В очередной ходке Сашка получил весточку. Её устно передал брат Лёха. У Бояна и Ксении родился сын, и они просят его прибыть для вхождения в кумовство и крещения к ноябрьским праздникам. "Как летит время! Это чёртово времечко,- ломая сапогом тонкий береговой припай, размышлял Сашка.- Вроде недавно сватал, а уже сына родили. Почти два года пролетело,- он выбрался в конце концов на берег.- А мне ещё два пахать верблюдом. В прошлом время кажется более сжатым, а в будущем – растянутым до бесконечности. Почему? Потому, что в прошлом время прошло, а в будущем его нет, а в настоящем оно бежит, хошь не хошь".

– Оставь его в покое,- заорал Сашка на Плутона.

Тот усадил на косогоре мишку, молодого, готовящегося к первой в своей жизни зимовке без матери. Нагуливая жир и, безусловно, в поисках пищи, медведь вышел на пса. Видно, ему ещё не приходилось встречаться с таким зверем, как собака. Медведь грозно рычал, махал лапами, но с задницы не вставал, будучи уже укушенным. Услышав Сашкин голос, Плутон перестал играть и, нехотя, отвалил. Мишка дождался, пока пёс удалится, встал на задние лапы, заглядывая, далеко ли противник и, убедившись, что расстояние приличное, дал волю обиженному чувству. Он ревел с подвыванием, рыл всеми четырьмя лапами землю, ломал лиственницы, подпрыгивал, кувыркался. Пронаблюдав минуты две эту картину, не единожды виденную, Сашка двинулся дальше.

Пешеходный сезон заканчивался, на пороге стояла долгая зима, воздух свежел с каждым днём, лишь в полдень, когда солнце всё ещё высоко поднималось в небе, сваливалось тепло на недолгие полтора-два часа, уводя температуру в плюсовой показатель. "Благословенная пора года – осень,- думал Сашка, бредя вдоль русла ручья, поскальзываясь на небольших, замерзших лужах между речными валунами, там, где тень не давала им растаять.- Осень, время считать, подбивать итоги. Как там у Христа: "Время разбрасывать камни, время собирать их". Наступило оно, это библейское время. Мы же имеем,- считал Сашка,- пять ходок по двадцать килограмм, это сто; путь – триста в один конец – три тысячи километров; две пары сношенных сапог; три израсходованных патрона; да, чуть не забыл, большие мозоли на плечах. Ещё есть прибавка в росте в восемь сантиметров, это в общем сто шестьдесят, сапоги тридцать девятого размера вместо тридцать седьмого. Кроме того, мне исполнилось в этом году тринадцать годков. Если так пойдёт дальше, то к восемнадцати вырасту под два метра. Нет, это я махнул. В семье нашей все приличного роста, но между 180-188, так что в этом пределе и мне уготовано, хоть бывают и уроды",- Сашка чертыхнулся, произнеся в голос:

– Избавь меня нелёгкая от доли такой.

Мысли прервал Плутон. Он гнал зайца прямо на него. Сашка свистнул, приготовив винчестер, но хитрец сиганул в ручей, поскользнулся на припае, перевернувшись и проехав метра два, затарабанил по воде, подняв брызги, Плутон же в ручей не полез. На выходе из русла, Сашка выстрелил, убив зайца наповал и, раскатав голенища болотных сапог, полез на другую сторону. Возвращаясь обратно, он наорал на Плутона.

– Сукин сын, кто так гонит? Прямиком в ручей. Хорошо, вода спала, мелко, он же от страха вообще мог на тот берег перемахнуть.

Плутон прижал уши, но морду не опустил, глядел прямо Сашке в глаза.

– Что смотришь? Иль я не прав?

Плутон навострил уши и оскалил пасть.

– О! Ещё ругаться мне будешь. Я же его в лоб бить не мог. Вдруг рикошет от гальки, тебе бы полчерепа унесло. Хорошо, что его юзом протащило, и он скорость потерял, а то бы мы с тобой без обеда остались.

Плутон продолжал скалиться.

– Ладно, вижу, тебя не убедить. Ладно, долю заработал. Но другой раз не чуди. Это тебе не мишку задирать. У косого ход будь здоров, моргнешь лишний раз, а след уже простыл.

При этих словах Плутон подошёл и лёг рядом, наблюдая, как Сашка срезал с куста рогатку и, зацепив зайца, стал быстро свежевать. Сняв шкуру и выпотрошив внутренности, Сашка отделил переднюю часть, протянув её Плутону. Тот осторожно взял зубами, положил перед собой и, в знак примирения, лизнул руку. Заднюю часть Сашка замотал в шкурку и положил в рюкзак, внутренности и голову метнул с размаха в ручей.

– Давай рубай,- споласкивая руки в холодной воде, бросил он Плутону,- догонишь.

Срезая путь, Сашка вышел на проселочную трассу, километрах в тридцати от посёлка, в надежде на проходящую какую-нибудь машину. Это была обычная дорога-катанка, не широкая, но два грузовика могли запросто разминуться. Час пришлось топать в ожидании, пока послышалось тарахтение двигателя. Сашка остановился. "Газик", однако, тарахтит,- приседая на корточки отметил он,- только бы не полный". Действительно, меж деревьев просматривался медленно объезжавший лужи ГАЗ-69. "Чтоб тебе сгореть,- ругнулся Сашка, узнав газик поселкового совета, на котором постоянно ездил нелюбимый брат Павел.- Даже проситься не стану,- решил он,- пусть едет к чертям собачьим". Поравнявшись, машина остановилась, сразу заглохнув. Из неё со словами: "Привет, Александр!"- вылез брат Игорь, протягивая для пожатия руку. Из вторых дверей вылез прокурор района, знакомый Сашке по эпизоду двухлетней давности. Больше не было никого.

– Здравствуй!- пожимая руку, ответил Сашка.- Здравствуйте,- поздоровался кивком с прокурором.

– Вот, Егорыч, знакомься. Мой младший брат. Александр,- представил Игорь Сашку.

– Имею честь быть знакомым,- прокурор протянул Сашке руку, Сашка пожал.

– Ах, да! Это он вас тогда штрафанул,- Игорь облокотился на капот, выгибая спину.

– Было дело,- прокурор улыбнулся,- два уж с лишним года минуло. Возмужал, вижу, за это время. Подрос.

– Вымахал, будь здоров. На свежем-то воздухе,- брат стал приседать, чтобы размять ноги. Спросил:- Как житуха-то?

– Ничего. Ладится,- Сашка забросил в "газик" рюкзак и винчестер. Два раза свистнул.

– Что, Плутона зовёшь?- обходя машину и стукая сапогом по скатам, поинтересовался Игорь.

– Ага. Вон идёт. Вся морда в перьях,- Сашка показал на вышедшего из придорожных кустов Плутона.- Рябчика задавил. Садись, прокатимся.

Плутон, не останавливаясь, прыгнул в машину, потому что страсть как любил кататься, а случалось это редко.

– Садись за руль, Александр,- Игорь полез вслед Плутону, уступая место возле водителя прокурору.- Не возражаешь, Егорыч? А то спина что-то ломит.

– Коль умеет, пусть,- ответил прокурор.

Сашка заскочил, потёр, поплевав руки, завёл Пашкин тарантас, который на удивление не стал кочевряжиться и, тронувшись, спросил у брата:

– Твоя-то где?

– На пилораме бревно сорвало. Капитоныча по спине, но цел. Ушиб, правда, сильный. А вот шофёра с комбината (за брусом приезжал, зашёл посмотреть, как пилят, пока его машину грузят) по бестолковке долбануло. Основание черепа лопнуло. Погода нелетная. Валера бригаду врачей повёз. А мы вот с прииска этим скребёмся. В Совете у Пашки взял.

– На карьере что не взял? У них же новый.

– У них один – без движка, запороли. Новый – на Хлебный убёг. Тоже повёз врача, Гаврилыча. Там у старателя острый приступ аппендицита. Всё одно к одному,- Игорь стал материться.

– А на автобазе?

– Они свой с горки пустили у складов, там, где овраг. Водила на ручник не поставил. Вдребезги развалился. Ещё дней пять тому.

– Что сам-то? Посадил бы кого.

– Кольку хотел, да он в субботу поддал, это в воскресенье утром случилось. Пашка сам хотел, но я его послал в одно место, он бы все мозги проел в дороге своим нытьём с нравоучениями.

– Что, судить будут?- Сашка хохотнул.

– Вот и ты туда же. Прокуратура решит,- Игорь завалился на боковое сиденье, чтобы расслабить позвоночник.

– На месте разберёмся,- сказал прокурор.

– Ясненько,- Сашка умолк.

– Ты, Александр, так всё и охраняешь?- прокурор сел, обернувшись к Сашке.

– Нет,- мотая головой, ответил Сашка.

– Его из стражи списали. Пыхтит в тропе. Грузовозом,- зевнув, сказал сзади Игорь.

– Что так,- уже обернувшись к Игорю, спросил прокурор.

– Умный он у нас. В кого уродился – неведомо. Шалый, как бес. Без удержу,- стал хохотать в свою очередь Игорь.

– Может это и хорошо,- прокурор понимающе подмигнул Сашке.

– Может. Проворный не по годам. Отец – и тот сладить не может. Упрям сильно, но по делу, что греха таить, зря хулить не буду.

– Без упрямства тоже плохо,- прокурор стал доставать из портфеля свёрток.- Что-то я изголодался. Давай, Игорь Григорьевич,- Егорович протянул развёрнутый пакет.- Жена в дорогу собрала бутерброды и пирожки. Ты, Александр, тоже бери, не стесняйся.

Сашка взял. Попался с яблочным джемом.

– Григорьевич, вот ты говоришь, шалый. Сам-то тоже, небось, по молодости озорничал?

– Как без этого. На то она и молодость. Только моя на войну пришлась. Там много не давали брыкаться. Но два раза в штрафбат чуть не попал. Вот ведь, что интересно. Война войной, смерть рядом и горе страшное, а всё одно чудили почём зря и, так скажу, не жалею. Но так, чтоб сверх меры, редко. Ответственность жуткая в нашем поколении сидела.

– За что штрафбат-то?- спросил Сашка, дожёвывая пирожок.

– Первый раз – за Варшаву. Там рубка была. Восстание. Мы на броне подскочили. Уже в пригороде почти. Получаем приказ: занять оборону и ждать. Я тогда начштаба был – нашего в ходе наступления убило, нового не прислали. А комбат раненый был, но в строю остался. Он мне и говорит, мол, делай, что душа велит, а я, мол, в санбат исчезну, авось простят, свои, как-никак, славяне. С той стороны польские разведчики приходили, просили подмогнуть. Я приказ утаил, две роты из четырёх бросил, а две-таки оставил в обороне. Всё мы там потеряли: танки, орудия. Еле живыми выбрались. Поляки потом в нашу бригаду служить записываться пришли, да не только они: чехи, словаки, венгры, евреи, вот те, которых после разгрома гетто жители Варшавы в своих подвалах прятали. Мы, интернациональной этой бригадой, потом Берлин штурмовать пошли. Да не о том я. Мне и комбату – трибунал. И мне – взвод, ему – роту. А мы, когда после Варшаву брали, выслужились, получили снятие трибунала. Второй раз – за немку одну. Селились в домах, принимали гражданские настороженно, бывали и разбои, и мародёрство, и всё прочее – всё было. Мы эту немку разыграли. Симпатичная, страсть. Мужики-то молоденькие все. Так, чтобы до похабности не опускаться, кинули жребий, кто к ней спать пойдёт. И был среди нас из дивизии порученец один. Он и сдал нас от обиды, что ему не выпала. Тогда многие жребий бросали, кто поумней. Комиссия приехала. Он, кстати, заложил нас, приписав аморалку. Наши в один голос твердят, что не было такого. И именем Сталина клялись. Они немку эту зовут, спрашивают прямо, как и что. Она им спокойно так отвечает, что командование это беспокоить не должно. Я, мол, вдова, муж погиб, если и было что – моё, мол, дело, но к офицерам вашим претензий у меня нет. Никаких. А мы и правда вели себя нормально. У них голодно было. Сильно. Всё армия забрала. Мы их подкармливали, как могли, особенно детей. Старые по возрасту солдаты, смерть прошедшие, последний кусок хлеба детишкам грязным, чумазым, оборванным отдавали, потом отходили в сторонку и плакали. Ведь у многих семьи погибли. Жёны, дети. Нет, удивительный наш народ, что не говори. Так вот.

– Это точно. Я в сорок пятом призывался. Мы в июне под Потсдам прибыли. Война окончилась…,- прокурор смолк, видимо вспоминая,- и не было к нам от немецкого населения косых взглядов, и относились хорошо.

– Ты с какого года?- Игорь присел.

– Двадцать седьмого.

– Так мы одногодки, выходит.

– Выходит. Только я в семнадцать в училище попал, артиллерийское, полгода учили. Не успел,- произнёс прокурор, вздохнув.

– Младшим выпустили?

– Ага.

– Демобилизация где застала?

– В Монголии в сорок девятом. И на японскую не успел. Нигде не успел, – Егорович цокнул языком.

– И хорошо, что не успел. Не велика награда – участие в войне. Я до сих пор в холодном поту просыпаюсь. И что не ночь почти – умираю во сне. То от бомбы, то на мине вроде подорвался, то снайпер мне в сердце попал. Это для генералов льготы, для солдата же – пшик,- Игорь снова лёг.

– Скорее всего, так и есть,- Егорович нахмурился.

– В юстиции как оказался?- Игорь приподнялся.- Александр,- сказал он Сашке,- счас лужище будет с океан, ни влево, ни вправо не бери, цель по центру.

Сашка кивнул.

– Как многие,- ответил прокурор,- демобилизация. Я вечернюю десятилетку в войну окончил. Днём на заводе танковом, фрезеровщиком, вечером спал за партой. Рабочая пайка и спасала. Нас у матери шестеро, я старший. Отец ещё в финскую пропал без вести. Уволился я лейтенантом, приехал в Москву. Боже мой, сам себе не верю, было ли это. Двадцать три года всего. Сдал документы на исторический в МГУ. До экзаменов дело не дошло, вызвали в парткомитет, чин там сидит, предложили работать в прокуратуре и учиться одновременно. Но не в Москве, а в Подмосковье. Я в Зеленоградском районе младшим следователем начинал. А в самой-то столице не работал, не приглашали. Да я и не особо туда стремился. Начал на периферии и заканчивать буду на периферии.

– Разве тут у нас плохо?- встрял в разговор Сашка.

– Кто говорит, что плохо?- прокурор посмотрел на Саню удивленно,- наоборот. Сколько уж лет здесь, а так хорошо мне не было нигде. Как выдали мне направление в пятьдесят шестом, так у моей жены слёзы месяц не просыхали. Корила на чём свет стоит, три девки, одна одной меньше, сын-то уже тут родился. Куда тебя несёт, кричала, всё у тебя не как у людей. И что? Три года прожили, была возможность во Владивосток перебраться, так она упёрлась и всё тут. Лучше здесь, говорит, останемся. Вот и пойми их, баб. Сейчас ничем отсюда не сдвинешь. Осели намертво.

– Всё потому, что сразу свой дом дали, а свой дом для русского человека – основа основ,- констатировал Игорь.

– Это верно. Для нашего поколения – намыкались по углам – свой дом был выше счастья. Я и не думал, не надеялся, предположить не мог, что в две недели мне, прокурору, народ дом поставит. Сами пришли и срубили. До сих пор в нём живём и не тесно. Я потом первого всё спрашивал: "Почему?" А он хитрый был, отвечал: "Не из-за боязни и должности твоей, и не для того, чтобы ублажить тебя впрок, и не из-за уважения, его заслужить надо, а просто по-человечески. Поживёшь, поймёшь".

– Мужик был, поискать!- Игорь захохотал.

– Жаль его, рано умер,- прокурор повернулся к Игорю,- смешное что-то вспомнил?

– Про покойников плохо нельзя,- Игорь чертыхнулся,- производитель он был могучий, без слов. Я ему в пятьдесят первом морду набил, это ещё до твоего приезда, стало быть, было. Он девкам молодым прохода не давал. И он, по правде сказать, даже не обиделся, но вспоминал часто, как курьёз, хоть по тем временам мог и посадить лет на двадцать.

– Помогло?- спросил прокурор.

– Куда там. Осторожнее стал, осмотрительнее, и только. И веришь, в жене своей, Ольге Дмитриевне, души не чаял, любил сильно. И она уходила от него не раз, детей соберёт в охапку и со двору долой. Он на карачках приползал, в ногах валялся, просил слезно, клялся всеми святыми, что всё, завязал. Только сойдутся, опять за старое. Так почти до самой его болезни было, смерть его и излечила. Навсегда. Да и баба отмаялась, как схоронила. А человек действительно был мировой. Для людей жил. Одни столовые в поселках чего стоят! Во всей округе нет таких. Нынешние – не строят, а ведь время давно менять. Не досуг им, другие, видать, заботы. Ты знаешь, Егорыч, у него всего четыре класса церковно-приходской, чтобы лист написать – час потел, а как хозяйствовал? Теперь дипломы у всех о высшем в карманах, да вон, как у нашего первого, ВПШ, а дело мертво.

– Георгиевич, что говорить, есть такая проблема. Вроде мужик толковый, но на словах; хоть не сильно лезет во всё – и то, слава Богу. Иной дров наломает, потом годы завалы чистить приходится. Вон, как в соседнем.

– Это верно. А куда этого Приштопенко сунули?

– Так, вроде, в Красноярский край, в глухой район какой-то. Площадь большая, но населенных пунктов нет,- при этих словах все трое дружно стали хохотать.

– Игорь! Куда рулить?- въезжая в посёлок, спросил Сашка.

– Куда, Егорыч?- спросил в свою очередь у прокурора Игорь.

– Лесопилка вроде рядом, если память не изменяет,- всматриваясь в строения, произнёс прокурор,- заскочим, глянем, что и как. Дальше – решим.

Сашка свернул к лесопилке. Затормозил у здания пилорамы.

– Александр, пока мы смотрим, сходи в контору, позвони матери, чтобы к обеду ждала нас,- направляясь в цех, крикнул Игорь.

– Сделаю. Баню топить?

– Неплохо бы.

Плутон вылезать отказался, он перелез на переднее сиденье и по-хозяйски там расположился, закинув лапы на руль. Сашка пошёл в контору звонить. Час с небольшим осматривали место и писали бумаги. Акт по несчастному случаю, протоколы свидетельских показаний, акт осмотра места происшествия. После этого поехали обедать, заскочив в поссовет. Там подсел Павел.

– Опять эта нечисть в машине,- Павел был неумолим,- пошёл вон отсюда,- вместо приветствия заорал он и только потом стал здороваться. Сашка открыл дверь со своей стороны, и Плутон, недовольный, шмыгнул из машины.

– Чего ты орёшь?- Игорь подвинулся,- не с той ноги встал?

– У него аллергия на хороших "людей",- засадил шпильку в адрес Павла Сашка.

– Ты вообще утихни, а то следом вылетишь. Рули молча, коль дали. Подъё…ть ещё будет,- окончательно вышел из себя Павел.

– За мат можешь и схлопотать, невзирая на чины,- Игорь замахнулся.

– Без рук, мужики, без рук,- успокаивая их, молвил Егорович,- а то обоих посажу.

Отец встретил у калитки. Молча здоровался со всеми за руки. Дошла очередь и до Сашки, но, бросив отцу: "Здоров, батя!", он сиганул через штакетник забора, метрах в трёх от отца, во двор, прыснул к летней кухне и только там остановился.

– Батя! Ну хватит уж. Дело прошлое. Ей-богу, в последний раз. Всё, слово даю, при людях. Ты моё слово знаешь. Железно.

– Чё он там, батя, ещё учудил?- спросил Игорь.

– Весной драку затеял в клубе,- вместо отца ответил Павел,- боксер.

– С кем это? Чего я не в курсе? Что молчишь?- обратился Игорь к Павлу.

– От меня-то ты что хочешь?- Павел пошёл к дому,- его и спроси.

– Как что?- опешил Игорь.- Ты власть или нет? Почему не сказал?

– Потому, что выяснили ещё тогда. Но отец сказал: "Когда прийдет из тайги – вылуплю". Их дело,- ответил Павел.

– Кого бил?- спросил Игорь Саню.

– Бобрина,- Сашка переступал с ноги на ногу.

– Какого?

– Старшего. Семёна,- Сашка улыбался.

– Это аэропортовского, что ли?

– Да. Его.

– Дылду этого?

– Да.

– Чем кончилось?- расспрашивал Игорь.

– Ничем. Помахались малость, потом разошлись.

– Ага, разошлись. Этот в тайгу утёк, а тот прямиком в больницу побежал, весь в крови,- с порога заложил Павел.

– Страху-то, страху,- в калитку вошёл брат Сергей,- зубы целы, рёбра целы. Сам виноват. Первый руки распустил. Вопрос в другом. Тому в армию осенью, бугаю. Вроде здоровый и хулиганистый, а Сашка его под орех разделал, при людях, и никто не говорит как,- Сергей поздоровался со всеми,- отец, беру бандита на поруки.

– Моё слово тоже железное,- снимая ремень, сказал отец.

– Бать. Не уподобляйся деспоту,- Сашка знал, куда давить,- отложи хотя б. Всё не при людях разберёмся.

– Я те отложу. Грамотей. Как ряхи бить, то при народе могёшь, а как ответ держать – то в кусты?

– Да бей,- подходя и подставляя спину, фыркнул Сашка,- напугал тоже.

Отец врезал раз пять ниже спины.

– За школу ему ещё пару раз дай,- наблюдая с порога сцену, предложил Павел,- а то снова сбежит в тайгу. Самоучка. Я его больше прикрывать не стану, надоело.

– Сам и врежь,- посоветовал отец Павлу.

– Я ему врежу! Нашёлся тоже, учитель,- огрызнулся Сашка, растирая задницу,- бать, полегче нельзя?

– Лучше бы стыдно. Иди уж,- отец стал заправлять ремень в штаны.

– Чего – стыдно? Может в армии образумят козла.

При этих Сашкиных словах отец снова потянул ремень из брюк и стал махать им, уже шутя.

– Ну, сорванец, допросишься ты у меня.

– Правильно сказал,- поддержал Сергей Сашку,- таких бить по роже надо. Вот он один раз получил, и всё лето, как шёлковый, а то хороводил тут, покоя от него не было.

Вышла мать.

– Давайте к столу. Стынет. И гостя в пороге держите. Нехорошо,- и, уже к отцу:

– Ты-то хоть старый, а право, из ума выжил. Да нечто при госте пороть можно?- и она махнула на отца полотенцем,- мойте руки и за стол.

– Ладно, мать, не серчай,- входя в дом, сказал отец,- погорячился малость, бывает.

За обедом говорили о произошедшем несчастном случае, последствиях, потом вообще обо всём. Когда все разъехались по делам, Сашка вышел к баньке подбросить дров в печь, проверить, сколько воды. Отец подошёл чуть погодя, в наброшенной на плечи фуфайке, присел на чурку.

– Так, Сашунька, год отсрочки твоей вышел. На этой неделе собирается совет. Тебе быть обязательно. Много вопросов надо решать.

– Бать. Мне что, всё знать надо?

– Всего нет. Да и не скажет тебе всего никто. Если бы знали мы всё, цены бы нам не было.

– Прокурор что, приобщился, что ли?

– Нет. Нейтрален. Ему в это лезть резона нет. Пока мы тут "семьёй" сидим, ему жизнь и так малина, а внутрь к нам ни к чему.

– Но он кое-что имеет?

– Имеет. Без посвящения. За двадцать лет, что он здесь прокурорствует, район – лучший в республике, да, пожалуй, и в Союзе. Четыре ордена получил, в передовых сидит постоянно.

– А материальные блага?

– На что они ему? Он аскет.

– Дети. У него же четверо.

– Что – дети? Девок выдал замуж, разъехались. Ломоть отрезанный, а сын сам устроится. Тут не в деньгах суть.

– Чужой человек. Точнее – чуждый. Не глупый, но мозги заряжены не туда, как и у многих в последнее время. Вон приняли решение, начать строительство железки. От Байкала до Комсомольска, через Чульман. Как это расценить?

– Так ведь в регионе том уголь валом лежит, бери не хочу. Говорят, и железную руду сыскали в запасах не меньших.

– Да здесь, где не копни, всё есть. Край богатейший. От Чульмана до Сковородино ветки по горло хватит. Ан, нет. И, ведь, закопают средства в землю. Людей опять же, с насиженных мест оторвут. Ох, нелюди.

– Бать. Ты-то что за них переживаешь? Пусть делают.

– Сашунька. Каждое неверное решение наверху бьёт по простому народу и сильно. Вот сейчас мы всей страной вроде выгреблись чуток из дерьма, счас бы самое время деревню поднять, переработку наладить. Она ведь, горькая, исстрадалась в крови, им бы подсобить, автодороги провести хотя бы, а они гроши в болото. За тушёнку голландскую да датскую, небось золотом плачено. Мы что, свою делать не можем?

– Почём у них стоит? Вот та, в семьсот грамм?

– Как брать? Если много, оптом, то доллара полтора за банку, а у них в розницу в магазине один доллар шестьдесят три цента.

– А у нас – рубль сорок. Дотирует государство, что ль?

– Нет. Механика здесь иная. Зарплату не доплачивают по-нормальному, а из бюджета не берут. Обману научились, сучьи дети. А вообще-то дотация, конечно. Её же, тушёнку эту, в центре днём с огнём не сыщешь. Это к нам сюда везут, в основном, на Север.

– Плохого что? Там не доплатили, тут сбавили. Значит, регулируют.

– Так это у нас, с надбавками да коэффициентом, до четырёх сотен в месяц. Мы и сыты. А в городах – сотня, чуть больше сотни. В деревне же, чтоб шесть червонцев получить, надо пахать, не разгибая спины от зари до зари, а на гроши такие не очень-то и разживёшься. Вон, у Гавриловича, главврача нашего, голая ставка, девяносто рублей всего. С накрутками – двести. Это что, много?

– Потому народ и ворует. Нутром чует обман.

– Ворует не оттого, что обман виден. От того, что наверху жируют с воровства, там каждый по малости себе прижучивает, по крохам, но берёт. И приучается к этому, и привыкает, и детей, того не осознавая, к тому же ведёт. Потом от соблазна этого вылечиться будет нелегко. Лекарств нет таких, чтоб этот порок обезвредить. Он в мозгах сидит.

– Конечно. Всех не пересажаешь.

– Куда садить? Страна – тюрьма. С какой стороны не подойди. Вроде свободны все, но нет, кругом запреты. Сплошь.

– Военный коммунизм,- утвердительно произнёс Сашка.

– Рабский коммунизм. Я ведь не про строй наш. Про психологию речь веду. Её без крови ни одному народу в истории сменить не удалось, душ везде погубили без счёта. Сам процесс такого перехода страшен.

– Революция?

– Этой девкой развратной пока не пахнет. Пока есть что воровать, никто рыпаться не будет. Всех ведь устраивает. Но чем хуже дела пойдут, а с такими расходами глупыми этого не избежать, будет и заваруха.

– Когда?

– Как время поспеет. Кризиса не миновать.

– Так стрелять начнут. Вон как в Новочеркасске.

– Толпа, да ещё голодная, боли не чует. Всех, коль выйдут, в пещеры не загонишь.

– Что? Чехов вон загнали, венгров и своих загонят.

– Чехи, венгры – что? Их мало, да и густо живут. Да и то лишь скопом задавили. А у нас нет конца и края стране, и проблем не счесть. Тут джина выпустишь, обратно загнать – сил не хватит.

– У нас тихо было?

– Тихо. Переговорщик последний весточку дал.

– Что?

– Предупредил, что на связь скоро не сможет выйти. Видно, отбыл куда-то. Но куда, информации не дал. Скорее всего, это был внешник.

– Так полезут или нет?

– Не думаю. Так сдаётся, что "системка" крутиться начнёт. Не могли они бойню эту не засечь. Это их работа – нас сыскать.

– Им-то мы к чему?

– Мы им задаром не нужны. Средства им наши нужны. Металл, который мы добываем, и который они своим считают, лично-народным.

– Так это всем нужно. Не им одним.

– Верно. Желающих погреться много. Шушера всё сжуёт, но "системка" – опасный конкурент. Самый.

– Что, опасней партии?

– "Системка" и есть партия, только самый верх. Там чёрт – и тот не разберёт, кто главней. Конторы разные, а делом одним живут. Грабежом.

– А залётчики чьи тогда?

– Нить, если потянуть, высоко пойдёт, очень высоко. А там, чем выше, тем жестче борьба. Если хозяин большой и в "системке" не состоит, так только, косвенно – будет стараться не дать ей нас открыть.

– Что так?

– Свои сожрут. Этих дел нигде не прощают. Удавят. Но тихо. Автокатастрофа или сердце. Способов много. Он же на народное позарился, сделал это втайне. Хоть и сам в какой-то мере власть. Секёшь?

– А если маленький?

– Ничтожность на такое не замахнётся без согласия властителя могущественного, пусть и молчаливого. Золото – всегда товар. Партия ведь тянет, помимо плана, втихаря. Сдают в нейтральных странах в банки, и не на поддержку братских компартий мира, этих наш бюджет содержит, партия на себя копит, вернее, её бонзы на себя стараются накопить. "Системка" эти операции реализует только лишь на последней стадии, внешней. Внутри им зачем торчать? Ты посмотри, как всё устроено. Никто не знает, где сколько добывается. Чем выше секретность, тем больше возможности брать бесконтрольно.

– Что, золото только?

– Металл. Камни драгоценные. Нефть, газ. Лес. Оружие, опять же. Но это отдельный разговор.

– Много наши в году этом подняли?

– Три.

– Тонны?

– Да. Кузьма на твоём тонну добыл. Никита у себя полтонны. Ещё полторы выгребли везде помаленьку. Самый лучший год выпал.

– Кузьма мало взял. Хуже пошло?

– Штольню заложил только весной. Матвеич писал, что металл отличный, их там шестеро всего. И у Михаила шестеро. Он на своём двести добыл.

– Ясно.

– Как ты?- отец посмотрел в глаза.

– Тяжко, батя, но терпимо,- признался Сашка.

– Умнее будешь в другой раз.

– Сам виноват, сам расхлебаюсь.

– Никто подсоблять и не берётся. Со школой что делать будешь?

– Она мне нужна?

– Речь ясная, нет. Коль толком сам готовишься. Зимой что делал?

– Всё понемногу,- стал Сашка перечислять.- Языки, математику, физику, химию, биологию, горное дело, ботанику, географию, по философии книги читал, ещё Кана расшифровывал.

– Эти книги береги. Им цены нет. Слышал я про них, но не видел. Сказывали, что в них то, что мир перевернуть может кверху дном. Хоть я и не верю в это. Кан – мужик был тайный во всём, там, за кордоном, информации о нём меньше, чем у нас тут. Кто он, откуда взялся – никто не ведает. Раз он тебе передал – храни и ни с кем не делись, даже со мной. Если бы можно было, он бы поделился, раз не сделал он этого, то и тебе не след. Это твоё, личное, теперь.

– Бать, знаю, что он сам пришёл, без какой бы то ни было сопроводиловки, без рекомендаций. Правда?

– Да. Он в год смерти Сталина объявился. Кордон наш не шибко великий был. Вышел прямо на разработку, минуя посты. Собаки даже не учуяли. Народ горячий был, за стволы похватались. Он свой ТТ достал и положил на землю. Смотрит. Пистолет этот, кстати, непростой, он у тебя теперь, разбери и приглядись. Вот стоит и говорит, что, мол, со старшим самым поговорить хочу. Бурхала с ним гутарил долго. Потом Ло на разработку подошёл. О чём говорили, не знаю, но они его и вводили в "семью". Но в совет его с правом голоса приняли только за пять лет до смерти.

– Не доверяли?

– Долго, причём. Он ведь почти полную данность о нас принёс. А откуда взял – умолчал. Как верить?

– Обижался?

– Что не доверяли – нет,- отец большой щепкой подкидывал мелкие. – Его вообще пробить чем-то было невозможно. Монолит. Что бы ни было, всегда одно лицо, маска. Ничего не выражает. Как мертвец. По первости даже пугались, потом уже обвыкли. А дети, несмотря на рожу такую, тянулись к нему безбоязненно. Ты с Лёхой о нём потолкуй, он сызмальства возле него крутился. Такой же стал, как и Кан, домой из тайги калачом не заманишь.

– Лёха расскажет, как же. Из него слова не вытянешь. Я его летом пытал, встретились случайно. Он мне сказал, как отрезал, что всё, мол, у тебя, читай и меркуй. И баста.

– Не жирно. Может, он оттого, что не ему Кан оставил. Время сгладит. Ты только не спеши. Читать их не спеши, и искать о нём что-то не торопись. Время откроет всё, все тайны.

– Только Лёха не в обиде. Я говорит, братуха, читал их, книги эти, Кан код давал. Кое-что понял, кое-что нет. Не моё это.

– Так верно сказал. Ему по тайге бродить всласть, а остальное не его.

– Бать, что он в стрелковой разведке торчит? Ни роста, ни цели.

– Предлагали. И не единожды. Отказывается,- отец пожал плечами.

– Отчего?

– Его и спроси. Сам себе на уме. Может, ответственности не хочет брать на себя. По принятию решений. Ведь исполнять проще, чем принимать.

– Так для чего же он шесть лет потел в школе. Отличия получал высочайшие за свои успехи. И на тебе?

– Как его убедить? Взрослый человек, имеет право сам за себя решать. Одно время пытались его урезонить, но бестолку. Кан с ним беседовал, Проня не раз, я опять же. Но не вышло. А неволить никто не может.

– Как Верка с ним справляется?- вздохнул Сашка, он имел в виду жену брата.

– Она его видит?- отец раздосадовано метнул щепку в сторону топки.- Как пятерых сделал? Когда? Ума не приложу. Но вот внуки ладные.

– Говорят, что Ванька – копия я в детстве. Так или нет?

– Тебе ещё самому из детства ползти и ползти, не далеко ушёл. Но сходство поразительное. Мать, как увидит, слёзы на глазах. Она тебя ох тяжело рожала, не молодка уж, намучилась. Однако, он проворней тебя идёт, бестия. Диву даюсь, какой ты ко всему хватко справный не по годам, а он вообще вурдалак ещё тот, всё подряд сглатывает, кашалот. Против дома в ручье мыть зачал, проходнушечку сам сладил, грузит с косогорчика, тачку катает малехонькую. Участковый к Павлу бегом: так и так. Идут. Павел ему: "Племяш Иван, что делаешь?" "Мою,- отвечает,- дядя Паша". Тот ему: "Нельзя. Закон не велит". Ну и шестилеток, старатель сопливый, ему отвечает: "Да знаю я закон, что ты пристаёшь. Если бы мне шестнадцать было. А так – в попку меня поцелуй. Заберёшь струмент, новый слажу".

Отец зашёлся смехом, слёзы выступили на глазах.

– Так и сказал?- тоже хохоча, спросил Сашка.

– Себя помнишь ли? – не отвечая, задал отец вопрос.

– Как лотошничал?

– Помнишь, вижу. Так ты лотком, а этот бутарку слепил. Вот тебе и прогресс.

– Бать. Правда, что ль?- Сашке не верилось.- Про попку.

– Ещё бы нет. Лёху с тайги вызывали. Еле-еле уговорили. Слово дали на тот год взять в промыв.

– Точно говорят, устами ребёнка гласит истина.

– Это ты к чему?- не понял его отец.

– Да меня всё подмывает Павлу тоже самое сказать, чтобы он не был таким занудным,- Сашка улыбнулся,- да не решаюсь. Брат ведь всё-таки. Ну, а племяшу можно, с него, как с гуся.

– В Павле, может быть, вся желчь, что вам предназначалась, место себе нашла, а вы теперь его безвинно поддразниваете,- укорил отец.

– Может. Ладно, бать, не будем об этом. Как ты?

– Плохо. Всё чаще болеть стал. Лагерь – не курорт. Ноги крутит на погоду, хоть, как волк, на Луну вой, да и по мелочи болячки всякие. Однако, восемь десятков разменяю, не долго уж. Из совета пойду ныне. Не осиливаю ношу. Тяжка.

– Дед как?

– Помер зимой этой. Арсений письмецо прислал. Коротенькое.

– Сколь же годов ему?

– Сто девять должно быть. С шестьдесят третьего он. И то задержался, пожалуй.

– А у него братья были?

– Три брата было и две сестры. Младший, Константин, когда я в Берлинском университете учился, преподавал в горной академии, в Москве. Помогал мне, чем мог. А старший, Николай, консулом был в Мадриде, каждый месяц высылал мне по сто марок, по тем временам, деньги огромные, но видеть мне его не довелось. Ну про нашего, вернее, своего деда ты в курсе. Был ещё один брат у них. От второго брака, их отца, стало быть, по имени как и ты, Александр, но вот где он, кем был – не ведаю. Там родни было: кузины, братья, снохи, блохи…,- отец прыснул смехом,- одним словом, всех не счесть, а глубже копнуть, так вся Европа в родственной крови, включая престолонаследников всех империй.

– К царям-то, бать, в родню не лепись. Рылами не вышли,- подбрасывая поленья в печь, съязвил Сашка.

– Нам их кровность и правда ни к чему, но цари тоже, чай, не с неба, из народа вышли,- отец встал.

– Ага. Как могли в цари лезли. Отрепьеву, пожалуй, только и не повезло.

– Не случилось многим на престол взойти. История про них, и попытки эти, умалчивает.

– Цензура во все века косила людей писавших, а до них, стало быть, певшим за то, что правду слагали, рвали языки да каменья в рот забивали.

– Тут, Сашунька, всё роль играло. Политика, религия, торговля, отношения между отдельными людьми. Екатерина вторая вон со сколькими в переписке была, один Руссо сколь весит, а своим не очень-то волю давала. Хищница была хитрющая. Пантера.

– Рысь.

– Это ещё почему?

– Северная страна у нас, бать. К тому же, она сама рыжая была.

– Кто тебе сказал, что Катька рыжая была?

– А что, чёрная?

– Впрочем, кто её знает,- отец махнул рукой,- пусть рысь. Уговорил.

– Хоть в одном сошлись – и то ладно.

– Сашунь, ты что, ждать кодлу будешь?- уходя, спросил отец.

– Ну их. Час жду. Комелёк согреется – полезу.

– И правильно. Нечего болтовню их пьяную слушать. Я тоже подойду. Разом попаримся.

– Хорошо, бать. Я позову. Иди в дом. Холодно уж.

– Не. Я в катух*. Движок гляну. Подстукивать стал чего-то. Мамке скажи, пусть бельё на меня даст.

– Ладно, бать.