Маймаканские деды грелись на солнце. Они стали совсем ветхими, но ещё шевелились – были не в силах сидеть без дела. Привычка работать была в них выше старческой немощи. Сашка ругал их, но воспрепятствовать им не мог. "Мы без работы загнёмся,- говорили они.- Ты, Сань, не записывай нас раньше срока в дом престарелых, нам хоть и по сто уж скоро, но мы варнаки ещё те". И не согласиться с этим было нельзя. Они действительно могли сами себя всем обеспечить для жизни, кряхтя и матерясь, делая почти всё по хозяйству. Только на зимнюю охоту Сашка их одних не отпускал, давал в сопровождение Мика или До, бывало, ходил с ними сам.

На маймаканской базе прописалось ещё четверо: два восьмилетка – Юрик и Тирк, которых поочерёдно все учили; сюда перебрался ушедший в отставку Проня, найдя сходу общий язык со стариками; и четвёртым был пятилетний малый, не дававший своими проказами покоя никому. Деды окрестили его диверсантом, проказником и рогатым чёртом, чем мальчуган гордился и, стукая себя в грудь, произносил: "Я разветчик-диверсант". Сашка дал ему имя – Бес. Его притащил сюда год назад из тибетской школы один из стрелков в мешке. У парня был талант восприятия самый высокий из всех, когда бы то ни было проходивших обучение, он ловил всё влёт, но энергии его не было предела, и он находил ей выход в проделках.

Когда Сашка подошёл, дед Павел ему сказал:

– Санька, уйми фараона этого. Чуть дом давеча не спалил. Так рвануло, что было не задохнулись. Вот супостат проклятый. И где его только отыскали, бандита этого, на наши головы.

– А он где?- спросил Сашка.

– Вон, в огороде. Ему Проня объявил штрафные работы,- дед Павел показал на копошащегося в кустах разбойника.

– Бес,- позвал Сашка.- Иди сюда,- тот неохотно подошёл.- Опять ты за своё?- Сашка смотрел на него грозно. Малый стоял, опустив голову.- Что там взорвалось?

– Порох,- ответил Бес.

– Кто дал?

– Сам тёр.

– Глаза хочешь потерять? А ну, подними рожу,- приказал Сашка. Бес поднял глаза на Сашку. Лицо было красное и блестело на солнце.- Так я и знал, весь опалился. Что будем делать?

– Проня наказал уже,- сопя, ответил Бес.

– Я не про наказание. В школу тибетскую хочешь?

– Саш,- взмолился Бес,- слово дать не могу. Сам не знаю, как всё это выходит. Плохо, но сдержаться не могу.

– Бес он и есть бес,- произнёс Евлампий, улыбаясь.- Что тут ещё скажешь. Пороть надобно его, паразита. Ты, Санька, не стесняйся нас, авось это поможет.

– Так отправить тебя обратно?

– Не надо.

– Иди работай, но помни – до очередного раза, последнего. Больше прощения не будет, коль ты до пороха добрался, всё, терпению нашему наступил предел. Завтра взрывчатку делать станешь и всех нас в небо пустишь.

– Тут компонентов для взрывчатки рядом нет,- сказал Бес, отходя в сторону грядок.

– Это моё последнее слово,- крикнул ему вдогонку Сашка.

– Сань, фараоны давно были?- хитро прищурившись, спросил дед Павел.

– Вам-то они зачем нужны?

– Да вот мы с Евлампием заспорили, не можем прийти к сенсусу.

– Консенсусу,- поправил Сашка.

– Один хрен – редька,- хохотнул дед Павел.

– Давно,- ответил Сашка.- От каких времён – точно не установлено.

– Нам примерно,- не отставал дед Павел.

– Ныне какой год от рождества Христова?

– Так 1991,- дед Павел посмотрел на Евлампия,- а что?

– А от сотворения мира по Библии?-спросил Сашка.

– Дак тыщ семь уж поди, без малого.

– Вот и фараону столько же, без малого,- сказал Сашка, пытаясь уйти.

– А пирамиды когда строили?-удержал его вопросом Евлампий.

– До потопа. Тыщ пять лет назад.

– При этом, ну молодом, как его?- Евлампий подтолкнул деда Павла в бок.

Тот произнёс:

– Тутанхамоне.

– Чего вас туда понесло?- поинтересовался Сашка.

– Так по телевизору показывали вчера. Вот мы вдруг и заспорили только что. Там, в пирамиде, япошки дырки крутят, хотят клад найти,- ответил дед Павел.

– Это пирамида Хеопса. Ей больше четырёх с половиной тысяч лет. Высота сто сорок шесть метров с гаком, гак – шестьдесят сантиметров. Построили её, обложив в основании природную скалу. Ставили в честь и при жизни фараона Хеопса, отсюда и её название. Тутанхамон жил гораздо позднее, на тысячу с лишним лет, и в его правление пирамид уже не строили.

– Так не он строил?- спросил дед Павел.

– До него строили.

– Вот так, Евлампий. Не могёшь ты со мной тягаться.

– Погодь,- Евлампий не желал соглашаться.- А как доказать?

– Спорили на что?- спросил Сашка.

– Кому завтра ствол пилить,- дед Павел показал на бревно.

– Выходит, мне распускать дуру,- Евлампий хлопнул по лесине в сердцах.

– Дурному и работа соответствующая,- обняв его за плечо и смеясь, сказал дед Павел.- Другой раз не спорь.

– Теперь поостерегусь,- Евлампий почесал бороду и обращаясь к Сашке, спросил:- Что, Сань, опять в бега косишь?

– С чего это ты?- Сашка сел на бревно рядом со стариками.

– Звонить тебе стали часто, вот мы и рассудили, что сбежишь скоро,- ответил дед Павел.

– Осенью сбегаю недельки на две, а зимовать тут буду, дальше – видно станет. Новости смотрите? Что там ноне?

– Всякую ерунду показывают,- сказал дед Павел. Он при показе новостей жутко язвил и передразнивал всех, кто выступал.- Петушки по шесткам расселись, уж который день не появляются. Дикторша сказала, что главный наш на отдыхе в Крыму.

– Смотри, они тебе накукарекают,- передразнил его Евлампий.

– Пущай выкусят,- дед Павел сложил пальцы в фигу.- Сань, скажи, как такие на свет родятся, смотреть больно. Не было бы этой коробки и мы были бы в стороне, а так поневоле обсуждаем вот. Лучше бы не знать, что они, деятели эти, есть.

– Бабы рожают, как и прежде, а общество воспитывает,- ответил Сашка.

– А этот сибиряк – Ельцин. Да я бы с ним рядом срать не сел, уж больно он вонючий, жуть какой. Его слюной металл можно склеивать, столько в нём желчи. Нет, он не сибирских корней, не нашенский он или урод. Такое случается,- дед Павел сплюнул.

– Его партия испохабила,- Евлампий вздохнул.- Раньше-то, небось, в каждую задницу заглядывал, а волю дали, растерялся, да и в свою не с руки смотреть.

– Так пусть приедет в наши посмотрит,- дед Павел зычно захохотал и сквозь смех простонал:-Ума может прибавится.

Ничего не зная о событиях, происходивших в стране, старики, привыкшие к прямому общению, взгляду глаза в глаза, словам, произносимым и выполняемым, получив телевизор под конец жизни и неизвестно чем руководствуясь в своих оценках по поводу того или иного факта, показанного на экране, ни разу не ошиблись. Все политики и руководители страны получили прозвища. Горбачёва назвали "лысым бомахом". Ельцин получил прозвище "лось". Председатель Верховного Совета Лукьянов был поименован "замшевым". На вопрос Сашки: "Почему?", старики ответили: "Слишком гладкий и мягкий". Руслан Хасбулатов стал "апостолом" с объяснением, что те тоже писали. Министр обороны Язов получил кличку "дредноут" за свою непробиваемую, как у бронированного крейсера, прямолинейность. Николай Травкин, чьи выступления несколько раз транслировали, был назван "хорошим глупым мужиком". Гавриил Харитонович Попов, показанный купающимся в проруби, был окрещён "налимом". Собчак долгое время обсуждался стариками и был прозван "лопатой", можно, мол, и канал копать и могилу. Депутаты Верховного Совета – "бурундуки", каждый свою норку обустраивает и туда тащит, между делом выскакивает к микрофону, посвистит и прячется. Проницательности стариков не было предела. Юрик, спокойный парень, шаставший по округе ко всему принюхиваясь, получил прозвище "шайтан-бойтан", а засыпавший их вопросами Тирк,- "ангелом", по примеру тех ангелов, что Господу покоя не давали, выпытывая Создателя обо всём,- пояснили они.

Дедам, прожившим многие годы в отрыве от людей, не оформлявшим пенсий и не получавшим от государства ничего, было наплевать на происходящее в стране, но чувство принадлежности к народу и вечному, не важно с какой властью, под названием страна, частью которой они были, всё-таки отражалось и в них.

– Что, Санька, некому этих охламонов в Москве разогнать?- спросил дед Павел.

– Некому. Там, в столице, каждый о себе заботится, а до остального народа им дела нет.

– Испокон веков народ наш страдает. По что?- не унимался дед Павел.- Аль бабы наши не так родят, аль ещё причина какая есть? Сплошное кровопускание,- подвёл он итог.

– Хуже всех пришлось крестьянину,- сказал Сашка.- Его совсем замордовали. Сколько экспериментов на нём поставили уже, а всё продолжают безостановочно.

– Пожалуй, если мне память не изменяет, то самое время для него сладкое пришлось на начало века,- дед Павел тяжело вздохнул, видимо вспоминая прошлое.

– Тебе-то что до земли?- урезонил его Евлампий.- Ты ведь не пахал, не сеял.

– Чудак-человек. Я строил, золото копал, и чем хуже ему, кормильцу, было, тем сильнее я пупок надрывал. При Николашке я мог деньгу зашибить за полгода и полгода жить потом в разгуле, а при нонешней власти, хоть бы я сто лет горбатил, всё в песок уйдёт. И труд мне мой не в радость. Ты вот зачем со мной сюда сбёг?- сердито спросил дед Павел.

– Дурной был, вот и согласился,- ответил Евлампий.

– Во, Сань, что жисть с человеком делает. Смотри. Всю войну он коноводом прошёл, пушки таскал. Фриц его дважды пометил, медальки имеет за то. Европу видел, а ума не нажил. Истукан.

– Идол,- поправил его Евлампий.

– Царя небесного,- добавил дед Павел.

– Не забижай,- насупился Евлампий.

– Чем это я тебя обидел? Тем, что мы с тобой тут не от сладкой жизни оказались? Нехристь ты, ей-богу. Да не будь тут Саньки, не объявись он тогда на тропе раненый, нас бы давно черви съели.

– За то его и люблю как сына,- Евлампий смахнул слезу.- Потому, что может Господь и сподобил его к нам явиться на старость нашу в помощь.

– Как же, нужон ты ему, Господу, пень трухлявый, без роду и племени, чтоб он тебе ниспослал благодать в лета твои, за жизнь твою, ту, что ты во грехе прожил.

– Может я и грешен, всяко в жизни пришлось, а зло творил по глупости своей, что вспоминать. Меня-то, небось, тоже не миловали и калачом сахарным не кормили, и у меня к нему, к Господу, есть что сказать, коль есть он,- Евлампий обидчиво шевелил губами.

– То-то,- согласился с ним дед Павел.- Мне, к примеру, всё равно, кто Саньку нам подсунул,- он подмигнул Сашке,- хоть сатана, хоть совесть его, хоть Господь. Мне человек в нём настоящий важен, слово его железное. Вот он нас не забыл, не бросил, хотя и мог. А дядьки, что в Москве в кресло главное садятся, многих мы уже пережили, даже не вспомнили ни о тебе, геройски прошедшего войну от первого до последнего дня, ни о матери-вдове-солдатке, что в деревеньке одиноко мается. Что им народ? Мы для них – дерьмо.

– Сам ты это слово,- совсем обиделся Евлампий.

– Ну тебя, пойду в дом от богохульства.

– Ну, ладно,- стал оправдываться дед Павел, видя, что Евлампий поднимается, чтобы уйти.- Не злись. Ну, не дерьмо. Смерды. Скот. Да как угодно назови, смысл один.

– Сами они дерьмо,- сказал Евлампий и отошёл.

– Ты, чай, и правда осерчал?- спросил вдогонку дед Павел.

– Что мне на тебя серчать, столько годов вместе живём – не съели друг друга. Пойду чаёк поставлю,- ответил ему Евлампий.

– Не, немного обиделся,- сказал дед Павел Сашке.- Самую малость. Я его, как на духу, вижу. Айда чай пить. Да и с Евлампием надо мириться, а то дуться начнёт,- он встал с бревна.

– Лучше замириться,- подтвердил Сашка.- Чего из-за хамов московских ссориться? Этого ещё нам не хватало.

– Во-во, Санька, правду говоришь,- пробасил дед Павел, и они направились в дом.