямо слышу, как он меня поправляет в своей вечной профессорской манере.

– Я опросил несколько твоих преподавателей – они говорят примерно то же, – кивает декан. – Особенно доволен мистер Леви.

Это вызывает у меня слабую улыбку. Возможно, Леви возомнил себя главным героем фильма «Общество Мертвых поэтов», но он и вправду умен, в этом ему не откажешь. И мне хотелось бы, чтобы он и меня считал неглупой.

– Идем дальше, – говорит декан Хаммер. – Не хотел загружать тебя сразу всем, но пора бы тебе пообщаться со школьным психологом. Он проведет профориентацию. Все остальные уже выбрали своего в начале прошлого года.

– Выбрали своего? – переспрашиваю я. – У вас что, несколько психологов?

Декан Хаммер вновь торжественно кивает.

– Еще одно преимущество школы «Беннетт», – говорит он так, будто рекламирует программу автомобильной страховки, в которую сам не верит. – Сказать по правде, у нас их четверо. Большинство из них полностью заняты, но не переживай, я нашел для тебя подходящую кандидатуру. У нее есть немного времени.

По пути к кабинету Делилы Уизерби я уже чувствую, что она, как и я, не на своем месте. Во-первых, ее кабинет находится не в административном крыле, а на чердаке Центра искусств и творчества, и для того, чтобы постучать к ней в дверь, мне приходится протиснуться между манекенами в модных нарядах, забытыми скульптурами и сломанными мольбертами. Кстати, тут пахнет ладаном, а из-под двери слышатся звуки флейты – там кто-то слушает нью-эйдж.

Делила распахивает дверь почти мгновенно.

– Элис, – говорит она, склонив набок голову и широко раскинув руки.

Я не сразу понимаю, что надо ее обнять. Обнимаю. От нее пахнет пачули. Она отстраняется, но не убирает рук с моих плеч, и шепчет:

– Добро пожаловать.

Делила заводит меня в кабинет. Волосы у нее волнистые, лицо румяное и блестящее, ходит она босиком, подол длинной льняной юбки волочится за ней по полу.

– Присаживайся, – говорит она и кивает в угол, наливая чай. Я присматриваюсь, но не вижу стульев. А потом замечаю на полу подушки.

– Итак, – говорит Делила, когда мы усаживаемся, скрестив ноги и держа в руках по маленькой чашечке ароматного зеленого чая, – кто такая Элис Роуи?

– Кажется, я не вполне понимаю вопрос, – говорю я.

– Вот именно, – кивает Делила, и это запутывает еще сильнее. – Я знаю, что ты встречалась с деканом Хаммером и вы говорили об успехах в учебе. Поздравляю, кстати, – она сжимает мое колено. – Но хочу спросить: а еще что?

– В смысле? – спрашиваю я.

– А еще что есть в Элис? Какие у тебя интересы? В какие клубы ты вступила? С кем ты общаешься? Как видишь, «Беннетт» – замечательная школа, но, чтобы поступить в хороший колледж, тебе нужно знать, что ты из себя представляешь. Я всегда призываю учеников стать внимательнее к себе. Сосредоточиться, обращать внимание на свои симпатии и антипатии, на свои поступки, чтобы разобраться в себе.

Ей вряд ли понравится круг моего общения, потому что последнее время он ограничивается главным хулиганом школы Оливером, папой, уже немолодым нейробиологом, престарелым бульдогом Джерри и блистательным Максом Вулфом, но только в подсознании. Я поражаюсь тому, что Делила с деканом Хаммером одновременно очень разные и удивительно похожие. Так недолго и спросить у меня, какую я предпочла бы надпись на собственном надгробии.

– По-моему, в клубы уже поздно записываться? – несмело говорю я. – Я толком и не думала об этом…

Делила изучающе смотрит на меня, то и дело кивая. От ее взгляда мне становится неуютно, я смотрю в окно и вижу Сержио и Брунгильду, которые глядят на меня с дерева. Сержио приветственно поднимает крыло, и они оба улетают.

Что за… Это что, сон? Я несколько раз моргаю.

– Ладно, а чем ты занималась в старой школе? – спрашивает Делила.

Проводила собственные исследования. Ходила в музеи. Играла в шахматы с какими-то старичками в Центральном парке. Не давала Джерри сожрать всех уток в пруду, в чем добилась только 98-процентного успеха.

– Я много времени провела вне дома, – говорю я. И вдруг осознаю, что это звучит так, будто я вовсю шаталась по подворотням и наркоманила.

– Очень полезная информация! – кивает Делила. – У нас тут есть клуб любителей походов. Часто куда-нибудь выбираются с палатками, поднимаются на местные горы…

Я в ужасе смотрю на нее.

– Нет же, я не об этом. Просто я выросла в Нью-Йорк-Сити.

Делила поднимает брови.

– Да ты космополит! – говорит она. Потом тянется к книжной полке, что висит рядом, и вынимает из нее гигантскую стопку листовок. – Вот, просмотри-ка. Может, что-нибудь тебя вдохновит.

– Можно я возьму их с собой, а клубы выберу позже? – спрашиваю я.

Можно я возьму их с собой и выброшу в мусорку? – думаю я.

Делила многозначительно улыбается.

– Я бы хотела, чтобы ты выбрала три клуба, перед тем как уйти. Обещаю, ты найдешь варианты себе по душе. У нас тут, в «Беннетте», более сорока разных клубов и обществ.

Просматриваю листовки, вижу надпись «Общество начинающих жонглеров».

– Даже не сомневаюсь, что найду, – говорю я, переворачивая листовку. – Когда-нибудь.

 

Глава двенадцатая

А теперь возьмите, пожалуйста, террариумы

В одном из редких писем из Африки мать рассказывала о немецком исследователе, который в 1878 году описывал свое путешествие по мадагаскарским джунглям под предводительством племени мкодо. Он рассказал, что своими глазами видел, как гигантское дерево, формой напоминавшее ананас, задушило и переварило женщину: оплело щупальцами ее тело, медленно завернуло ее в свои гигантские листья, как в смертельный кокон, и… – моему воображению тут же представились фильмы ужасов пятидесятых годов с плохими декорациями. Потом, правда, выяснилось, что в реальности ничего этого не было – ни прогулок по джунглям, ни племени, ни даже самого исследователя, но многие до сих пор верят в существование растения-людоеда.

И вот теперь, сидя на лавочке внутри оранжереи, красивого старого здания из стекла и зеленого металлического каркаса, я заявляю, что тоже в это верю. Потому что в одном из дальних углов оранжереи стоит растение, которое будто смотрит прямо на меня. Кажется, что оно непременно меня укусит, если я подойду слишком близко. Наблюдаю за ним, и мне начинает казаться, что я вижу, как оно наклоняется к девочке в фиолетовой юбке, стоящей рядом, чтобы понюхать ее руку, – как Джерри принюхивается к угощению, прежде чем его сожрать. Но через секунду я снова смотрю на растение – оно стоит неподвижно, а девочка по-прежнему цела и невредима.

Я изо всех сил пыталась сюда не попасть. По-моему, я за всю жизнь ни разу не полила ни одного цветка. Но Делила сказала, что записаться в секцию бочче мало, а моя вчерашняя попытка вступить в УПСС – «Ученики против социальных сетей» – провалилась. На первой встрече мы по очереди представлялись, и когда я сообщила всем свое имя, девушка по имени Джиджи начала быстро что-то печатать на ноутбуке.

– Элис Роуи, раньше жила в Манхэттене? – спросила она меня.

– Все правильно, – ответила я.

– Я вижу, у тебя есть страничка на Фейсбуке, – заметила она и посмотрела на меня поверх блестящих очков в серебристой оправе. – Пользуешься ей?

– Я туда не захожу, – пробормотала я.

– А Инстаграм? – поинтересовалась она. – Ник JerrysWorld.

– Это разве считается? – спросила я, начиная терять терпение. Сдать экзамен по химии и то проще. – Это же просто фотографии… Я люблю фотографировать.

– Я тоже, – сказала Джиджи. – Но при этом мне не нужно непременно показывать фото миру и собирать лайки, чтобы поднять себе самооценку и комфортно себя ощущать!

На слове лайки она ткнула в воздух указательным пальцем, будто нажала на невидимое сердечко в невидимой ленте Инстаграма.

– Не так уж часто я туда захожу, – начала было я.

– То есть это не ты сегодня утром выложила фото с бульдогом в куче опавшей листвы? – спросила она.

– Он очень обрадовался наступлению осени! – воскликнула я в свою защиту.

– А Спотифай? Как я вижу, у тебя там более ста подписчиков.

Думаю, понятно, что мне тут же предложили навсегда покинуть ряды УПСС.

– Что ж, ребятки, – говорит парень по имени Паркер, повернувшись к горстке учеников, рассевшихся вокруг полок с растениями и удобрением. На нем клетчатая рубашка с короткими рукавами и странные кроссовки с отделениями для пальцев ног; он закручивает крышку пластиковой бутылки с наклейкой, на которой написано: «Да пребудет с тобой Лес».

– Я ужасно рад, что в клуб «Террариум» записалось столько людей. Полагаю, вы все знаете, что такое террариум, но если нет, то это маленькая экосистема внутри какой-нибудь емкости. В наших террариумах будут только растения, никаких животных. Мы начнем с закрытых террариумов, в которых необходимые условия будут поддерживаться за счет солнечного света и замкнутости пространства. А к концу семестра перейдем к открытым террариумам, в которых можно выращивать растения, нуждающиеся в более сухом воздухе, – например, суккуленты.

– У меня вопрос, – говорит кто-то, и я моментально узнаю этот грубоватый гнусавый голос. – А нельзя ли начать с открытых террариумов? Я хочу сделать маленькую «пустыньку» для моей ящерицы, Сократа, и подарить ей в ноябре на день рождения, – говорит Иеремия, он поправляет очки на носу и моргает.

– Иеремия, что я только что сказал? – раздраженно отвечает Паркер. – Террариумы – это самостоятельная экосистема. Они не для того, чтобы в них кто-то жил.

– А ты мне не указ! – многозначительно восклицает Иеремия. Интересно, он каждый день нарывается на драку?

– Простите за опоздание, – говорит Селеста, вбегая в оранжерею.

Раздражение в глазах Паркера мгновенно сменяется удивлением.

– Я шла на занятия после третьего урока и нашла у дорожки бельчонка. Наверное, с дерева упал. Я отнесла его миссис Хэйкс, она его вылечит. Видели бы вы его крошечный гипс! – Селеста бросает кожаную сумку рядом с бирюзовой кадкой и садится прямо на грязный пол, скрестив ноги. – Что я пропустила?

Я внимательно рассматриваю ее. На ней модные рваные джинсы, сапожки со стразами и футболка, которая выглядит так, будто ее купили в секонд-хенде, но на самом деле стоит она по меньшей мере баксов пятьдесят. Думаю, а не одевает ли Селесту по утрам стайка щебечущих синих птичек, как Белоснежку? Только это должны быть птички-хипстеры в крошечных очках и жилетках. А в роли принца – Макс.

Брр.

Но, к счастью, на Селесту смотрю не я одна. Еще Паркер, Иеремия и несколько других учеников. Она оглядывается и улыбается каждому. Потом смотрит на меня. Замираю, гадая, что же будет дальше. Недоверчивый взгляд? Взгляд, говорящий: «Держись подальше от моего парня, ненормальный лунатик»?

– О, привет! – говорит она и машет мне.

Я слабо улыбаюсь и с удивлением отмечаю, что она поворачивается к Иеремии. Разве такие люди, как они, не должны друг друга ненавидеть?

– Привет, Иер, – здоровается она. – Как там Сократ?

Иеремия выразительно смотрит на Паркера.

– Его только что лишили дома.

Паркер закатывает глаза.

– Забудем. И ничего страшного, Селеста. Я рассказывал, к чему вам готовиться в этом семестре. Сегодня мы начнем с того, что построим маленький террариум, самый простой, а потом я дам вам задание по выращиванию собственных растений, потому что у меня есть сюрприз. – Он покусывает губы и привстает на цыпочки, еле скрывая воодушевление. – Сегодня утром я говорил с деканом Хаммером. Сейчас строится новый научный центр, и декан поручил нам особый проект – сделать большую стену из суккулентов ко дню открытия. – Паркер торжественно поднимает руки, все охают и ахают, а я пытаюсь незаметно погуглить на телефоне стену из суккулентов.

– А теперь возьмите, пожалуйста, террариумы и пакетики с камнями и почвой, приступим к работе, – говорит Паркер.

Когда мы обзавелись материалами, Селеста подходит ко мне и садится рядом.

– Ну, как дела? – спрашивает она. – Декан Хаммер очень тебя загрузил?

Я поднимаю на нее глаза.

– Откуда ты знаешь?

Селеста хихикает.

– Потому что я и сама была новенькой в прошлом году. Дай угадаю. Высокий потенциал?

Озадаченно киваю, а она кладет руку мне на плечо и говорит:

– Не переживай, скоро появится какой-нибудь новый кандидат в лучшие ученики. Потерпи немного.

Кажется, я начинаю понимать, почему она так всем нравится. Вообще-то, она встречается с парнем, которого я люблю всю свою жизнь. Мне надо бы ее ненавидеть… Но почему-то я не могу.

– Спасибо, – говорю я и наклоняюсь ближе. – Кстати, а что такое стена из суккулентов?

Селеста вытаскивает из сумки голубой блокнот, открывает его и показывает мне фотографии, приклеенные к страницам. На фотографиях стены домов, покрытые растениями, похожими на кактусы фиолетовых, зеленых и серо-голубых оттенков. Вокруг фотографий – красивые рисунки цветов.

– Круто, – совершенно искренне говорю я.

– Не то слово, – кивает Селеста, убирая блокнот. – Так зачем же ты выбрала этот клуб, если даже не знаешь, что такое суккуленты? – спрашивает она без осуждения, но с интересом.

– Честно? Миссис Уизерби велела мне выбрать три клуба, и первым я увидела этот, – я жму плечами. – А ты?

– У родителей ферма примерно в сорока пяти минутах езды от города, – рассказывает она. – Там мы и живем. И у меня есть свой сад – он появился сразу же, как я научилась носить лейку. И мне нравится заниматься дизайном… А тут можно соединить одно с другим. Круто же!

Рассматриваю очень красивую, оливкового цвета кожу Селесты, ее серьезные, задумчивые карие глаза. Она суперкрутая, признаю. И, самое главное, милая. Они с Максом очень друг другу подходят – эдакая парочка суперлюдей, – подходят гораздо сильнее, чем хотелось бы.

– Кажется, нам есть о чем поговорить, – сообщает Селеста, доставая немного земли из мешочка и укладывая ее тонким слоем в круглый террариум. Я следую ее примеру, но руки слегка дрожат и немного земли сыпется на пол. Селеста оставляет это без внимания. Так-так. Макс что-то ей рассказал?

– Речь пойдет о Максе, – говорит она, смущенно улыбаясь.

О нет. Я кладу пакетик с удобрением.

– Тебе не о чем волноваться… – начинаю я.

– Нет, нет, дай мне сказать, – говорит Селеста. – Тогда на школьном дворе он показался тебе ужасным грубияном. Все потому, что при Оливере он всегда начинает вести себя… не лучшим образом.

– Да? – говорю я с облегчением, понимая, что разговор будет не обо мне. – Почему?

– Несколько лет назад они дружили, но потом рассорились. Это долгая история, но Макс тогда был совсем другим. Более закрытым.

Пробегаю языком по верхним зубам, чтобы сдержаться и не сказать: «Знаю». И не признаться, что он мне обо всем этом рассказал на прошлой неделе, как раз перед тем, как разбить мне сердце. Но если упомянуть, что мы с Максом встречались, придется сказать где, а я точно не хочу говорить с Селестой о ЦИСе. Это единственное, что нас с Максом объединяет. Кроме снов, конечно. Если она в них хоть раз появится, я вообще перестану спать.

А Селеста все продолжает посвящать меня в прошлое Макса.

– Но однажды он начал меняться. Сосредоточился на учебе, вступил в футбольную команду – и оказалось, что Макс отличный футболист! – Она смеется так, будто это совершенно неожиданный поворот, мол, и это наш-то тихоня Макс! Я тоже выдавливаю из себя смешок, больше похожий кашель. – И тогда у него появились новые друзья… – щебечет она. – Не думаю, что Оливеру это сильно понравилось. А Макс обиделся, что Оливер не рад за него.

– Вот это да… – У меня ощущение, будто я читаю книгу, главные герои которой – Оливер и Макс. Сама я никогда не слышала об этой книге, но Селеста знает ее наизусть. Она и вправду очень мила. А я – ужасный человек хотя бы потому, что допускаю мысль о том, что ее парень должен быть моим.

Но ведь изначально он и был моим, шепчет голос из самых глубин сознания.

– Ладно, – говорит Селеста. – Я тебя совсем заболтала. Просто не хочу, чтобы ты неправильно думала о Максе. Он замечательный, если узнать его поближе.

Это что, и правда не сон? Селеста рассказывает мне о парне, с которым я познакомилась раньше, чем она научилась писать собственное имя? Но ирония в том, что она отчасти права. Я начинаю понимать, что, возможно, никогда и не знала его. Или знала, но не до конца. И что сны – совсем не то же, что реальность.

 

Глава тринадцатая

Добро пожаловать в мою берлогу

– Эй, Элис! – зовет меня Селеста после занятия в клубе «Террариум», когда я снимаю Франка с замка, собираясь ехать домой. В такие моменты я всегда жалею, что у меня с собой нет наушников и нельзя уехать с парковки, не оглядываясь, будто я ничего не слышала. Я очень устала. Мне и без декана, Делилы и Селесты есть о чем подумать. Но наушники, как всегда, запутаны и лежат на самом дне сумки.

– Да? – говорю я, оборачиваюсь и старательно улыбаюсь как можно шире.

– У меня к тебе огромная просьба, – говорит Селеста. – Можно я побуду до вечеринки у тебя? Раз ты ездишь в школу на велосипеде, значит, твой дом рядом, так? Я просто живу довольно далеко от города, не хочется туда-сюда мотаться. Будет весело! Можем вместе подготовиться к вечеринке, а я тебе расскажу, кто там будет.

У меня в голове проносится множество мыслей. Например, неужели у Селесты, самой популярной девушки в школе, нет миллиона других претендентов на то, чтобы вместе провести время? Я думаю, а не следует ли она принципу «держи друзей близко, а врагов еще ближе», но тут же отмахиваюсь от этой мысли. Селеста совсем не такая. Или она на самом деле хочет со мной подружиться? Но я выбрасываю из головы все эти вопросы, потому что на кончике языка вертится только один.

– Какая еще вечеринка? – спрашиваю я. А потом: – Ты уверена, что и меня приглашали?

Селеста смеется.

– Вечеринка, которую затевает Оливер, – говорит она и тут же озабоченно хмурится. – Погоди, вы разве не дружите?

Закрываю глаза и качаю головой.

– А что, уже пятница?

– Знаю, ты устала, – говорит Селеста. – Но ты должна пойти! Я Макса тоже тащу. Там-то и сможете познакомиться поближе, и он тебе докажет, что он совсем не такой грубиян, каким показал себя на той неделе. – Она поднимает брови и смеется.

Я тоже делано смеюсь, но что-то в этой фразе меня задевает. Да, я прекрасно знаю, что Макс и Селеста встречаются. Мы весь день о нем проговорили. Но у них будет свидание, реальное, заранее спланированное, а у меня еще слишком свежи воспоминания о том, как Макс лежал совсем рядом со мной у башни из брусочков, о том, как он смотрел на меня в коридоре. Сейчас меня либо стошнит, либо я сломаю что-нибудь дорогое – либо и то, и другое.

Не сходи с ума, Элис, говорю я себе. Ты справишься. Селеста и вправду классная, и она просит тебя с ней побыть, а на вечеринке можно будет найти новых друзей.

– Да, конечно, – киваю я, хоть это последнее, чего мне сейчас хочется.

– Да тут круче, чем на Ньюбери-стрит! – восклицает Селеста уже, наверное, раз в десятый и восхищенно осматривается. Мы сидим в бабушкиной гигантской гардеробной, на полу между нами коробка пиццы пепперони. – У твоей бабушки был великолепный вкус!

Папа не шутил, когда сказал, что бабушка ничего не выкидывает. Мы с трех сторон окружены одеждой. Не шутил он и когда сказал, что у Нэн все развешано по цветам. Здесь целая радуга. Красивые шерстяные костюмы, которые она носила в пожилом возрасте, кремовые, серые, болотные. И та одежда, которую, наверное, годами не надевали: шелковые платья без бретелек, модные короткие платья и туфли на каблуках – все это бабушка не носила после того, как ей исполнилось восемьдесят.

Мы с Селестой готовились к вечеринке у меня в комнате, а потом она спросила, можно ли позаимствовать у меня что-нибудь «стильное», и я, боясь признаться, что у меня нет ничего даже мало-мальски интересного, отправилась с ней сюда.

– А что такого интересного на Ньюбери-стрит? – спрашиваю я. Я дважды бывала там с тех пор, как мы переехали: в первый раз покупала во французском магазинчике хороший кофе, когда наша кофемолка сломалась, а второй раз – новые кожаные полусапожки.

– Там лучшие бутики в городе, – говорит Селеста, встает и начинает копаться в ящичках туалетного столика. Над столиком – зеркало с огромными лампочками по краям, как в гримерке Бродвейского театра. – Кстати, при этом свете кожа выглядит безупречно. Ну, как тебе браслеты? – спрашивает она и идет ко мне, по пути кружась и делая плавные движения руками, на которые надела несколько широких браслетов в стиле ар-деко.

– Мне нравится! – говорю я и откусываю еще кусочек пиццы. Очень хочется расцеловать человека, который придумал эту вкуснятину. – Забирай их насовсем.

– Элис, – возмущенно говорит Селеста. – Я возьму их на время, а не насовсем! Прекрати.

Пожимаю плечами.

– Они тут все равно никому не нужны, – говорю я. – Мамы все равно нет дома.

Селеста садится на пол напротив меня, поджав под себя ноги.

– А можно спросить, почему?

– Она приматолог, – поясняю я в самых общих чертах. – Изучает лемуров на Мадагаскаре.

Но потом Селеста задает ужасный вопрос. Я всегда надеюсь, что именно его собеседник пропустит.

– А когда она вернется?

– Ну… Она уехала десять лет назад, и ее до сих пор нет, – говорю я, пожимая плечами, и краем глаза наблюдаю за реакцией Селесты. Но она, кажется, нисколько не смутилась.

– Так, значит, твои родители развелись? – спрашивает она.

– Не совсем… – говорю я. Не могу поверить, что рассказываю ей все это. В такие подробности я посвящаю разве что Софи. – Они никогда особо не занимались этим вопросом. Разводом, в смысле. Но они определенно больше не вместе.

– Получается, ты не виделась с мамой уже десять лет.

Мне бы хотелось, чтобы это замечание меня разозлило, как и Селеста, которая все никак не оставит эту тему, но, как ни странно, я спокойна. В ее голосе слышится осуждение, но адресовано оно явно не мне.

– Ну… Иногда мы видимся. – Я вытягиваю ноги, прижав стопы друг к другу, как маленький ребенок, которому задали сложный вопрос. – Иногда мы разговариваем по скайпу… Но от этих разговоров неловко. Лучше писать. Раз в пару месяцев я получаю от нее письмо или открытку – она рассказывает мне о своих приключениях и успехах.

– А ей ты что рассказываешь? – спрашивает Селеста.

Я беру еще один кусочек пиццы.

– А она и не спрашивает ни о чем, – объясняю я. И откусываю огромный кусок, чтобы больше не надо было ничего рассказывать. Но Селеста тоже молчит, и я чувствую, что тишину надо прервать. – В общем, это я к тому, что браслеты можно взять, – говорю я и куском пиццы указываю в сторону зеркала. – Посмотри на меня – вряд ли я стану это носить. – Сейчас на мне джинсовая рубашка, черные джинсы, белые кеды и абсолютно ничего «стильного».

Селеста смотрит на меня, склонив голову и обхватив лицо ладонями.

– Вообще-то, – говорит она, – ты переоденешься. И глаза подведешь.

Я улыбаюсь и мысленно желаю себе не очаровываться Селестой все больше и больше.

Когда Оливер сказал, что живет в нескольких кварталах от моего дома, я решила, что у него примерно такой же дом, как и у меня. Старый, пыльный дом, в котором так много лестниц, что агент по недвижимости посоветовал бы оформить медицинскую страховку на случай переломов. Я и подумать не могла, что он имел в виду шикарный многоэтажный дом со швейцарами, разодетыми в костюмы, любезной консьержкой и лифтом, который ехал так тихо и плавно, что сперва я даже подумала, что мы застряли.

Мы с Селестой заходим в квартиру, идем сквозь украшенные роскошными коврами комнаты, где полно наших одноклассников, и наконец находим Оливера. Он в одиночестве стоит на балконе и рассматривает Общественный сад, в одной руке у него телефон, в другой – бокал с чем-то темным.

– Да, совершенно верно, – вежливо говорит он в телефон, как будто записывается к стоматологу. – Тридцать шесть коробок пиццы с доставкой. Половина с сыром, половина – пепперони с луком. Оливер Хили. Номер моей карты у вас есть. Как вас зовут? Дениза? Большое спасибо, Дениза. Вы просто ангел.

Оливер кладет трубку, оборачивается и расцветает при виде нас.

– Д-а-а-а-а-мы! – восклицает он, обнимая нас за плечи. – Добро пожаловать в мою берлогу! Не желаете ли выпить?

– Он такой необыкновенный… – делится своими чувствами Лейлани Мимун, но я едва ее слышу. Мы – она, Селеста и я – жмемся у кухонной стойки, а людей вокруг нас все больше и больше – судя по всему, сюда пригласили всю школу. – И знает все на свете. А помните, как он был прекрасен во вторник в этой своей умопомрачительной рубашке и в джинсах? Я чуть в обморок не упала, – Лейлани обмахивается непонятно откуда взявшейся прихваткой. – Люблю мужчин в хороших джинсах. Знаю, он преподаватель, но не настолько уж он старше меня, правда ведь?

– Что за умопомрачительная рубашка? – спрашиваю я.

– В сине-зеленую клетку, из мягкой ткани, – объясняет Селеста. – Я встречалась с преподавателем колледжа, когда мне было пятнадцать. В летнем лагере. И, знаете, ничего особенного. – Она отпивает пива. Селеста из тех девушек, которые встречаются с преподавателем колледжа в пятнадцать и знают о жизни больше, чем некоторые из нас узнают за всю жизнь.

Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но тут в кухню заходит Макс и замирает, увидев, что я стою плечом к плечу с его девушкой и общаюсь с ней.

– Ты считаешь меня совсем поехавшей, да? – донимает меня Лейлани, когда я замолкаю.

– Нет! – горячо возражаю я. – Совсем нет. Я очень тебя понимаю. Леви – милашка.

– Привет, малыш! – мурлычет Селеста и тянется к Максу, чтобы поцеловать его в щеку. – Ты ведь помнишь Элис? Мы познакомились на школьном дворе. А вы, наверное, еще и на психологию вместе ходите. Ну точно!

А еще гуляем по Лувру и устраиваем пикник с Джокондой. И ездим на «порше» 1960-х по дорогам Италии. И катаемся на розовых слонах вдоль Великой китайской стены.

– Привет, – говорю я, натянуто улыбаясь.

– Привет, – говорит он и улыбается еще неискреннее, и я недоуменно моргаю. Да, знаю, наши отношения усложнились, но почему же он так безразличен? В конце концов, это он мне сердце разбил, в конце концов, это я тут стою и вежливо беседую с его девушкой.

И вдруг я понимаю: ему страшно. Когда он впервые увидел меня в кабинете психологии. Когда был холоден со мной во дворе. Когда гремел подносом в столовой.

И теперь, когда, как ему кажется, я начинаю дружить с его девушкой, – ему страшно. Макс ненавидит неизвестность, а я вношу в его жизнь неизвестность. И он понятия не имеет, что с этим делать.

– Элис такая классная! Она пригласила меня к себе до вечеринки, и мы у нее немного принарядились, говорит Селеста, любуясь браслетом. – Красота, да? Макс, ты просто обязан увидеть этот дом. И шкаф бабушки Элис. Он же совсем как мой любимый секонд-хенд, только лучше!

– Здорово, – говорит Макс, поднимая брови и переводя взгляд с Селесты на меня. Он притворяется довольным, но выражение паники на его лице все равно заметно.

– И что же, Вулф? – спрашивает Оливер.

Макс моргает.

– Прошу прощения? – говорит он.

– Что ты будешь пить? – уточняет Оливер. – Это тебе не задачка по квантовой физике, а очень простой вопрос.

– А, – говорит Макс, приглаживая волосы. – Я буду колу. У меня игра завтра.

– Ску-ка, – протягивает Оливер. Потом поворачивается к высокому темноволосому парню, прислонившемуся к холодильнику. – Джонатан, одну колу. – Он поднимает палец, и Джонатан послушно открывает холодильник и начинает в нем копаться.

– Только не диетическую, – говорим мы с Максом хором, а потом смущенно глядим друг на друга. Макс скорее выпьет яду, чем диетическую колу.

Селеста смеется.

– Вот это да! Откуда ты знаешь, что Макс пьет только обычную колу?

– Я этого не знаю, – быстро говорю я. – Просто тоже хочу. – Прочищаю горло. – Эммм, Джонатан, можно, пожалуйста, еще одну колу? – прошу я, и Джонатан кидает нам из холодильника две баночки.

Селеста обнимает Макса за талию, кладет подбородок ему на грудь и смотрит ему в глаза милым взглядом олененка Бэмби. К горлу подступает тошнота. Кажется, будто я наблюдаю за этим в замедленной съемке, но мне хочется перемотать страшную сцену поскорее. Я думала, что справлюсь. Думала, что так сильно злюсь, что смогу прийти на вечеринку и остаться здесь подольше, сделать так, чтобы Макс почувствовал себя отвратительно. Но он улыбается, глядя на Селесту, и на этот раз – совершенно искренне.

Ты никогда не умела скрывать свои чувства, звучит у меня в голове голос Софи. Они видны на твоем лице так же отчетливо, как бирюзовые тени.

Баночка колы дрожит у меня в руке, и я понимаю, что отсюда надо срочно бежать.

По-моему, худшее место на свете – это лифт. Определение клаустрофобии мне никогда особо не нравилось – оно так звучит, будто дело в самом пространстве. Я совсем не боюсь тесных помещений, если из них можно выбраться. По мне, лучше оказаться в крошечной комнате с открытой дверью, чем на огромном стадионе, все двери которого заперты. Мне не нравится находиться в местах, откуда трудно убежать. Такой уж у меня характер. Мне нужна свобода.

И вот я уже в лифте, мысленно готовлюсь к поездке на первый этаж, во время которой у меня точно будет колотиться сердце. Двери начинают закрываться, и вдруг между ними появляется рука. Макс заходит в лифт, и я тут же отвожу взгляд. Но вся беда в том, что стены, пол и потолок у лифта зеркальные, и потому, когда двери закрываются, тысячи моих отражений в итоге все равно смотрят на Макса.

– Все в порядке? – спрашивает Макс. – Я знаю, как ты боишься замкнутых пространств…

Я молчу.

– Элис… – начинает он.

Но я его перебиваю:

– Не надо.

– Но ты ведь даже не знаешь, что я хотел сказать. – Макс вздыхает. – Я хотел сказать, что мне тоже тяжело.

– Не хочу это слышать, – отвечаю я. – Мне жаль, что тебе тяжело. А каково мне, ты вообще подумал? Видеть тебя с ней?

– Знаю… – говорит Макс.

– А ей каково, кстати? – Я начинаю терять терпение – а ведь именно этого-то и обещала себе не делать. – Она замечательная. Она мне очень нравится. Но что бы она сделала, если бы узнала, что всякий раз, когда ты идешь спать, ты на самом деле просто меняешь одну девушку на другую?

– Знаю, – повторяет он. В его голосе слышится раскаяние, но это только сильнее меня злит.

– Ты нарочно? – мягко спрашиваю я. – Я про сны. Ты нарочно ведешь себя в них как ни в чем не бывало, а днем, в реальности, на тебя и взглянуть нельзя?

– Ничего не могу с собой поделать, – тихо говорит Макс. Он встречается взглядом с моим – не с отражением, а на самом деле, – слегка наклоняет голову и смотрит на меня сверху вниз. – Я знаю, как правильно, знаю, к чему мне надо стремиться, но во сне не могу себя контролировать. Поэтому и веду себя так. И ты все это знаешь не хуже меня. То, что происходит в наших снах, – не наш выбор.

Я отвожу взгляд и смотрю в угол лифта. Да, он прав, но хорошего в этом мало. Воцаряется тишина, и наконец Макс произносит:

– Ты сегодня как-то иначе выглядишь. – При этом он смотрит не на меня, а на кнопки лифта. – Ты сделала что-то с глазами. Очень красиво.

Мы доехали до первого этажа, и двери лифта раскрылись. Мое лицо горит от злости.

– То, что мы не можем контролировать свои действия во сне, не значит, что происходящее во сне не имеет значения, – холодно говорю я, выходя из лифта. – Особенно для меня.

– Я знаю, – в последний раз говорит Макс, и двери вновь закрываются.

23 сентября

Погода стоит чудесная. Я на блошином рынке, примеряю ярко-синее пончо из шерсти альпаки и смотрюсь в потрескавшееся старинное зеркало.

– Тебе очень идет, – говорит продавщица, я поворачиваюсь и узнаю в ней Кейт Мосс.

– А вы бы стали его носить? – спрашиваю я.

– Дорогая, ну разумеется, – воркует она с соблазнительным британским акцентом.

Я неуверенно подергиваю желтую бахрому.

– Интересно, что думает Макс. Вы не знаете, куда он пошел?

– Кажется, я видела, как он шел к книжному отделу, – отвечает она, поправляя винтажные кружевные платья.

Отхожу, не снимая пончо. Впереди между яркими разноцветными навесами замечаю Макса – он идет прочь от меня. Я зову его, но он не оборачивается. Сегодня народу очень много, и я уворачиваюсь от продавцов, которые со всех сторон предлагают мне то одно, то другое. В итоге я теряю Макса из виду.

Подхожу к продавцам книг, но Макса там нет. Зато есть декан Хаммер.

– А вы не видели Макса? – спрашиваю я.

– Он сказал, что хочет купить мороженого, – отвечает декан. – Как тебе? – спрашивает он и поворачивается лицом ко мне. На нем красные солнечные очки со стеклами в форме сердечек.

– Отлично! – восклицаю я и даже не иду, а бегу дальше. Чувствую, как внутри поднимается волна паники. Я ищу Макса у палаток с едой. Пахнет свежими блинчиками с «Нутеллой». С трудом протискиваюсь сквозь завесу из разноцветных платков и оказываюсь на другой стороне. Куда я ни приду – везде Макс был буквально секунду назад.

– Он только что ушел, – говорит мне бабушка Нэн в палатке ювелирных украшений. Она стоит за прилавком, на ней розовый костюм от Шанель, и она примеряет бриллиантовую брошь с гигантскими павлиньими перьями. Джерри сидит рядом с ней, на нем бархатный галстук.

– Куда он пошел? – с мольбой спрашиваю я.

– Он был очень грустный, – говорит Нэн. – Вы что, поссорились?

– Бабуля, скажи мне, – я кладу руку на ее маленькое, хрупкое плечо. – Куда пошел Макс?

– Кажется, он сказал, что хочет немного поплавать, – бабушка улыбается, думая о чем-то своем.

Убегаю с рынка и несусь по Вандербилт-авеню до причала. Он ждет тебя, как всегда, говорю я себе. Но когда, запыхавшись, я добегаю до самого края причала, то вижу, что Макса нет и тут. Кругом только вода. Позади меня теперь тоже вода, серая и неприветливая. Нет пути ни назад, ни вперед, и, что хуже всего, нет никого, кто сказал бы мне, что все будет хорошо.

Я совершенно одна.

 

Глава четырнадцатая

Все мы сюрреалисты

Нельзя сказать, что мне не снятся кошмары. Они мне снились и раньше – ведь именно поэтому я и попала в ЦИС. Но я почему-то до сих пор не могу вспомнить ни одного из них. Как будто в ЦИСе меня не только волшебным образом спасли, подарив новую жизнь, но и стерли из памяти все плохое. Но так было раньше.

Целый день после сна о блошином рынке я чувствую себя не в своей тарелке, будто заболеваю. Будто каждый день кто-то подливал мне в кофе эликсир радости, а сегодня вдруг перестал. И ничего не помогает. Ни три чашки кофе, которые я сегодня успела выпить, ни утренняя велопрогулка под голубым небом. Ни даже отметка «отлично» за домашнюю работу по литературе, ни даже то, что на занятиях клуба «Террариум» я выполнила задание без посторонней помощи. Мне не то чтобы безумно грустно – но что-то явно не так. И от этого только сильнее хочется попасть сегодня в ЦИС и приступить к действиям.

– Наверху, – говорит Лилиан, показывая на потолок, когда я влетаю в двери ЦИСа. Когда я после занятий дошла до Франка с новым террариумом в руках, я поняла, что мне некуда его пристроить, – пришлось осторожно положить террариум в корзину, везти велосипед, а самой идти пешком все три километра от «Беннетта» до ЦИСа.

– Спасибо, – благодарю я. – Кстати, это вам, – я ставлю крошечную экосистему ей на стол и, не оглядываясь, бегу вверх по лестнице, где Петерман терпеливо ждет меня в кабинете, а рядом с ним сидит Макс, и от волнения его нога нервно трясется.

– Простите за опоздание! Была сложная ситуация с террариумом, лучше не спрашивайте, – объявляю я, глядя на доктора Петермана. На Макса я после того разговора в лифте смотреть боюсь. Я уже не в ярости, но все еще злюсь. И даже несмотря на то что Макс убежал от меня во сне, а не наяву, мне все равно обидно, и я ничего не могу с этим поделать.

– Никаких проблем, Элис, – говорит доктор Петерман, и я с удивлением замечаю на нем те же солнечные очки со стеклами в форме сердечек, какие были на декане Хаммере у меня во сне.

– Элис? – зовет меня Петерман.

Я моргаю.

– Ты в порядке?

Я снова моргаю – и теперь у него совершенно обычные очки.

– Да, наверное… – Потом я смотрю на Макса и замечаю, что он ухмыляется, вертя в руках серебристое пресс-папье в форме черепа.

– Что? – спрашиваю я.

– Ничего, – говорит он и садится прямо, лицо его вновь становится серьезным.

– Нет уж, расскажи нам, – говорю я, скрещивая руки на груди. – Мне до смерти интересно, что же такого смешного я сказала.

Макс вздыхает.

– Ты нисколько не изменилась. – Он пожимает плечами. – Ужасно забывчивая, часто опаздываешь, влетаешь в комнату с беспорядком на голове, – он подносит ладони к волосам и шевелит пальцами с дурацкой улыбкой, но потом прочищает горло и снова становится серьезным, заметив выражение моего лица.

Я готова испепелить его взглядом, но тут замечаю, что он смотрит на мои волосы так, будто хочет пригладить их.

– Спасибо за наблюдение, – говорю я, стараясь сохранять спокойствие.

– Ты сама спросила, – напоминает Макс. – Я не хотел тебя расстраивать.

Мы обмениваемся взглядами.

У Петермана такой вид, будто происходящее его совершенно не волнует.

– Я рассказывал Максу об изучении снов и о том, почему мы этим занимаемся. У тебя есть предположения?

Я задумываюсь на мгновение, вспоминая попугаев и брусочки для игры «Дженга», вспоминая, как я была счастлива в том сне с Максом, хоть и понимала, что мы больше не вместе.

– Наверное, потому, что сны бывают такими странными и необъяснимыми, что совершенно непонятно, откуда они берутся, – предполагаю я.

Петерман хлопает в ладоши.

– Браво, Элис. Примерно так. Большинство людей просто считают сны странными. Но интереснее всего, откуда они берутся. Судя по историческим свидетельствам, тайна сновидений вот уже не одно тысячелетие волнует всю планету. Поэты, философы, религиозные деятели и, конечно, ученые давно бьются над вопросом, что же значат сны и почему они существуют. – Петерман откидывается назад в своем кресле, переводя взгляд с Макса на меня. – Если говорить максимально просто, мы определяем сны как последовательность образов, идей, эмоций и ощущений, неконтролируемо возникающих в сознании. Фрейд предположил, что именно в снах проявляются наши потаенные страхи и желания.

Видишь? Я – твое потаенное желание, говорю я Максу взглядом.

– А древние греки, например, считали, что сны больных свидетельствуют о том, что же их беспокоит. Но опять же, по мне, главный вопрос в том, откуда вообще это стремление? Откуда желание доказать, что все это значит?

Он замолкает, будто ожидая от нас ответа, но когда я начинаю говорить, он меня перебивает. Доктор Петерман в своей стихии.

– Оказывается, нас озадачивает не столько сюжет снов, сколько слово неконтролируемо в их определении. Нам не нравится, что сны снятся сами по себе. Мы не принимаем и не хотим принимать то, над чем у нас нет никакой власти… Особенно когда это порождается нашим же сознанием.

Макс внимательно смотрит на Петермана, и я понимаю, что между нами есть огромное различие. Макс как раз такой человек. Он здесь, потому что ему не нравится потеря контроля, то, что сны стали проникать в реальность. А я люблю все то, что происходит во сне. Я даже не прочь, чтобы сны стали явью. Но для Макса это совершенно невыносимо.

Петерман быстро встает.

– В этом все дело. Вот почему мы тут собрались, и сегодня мы начнем исправлять ситуацию. За мной, пожалуйста. – Он выходит из кабинета и даже не оглядывается.

Мы с Максом одновременно оказываемся у двери. Прохладно смотрим друг на друга, а потом он отступает на полшага назад, делая приглашающий жест. Я в ответ отрицательно качаю головой и жестом приглашаю его пройти первым. Но тут айфон вылетает у меня из руки и ударяется об пол со звуком, который эхом проносится по коридору.

– Тебе нужен чехол, – говорит Макс, а я нагибаюсь за телефоном.

Отступаю назад, сжимая телефон в кулаке. Я знаю, что он не издевается, а говорит серьезно. Но мне совершенно не хочется, чтобы он лез в мою жизнь.

– Давай иди, – бормочу я.

– Ладно, – говорит он и шагает за Петерманом по коридору, выложенному черно-белой плиткой.

Стены увешаны картинами. Я внимательно рассматриваю ту, на которой изображены часы, словно стекающие в пески пустыни, а потом гляжу на картину побольше, на ней глаз, у которого вместо радужки голубое небо с облаками, а потом вижу портрет мужчины в черном котелке, только лицо закрыто большим зеленым яблоком. Предметы на картинах четкие и узнаваемые, но совершенно непонятно, к чему они.

– Зачем рисовать портрет, если собираешься закрыть лицо фруктом? – спрашиваю я вслух.

– Это же сюрреалисты, – отвечает мне Макс.

– Я в курсе, – парирую я. Вру, конечно.

– С чего такая любовь к сюрреализму, доктор Петерман? – спрашивает Макс.

Петерман поворачивается к нам на каблуках, подняв руки в воздух.

– Потому что во сне все мы сюрреалисты, у нас в сознании рождаются такие сюжеты и картины, в которых зачастую столько же красоты, сколько и бессмыслицы.

Он заводит нас в комнату, в которой уже со скучающим видом сидит Нанао. Слева от нее стоит какой-то прибор, напоминающий огромный блестящий белый пончик с дырой размером с канализационный люк посередине.

О нет, думаю я.

– Я что, должна буду в него влезть? – спрашиваю, остолбенев.

– Знаю, это совсем не гамак на тропическом пляже, но мне нужны сведения об активности вашего мозга в состоянии покоя – потом мы начнем анализировать, как она меняется, когда вы спите, – объясняет Петерман.

Я киваю, лишившись дара речи.

– Элис немного клаустрофоб, – поясняет Макс и улыбается мне. Это приводит меня в настоящую ярость.

– Тебя веселят мои страхи? – спрашиваю я и чувствую, как начинает гореть лицо.

– Нет, – устало говорит Макс. – Просто у тебя в волосах застрял кусочек кактуса.

Я в ужасе подношу руку к своим кудрям и нащупываю беглеца из клуба «Террариум». В этой копне вечно что-нибудь застревает.

– А может, хватит на меня пялиться, – бормочу я, пытаясь незаметно снять колючку.

Макс все еще улыбается, хоть и пытается спрятать улыбку.

– Получилось? – спрашивает он.

– Заткнись, – говорю я.

– Я пойду первым, – заявляет он.

Пока мы из-за стеклянной перегородки наблюдаем за тем, как Макс забирается в страшный пончикообразный аппарат, Петерман объясняет нам – через рупор, чтобы Макс тоже мог слышать, – как все будет происходить. Магнитно-резонансный томограф – это аппарат, с помощью которого можно наблюдать за притоком крови к мозгу и видеть, какие его части наиболее активны. Когда же следят за работой мозга во время сна, используют еще и электроэнцефалограф – он измеряет электрическую активность мозга, благодаря чему можно понять, когда испытуемый вступает в фазу короткого сна. Затем пациента будят, и он описывает все, что видел во сне.

Когда Макс возвращается к нам, я достаю из кармана телефон и с драматичным видом говорю:

– Ого, вы только посмотрите! Уже шесть часов? Кажется, нам пора закругляться, да, доктор Петерман? Ничего страшного, я могу прийти в другой раз.

– Элис, не бойся, – Петерман кладет руку мне на плечо. – Мы будем рядом, за ширмой. Просто скажи, когда будешь готова выйти.

– Ну ладно, – тихо говорю я, глядя на аппарат, до которого метра полтора. – Я готова выйти.

Петерман выразительно смотрит на меня.

– Сперва надо зайти.

Я говорила себе, что внутри аппарата будет легче, что все быстро закончится – я и глазом моргнуть не успею, но на самом деле мне ни капли не легче. Я понимаю, что пространство не замкнутое, что у моих ног есть отверстие, что теоретически я смогу выползти из этой западни, если отключат электричество или если все в комнате моментально потеряют сознание, – мало ли, что может случиться: несчастный случай, вторжение инопланетян. Но когда я смотрю наверх и вижу над собой «потолок» томографа, у меня такое чувство, будто он опускается на меня… В каком-то смысле это и вправду так.

– Лежи спокойно и не двигайся, Элис, – говорит по интеркому Петерман.

– Лежу, – отвечаю я.

– У тебя левая нога так дергается, будто в штанину заползла мышь, – замечает Макс.

– Доктор Петерман, а можно, пожалуйста, выставить его за дверь? – спрашиваю я.

– Ничего не выйдет, – говорит Петерман. – Она слишком боится.

Мне кажется, что вся кровь давно отлила у меня от лица, но щеки еще пылают. Мне очень стыдно. Ведь я же сама настояла на этом исследовании, а теперь не могу его выдержать. Но мне все равно очень хочется поскорее выбраться из этой штуки. Дыхание у меня учащается, а легкие, кажется, уменьшились до размеров пакетиков для бутербродов. У меня в самом деле кружится голова, или это только кажется?

– Элис? – голос Макса словно глаз бури – так называют зону затишья в центре тропического циклона, – в хаосе моего сознания. – Ты еще с нами?

– Ага, – выдавливаю я из себя. Голос у меня такой тихий, что я пугаюсь еще сильнее.

– Назови какое-нибудь место, где ты никогда не была, но хотела бы побывать – не важно, во сне или наяву? – просит Макс.

Я неглубоко вдыхаю и сосредотачиваюсь. Вопрос несложный, я справлюсь.

– Свиной пляж, – говорю я и слышу хихиканье Петермана.

– Я верно расслышал?

Макс поясняет:

– Есть такой остров на Багамах, посреди океана, на его берегу растут пальмы, а обитают на нем гигантские пушистые дружелюбные… свиньи. Элис считает, что это лучшее место на свете, но она там ни разу не была. Вечно о нем говорит.

Он прав. Очень многие мечтают об отдыхе в тропиках, и я – не исключение. Но тропический остров моей мечты населяют жирные и веселые свиньи. И такой остров в самом деле существует! Папа отказывается меня туда везти, считает, что все это просто приманка для туристов, не говоря уже о том, что там наверняка очень грязно.

– Ходит легенда, что свиней оставили на острове моряки. Они планировали вернуться и зажарить их, но так и не вернулись, – рассказывает Макс. – Или что они пережили кораблекрушение и каким-то образом доплыли до берега. Так или иначе, свиньи выжили, так что это история со счастливым концом. Теперь жизнь у них радостная и сытная – туристы и местные активно их подкармливают.

Слушая убаюкивающий голос Макса, который описывает остров моей мечты, я расслабляюсь.

– Невероятно, – говорит Петерман. – А откуда ты это все знаешь?

– Она мне как-то рассказала во сне… мы были в Таиланде… Элис повернулась ко мне и сказала: «Жаль, здесь нет свиней», – Макс хрипловато смеется, не сдержавшись. Я улыбаюсь.

– Кажется, теперь у нас есть все, что нужно, – говорит Петерман в рупор. – Элис, выходи. Во время следующего сеанса вы у нас ляжете спать.

Я хочу поблагодарить Макса за то, что вмешался и успокоил меня, но он уходит раньше, чем Нанао заканчивает освобождать меня из паутины миллиона проводков.

Когда я спускаюсь по лестнице, я мысленно готовлюсь к тому, что увижу свой террариум в мусорке или на том же месте, где я его оставила, но оказывается, Лилиан освободила для него место на книжной полке рядом со столом и поставила рядом с кактусами в крошечных горшочках и фотографией симпатичного парня с пучком на голове.

Лилиан не благодарит меня за террариум, зато сообщает:

– Твой парень забыл телефон.

– Он мне не парень, – говорю я, обернувшись.

– Мне совершенно не интересно, что там у вас происходит, – Лилиан опускает глаза на свои бумаги. – Но, наверное, мобильник ему еще понадобится, – она протягивает телефон, не глядя на меня.

– Я даже не знаю, где он живет! – хнычу я.

– Вы ходите в одну школу, – говорит Лилиан. – Уверена, ты сможешь решить этот вопрос.

 

Глава пятнадцатая

Атака пекинеса

– Элис – самый забывчивый человек из всех, кого я только встречал, – говорю я вслух сама себе, пародируя Макса. Голос у меня скорее как у неандертальца, чем как у подростка (если есть разница). – Ну и кто тут забывчивый, а, Макс? – Но, присмотревшись к его телефону, я замечаю, что у него хотя бы есть чехол. И, судя по виду, из того же материала, что и Бэтмобиль. – Как предусмотрительно, – замечаю я.

Время – девять часов вечера, и я стою на крыльце дома Макса. Он очень похож на мой: тоже четыре этажа, черная дверь и жалюзи (неужели же здесь совсем нет творческих людей? – многое бы отдала, чтобы увидеть голубую дверь!), но фасад дома немного скругленный, будто здание слишком плотно пообедало. Даже кажется, что входная дверь вот-вот отлетит, как пуговица от пиджака.

Удивительно, но дверь без предупреждения распахивается. А ведь я даже не успела нажать на кнопку звонка.

– Элис, что ты тут делаешь? – спрашивает Макс, нахмурившись. На нем темно-серая рубашка навыпуск и брюки цвета хаки. Здорово, наверное, просыпаться утром и выглядеть потрясающе во всем, что бы ты ни надел.

– Как ты узнал, что я тут? – спрашиваю я, игнорируя его не вполне приветливое приветствие. Макс из снов обожает сюрпризы, но Реальный Макс, кажется, терпеть их не может.

– Я услышал голоса, – говорит он и смотрит по сторонам, а я поеживаюсь. – Или… голос.

– И почему никто никогда не красит двери в голубой? – спрашиваю я, кивая на другие дома на улице. Но Макс уже заходит в дом.

– Сохранение исторического облика, – говорит он. – Менять внешний вид дома запрещено законом. – Он поворачивается и смотрит на меня так, будто я – недрессированный щенок. – Пойдем, – говорит он и жестом зовет за собой. И я иду.

И вот я уже сижу на красивейшей кухне Макса, а он что-то ищет в шкафчике.

Внешне дом похож на остальные, но внутри все очень современно и стильно. Повсюду царит идеальный порядок. Даже белый плед на диване кремового цвета, даже книги по архитектуре на кофейном столике, даже ящик с приправами, который я только что выдвинула. Ну у кого еще дома идеальный порядок в ящике с приправами? – думаю я, перед тем как его закрыть. У нас, например, считается, что тебе очень повезло, если блинчики с корицей внезапно не окажутся блинчиками с тмином.

Макс достает штопор и вытаскивает из холодильника бутылку с какой-то светлой пузырящейся жидкостью. Пробка вылетает с легким хлопком, повисает тишина, и вдруг наедине с Максом, у него дома, я чувствую себя ужасно неловко.

– Ой, нет, спасибо, мне вина не надо, – протестую я, останавливая его жестом.

– Это хорошо, потому что оно не тебе, – говорит Макс, поднимает бровь и смотрит на меня. – Я сейчас вернусь. – Без объяснений он выходит из комнаты, и я слышу голоса и звон вилок о тарелки – звуки становятся громче, когда он открывает дверь, и приглушаются, когда закрывает.

Оказавшись одна, я осматриваюсь. Кроме стильной отделки замечаю множество фотографий. Они повсюду: ровной линией стоят в блестящих серебряных рамках на камине, висят на стенах. Нередко на фото женщина – наверное, мама Макса, я узнаю ее по коричневым, как у Макса, волосам и большим миндалевидным глазам; она в компании со знакомыми (политики, звезды) и незнакомыми мне людьми. Фотографий Макса тоже немало – вот он в футбольной форме, потный, после игры, рядом с мужчиной, который положил руку ему на плечо, – наверное, отец. На другой фотографии грязный, но счастливый Макс поднимается на гору с какими-то непальскими провожатыми, на другой гордо размахивает серебряной медалью.

Точно не за кручение обруча, думаю я.

Потом я смотрю на укрытую роскошными коврами лестницу. Мне становится любопытно, как же выглядит комната Макса. Наверное, она строгая и взрослая, с мебелью из темного дерева и с идеальным порядком в шкафу. И на письменном столе, стоящем в одном из углов, и на компьютерном столе, стоящем напротив. При мысли об атмосфере, царящей в комнате, я прихожу в еще большее волнение. Это пространство всецело принадлежит ему, в нем все пропитано им. Я вздрагиваю.

– Ты что, замерзла? – спрашивает Макс, вернувшийся на кухню. Вид у него озадаченный. – Ты же даже пальто не сняла.

– Нет, не замерзла, – говорю я и быстро меняю тему. Поворачиваюсь к первому предмету, который вижу, – серебристо-черному устройству, встроенному в стену, со стеклянной панелью по центру, а на ней – кнопки с символами. – Это что, интерком? – спрашиваю я. – У нас дома тоже такой есть! Но я только недавно научилась им пользоваться.

– Это система сигнализации, – говорит Макс из другого угла кухни, засунув руки в карманы. Лицо у него напряжено – будто он хочет улыбнуться, но из вежливости сдерживается.

– А, – говорю я и поджимаю губы. – Знаешь ли ты, что в Древнем Китае император носил в рукаве кимоно крошечного пекинеса на случай вражеской атаки? Может, тебе тоже такого завести. – Я прочла об этом в одном из блогов для любителей животных – как раз таких, как я. – Ну, если тебя так волнует безопасность… – Тут я замолкаю.

Макс качает головой, теперь он наконец улыбается, и я с облегчением перевожу дух.

– Да? Я этого не знал, – говорит он. – Но не удивлен, что ты знаешь.

– А что там происходит? – киваю на дверь, из-за которой доносится легкий шум.

– Очередное застолье. У родителей очень много друзей, – отвечает Макс и садится рядом. Голос у него очень усталый. – Ну так что, Элис? Спрашиваю в двадцатый раз – что ты тут делаешь? – Он скрещивает руки на груди, потом кладет их на кухонную стойку, потом на колени.

Я смотрю на него.

– Твой телефон у меня, – говорю я. – Расслабься. Ты чего такой дерганый?

– Я не дерганый, – говорит Макс странным высоким голосом. – Мой телефон у тебя?

– Я потому и пришла, – холодно отвечаю я.

– Ты пришла его вернуть? – спрашивает он.

– Знаешь что? – говорю я и запускаю телефон скользить по мраморной столешнице с такой скоростью, что он, кажется, сейчас слетит и упадет на пол, – в глубине души я даже надеюсь, что так и будет. – Я пришла, чтобы тебе помочь. И мне, прямо скажем, уже немного надоело, что ты ведешь себя, как псих.

– В смысле? – спрашивает Макс в неподдельном замешательстве. Он легко ловит телефон, спасая его от падения. И так всегда.

– Сначала ты игнорируешь меня на вечеринке у Оливера. Потом извиняешься передо мной в лифте. Потом приходишь мне на помощь, когда я чуть не задыхаюсь в томографе, а теперь ведешь себя так, будто я – какой-то сумасшедший сталкер. Ты что, издеваешься? Определись с тактикой, Макс. У меня такое ощущение, что я живу в каком-то вампирском романе, где ты боишься ко мне приблизиться, потому что у меня очень вкусно пахнет кровь.

Конечно же, я шучу, но Макса мои слова задевают. Он смущенно смотрит вниз, на свои руки.

– Что такое? – спрашиваю я. А потом у меня распахивается рот: – Серьезно? Ты и впрямь боишься остаться со мной наедине?

Макс молчит, но брови его хмурятся.

– Что-то вроде того, – признается он.

Дар речи ко мне возвращается не сразу, но когда это происходит, мой голос звучит тихо и неуверенно.

– Но почему? Чего ты так боишься?

Макс смотрит на меня и взглядом будто спрашивает: «А ты как думаешь?» А я думаю, что сейчас упаду в обморок.

Но нас перебивает голос из коридора:

– Макс? Можешь принести еще бутылку красного?

В дверном проеме появляется мама Макса. Безупречная женщина с дружелюбным, открытым лицом.

– Оу! – восклицает она, увидев меня.

– Мам, это моя подруга Элис. Она как раз собирается уходить, – быстро говорит Макс и встает.

Я понимаю намек.

– Очень рада была познакомиться, миссис Вулф.

– Не так быстро, – останавливает меня мама Макса. – Элис, во-первых, я тоже очень рада познакомиться. И, пожалуйста, называй меня Кэтрин! Во-вторых, прости Макса за такое скверное настроение. Он терпеть не может наши ужины. Почему бы тебе не пройти к столу и не угоститься десертом? Кое-кто из гостей в последний момент не смог прийти, так что у нас найдется местечко.

Я смотрю на Макса, но он избегает моего взгляда.

– Нину… Не знаю… – запинаюсь я.

– А я знаю, – говорит Кэтрин и кладет изящную, украшенную сверкающими кольцами руку мне на спину. – Кстати, у нас сегодня шоколадный торт, и если еще хоть один человек от него откажется, я сама все съем, – она подмигивает мне.

У этого торта вкус мечты. Он напоминает свежеиспеченный брауни – теплый, с мягким центром и вкуснейшей хрустящей корочкой. Если бы я могла, я бы нырнула в него с головой. Или прокопала бы в нем дыру, забралась в нее с ложкой и проела бы себе путь на поверхность. Может, сегодня ночью мне приснится этот торт.

– Итак, Элис, – обращается ко мне Джейкоб Вулф. Я уже успела узнать, что папа Макса – глава отделения детской хирургии в Массачусетской больнице, которая находится в нескольких кварталах отсюда. А мама работает в самой крупной благотворительной организации города. – Как же так получилось, что мы тебя ни разу не видели? Где же ты пряталась?

Я опускаю ложку и смущенно осознаю, что делаю это впервые с того момента, как села за стол.

– Мы совсем недавно сюда переехали.

– У нас с Элис есть общие предметы в школе, – говорит Макс. Он держится не как обычно, говорит серьезнее и четче, и поза у него более строгая. Обычно так говорят с теми, кто тебя почти не слышит, – с отцом разговаривают иначе.

– Да, психология, – киваю я. Я просто хотела поддержать разговор, но вижу, что Макс вздрогнул.

– Психология? – переспрашивает Джейкоб. Но обращается он уже не ко мне, а к Максу. – Я думал, ты решил не ходить на психологию в этом семестре.

Макс глубоко вдыхает, кивает, и я понимаю, что совершила ошибку.

– Действительно, мы обсуждали это. Но только в этом семестре мистер Леви преподает психологию восприятия и сознания, и я не хотел упускать возможность у него поучиться. Особенно учитывая, что я хочу попасть к нему на занятия в следующем году.

Джейкоб озадаченно кашляет, но поза его не меняется.

– Я полагал, мы вместе решили, что ты дойдешь до весеннего семестра последнего года обучения и только тогда возьмешь предметы полегче, – говорит он.

– Макс же сказал, что этого курса уже не будет, дорогой, – говорит Кэтрин успокаивающим тоном. «Я уже потушила огонь, не нужно снова его разжигать» – говорит этот тон. Она убирает прядь волос со лба Макса. – К тому же у тебя ведь отличные отношения с Леви. И то, что ты проявляешь стойкий интерес к его предмету, итоговым баллам совсем не повредит.

Этот разговор меня шокирует. У нас дома мы обсуждаем, что видели или узнали за день. Новый велопрокат на Гарвард-сквер или новую кофейню на Мальборо-стрит. А родители Макса, как кажется, знают его настоящее во всех деталях и уже спланировали его будущее.

– Макс – самый умный ученик в классе, – встреваю я. – Могу поклясться, он знает, какие вопросы задаст Леви еще до того, как сам Леви их придумает.

Джейкоб лучезарно улыбается.

– Очень приятно слышать. Молодец, – говорит он Максу.

– И постоянно проверяет, знаем ли мы ответы на эти вопросы, – дразню я, и все начинают хохотать, включая Макса, который поглядывает на меня с благодарностью.

Я благодарю родителей Макса за вкусный десерт, и Макс провожает меня до двери. Поворачиваюсь, чтобы ему помахать, но с удивлением вижу, что он надевает пальто.

– Ты куда? – спрашиваю я.

– Провожу тебя до дома, – пожимает он плечами. – Поздно уже.

– Я думала, ты боишься оставаться со мной наедине, – насмешливо говорю я.

– Мне кажется, я справлюсь с собой, – со смехом подыгрывает он.

Я замечаю, что на пальто не застегнута одна из пуговиц, и тянусь, чтобы это исправить. Внезапно – и слишком поздно – я чувствую близость Макса, и несмотря на то что я избегаю его взгляда, между нами, кажется, пробегает искра.

– Со мной ничего не случится, правда, – говорю я, делая шаг назад. – Мне нравится гулять в одиночестве. Помогает привести мысли в порядок. К тому же папа заставляет меня пользоваться одним приложением, с помощью которого меня легко можно найти, – вздыхаю и мысленно жалею о том, что это не шутка.

Макс слегка расстроен. Он неуклюж в этом коричневом пальто с клетчатым шарфом, небрежно свисающим с шеи.

– Ух ты, – говорит он. – Круто.

Жду, пока он скажет еще что-нибудь, но он молчит.

– Ладно, тогда… Увидимся в школе, – говорю я и поворачиваюсь, чтобы уйти.

– Элис, – зовет он.

– А?

– Спасибо, – говорит Макс.

Я улыбаюсь ему. По дороге я все не могу отделаться от ощущения, что между нами что-то меняется. Это больше не связано с одними воспоминаниями. Мы снова узнаём друг друга. Мы строим что-то в реальной жизни. У нас не всегда получается, но лучше так, чем вообще без Макса.

26 сентября

Первая моя мысль – о том, что я, наверное, съела тот же гриб, что и Алиса в Стране чудес. Тот, из-за которого она уменьшалась и росла. Со мной явно произошло первое. Я пробираюсь через бабушкину гостиную, я такая маленькая, что спокойно прохожу под пианино, не сгибаясь ни на сантиметр, а ковер кажется намного мягче, чем обычно; он похлюпывает у меня под ногами. Я что-то ищу, но сама не знаю что.

Медленно спускаюсь по ступенькам на животе – переползаю от одной к другой. Изо всех сил хватаюсь за края ковра, чтобы кубарем не скатиться вниз. Вдалеке слышу голоса и хочу прибавить скорость, но по-прежнему не знаю, чего ищу. Или кого?

На кухне я взбираюсь на стул и поднимаю чайную чашку размером с детский бассейн, она лежит донышком вверх на блюдце. Заглядываю в нее, проверяя, нет ли кого внутри, но ничего не вижу. Я разочарована, но мое внимание тут же переключается на гору профитролей в центре стола. Они огромные, как батоны хлеба. Беру один и разламываю, объедаю его по краям, забираю с собой и продолжаю путь.

Слышу женский смех, громкий и звонкий, и вдруг меня охватывает волнение. Улыбаюсь и бегу быстрее, несусь через столовую, заглядывая под стол, под каждый из стульев, но не могу найти ту, которая смеялась. В прихожей улавливаю какой-то приятный запах. Сладкий и немного пряный. И знакомый. Как аромат шампуня. Закрываю глаза и вдыхаю. Но запах тут же рассеивается.

Где же она?

В тревоге подхожу к окну и кутаюсь в темно-зеленые шелковые шторы. Я жду, но чего – и сама толком не знаю.

Недруг слышу чье-то дыхание, громкое ворчание и фырканье. Наверное, надо бы испугаться, но я не боюсь. Совсем. Мне даже становится чуть легче. Кто-то ко мне приближается, и я терпеливо жду. Внезапно штора отдергивается, и я оказываюсь нос к носу с Джерри, огромным, как бык. Его влажный нос трется о мое лицо, он внимательно меня обнюхивает, а потом толкает, хватает за воротник свитера и утаскивает за собой.

Он поднимает меня по лестнице и кладет обратно в кровать, тщательно вылизывает и устраивается рядом. И я тут же засыпаю.

 

Глава шестнадцатая

Лебеди влюбляются на всю жизнь

У Джерри есть эта невыносимая привычка – изо всех сил скрестись во входную дверь, когда ему нужно в туалет, а потом мучительно долго выбирать, где бы пописать. Или, того хуже, стоять на тротуаре и возмущенно смотреть на меня, будто ожидая от меня объяснений, что же мы тут делаем и зачем я его подняла в такую рань.

– Ты издеваешься? – спрашиваю я, глядя на него сверху вниз, уперев руки в боки. Суббота, девять часов утра, я стою на улице босиком, в джинсах и в старом сиреневом свитере, который вытащила из маминого ящика.

– У тебя ровно минута на то, чтобы сходить в туалет. Потом мы пойдем домой, и мне все равно, что тебе придется терпеть все утро.

Джерри моргает и несется к краю тротуара, чтобы сделать свои дела.

– Сразу бы так, – говорю я.

Утром я проснулась, прижимая его к себе, словно живого плюшевого мишку. Его маленькое, похожее на сосиску тельце удобно устроилось под одеялом, а большая голова – на подушке, будто человеческая. А еще я проснулась со странной пустотой внутри. И это была какая-то новая пустота. В ней было меньше горечи, но больше потерянности. Будто мне очень не хватало чего-то, что я давно ищу, но не могу найти. Сейчас это чувство уже потихоньку ослабевает, но воспоминание о нем живо. Я смотрю на фасад нашего красивого старого дома и вдруг понимаю. Мне не хватало мамы. И именно ее я и искала во сне.

– Пора домой, Джер, – говорю я, поворачиваюсь и вдруг вижу, что мы не одни. Джерри не видно за растрепанной головой Оливера, наклонившегося, чтобы погладить пса по спине.

– Привет! – радостно говорю я. Оливер поднимает голову, смотрит на меня и щурится.

– Прошу прощения, мы разве знакомы? – спрашивает он.

– Да ладно тебе! – говорю я и дружески толкаю его.

Голубые глаза Оливера удивленно округляются, он обнимает себя за плечи, будто для самообороны.

– Мэм! Смилуйтесь. Я пришел навестить своего друга Джерри, только и всего. В колледже мы жили в одной комнате общежития. – Он поворачивается к Джерри. – Джер, а ты сам-то знаком с этой женщиной?

Я уверена, что собаки не умеют закатывать глаза. Если бы умели, Джерри бы точно это сделал.

– Очень смешно, – говорю я. – Что ты тут делаешь, если серьезно?

Оливер широко улыбается.

– Ну ясно же, что я пришел, чтобы предложить вам обоим отправиться на поиски приключений.

Открываю рот, собираясь запротестовать – в конце концов, я босиком, – но потом понимаю, что приключение – это именно то, что мне сейчас нужно.

– Соглашаюсь только ради Джерри, – говорю я. – Ему нужно развеиваться время от времени. – Мы поворачиваемся и видим, что Джерри лежит на боку у дорожки, а маленькая девочка с шариком в форме бабочки гладит его по животу.

– Бедный Джерри, – говорит Оливер, качая головой. – Какая же у него тяжелая жизнь. – Потом он садится на корточки и спрашивает моего пса:

– А лодки тебе нравятся?

Из множества замечательных книг о городе Бостоне самая лучшая – это, определенно, «Дорогу утятам!». История об утке, у которой рождаются утята на маленьком острове посреди реки Чарльз и которая должна как-то попасть с ними домой – в пруд в Общественном саду. И вот она идет со своим выводком через весь Бостон, и город буквально замирает, уступая «дорогу утятам», пока они наконец благополучно не плюхаются в воду, – как говорится, все хорошо, что хорошо кончается.

В Общественном саду, расположенном через дорогу от нашего дома, можно покататься на лодках-лебедях. За три доллара занимаешь место на судне, похожем на два соединенных зеленых каноэ, внутри – шесть рядов деревянных скамеек, впереди – гигантская фигура лебедя, там сидит человек, управляющий лодкой. Следующие пятнадцать минут проходят довольно однообразно: лодка огибает пруд, длина которого не больше километра, и вы возвращаетесь на сушу.

– Это аттракцион для туристов? – спрашиваю я Оливера, пока мы стоим в очереди.

– А ты разве не турист? – отвечает Оливер.

– А вот это было обидно, – говорю я. – И для Джерри тоже.

Оливер ничего не отвечает, но передает мне конверт.

– На, держи, – говорит он.

– Что это? – спрашиваю я.

– Прооо-стооо вооо-зьмиии, – нервно пропевает он, глядя на контролера, и я почему-то слушаюсь.

– Оливер! – восклицает контролер, когда подходит наша очередь, и крепко обнимает Оливера. – Мы тут по тебе скучаем. Вернешься к нам следующим летом? Посетители очень тебя полюбили.

– Как же я могу не вернуться, Сэм? – говорит Оливер. – Лучшая работа, какая у меня только была.

Сэм поднимает брови.

– Скорее всего, у тебя просто не было другой работы, но пропустим эту подробность. А вот этого господина мы пропустить не можем, – он показывает на Джерри, нежно обнюхивающего лодыжку женщины, что стоит в очереди перед нами, будто это – кусочек дорогущего сыра. – Ты же знаешь правила: с собаками нельзя, если они не служебные.

Оливер наигранно вздыхает.

– Сэм, неужели ты думаешь, что я позабыл все, что узнал летом? Джерри – собака-терапевт моей подруги Элис. У нее даже есть справка от врача, правда же, Элис?

И вдруг я понимаю, что за конверт у меня в руке. Я готова убить Оливера.

Сэм берет у меня справку и внимательно ее изучает, а потом искоса смотрит на Оливера.

– Что-то не похоже, что это животное приносит хоть какую-то пользу, – говорит он.

Мы смотрим на Джерри и видим, что он, низко рыча, пытается достать жирную коричневую утку, подплывающую к причалу. Если бы не поводок, он бы уже бросился в воду.

– Он одновременно и собака-терапевт, и сторожевой пес, – быстро говорит Оливер.

Сэм вздыхает.

– Это просто смешно, – бормочу я, чувствуя, как Оливер приобнял спинку скамейки позади меня. Джерри лежит под скамейкой и время от времени рычит. – И неправильно – во многих смыслах.

– Но зато весело, разве нет? – подмигивает Оливер и вытягивает ноги. Ему бы сейчас на пляж Малибу, а не в лодку с огромным искусственным лебедем. Не могу удержаться от мысли о том, сколько бы сердец он разбил, если бы вел себя поспокойнее, не как зайчик из рекламы батареек.

– А знаешь ли ты, что лебеди влюбляются на всю жизнь? – спрашивает он, поигрывая бровями.

Я закатываю глаза.

– Так где ты была в среду? – спрашивает Оливер. – Я искал тебя после занятий клуба «Террариум», но Иеремия сказал, что ты убежала. Я думал, что мы пойдем в тот магазин пластинок на Гарвард-сквер, про который я тебе рассказывал.

Бью себя ладонью по лбу.

– Совсем забыла, – говорю я. – Прости, Оливер.

– Да ладно, все хорошо, – машет он рукой. – Но вот сердце Салли безнадежно разбито.

– Салли? – переспрашиваю я, ломая голову. Не помню никого в школе с таким именем.

– Салли Сегвей. Не говори ей, что я тебе это рассказал. Она, скажем так, запала на Франка… И почувствовала себя обманутой. Они столько времени провели вместе на стоянке, а теперь он не перезванивает. Ну, Франк, это классика.

Не могу удержаться и фыркаю в ответ. Мы только что проплыли под мостиком через пруд, и маленькая девочка в зеленом пальто машет нам рукой. В ответ мы тоже ей машем.

– Нет, ну правда, куда ты тогда делась? – снова спрашивает Оливер, и я чувствую укол совести, когда вижу, какой у него искренний взгляд.

Делаю глубокий вдох.

– Все немного странно, – говорю я. – Не знаю, что ты подумаешь… – Не могу поверить, что вообще размышляю об этом. О том, чтобы все ему рассказать. Но с Оливером я всегда чувствую себя в безопасности. И сейчас я вижу, что он и вправду огорчен.

Оливер качает головой.

– Элис, с первого дня нашего знакомства ты только и делаешь, что ведешь себя странно. Представь себе, мне это нравится. Расскажи, что происходит, и, может, я смогу тебе помочь.

– Ладно, в общем… – Я неуверенно наклоняюсь поближе к нему. – Кажется, мы с Максом Вулфом впервые встретились не в «Беннетте».

Глаза Оливера темнеют.

– Ладно, а где тогда? – спрашивает он, и челюсть его чуть подрагивает. Мы уже доплыли до конца пруда и теперь медленно поворачиваем назад. Я впервые замечаю, что вдоль берега растут плакучие ивы, они кажутся знакомыми, но я не могу понять, реальное ли это воспоминание из детства – или сон, который я видела, когда была маленькой.

Я глубоко вдыхаю. Можно ли ему доверять?

– Во сне, – наконец признаюсь я.

Лицо Оливера мрачнеет, он опускает руку со спинки скамейки.

– Я знаю, Элис, что он тебе нравится, но не кажется ли тебе, что отправляться на водную прогулку с другим ухажером только для того, чтобы сообщить, что ночами ты грезишь о другом парне, – это немного жестоко?

Ухажер. Я всеми силами игнорирую это слово.

– Нет, ты не понимаешь. – Я смеюсь и кладу руку ему на колено, но потом быстро убираю, заметив, как он впился в нее взглядом. – Мы с Максом в самом деле снимся друг другу. Еще с детства. Но все дело в том, что раньше мы никогда не встречались. В… реальности. – Я продолжаю рассказывать ему все как есть, как впервые увидела Макса в школе и как мне трудно жить со всем этим. – А теперь пора попросить Сэма об аварийной остановке, чтобы ты мог убежать от меня подальше.

Выражение лица Оливера не меняется. Он по-прежнему смотрит на меня, но я вижу, что мысли носятся у него в голове на бешеной скорости.

– Ты и Макс, – говорит он.

– Я и Макс.

– У тебя в подсознании? – спрашивает он.

– Ну… да, – отвечаю я.

– Ты права, это ужасно странно.

– Я знаю! – Мне хочется закрыть лицо руками. Я представляю, как безумно все это звучит. Но, как ни отвратительно, это правда.

– Но я тебя понимаю.

– Что? – спрашиваю я. – То есть ты мне веришь?

Оливер пожимает плечами.

– Я тебя понимаю. В детстве после просмотра ужастиков я всегда просыпался в коридоре у двери в спальню родителей и не мог вспомнить, как я там оказался. Ну и как это объяснить, спрошу я тебя? А вообще, так даже лучше. Ты же так страдаешь по Максу, а я все не мог понять, почему. Может, ты и любишь его, но это как минимум не любовь с первого взгляда… с которой трудно было бы тягаться, – он улыбается.

Я краснею и смотрю вниз, на свои руки.

– Только один вопрос, – говорит Оливер.

– Всего-то? Только один? – смеюсь я.

– А я тебе никогда не снился? – спрашивает он, глядя мне прямо в глаза. Вот ведь парень без комплексов!

Вспоминаю о сне с бассейном, носками и айподом.

– Ну, бывало, – говорю я.

Оливер заметно расслабляется и поудобнее устраивается на скамейке, снова положив руку на спинку.

– Отлично.

И вдруг я понимаю, что и я расслабилась. После разговора с Оливером о Максе и снах стало легче. Еще у меня есть Софи, но она слишком далеко. Доверившись Оливеру, я перестала чувствовать себя одиноко.

Тут раздается громкий плеск – это Джерри, заприметив утку, спрыгнул с лодки прямо в воду, словно маленький Измаил в погоне за Белым Китом. И тут выясняется, что пловец из Джерри никудышный.

Я в панике поворачиваюсь к Оливеру, которого уже нет рядом. Он в воде – поймал Джерри и тащит его к лодке.

– Даже не думай о том, чтобы вернуть это животное на борт, – кричит Сэм, продолжая крутить педали. – Это же настоящий вредитель! Ты поступаешь крайне непрофессионально, Оливер.

– Но это же мой пес! – кричу я поверх голов перепуганных туристов.

– Если вам, мисс, так уж хочется нарушить правила, присоединяйтесь к своим друзьям, – отвечает Сэм. Он, видимо, шутит, не думая, что я и в самом деле так поступлю. Я смотрю на Оливера, который быстро-быстро гребет, а на спине у него лежит Джерри, выставив на всеобщее обозрение свой бульдожий живот. Лицо Оливера озаряется улыбкой. Он поднимает бровь, будто спрашивая: ну так что же?

– Знаете, наверное, именно так я и поступлю, – говорю я. И прыгаю в воду за ними.

Мы с Оливером поддерживаем Джерри и плывем к берегу, где уже собралась небольшая толпа, обеспокоенная нашей судьбой. Но как только мы выходим из воды, мы начинаем хохотать.

– Безумие, – говорю я, переводя дыхание.

– Зато весело, – говорит Оливер. – Я же обещал тебе приключения.

Мне нравятся эти ощущения. Как будто мне только что снился сон, но все было наяву. По-настоящему. Оливеру не нужен мир снов для того, чтобы повеселиться. Я думаю о Максе, и у меня портится настроение.

Потом смотрю налево и вижу двух прекрасных белых лебедей, они живые и плывут бок о бок.

– Это Ромео и Джульетта, – объясняет Оливер. Он трясет головой, как золотистый ретривер, только что выбравшийся из воды, и с его волос во все стороны летят капельки. – Местные звезды. Они вместе вот уже десять лет.

– Милая парочка, – замечаю я.

– Вообще-то, это две дамы, – со смешком рассказывает Оливер. – Сотрудники парка не знали этого, когда поселили их вместе. Каждый год они несут яйца, но не высиживают их. И все равно, кажется, они очень друг другу подходят.

– Любовь бывает разная, – говорю я, разглядывая лебедей, потом оборачиваюсь и замечаю, что Оливер смотрит на меня. Вдруг на него падает тень. Мы поднимаем глаза и видим Сэма. Вид у него недовольный.

Оливеру сообщают о том, что больше ему здесь не рады, и как сотруднику, и как посетителю.

А ближе к обеду я, насквозь промокшая, запускаю Джерри, с которого ручьями стекает вода, в прихожую и перевешиваю ключи на гвоздик справа от двери. Мы с папой слишком забывчивые – по этой причине даже ключи с собой не носим.

Перед тем как пройти за Джерри в дом, я смотрю на мокрые следы от лап на каменных ступеньках. Они большие, как бейсбольный мяч. Будто их оставила собака размером с азиатского буйвола.

Заглядываю в дом в поисках Джерри и вижу его таким, каким он был во сне прошлой ночью, когда отдернул штору и потащил меня наверх. Потом я снова смотрю на следы, захожу и закрываю дверь, будто они исчезнут, если на них не смотреть.

Происходит что-то безумно странное.

 

Глава семнадцатая

Мы упустили все

– Знаешь ли ты, что во сне мы превращаемся в самых настоящих лунатиков? – спрашивает Макс.

Сегодня очень приятный, светлый осенний день, но мы не можем им насладиться, потому что в ЦИСе все окна занавешены – чтобы свет не мешал засыпать. Макса я тоже не вижу, поэтому высовываю голову из своей капсулы для сна. Такие капсулы – гениальное устройство, разработанное Петерманом, чтобы помочь подопечным расслабиться и в конечном счете заснуть.

Когда мы пришли, он был очень воодушевлен, будто наэлектризован.

– Теперь-то и начнется настоящее веселье! – объявил он, потирая руки.

Капсулы для сна, кстати, идеально соответствуют своему названию. Это такие большие кушетки, напоминающие своей формой ракушки или бутоны того самого цветка из беннеттовской оранжереи, который хотел меня съесть. Ты устраиваешься по центру и погружаешься в абсолютный комфорт – кажется, что лежишь не в капсуле, а на облаке. Удобно настолько, что даже клаустрофобы вроде меня не возражают.

– Я всегда говорю, что только во сне просыпается мое истинное сумасшествие, – говорю я, посмеиваясь.

– То есть? – спрашивает Макс. Мне нравится его тон – как будто он заранее одобряет все, что я собираюсь сказать.

Я поясняю:

– Мы с тобой все рассуждаем о том, как сны сводят нас с ума, а сами лежим, как сосиски в хот-доге, будто в этом нет ровным счетом ничего странного.

Макс искренне смеется. Интересно, почему до сих пор всякий раз, когда мне удается его насмешить, у меня такое чувство, будто я сорвала джек-пот.

– Я что-то такое читал, – говорит Макс. – Оказывается, у состояния сна и психических расстройств есть общие особенности. Первая – обострение эмоций. Вторая и третья – нелогичность и беспорядочность. Четвертая – убежденность в том, что все, что человек видит, каким бы странным это ни было, происходит на самом деле. И конечно же пятая – сложности в воспроизведении случившегося. Все эти факторы наблюдаются у пациентов с бредом, деменцией и психозом. Единственная причина, по которой мы не считаем себя сумасшедшими, – в том, что сюжеты снов развиваются по своим собственным законам, неподвластным нам.

Я пытаюсь кивнуть в знак согласия, но в капсуле особо не подвигаешься, да и Макс все равно меня не видит. Лежу и думаю о гигантских следах Джерри, которые видела вчера. Что это значит?

– Прости за тот вечер, – снова говорит Макс. И я не сразу понимаю, о чем он.

– Ты про родителей? – догадываюсь наконец. – Они замечательные. – Сказав это, я вздрагиваю. Вечно я забываю о том, что Реальный Макс плохо меня знает, а вот Максу из снов известно все до мельчайших деталей. Он всегда чувствует, когда я лгу.

– Да уж, других таких нет, – откликается он.

На какое-то время мы оба замолкаем, слышен только писк аппарата, подсоединенного к нашим капсулам, – он следит за работой важных органов и за активностью мозга. Лилиан спросила, не нужен ли кому-нибудь из нас шумовой аппарат, способный воспроизводить девяносто два разных звука – от пения птиц до шума прибоя, он даже может имитировать голоса в соседней комнате. Макс сказал, что голоса ему нравятся больше всего, потому что напоминают о том времени, когда он был маленьким и, собираясь спать, прислушивался к звукам, доносившимся снизу, из комнаты, где родители ужинали с друзьями. Но потом мы решили просто поговорить, без всякого звукового аппарата.

– Твои родители и вправду очень тебя любят, – говорю я. – Очень. Но иногда странновато это показывают.

– Эй, ребята, – встревает по интеркому Майлс. – Мне по душе ваша теплая беседа, но хочу напомнить, что часики тикают. У вас осталось ровно семь минут на то, чтобы уснуть, иначе все будет бесполезно.

– Спасибо, Майлс, – благодарю я. – Успокоил.

– Я предупредил. Пойду схожу за капучино, – говорит он. – Советую вам уснуть до моего возвращения.

Как я вообще смогу заснуть в нескольких сантиметрах от Макса? А что, если во сне я буду болтать и еще, чего доброго, заговорю о нем? Но, к счастью, и ему не так-то просто уснуть. И это Макс, лучший ученик. Так что я перестаю нервничать. И начинаю потихонечку засыпать.

– Почему ты сюда пришла? – внезапно спрашивает Макс. – В ЦИС, я имею в виду. Когда была маленькой.

– Если честно, не помню, – отвечаю я. – Но судя по папиным рассказам, все началось после того, как мама уехала изучать своих обезьян. – Я не рассказывала Максу всей своей биографии, но мы перевидали столько экзотических мест и редких видов животных, что скрывать род деятельности Мадлен стало невозможно.

– Так просто взяла и уехала? Нет, этого я не знал, – шепчет Макс, и я удивляюсь, что никогда ему об этом не говорила. А еще удивляюсь тому, что в голосе Макса слышится искренняя обида. Но потом его тон смягчается: – Наверное, у нас были другие темы для разговоров… как тогда, когда мы плавали с аквалангом вокруг того старого пиратского корабля.

Я улыбаюсь.

– А еще когда плыли по молочной реке на плоту из огромной сладкой подушечки с корицей!

– Было очень вкусно! – восклицает Макс, и я хихикаю. И снова возвращаюсь к мыслям о том, что же мы на самом деле друг о друге знаем. И сколько мы упустили?

– Ну, в общем, типа того. Видимо, она нас бросила, – говорю я, а потом уточняю: – Ну, то есть – да. Бросила. Папа сказал бы, что все не так однозначно. Но он ошибается. Она нас бросила – и это совершенно точно.

Я вспоминаю тот сон, в котором я заблудилась в собственном доме, вспоминаю, что чувствовала, когда проснулась. Интересно, такие ли кошмары снились мне в детстве?

Решаю сменить тему.

– А ты? Как ты сюда попал? Я всегда думала, что ты был идеальным ребенком. Ребенком, который, когда ест спагетти, никогда не пачкает белый слюнявчик.

Макс фыркает.

– Нет, я был совсем не таким. Но потом с сестрой кое-что случилось.

– С какой сестрой? – спрашиваю я. – Она сейчас в колледже? Ты о ней уже говорил, а я ведь даже не знала о ее существовании.

Макс молчит, и я думаю, а не заснул ли он уже. Но в глубине души знаю, что нет. И что впереди меня ждет что-то ужасное.

– Потому что она погибла, – говорит Макс.

Мое сердце сжимается, и капсула вдруг кажется невыносимо тесной. Я хочу к Максу, но зажата в ее тисках.

– Макс, – говорю я. – Мне так жаль. Я не знала.

– Да ничего, – отвечает он, и я отчетливо представляю, как он вытянулся в своей капсуле, глядя в потолок широко раскрытыми серыми глазами.

– Это было очень давно. Мне было семь, а ей пятнадцать. – Он замолкает на минуту. – Тебе бы она понравилась. Она очень любила свободу. Родители не могли ее контролировать и очень злились на это. Но она всегда была рядом со мной, когда их не было, – а их почти никогда не было. И однажды, когда Лилу в очередной раз наказали и оставили дома на выходные, она сбежала. Они ехали на машине, за рулем был пьяный подросток, а сама Лила еще плохо умела водить, и…

Мои глаза наполняются слезами не только из-за трагичности этой истории: я представляю, как маленький мальчик Макс в один момент сделался одиноким. Многое вдруг прояснилось. Его прошлое, слова Селесты. Его нынешние цели. Тот факт, что мы упустили не «кусочек» жизни, мы упустили всё. Макс прожил всю свою жизнь без меня.

– Вот почему у тебя такие строгие родители, – наконец понимаю я. – Если спланировать все заранее, можно избежать ошибок.

– Кажется, есть такое выражение – «хранить все яйца в одной корзинке», – говорит Макс. – Я и есть такая корзинка. И вот тогда я, наверное, и стал тем ребенком, который никогда не пачкает слюнявчик. Я очень хочу, чтобы они были счастливы, понимаешь? Они многое пережили.

– Но Макс, – говорю я, – ведь и ты тоже.

– Спасибо за сочувствие, – говорит он и немного меняет тему: – Разве не удивительно, Элис, что мы оба в детстве пережили трагедию – твоя мама ушла, моя сестра… – Он умолкает, не закончив свою мысль, но я подхватываю:

– Да, это странно… Мы оказались здесь из-за кошмаров, так ведь? А у кошмаров должна быть причина.

– Верно, – отвечает Макс тихо и глухо. Похоже, он засыпает. С годами привыкаешь к знакам – Макс часто замолкает на середине предложения.

– Спокойной ночи, Макс, – говорю я.

– Скоро увидимся, Элис, – отвечает он, и мы оба погружаемся в сон.

10 октября

На мгновение мне кажется, что я попала в рекламу стирального порошка.

Кругом одеяло. На ощупь оно мягкое и пушистое, нежное и прохладное. Я делаю глубокий вдох, потягиваюсь и переворачиваюсь набок.

И оказываюсь лицом к лицу с Максом.

Я не удивлена, что он здесь, и, судя по всему, это взаимно. Мы улыбаемся друг другу – так широко, что улыбка перестает быть частью лица, скорее, лицо становится частью улыбки. Мир вокруг расплывается. Я чувствую себя немного желейно, но в хорошем смысле. Обычно, когда люди играют в гляделки, наступает такой момент, когда кому-то из них делается неловко, и он начинает говорить. Когда люди смотрят друг другу в глаза, они становятся уязвимыми. Но у нас не так. Понятия не имею, сколько мы уже здесь лежим. Минуты, часы, дни. Мне все равно.

А потом прямо над головой Макса проплывает гигантский воздушный шар. Он переливается миллионом цветов, от фиолетового до розового, от цвета фуксии до клюквенного и виноградного. Я сажусь и понимаю, что мы не на одеяле, а на облаке. И внизу, закрыв собой все небо, летят маленькие воздушные шары – миллион.

Макс тоже садится. Мы оба молчим. Я наклоняюсь ближе к нему, чтобы лучше разглядеть шары. Людей я не вижу – кажется, что шары летят сами по себе.

Потом я замечаю, что Макс и не смотрит на шары. Опускаю взгляд и вижу, что Макс ласково – почти неощутимо – гладит меня по голове. Но я ощущаю каждое его касание. Сердце колотится.

Я медленно поворачиваюсь к Максу, но не могу посмотреть ему в глаза. Мы слишком близко друг к другу. Меня тянет к нему, словно он – холодильник, а я – набор магнитиков в виде букв.

Наконец я поднимаю взгляд. Макс на меня смотрит. Только не в глаза, а на губы.

Мы медленно сближаемся, и его губы оказываются в миллиметре от моих.

 

Глава восемнадцатая

Подъем-подъем!

Открываю глаза и вновь слышу знакомое «блип-блэп-бли-и-п», которое издает аппарат рядом с капсулой.

– Подъем-подъем, – говорит Нанао и осторожно помогает мне выбраться, пока мои глаза привыкают к полумраку после мягкого небесного света. Я впервые слышу ее голос.

– А где Макс? – спрашиваю я, глядя на его пустую капсулу и стараясь скрыть панику в голосе.

– Не волнуйся. Пойдем. – Голос у нее добрый и успокаивающий, с мягким британским акцентом.

– Наши сведения пока довольно туманны, – слышу я, когда Нанао впускает меня в главную лабораторию. На этот раз на Петермане бриджи для верховой езды и рубашка-поло. Краешком глаза замечаю Макса, он сидит на железном подоконнике, и сперва мне не хватает духа на него взглянуть. Но когда я все-таки набираюсь смелости, оказывается, что он с легким беспокойством во взгляде смотрит прямо на меня, чуть согнувшись и сцепив руки. Я вздрагиваю, когда наши взгляды встречаются. Наверняка мои щеки из розовых моментально стали пунцовыми.

Петерман склоняется над столом, у него на носу очки, и он внимательно смотрит по очереди на два больших монитора. Поскольку раньше здесь была обсерватория, в лабораториях ЦИСа нет привычной для таких мест стерильности. Зато есть клетчатый черно-белый пол, огромные окна и элементы классической архитектуры. Если бы не техническое оснащение, можно было бы подумать, что мы переместились во времени лет на сто назад. Мне тут нравится.

Петерман продолжает:

– А если сведения туманны, я не могу сказать, о чем же вы думаете. – Он чешет голову. – Видишь ли, Макс, ты только что рассказал мне, что сон был о воздушном шаре. – Он показывает на серию изображений на мониторе слева. – Но на мониторе справа отобразились только фотографии шара с парада в честь Дня благодарения.

И он не врет. Я вижу гигантский, наполненный гелием шар в форме собачки Снупи.

По плану мы должны были поспать под наблюдением аппаратов, а потом рассказать Петерману, что нам снилось, чтобы он сопоставил детали, которые мы описываем, с областями мозга, включавшимися в работу, пока мы спали, и попытался понять логику наших снов.

Но беда в том, что логики тут мало, если судить по шару в форме собачки Снупи. Наши мозги словно пытаются обмануть Петермана, потому что не хотят, чтобы он во всем разобрался. И это меня даже радует.

Петерман трет лицо, вид у него очень уставший.

– Элис, расскажи-ка мне свой сон поподробнее. Макс, видимо, сейчас не в состоянии вспомнить детали.

– Хорошо, – соглашаюсь я и сажусь на единственное свободное место – на подоконник рядом с Максом. – Все довольно просто, мы спали на облаке.

– Вместе? – уточняет Петерман.

Я заминаюсь. Макс рассматривает свои шнурки.

– Да…

– А что случилось потом? – спрашивает Петерман.

– Эммм… – протягиваю я, глядя на Макса.

На его губах появляется улыбка, но он по-прежнему смотрит вниз, себе на ноги.

– Да, Элис, – говорит он и хмурится с напускным любопытством. – Что же было дальше? Кажется, довольно скучный сон.

Я хочу его стукнуть, но невольно улыбаюсь.

– Не знаю, – говорю я. – Наверное, я проснулась до того, как это все прояснилось.

Макс внезапно поднимает глаза и впивается в меня взглядом, в котором и удивление, и любопытство. Я чувствую, как по мне бегут мурашки. Макс улыбается.

Нужно сказать Петерману про почти-поцелуй. К чему скрывать? Ведь мы здесь именно для того, чтобы все выяснить. Но рассказать ему о почти-поцелуе – значит впустить его в наш мир. А еще признать, что это произошло, – а обсуждать такое, как мне кажется, мы пока не готовы.

– Как странно, – говорит Петерман, не замечая повисшего напряжения. – Обычно у вас куда более интересные сны, которые дают куда больше материала для работы. У нас только обрывочные сведения. Сон в капсулах оказался менее эффективен, чем я рассчитывал. Но не переживайте – у меня есть еще одна идея. – Он садится на стул лицом к нам. – Кому-нибудь интересно ее услышать?

Проклятье. Теперь Петерман, кажется, заметил, что мы с Максом смотрим друг на друга широко раскрытыми глазами.

– Конечно, интересно, – Макс выпрямляет спину, сосредотачивая все свое внимание на докторе. Я сижу, как сидела, прижавшись спиной к окну, и наблюдаю за Максом, будто он может в любой момент наброситься на меня с поцелуями. Я ничего не могу поделать. Еще совсем чуть-чуть – и мы зайдем слишком далеко. Мы проснулись до поцелуя – это точно. Ну а если бы нас не разбудили? Что было бы? Допустили бы мы это?

Когда я была в седьмом классе, моя двоюродная сестра Джейн приехала к нам в Нью-Йорк погостить. Осенью Джейн начинала учиться в Барнард-колледже, но практика у нее была за месяц до заселения в общежитие. И за этот месяц она почти свела меня с ума. Брала у меня книги почитать и возвращала их с крошками на страницах. Вся раковина в ванной была в ее волосах. И у нее было около восьми тысяч ограничений в питании. Например, Джейн была пескетарианкой, но рыбу ела, только если та была убита гуманно. Я живо себе представляла, как Джейн интересуется у официанта в модном французском ресторане: «Прошу прощения, а как умерла эта рыба? Ее милосердно усыпили под приятную симфоническую музыку? Или она умерла своей смертью, увидев рыбацкую лодку, – от сердечного приступа или из-за аневризмы [18]Опасная медицинская патология: расширение части сосуда, чреватое кровоизлияниями.
сосудов мозга?»

Глядя на Макса, я представляю, что мое сердце – как раз такая рыбка. Сколько раз моему сердцу придется разорваться, прежде чем Макс оставит меня в покое? Я представляю, как мое сердце плывет по течению с другими маленькими сердцами, а потом стайка попадает в сеть и начинает прыгать и извиваться в ней.

– Так каков же новый план? – спрашивает Макс; вид у него, как всегда, спокойный и сосредоточенный. Терпеть этого не могу. Вот мне кажется, что я сижу рядом со своим парнем, с парнем, которого я прекрасно знаю и целовала уже тысячу раз. А вот передо мной уже идеальный Макс, Макс, которого я почти не знаю, Макс, которого я даже не могу поцеловать. Ненавижу непостоянство. Я так устала думать обо всем этом. Мне хочется, чтобы день поскорее закончился, чтобы можно было пойти домой и зарыться в настоящее, не «облачное» одеяло, уснуть и всеми силами постараться сделать так, чтобы сегодня мне приснился кто угодно, но не Макс.

– Думаю, нужно разыграть сон, который вы оба видели, – говорит Петерман. – Чтобы вы вошли в правильное состояние. Если во сне вы ходили на бейсбольный матч, сходите на настоящий матч и постарайтесь сесть на те же места. Если плавали, идите в бассейн. Попытайтесь одеться и вести себя в точности так же, как во сне.

– Зачем? – требовательно спрашиваю я и понимаю, что похожа на капризного ребенка. Но ничего не могу с собой поделать. План Петермана мне не просто не нравится. Я готова отдать все, чтобы только его не выполнять. Это сущая пытка.

Петерман снимает очки и начинает протирать их бледно-голубым платком.

– Нам требуется информация. Сведения, в которых мы будем разбираться. Мне нужно, чтобы вы освежили у себя в сознании воспоминания и образы, прежде чем снова спать в капсулах.

– Конечно, – соглашается Макс. – Но, боюсь, у нас слегка ненормальные сны. Не уверен, что мы сможем вспомнить все детали.

– У меня все записано, – говорю я. – Но я и без записей ничего бы никогда не забыла. – Последняя фраза звучит как оправдание, но Макс, кажется, этого не замечает.

А вот Петерман в изумлении поворачивается ко мне.

– Ты ведешь дневник снов?

Я киваю.

– Элис, эти сведения мне бы очень пригодились еще в самом начале, – говорит он. – Почему ты меня не проинформировала?

– Потому что это личное, – говорю я и скрещиваю руки на груди.

– Твои записи могли бы стать важнейшим источником информации для нашего эксперимента и для науки.

– Цель эксперимента связана не только с наукой… – Не знаю почему, но мне вдруг хочется плакать. Он меня не понимает. – И мои записи вы не получите, ни вы, ни ваши помощники. Мы с Максом воспользуемся ими как сценарием, но режиссером буду я сама.

Макс сочувственно смотрит на меня.

– Элис, все хорошо, – говорит он. – Никто не отнимет у тебя твой дневник. Так ведь, доктор Петерман?

Петерман закусывает губу, но кивает.

– Согласен, но у меня тоже есть условия. Вы отправитесь в подходящее место, разыграете там сон, а потом вернетесь в лабораторию и проспите в ней всю ночь. Больше никакой дневной дремы.

– Всю ночь? – хором спрашиваем мы с Максом. Голос у меня вдруг стал тонким и тихим, как у мультяшной мышки, а у него, напротив, ужасно громким.

– Всю ночь, – твердо произносит Петерман. – Если для вас это все и вправду так важно, как вы говорите, проблем возникнуть не должно.

Макс косится на меня.

– Мне кажется, главный вопрос в том, какой сон мы выберем, – говорит он. – Вряд мы ли сможем слетать в Таиланд и обратно.

– Не знаю, – говорю я. – Нам не подходит такая экзотика, как Таиланд, но нужно что-то поинтереснее сна про красный зонт. Что-то необычное, но доступное.

Макс мгновение смотрит в окно и думает. А потом улыбается.

– Кажется, я знаю место, которое нам подойдет.

 

Глава девятнадцатая

Ноктюрн

В то лето, когда мы с папой жили в Риме, мне ужасно хотелось побывать в Венеции. Папа не соглашался туда ехать даже на пару дней – мол, как и Пиг-Бич, это просто приманка для туристов, к тому же летом там все равно особо не погуляешь. Но я была просто очарована этим местом. Венеция совсем не похожа на другие города, там старинная архитектура и кругом вода.

– Ну, поехали, – упрашивала я, – там надо побывать, пока она не затонула. – С этим аргументом папа поспорить не смог, хотя и пробурчал что-то о подводном туризме.

Если не считать толп иностранцев, город оказался еще чудеснее, чем я себе представляла. Особенно мне понравилось, что здесь очень легко было представить, как Венеция жила сотни лет назад. В моем случае побывать в Венеции значило с головой окунуться в атмосферу, которую лишь частично передавали картины в моих любимых музеях. Вода, заливающая ступеньки церкви во время прилива, голуби на площади Святого Марка, лодки, привязанные вдоль каналов. Не трудно было вообразить венецианцев, устраивающих великолепные вечеринки в своих палаццо, и гостей, съезжающихся на гондолах.

Изабелла Стюарт Гарднер, посетившая Венецию в девятнадцатом веке – а в девятнадцатом веке этот город выглядел так же, каким его увидела я, – судя по всему, по уши влюбилась в это место. Когда она вернулась домой, в Бостон, она даже выстроила себе палаццо – дворец, и заполнила его картинами от пола до потолка. По-моему, я в жизни не видела ничего прекраснее: четырехэтажный дом в венецианском стиле, а внутри – большой цветущий сад под стеклянной крышей.

– Изабелла Стюарт Гарднер много путешествовала по миру, общалась с художниками, музыкантами и писателями – у нее был, пожалуй, самый широкий круг знакомств в Соединенных Штатах, – вдохновенно рассказывает Эммет Льюис, показывая нам с Максом музей. Эммет был гостем на ужине, который устроили родители Макса в тот вечер, когда я к ним ворвалась. Он мне сразу понравился дружелюбной улыбкой и красивым костюмом. Оказалось, что он директор музея Изабеллы Стюарт Гарднер. – Ее любимым местом в Венеции было палаццо Барбаро, где она жила какое-то время. Определенно, это здание – попытка воспроизвести что-то подобное, – Эммет обращает наше внимание на замысловатую архитектуру.

– Спасибо, что пустили нас после закрытия, мистер Льюис, – говорю я. – Это просто какой-то сон наяву.

– Как я мог вам отказать?! – отзывается он. – Люблю молодежь, интересующуюся искусством. Когда Макс позвонил и сказал, что у вас есть срочный проект в школе, я был счастлив помочь! – Он похлопал Макса по плечу. – Так, охрану я предупредил. Если от меня что-то понадобится, я буду на четвертом этаже, нужно с письмами разобраться. Я приспособил личную ванную комнату Изабеллы под свой кабинет. – Он наклоняется к нам и шепчет: – Иногда я люблю полежать в ее ванной с книжкой! – потом подмигивает и уходит вверх по лестнице.

– Он классный, – говорю я, глядя ему вслед. Потом поворачиваюсь к Максу. – Не могу поверить, что ты все это организовал.

Макс скромно пожимает плечами.

– Я знаю, как ты любишь музеи, – говорит он. – Это идеальное место для того, чтобы разыграть наш сон про Мет.

Мы входим в следующий зал на втором этаже. Здесь так же красиво, как и в предыдущих залах, но есть одно существенное отличие. На одной из стен, обклеенных тиснеными обоями, висят две большие золотые рамы, в которых ничего нет.

– Довольно странный выбор, – говорю я, указывая на пустые рамы. Такое можно было бы увидеть дома у Софи, по соседству с каким-нибудь большим гамбургером из искусственных материалов.

Макс в полном восторге.

– Наверное, эти рамы остались после ограбления. В девяностые годы злоумышленники, переодетые полицейскими, появились на пороге музея после закрытия и заявили, что им поступил вызов. Охранник пустил их. На следующее утро пришел сменщик и обнаружил бедолагу в подвале, обездвиженного при помощи скотча… а еще пропало несколько бесценных работ.

– Грабителей в итоге поймали? – спрашиваю я.

– В газетах то и дело появляются разные слухи… Какие-то картины всплывают в маленьких европейских музеях или частных коллекциях, но пока доподлинно ничего не известно.

Мы спускаемся на первый этаж и заходим в маленькую гостиную. Ее стены обклеены обоями солнечножелтого цвета и увешаны картинами – портретами и пейзажами. Все это великолепие охраняет рослый европеец в пиджаке и с наушником. На наше появление он никак не реагирует.

– Где-то здесь должна быть одна картина… – говорит Макс, внимательно осматривая стены. – А, вон она.

Я слежу за его взглядом и замечаю в дальнем углу у окна картину, ничего особенного, как мне кажется сначала, собой не представляющую. Картина меньше остальных, и на ней множество оттенков серого. Никаких тебе голубых платьев и ярких декораций, как на полотне с балеринами Дега, никаких нежных лилий, как на картине кисти Моне. Но, подойдя ближе, я замечаю, что серый разбавлен крошечными пятнышками огненного цвета, эти пятнышки будто пробиваются сквозь туман. «“Ноктюрн в черном и золотом. Падающая ракета”, Джеймс Макнейл Уистлер», – гласит надпись на табличке. В жизни не видела картины прекраснее! Она и загадочная, и умиротворяющая. Петермановские сюрреалисты и рядом не стояли. Вглядываясь в «Ноктюрн», я думаю о том, что именно так на самом деле и выглядит сон. Я понимаю, почему Макс выбрал именно эту картину, и еще сильнее люблю его за это.

– Ты готова? – спрашивает меня Макс. Я оборачиваюсь к нему и вижу, что он смотрит на меня с забавным, почти настороженным выражением. Будто у нас в мыслях одно и то же.

Я киваю. Не могу поверить, что это и впрямь происходит.

– Минутку, мне надо переодеться, – говорит он. – Я мигом.

Снимаю пальто и кладу его в угол под резной стол из дерева, который, возможно, стоит больше, чем наша машина; на мне остается длинное, сиреневое бальное платье, которое я нашла в бабушкином шкафу. Не такое, как у Бейонсе, но зато хорошо на мне сидит. Потом открываю дневник, нахожу запись о сне в музее и пробегаю ее глазами, как пробегают текст своей роли актеры перед выходом на сцену.

Слышу шум, поворачиваюсь и вижу Макса. Он стоит в дверях и изумленно смотрит на меня. В смокинге он просто неотразим.

– Ты… великолепна, – выдыхает он.

– Тогда что не так? – спрашиваю я.

– Все в порядке, – говорит Макс со вздохом. – Читай, что там у тебя.

Я снова открываю дневник и вслух перечитываю с самого начала описание маскарада, игристого шампанского, красивой толпы и дохожу до слов «…и тут меня находит Макс, я стою напротив танцовщиц Дега, в зале импрессионизма».

Сглатываю, но продолжаю:

– И тут ты говоришь…

– Я в курсе, – прерывает меня Макс, голос у него стал низким, а взгляд – мягким. – Знаешь, а я ведь тоже умею танцевать. – Он обвивает рукой мою талию. Как же я скучала по этой руке…

– Ладно, хорошо, – перелистываю страницу. – «И тут я вся…» Давай пропустим этот кусок. – Смотрю Максу в лицо, которое вдруг оказалось слишком близко, и вижу, что он едва сдерживает улыбку. Как будто мои мучения ему в радость.

– И я говорю: «Докажи». И ты…

Макс начинает меня кружить. А я вижу, как вокруг нас танцуют огоньки, словно сюда слетелось множество маленьких светлячков. Но когда мы перестаем кружиться, оказывается, что это просто свет канделябров.

– Хорошо, хорошо, – говорю я, поправляя юбку и проверяя, не задралась ли она. И тут Макс крепко прижимает меня к себе, я чувствую запах его шеи и на миг закрываю глаза.

– А теперь ты говоришь… – голос Макса где-то очень далеко. Я вновь открываю глаза.

– Тебе очень идет смокинг, – шепчу я.

Я сдаюсь. Мне хочется уткнуться носом ему в шею.

– Спасибо. В таком же Бейонсе выступала на премии «Грэмми». – Макс произносит эти слова так, будто он устал, будто тоже сдался, и я чувствую, как его сердце колотится о ребра. На этот раз мы не смеемся, а стоим молча, потому что оба знаем, что будет дальше, знаем, что это невозможно, ведь у Макса есть девушка, а еще потому, что это реальная жизнь, а не сон, и мы не готовы к последствиям. Я готова поклясться, что слышу доносящиеся откуда-то голоса и симфоническую музыку, – плохой знак, ведь мы находимся в музее, который прекрасно охраняется и к тому же уже закрыт для посетителей. Кроме нас здесь только Эммет – наверху, в ванной девятнадцатого века, и охранник, который наверняка считает нас абсолютно безнадежными психами.

– Что ж, замечательно! – пожалуй, чересчур громко восклицаю я и, собрав все силы, отдаляюсь от Макса.

Но вдруг обнаруживаю, что он меня не отпускает. И уверенно, почти с силой, вновь притягивает меня к себе.

И целует.

На вкус его губы, как печенье «Opeo». Но это приходит в голову позже. В глубине мозга сидит мысль о том, что девушке подобает просто наслаждаться поцелуем. Разве не так бывает во всех фильмах? Но я не могу удержаться и запускаю пальцы Максу в волосы, обнимаю его и прижимаю к себе. Как будто это мой первый поцелуй в жизни. Как будто я хочу съесть Макса. Как будто мы – последние два человека на планете, а поцелуи – единственное, что спасет нас от смерти.

Макс немного отстраняется и прижимается лбом к моему.

– Я скучал по тебе, – говорит он. И я уже не уверена, было ли это в сценарии.

Когда охранник, которого, как выяснилось, зовут Игорь, выпускает нас из музея, мне кажется, что я не только зачитывала фрагмент про шампанское из своего дневника, но и угостилась им в реальности. И наверное, даже выпила не бокал, а больше. Наверное, все двенадцать. А когда Макс берет меня за руку, я думаю: «Вот и еще один бокал», оглядываюсь на дверь музея и вижу за стеклом Игоря.

Он подмигивает мне.

Мы едем в лабораторию почти в полной тишине, потому что я не могу придумать, что сказать. Смотрю в окно и гадаю, жалеет ли Макс о случившемся. На моем колене снова лежат две ладони – его и моя.

– Как ты объяснила папе, почему не будешь ночевать дома? – спрашивает Макс.

– Сказала, что пойду на вечеринку, – смеюсь я. – С таким же успехом могла бы сообщить, что еду в Португалию, – он бы и внимания не обратил. А своим ты что сказал?

– Их нет в городе, – говорит Макс. – Меньше знают – лучше спят, главное, чтобы телефон всегда был включен.

Я знаю, что нужно обсудить произошедшее, но, если честно, боюсь все испортить. Мы едем вдвоем, на нас странноватые бальные костюмы – как знать, может, это сон? Мы и сами не понимаем. Кто сможет нас переубедить?

Когда Лилиан встречает нас у лестницы в круглой приемной ЦИСа, у нее в руках два комплекта голубых хлопковых пижам, две зубные щетки и два маленьких кусочка мыла. Мы будто в летний лагерь приехали. В очень плохой летний лагерь, где никогда не отпускают гулять.

– А где Петерман? – спрашивает Макс, пока Лилиан раздает нам наши комплекты.

– Скоро будет, – говорит она. – У него встреча со спонсором. А я на дежурстве. Если что-нибудь понадобится, зовите.

– Спасибо, Лилиан, – говорит Макс.

– Обращайся, – отвечает Лилиан, бросая на меня заговорщический взгляд, когда Макс на секунду отворачивается.

Я в ответ тоже смотрю на нее. Что? Как она узнала?

Но, зайдя в ванную, все понимаю. Видок у меня еще тот. Волосы растрепались, будто я только проснулась после двадцатичасового сна, вокруг носа и на щеках легкая краснота – наверняка от щетины Макса.

Но не это самое заметное. Щеки у меня горят. И не так, будто я только что пробежала десять километров, – скорее, будто я проглотила десять ночников. Я свечусь изнутри, и глаза у меня большие и круглые.

Определенно, от любви человек хорошеет.

Надеваю пижаму, умываюсь, чищу зубы, пальцами причесываю волосы, чтобы они приняли хоть сколько-нибудь подобающий вид. Потом мы с Максом забираемся в капсулы.

– Как я хочу взять тебя за руку… – признается Макс.

– А я тебя, – говорю я.

– Хочешь, расскажу историю на ночь? – спрашивает он.

Я улыбаюсь.

– Да, пожалуйста.

– Хорошо, – говорит он. – Как-то раз сидит один маленький мальчик на полу в гостиной и играет в машинки. Врррум! – Макс воодушевленно рычит, как автомобиль. – Он запускает одну машинку по ковру, но та уезжает слишком далеко, за диван. И вдруг катится обратно. Маленький мальчик с удивлением заглядывает за диван и видит девочку примерно его возраста с очень забавной стрижкой под горшок. Девочка строит гигантский замок из конструктора «Лего». Она спрашивает, не хочет ли он с ней поиграть, а потом кладет одну из деталек в рот и сообщает, что конструктор шоколадный, если мальчик вдруг проголодается. – Макс делает паузу и продолжает заметно нежнее: – Мальчик в жизни не был так счастлив. Они строят самый невероятный из шоколадных замков, с драконами, солдатами и крепостным рвом, в котором течет молоко. А потом ложатся бок о бок и засыпают. Мальчик просыпается у себя в гостиной, и хотя в ней уже нет ни замка, ни девочки, он все равно чувствует себя невероятно счастливым. И знает, что будут и новые встречи.

– Это была я? – спрашиваю я, зевая.

– Да, ты, – говорит Макс хрипловатым голосом. – В нашу первую встречу.

– Хорошая история, – вздыхаю я.

– Скоро увидимся, Элис, – бормочет Макс.

– Скоро увидимся, – отзываюсь я. И засыпаю мирным сном.

11 октября

– Так что ты скажешь о «Ноктюрне»? – спрашивает Изабелла Стюарт Гарднер. Мы сидим у нее в ванной лицом друг к другу прямо в одежде и пьем шоколадный коктейль.

– В жизни не видела картины прекраснее, – говорю я, проглотив мороженое и очень стараясь не запачкать сиреневое платье. На Изабелле же платье из темно-зеленого бархата.

– Я очень рада, что ты так думаешь, – говорит она.

– Я тоже, – добавляет Эммет Льюис. Он сидит в углу в оранжевом кресле, на нем модный синий костюм, он листает книгу под названием «Твид, Твид, Еще Больше Твида!».

– Пойдем, – говорит Изабелла, выбираясь из ванной, и протягивает мне руку. – Хочу тебе показать мое последнее приобретение.

Приподняв полы платьев, чтобы не упасть, мы на цыпочках спускаемся по лестнице на третий этаж музея ее имени, но, когда доходим до последней ступеньки, я понимаю, что мы снова в Мете, в зале импрессионизма.

– Прелестно, правда? – спрашивает Изабелла, показывая на картину, где изображено ярко-зеленое поле и фиолетовый воздушный шар, привязанный тросом к земле. – Только получили.

– Восхитительно, – говорю я.

В картине и правда есть что-то необычное, но я не могу точно сказать что. Цвета и детали совсем как настоящие.

– Тронь ее, – предлагает Изабелла.

– А можно? – медлю я. – Вроде правилами музея это запрещено.

– Элис, правила тут придумываю я, – говорит Изабелла. – Я настаиваю. Иначе ты не увидишь всей картины.

Прикусив губу, я вытягиваю руку, чтобы коснуться картины, и вдруг оказываюсь внутри нее. И рука, которую я вытянула, касается щеки Макса, стоящего в корзине воздушного шара.

– Хочешь прокатиться? – спрашивает он с приглашающей улыбкой.

– Хочу, – говорю я, подаю ему руку и перелезаю через стенку корзины.

– Лилиан, не поможете нам? – спрашивает Макс.

Лилиан появляется с огромной парой золотых ножниц в руке и с легкостью перерезает веревку.

И мы тут же поднимаемся все выше и выше и летим сначала медленно, потом быстрее. Я смотрю вниз и вижу, что под нами больше не поле, а Бостон. Я вижу бейсбольный стадион Фенуэй Парк, площадь Кенмор, здание Капитолия и реку Чарльз, извивающуюся внизу. Все залито теплым, вечерним светом.

– Куда мы летим? – спрашиваю я.

– Обратно на облако, – говорит Макс. – Чтобы закончить начатое.

Он подходит сзади, обнимает меня за плечи, наклоняется ниже и кладет голову мне на лопатки.

Мои щеки заливает краска.

– Нам не нужно возвращаться на облако, – говорю я.

– Не нужно? – спрашивает он, разворачивая меня к себе.

– Неа, – говорю я, вздыхаю и поднимаю на него взгляд.

– Отлично, – говорит он. – Потому что мне всю ночь не терпелось повторить. – Он кладет руку мне на шею сзади, склоняется ко мне и целует меня.

 

Глава двадцатая

Грань стирается

Когда мы следующим утром приходим в кабинет к Петерману, я с удивлением вижу, что на нем не спортивная одежда, но и обычным его костюм назвать нельзя. Он тоже в пижаме, как и мы с Максом. Только его пижама из темно-синего шелка.

– Доброе утро, сони, – говорит он и снимает очки, откладывая в стопку какие-то бумаги. – Садитесь и угощайтесь.

Весь его стол заставлен тарелками со всевозможной вкуснятиной – булочками с корицей, тостами и круассанами. Одним словом, рай. Тут входит Лилиан. У нее усталый вид, и она катит тележку со звенящими чашечками.

– Кто-нибудь желает кофе? – спрашивает Петерман, делая жест в сторону тележки, и мы с Максом с энтузиазмом поднимаем руки.

– И это все нам? – восхищенно спрашиваю я.

– Она обожает выпечку, – поясняет Макс, и я энергично киваю.

– Это вам награда за вчерашние труды, – говорит Петерман, склоняется над столом и соединяет ладони. – А потрудились вы на славу: не только крепко проспали всю ночь, но и показали феноменальную мозговую активность. Мне не терпится узнать, что же случилось!

Макс уже намазал половинку тоста плавленым сыром и откусил большой кусок, так что я отвечаю первой, улыбаясь при виде того, как он кладет вторую половинку мне на тарелку. Есть в этом что-то первобытное, будто мы доисторические люди и он пошел на охоту, убил тост и принес его домой для меня.

– Ну, мне снова снился воздушный шар, – начинаю я.

– Нет, – говорит Петерман и нетерпеливо машет рукой. – Нет, нет. До этого. Начни с самого начала, с того момента, когда ты не спала. Начни с того, как вы разыграли сон.

Я смотрю на Макса.

– Все рассказывать? – спрашиваю я. Макс пожимает плечами, словно говоря: «Почему бы и нет», а Петерман выжидательно смотрит на меня. Так что на этот раз я ни о чем не умалчиваю. Я рассказываю об Эммете и ванной, об украденных картинах, о «Ноктюрне» и о том, как, стоя напротив картины, мы повторили наш сон… рассказываю и о поцелуе. О нем я говорю, опустив глаза, – мне неловко делиться этим с Петерманом, со всеми остальными. Но он нисколько не смущается.

– Похоже, ваш план сработал, – говорю я. – Мне казалось, что мы снова в том сне. Я даже слышала симфоническую музыку.

– И я тоже, – добавляет Макс. – А твои губы на вкус были точь-в-точь как печенье «Opeo».

– И твои! – радостно восклицаю я, и Макс со смехом кладет руку мне на шею сзади, ласково ее сжимая.

Но Петерман не разделяет нашего воодушевления.

– Я запутался. То есть в твоем сне его губы были на вкус, как печенье «Opeo».

– Нет, – говорю я, качая головой. – Вернее, да, сначала я почувствовала этот вкус во сне, но потом оказалось, что и в реальности он такой же.

Петерман хмурится.

– Вопрос, полагаю, глупый, но все же: не ел ли кто-нибудь из вас вчера «Opeo» наяву?

Мы с Максом качаем головами.

– А что такое? – спрашивает Макс.

– Пока не знаю, – говорит Петерман, барабаня пальцами по столу. – С кем-нибудь из вас такое уже случалось? Чтобы детали из снов просачивались в реальность?

От этого вопроса волосы у меня на руках встают дыбом.

– У меня так было, – осторожно говорю я и рассказываю о том, как видела в окно Сержио и Брунгильду, и о гигантских следах Джерри. – А с тобой? – спрашиваю я Макса.

Он кивает.

– Меня тоже преследуют попугаи. Недавно во время тренировки они сидели на воротах и очень радовались, когда я забивал голы. А вчера, когда я пошел переложить чистые вещи из стиральной машинки в сушилку, я нашел в белье резинового утенка.

– Как во сне про стиральную машину, – шепчу я. – А я видела утенка в реке Чарльз несколько дней назад.

– А бывало ли с вами такое раньше, до встречи в реальности? – спрашивает Петерман.

Мы с Максом снова вместе качаем головами.

– Грань стирается, – шепчет Петерман.

– Что? – хором переспрашиваем мы.

– Не хочу пугать вас раньше времени, – говорит Петерман – Но есть у меня подозрение, что теперь, когда вы встретились в реальной жизни, ваше сознание, возможно, разучилось отличать реальность от снов. Возможно, со временем, если мы не сможем сделать так, чтобы вы перестали друг другу сниться, вы перестанете понимать, где сон, а где явь, – он делает паузу и наклоняется вперед. – И в конечном счете вы медленно потеряете связь с реальностью.

– То есть… сойдем с ума? – спрашиваю я.

Рука Макса, прятавшаяся в моих волосах, падает ему на колено.

– Чушь какая-то, – говорит он.

– Посмотри вокруг, Макс, – говорит Петерман. – Что здесь не чушь?

– Все будет хорошо, – говорю я Максу по пути к машине. Еще рано – и девяти нет, и двор еще пуст. Макс по-прежнему держит меня за руку, но избегает моего взгляда с тех пор, как Петерман объявил нам о своей теории. – Мы во всем разберемся. Петерман разберется. – Я замолкаю и жду от него знака, что он меня услышал.

Как истинный джентльмен, Макс сперва подходит к пассажирской двери и распахивает ее передо мной.

– Да, знаю, – говорит он, положив руки мне на плечи. – Просто очень хотелось бы, чтобы все было проще. Мне надо бы готовиться к экзамену по истории, а вместо этого я переживаю, что сны сводят меня с ума. Это глупо, знаю, но мне бы хотелось, чтобы воздушный шар, на котором мы летали прошлой ночью, не приземлялся.

– Почему? Что там такого произошло? – спрашиваю я, делая вид, что не понимаю, о чем он.

– Оу, неужели не помнишь? – подыгрывая мне, спрашивает Макс. – Тебе помочь? Напомнить?

– Между прочим, это очень важно, – говорю я, тыкая в него пальцем. – Особенно для научн… – но Макс целует меня раньше, чем я успеваю закончить.

Я отстраняюсь, на мгновение забывая, где я.

– Иногда от твоих поцелуев я становлюсь совершенно невесомой, – говорю я.

Потом вижу лицо Макса. Он в ужасе смотрит вниз. Я опускаю глаза и вижу, что мы в самом деле невесомы. Мы парим в воздухе. Невысоко – сантиметрах в тридцати от земли. Я дергаю ногой, и мы тут же опускаемся на асфальт и облокачиваемся на машину, переводя дух. Сердце у меня так колотится, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди, меня подташнивает.

– Ты это видел? – спрашиваю я.

– Ага, – отвечает Макс, тяжело дыша.

– Мы что…

– Да, – кивает он. – И, кажется, это я виноват.

– Ты-то тут при чем?

– Ну, я же сказал, что не хочу, чтобы шар приземлялся… Вот мы и полетели вверх.

Макс с ужасом смотрит на меня. Я беру его ладонь в свою и крепко сжимаю.

 

Глава двадцать первая

Привет

Надо мной нависает перевернутое лицо Оливера, он смотрит на меня настороженно, но сквозь песни группы The Сиге я не слышу, что он говорит, – приходится снять наушники. Если вы еще не знакомы с музыкой конца 1970-х – пост-панком или нью-вейвом, – очень советую это исправить, особенно если вы безнадежно влюблены.

– Что? – спрашиваю я, решая не вставать. Всю перемену я лежу во дворе и разглядываю листву над моей головой. Готова поклясться, что листья дерева, под которым я лежу, меняют цвет с огненно-красного на ярко-фиолетовый и розовый, но, возможно, это все потому, что я иногда засыпаю. А может, из-за того, что теряю связь с реальностью, как говорит Петерман.

– Я спросил, что с тобой, – повторяет Оливер. Волнистые пряди волос снова упали ему на глаза, как в нашу первую встречу.

– А что не так?

Оливер растягивается на траве рядом со мной.

– Ну, ты так странно улыбаешься, – говорит он. – Будто у тебя есть своя тайна.

Тайна, которую кроме меня знает только один человек.

– Ой, – говорю я, пытаясь принять более серьезный вид. – Надо же.

Но на самом деле для меня это не новость. За завтраком папа сказал мне то же самое. Я оторвала взгляд от тарелки с хлопьями и заметила, что он странно на меня поглядывает. Он не сводил с меня глаз, поэтому пришлось спрятаться за коробкой хлопьев. С самого утра я улыбаюсь как идиотка, потому что постоянно думаю о поцелуях. О поцелуе во сне прошлой ночью. О вчерашнем поцелуе в музее Изабеллы Стюарт Гарднер. Уже было столько поцелуев, и каждый из них неповторим. Знаю, я действительно виновата – и мне на самом деле совестно. Но гораздо больше во мне другого чувства… радости. Будто все встало на свои места. Я не хочу делать Селесте больно. Она была со мной мила и приветлива. Но мы с Максом не можем ничего с собой поделать. Может, я радуюсь потому, что, хоть это и звучит по-детски, я все-таки первой его увидела. Он раньше стал моим.

– Это как-то связано с Вулфом? – спрашивает Оливер. – Пожалуйста, скажи, что нет.

– Нет, Макс тут ни при чем, – говорю я. – А почему ты спрашиваешь?

– Потому что вон он идет. Как обычно, крайне вовремя, – говорит Оливер и садится, опершись на локти.

– Привет, – говорит Макс, возвышаясь над нами.

– Привет, – отвечаю я с невольным смешком и убираю волосы с лица.

– Привет, – говорит Оливер тоном, в котором даже не скрывает подозрительность.

– Привет, – громко говорит Селеста, и мы все оборачиваемся на ее голос, – она стоит в нескольких метрах от нас, посреди двора, уперев руки в боки.

– Это правда? – спрашивает она, слегка втягивая щеки при взгляде на Макса.

– Что правда? – переспрашивает Макс, застыв на месте.

– Про вас двоих, – говорит она, кивая в мою сторону и снова глядя на Макса. – Признаться, у меня были кое-какие подозрения. Я замечала, что рядом с ней ты ведешь себя странно, но и подумать не могла, что ты… – Селеста замолкает и опускает взгляд, качая головой.

– О чем она говорит? – шепотом спрашивает меня Оливер, но я молчу и не двигаюсь.

– Где ты был вчера? – спрашивает Селеста Макса, и ее глаза наполняются слезами.

Макс смотрит на нее с каменным лицом. Со стороны он легко может сойти либо за дурачка, либо за человека, которому плевать на происходящее. Но я успела узнать его получше. Он закрывается. Он боится.

– Мне ты сказал, что поедешь с мамой на очередное мероприятие из тех, что ты так терпеть не можешь, – с гигантскими ножницами и перерезанием ленточки. Так вы с ней ездили или нет?

Макс открывает рот, будто хочет что-то сказать, но молчит.

– Ездили? – переспрашивает Селеста дрожащим голосом.

Мне хочется закрыть лицо руками.

Макс вздыхает.

– Нет, – наконец говорит он.

У Селесты открывается рот.

– Значит, это правда. Когда Франческа Делло Руссо написала мне о том, что на утренней пробежке видела, как вы двое целуетесь, я ответила: «Быть такого не может». Решила, что она обозналась. Но в глубине души знала, что нет. – Она смотрит на меня. – Я была о тебе лучшего мнения. Ты мне нравилась, Элис.

– Селеста… – начинаю я, но не знаю, что сказать. – Мы не хотели делать тебе больно. Мы просто…

Но Макс перебивает меня.

– Это я виноват, – говорит он. – Элис тут ни при чем. Это я ее поцеловал. Но это вышло случайно… мы… я не хотел.

Теперь моя очередь шокированно смотреть на Макса. Я знаю, о чем он, – все действительно вышло случайно. Симфоническая музыка, картины, мое платье, танец… и да, все было туманно, совсем как во сне. Но этим все не закончилось. Еще мы держались за руки по пути в ЦИС. Макс рассказал мне историю перед сном и поцеловал меня утром. Я отвечала на его поцелуи искренне и думала, что между нами все взаимно.

– Не хотел? – переспрашиваю я.

– Как будто от этого легче, – усмехается Селеста, отворачиваясь. – Буду очень вам благодарна, если вы оба соизволите больше никогда со мной не заговаривать. – Она решительно уходит, и только тогда я понимаю, что на нас смотрит весь двор.

Макс не бросается за ней, но и ко мне не поворачивается. Он потрясенно стоит на месте, а потом отходит к сараю для лодок. Я поворачиваюсь к Оливеру, но тот уже давно ушел.

Мне казалось, что после всех этих противоречивых событий и эмоций, после отслеживания мозговой активности и разыгрывания сна, мы начали что-то понимать. Не в науке… а в нас самих. Но на самом деле нет. Мы не стали ближе, чем в тот день, когда я впервые тут появилась.

Когда во дворе снова становится шумно – наверняка все только и говорят о том, какой я ужасный человек, – я снова надеваю наушники и ускользаю туда, где можно поплакать в одиночестве.

 

Глава двадцать вторая

Он тебе не парень

У бабушки в саду я достаю немного удобрения из пакетика, отгоняю Джерри от улитки, которую он с аппетитом обнюхивает, как вдруг раздается сигнал телефона. Пока я проверяю, не пришло ли SMS от Макса, сердце бешено колотится, но Макс тут ни при чем. Пришло уведомление о матери. Я уже и забыла, что несколько лет назад настроила оповещения на все события, связанные с ней. Когда мои друзья из прежней школы узнали про гугл-оповещения, они решили следить за телезвездами или поп-певцами. С кем он теперь встречается? Что она купила в супермаркете? Я сделала другой выбор – мама. Но моя мать была неуловимее любой телезвезды. Так что оповещения были практически бесполезны… но это раньше.

ПРИМАТОЛОГ МАДЛЕН БАКСТЕР

ПОСЕТИТ ВСТРЕЧУ ЭКОЛОГОВ В ВАШИНГТОНЕ И ПРОЧТЕТ В СМИТСОНОВСКОМ ИНСТИТУТЕ ЛЕКЦИЮ О ВЛИЯНИИ ВЫРУБКИ ЛЕСА НА УСКОРЕНИЕ ВЫМИРАНИЯ БИОЛОГИЧЕСКИХ ВИДОВ И КЛИМАТИЧЕСКИХ ИЗМЕНЕНИЙ

Я потрясенно смотрю на экран, потом кладу телефон в карман и иду домой. Папа в гостиной читает «Нэшнл Географик».

Он начинает говорить первым.

– А знаешь ли ты, что в некоторых папуасских племенах батат считается священным?

– Впервые слышу, – говорю я. – Послушай, пап…

– Если у человека вырастает крупный батат, он должен отдать его соседу, чтобы тому стало стыдно и он вырастил батат еще крупнее.

– Пап, – говорю я.

– Не знаю, едят ли они их вообще! – восклицает он. – Наверное, нам пора пересмотреть праздничное меню на День благодарения, как думаешь?

– Пап, – почти кричу я. Сегодня у меня не хватает терпения на эти сомнительные факты.

– А что случилось? – Он наконец поднимает глаза, будто только меня заметив.

Тут я ненадолго замолкаю. Моя новость ему не понравится. Глубоко вдыхаю, набираясь решимости.

– Ты в курсе, что Мадлен приезжает в Вашингтон? – спрашиваю я.

Выражение папиного лица стремительно меняется с радостного на мрачное, а потом на абсолютно невозмутимое.

– Лучше бы ты ее мамой называла, – говорит он. Я ничего не отвечаю, и он уточняет: – Откуда ты знаешь?

– Это все гугл-оповещения, – говорю я. Чем точнее мои ответы, тем меньше у него шансов сменить тему.

– Понятно, – говорит он, опускает журнал и задумчиво кладет ладони на колени.

– Как ты думаешь, мы с ней увидимся? – спрашиваю я.

– Возможно, – говорит папа, глядя на часы, в окно – куда угодно, но только не на меня.

– Возможно? – спрашиваю я. И мне хочется продолжить: Думаешь, моя мать вдруг решит заскочить в гости, чтобы впервые за десять лет наконец повидаться с собственной дочерью? Но я решаю промолчать.

– Конечно, само собой, – говорит он, снова опуская глаза на текст. – Надо ей написать и спросить.

– То есть ты ей напишешь? – спрашиваю я. Я знаю, что чересчур сильно давлю, но почему я должна все решать? Он мой отец. Он должен обо мне заботиться. Он должен спросить мать, когда она соизволит заглянуть домой.

– Что ж, – говорит он, переворачивая страницу журнала. – Вполне могу.

Папа нарочно ничего не обещает. Хочется кричать. На него – за то, что он такой ненадежный, за то, что с ним нельзя обсудить важные темы. На мать – за то, что она отвратительно выполняет свои обязанности и никогда не бывает рядом, когда нужна. На Макса – за то, что сказал, что не хотел меня целовать, и за то, что тогда ушел со школьного двора и оставил меня в одиночестве.

На них троих – за то, что оставили меня в одиночестве.

– Может, будешь поосторожнее орудовать этой своей лопаточкой? – спрашивает Оливер за моей спиной. Я в бабушкином саду: сижу на корточках, высаживаю суккуленты, которые собираюсь вырастить для стены в научном центре. Оглядев плоды своих трудов, я понимаю, что от меня больше вреда, чем пользы. Я скорее раскидываю землю, чем пересаживаю растения.

– Извини, – поворачиваюсь к нему. – Тяжелое утро. А вообще, какие у тебя планы на сегодня? Мне бы сейчас приключение не помешало.

Встаю, вытираю руки о колени и только тогда замечаю, что с Оливером что-то не так. Он неподвижно стоит у калитки, руки висят вдоль тела, кулаки сжаты.

– Вообще, – говорит он, – я не для того пришел. Я хотел… – Он с досадой замолкает, но потом продолжает: – Элис, как ты могла?

Я вздыхаю.

– Оливер, я тебе сейчас все объясню. Сны…

– Это сны тебя заставили так поступить, да? Теперь сны контролируют твой разум? Я тебе поверил, когда ты сказала, что вы с Вулфом снитесь друг другу, но в это я поверить не могу. – Он хмурится, глядя на меня, его поза напряжена. Он еще никогда на меня так не смотрел.

– Оливер.

– Он тебе не парень, Элис.

– Да, знаю, – начинаю я.

– Он не твой, Элис. Он принадлежит Селесте. А Селеста – хороший человек; она такого не заслуживает. Он ее. Не твой.

– Но он был моим! – наконец кричу я. – Он был моим. Многие годы. Всю мою жизнь он был моим. Был мне лучшим другом, парнем. Моей второй половинкой. Я не могу просто взять и обрубить все это, – кричу я, осознавая, что хочу, чтобы это услышал не Оливер, а Макс. А еще, произнеся эти слова вслух, я ощущаю, что они очень точно выражают мои чувства к Максу и его чувства ко мне, – ведь именно это он и пытался сказать мне тогда, в лифте. Что чувства просто так не выключить, даже если знаешь, что надо бы.

– Нельзя выключить в себе чувства лишь потому, что кто-то тебя об этом просит, – говорю я Оливеру чуть тише. – Тебе не понять.

– Очень даже понять, – говорит он, не глядя мне в глаза, и я понимаю, что в крошечном суккулентном саду не один, а двое безнадежных влюбленных. Мои чувства к Оливеру были самыми невинными, но это не значит, что он испытывал то же самое.

– Обещаю, что завтра же помирюсь с Селестой. Она заслуживает всего самого лучшего, – говорю я Оливеру и смотрю на него. Он наконец встречается со мной взглядом. – И ты тоже, – добавляю я.

Он делает небрежный жест рукой.

– Да ладно, – говорит он с улыбкой. – Переживу.

– Я в этом и не сомневаюсь.

– Но только ты сама все расскажешь Салли Сегвей. Потому что я видеть не могу, как она тоскует по Франку, – добавляет он. – Просто с ума меня сводит.

Выходя из сада, Оливер едва не врезается в пожилую даму, которая идет по тротуару. Словно джентльмен девятнадцатого века, он делает шаг назад, изящно кланяется, желает ей хорошего дня, а она довольно улыбается ему. Оливер подмигивает.

Будь я не собой, я бы в него влюбилась. За его остроумие, харизму и любовь к приключениям. За то, что всегда меня находит, за то, что не боится сказать, чего хочет.

Но, увы, я – это я. Увы, приходится считаться с тем, что в мире существует Макс Вулф. Увы, против него ни у кого нет шанса.

 

Глава двадцать третья

Это были очень умные попугаи

– Так, еще раз, – говорит Софи. – Вы с Максом любите друг друга уже многие годы и наконец-то поцеловались в реальности. Но Макс встречается с Селестой. И теперь Селеста на тебя злится, и Оливер тоже, потому что он тебя любит, а ты его нет, ты любишь Макса, с которым, кстати сказать, не разговариваешь уже два дня.

– Все сокровища мира отдала бы за то, чтобы ты ошиблась хоть в чем-то, – говорю я в трубку.

– Ну и ну! – восклицает Софи. – А у меня-то самая главная проблема – как сделать так, чтобы новенький, Марко Медина, заметил, что я существую.

– О не-е-е-т, – протягиваю я. – И что же ты для этого делаешь? – Я очень люблю Софи, но она не самый тактичный человек на планете и при этом предельно самоуверенна. Комбинация не всегда выигрышная.

– Мама посоветовала с ним постоянно здороваться – вот я и здороваюсь, – говорит Софи.

– Звучит не так уж плохо, – говорю я.

– Боюсь, я кажусь чересчур агрессивной, – признает она. – Не так давно он чуть не бросился наутек, когда я с ним поздоровалась. Примерно так: ПРИВЕТ! – Софи истошно вопит в трубку. – Ну да ладно. Ты не забыла, что я скоро приеду в гости?

– Нет, конечно! – говорю я и мысленно напоминаю себе просмотреть нашу переписку и проверить, какую дату мы выбрали.

– Отлично, – воодушевленно говорит она. – Мне не терпится увидеть все своими глазами.

На занятиях клуба «Террариум» в среду днем Селеста не появляется, и от этого у меня на душе скверно.

– Ну же, давай, съешь меня, – бормочу я растению-людоеду. – Я этого заслуживаю.

Но когда Паркер нас отпускает и я выхожу из оранжереи, оказывается, что Селеста ждет меня у Франка – и на душе становится еще хуже.

– Очень может быть, что она планирует тебя убить, – бросает Иеремия, проходя мимо в своей торопливой манере – он спешит к белому BMW, в котором его ждет мама.

– Откуда ты знаешь? – огрызаюсь я.

– Все знают, – говорит Иеремия. – Даже я.

– Расслабься, – говорит Селеста, когда я подхожу ближе. Одну руку она упирает в бок. На ней очередной восхитительный наряд – черные кожаные легинсы и серый свитер. – Ты похожа на провинившегося щенка.

– Потому что я и впрямь провинилась.

– Еще как, – спокойно соглашается Селеста. – Но не надо считать меня монстром. Это даже хуже, чем целовать чужого парня. Делать из себя жертву не круто.

Как бы мне хотелось, чтобы она не рассуждала так по-взрослому. Мне бы тогда было куда легче жить.

– Знаю, – говорю я. – Ты и представить не можешь, как мне жаль, что все так получилось. – И тут я понимаю, почему Макс сказал то, что сказал. Мне искренне жаль. И ему тоже. Не важно, что мы любим друг друга, – с такими девушками, как Селеста, нельзя так поступать.

– Так странно, я думала, что умею распознавать девушек вроде тебя, – говорит Селеста. – Таких, которые уводят чужих парней. Они сперва притворяются, что ты им друг, но всегда есть ощущение, что на самом деле они не такие, что они себе на уме. У них свои планы, своя цель, а ты для них просто инструмент, с помощью которого они получают желаемое. – Она наклоняется и несколько раз задумчиво звонит в велосипедный звонок, подбирая слова. – Но ты не такая. Ты мне казалась совсем не такой. И я уже и вправду начинала думать, что мы сможем подружиться. Я не собираюсь мстить, просто хочу узнать… что случилось? Чтобы я смогла все переосмыслить и спокойно вернуться в клуб «Террариум».

– Я тебе клянусь, я совсем не такая, – говорю я. – Знаю, кажется, что это неправда – из-за того, что случилось, но… – Я с досадой кусаю губу. Это все слишком трудно объяснить. – Пойдем со мной?

– Куда? – спрашивает Селеста.

– Мне нужно кое-что тебе показать. Без доказательств ты мне не поверишь.

– Это ты и хотела мне показать? – спрашивает Селеста, когда мы приближаемся к круглому зданию ЦИСа. – Древнее здание на площади Данэм? Ты что, хочешь похитить меня и спрятать здесь, чтобы Макс достался только тебе? – Она делает глубокий вдох. – Прости, у меня слишком бурное воображение. Многих оно отпугивает.

– Вообще, это многое объясняет, – говорю я, думая, а не такой ли и Макс. И вдруг замечаю ярко-оранжевую надпись на двери ЦИСа.

ЦЕНТР ЗАКРЫТ ПО РАСПОРЯЖЕНИЮ

ПОЛИЦИИ

ВСЯ АКТИВНОСТЬ

ПРЕКРАЩЕНА НА ВРЕМЯ РАССЛЕДОВАНИЯ

ПОЛИЦИЯ ГОРОДА БОСТОН

– Что за бред? – спрашиваю я. Мы же были здесь всего три дня назад.

– Нет, правда, зачем мы сюда пришли? – спрашивает Селеста. – У тебя две минуты на объяснения – и я сматываюсь.

На мгновение я замираю. Это катастрофа. Мне нужно провести Селесту в ЦИС, чтобы она мне поверила. Оливер поверил мне без доказательств, но это Оливер. Селеста не такая. Я уже натворила достаточно, чтобы заслужить ее недоверие. Перебираю варианты у себя в голове. Можно просто влезть внутрь, но теперь, когда на двери висит официальное сообщение от полиции, это глупо.

И вдруг я вижу Лилиан, идущую вдоль здания, и понимаю, что еще не все потеряно. Заметив меня, Лилиан спешит в другую сторону.

– Лилиан! – кричу я и бегу следом, потому что она не оборачивается. – Лилиан! Что происходит?

Хватаю ее за гигантский шарф и тяну его на себя, словно хочу размотать мумию, и наконец Лилиан поворачивается ко мне.

– Ох! – восклицает она, поправляя шарф. – Не подумай, что мне очень хочется тайком проникать в ЦИС. Но нужно забрать со стола кое-что. Войду и сразу же выйду. Они же выгнали нас вчера вообще без предупреждений.

– Но за что? – спрашиваю я.

– Петерман, – отвечает она, будто выплевывая подгнившую виноградину, будто терпеть это имя не может.

– Кто такой Петерман? – спрашивает подошедшая к нам Селеста.

– А ты кто такая? – спрашивает Лилиан.

– Селеста, – отвечает та.

– И что ты тут делаешь? – Лилиан хмурится. Курсы этикета этой девушке точно не помешают.

– Самой интересно, – раздраженно говорит Селеста и смотрит на меня.

Я делаю глубокий вдох. Этой ситуацией нужно воспользоваться.

– Лилиан, не скажешь ли ты Селесте, какие отношения нас связывают?

– Да никакие, – припечатывает Лилиан.

– Нет же, я не имею в виду дружбу, – говорю я медленно, словно учу детсадовца писать по буквам. – Откуда ты меня знаешь?

– А, ты участвовала в одном исследовании, которое проводил Центр изучения сна, где я раньше работала.

– И как часто я к вам приходила?

– Дважды в неделю.

– С кем?

– Со своим парнем Максом.

Тут мои челюсти сжимаются, и краем глаза я вижу, что Селеста смотрит на меня с ненавистью.

– Нет, мы же это обсуждали, Макс мне не парень.

– Называй как угодно, – Лилиан закатывает глаза.

События развиваются не совсем по моему плану, но еще не все потеряно.

– А как именно мы с Максом сюда попали? – настойчиво спрашиваю я.

Лилиан рассеянно оглядывает двор, людей, сидящих на лавочках с книгами или снующих из здания в здание. Но, услышав мой вопрос, она сосредотачивается.

– Я думала, это конфиденциальная информация.

– Разрешаю тебе рассказать, – говорю я, скрещивая руки на груди.

Лилиан вздыхает.

– Вы с Максом попали сюда в детстве, потому что оба страдали от кошмаров. После завершения исследований вы почему-то начали друг другу сниться – и снитесь до сих пор. Насколько я поняла, вы повторно обратились в ЦИС для того, чтобы это исправить.

– Отлично, спасибо, Лилиан, – начинаю я.

Но она еще не закончила.

– Ведь вы влюбились друг в друга и не знаете, что с этим делать. А вообще, кто это?

Я натянуто улыбаюсь.

– Лилиан, это Селеста, девушка Макса.

Брови Лилиан ползут вверх, губы складываются в маленький, аккуратный овал.

– Вот как, – говорит она. – Ладно, я лучше пойду. Хочу забрать вещи и уйти, пока полиция не вернулась.

– А где Петерман? – снова спрашиваю я.

– Наверное, в тюрьме, – отвечает она.

– То есть?

– Петермана арестовали, – объясняет она. – Из-за попугаев. Он причастен к нелегальной торговле птицами. Птицы были его страстью, и чем более редок вид – тем лучше. Говорят, его могут посадить.

– Из-за парочки невоспитанных итальянских попугаев? – спрашиваю я.

– Это были очень умные попугаи, Элис.

Мы прислонились к колонне у ступенек ЦИСа. Обе молчим, я кусаю ногти на руках, а Селеста – губы, и я жду, что она скажет. Все карты выложены, осталось только поверить мне.

– Так что же получается, – начинает Селеста. – Вы с Максом обратились сюда, чтобы ваши сны изучили и навсегда избавили вас друг от друга? – Она отталкивается от колонны и надевает ремень своей кожаной сумки на плечо. – О’кей.

– О’кей? – переспрашиваю я.

– Да, о’кей, верю. Такую чушь невозможно выдумать. Но это не значит, что мы теперь друзья. К тому же тебе и так есть, о чем беспокоиться.

– Например? – спрашиваю я. Мне в самом деле интересно, потому что она может иметь в виду слишком многое.

– Например, о том, как вы справитесь со всей этой неразберихой, когда ученого, который проводит процедуры, посадили, – отвечает Селеста и уходит от меня по газону.

Я гляжу ей вслед. Она, как обычно, права. Если ЦИС закрыли навсегда, мы никогда не разберемся с нашими снами. Если мы не поймем, почему снимся друг другу, то никогда не сможем положить этому конец. И тогда путаница и боль никуда не денутся.

Смотрю на свои коричневые ботинки и делаю глубокий вдох, а когда выдыхаю, земля подрагивает у меня под ногами, будто я дую на гладь спокойного озера. Вот только это не озеро, а газон в центре площади. Ну вот, опять, думаю я, снова глубоко вдыхаю, крепко сжимаю губы и выдыхаю весь воздух.

Колышется не только трава – земля тоже подрагивает.

На мгновение я застываю, потом с силой топаю по траве и вижу, как по газону пробегают зеленые волны. Красиво, но вместе с тем жутко. Я подпрыгиваю и ударяю по земле обеими ногами – новая волна оказывается больше предыдущей, она мне почти по колено. И тут я замечаю, что эта волна движется прямо на Селесту, которая уже успела немного отойти от меня, – ее вот-вот опрокинет. Я кричу Селесте – так громко, будто за ней едет огромный грузовик.

– Что? – она раздраженно оборачивается. И тут зеленая волна моментально исчезает.

– Ну… да так, ничего, – кричу я, чувствуя себя ненормальной.

Селеста качает головой и продолжает идти.

– Ты и в самом деле сумасшедшая, Элис Роуи, – говорит она.

Теперь речь не только обо мне, Максе и той драме, причиной которой мы стали. Теперь речь о нашей вменяемости.

15 октября

Вряд ли когда-нибудь вам было так же хорошо, как мне сейчас. Какая-то извилистая техасская река. Я распласталась на большом плавательном круге, пригревает солнышко, пальцы моих ног касаются воды, голова и руки удобно лежат на бортиках. Поправляю большие солнечные очки и вздыхаю.

– Вид у тебя счастливый, – говорит Макс.

Приподнимаю очки, поворачиваю к нему голову и подмигиваю.

– Ну еще бы, – я широко улыбаюсь.

Макс плывет на своем круге неподалеку. На нем темно-синие плавки и черные «рэй-бэны». Он улыбается мне в ответ.

– Плыви сюда.

– Нет, это ты плыви сюда! – кричу я и зову его жестом. И тут замечаю, что ногти у меня красивейшего цвета – как закатное небо. Шевелю пальцами, любуясь маникюром и игрой света на нем.

Кладу руку обратно на круг и чувствую что-то странное. Круг стал шершавым и пористым, в нем прощупываются дыры. Сажусь и понимаю, что плыву по молочной реке на гигантском сладком колечке.

– Это, наверное, очень полезно для кожи, – замечаю я и снова смотрю на Макса. – Эй, а почему у тебя цветное колечко, а у меня – нет? – требовательно спрашиваю я.

– Потому что я круче, – хвастливо заявляет он, протягивает руку, отламывает кусочек от своего ярко-зеленого судна, несколько раз макает его в молочную реку, как пончик, и закидывает в рот. – Ммм…

– Поменяться не хочешь? – сладким голосом спрашиваю я.

– Ни за что, – говорит Макс и садится, зная, чего от меня ждать.

– А жаль, – говорю я и яростно гребу в его сторону. Он отдаст мне цветное колечко, хочет он того или нет!

Гребу изо всех сил, но не приближаюсь к нему ни на миллиметр. Течение реки убыстряется, вдруг она из белой становится радужной, словно кто-то только что доел разноцветные хлопья и вылил оставшееся молоко в раковину.

– Макс, притормози! – кричу я.

– Не могу! – отвечает он, его уносит все дальше и дальше, и наконец он становится крохотной точкой на горизонте, а я перестаю двигаться.

С грустью вытаскиваю гигантское, пропитавшееся водой колечко на берег и засыпаю, положив на него голову; подо мной песок, который оказывается сахаром.

 

Глава двадцать четвертая

Подумаешь, голая грудь

Если вы учитесь в школе «Беннетт» и хотите позаниматься, то в библиотеку идти точно не стоит. Там народу больше, чем в столовке в обеденный перерыв, на школьном дворе в понедельник утром и на трибунах во время футбольного матча в субботу, вместе взятых. Чаще всего школяры приходят сюда и только притворяются, что работают, – а на самом деле внимательно наблюдают за другими, порой даже не заботясь о том, чтобы вытащить из сумки учебники. Библиотекари с ума сходят.

Словом, если вы хотите позаниматься, то в библиотеку идти точно не стоит – разве только вы не обладаете дисциплинированностью Макса Вулфа. Вот он, сидит в дальнем углу второго этажа в окружении стопок книг по истории, свет настольной лампы льется на его красивое лицо. Как же не хочется его отвлекать. Но он сам поднимает взгляд и замечает меня – и мне делается совестно, что я на него так пялюсь.

– Привет, – шепчет он.

– Привет, – громко отвечаю я.

Макс с улыбкой качает головой и жестом подзывает меня к себе.

– Здесь нельзя шуметь, – вполголоса сообщает он. – Присядешь?

Я киваю и пододвигаю стул к его столу.

Пару мгновений мы сидим в тишине.

– У нас есть проблема, – наконец шепчу я.

– Знаю, – кивает Макс. – Нам нужно многое обсудить, и мы обязательно поговорим обо всем, обещаю, но сейчас все мои мысли только об экзамене…

– Нет, – прерываю я его. – Я не об… этом. – Об этом можно говорить долго, но сейчас у нас есть темы поважнее. – Я о Петермане. Кажется, его… Арестовали. – Сообщать о таком накануне теста по истории – плохая идея. Он и так изрядно понервничал, а эта новость окончательно выбьет его из колеи. Но нам нужно решить, что делать дальше.

– Знаю, – говорит Макс.

Я выпрямляюсь.

– Знаешь? Откуда?

Макс запинается.

– Мне Селеста сказала, – отвечает он, и я снова опускаю плечи.

– Ну точно, – говорю я, стараясь говорить мягче. – Она рассказала тебе, что я ее туда водила? Я пыталась все исправить, объяснить ей.

– Знаю, что пыталась, – говорит Макс. – Это дорогого стоит. Спасибо.

– Так теперь все наладилось? Ну, между вами? – интересуюсь я, рисуя закорючки на его распечатке с заданиями и забывая о настоящей причине, по которой сюда пришла. – Между тобой и Селестой?

– Посмотрим. – Макс пожимает плечами, и мои закорючки превращаются в безумные каракули.

Макс вытягивает руку – и у меня в голове проносится мысль, что он хочет погладить меня по щеке, но он снимает что-то с моих волос – оказалось, в них запуталось колечко хлопьев. Опять. Только не это, – думаю я, разглядывая его находку.

– Откуда это? – спрашивает он.

– Понятия не имею.

И тут Макс делает то, чего я никак не ожидала. Он начинает смеяться. Громко.

– Что ж, очень рада, что смогла тебя повеселить! – восклицаю я.

Макс молчит, пытаясь отдышаться. А потом говорит:

– Мы с Селестой расстались. Тогда-то она и рассказала мне про ЦИС.

– Расстались? – переспрашиваю я, не сводя с него глаз, и медленно кладу ручку на стол. Русоволосая девушка, сидящая неподалеку, резко встает, бросает книги в сумку и уходит.

– Ага, – подтверждает Макс. – Расстались.

Я замираю. Не знаю, что и думать. Это все из-за меня? Теперь мы наконец будем вместе? Я представляла, что все будет совсем по-другому.

– Значит ли это… – начинаю я.

– Это значит только то, что мы с Селестой расстались, – мягко, но уверенно говорит Макс, словно он предвидел этот вопрос. – Элис, ты же знаешь, что ты мне очень дорога, но сейчас самый сумасшедший семестр в моей жизни. Мне нужно время, чтобы во всем разобраться.

Нет, думаю я, я-то представляла, что все будет совсем-совсем по-другому. Но сейчас есть вопросы куда важнее. Например, наша вменяемость.

– Так что же нам делать? – спрашиваю я. – Со снами. Помнишь, что Петерман сказал в воскресенье? Теперь нам как никогда нужны ответы. А ЦИС закрыли. Все очень странно.

Макс качает головой.

– Если честно, не знаю.

– Но ведь у тебя всегда и на все готов ответ, – говорю я.

– Да, – кивает он. – Но, кажется, на этот вопрос я ответить не в состоянии.

Когда вечером я прихожу на кухню, из патефона слышатся громкие звуки босановы, а на столе, судя по всему, недавно состоялось массовое убийство ингредиентов для выпечки. Практически все покрыто самыми разными сыпучими веществами. Сахар и мука, какао, кусочки шоколада, следы от сливочного масла.

Папа стоит у кухонной стойки в фартуке и украшает торт глазурью с видом великого художника. Но когда я смотрю внимательнее, я замечаю, что торт просел, и с помощью глазури папа пытается придать ему нормальную форму.

– Ну что ж, кажется, уже лучше, – замечаю я.

– Ха-ха, – говорит папа. – Я очень стараюсь, но получается так себе.

– А ты никогда не думал о том, чтобы просто смириться с тем, что из тебя не очень хороший кондитер? – интересуюсь я.

Папа смотрит на меня, как на сумасшедшую.

– Нет, – отвечает он, – не думал. Поверить не могу, что ты меня об этом просишь. – Очень трудно воспринимать его слова серьезно, особенно когда он поворачивается и я вижу, что на нем фартук, купленный во Флоренции. На фартуке рисунок – мраморная статуя… обнаженной женщины.

– Фу, пап, это отвратительно, – говорю я, руками отгораживаясь от этого зрелища. – Но вообще – это всего лишь торт. Его можно и в магазине купить, – макаю палец в глазурь и слизываю ее. Неожиданно вкусно.

– Подумаешь, голая грудь, – говорит папа, снимая фартук, под которым оказывается его привычный фланелевый халат. – И вообще, я же ученый. Думаешь, я сдаюсь всякий раз, когда итог меня не устраивает?

– Нет, – бормочу я.

– Чему я тебя всегда учил? – спрашивает он, тыкая в меня лопаточкой, испачканной в масле.

– Нельзя хранить бананы в холодильнике – они от этого быстрее портятся, – насмешливо говорю я.

– Не это, – невозмутимо говорит папа.

– Находить ответ на любой вопрос и всегда идти до конца, – говорю я.

– Именно так. Умница. – Он намазывает немного глазури мне на нос, и я закатываю глаза, а потом соскабливаю глазурь пальцем и отправляю прямиком в рот.

– Знаешь, а ведь вкусно.

– Это просто сахар и сливочное масло, – говорит он. – Если я когда-нибудь умудрюсь испортить вкус и этих двух продуктов, грош мне цена.

Плетусь наверх и пытаюсь хоть немного позаниматься: прочесть кое-что и написать небольшое эссе для Леви. Но хоть это и мой любимый предмет, я не могу усидеть на месте – меня тянет к одному из высоких книжных шкафов во всю стену, сверху украшенных красивыми полумесяцами. Я изучила содержимое полок уже десятки раз. На них стоят резные шкатулки, серебряные подносы для украшений и старые открытки без подписей – а значит, их купили как сувениры, а не для того, чтобы отправлять. Пододвигаю к шкафу стул, чтобы заглянуть на самую верхнюю полку, и обнаруживаю там маленькую коробочку. Внутри нее – множество слайдов и старенький диаскоп небольшого размера. Снимаю коробку, слезаю и сажусь на кровать.

Я ищу хоть один свой детский снимок. Что-то, что докажет, что она знала о моем существовании, что даст надежду, что она до сих пор помнит обо мне. Но на снимках только экзотические страны, морские пейзажи, степи, животные, много-много животных. Жирафы, птицы и черепахи. И никаких людей, даже ни одной папиной фотографии. И только на одном снимке запечатлена она сама. Загорелая, улыбающаяся, она сидит в старой футболке с эмблемой Гарварда и в соломенной шляпе на носу маленькой рыбацкой лодки, которая везет ее в неведомые дали.

– Спешишь на поиски очередного приключения, а, мам? – спрашиваю я у снимка. – К очередным вопросам без ответа…

А потом у меня в голове вновь раздается папин голос. Находить ответ на любой вопрос и всегда идти до конца. Пару раз я повторяю это в уме, не сводя глаз с матери. Уж она-то всегда ровно так и поступала. И на этот раз я возьму с нее пример. Нужно действовать, пока весь этот эксперимент не завершился.

 

Глава двадцать пятая

Это называется «ги»

Когда Густав Петерман открывает дверь своего странноватого дома с мансардой, что стоит чуть в стороне от Портер-сквер, оказывается, что на нем костюм каратиста, – наверное, тут впору удивиться, но я ни капли не удивлена. На его левой лодыжке я замечаю черный широкий браслет.

– Элис, – обеспокоенно говорит он и поправляет повязку на голове. – Как ты меня нашла?

– По Интернету, – говорю я и тут же перехожу к делу. – Вы вообще собирались нам рассказать о том, что произошло? И почему вы в кимоно?

Петерману явно неловко.

– Это называется «ги». Послушай, сейчас очень неудачное время для разговоров, – говорит он, не приглашая меня войти. – Пришел мой сенсей, а Йоши не любит, когда нам мешают.

– Так что произошло? – спрашиваю я, игнорируя его слова.

– Я отказываюсь говорить об этом, – заявляет Петерман. – Йоши не велит.

– Йоши – это ваш сенсей? – спрашиваю я.

– И адвокат, – добавляет Петерман таким тоном, будто я не способна уследить за его мыслью. – Так мы убиваем двух зайцев одним выстрелом, хотя в данной ситуации правильнее сказать – двух попугаев.

Мне ужасно хочется сорвать повязку с головы Петермана и задушить его. Почему он такой легкомысленный?

– А как же мы с Максом? – требовательно спрашиваю я. – Вы нам нужны. Вы же сами сказали, что мы можем сойти с ума, – а потом взяли и бросили нас!

– Элис, это дурацкое недоразумение, – говорит Петерман, нервно оглядываясь. – Оно со дня на день разрешится, и мы вернемся к нашим делам, обещаю. По-моему, мы стоим на пороге удивительного открытия.

– Доктор Петерман, в газетах пишут, что ваша мансарда заставлена клетками с редкими птицами двадцати видов!

– Йоши Ямамура – один из лучших адвокатов Массачусетса, – говорит Петерман. – Если он не сможет добиться того, чтобы с меня сняли обвинения, то никто не сможет. Прости, мне пора. Увидимся через несколько недель, Элис. За это время ты не успеешь сойти с ума. Поверь.

Петерман хлопает дверью у меня перед носом, и я слышу, как по дому снова проносятся унылые звуки флейты. С секунду стою на месте и думаю. Слова Петермана не успокаивают.

– Ни за что, – говорю я вслух. И начинаю снова стучать в дверь. Я колочу все настойчивее, но музыка становится только громче. Наконец руки начинают болеть, а прохожие – пялиться на меня, так что мне только и остается, что сдаться. Я разворачиваюсь и почти успеваю дойти до проезжей части, как вдруг входная дверь открывается и за мной выскакивает женщина в зеленом кашемировом кардигане и черных легинсах.

– Стой! – кричит она. – Подожди, пожалуйста. – Я останавливаюсь, не зная, что и думать. – Ты ведь Элис, так? Элис Роуи? – спрашивает женщина.

Я киваю. Меня охватывает отчаяние, я вот-вот разрыдаюсь.

– Меня зовут Вирджиния Петерман, – говорит женщина. – Я жена Густава. – Она протягивает мне руку, и я медленно ее пожимаю.

– Я много о тебе слышала, – говорит она. – Сам этот проект, работа с тобой и с Максом – все это очень вдохновляло Густава. Сам факт, что все это случилось… Ты не представляешь, как это для него важно.

– Что-то не похоже, – бормочу я, шмыгая носом.

– И еще немного о Гусе, – продолжает Вирджиния. – Почти все время мне хочется убить своего мужа – это началось еще до того, как я узнала, что он прячет в мансарде попугаев и скрывает, откуда они, еще до того, как его арестовали, и даже раньше, чем он нанял этого смешного адвоката, который изо дня в день приходит к нам со своей флейтой. Но я не могу его убить, потому что я его люблю. Даже несмотря на то что этот человек восемьдесят процентов времени проводит в спортивной одежде. Хотя у него есть целый шкаф кашемировых свитеров, которые я всякий раз дарю ему на Рождество, надеясь, что однажды, хотя бы раз, он наденет их в офис вместо этих его непонятных обтягивающих вещичек. Я хочу тебе помочь.

Я смотрю на Вирджинию Петерман, на ее модную стрижку, уютный свитер, крепкие ботинки, украшенные мехом.

– Как вы можете мне помочь? – спрашиваю я.

– Я знаю, с кем тебе нужно пообщаться, – говорит она, словно это так очевидно.

В этот момент из дома в костюме каратиста и в шлепанцах выбегает Петерман.

– Вирджинияяяяяяя! – вопит он.

– Слишком поздно, Гус! – обернувшись, кричит ему Вирджиния. – Я уже рассказала ей про Маргарет Янг. – Вирджиния снова поворачивается ко мне. – Все это – дело рук Маргарет Янг, – быстро и воодушевленно говорит она. – И только она может все исправить. Она работает в колледже города Уэллс штата Мэн.

– Но что именно она сделала? – спрашиваю я, переводя взгляд с жены на мужа. Потом поворачиваюсь к Петерману и спрашиваю у него: – О чем она говорит?

Петерман переминается с ноги на ногу.

– Скажи ей, Гус, – требует Вирджиния.

Петерман молчит.

– Густав Луис Петерман, либо ты расскажешь этой девушке то, что ей нужно знать, либо я уйду и больше не вернусь. И, к твоему сведению, у тебя на ноге электронный браслет, и он следит за тем, чтобы ты не вышел за калитку, так что в этот раз ты меня не найдешь.

В этот раз. Почему-то меня совсем не удивляет, что жить с доктором Петерманом непросто.

– Что же сделала Маргарет Янг? – спрашиваю я еще раз.

Петерман вздыхает как обиженный ребенок.

– Много лет назад – когда вы с Максом впервые пришли в ЦИС – Маргарет Янг начинала как ассистент, – говорит он. – Работала она превосходно. Самый талантливый студент на моей памяти. Я тогда не хотел это признать, но мне было за ней не угнаться. Она, казалось, разбиралась не только в мозге, она знала, как работает само сознание. Понимала то, чего не мог понять я. И меня это мучило. – Пару секунд Петерман смотрит вдаль, будто вспоминая прошлые терзания. – До меня дошли слухи о том, что Маргарет проводит в лаборатории какие-то необычные эксперименты, и я ее уволил, – говорит он. Потом замечает пристальный взгляд жены. – Что такое, Вирджиния? Что еще я должен сказать?

– Может, что-нибудь вроде «прости меня», – говорит она, и ее тон смягчается, когда она берет его руку в свою.

Петерман сжимает зубы, потом делает вдох.

– Ладно, прости меня. Не нужно было ее увольнять, надо было попросить ее остаться и дальше работать со мной, но меня одолела зависть. А еще эгоизм и желание быть лучшим. Наверное, я до сих пор такой. Иначе я бы уже с ней связался.

И тут Петерман берет меня за руки.

– Элис, прости. В тот день, когда вы с Максом вернулись в ЦИС, я влез в архив и увидел, что вы оба были под наблюдением Маргарет. Я понял, что она как-то повлияла на ваши сны, но вместо того, чтобы рассказать вам, где ее найти, я решил сам все исправить. Мне так жаль, Элис. Знаю, ответы – вот чего вы всегда искали.

Я не сразу осознаю услышанное.

– Иначе вы бы уже с ней связались, потому что…

Петерман терпеливо объясняет:

– Потому что Маргарет Янг – это женщина, из-за которой с вами это все и происходит, Элис. Из-за нее вы друг другу и снитесь. Судя по всему. И только ей под силу это исправить.

17 октября

Как жаль, что прокат лодок-лебедей в Общественном саду не работает по ночам в реальности, думаю я, сидя как раз в такой лодке, плывущей по воде под звездами. Бостонское небо смотрит на меня, будто большая семья на новорожденного младенца. Вдоль берегов растут вишневые деревья. Цветы на них такие яркие – словно розовые фонарики. И тут я вижу, что это и впрямь ярко-розовые рождественские фонарики, а никакие не настоящие цветы.

Я поворачиваюсь, чтобы показать их Оливеру, но его рядом нет. Зато есть Макс.

– Привет, – говорит он и тянется ко мне. Я таю, с нетерпением ожидая, когда же он прижмет меня к груди, положит руку мне на затылок, зароется пальцами в мои волосы.

Я хочу обнять его за талию и уткнуться носом ему в шею. Я так по нему скучала.

Но за секунду до того, как рука Макса касается моей, он отстраняется.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Чувствуешь? – спрашивает он, уставившись на свою руку, как на чужую.

– Нет, – в замешательстве говорю я и тянусь к нему. И тут понимаю, о чем он. Мы – словно магниты, отталкивающие друг друга, и я не могу подобраться ближе.

Мы опускаем руки и обмениваемся смущенными взглядами.

И тут я замечаю, что мы плывем не на такой же лодке, как тогда с Оливером. Нашу лодку подталкивает настоящий лебедь, огромный, с мягкими, прекрасными перьями. Я тянусь и глажу его по шее, как будто это пони.

Лебедь поворачивается ко мне.

– Спасибо, – говорит он. – Было приятно.

– Да не за что, – говорю я ему. – Ты очень вежливый лебедь.

– А ты очень талантливая шеечесательница, – говорит он. А потом спрашивает: – Отправимся на поиски?

– Кого будем искать?

– Маргарет Янг, конечно! – объясняет лебедь, останавливаясь на мгновение, чтобы почистить перышки. – Только так можно все исправить.

Я смотрю на Макса, который сидит слишком далеко от меня, и он молча кивает.

– Давай найдем ее и все исправим, – говорит он. Выражение лица у него убийственно серьезное.

– Завтра? – спрашиваю я.

– Да, первым же делом, – отвечает он. – Элис?

– Да, Макс?

Он снова пытается меня коснуться, и снова безуспешно.

– Мне это не нравится, – говорит он.

– Мне тоже, – говорю я.

– До завтра, – шепчет он. – Скоро увидимся.

– Скоро увидимся, – говорю я.

 

Глава двадцать шестая

Тридцать пять километров до Рио-де-Жанейро

– Ты чего? – спрашивает папа, давая понять, что наконец-то меня заметил, – а такое редко бывает.

– Ничего, – отвечаю я, безучастно глядя на него поверх чашки кофе.

– У тебя нога так трясется, что весь стол ходуном ходит. А я кроссворд гадаю. Что случилось?

– Да ничего не случилось, – говорю я. – Так, мысли. – Например, о том, придет ли Макс сегодня? Реален ли тот план, который мы придумали во сне? Я думаю, не написать ли Максу SMS с вопросом, но не решаюсь. В реальности мы с ним так и не общались с того самого разговора в библиотеке. А ночью выяснилось, что между нами происходит нечто странное.

Но что? – думаю я, тупо глядя в пространство.

– Ну вот, опять, – говорит папа. – Опять ты стол шатаешь. Может, сходишь прогуляться с Джерри? Он вот-вот уснет у меня на ноге. Встряска ему не помешает.

Я изо всех сил пытаюсь оттащить Джерри подальше от Общественного парка – странно идти туда сразу же после того, как это место мне приснилось, но Джерри неумолим, он тащит меня к воротам, словно тягач.

Он спешит к пруду и внимательно обнюхивает землю, будто кого-то выслеживая. Ту самую утку, наверное.

И тут я замечаю маленького лебедя, покачивающегося на воде метрах в пяти от нас. Лебедь смотрит мне прямо в глаза.

А я с любопытством смотрю на него. Возможно, на самом деле он глядит на Джерри, на этого монстра-охотника, и вспоминает его недавнее фиаско.

Но потом лебедь подмигивает мне.

Ошибки быть не может.

И я знаю, что это знак. Я должна отправиться в Мэн и найти Маргарет Янг. С Максом или без него.

Когда мы с Джерри возвращаемся, я вижу, что «вольво» Макса припаркован у моего дома, а сам он ждет нас на ступеньках и держит четыре стаканчика кофе.

– Я не знал, какой именно кофе ты любишь, – говорит он, пожимая плечами, когда мы подходим ближе. – Так что я это… взял все, что было.

Не могу сдержать широченной улыбки.

– Что такое? – спрашивает он.

– Да ничего, – говорю я, качая головой. Так, значит, он на самом деле согласен. Согласен со мной поехать. И именно это он и имел в виду, когда во сне сказал, что ему не нравится, что нельзя меня коснуться. – Как же мы все это выпьем? – спрашиваю я.

– Видимо, нам понадобится помощь, – говорит он.

– Приве-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-т! – визжит Софи, выбегая из дома и спрыгивая со ступенек, словно белка-летяга. Она набрасывается на меня и чуть не сбивает с ног. Потом отстраняется и смотрит на мое удивленное лицо.

– Ну вот, я так и знала! Буквально только что жаловалась твоему папе, что ты наверняка совершенно забыла, что я приезжаю в эти выходные. Ты же забыла, да?

– Ну… – заминаюсь я.

– Даже если забыла, соври, – предлагает она.

– Нет, не забыла, – неуверенно говорю я.

Софи снова визжит и обнимает меня, прыгает на месте и останавливается, чтобы поправить очки, почти слетевшие с носа. Щеки у нее разрумянились, гладкие коричневые волосы сияют.

– Кстати, я встретила тут вот этого, – говорит она, кивая на Макса. Потом наклоняется ко мне и чересчур громко шепчет: – Он куда симпатичнее, чем ты описывала.

Я стыдливо опускаю голову, а Макс делает вид, что ничего не слышал, и отпивает кофе, чтобы спрятать улыбку.

– Ну здравствуй, Джеральд, – говорит Софи, опуская взгляд на Джерри и тут же с презрением отворачиваясь.

– Ты же знаешь, его зовут по-другому, – с упреком говорю я.

– А может, мне все равно, – обиженно говорит Софи.

Я закатываю глаза и поворачиваюсь к Максу.

– Софи ненавидит Джерри за то, что он съел ее любимую куклу Барби, когда мы были маленькими. Она до сих пор не может его простить.

– С какой стати я должна прощать слюнявого монстра, напрочь лишенного манер и самоконтроля? – Софи прижимает ладонь к губам. – Ведь он же за секунду обезглавил несчастную Барби! А мы потом все следили за ним, когда он ходил в туалет по-большому: высматривали светлые волосы, хотели убедиться, что голова переварилась, – с отвращением рассказывает Софи.

– Следи за языком, когда говоришь о старине Джерри! – произносит кто-то. Я оборачиваюсь и вижу Оливера верхом на «сегвее» – эдакий современный рыцарь.

– Это еще что такое? – интересуется Софи. – У моей бабушки точно такой же. Только ярко-розовый. Можем устроить им свидание.

– Ты сначала прокатись, а потом критикуй, – говорит Оливер. – Впрочем, такой нахалке катание не светит.

Софи ахает, будто ее только что ударили перчаткой, и я не упускаю возможности вмешаться.

– Ладно, ребята, вообще-то, у нас с Максом есть планы на сегодня. – Я поворачиваюсь к нему, вдруг начиная нервничать. – Дай уточню, ты ведь поэтому приехал, так? – спрашиваю я. – Чтобы мы вместе уехали?

Макс поднимается и в замешательстве подходит ко мне.

– Конечно, именно поэтому я и приехал. Я же обещал, помнишь?

Я облегченно выдыхаю, Макс сжимает мое плечо, и я снова сосредотачиваюсь.

– Уезжаем! – восклицает Оливер, потирая руки. – А куда?

– Мы, – говорит Макс, показывая пальцем поочередно на себя, Софи и меня, – едем в Мэн. Куда едешь ты – понятия не имею.

Я жду, что Оливер как-нибудь обидно пошутит, защищаясь. Но вместо этого он делает то, чего при мне никогда не делал. Он перестает защищаться и с искренней грустью отворачивается от нас, чтобы вновь взобраться на «сегвей».

– Ну что ж, – говорит он. – Понятно.

– Знаешь что? Думаю, у нас хватит места еще на одного человека, – заявляю я.

– Да? – спрашивает Макс, подняв брови.

– Да, – отвечаю я, выразительно глядя на него.

– Ну и пожалуйста, – бормочет Макс. – Главное, что я за рулем.

Оказывается, Макс Вулф – большой фанат ритм-энд-блюза, и я солгу, если скажу, что меня это не особо удивило. Но пока мы скользим по трассе в сторону штата Мэн, я понимаю, что в этом есть своя логика. Ритм-энд-блюз – это классика. В этой музыке есть и строгость, и шаловливость – совсем как в Максе.

– Не знала, что тебе нравится такое, – говорю я.

– Под такую музыку приятно вести машину, – объясняет Макс. Сегодня он, кажется, по-настоящему расслаблен. Мы отъехали от города уже километров на шестьдесят. Листва на деревьях за окном буквально огненных цветов. Лимонно-желтого, ярко-оранжевого и просто оранжевого (цвета самой дешевой апельсиновой газировки).

– Вот бы они были такими круглый год, – с легкой грустью говорю я.

– Согласен, – говорит Макс. – Но тогда у нас не было бы снега… или лета.

– Ты прав, – говорю я и откидываю голову на спинку сиденья, прислушиваясь, как Софи и Оливер препираются сзади.

– Без обид: по-моему, у меня есть все шансы к концу учебного года сменить тебя на посту лучшего друга, – говорит Оливер. – Ты вообще сколько уже знаешь Элис?

– Всего-навсего всю жизнь, – отвечает Софи. – Но с тобой, человеком, который общается с ней меньше двух месяцев, мне конечно не сравниться!

– Судя по твоему тону, я тебе не очень нравлюсь, и, честно сказать, это взаимно, но все-таки докажи, что вы лучшие подруги, – требует Оливер.

– У нас с Элис есть давняя шутка: мы притворяемся, что клонировали друг друга для того, чтобы каждой из нас не было одиноко, когда другой нет рядом, – вот как сильно мы скучаем друг по другу. Что, съел? – спрашивает Софи.

– А вы знаете, что одна женщина в Англии недавно клонировала свою таксу? Правда-правда. Я про это читала, – сообщаю я им.

– История в твоем духе, – вставляет Макс. Он так сосредоточенно смотрит на дорогу, что я и не думала, что он нас слушает.

– Я бы с удовольствием клонировал вас обеих, дамы, – заявляет Оливер.

– Если только во сне, – парирует Софи. Потом задумчиво замолкает на секунду. – Впрочем, в нашей компании с такими фразами надо быть осторожнее.

– Кстати, я знаю Элис дольше вас обоих, так что я победил, – говорит Макс.

В машине повисает неловкое молчание.

– Да, но ты знаешь ее только по ненормальной параллельной вселенной снов – не уверена, что это считается, – говорит Софи.

– Кстати, о параллельных вселенных, видела тот указатель? – тихо спрашивает у меня Макс. – Тридцать пять километров до Рио-де-Жанейро.

– Не может быть, – говорю я. – В Мэне нет никаких Рио.

– Знаю, – говорит Макс и многозначительно смотрит на меня. – В этом все и дело. Мы рискуем потеряться, потому что наше сознание выдумывает несуществующие указатели.

Но я думаю о другом.

– Тогда, в столовой, когда я спросила тебя про Амазонку… Ты же на самом деле помнил тот сон, правда?

– Ну конечно, – говорит Макс. – На той неделе ты была очень грустной. Безумно скучала по папе. А я, как мог, пытался тебя развеселить. Жареные плантаны – первое, что помогло.

– Я так и знала, – говорю я сонно.

– Да ты засыпаешь, что ли? – спрашивает Макс.

– В самолетах, поездах, машинах, – бормочу я. Но перед тем, как закрыть глаза, я вижу самую странную картину за последние дни. К нашей машине подкатывает мотоцикл, за рулем которого – Джерри, а рядом с ним – бульдог поменьше. На них крошечные шлемы и защитные очки. У Джерри – черные, а у собачки поменьше – ярко-розовые. Они поворачиваются и пару мгновений смотрят на меня, а потом уносятся вперед.

 

Глава двадцать седьмая

Мне нравятся ваши альпаки

Проснувшись в машине Макса и невольно залюбовавшись видом – кругом зеленые пастбища, каменные стены и симпатичные домики, – я с удивлением вижу, что сквозь окно на меня внимательно смотрит верблюд в меховой шапке. А потом замечаю, что я в машине одна.

– Альпаки, наверное, самые смешные звери на планете, – говорит Софи откуда-то снаружи. Я выхожу из машины и присоединяюсь к остальным – они стоят, прислонившись к большому деревянному забору, и смотрят в поле. – Ему надо было немного отдохнуть, – добавляет моя подруга, кивая на потягивающегося Макса.

Неподалеку бесшумно пасется небольшое стадо аль-пак, которые разглядывают нас с не меньшим любопытством, чем мы их. Они очень похожи на лам, только местами подстрижены, поэтому кажется, что на них широкие, пушистые брюки-клеш, а на головах – модные кудрявые прически.

– Они немного похожи на звезд восьмидесятых, – подмечает Оливер.

– По-моему, мы им не особо нравимся, – говорю я.

– Все потому, что Софи их обидела, – усмехается Макс.

– Неужели Макс Вулф пошутил? – Оливер всплескивает руками и звучно интересуется: – Макс, это ты? Ты нас слышишь? Или в тебя кто-то вселился?

– Заткнись, – огрызается Макс. А потом низким страшным голосом, который пугает нас всех, говорит: – Или умрешь первым!

– Еще одна шутка! – восклицает Оливер. – Вот теперь становится реально страшно. – Оливер смеется и вдруг падает на землю. Теперь пришла очередь Макса смеяться.

– Так вот ты какой, толкаться, значит? – возмущенно спрашивает Оливер.

– Да ладно тебе, – говорит Макс. – Я так, пошутил. Давай встать помогу. – Он протягивает Оливеру руку, тот тянется ему навстречу, но в итоге опрокидывает Макса, и тот падает на траву рядом.

– Да как ты смеешь? – кричит Макс.

Начинается драка.

– Ты по-взрослому себя ведешь, Хили, – рычит Макс.

– Кто бы говорил, Вулф! – парирует Оливер. – Очень надо было выделываться?

– Они друг друга не поубивают? – спрашивает Софи, подходя ко мне сбоку.

– Надеюсь, что нет, – отвечаю я. – Дураки, и все тут. У них свои разборки.

И вдруг позади нас раздается голос, от которого даже Оливер с Максом перестают кататься по земле.

– Мальчики, возьмите себя в руки. Вы детей пугаете, – говорит голос. Мы оборачиваемся и видим пожилого седоватого мужчину в темно-синем свитере и высоких резиновых сапогах, идущего прямо к нам. Он показывает на поле, и я понимаю, что детьми он назвал альпак.

– Простите, сэр. – Макс и Оливер немедленно поднимаются, отряхивают колени и вытягиваются, как солдаты перед генералом, что само по себе удивительно, учитывая, что мужчина на голову ниже их. Но есть в нем что-то такое, из-за чего ему не хочется перечить.

Единственный человек, которого, как кажется, появление незнакомца нисколько не напугало, это Софи.

– Вы – Альфред? – спрашивает она, глазами указывая на табличку, на которой написано: «ФЕРМА АЛЬПАК АЛЬФРЕДА»

– Да, – подтверждает он.

– Мне нравятся ваши альпаки, – она улыбается так, будто делает комплимент его ботинкам.

– Благодарю, юная леди, – Альфред улыбается ей в ответ. – Не хотите ли экскурсию по ферме?

Несмотря на наши планы, мы не отказались.

Оказалось, что альпаки не только симпатичные, но и полезные. Мы идем за Альфредом мимо белого кирпичного дома с широким круглым крыльцом и входим в большой красный амбар, а по пути наш провожатый делится с нами секретами мастерства. Мы узнаем, что шерсть альпак втрое теплее обычной шерсти и гораздо мягче. Мы узнаем, что есть два вида альпак: сури — у них очень кудрявая шерсть, которая бывает разных цветов, – и уакайа, наиболее распространенный в Америке вид. Мы все по очереди пробуем скрутить шерсть в нитку на специальном станке.

– Это тебе, – говорит Оливер Софи и протягивает ей маленький кусочек нитки, которую только что скрутил. Софи хихикает и отходит от него, но кусочек нитки не выкидывает, и я невольно поднимаю брови от удивления.

Но больше всего нам понравилось гладить альпак. Прощаясь с одной пушистой милашкой по имени Милдред, я поднимаю глаза и вижу Макса. Он стоит, прижавшись носом к носу альпаки, и шепчет ей что-то ласковое. Заметив мою улыбку, он прочищает горло, последний раз поспешно гладит альпаку по голове и отходит.

– Что? Мы успели подружиться, – говорит он.

Меня переполняет теплое чувство. Вот он, тот Макс, которого я знаю и люблю. Открытый, расслабленный, счастливый. Хочу положить ладонь ему на спину, но тут же нерешительно ее отдергиваю, задумавшись, а можно ли. Я не могу понять, что выражает взгляд Макса.

Мне бы хотелось, чтобы все было проще. Чтобы это была обычная прогулка с друзьями на обычной ферме альпак. И чтобы Макс был моим парнем – обычным, не из снов. Мне бы хотелось, чтобы Софи жила рядом. Мне бы хотелось, чтобы я сегодня не видела, как мимо на мотоцикле проезжает моя собака. Мне бы хотелось, чтобы мы не сходили с ума.

Альфред, Оливер и Софи стоят на крыльце. У Софи в руках красивый свитер кремового цвета, который она только что купила, а у Оливера – коробка сахарных печений в форме альпак.

– Прости, Милдред! – сокрушенно говорит Оливер и откусывает голову одной из фигурок. – Но ты очень вкусная. Что? – спрашивает он с набитым ртом, заметив, как я на него смотрю.

– Да ничего, – говорю я, отрывая сладкой альпаке ногу. – Я просто счастлива. Вот бы так было всегда.

– А почему не может быть? – с искренним недоумением интересуется Оливер.

– Потому что скоро все изменится, – отвечаю я.

– Мы можем помешать этому. – Оливер пожимает плечами, будто все на самом деле так просто. Как жаль, что он ошибается.

– Итак, сколько нам еще ехать до колледжа? – спрашиваю я у Макса, когда мы снова усаживаемся в машине.

– Минут десять, – отвечает он, изучая карты в телефоне. – Так что очень и очень скоро мы узнаем всю правду.

Меня охватывает печаль. После того как мы найдем Маргарет, все изменится.

Но когда мы заезжаем на территорию колледжа «Уэллс», я успокаиваюсь. Здесь невероятно красиво. Аккуратные дорожки вьются между старинными кирпичными зданиями и огромными деревьями, кругом зеленые, ухоженные газоны. Идеальная академическая «обитель».

Во всяком случае, так кажется на первый взгляд.

– Боюсь, ничем не смогу вам помочь, – говорит Дорин Макгинти в перерыве между щелканьем пузырей из жвачки. Мы уже стучали в дверь кабинета Маргарет Янг на факультете биологии, но нам не открыли, и теперь мы очень рассчитываем на то, что Дорин даст нам ее домашний адрес. Прическа у Дорин очень пышная и кудрявая, словно из конца восьмидесятых.

– Она немного похожа на альпаку, – шепчет Макс, когда Дорин звучно лопает свою жвачку, и я прижимаю ладонь ко рту, чтобы заглушить смешок.

– У нас запрещено давать студентам домашние адреса преподавателей – таков устав. Мне искренне жаль, – говорит Дорин. Но звучит это как-то не слишком искренне.

– Но мы же не студенты! – вставляет Софи, пытаясь сделать, как лучше. Мы разочарованно стонем.

– Тогда я тем более не могу вам его дать, – отвечает Дорин.

– А часы работы? – с надеждой спрашивает Макс. – Можете нам их сообщить?

– Только если бы вы были студентами, – отвечает Дорин.

– Дорин, – начинает Оливер, подходя к ее столу и опуская на него руку. – Я хочу задать вам пару вопросов. Первый. Вам кто-нибудь говорил, что вы невероятно похожи на принцессу Диану в юности? Очень похожи, Дорин. И второй. Если, допустим, есть несколько студентов, которые пока чисто технически у вас не учатся… – пальцами он рисует в воздухе маленькие кавычки.

– То есть вы не студенты, – заключает Дорин.

– Ну, можно сказать и так, – говорит Оливер. – Так как же нам в таком случае… найти профессора?

– О, само собой, я вам помогу, – говорит Дорин и что-то ищет на столе.

– Я знал, что вы нас не оставите, Дорин! – восклицает Оливер, строя глазки.

Дорин вытаскивает толстую стопку брошюр и кладет ее на стол.

– Вот заявления для абитуриентов, – объявляет она. – Заполните их – и когда в следующем году поступите к нам, я с удовольствием отвечу на ваши вопросы.

* * *

Пятнадцать минут спустя мы сидим на скамеечке у кофейни в центре городка Уэллс и чувствуем себя очень беспомощными.

– Мой шарм всегда действовал на секретаршу декана Хаммера, – обескураженно говорит Оливер. – Сравниваешь ее с привлекательной публичной фигурой из восьмидесятых или девяностых, потом говоришь, что тебе нужно, – и вуаля!

– Это же Мэн, – говорю я. – Здесь все по-другому.

– Потому что надо действовать, а не в игры играть, – говорит Макс. Я смотрю на него с изумлением, а он пожимает плечами.

– Да что ты говоришь, Вулф, – отвечает Оливер. – Что-то не заметил с твоей стороны никаких решительных действий.

– Я бы с удовольствием, Хили, если бы ты вечно не путался у меня под ногами, – говорит Макс.

– Да как я могу путаться у тебя под ногами, если большую часть времени ты делаешь вид, будто меня не существует? – Оливер усмехается, а Макс ненадолго замолкает.

– Я не делаю вид, будто тебя не существует, – наконец говорит он. – Просто наши пути разошлись. Мы теперь живем каждый своей жизнью, не то что раньше.

– Да ты просто кинул меня, дружище, – говорит Оливер. – Скажешь, нет? Если бы не Элис, мы бы сейчас и не разговаривали.

Макса эти слова задевают. Наверное, он понимает, что Оливер отчасти прав.

– Так что же нам теперь делать? – спрашиваю я, чтобы ослабить напряжение.

– Можно прийти к ее кабинету завтра, – предлагает Оливер, пожимая плечами. – Или еще поспрашивать в столовой во время обеденного перерыва.

– Но где же нам переночевать? – спрашиваю я.

– А может, у Альфреда? – предлагает Софи. – У него же огромный дом. Думаю, там для нас найдется и что поесть, и где поспать.

– Да? – скептически спрашивает Оливер.

– В Мэне с этим все просто, – уверенно говорит Софи.

Мы вновь забираемся в автомобиль. Настроение у нас поднимается, но ненадолго – внезапно машина отказывается заводиться.

Я хочу предложить вызвать эвакуатор, но замечаю, как напрягся Макс, и решаю промолчать. Но Оливер, к сожалению, не понимает намека.

– Вот что бывает, когда ездишь на такой развалюхе, – ворчит он на заднем сиденье. – Да эта машина старше нас!

Софи что-то печатает в телефоне, а я наблюдаю за Максом, который, кажется, вот-вот взорвется.

– Это машина моей сестры, – говорит Макс, сжав зубы.

Оливер молча потирает лоб и выдыхает:

– Прости, Макс. Я не знал.

Макс поворачивается к нему.

– Я езжу на этой развалюхе, потому что это ее машина. Помнишь мою сестру Лилу? Она каждый день после школы сидела с нами, а потом погибла.

На лице Оливера не дрогнул ни один мускул. Он сидит неподвижно, переживая услышанное.

– Я помню, – тихо говорит он.

– Прости, что кинул тебя, дружище, – говорит Макс. – Но мне нужно было как-то жить дальше. Действовать, а не только играть в видеоигры днями напролет и сбрасывать с балкона на прохожих шарики с водой. Мне жаль, что наши пути разошлись, но еще сильнее жаль, что ты так и не вырос.

Я жду, что Оливер в ответ накричит на него, начнет ссору, но нет. Он просто кивает.

– Ты прав, – говорит он. А потом добавляет: – И мне жаль.

Макс пробует завести машину еще и еще, умоляет ее завестись, но, когда ничего не получается, он просто прислоняется лбом к рулю и стонет. Я робко кладу ладонь ему на плечо, и он ее не сбрасывает. Только немного приподнимает голову, поворачивает ее ко мне и смотрит на меня с мольбой.

– Все хорошо, – говорю я. – Все будет хорошо. – Я еще никогда его таким не видела.

– Я просто хочу во всем разобраться, – говорит он. – Чтобы все наладилось. В жизни и… у нас.

– Я знаю, – говорю я.

– Бартоломео Бернс! – кричит Софи с заднего сиденья.

Мы все трое поворачиваемся к ней.

– Что-что? – спрашивает Оливер.

– А вы меня сильно любите? – торжественно спрашивает Софи, размахивая телефоном в воздухе, будто это выигрышный билет.

– Смотря кто у тебя там на проводе, – говорю я. – Маргарет Янг?

Софи качает головой.

– Бартоломео Бернс, – повторяет она.

– Бартоломео Бернс, этот твой репетитор по латыни? – спрашиваю я. – Который еще носил крест со съемным распятием?

– Так и было. Он носил крест на шее, – спокойно поясняет Софи, – иногда с распятием, иногда – без. Но это было краткое увлечение, не больше, если вы понимаете, о чем я, – говорит Софи, поигрывая бровями.

– К чему это все вообще? – спрашивает Макс.

Софи закатывает глаза.

– Я выложила сегодняшнее селфи с альпакой с фермы Альфреда, Бартоломео увидел его, и оказалось, что он и сам там бывает! – рассказывает Софи с торжествующим видом. – Он написал мне, я рассказала ему, почему мы здесь… ну, вкратце… без всяких безумных подробностей… и он сказал, что мы можем переночевать у него в общежитии! Потому что пол-этажа разъехалось.

Напряжение в машине ослабевает, будто мы сидим в падающем самолете, которому вдруг удается выровняться.

– Отличная работа, Соф! – восклицаю я и даю ей пять. – Замечательная идея.

– Но есть одна проблема, – говорит Софи и морщится. – Он сказал, что у него сегодня масштабная вечеринка… он надеется, что мы не очень возражаем.

При слове вечеринка глаза Оливера начинают сиять.

– Думаю, можно было бы ее посетить, – говорит он.

Когда мы выходим из машины и идем к общежитию Бартоломео, я оборачиваюсь и замечаю, что Макс странно смотрит на свою машину.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Могу поклясться, что она только что помигала мне, – говорит Макс.

– Ты просто устал, – говорю я.

– Нет, – говорит он, нахмурившись. – Фары мигали. Что само по себе странно, даже если бы машина и не сломалась. – Голос у Макса задумчивый, он явно размышляет о чем-то своем.

А потом абсолютно пустая машина вдруг бибикает.

Макс беспомощно смотрит на меня.

– Все становится жутко странным, Элис. Нужно это остановить.

Я смотрю на него. Волосы растрепались, взгляд безумный. Что случится, если мы не сможем положить всему этому конец? Он тогда совсем лишится рассудка?

А что случится, если у нас все-таки получится?

 

Глава двадцать восьмая

Ох и повезло же твоей собаке

Судя по моим скромным представлениям о жизни в колледже, которые я почерпнула из таких замечательных фильмов, как «Зверинец» и «Старая закалка», есть несколько проверенных способов повеселиться на славу во время вечеринки. Обязательно нужны: хорошая музыка, полураздетые девушки, море алкоголя и всеобщее безумие.

Бартоломео Бернс и его соседи по двухэтажному кирпичному домику, что стоит на самом краю кампуса, либо не видели эти фильмы и ничего об этих способах не слышали, либо решили упрямо и по-хипстерски их игнорировать. Наверное, это можно было предвидеть, учитывая стену с латинскими надписями и впечатляющую коллекцию насекомых, и то, и другое мы успели заметить, когда приехали. Но нам тогда казалось, что студенты колледжа уж точно знают толк в развлечениях.

Но мы ошибались. Фатально, непоправимо ошибались.

– У моей бабушки в доме престарелых и то веселее, серьезно, – говорит Софи, стоя в дверях между комнатой, где играют в «Монополию», и комнатой, где режутся в видеоигры. В руке у нее бутылочка с малиновым коктейлем – Такая тоска, хоть криком кричи, – заявляет она и делает огромный глоток.

– Привет, – говорит худощавый рыжий парень в толстых модных очках, подходя ко мне, и небрежно опирается на каминную полку. – Я – Уоллес, – представляется он, подмигивая. – Почему я тебя никогда раньше не видел?

– Она тут не учится, – сообщает Софи между глотками.

– А, – кивает Уоллес. – А то я подумал, что все из-за того, что я не высовываю носа из студии. Я там, короче… занимаюсь искусством. – Он пристально смотрит на меня, будто ожидая восхищенных ахов и охов.

– Так, значит, ты учишься на факультете искусств? – вежливо спрашиваю я, а Софи невоспитанно закатывает глаза.

– Я подумываю на него перейти, – говорит он. – А пока просто творю, работаю над своим творческим проектом.

– А что это за проект? – спрашиваю я.

– Как же радуют такие вопросы! – говорит он и наклоняется ближе. – Я работаю над серией снимков, на которых моя такса, Арабелла, предстает в разных исторических контекстах и в соответствующих эпохе костюмах, – это мой протест против отсутствия культуры в современном мире, – серьезно говорит он. – К примеру, на прошлой неделе я построил маленькую модель Белого дома и нарядил Арабеллу Джорджем Вашингтоном. На следующей неделе, надеюсь, займемся Фридой Кало.

Внимательно смотрю на него, изо всех сил стараясь сохранить серьезное выражение лица, а Софи начинает хохотать, да так, что, кажется, вот-вот заплачет.

– Ясно, – выдавливаю я из себя.

– Хочешь, фото покажу? – спрашивает он.

– Еще как! – кричит Софи и снова заливается смехом. Я тоже больше не могу себя сдерживать и начинаю хохотать.

– Какие же вы невоспитанные, – замечает Уоллес.

– Ох и повезло же твоей собаке! – вставляет Софи, вытирая слезы.

– Итак, господа! – кричит знакомый голос. Мы с Софи заглядываем за угол и замираем на месте, увидев Оливера, стоящего посреди комнаты с пивом в руке. – Вы меня не знаете. Меня зовут Оливер, и я тут не учусь. А где учусь, не скажу, потому что это выдаст мой возраст, а по моим подсчетам, существует шестидесятипроцентная вероятность, что за этот вечер я поцелуюсь минимум с одной девушкой. Но знаете, в каком случае этому точно не бывать? – Он подходит к колонкам и подключает их к своему айподу. – Если вечеринка продолжится в том же духе. Так что все изменится… прямо сейчас. – Он нажимает на кнопку и прибавляет громкость до максимума.

Из динамиков начинают звучать энергичные ритмы песни «Поцелуй» Принса, звук нарастает. Все гости изумленно застывают на своих местах. Оливер пускается в пляс: двигает плечами под музыку, кружится, шевелит губами, беззвучно подпевая.

Я с открытым ртом – ничего не могу с собой поделать – наблюдаю за его страстным танцем. По виду Софи трудно понять, в ужасе она или одобряет происходящее.

И тут, как по волшебству, вся комната приходит в движение. Танцуют все – буквально все. Даже Уоллес. Оливер пробивается сквозь толпу в мою сторону. Я уж было подумала, что он хочет взять меня за руку, но он подходит к Софи и напевает припев прямо ей на ухо.

Я все думаю, где же Макс, а потом замечаю его: он энергично танцует на противоположной стороне комнаты. Я уже хотела подойти к нему, но тут толпа расступилась, и я замечаю, что он не один. Темноволосая девушка в узких черных джинсах кружит вокруг него, делая чересчур вызывающие, раскрепощенные движения. Я не свожу с них глаз, но тут Оливер хватает меня и кружит, и на мгновение я теряю их из виду.

Настала очередь медленной песни – «Пурпурный дождь». Я хочу пойти в туалет и спрятаться там, чтобы не видеть, как Макс танцует с брюнеткой, но он вдруг оказывается рядом и берет меня за руку. Софи бросает на меня выразительный взгляд. Макс утаскивает меня подальше от танцующих и разговоров на улицу – в тишину и прохладу.

– Видишь? – спрашивает он, показывая пальцем вверх.

Вижу. Над нами прекрасное звездное небо, только звезды всех цветов радуги, и мерцают они, как блестки в лаке для ногтей.

– Да, – говорю я. – Невероятно.

– Иногда здорово, что сон смешивается с явью, – замечает он.

Я смотрю на Макса. Земля под ногами кажется очень темной в сравнении с небом. А между нами – пустота и холод.

Будто прочитав мои мысли, Макс прижимает меня к себе, одной рукой сжимая мою ладонь, а другой обхватив меня за талию. Я утыкаюсь ему в шею лицом, а «Пурпурный дождь» все продолжает звучать у нас в ушах.

Не знаю, печальный ли голос Принса тому виной или, может, коктейль – но что-то изменилось. На душе и радость, и печаль. Словно мы пришли сюда вместе, но знаем, что придется прощаться. С той жизнью, которой мы жили ночами, а в каком-то смысле и друг с другом. Есть одна причина, по которой мне так не хотелось рассказывать Петерману о своих снах, по которой я так берегу мой дневник снов. Наши сны – это наше с Максом единственное общее сокровище, недоступное больше никому. Скоро мы его потеряем, и мне очень страшно.

Я опускаю взгляд и вижу, что мы снова парим в воздухе. Макс тоже это замечает. Но мы уже не боимся. Я только крепче держусь за него и думаю, что если бы это был сон, то лучше бы он никогда не кончался.

 

Глава двадцать девятая

Он всегда возвращается

– Мне нужно у тебя кое-что спросить, только не смейся, – говорит Софи. Мы лежим в гамаке на улице, укутавшись в шерстяные одеяла, которые украли из общей комнаты. Глаза Софи полуприкрыты, а волосы торчат во все стороны – потанцевала она на славу. Довольно сложно сейчас воспринимать ее слова всерьез.

– Ладно, постараюсь, – говорю я.

– Почему в швейцарском сыре столько дырок? – спрашивает Софи. – Зачем они вообще нужны? – И я даже не пытаюсь сдержать приступ смеха.

Софи легонько бьет меня по руке.

– Я же просила не смеяться! – кричит она. – Ну же, не может быть, чтобы ты сама об этом никогда не думала.

Я смотрю в небо, на разноцветные звезды, и очень жалею, что Софи их не видит. Они бы ей понравились.

– Да, Соф, – говорю я и бросаю взгляд на часы. 11:59. Где же Макс? После танцев он исчез – и больше я его не видела. – Я постоянно думаю о плесени на сыре. – И тут я снова заливаюсь хохотом.

– Ммм, плесень, – говорит Софи, и мы хохочем еще громче. – Люблю тебя, Эл, – говорит Софи, когда мы немного успокаиваемся, и кладет голову мне на плечо.

– И я тебя тоже, Соф, – говорю я, встаю и легонько поглаживаю ее по голове.

– А знаешь, кто еще мне нравится? – спрашивает она.

– Есть у меня одна идея, – протягиваю я, закатывая глаза.

– Макс.

– Да брось шутить, – говорю я.

– Теперь я все поняла, – говорит она. – И я вижу, как он на тебя смотрит, и мне это нравится.

– Тогда почему он вечно исчезает? Вот, например, где он сейчас? – спрашиваю я со вздохом, всплеснув руками. – Я пойду спать, ладно? Тебе не будет грустно одной?

– Ладно, иди спи, – говорит она, широко улыбаясь.

– А ты еще не хочешь?

Софи качает головой.

– Нет, мне и наяву неплохо. Я тут еще немного полежу, вдруг тоже увижу разноцветные звезды.

Я улыбаюсь.

– Зови, если что.

– Хорошо, – говорит она, сильнее кутаясь в одеяло. – Эл?

– Да, Соф?

– Да, он вечно исчезает. Но знаешь что?

– Что? – спрашиваю я.

Софи поворачивается так, чтобы меня видеть.

– Он всегда возвращается. Той ночью, когда ты проникла в ЦИС, сегодня утром на крыльце, с кофе… даже во сне. Он вернется.

Бартоломео Бернс сказал, что на его этаже есть свободная комната, в которой обычно живет девушка-певица, но сейчас она уехала на гастроли. Мне этот вариант по душе. Возможно, все стены там заклеены плакатами с Тейлор Свифт, но это вполне выносимо. Кстати, мне тоже нравится Тейлор Свифт. Я просто не трезвоню об этом на каждом углу. Но когда я открываю дверь комнаты номер 201, оказывается, что в ней нет ни плакатов с Тейлор Свифт, ни розовых кресел-мешков, ни модного туалетного столика.

Зато есть пони. Они повсюду.

На стенах плакаты с пони. В углу на специальной дощечке висят всевозможные награды и медали, на постельном белье – тоже пони, и повсюду – фотографии темно-коричневой лошади с белым пятном между глазами.

– Валери – чемпионка по верховой езде, – поясняет Бартоломео Бернс. Он шел мимо и застал меня в дверях. Я восхищенно смотрю на все это. – Я разве не рассказывал?

– А как лошадь зовут? – спрашиваю я.

– Теодор, – отвечает он и бежит вниз по лестнице.

Я чищу зубы и беру со стола номер журнала «Лошади и собаки», чтобы почитать перед сном, и стараюсь не встречаться взглядом с Теодором, который смотрит на меня со множества фотографий. Я почти засыпаю с журналом на груди, как вдруг кто-то входит в комнату.

Открываю глаза, мысленно готовясь извиняться перед Валери, которой наверняка пришлось вернуться со своих гастролей пораньше и которая теперь не может понять, что за существо лежит у нее в кровати, но, к своему огромному удивлению, вижу Макса.

– Привет, – говорит он. Он стоит передо мной, спрятав одну руку в карман, а другой держась за ручку двери и смотрит на меня большими глазами.

– Привет, – говорю я, приподнимаюсь на локтях и щурюсь, а Макс садится на краешек кровати. – Все в порядке? Оливер там не сломал колонки?

– Нет, – хихикает Макс. – Пока нет. – Он не смотрит на меня, поза у него напряженная, руки сжимают края матраса. – Так вот…

Я начинаю понимать, что происходит.

– Погоди, – говорю я.

– Что? – он в замешательстве смотрит на меня.

– Мне кажется, тебе надо уйти, – выпаливаю я быстрее, чем успеваю подумать, хочу ли я это сказать. Просто Макс слишком близко – а еще он слишком прекрасен. И если он по-прежнему не знает, чего хочет, или если собирается после всего произошедшего быть с Селестой, то пусть поскорее уходит.

Макс смотрит мне прямо в глаза. А потом спрашивает:

– Почему?

Сердце начинает бешено колотиться, ведь этот вопрос – все равно что признание происходящего.

Я сглатываю.

– Мне казалось, ты хочешь побыть один, – выдавливаю из себя я.

– Я это говорил, – подтверждает Макс, не сводя с меня глаз. – Так вот, – снова начинает он. – Я не знаю, что делать. Я гулял по кампусу, ломал голову, пытался понять, как поступить. Потому что я хочу, чтобы все наладилось, правда. И знаю, что для этого нужно. Сны должны прекратиться. Но я не хочу тебя терять.

Можно было услышать, как чихает паучок, – так тихо стало в комнате. Никакой громкой музыки, шагов по лестнице, шумных разговоров. Только тишина, мои глаза, глаза Макса, его идеальные губы и чувство, которое поднимается из низа живота к груди, к шее, к самым кончикам ушей.

– Элис, я не хочу тебя терять, – повторяет он. И я тут же прыгаю ему в объятия с поцелуями и обвиваю ногами его талию. Он обнимает меня, зарывшись лицом мне в волосы.

– Я не хочу тебя терять, – шепотом повторяет он в третий раз. И я беру его лицо в свои ладони, заправляю волосы ему за уши, поглаживаю пальцами его скулы.

– Ты меня никогда не потеряешь, – говорю я. – Ведь я рядом. – И снова его целую.

18 октября

– Вот еще хорошая фотография, – говорю я и подношу диаскоп к глазам Макса. Мы снова на причале, полночь, вокруг очень красиво. Напротив нас течет ярко-бирюзовая река Чарльз. У меня на коленях гора слайдов, и я перебираю их, по очереди вставляю в старенький деревянный диаскоп и подношу к глазам, а потом передаю Максу, который лежит на спине, заложив одну руку за голову, а в другой держа книжку.

Он закрывает один глаз и изо всех сил щурится, чтобы разглядеть получше. Я знаю, что фотографии его не очень увлекают, книжка куда интереснее. Но он хочет меня порадовать.

– Оооо, и вправду хорошая, – кивает Макс. – Положи в стопку слайдов, которые мы оставим.

Эта аккуратная стопка высится справа от моего колена. Почему мы решили оставить именно эти снимки, я и сама не знаю.

Подношу к глазам следующий слайд и тоже щурюсь, рассматривая портрет чьей-то упитанной кошки, потом вглядываюсь в следующее изображение. Дальше идет фотография стены из суккулентов, зеленой и блестящей, но я не показываю ее Максу, потому что она напоминает мне о Селесте. Потом я разглядываю фото юрты кроваво-красного цвета у заснеженных гор, похожих на Альпы. Две пары лыж торчат из сугроба, а внутри юрты горит огонь.

– А вот это, – начинаю я, протягивая фото Максу, – вообще идеально.

– Ну-ка, сейчас посмотрим, – говорит он и откладывает книгу.

Пока он разглядывает фото, я рассматриваю его лицо. Морщинка между бровями, появляющаяся, когда он хмурится, линии скул, маленькая ямочка на правой щеке… И тут я вижу, как поднимаются его брови.

– Ого, – говорит он. Потом опускает диаскоп и смотрит мне прямо в глаза.

И тут оказывается, что мы больше не на причале. А среди сугробов. На мне пуховик и ярко-фиолетовые горнолыжные брюки, у Макса куртка и брюки синие. А метрах в пяти от нас в лучах солнца поблескивает наша юрта закатного цвета.

Макс смотрит на меня хорошо знакомым взглядом. Взглядом, заметив который я молю:

– Пожалуйста, не надо. – Но он продолжает шаловливо улыбаться. – Не надо! – громче прошу я, но он меня не слушает. Он кидает снежок мне прямо в лицо.

Я возмущенно смотрю на него.

– Тебе что, пять лет? – спрашиваю я.

– Ага! – говорит он, широко улыбаясь. Потом подскакивает ко мне и толкает в снег. Снег невероятно мягкий, он окутывает меня, когда я падаю на спину.

Макс вытирает снег с моих щек, но не весь.

– Как я мог совершить такое злодейство? – говорит он драматичным тоном. – Давай я тебе помогу. – Он склоняется ко мне и медленно целует в губы, снимая с них снег. И тут у него расширяются глаза.

– Знаю, знаю. Я очень хорошо целуюсь, – говорю я. Макс закатывает глаза.

– Ну же. Открой рот пошире, – велит он, берет немного снега и забрасывает мне в рот. На вкус снег – как лимонный фруктовый лед.

– Вкусно, – говорю я, прикусив губу.

– Ага, – говорит Макс и снова меня целует.

 

Глава тридцатая

Пушистая рыба

Не двигайся.

Вот первая мысль, которая приходит мне в голову, когда я открываю глаза. Потому что на моем животе – тяжелая рука, и я боюсь, что она упадет. Другая рука лежит под моей подушкой, и я вижу пальцы, торчащие из-под нее.

Не двигайся.

Макс напоминает пушистую рыбу, редчайший вид, который мы открыли в Амазонии в том сне, еще когда были маленькими. Приближаться к такой рыбке нужно было очень осторожно и тихо, чтобы ее не спугнуть.

Макс совсем как такая рыбка. Но вдруг он шевелится. Совсем чуть-чуть, немного. Я слышу, как он медленно вдыхает позади меня, и в горле у меня что-то сжимается. Не знаю, почему мне кажется, что он сейчас выскочит из кровати, выбежит за дверь и больше никогда не вернется, – я этого боюсь. И ничего не могу с собой поделать.

Я медленно поворачиваюсь к нему. Его глаза совсем близко. Внутри все дрожит.

Макс молчит. Только внимательно и немного сонно на меня смотрит. Я думаю, а не может ли быть такого, что мне приснились не только слайды и юрта – а вообще все. Все, что случилось с нами вчера. Может, я живу в этой комнате уже давно. Может, вчера не было ничего необычного. Кто его разберет.

Макс притягивает меня к себе и целует, и я прижимаюсь к нему всем телом.

Мы то ли целуемся, то ли дышим друг другом – но мне все мало.

– Я боялась, что ты уплывешь, – говорю я, отстраняясь на мгновение.

– Что? – бормочет он между поцелуями.

– Я боялась, что ты уплывешь, как пушистая рыба.

– Меньше разговоров, больше поцелуев, – требует Макс, я хихикаю и подчиняюсь. А потом замечаю позади него кое-что странное. За окном падают огромные пушистые снежинки.

– Снег! – восклицаю я, выскакиваю из постели и бегу к окну. Но снаружи нет никакого снега. Ну конечно.

– Вернись, пожалуйста, а? – зовет Макс. – Тридцать секунд назад лежать здесь было гораздо приятнее.

– Я только что видела за окном снежинки, но, когда подошла, они исчезли… – объясняю я, забираясь назад, устраиваюсь рядом с Максом и кладу голову ему на грудь. Руки Макса снова обвивают меня.

– Ты меня окуклил, – заявляю я.

Макс снова заговаривает низким, как у робота, голосом, словно в него вселился кто-то другой.

– О-на о-кук-ле-на, – скандирует он. И через секунду я начинаю истерично смеяться.

– Ты просто ненормальный, – говорю я. Но все хохочу.

И тут вдруг в комнату врывается Оливер с криком: – У нас с Софи скоро свадьба!

– В смысле? – спрашиваю я и сажусь на кровати. Макс накрывает голову подушкой.

– Что тут непонятного? – спрашивает Оливер. – У нас с Софи скоро свадьба, вы все приглашены.

Позади Макса появляется Софи, на ней большие солнечные очки, и вид у нее потрепанный.

– Помолвка произошла спьяну, – бормочет она. – А еще мы нашли Маргарет Янг.

 

Глава тридцать первая

Плюшевые мишки

Если честно, я представляла Маргарет Янг героиней фильмов «Марвел» – в блестящем обтягивающем костюме и на огромных шпильках. Представляла, как она раскрывает портфель, записывает какие-то цифры, потом стреляет нам в лоб из маленького металлического пистолетика, и все сразу встает на свои места.

Но мы находим Маргарет Янг в кафе «Голубая Корова» на углу Мэйн-стрит и Милк-стрит, неподалеку от кампуса. На ней теплый серый свитер толстой вязки, резиновые сабо с шерстяными носками, а волосы собраны на затылке в густой пучок.

– Профессор Янг? – тихо обращаюсь я к ней, стоя над ее столиком, где она разложила шесть разных газет и куда поставила кофе, вафли, яйца и бекон. Слишком много еды для такой миниатюрной женщины. Очевидно, она сидит в кафе уже несколько часов, потому что она была тут и раньше, когда Софи и Оливер забежали за кофе и услышали ее разговор с кем-то из студентов.

В ответ Маргарет Янг тихо поднимает левую руку, а пальцами правой пробегает по последним строчкам статьи, которую дочитывает.

Я борюсь с соблазном заказать кофе, пока мы ждем, а Макс не сводит глаз с бекона, будто не ел несколько дней.

– Я готова, – говорит она, не поднимая глаз и отпивает немного кофе. – Можете присесть.

Мы с Максом осторожно садимся напротив.

– Рассказывайте, какую вы выбрали тему, – предлагает она, наливая побольше сливок себе в чашку. Но потом наконец смотрит на нас.

– Ох, – выдыхает она.

– Здравствуйте, – говорю я, помахивая рукой.

– Я ведь не веду у вас нейробиологию? – уточняет она.

Мы качаем головами.

– Значит, вы пришли не для того, чтобы сообщить тему своего исследования на следующий семестр.

Мы снова качаем головами.

Маргарет Янг смотрит на нас, медленно помешивая свой кофе.

– Ну, тогда скажите мне, – говорит она, опуская взгляд, перекладывает ложечку на тарелку и вдруг тепло улыбается, – как дела у пса Джерри?

– Так что же у нас получается, – говорит Маргарет, принимаясь за третью чашку кофе. Я тоже сжимаю чашку – еще чуть-чуть, и я выпью больше кофе, чем Маргарет. Макс вгрызается в вафлю с фруктами. Мы рассказали ей все. Про сны, про то, как вновь нашли друг друга. Про наш эксперимент с Петерманом, про его арест и нашу поездку. – Вы видите в реальности странные вещи, то, чего не может быть…

– Вчера я видела, как моя собака едет на мотоцикле, – сообщаю я.

– И Петерман сказал вам, что дело в смешении снов и реальности, – продолжает Маргарет.

– Думаете, он ошибся? – спрашиваю я, сажусь ровнее и замечаю, что Макс перестал жевать. Пожалуйста, скажите, что он ошибся, – мысленно прошу я.

– Увы, похоже, что на этот раз он прав, – говорит Маргарет и жестом просит официанта принести счет. – Вы знакомы с понятием «переходный объект»?

Я припоминаю лекцию Леви, которая была примерно с месяц назад, после обсуждения теории привязанности.

– Например, плюшевый мишка? – спрашиваю я.

– Надо же, – с одобрением говорит Маргарет. – Да, верно. Переходный объект – это предмет, который дают маленьким детям, чтобы они смогли на время отделиться от взрослых, которые о них заботятся, и все равно чувствовать себя комфортно, спокойно спать и познавать мир.

Я вспоминаю мамин уход, из-за которого мы впервые и обратились в ЦИС.

– Мне кажется, у меня такого не было, – говорю я.

– А вот и неправда, – заявляет Маргарет и уверенно кивает.

– Но что или кто? – спрашиваю я. – Джерри?

Вместо ответа Маргарет выразительно смотрит на Макса.

– Не понимаю, – говорю я и хмурюсь.

– Я? – спрашивает Макс.

– Да, – Маргарет кладет руки на стол, одну на другую. – Поймите, я увидела вас – и у меня сердце заболело. Я была молода, только начинала. Мне тогда по большей части приходилось иметь дело со взрослыми и их бессонницей и со студентами колледжа и их нервными срывами. С пациентами вашего возраста я столкнулась впервые. Вы оба пережили невероятно тяжелые события – смерть и расставание. Вы были такие маленькие, такие одинокие. Нужно было обеспечить вам спокойствие и комфорт, но ничего не помогало. И тут меня осенило. Можно же дать вам друг друга.

Мы с Максом снова обмениваемся взглядами, на этот раз долгими. Я вспоминаю историю про шоколадное «Лего», которую он мне рассказывал.

– Поймите, – говорит Маргарет, – я и не думала, что мой план сработает. Но у меня было много амбиций, я хотела заработать хорошую репутацию. И вы идеально подошли друг другу. Я думала, что все будет, как у других детей, которые в конце концов вырастают и забывают о плюшевых мишках. Но вышло иначе.

Я перевожу взгляд с Макса на Маргарет. Теперь все наконец проясняется.

– Может, потому что нам это не нужно? – с надеждой спрашиваю я.

– Хотелось бы, чтобы это было так, Элис. Но у нас слишком много доказательств обратному – теперь, когда вы встретились в реальности. Если вы все-таки хотите отличать сон от яви, нужно как можно скорее сделать так, чтобы вы перестали сниться друг другу.

Мы с Максом слушаем Маргарет Янг, и вдруг я чувствую, что его ладонь под столом сжала мою.

– Вы уверены? – спрашиваю я. – А по-другому не получится?

Маргарет Янг отрицательно качает головой.

Спустя полчаса мы с Максом по-прежнему держимся за руки, лежа на койках в служебной квартире Маргарет Янг. Она прикрепляет к нашим головам проводки электроэнцефалографа и кладет нам на грудь маленькие металлические приборы размером с телефонный аккумулятор.

– Все будет хорошо, Элис, – говорит Макс, когда у нас начинают слипаться глаза. – Не важно, что нас ждет, – главное, что мы вместе.

Никогда в жизни мне еще не было так страшно, но я подбадриваю себя, как могу. Если я сделаю вид, что поверила Максу, может, я и вправду ему поверю.

– Хочешь, расскажу тебе историю? – предлагаю я.

– Да, пожалуйста, – говорит Макс.

– Хорошо. Однажды девочка девяти лет гуляла по Музею современного искусства. Он был совсем пустой. Не было даже охранников. Но ей это даже нравилось – больше времени осмотреться.

Большим пальцем я поглаживаю указательный палец Макса и чувствую, что он начал расслабляться.

– И вдруг картины стали исчезать. Вернее, изображения на них – и в итоге все холсты сделались белыми. Девочка услышала шум и поняла, что она в музее не одна. Еще здесь есть мальчик, который протянул ей большую коробку разноцветных фломастеров, – со смехом рассказываю я, припоминая все это. – И до конца дня они раскрашивали холсты, как хотели, а потом заснули на крыше в лучах солнца. Проснулась девочка у себя дома, мальчика рядом не было, но ей все равно было гораздо лучше. Она чувствовала себя сильнее, чем раньше. Словно кто-то приходил, чтобы ее спасти.

– Это первый сон со мной, который ты помнишь? мягко спрашивает Макс, и я киваю. – Я его тоже помню, – говорит он. – Замечательный был день.

– Скоро увидимся, Макс, – шепчу я, крепко сжимая его руку.

– Скоро увидимся, – шепчет он в ответ.

18 октября

Мы с Максом снова лежим на причале, на этот раз на горе подушек, и я снова то и дело всматриваюсь в диаскоп.

– Ни одного хорошего снимка, – жалуюсь я, разглядывая фотографию какого-то огорода. Но потом беру следующий слайд и говорю:

– Погоди. Один есть.

На фото – красивые ирландские утесы. Я передаю диаскоп Максу, и он выносит вердикт: «Берем». И вдруг я оказываюсь в Ирландии и бегу по густой траве, по которой перекатываются волны от сильного ветра. Макс в теплом кашемировом свитере стоит впереди и держит за уздечку милого пони. Я бегу к ним. Но спотыкаюсь и падаю, а когда встаю, то вижу, что пони никуда не делся, а вот Макса уже не видно, и уздечка, которую он держал, колышется на ветру.

– Макс? – кричу я. – Где ты? – Я кружусь и кружусь, но вижу одну только траву. На этот раз Макс не появляется внезапно, как тогда, в бассейне с мягкими кубиками.

– Ничего не выйдет, – говорю я себе и бегу к подножию холма, откуда пришла, но вновь спотыкаюсь и падаю.

И вот я снова на причале, но Макса здесь тоже нет, и я быстро хватаю еще один слайд. На нем знаменитый американский мост Золотые ворота.

– А вот это подойдет, – говорю я. На фото могла быть Сибирь – и я бы все равно его взяла, если бы это привело меня к Максу.

Я оказываюсь в одной из маленьких желтых машинок, которые арендуют туристы, а впереди меня, смеясь, несется Макс в нелепом шлеме.

– Ты выглядишь уморительно, – заявляю я.

– Безопасность – превыше всего! – восклицает он. – Увидимся у моста! – и уносится прочь.

Я еду за ним по городу, на полном ходу объезжая трамваи. Наконец мы подъезжаем к Золотым воротам. Но тут Макс резко сворачивает с дороги, и когда я оказываюсь у места встречи, пыльной точки с видом на бухту, он вновь исчезает.

Вздыхаю и осторожно кладу голову на маленький руль. Нет. Нет-нет-нет-нет-нет.

Когда я поднимаю голову, я вижу на щитке управления шоколадную деталь конструктора, бросаю его в рот и печально жую.

Я возвращаюсь на причал, и на этот раз твердо знаю, чего ищу. Снова перебираю все слайды и нахожу фото красивого, аккуратного деревянного плота, который покачивается на спокойных океанских волнах, а на нем лежит пара полосатых пляжных полотенец.

– Уж там-то ты от меня далеко не убежишь, – говорю я и тут же оказываюсь на плоту – лежу на полотенце и нежусь в лучах солнца.

Глубоко вдыхаю и внезапно обнаруживаю, что с меня течет вода.

– И как же мне нырнуть? – спрашивает меня Макс, с шаловливой улыбкой отряхивая волосы и обдавая меня брызгами. Я визжу.

– Не надо нырять! Просто полежи тут со мной минутку, – предлагаю я как можно непринужденнее.

– Я скоро вернусь, Элис, – говорит он.

– Нет, не вернешься, – говорю я. – Не вернешься. Пожалуйста, останься со мной.

– Элис. – Макс смотрит на меня как на сумасшедшую. – Ну куда я могу деться? – спрашивает он, жестом указывая на бескрайний океан, простирающийся вокруг нас. Но спокойнее от этого не становится.

– Макс, не надо! – неистово кричу я.

– Боооомбочкааааааа! – вопит Макс, подпрыгивая в воздух. Не справившись с собой, я тут же прыгаю за ним.

Вода невероятно голубая, почти неоновая, и то ли здесь нулевая видимость, то ли вокруг действительно ничего больше и нет. Макса не видно.

Вдруг передо мной возникает нога, я хватаюсь за нее в надежде, что она утащит меня туда, куда уплыл Макс. Но нога выскальзывает из пальцев и исчезает так же быстро, как возникла.

Потом она снова появляется, но чуть поодаль. Я плыву, плыву и плыву к ней, изо всех сил работая ногами и руками, потом внезапно замечаю стремянку и карабкаюсь по ней. Плыла я очень быстро, но не устала. Мне нужно любыми способами догнать Макса.

Но когда я выбираюсь из воды, я оказываюсь не на плоту, а на причале, и не сдерживаю крика отчаяния. Руки дрожат, я хватаю еще один слайд и снова вставляю его в диаскоп, даже не глядя, и вдруг оказываюсь посреди полок огромной библиотеки.

Я хочу громко позвать Макса, но вдруг слышу его голос.

– Элис? – судя по голосу, он так же напуган, как и я.

– Макс? – кричу я.

– Ты где? – спрашивает он. – Почему я не могу тебя найти?

– Да вот же я! – отзываюсь я. Но он замолкает. – Макс?

Я зову его снова и снова – но тщетно. Мне хочется выбросить все книги из полок, чтобы было лучше видно, что за ними, но я боюсь поранить Макса. Поэтому вынимаю книги по одной. Я снова и снова зову Макса и жду его зова.

Но он молчит.

Он исчез.

 

Глава тридцать вторая

Все иначе

Однажды, когда мы жили в Нью-Йорке, мы с классом отправились в Музей Америки и моря, он находится в Коннектикуте, в трех часах езды от школы. Автобус отъезжал в шесть утра, поэтому я проснулась в пять, вышла из дому и пошла к метро. Солнце едва поднялось над городскими улицами, и я шла и любовалась. Весь город еще спал. На улицах было тихо, но в домах, а точнее в снах людей, могло происходить что угодно. Может быть, кому-нибудь в тот момент даже снился очень близкий человек.

– Все позади, – мягко говорит Маргарет Янг, когда мы открываем глаза. В комнате так же тихо, как и на улицах тем утром Нью-Йорка, и от этого воспоминания мне хочется разрыдаться. – Но вы отчаянно сопротивлялись, – сообщает она, переводя взгляд с меня на Макса, который отпустил мою руку и неподвижно смотрит в потолок. – Оба.

Таких друзей, как Софи и Оливер, можно поблагодарить хотя бы за то, что они охотно болтают вместо тебя, если тебе хочется помолчать. Оказалось, что мы с Максом вчера пропустили много интересного. Какой-то парень так воодушевился своей победой в «Монополии», что открыл бутылку коктейля, сорвал с себя одежду и голым побежал по кампусу… а за ним все остальные. Когда все вернулись в корпус, кое-кто из этой толпы обнаженных психов решил признаться в своих чувствах одной девушке, но получил за это в лицо от какого-то пьяного студента с факультета искусств, желающего произвести на нее впечатление. Пострадавшим оказался как раз тот парень, который выиграл в «Монополию» и затеял весь этот «голый марафон», – он же Оливер. Пьяный студент с факультета искусств – это, как выяснилось, Уоллес, а «дева в беде» – это Софи.

– Я тебя спас, – с широкой улыбкой говорит Оливер, обнимая Софи за плечи.

Охранники кампуса любезно согласились подтолкнуть машину – и этого оказалось достаточно, чтобы пожилая дама с характером согласилась завестись. Мы возвращаемся в Бостон, за окнами мелькают силуэты коров и овец. И тут Оливер прижимает голову Софи к своей груди.

– Тише, дитя мое, – говорит он. – Все будет хорошо. Я с тобой.

– Мой герой, – бормочет Софи, закатив глаза. Мы дружим уже очень долго, поэтому я замечаю то, чего пока не знает Софи. Я вижу, что ей это все по душе и что Оливер ей нравится.

Они пытаются расспросить нас о Маргарет, о том, что произошло. Наверное, чувствуют, что что-то не так. Мы стараемся ответить им на все вопросы, но я вся в своих мыслях. Мир потерял краски. Стал серым. Кофе кажется невкусным, листья на деревьях – поблекшими, хоть я и понимаю, что все на самом деле осталось по-прежнему. Я то засыпаю, то просыпаюсь, но мне ничего не снится – поэтому трудно понять, спала ли я вообще. Видимо, спала, судя по тому, сколько километров мы успели проехать. Все это время Макс тихо сидит за рулем и смотрит на дорогу, включив ритм-энд-блюз на полную громкость.

Не могу понять, в чем причина, но когда мы въезжаем в город, кажется, что солнце запряталось в тучи, хотя на небе – ни облачка. В последние две недели воздух пах цветами, от каждого дерева веяло особым, приятным ароматом, но теперь все не так. Даже кирпичные дома уже не кажутся такими красными. На светофоре я с тоской смотрю на кафе под открытым небом и жду чего-нибудь странного: например, что официант вдруг запоет или что маленькая собачка в свитере начнет читать книгу или что посетители начнут швырять друг в друга еду. Но ничего такого не происходит. Раньше такого тоже не было – но теперь и не может быть. Мне кажется, будто у меня теперь не пять чувств, а меньше.

Мы высаживаем Софи и Оливера в центре, потому что Софи нужно скоротать несколько часов до поезда, а Оливер хочет показать ей город. Я знаю, что и мне надо было бы провести с ней время. Она моя лучшая подруга. Но я не могу найти в себе силы – и она это понимает.

– Я вряд ли до конца понимаю, что произошло, – говорит она, стоя на тротуаре, а я достаю с заднего сиденья ее шарф и осторожно оборачиваю его вокруг ее шеи. – Но я знаю, что все будет хорошо. Пусть сейчас тебе нелегко, но я рада, что у тебя тут есть друзья. И Макс. Он никогда не допустит, чтобы с тобой произошло что-то плохое.

– Знаю, – говорю я, кивая. Мне хочется улыбнуться так, чтобы Софи стало спокойнее. Так, как улыбаются для тех, кого любят. Но не могу.

– Эй, Соф? – зову я.

– Да, Эл? – отзывается она, застегивая повыше воротник моего пальто.

– Спасибо, что приехала. Я уже по тебе скучаю, – говорю я.

– Я тоже по тебе скучаю, – говорит она. – Но, думаю, мы доказали, что расстояния нам не помеха. К тому же… Может, я вернусь раньше, чем мы думаем?

Она смотрит куда-то в сторону, я поворачиваюсь и вижу Оливера и Макса, они переминаются с ноги на ногу и отсутствующе проверяют мобильники.

– Сегодня вышла новая игра, «Геликс 300», – говорит Макс, засовывая телефон обратно в карман, на Оливера он не смотрит.

– Я видел, – говорит тот, кивая, и смотрит на окна стоящей рядом многоэтажки, будто это большие плазменные телевизоры. – Мне на почту приходят новости.

– Как же хочется поиграть, – говорит Макс.

Оливер настороженно смотрит на Макса.

– Если тебе… захочется как-нибудь поиграть вместе… ну там, мало ли, – продолжает Макс неуверенно.

Оливер переминается с ноги на ногу.

– Точно не знаю… – протягивает он в наигранной задумчивости. Но потом ухмыляется: – С девятого класса я многому научился. Думаешь, справишься со мной?

Макс смеется, чуть запрокинув голову.

– А вот и проверим, – говорит он.

Они пожимают друг другу руки, а мы с Софи обмениваемся многозначительными взглядами.

– Может, еще поцелуетесь? – интересуется Софи.

Оливер с криками бросается за ней, и они носятся вокруг машины.

Пока мы едем к моему дому, Макс все пытается со мной заговорить. Я чувствую, что он счастлив. Они с Оливером снова станут друзьями. Мы с Максом не сойдем с ума. Беда миновала. Почему же я не рада? Почему не могу заглушить грусть?

– А ты чувствуешь? – спрашиваю я, когда мы припарковываемся у дома и выходим на улицу. Макс прислоняется к двери машины, скрестив руки на груди. Мимо проходят несколько школьниц. Они оборачиваются и хихикают, глядя на Макса. Макс иногда забывает, что похож на фотомодель и что неравнодушных к нему девчонок полно.

– Что чувствую? – спрашивает он обеспокоенно.

– Знаю, звучит глупо, но все… иначе, – говорю я.

– Что иначе, Элис? – спрашивает он предупреждающим тоном. – Нужно радоваться, что все так получилось… Мы все наладили, и теперь все у нас будет хорошо.

– Но все изменилось, – упрямо говорю я, невольно барабаня пальцами по ноге.

– Да что изменилось? – с легким раздражением спрашивает Макс.

– Все! – почти кричу я, всплеснув руками. Кажется, я вот-вот расплачусь.

Макс стискивает зубы и отводит взгляд.

– Я не изменился.

Вздыхаю, не зная, что сказать.

– Элис, – начинает Макс, пытаясь меня успокоить. – Я знаю, что мы лишились снов. Но раньше мы боялись этого, потому что не хотели потерять друг друга. И не потеряем, я уверен. Как раньше уже не будет, потому что раньше было сплошное безумие. А теперь мы все начнем с чистого листа. И будет только лучше. – Он тянется ко мне, хочет обнять, но я делаю шаг назад, сжимая кулаки в карманах.

– В том-то и дело, – говорю я. – Было сплошное безумие, да. Но было и волшебство, Макс. Помнишь? До того, как сны смешались с явью, до того, как все пошло наперекосяк. А теперь волшебство ушло. Теперь нет причин с нетерпением ждать каждого вечера.

– Но Элис, ведь все это было не по-настоящему, – говорит Макс.

– А для меня – по-настоящему.

– А как же я? – спрашивает он. – Может, что-то и изменилось, но я по-прежнему рядом, а ты ведешь себя так, будто что-то тебя не устраивает. Будто я тебя не устраиваю.

Не знаю, как сказать ему, что он ошибается. Что я его люблю. Но ведь я люблю и того парня, который везде находил приключения. Который сталкивал меня с лестницы на доске для серфинга, преследовал меня по коридорам Мета и забрасывал кусочками печенья.

– Я знаю, что ты рядом, – говорю я. – Но надолго ли?

Макс моргает и качает головой.

– Что это значит?

– Ты ведь так уже делал! – восклицаю я. – Вел себя, как мой парень, а на следующий день уходил к Селесте. Был мне другом – а назавтра переставал им быть. Целовал меня в музее, а потом говорил, что не хотел. А что будет дальше? Ведь я уже не смогу вернуться в сны, где все хорошо. И останусь одна.

Макс в шоке смотрит на меня.

– Элис, я люблю тебя, – говорит он. – В голове не укладывается, что после всего, что мы пережили, ты так обо мне думаешь. – Он идет к водительской двери. – Я больше не хочу об этом спорить. Дай мне знать, когда будешь готова жить в реальном мире. Со мной.

Он хлопает дверью и уезжает.

 

Глава тридцать третья

Гирлянды на стене

– Так как твои дела? – спрашивает Делила Уизерби, выдыхая кальянный дым.

– Вы уверены, что стоит этим заниматься? – скептически интересуюсь я. – Вы же авторитет для подрастающего поколения.

– Кальян натуральный и не вызывает зависимости, – заявляет она. Потом добавляет: – К тому же, судя по твоему виду, тебе он не повредит, а в кабинет все равно никто не войдет.

С последним утверждением не поспоришь. Когда бы я к ней ни заглянула – она всегда в одиночестве. Да и первое утверждение верно. Со дня ссоры с Максом прошла почти неделя, а я дошла до той точки, где действует закон «делай, что хочешь, лишь бы стало легче». Иногда помогает фруктовый лед, иногда – панк-музыка, а порой я просто лежу на диване, глажу Джерри и смотрю на камин. И мне определенно стоит покурить кальян со школьным психологом. Я готова на все – лишь бы на время забыть о невыносимой боли в душе.

Макс все еще со мной не разговаривает. Никаких подколов на занятиях по психологии, никаких взглядов в коридоре. Почти все время он ведет себя так, будто меня вообще не существует, хотя иногда он поднимает карандаш, который я роняю на занятиях, или осторожно возвращает мне телефон, когда я забываю его у какой-нибудь из стоек в столовой. Но он всегда отворачивается, не сказав ни слова, гордо расправляет плечи и чуть задирает нос. Для окружающих ведь ничего не изменилось. Про Мэн больше никто не знает. Зато известно, что Макс расстался с Селестой и что он не разговаривает со мной.

Дело во мне. Он все мне тогда высказал, но я до сих пор не могу его понять. Новый старт, как он говорил. Я не до конца осознаю, что это для нас значит. Одно дело – привыкать к новому миру без снов в одиночку, и совсем другое – с Максом. Слишком больно.

Зато у Селесты все хорошо. Даже великолепно. Она уже начала встречаться с каким-то парнем, который учится на архитектурном факультете в одном из местных колледжей, и теперь ее нечасто увидишь. Но когда она появляется, мы снова общаемся. И все же я была бы совсем одинока, если бы не Оливер, мой вечный спаситель, который ест со мной в столовой и едет рядом со мной на своем «сегвее», когда я иду на занятия. Учитывая, что он начинает влюбляться в Софи, мы теперь общаемся без лишнего напряжения.

Я подношу металлический мундштук к губам и вдыхаю. Хоть что-то в этой жизни дается легко.

– По-моему, ты упрямо уходишь от моих вопросов, – замечает Делила, наблюдая за моим долгим, протяжным выдохом. И она опять права.

– Дела отлично, – говорю я.

– Как-то не похоже, – говорит она. – Ты хоть немного подумала над вопросами, которые я тебе задавала в прошлый раз? Как бы ты себя определила в этот период жизни?

– Не понимаю, почему всем так хочется, чтобы я все знала. Кто я, что хочу делать. Мне всего шестнадцать. Откуда мне знать? – говорю я. – Почему все считают, что в шестнадцать лет человек уже способен на серьезные решения?

– Никто не требует, чтобы ты определилась прямо сейчас, – говорит Делила. – Все только просят тебя начать размышлять об этом. В этом ведь нет ничего страшного, правда?

– Звучит ни капельки не страшно, – соглашаюсь я. Наконец-то я понимаю, что она имеет в виду. Мы должны идти вперед. Иначе так никуда и не придем.

Когда Макс уехал, я стояла на пустом тротуаре, смотрела, как меняют цвета огни светофора, и думала, что же случилось. Как же так получилось, что сперва все наладилось, а потом вконец ухудшилось? Как Макс вообще может обвинять меня в том, что я его не люблю, когда он – единственный, кто мне нужен?

Чего он не понимает, так это того, что дело не в нем. А в снах. В снах, на которые я могла рассчитывать. Куда могла бы спрятаться от всего плохого. В Нью-Йорке мне не разрешали перекрашивать стены спальни уродливого цвета белой яичной скорлупы, и тогда я украсила их электрическими гирляндами. Вот что давали мне сны. Я украшала комнату гирляндами, чтобы она стала красивее. Сны всегда дарили мне счастье… сны всегда дарили мне его.

Макс сказал, что я не умею жить в реальности, – возможно, он прав. Может, пора погасить гирлянды и увидеть стены цвета белой яичной скорлупы?

* * *

Когда я вхожу домой после школы, я вижу папины ноги, торчащие из-под дивана, и Джерри, который беспокойно наблюдает за происходящим. Каждый день – новые странности. Однажды, когда я на прошлой неделе вернулась домой, я застала такую картину: папа приспосабливает к ручке огромной корзины веревку, которая тянется вдоль лестницы, – чтобы таким образом поднимать и спускать Джерри.

– Чтобы колени у него не болели, – объяснил он мне, словно это самое обычное дело. Джерри в это время стоял чуть поодаль и настороженно поглядывал на изобретение. – Он ведь уже старенький. А так ему будет легче преодолевать ступеньки.

Все-таки человеку непременно нужны друзья.

– Пап? – кричу я. – Все хорошо?

Услышав мой голос, папа отползает назад и высовывает голову из-под дивана, сжимая в руке теннисный мячик Джерри.

– Он опять его потерял, – объясняет он и подает мячик терпеливо ждущему Джерри, который берет его в зубы, роняет, толкает лапой и снова загоняет под диван. Папа опускает плечи. Я барабаню по ноге, выстукивая придуманный ритм, и мысленно готовлюсь задать один вопрос.

– Пап, а от Мадлен не было никаких вестей? Мы с ней увидимся?

– Отличный вопрос, – говорит папа, снова ложится на пол и залезает под диван. – Не уверен.

– То есть? – спрашиваю я.

– Не уверен, что у нее найдется время между конференциями и другими мероприятиями, – бормочет он. Диван заглушает окончание фразы.

Папа, взрослый мужчина, прячется от меня. Я барабаню пальцами еще быстрее. Все оказалось сложнее, чем я думала.

Дай мне знать, когда будешь готова жить в реальном мире, слышу я слова Макса.

Была не была, думаю я и сама ложусь на пол. Теперь мы оба лежим на животе, спрятав головы под диваном. Джерри тоскливо поскуливает позади нас.

– Элис, что ты делаешь? – спрашивает папа.

– Пап, – говорю я. – Послушай меня. Конференция уже через пять дней. Были ли хоть какие-то вести от Мадлен? – спрашиваю я. – Ты ей вообще писал?

– Лучше бы ты ее мамой называла, – в очередной раз говорит он.

– Я бы с удовольствием, если бы она того заслуживала, – говорю я. Папа на секунду закрывает глаза, будто от моих слов ему больно. – Пап, – говорю я. – Мама нас бросила. Променяла нас на обезьян. И уже не вернется. Нужно это принять, поговорить об этом. – Вглядываясь в папино лицо в приглушенном свете, я думаю о том, что пространство под диваном напоминает материнскую утробу. Тут мы чувствуем себя защищенными и потому можем поделиться самым сокровенным. Нам спокойно, как человеку, свернувшемуся в позу эмбриона, или как Джерри, когда он прячется под столом с чем-нибудь вкусненьким.

В конце концов папа кивает.

– Как по мне, идея замечательная, Элис. Может, обсудим ее за тортом?

– Это как получится, – говорю я. – Он съедобный?

– Я всегда знал, что она не вернется, – говорит папа, вонзая вилку в удивительно сочный кусок торта «Красный бархат». – Но было гораздо проще не думать об этом, чем смириться с тем, каким человеком она оказалась. Человеком, который смог бросить семью, мужа и, главное, свою дочь, – он замолкает на мгновение. – Было гораздо проще совсем не думать об этом, чем признать, что я никогда ее и не знал.

– Наверное, было тяжело, – говорю я, отпивая кофе.

– Особенно тебе, – говорит он и кладет свою ладонь на мою и на этот раз не торопится ее убирать. – Ты была такой маленькой. Я знаю, что не справился. Знаю, что кошмары начались из-за нее, но я должен был положить им конец. Должен был подарить тебе чувство защищенности. Но я боялся все это обсуждать, и ты была совсем одна. Прости меня.

Я говорю ему, что все хорошо, кладу в рот еще кусочек торта и медленно жую. На этот раз с сочностью все отлично, но папа положил вдвое больше соли и вдвое меньше сахара, чем нужно. От этого разговора мне становится гораздо легче, но это еще не все. Не хватает еще одного извинения.

– Мне очень важно слышать от тебя такие слова, пап. Но я хотела бы услышать их и от нее, – признаю я.

– Тогда, может, ты ей напишешь? – предлагает он. – Что тебе мешает?

Я встаю и резко начинаю убирать тарелки со стола. Ни за что не напишу Мадлен. Она мать. Это она должна мне писать. Но потом – наверное, в сороковой раз за день – я вспоминаю о Максе.

Я медленно ставлю тарелки в раковину, беру свою сумку и иду к кухонной двери.

– Куда ты? – спрашивает папа. – Неужели торт настолько плох?

– Нет, что ты, – лгу я. – Пальчики оближешь. Мне надо написать письмо. – Я останавливаюсь в дверях, возвращаюсь и целую папу в щеку. – Мы очень хорошо поговорили, пап. Почаще бы так.

В ответ папа широко улыбается и поправляет очки.

– С огромным удовольствием, – говорит он.

Пора погасить гирлянды.

 

Глава тридцать четвертая

Все, что у нас есть

С эмоциональной точки зрения, с воображаемым парнем лучше никогда не расставаться. За неделю, прошедшую с того дня, как мы вернулись из Мэна, я отлично это усвоила. Впрочем, с практической тоже: когда я подхожу к новому научному центру, изо всех сил стараясь не опрокинуть поднос с суккулентами, стоящий на корзине Франка, я думаю о том, что сейчас мне совсем бы не помешала машина моего воображаемого бывшего парня.

– Элис! – восклицает Паркер и подходит ко мне, протягивая руки к подносу. – Вот с кого надо брать пример! Ты делаешь большие успехи!

– Спасибо! – говорю я. – Стало побольше свободного времени, – сообщаю я, имея в виду то, что теперь меньше сплю. Я слишком боюсь, что Макс мне не приснится, поэтому по ночам делаю домашние задания и ухаживаю за суккулентами. Недавно папа в два часа ночи услышал, как я копаюсь в саду, и вышел из дома с бейсбольной битой.

– Поставь их сюда, рядом с Селестиными, а потом, если хочешь, помоги Иеремии сделать замеры.

Я вижу неподалеку две стремянки. На них Иеремия и Селеста. Иеремия машет мне рукой и показывает рулетку.

– Так ты сделал для Сократа «пустыньку»? – спрашиваю я, вытягивая ленту рулетки, пока Иеремия делает на стене тонкие карандашные пометки.

Вид у него ужасно удивленный.

– Невероятно! Ты помнишь, как его зовут! Он будет счастлив!

– Что ж, расскажи ему, пожалуйста, – с улыбкой говорю я.

– Да он и сам все слышал, – говорит Иеремия, подмигивая.

– То есть? – недоуменно спрашиваю я.

Иеремия озирается, проверяя, все ли «чисто», потом расстегивает сумку-пояс, и оттуда высовывается голова маленькой зеленой ящерки.

– Сократ, поздоровайся, – велит Иеремия.

Сократ молча моргает. Иеремия выжидающе смотрит на меня.

– Оу! – восклицаю я. – Привет, Сократ! – говорю довольно громко – видимо, чтобы компенсировать свою неискренность.

Иеремия бросает на меня осуждающий взгляд.

– Потише! Ты что, хочешь, чтобы нас исключили?

– Прости, – шепчу я, качая головой.

И тут я вижу Макса, он неторопливо идет через двор к спортзалу, под мышкой у него стопка книг. Я с тоской наблюдаю за ним. Он всегда знает, куда направляется, что будет дальше. Интересно, я когда-нибудь смогу его разлюбить? Или через несколько лет попаду в психушку, где продолжу бредить парнем, которого едва знала, когда еще была нормальной.

Мой лебедь. Мой африканский попугай. Моя пушистая рыба.

И тут мне на телефон приходит письмо. Когда я прочитываю, от кого оно, рука начинает дрожать, но я немедленно его открываю.

– Слушай, можешь секунду подержать Сократа? – спрашивает Иеремия. – Мне очень надо в туалет, а Сократ пугается, когда сливают воду из бачка.

– Конечно, – машинально говорю я и протягиваю руку, не занятую телефоном. Я чувствую, как на ладонь опускается что-то чешуйчатое и извивающееся, и жадно принимаюсь за чтение письма.

Моя дорогая Элис!

С любовью, мама

Спасибо тебе за письмо. Я не очень хорошо разбираюсь в оповещениях от Google, про которые ты рассказываешь, – у нас тут очень плохо ловит Интернет! – но я очень горжусь тем, что ты такая умная.

Отвечая на твой первый вопрос – о поездке в Вашингтон: я, к сожалению, не смогу заехать в Бостон, потому что буду спешить на самолет. Но я очень рада, что тебе нравится бабушкин дом и тот старый велосипед. Много лет назад он меня очень выручал.

Отвечая на твой второй вопрос – о том, когда же я приеду в гости. На Мадагаскаре очень много работы, а еще меня пригласили выступить в Париже через два месяца, а еще через три месяца – в Новой Зеландии, так что до конца года я буду в разъездах.

Отвечая на твой последний вопрос – о том, можно ли тебе приехать погостить. Я поговорю об этом с начальством. Как видишь, график у меня нестабильный и напряженный. Но я счастлива, что наша работа тебе интересна.

Обними за меня папу и погладь Джерри. Я скучаю по ним обоим и по тебе. Учись хорошо и дальше – пригодится. И самое главное: не бойся идти к своей мечте, Элис. В конце концов, это все, что у нас есть. Кто мы без мечты?

Я пялюсь на два последних предложения, а потом рука с телефоном повисает вдоль тела. Мечта – это все, что у нас есть? Я хмурюсь. Нет, мам, не все. У нас есть гораздо больше, чем мечты, грезы и сны. У нас есть реальные друзья и любимые люди. Есть те, кто нам важен, те, кому важны и нужны мы.

По крайней мере, у меня.

Я снова поднимаю взгляд. Как раз вовремя – Макс заходит в спортзал. Я сглатываю. Какая же я идиотка.

– Знаешь, – вдруг слышу я голос Селесты, которая поднимает рулетку, упавшую на ступеньки стремянки. Она бросает выразительный взгляд в сторону спортзала. – Я несколько раз видела, как он спит, – продолжает она, осторожно подавая мне рулетку. – У него был такой счастливый вид – как никогда наяву.

Двери лифта почти закрываются, но я успеваю протиснуться в кабинку и нажать кнопку «стоп».

– Элис, ты с ума сошла? – спрашивает Макс.

– Ты правда хочешь, чтобы я ответила?

– А ты хочешь, чтобы я напомнил тебе о том, что ты боишься тесных, замкнутых пространств? – спрашивает он.

– Нет, не стоит, – бормочу я, оглядывая крошечную камеру пыток. – Я в курсе.

– Что ты делаешь с Сократом? – спрашивает Макс, я опускаю взгляд и вижу, что ящерка беспомощно свисает с моей руки, наверняка решив, что смерть уже близко.

– В этой школе что, все знают Сократа? – спрашиваю я.

– Когда мы учились в начальных классах, он был нашим общим питомцем и жил в школе, а потом Иеремия взял его себе, – говорит Макс. – Так что да, все.

– Это многое объясняет, – говорю я, поднимая Сократа и глядя ему в глаза. Он несколько раз моргает, и тут я понимаю, что когда Иеремия вернется из туалета, он непременно решит меня убить.

– Элис, – мягко начинает Макс, возвращая меня к реальности. – Может, лифт все-таки куда-нибудь поедет, пока у тебя не случился приступ?

Но я игнорирую это предложение. У меня в мыслях совсем другое.

– Прости меня, – говорю я.

– Да ничего страшного, – говорит Макс, не понимая, о чем я. – Давай просто нажмем кнопку…

– Нет, – говорю я. – Я не о том. Я о своих словах. О своих чувствах. Из-за них ты решил, что не устраиваешь меня – но это неправда. Просто мне было страшно. Я жила снами всю свою жизнь. Только благодаря им мне не было одиноко. И ты был их частью. Но ты научился справляться без снов, а я – нет. Я не понимала, что, потеряв сны, не теряю тебя.

Макс молчит, он просто смотрит в пол, а я продолжаю:

– И ты был прав! Нужно жить в реальности. Я пытаюсь. Я знаю, что нельзя просто взять и сбежать от проблем. Смотри: я ведь стою в закрытом лифте! И я даже поговорила с папой о маме.

И тут Макс смотрит мне в глаза с грустной улыбкой.

– А вот это замечательно, Элис, – говорит он. – Рад слышать.

Я ожидала совсем другой реакции, поэтому повторяю:

– Так вот, все отлично, говорю тебе! Посмотри на меня! Я стою в закрытом лифте, борюсь со своими страхами – и все благодаря тебе. Реальнее уже некуда. Мне не нужны сны, если у меня есть ты. – Пальцы руки, в которой нет Сократа, яростно отстукивают ритмы, и мне становится немного жарко. Тут что, совсем нет воздуха?

Макс продолжает грустно улыбаться.

– Макс? Скажи что-нибудь, – прошу я.

– Не знаю, Элис, – он качает головой. – Может, мы просто слишком разные.

– То есть? – спрашиваю я.

Кровь отливает от лица. Сократ извивается в моих пальцах. Теперь уже не важно, в лифте я или нет. Сейчас меня можно даже похоронить заживо – и я, наверное, не замечу.

Макс продолжает:

– Я тоже обо всем этом думал, размышлял о своих словах. Дело в том, что ты всегда жила в мире грез. И это одно из лучших твоих качеств. Я не хочу отнимать его у тебя, но, кажется, отнимаю. Может, во сне мы и были идеальной парой, но в реальности… может, просто не судьба.

Я застываю на мгновение.

– Но я же все исправила, – опять начинаю я. – И зашла в лифт.

– Знаю, – говорит Макс. – И надо поскорее тебя отсюда выпустить, пока не поздно.

Он медленно нажимает на кнопку «стоп», и когда двери открываются, мы видим Иеремию, Селесту и декана Хаммера.

– Пришлось вызвать охрану! – рвет и мечет декан. – С вами все в порядке? Кто отвечает за эту рептилию?

Не говоря ни слова, я отдаю Сократа Иеремии и убегаю – пусть Макс объясняет все сам. По моим щекам текут слезы.

1 ноября

Кажется, что где-то неподалеку хихикает Дарт Бейдер. Это маловероятно, учитывая, что он самый серьезный мужчина во всей Солнечной системе на все времена. Однако смех раздается вновь, низкий и зловещий: хо-хо-хо.

– Что это за звук? – спрашиваю я, высовывая голову из палатки и протирая глаза.

– Бегемоты, – говорит Макс, отрывая глаза от книги, и кивает влево. – Неподалеку от нашей стоянки – река, а они сегодня какие-то особенно разговорчивые.

– По-моему, они или смеются над нами, или придумывают, как нас убить, – говорю я, морщась при звуках странного мычания, разносящихся по лагерю. – Что? – спрашиваю я, когда Макс выразительно на меня смотрит.

– Да ничего, – говорит он, добродушно пожимая плечами. – Ты никогда не была жаворонком.

Я ковыляю к раскладному столику, сажусь и отпиваю приличный глоток кофе из чашки Макса.

– Налей себе сама! – протестует он. Но знает, что не налью, и потому наполняет себе новую чашку. – Пойдем, – говорит он вскоре, поднимаясь и протягивая мне руку. – Посмотрим на львов.

Коричневые мягкие волосы падают ему на глаза, в лучах солнца он кажется существом какого-то иного мира.

– А львята там есть? – с надеждой спрашиваю я.

– Конечно, – отвечает он.

– А как мы туда доберемся?

– Ты точно выспалась? – обеспокоенно спрашивает Макс. – На воздушном шаре, как обычно.

И вот шар уже опускается на землю. Львы лежат в высокой траве вокруг него и внимательно наблюдают за нами. У меня слегка немеют пальцы. Но Макс достает из заднего кармана пушистый зеленый теннисный мяч размером с грейпфрут.

– Готовы? Готовы? – кричит он. – Ловите! – и бросает мяч в траву. Львица бежит за ним и хватает мяч, словно гигантский золотистый ретривер, приносит к нам, бросает у наших ног и громко урчит, когда мы принимаемся чесать ее за ушами.

– Кажется, нас приняли, – говорит Макс, смеясь.

Мне тоже хочется смеяться – но мешает одна ужасная мысль: это же не Макс.

Да, он выглядит и улыбается, как Макс, он милый и добрый, как Макс. Но это не мой Макс. Это Лжемакс. Просто копия. Он – не он, и мы – не мы. Это не такой сон, который нас объединяет, сокровище, недоступное остальному миру. Это обычный сон. Я не могу это объяснить. Я просто знаю.

– Теперь мы можем вернуться? – спрашиваю я Лже-макса.

– Но мы же только прилетели! – удивляется он.

– Мне очень хочется домой, – говорю я, не в силах сдержать беспокойство.

Лжемакс смотрит на меня озадаченно, склонив голову набок.

– Хорошо, Элис, – говорит он, кивая. – Сейчас полетим домой.

 

Глава тридцать пятая

Сияние

По-моему, со стороны Джерри ужасно нагло лаять в прихожей без умолку, когда есть дела поважнее – например, лежать в кровати и ненавидеть все вокруг.

Но причин для ненависти нет – и я это знаю. Всегда, когда я грущу, папа просит меня подумать обо всем хорошем, что происходит в жизни. Я хорошо учусь, меня приняли в два новых клуба: в БАСЖ – Беннетскую Ассоциацию спасения животных и в клуб фотографии, я начала записывать собственные еженедельные музыкальные подкасты. Я уже подыскиваю колледж, куда пойду после школы. С тех пор как мы с папой поговорили о маме, мы сблизились. Есть, чему радоваться.

Но нет Макса.

Джерри снова заливается лаем. Я подбегаю к трубке интеркома и нажимаю кнопку связи с кухней.

– Пап? – говорю я. – Не можешь выпустить Джерри? А то я сплю. – Он не отвечает, и только тут я вспоминаю, что он рано утром уехал на конференцию в Сент-Луис. Я одна, а Джерри хочет в туалет.

Я натягиваю свитер, влезаю в какую-то обувь и бегу вниз по лестнице, натягивая на ходу куртку.

– Джер? – зову я. – Ты где?

Лай доносится снаружи. Я раздраженно распахиваю дверь.

– Как ты вообще тут оказался? – спрашиваю я и только потом замечаю кое-что необычное – и спрашиваю себя: а проснулась ли я вообще?

Как всегда, дорожка к дому усыпана листьями. Но теперь вместо красных, желтых и коричневых они ярко-розовые. А в нескольких шагах от меня в смокинге стоит Макс.

А рядом с ним, тоже в смокинге, только крошечном, сидит Джерри.

У Макса в руках коробка из-под пиццы.

– Что это? – с трудом спрашиваю я, медленно делая несколько шагов вперед.

– Вот, – широко улыбаясь, говорит Макс и с сияющими глазами протягивает мне коробку. – Открой.

Я открываю коробку, чувствуя себя героиней Джулии Робертс из фильма «Красотка», и с удивлением вижу не пиццу, а огромный торт в виде печенья «Opeo».

– Я что, сплю? – спрашиваю я, оглядываюсь и тру глаза.

– Нет, не спишь, – смеется Макс, но голос звучит глуше. – Я об этом и говорю.

Я натягиваю рукава свитера на ладони и кусаю губу.

– Не понимаю, – говорю я. – Тогда, в лифте…

Макс склоняет голову набок.

– Знаю. Знаю, я сказал, что мы слишком разные. Но потом подумал об этом… – он снова смеется. Ведет он себя слегка истерично: то хохочет, то почти плачет. – Зайти в лифт, только чтобы сообщить мне о своих чувствах. Ты сумасшедшая, Элис, и порой ты в самом деле живешь в мире грез. Тебя притягивает то, что причудливее и прекраснее повседневности. Поэтому с тобой каждый миг и моей жизни похож на дивный сон. Жизнь становится интересной, непредсказуемой. Когда ты рядом, моя жизнь полна света. Я не хочу тебя терять. И убегать от всего этого тоже не хочу. Я хочу, чтобы ты чувствовала то же, что чувствую я. Я хочу сделать тебя счастливой.

Я так счастлива, что едва могу говорить. Никогда не думала, что услышу от него эти слова. Мне хочется схватить его за лацканы смокинга и не отпускать. И именно это я и делаю, осторожно взяв из его рук коробку и поставив ее на землю.

– С тобой я становлюсь счастливой, – говорю я, прижимаясь щекой к его груди. – Макс из снов и Реальный Макс. Тот, кто не знает границ, и тот, кто возвращает меня на землю. Не могу даже думать о том, что было бы, если бы я знала только Макса из снов. Это все равно что читать любимую книгу, в которой переставлены все главы, или слушать песню, фрагменты которой стерты. И у меня такое чувство, будто я все разрушила и нет пути назад.

– В том-то все и дело, Элис, – говорит Макс, поглаживая меня по спине. – Нам и не нужно возвращаться. Мы вместе. Не важно, насколько мы разные или сколько глупых поступков совершили, – мы делаем друг друга лучше. А то, что у нас есть, прекраснее любого сна. Ведь оно настоящее.

Когда Макс отстраняется от меня, сердце колотится, как сумасшедшее. И тут он целует меня, и это самый лучший поцелуй: он значит больше, чем все другие. И я уже не боюсь потерять сны или Макса. Он рядом. Мой лебедь. Мой африканский попугай. Моя пушистая рыба.

Я отвечаю на его поцелуй, и мир для меня исчезает.

Когда мы перестаем обниматься, Макс лезет в карман, а я наклоняюсь за кусочком торта.

– И еще кое-что, – говорит он и протягивает мне чехол для мобильного с фотографией мордочки Джерри.

Я смотрю на телефон. Макс не только самый романтичный парень на Земле, но еще и самый практичный. Не перестает обо мне заботиться.

– Это тебе не помешает, – говорит он. Потом во взгляде у него появляется тревога. – Я что, не вовремя?

Я качаю головой.

– Нет, – говорю я, глядя ему в глаза. – Все идеально. – И потом без предупреждения размазываю большой кусок торта по его щеке.

– Ты серьезно? – кричит он. – Решила, что сейчас удачный момент для атаки?

Я медленно отхожу назад, широко улыбаясь.

– Как знать, – говорю я, пожимая плечами.

– Кажется, тебе пора бежать, – сообщает Макс. С его лица осыпаются кусочки торта. Я с визгом бросаюсь в дом, Макс несется за мной, а Джерри путается у нас под ногами.

 

Глава тридцать шестая

Скоро увидимся

Спустя месяц я сижу на подоконнике, любуясь заснеженным Бостоном. Под снегом машин почти не видно – только фонари и оранжевый свет в окнах. А еще снег заглушает звуки, особенно ночью, поэтому у меня такое чувство, будто я живу в другую эпоху.

– Жучок, – зовет папа по интеркому, – прости, что мешаю, но мы хотим узнать, кормила ли ты сегодня Джерри. Или нам его покормить?

Не успеваю я и рта раскрыть, как в трубке слышится звонкое хихиканье, и я морщусь.

– Маргарет, – говорит папа. – Прекрати. Элис услышит.

– Я его кормила, пап, – говорю я. – Я по телефону разговариваю.

– Передай Максу привет от меня, – говорит он, интерком щелкает, а они все смеются.

– Я что, только что слышал, как твой папа… хихикает? – спрашивает Макс. Голос у него низкий и хрипловатый – он явно лежит в постели.

– Маргарет приехала, – объясняю я.

– Опять? – спрашивает он.

– Опять, – говорю я.

Как только я рассказала папе, что с нами произошло, он немедленно захотел связаться с Маргарет, чтобы удостовериться, что со мной все в порядке. Она приехала в город на конференцию, и они начали общаться так, будто знакомы всю жизнь. Словно ее резиновые сабо и его поношенные мокасины созданы для того, чтобы стоять напротив друг друга под кухонным столом, пока они сами просматривают научные журналы. И брюки носят одинаковые. Меня невольно передергивает.

– Честно говоря, немного неприятно наблюдать, как они друг к другу клеятся, но я в жизни не видела его таким счастливым, – я на мгновение замолкаю. – Они… готовят вместе. Она невероятно терпеливо переносит его кулинарные выходки. А я, по-моему, уже начинаю толстеть. – Я встаю напротив большого зеркала и нарочно выпячиваю живот. – Слишком много тортов.

– Ты прекрасна, – не соглашается Макс.

– А если меня разнесет до жутких размеров, как ту маленькую девочку из фильма «Чарли и Шоколадная фабрика»? – спрашиваю я.

– Ее звали Виолетта Борегард, – говорит он. – И да, даже если тебя разнесет, ты останешься прекрасной.

– Ты и впрямь знаешь все на свете, – говорю я, забираясь под одеяло.

– Ты тоже. Просто иногда забываешь о мелочах.

– Не хочешь зайти? – спрашиваю я. Это наша общая шутка. Я знаю, что он не придет, но это не значит, что я не хотела бы его видеть.

Макс хрипловато смеется.

– Мы же оба знаем, что хочу, но мама очень внимательно следит за мной с того дня, как узнала, что мы встречаемся. Ты ей нравишься, – поясняет он. – Но она не в восторге от того, что ты так близко живешь. Говорю тебе, она каждую минуту стучит мне в дверь, чтобы проверить, дома ли я.

– Замечательно, – ворчу я. – Может, мне пойти вниз и попросить Маргарет повторить процедуру, чтобы ты вернулся в мои сны?

– Ну, только если хочешь полюбоваться, как твой папа с ней целуется, – предупреждает Макс. Я визжу, и мы оба взрываемся смехом. – Кстати, – говорит он. – Мы же оба знаем, что я тебе до сих пор снюсь. И ты мне. Просто это больше не общие сны.

Мы замолкаем, и я несколько секунд слушаю, как он дышит. Это так успокаивает. Больше у меня нет никаких проблем со сном. Это единственный шумовой аппарат, который мне нужен.

– Что? – спрашиваю я через несколько секунд, услышав, как Макс тихо смеется на том конце линии.

– Не могу поверить, что когда-то всего этого не было, – говорит он.

– Продолжай, – говорю я, краснея. – Мне нравится, куда ты клонишь.

– Я о том, что на самом деле ты мне всегда снилась. Но всего несколько месяцев назад ты не существовала. Ты была просто человеком, встречи с которым я ждал каждую ночь, с которым ненавидел прощаться. Ты была моим секретом. Девчонкой моей мечты.

– Повтори последнюю фразу, – прошу я.

– Я это уже миллион раз говорил, – бормочет Макс. – Нужно будет записать на диктофон на твоем телефоне.

– Отличная идея! – говорю я. – Поставлю на звонок!

– Элис, я пошутил.

– А я все жду, когда ты повторишь, что сказал, – требую я.

Макс вздыхает, но это радостный вздох.

– Элис Роуи, ты – девчонка моей мечты.

Я тихо улыбаюсь.

– Но сейчас мне пора спать, – говорит Макс.

– Нет! – сопротивляюсь я.

– Да, – говорит он. – Увидимся через… – он замолкает на мгновение. – Шесть с половиной часов? Пора идти. Скоро увидимся, – и после всего случившегося он не потерял своей серьезности.

– Скоро увидимся, – говорю я. Но не вешаю трубку. – Макс? – зову я. – Ты еще здесь?

Голос Макса звучит мягко, он потихоньку засыпает – как и каждый вечер.

– Ты же знаешь, что да, Элис. Я всегда рядом.

Я улыбаюсь. Меня переполняет спокойствие, и я тоже расслабленно вытягиваюсь в постели. Макс мерно дышит в трубку.

Чем раньше я засну, тем скорее проснусь и снова увижу парня из моих снов.

* * *

Пожалуйста, прекрати делать сальто.

Потому что мне это не нравится.

И человеку, который сидит рядом, тоже.

– Люси Китинг говорит во сне, 2001 год.

 

Благодарности

Команде мечты: Саре Шендлер, замечательному человеку, который, вместе с Джошем Бэнком, дарит мне ощущение, что мне есть что сказать, и знает, как это лучше сделать. Лесу Моргенстайну – за то, что, не колеблясь, он выдал: «Конечно!», когда я зашла к нему в кабинет и пробормотала, что у меня есть один текст и я хочу, чтобы он его прочел. Джоэлл Хобейке, которая помогла мне добиться публикации, – без нее ни одна из этих благодарностей не была бы написана. Жаклин Дэйвис – за то, что моментально поняла, какой я мечтаю сделать эту книгу, и за терпеливое сотрудничество, благодаря которому моя мечта сбылась. Хейли Ваграйх, которая разобралась даже с самыми запутанными моими черновиками быстрее, чем я; у нее на рабочем месте до сих пор висит фото моего любимца – Императора Пушистика. Натали Суза – за то, что придумала просто идеальную обложку. И, конечно, Роми Голану, Хизер Дэвид, Мэтту Блумгардену, Стефани Абрамс, Лори Паксимадис – за остальную помощь.

Команде VIP-читателей: Саре Карден, Энни Мартир, Дженнифер Грэм, Марти Китингу – за то, что с огромной ответственностью отнеслись к черновикам и к тем вопросам, которые я присылала, и, конечно, за заразительный энтузиазм, который и помог мне дойти до конца.

Моей семье: маме, папе, Майку, Энди, Шэннон и Лауре – за вдохновение, за то, что всегда говорили мне, что я смешная, просили записывать истории, за то, что были любящими и безбашенными и многое мне дали, в том числе и материал для моих историй.

Группе поддержки: Ниссе Либерман, Газель Мошфег, Эрин Ла Роза, Сайли Ламбур, Александре Джамали, Жюстин Уордроп, Кейт Перри, Карли Холден, Энтони Пучилло, Нику Гриру, Бену Шаттаку, Нейту Шерману, Педро Нойоле, Кайлу Бласману, Аарону Бергману, Лиз Паркер, Хопи Стокман, Алексис Дин, Ребекке Уэлш, Мэтти Сломан, Сьюзан Биркетт, Джону Спунеру. Кто-то из вас читал мои тексты, кто-то за ужинами или в поездках неустанно обсуждал со мной группку выдуманных мной подростков, а некоторые из вас просто слушали… нередко только это мне и было нужно.

Моим наставникам: Лизе Коррин – за то, что в свое время по-доброму, без осуждения она заметила, что в истории искусств меня больше занимают биографии художников, чем их шедевры. Джиму Шепарду и его чудесным писательским семинарам – за то, что у меня появилась цель. И есть до сих пор.

Тем, кто был рядом во времена сотрудничества с Alloy Entertainment: Лэйни Дэвис, Кэти Шварц, Рейчел Тобиас, Лиз Дреснер, Теодоре Гулиадис, Бэт Кларк, Эмилии Роудс, Стэйси Силверман, Джине Джироламо, Мэгги Кахилл, Трипу Риду, Шерил Долине, Аманде Боуман, Эшли Вильямс и Месье Носминогу, каждый из которых помог мне пройти путь от ассистента… до ассистента… и, наконец, до автора.

И, конечно, псу Эрни, который постоянно меня смешит.