Нельзя сказать, что мне не снятся кошмары. Они мне снились и раньше – ведь именно поэтому я и попала в ЦИС. Но я почему-то до сих пор не могу вспомнить ни одного из них. Как будто в ЦИСе меня не только волшебным образом спасли, подарив новую жизнь, но и стерли из памяти все плохое. Но так было раньше.

Целый день после сна о блошином рынке я чувствую себя не в своей тарелке, будто заболеваю. Будто каждый день кто-то подливал мне в кофе эликсир радости, а сегодня вдруг перестал. И ничего не помогает. Ни три чашки кофе, которые я сегодня успела выпить, ни утренняя велопрогулка под голубым небом. Ни даже отметка «отлично» за домашнюю работу по литературе, ни даже то, что на занятиях клуба «Террариум» я выполнила задание без посторонней помощи. Мне не то чтобы безумно грустно – но что-то явно не так. И от этого только сильнее хочется попасть сегодня в ЦИС и приступить к действиям.

– Наверху, – говорит Лилиан, показывая на потолок, когда я влетаю в двери ЦИСа. Когда я после занятий дошла до Франка с новым террариумом в руках, я поняла, что мне некуда его пристроить, – пришлось осторожно положить террариум в корзину, везти велосипед, а самой идти пешком все три километра от «Беннетта» до ЦИСа.

– Спасибо, – благодарю я. – Кстати, это вам, – я ставлю крошечную экосистему ей на стол и, не оглядываясь, бегу вверх по лестнице, где Петерман терпеливо ждет меня в кабинете, а рядом с ним сидит Макс, и от волнения его нога нервно трясется.

– Простите за опоздание! Была сложная ситуация с террариумом, лучше не спрашивайте, – объявляю я, глядя на доктора Петермана. На Макса я после того разговора в лифте смотреть боюсь. Я уже не в ярости, но все еще злюсь. И даже несмотря на то что Макс убежал от меня во сне, а не наяву, мне все равно обидно, и я ничего не могу с этим поделать.

– Никаких проблем, Элис, – говорит доктор Петерман, и я с удивлением замечаю на нем те же солнечные очки со стеклами в форме сердечек, какие были на декане Хаммере у меня во сне.

– Элис? – зовет меня Петерман.

Я моргаю.

– Ты в порядке?

Я снова моргаю – и теперь у него совершенно обычные очки.

– Да, наверное… – Потом я смотрю на Макса и замечаю, что он ухмыляется, вертя в руках серебристое пресс-папье в форме черепа.

– Что? – спрашиваю я.

– Ничего, – говорит он и садится прямо, лицо его вновь становится серьезным.

– Нет уж, расскажи нам, – говорю я, скрещивая руки на груди. – Мне до смерти интересно, что же такого смешного я сказала.

Макс вздыхает.

– Ты нисколько не изменилась. – Он пожимает плечами. – Ужасно забывчивая, часто опаздываешь, влетаешь в комнату с беспорядком на голове, – он подносит ладони к волосам и шевелит пальцами с дурацкой улыбкой, но потом прочищает горло и снова становится серьезным, заметив выражение моего лица.

Я готова испепелить его взглядом, но тут замечаю, что он смотрит на мои волосы так, будто хочет пригладить их.

– Спасибо за наблюдение, – говорю я, стараясь сохранять спокойствие.

– Ты сама спросила, – напоминает Макс. – Я не хотел тебя расстраивать.

Мы обмениваемся взглядами.

У Петермана такой вид, будто происходящее его совершенно не волнует.

– Я рассказывал Максу об изучении снов и о том, почему мы этим занимаемся. У тебя есть предположения?

Я задумываюсь на мгновение, вспоминая попугаев и брусочки для игры «Дженга», вспоминая, как я была счастлива в том сне с Максом, хоть и понимала, что мы больше не вместе.

– Наверное, потому, что сны бывают такими странными и необъяснимыми, что совершенно непонятно, откуда они берутся, – предполагаю я.

Петерман хлопает в ладоши.

– Браво, Элис. Примерно так. Большинство людей просто считают сны странными. Но интереснее всего, откуда они берутся. Судя по историческим свидетельствам, тайна сновидений вот уже не одно тысячелетие волнует всю планету. Поэты, философы, религиозные деятели и, конечно, ученые давно бьются над вопросом, что же значат сны и почему они существуют. – Петерман откидывается назад в своем кресле, переводя взгляд с Макса на меня. – Если говорить максимально просто, мы определяем сны как последовательность образов, идей, эмоций и ощущений, неконтролируемо возникающих в сознании. Фрейд предположил, что именно в снах проявляются наши потаенные страхи и желания.

Видишь? Я – твое потаенное желание, говорю я Максу взглядом.

– А древние греки, например, считали, что сны больных свидетельствуют о том, что же их беспокоит. Но опять же, по мне, главный вопрос в том, откуда вообще это стремление? Откуда желание доказать, что все это значит?

Он замолкает, будто ожидая от нас ответа, но когда я начинаю говорить, он меня перебивает. Доктор Петерман в своей стихии.

– Оказывается, нас озадачивает не столько сюжет снов, сколько слово неконтролируемо в их определении. Нам не нравится, что сны снятся сами по себе. Мы не принимаем и не хотим принимать то, над чем у нас нет никакой власти… Особенно когда это порождается нашим же сознанием.

Макс внимательно смотрит на Петермана, и я понимаю, что между нами есть огромное различие. Макс как раз такой человек. Он здесь, потому что ему не нравится потеря контроля, то, что сны стали проникать в реальность. А я люблю все то, что происходит во сне. Я даже не прочь, чтобы сны стали явью. Но для Макса это совершенно невыносимо.

Петерман быстро встает.

– В этом все дело. Вот почему мы тут собрались, и сегодня мы начнем исправлять ситуацию. За мной, пожалуйста. – Он выходит из кабинета и даже не оглядывается.

Мы с Максом одновременно оказываемся у двери. Прохладно смотрим друг на друга, а потом он отступает на полшага назад, делая приглашающий жест. Я в ответ отрицательно качаю головой и жестом приглашаю его пройти первым. Но тут айфон вылетает у меня из руки и ударяется об пол со звуком, который эхом проносится по коридору.

– Тебе нужен чехол, – говорит Макс, а я нагибаюсь за телефоном.

Отступаю назад, сжимая телефон в кулаке. Я знаю, что он не издевается, а говорит серьезно. Но мне совершенно не хочется, чтобы он лез в мою жизнь.

– Давай иди, – бормочу я.

– Ладно, – говорит он и шагает за Петерманом по коридору, выложенному черно-белой плиткой.

Стены увешаны картинами. Я внимательно рассматриваю ту, на которой изображены часы, словно стекающие в пески пустыни, а потом гляжу на картину побольше, на ней глаз, у которого вместо радужки голубое небо с облаками, а потом вижу портрет мужчины в черном котелке, только лицо закрыто большим зеленым яблоком. Предметы на картинах четкие и узнаваемые, но совершенно непонятно, к чему они.

– Зачем рисовать портрет, если собираешься закрыть лицо фруктом? – спрашиваю я вслух.

– Это же сюрреалисты, – отвечает мне Макс.

– Я в курсе, – парирую я. Вру, конечно.

– С чего такая любовь к сюрреализму, доктор Петерман? – спрашивает Макс.

Петерман поворачивается к нам на каблуках, подняв руки в воздух.

– Потому что во сне все мы сюрреалисты, у нас в сознании рождаются такие сюжеты и картины, в которых зачастую столько же красоты, сколько и бессмыслицы.

Он заводит нас в комнату, в которой уже со скучающим видом сидит Нанао. Слева от нее стоит какой-то прибор, напоминающий огромный блестящий белый пончик с дырой размером с канализационный люк посередине.

О нет, думаю я.

– Я что, должна буду в него влезть? – спрашиваю, остолбенев.

– Знаю, это совсем не гамак на тропическом пляже, но мне нужны сведения об активности вашего мозга в состоянии покоя – потом мы начнем анализировать, как она меняется, когда вы спите, – объясняет Петерман.

Я киваю, лишившись дара речи.

– Элис немного клаустрофоб, – поясняет Макс и улыбается мне. Это приводит меня в настоящую ярость.

– Тебя веселят мои страхи? – спрашиваю я и чувствую, как начинает гореть лицо.

– Нет, – устало говорит Макс. – Просто у тебя в волосах застрял кусочек кактуса.

Я в ужасе подношу руку к своим кудрям и нащупываю беглеца из клуба «Террариум». В этой копне вечно что-нибудь застревает.

– А может, хватит на меня пялиться, – бормочу я, пытаясь незаметно снять колючку.

Макс все еще улыбается, хоть и пытается спрятать улыбку.

– Получилось? – спрашивает он.

– Заткнись, – говорю я.

– Я пойду первым, – заявляет он.

Пока мы из-за стеклянной перегородки наблюдаем за тем, как Макс забирается в страшный пончикообразный аппарат, Петерман объясняет нам – через рупор, чтобы Макс тоже мог слышать, – как все будет происходить. Магнитно-резонансный томограф – это аппарат, с помощью которого можно наблюдать за притоком крови к мозгу и видеть, какие его части наиболее активны. Когда же следят за работой мозга во время сна, используют еще и электроэнцефалограф – он измеряет электрическую активность мозга, благодаря чему можно понять, когда испытуемый вступает в фазу короткого сна. Затем пациента будят, и он описывает все, что видел во сне.

Когда Макс возвращается к нам, я достаю из кармана телефон и с драматичным видом говорю:

– Ого, вы только посмотрите! Уже шесть часов? Кажется, нам пора закругляться, да, доктор Петерман? Ничего страшного, я могу прийти в другой раз.

– Элис, не бойся, – Петерман кладет руку мне на плечо. – Мы будем рядом, за ширмой. Просто скажи, когда будешь готова выйти.

– Ну ладно, – тихо говорю я, глядя на аппарат, до которого метра полтора. – Я готова выйти.

Петерман выразительно смотрит на меня.

– Сперва надо зайти.

Я говорила себе, что внутри аппарата будет легче, что все быстро закончится – я и глазом моргнуть не успею, но на самом деле мне ни капли не легче. Я понимаю, что пространство не замкнутое, что у моих ног есть отверстие, что теоретически я смогу выползти из этой западни, если отключат электричество или если все в комнате моментально потеряют сознание, – мало ли, что может случиться: несчастный случай, вторжение инопланетян. Но когда я смотрю наверх и вижу над собой «потолок» томографа, у меня такое чувство, будто он опускается на меня… В каком-то смысле это и вправду так.

– Лежи спокойно и не двигайся, Элис, – говорит по интеркому Петерман.

– Лежу, – отвечаю я.

– У тебя левая нога так дергается, будто в штанину заползла мышь, – замечает Макс.

– Доктор Петерман, а можно, пожалуйста, выставить его за дверь? – спрашиваю я.

– Ничего не выйдет, – говорит Петерман. – Она слишком боится.

Мне кажется, что вся кровь давно отлила у меня от лица, но щеки еще пылают. Мне очень стыдно. Ведь я же сама настояла на этом исследовании, а теперь не могу его выдержать. Но мне все равно очень хочется поскорее выбраться из этой штуки. Дыхание у меня учащается, а легкие, кажется, уменьшились до размеров пакетиков для бутербродов. У меня в самом деле кружится голова, или это только кажется?

– Элис? – голос Макса словно глаз бури – так называют зону затишья в центре тропического циклона, – в хаосе моего сознания. – Ты еще с нами?

– Ага, – выдавливаю я из себя. Голос у меня такой тихий, что я пугаюсь еще сильнее.

– Назови какое-нибудь место, где ты никогда не была, но хотела бы побывать – не важно, во сне или наяву? – просит Макс.

Я неглубоко вдыхаю и сосредотачиваюсь. Вопрос несложный, я справлюсь.

– Свиной пляж, – говорю я и слышу хихиканье Петермана.

– Я верно расслышал?

Макс поясняет:

– Есть такой остров на Багамах, посреди океана, на его берегу растут пальмы, а обитают на нем гигантские пушистые дружелюбные… свиньи. Элис считает, что это лучшее место на свете, но она там ни разу не была. Вечно о нем говорит.

Он прав. Очень многие мечтают об отдыхе в тропиках, и я – не исключение. Но тропический остров моей мечты населяют жирные и веселые свиньи. И такой остров в самом деле существует! Папа отказывается меня туда везти, считает, что все это просто приманка для туристов, не говоря уже о том, что там наверняка очень грязно.

– Ходит легенда, что свиней оставили на острове моряки. Они планировали вернуться и зажарить их, но так и не вернулись, – рассказывает Макс. – Или что они пережили кораблекрушение и каким-то образом доплыли до берега. Так или иначе, свиньи выжили, так что это история со счастливым концом. Теперь жизнь у них радостная и сытная – туристы и местные активно их подкармливают.

Слушая убаюкивающий голос Макса, который описывает остров моей мечты, я расслабляюсь.

– Невероятно, – говорит Петерман. – А откуда ты это все знаешь?

– Она мне как-то рассказала во сне… мы были в Таиланде… Элис повернулась ко мне и сказала: «Жаль, здесь нет свиней», – Макс хрипловато смеется, не сдержавшись. Я улыбаюсь.

– Кажется, теперь у нас есть все, что нужно, – говорит Петерман в рупор. – Элис, выходи. Во время следующего сеанса вы у нас ляжете спать.

Я хочу поблагодарить Макса за то, что вмешался и успокоил меня, но он уходит раньше, чем Нанао заканчивает освобождать меня из паутины миллиона проводков.

Когда я спускаюсь по лестнице, я мысленно готовлюсь к тому, что увижу свой террариум в мусорке или на том же месте, где я его оставила, но оказывается, Лилиан освободила для него место на книжной полке рядом со столом и поставила рядом с кактусами в крошечных горшочках и фотографией симпатичного парня с пучком на голове.

Лилиан не благодарит меня за террариум, зато сообщает:

– Твой парень забыл телефон.

– Он мне не парень, – говорю я, обернувшись.

– Мне совершенно не интересно, что там у вас происходит, – Лилиан опускает глаза на свои бумаги. – Но, наверное, мобильник ему еще понадобится, – она протягивает телефон, не глядя на меня.

– Я даже не знаю, где он живет! – хнычу я.

– Вы ходите в одну школу, – говорит Лилиан. – Уверена, ты сможешь решить этот вопрос.