В то лето, когда мы с папой жили в Риме, мне ужасно хотелось побывать в Венеции. Папа не соглашался туда ехать даже на пару дней – мол, как и Пиг-Бич, это просто приманка для туристов, к тому же летом там все равно особо не погуляешь. Но я была просто очарована этим местом. Венеция совсем не похожа на другие города, там старинная архитектура и кругом вода.

– Ну, поехали, – упрашивала я, – там надо побывать, пока она не затонула. – С этим аргументом папа поспорить не смог, хотя и пробурчал что-то о подводном туризме.

Если не считать толп иностранцев, город оказался еще чудеснее, чем я себе представляла. Особенно мне понравилось, что здесь очень легко было представить, как Венеция жила сотни лет назад. В моем случае побывать в Венеции значило с головой окунуться в атмосферу, которую лишь частично передавали картины в моих любимых музеях. Вода, заливающая ступеньки церкви во время прилива, голуби на площади Святого Марка, лодки, привязанные вдоль каналов. Не трудно было вообразить венецианцев, устраивающих великолепные вечеринки в своих палаццо, и гостей, съезжающихся на гондолах.

Изабелла Стюарт Гарднер, посетившая Венецию в девятнадцатом веке – а в девятнадцатом веке этот город выглядел так же, каким его увидела я, – судя по всему, по уши влюбилась в это место. Когда она вернулась домой, в Бостон, она даже выстроила себе палаццо – дворец, и заполнила его картинами от пола до потолка. По-моему, я в жизни не видела ничего прекраснее: четырехэтажный дом в венецианском стиле, а внутри – большой цветущий сад под стеклянной крышей.

– Изабелла Стюарт Гарднер много путешествовала по миру, общалась с художниками, музыкантами и писателями – у нее был, пожалуй, самый широкий круг знакомств в Соединенных Штатах, – вдохновенно рассказывает Эммет Льюис, показывая нам с Максом музей. Эммет был гостем на ужине, который устроили родители Макса в тот вечер, когда я к ним ворвалась. Он мне сразу понравился дружелюбной улыбкой и красивым костюмом. Оказалось, что он директор музея Изабеллы Стюарт Гарднер. – Ее любимым местом в Венеции было палаццо Барбаро, где она жила какое-то время. Определенно, это здание – попытка воспроизвести что-то подобное, – Эммет обращает наше внимание на замысловатую архитектуру.

– Спасибо, что пустили нас после закрытия, мистер Льюис, – говорю я. – Это просто какой-то сон наяву.

– Как я мог вам отказать?! – отзывается он. – Люблю молодежь, интересующуюся искусством. Когда Макс позвонил и сказал, что у вас есть срочный проект в школе, я был счастлив помочь! – Он похлопал Макса по плечу. – Так, охрану я предупредил. Если от меня что-то понадобится, я буду на четвертом этаже, нужно с письмами разобраться. Я приспособил личную ванную комнату Изабеллы под свой кабинет. – Он наклоняется к нам и шепчет: – Иногда я люблю полежать в ее ванной с книжкой! – потом подмигивает и уходит вверх по лестнице.

– Он классный, – говорю я, глядя ему вслед. Потом поворачиваюсь к Максу. – Не могу поверить, что ты все это организовал.

Макс скромно пожимает плечами.

– Я знаю, как ты любишь музеи, – говорит он. – Это идеальное место для того, чтобы разыграть наш сон про Мет.

Мы входим в следующий зал на втором этаже. Здесь так же красиво, как и в предыдущих залах, но есть одно существенное отличие. На одной из стен, обклеенных тиснеными обоями, висят две большие золотые рамы, в которых ничего нет.

– Довольно странный выбор, – говорю я, указывая на пустые рамы. Такое можно было бы увидеть дома у Софи, по соседству с каким-нибудь большим гамбургером из искусственных материалов.

Макс в полном восторге.

– Наверное, эти рамы остались после ограбления. В девяностые годы злоумышленники, переодетые полицейскими, появились на пороге музея после закрытия и заявили, что им поступил вызов. Охранник пустил их. На следующее утро пришел сменщик и обнаружил бедолагу в подвале, обездвиженного при помощи скотча… а еще пропало несколько бесценных работ.

– Грабителей в итоге поймали? – спрашиваю я.

– В газетах то и дело появляются разные слухи… Какие-то картины всплывают в маленьких европейских музеях или частных коллекциях, но пока доподлинно ничего не известно.

Мы спускаемся на первый этаж и заходим в маленькую гостиную. Ее стены обклеены обоями солнечножелтого цвета и увешаны картинами – портретами и пейзажами. Все это великолепие охраняет рослый европеец в пиджаке и с наушником. На наше появление он никак не реагирует.

– Где-то здесь должна быть одна картина… – говорит Макс, внимательно осматривая стены. – А, вон она.

Я слежу за его взглядом и замечаю в дальнем углу у окна картину, ничего особенного, как мне кажется сначала, собой не представляющую. Картина меньше остальных, и на ней множество оттенков серого. Никаких тебе голубых платьев и ярких декораций, как на полотне с балеринами Дега, никаких нежных лилий, как на картине кисти Моне. Но, подойдя ближе, я замечаю, что серый разбавлен крошечными пятнышками огненного цвета, эти пятнышки будто пробиваются сквозь туман. «“Ноктюрн в черном и золотом. Падающая ракета”, Джеймс Макнейл Уистлер», – гласит надпись на табличке. В жизни не видела картины прекраснее! Она и загадочная, и умиротворяющая. Петермановские сюрреалисты и рядом не стояли. Вглядываясь в «Ноктюрн», я думаю о том, что именно так на самом деле и выглядит сон. Я понимаю, почему Макс выбрал именно эту картину, и еще сильнее люблю его за это.

– Ты готова? – спрашивает меня Макс. Я оборачиваюсь к нему и вижу, что он смотрит на меня с забавным, почти настороженным выражением. Будто у нас в мыслях одно и то же.

Я киваю. Не могу поверить, что это и впрямь происходит.

– Минутку, мне надо переодеться, – говорит он. – Я мигом.

Снимаю пальто и кладу его в угол под резной стол из дерева, который, возможно, стоит больше, чем наша машина; на мне остается длинное, сиреневое бальное платье, которое я нашла в бабушкином шкафу. Не такое, как у Бейонсе, но зато хорошо на мне сидит. Потом открываю дневник, нахожу запись о сне в музее и пробегаю ее глазами, как пробегают текст своей роли актеры перед выходом на сцену.

Слышу шум, поворачиваюсь и вижу Макса. Он стоит в дверях и изумленно смотрит на меня. В смокинге он просто неотразим.

– Ты… великолепна, – выдыхает он.

– Тогда что не так? – спрашиваю я.

– Все в порядке, – говорит Макс со вздохом. – Читай, что там у тебя.

Я снова открываю дневник и вслух перечитываю с самого начала описание маскарада, игристого шампанского, красивой толпы и дохожу до слов «…и тут меня находит Макс, я стою напротив танцовщиц Дега, в зале импрессионизма».

Сглатываю, но продолжаю:

– И тут ты говоришь…

– Я в курсе, – прерывает меня Макс, голос у него стал низким, а взгляд – мягким. – Знаешь, а я ведь тоже умею танцевать. – Он обвивает рукой мою талию. Как же я скучала по этой руке…

– Ладно, хорошо, – перелистываю страницу. – «И тут я вся…» Давай пропустим этот кусок. – Смотрю Максу в лицо, которое вдруг оказалось слишком близко, и вижу, что он едва сдерживает улыбку. Как будто мои мучения ему в радость.

– И я говорю: «Докажи». И ты…

Макс начинает меня кружить. А я вижу, как вокруг нас танцуют огоньки, словно сюда слетелось множество маленьких светлячков. Но когда мы перестаем кружиться, оказывается, что это просто свет канделябров.

– Хорошо, хорошо, – говорю я, поправляя юбку и проверяя, не задралась ли она. И тут Макс крепко прижимает меня к себе, я чувствую запах его шеи и на миг закрываю глаза.

– А теперь ты говоришь… – голос Макса где-то очень далеко. Я вновь открываю глаза.

– Тебе очень идет смокинг, – шепчу я.

Я сдаюсь. Мне хочется уткнуться носом ему в шею.

– Спасибо. В таком же Бейонсе выступала на премии «Грэмми». – Макс произносит эти слова так, будто он устал, будто тоже сдался, и я чувствую, как его сердце колотится о ребра. На этот раз мы не смеемся, а стоим молча, потому что оба знаем, что будет дальше, знаем, что это невозможно, ведь у Макса есть девушка, а еще потому, что это реальная жизнь, а не сон, и мы не готовы к последствиям. Я готова поклясться, что слышу доносящиеся откуда-то голоса и симфоническую музыку, – плохой знак, ведь мы находимся в музее, который прекрасно охраняется и к тому же уже закрыт для посетителей. Кроме нас здесь только Эммет – наверху, в ванной девятнадцатого века, и охранник, который наверняка считает нас абсолютно безнадежными психами.

– Что ж, замечательно! – пожалуй, чересчур громко восклицаю я и, собрав все силы, отдаляюсь от Макса.

Но вдруг обнаруживаю, что он меня не отпускает. И уверенно, почти с силой, вновь притягивает меня к себе.

И целует.

На вкус его губы, как печенье «Opeo». Но это приходит в голову позже. В глубине мозга сидит мысль о том, что девушке подобает просто наслаждаться поцелуем. Разве не так бывает во всех фильмах? Но я не могу удержаться и запускаю пальцы Максу в волосы, обнимаю его и прижимаю к себе. Как будто это мой первый поцелуй в жизни. Как будто я хочу съесть Макса. Как будто мы – последние два человека на планете, а поцелуи – единственное, что спасет нас от смерти.

Макс немного отстраняется и прижимается лбом к моему.

– Я скучал по тебе, – говорит он. И я уже не уверена, было ли это в сценарии.

Когда охранник, которого, как выяснилось, зовут Игорь, выпускает нас из музея, мне кажется, что я не только зачитывала фрагмент про шампанское из своего дневника, но и угостилась им в реальности. И наверное, даже выпила не бокал, а больше. Наверное, все двенадцать. А когда Макс берет меня за руку, я думаю: «Вот и еще один бокал», оглядываюсь на дверь музея и вижу за стеклом Игоря.

Он подмигивает мне.

Мы едем в лабораторию почти в полной тишине, потому что я не могу придумать, что сказать. Смотрю в окно и гадаю, жалеет ли Макс о случившемся. На моем колене снова лежат две ладони – его и моя.

– Как ты объяснила папе, почему не будешь ночевать дома? – спрашивает Макс.

– Сказала, что пойду на вечеринку, – смеюсь я. – С таким же успехом могла бы сообщить, что еду в Португалию, – он бы и внимания не обратил. А своим ты что сказал?

– Их нет в городе, – говорит Макс. – Меньше знают – лучше спят, главное, чтобы телефон всегда был включен.

Я знаю, что нужно обсудить произошедшее, но, если честно, боюсь все испортить. Мы едем вдвоем, на нас странноватые бальные костюмы – как знать, может, это сон? Мы и сами не понимаем. Кто сможет нас переубедить?

Когда Лилиан встречает нас у лестницы в круглой приемной ЦИСа, у нее в руках два комплекта голубых хлопковых пижам, две зубные щетки и два маленьких кусочка мыла. Мы будто в летний лагерь приехали. В очень плохой летний лагерь, где никогда не отпускают гулять.

– А где Петерман? – спрашивает Макс, пока Лилиан раздает нам наши комплекты.

– Скоро будет, – говорит она. – У него встреча со спонсором. А я на дежурстве. Если что-нибудь понадобится, зовите.

– Спасибо, Лилиан, – говорит Макс.

– Обращайся, – отвечает Лилиан, бросая на меня заговорщический взгляд, когда Макс на секунду отворачивается.

Я в ответ тоже смотрю на нее. Что? Как она узнала?

Но, зайдя в ванную, все понимаю. Видок у меня еще тот. Волосы растрепались, будто я только проснулась после двадцатичасового сна, вокруг носа и на щеках легкая краснота – наверняка от щетины Макса.

Но не это самое заметное. Щеки у меня горят. И не так, будто я только что пробежала десять километров, – скорее, будто я проглотила десять ночников. Я свечусь изнутри, и глаза у меня большие и круглые.

Определенно, от любви человек хорошеет.

Надеваю пижаму, умываюсь, чищу зубы, пальцами причесываю волосы, чтобы они приняли хоть сколько-нибудь подобающий вид. Потом мы с Максом забираемся в капсулы.

– Как я хочу взять тебя за руку… – признается Макс.

– А я тебя, – говорю я.

– Хочешь, расскажу историю на ночь? – спрашивает он.

Я улыбаюсь.

– Да, пожалуйста.

– Хорошо, – говорит он. – Как-то раз сидит один маленький мальчик на полу в гостиной и играет в машинки. Врррум! – Макс воодушевленно рычит, как автомобиль. – Он запускает одну машинку по ковру, но та уезжает слишком далеко, за диван. И вдруг катится обратно. Маленький мальчик с удивлением заглядывает за диван и видит девочку примерно его возраста с очень забавной стрижкой под горшок. Девочка строит гигантский замок из конструктора «Лего». Она спрашивает, не хочет ли он с ней поиграть, а потом кладет одну из деталек в рот и сообщает, что конструктор шоколадный, если мальчик вдруг проголодается. – Макс делает паузу и продолжает заметно нежнее: – Мальчик в жизни не был так счастлив. Они строят самый невероятный из шоколадных замков, с драконами, солдатами и крепостным рвом, в котором течет молоко. А потом ложатся бок о бок и засыпают. Мальчик просыпается у себя в гостиной, и хотя в ней уже нет ни замка, ни девочки, он все равно чувствует себя невероятно счастливым. И знает, что будут и новые встречи.

– Это была я? – спрашиваю я, зевая.

– Да, ты, – говорит Макс хрипловатым голосом. – В нашу первую встречу.

– Хорошая история, – вздыхаю я.

– Скоро увидимся, Элис, – бормочет Макс.

– Скоро увидимся, – отзываюсь я. И засыпаю мирным сном.

11 октября

– Так что ты скажешь о «Ноктюрне»? – спрашивает Изабелла Стюарт Гарднер. Мы сидим у нее в ванной лицом друг к другу прямо в одежде и пьем шоколадный коктейль.

– В жизни не видела картины прекраснее, – говорю я, проглотив мороженое и очень стараясь не запачкать сиреневое платье. На Изабелле же платье из темно-зеленого бархата.

– Я очень рада, что ты так думаешь, – говорит она.

– Я тоже, – добавляет Эммет Льюис. Он сидит в углу в оранжевом кресле, на нем модный синий костюм, он листает книгу под названием «Твид, Твид, Еще Больше Твида!».

– Пойдем, – говорит Изабелла, выбираясь из ванной, и протягивает мне руку. – Хочу тебе показать мое последнее приобретение.

Приподняв полы платьев, чтобы не упасть, мы на цыпочках спускаемся по лестнице на третий этаж музея ее имени, но, когда доходим до последней ступеньки, я понимаю, что мы снова в Мете, в зале импрессионизма.

– Прелестно, правда? – спрашивает Изабелла, показывая на картину, где изображено ярко-зеленое поле и фиолетовый воздушный шар, привязанный тросом к земле. – Только получили.

– Восхитительно, – говорю я.

В картине и правда есть что-то необычное, но я не могу точно сказать что. Цвета и детали совсем как настоящие.

– Тронь ее, – предлагает Изабелла.

– А можно? – медлю я. – Вроде правилами музея это запрещено.

– Элис, правила тут придумываю я, – говорит Изабелла. – Я настаиваю. Иначе ты не увидишь всей картины.

Прикусив губу, я вытягиваю руку, чтобы коснуться картины, и вдруг оказываюсь внутри нее. И рука, которую я вытянула, касается щеки Макса, стоящего в корзине воздушного шара.

– Хочешь прокатиться? – спрашивает он с приглашающей улыбкой.

– Хочу, – говорю я, подаю ему руку и перелезаю через стенку корзины.

– Лилиан, не поможете нам? – спрашивает Макс.

Лилиан появляется с огромной парой золотых ножниц в руке и с легкостью перерезает веревку.

И мы тут же поднимаемся все выше и выше и летим сначала медленно, потом быстрее. Я смотрю вниз и вижу, что под нами больше не поле, а Бостон. Я вижу бейсбольный стадион Фенуэй Парк, площадь Кенмор, здание Капитолия и реку Чарльз, извивающуюся внизу. Все залито теплым, вечерним светом.

– Куда мы летим? – спрашиваю я.

– Обратно на облако, – говорит Макс. – Чтобы закончить начатое.

Он подходит сзади, обнимает меня за плечи, наклоняется ниже и кладет голову мне на лопатки.

Мои щеки заливает краска.

– Нам не нужно возвращаться на облако, – говорю я.

– Не нужно? – спрашивает он, разворачивая меня к себе.

– Неа, – говорю я, вздыхаю и поднимаю на него взгляд.

– Отлично, – говорит он. – Потому что мне всю ночь не терпелось повторить. – Он кладет руку мне на шею сзади, склоняется ко мне и целует меня.