Сознание вернулось ночью. В темноте Сашка ясно увидел печь с приоткрытым поддувалом, в котором было видно, как догорали, поблескивая, крохотные угольки, превращаясь в серый пепел. Он лежал и наблюдал. "Вот так же и человек превращается в пепел,- мыслил он. – Ага, а душа – это дым. Фу! Бред какой-то". Заворошившись, с топчана, поставленного по северному высоко над полом, слез мужик и, запалив керосинку, подсел возле Сашки на нары.

– Что, сынок, оклемался?- спросил лохматый и седой старик, которого Сашка почему-то принял за мужика.

– Похоже, что да,- пытаясь привстать, ответил Сашка.

– Ты лежи,- положив свою руку на Сашкину грудь, промолвил старик.- Звать меня Евлампий. Тебе вставать нельзя, пока не спеши, постепенно и ходить будешь. Намучились мы с тобой, чертякой, не хотела тебя костлявая пускать, стерва драная. Месяц отпаивали, чем могли. Уж всё, сядем с Павлухой и гадаем, помрёшь аль вытянешь. Схуд ты больно. Видать, сильно тянуло к краю. Как медведь весенний – шкура да кости, да вон, ешшо, глаза горять. В чём душа теплилась только? Теперь лежи пока, уж откормим, раз пустила. Дырки мы тебе зашили жилой, дело житейское.

– Дед Евлампий,- прервал его Сашка,- я здесь, в местах этих, вроде свой, а вас не встречал. Может сдох таки?

– Не сумневайся, не сдох, живой. Да и какой из меня апостол,- старик засмеялся.- Скажешь тоже. Ты-то может и здешний, но, чай, не чужие и мы с Павлом, годов уж тридцать в краях сих обретаемся. А тут уж двадцать вот-вот будет. Срубили вот домишко, да доживаем годки свои. Ты не гляди, что молодой я статью, семьдесят восемь весной пробило. Павлу и того на пять больше. Сюда, в медвежьи гати, ушли от людей, сильно народец стал плох, смотреть мочи не было, вот добровольно и сселились. Промышляем чуток, так, на харчи, порох да керосин. А больше нам уж и ни к чему. Ты вот скажи мне, сынок, ты-то чей? Здесь ведь в округе на триста километров ни одного посёлка, а по одежке ты и вправду нашенский, лесной.

– Отвечу, дед Евлампий, только б мне знать, куда занесло меня, примерно?

– Тут секрета нет никакого, чего таить, вон вода шумит, слышишь, это Жданга поёт, мы как раз в двух третях выше по течению и болтаем с тобой.

– Правый приток Маймакана, двадцать второй, если от Маи считать.

– А ты и впрямь местный, раз так быстро ловишь и ключик сей ведаешь. Ну, назовись, что ль?

– Отца моего Джугдой кличут, я младший в семье.

– Стало быть, ты – Карпинский. Что ж. Давай отдыхать. До света ещё времени много. Спать не смогёшь, просто лежи. Павлуха утром с верхней припрёт, у нас там огородишко, мухи белые вот-вот полетят, копаем картошку по очереди, таскаем. Сладим баньку – вмиг оживёшь,- старик подложил дров в печь и, погасив лампу, лёг.

"По прямой километров сто, чуть даже больше. Меня же носило кое-как. Значит, двести, не меньше я прополз,- размышлял Сашка, спать не хотелось.- Ещё водораздельный перевал умудрился переползти и плыл тоже, видно, вправду, Учур ведь был на пути, я его чуть выше Уяна пересёк, когда убегал. Сколько же я дней тащился? Нет. Другое интересно, почему в эту сторону?" Не спалось. Болела спина, тело чесалось, но, сжав зубы, он молча лежал, не шевелясь. Занятый этим напряженным действием, он закемарил. Сон прервал топот и стук где-то снаружи, под навесом.

– Евлампий, примай. Завари, что ль, чайку, промёрз, как сурок,- послышался голос.

– О-о! Старый хрыч, – сползая с топчана, простонал Евлампий и стал раздувать угли, печь ещё не остыла. – Принесло ни свет ни заря, – он сдвинул чугунный чайник на центр печи.

– Встал, что ли?- в открывшихся дверях появился огромного роста человек с окладистой бородой. Дождевик, накинутый на телогрейку, был в снегу.- Зиму проспишь. С середины ночи запорошил. Если за два дня не справим, пропадёт картошка.

– Очнулся твой найдёныш,- обращаясь к вошедшему, сказал Евлампий.

– Вижу, глазеет, мертвяк,- буркнул, подходя и протягивая руку, бородатый.- Павел,- назвался он запросто.

– Это Джугды младшой,- представил Евлампий Сашку и выскочил наружу.

– Мне однаково – чей,- скинув дождевик и фуфайку, подсаживаясь на табурет, молвил Павел.- Ты давай, баньку затопи,- крикнул он Евлампию, втаскивающему в домик мешок.- С этим я сам разберусь. Давай, топай,- и обращаясь к Сашке: – Бандура твоя вон, на полке,- он указал на доску, прилаженную почти к потолку.- Всё цело? Ощупался? Стало быть, ты Сашка? Про батьку твоего слыхивали. Что ж, мужик в местах сих он известный. Про тебя тоже слух был, а вот дедку твоего видывать приходилось, в Читинских краях встречаться довелось, давненько уж, лет-то много улетело. Большого ума был человек. Ты статью в него, видно, уродился, а лицом в кого не могу судить.

– В мать,- ответил Сашка,- а дед умер. Три года как уж. Но не тут, в Америке.

– Три, говоришь, назад,- дед Павел огладил бороду, помотал головой и произнёс:- Выходит, что сто восемь годов ему судьбина отмерила. То, что он покинул предел земли этой, известно мне было, я сам чуть было не подался, но сдержало что-то. Ну да ладно о том. Как ты?

– Сила вот ушла,- признался Сашка.

– Это нагоним, не журись. И спину подправим. Ушиб ты её где-то, видать летел знатно.

– Не помню. День какой нынче?

– Счесть хочешь?- дед встал, подошёл к столику у оконца.- Стало быть, сегодня одиннадцатое сентября.

– До шестого помню, дальше тьма,- Сашка кашлянул.

– Августа?- дед вернулся.- Выходит девять дён носило, двадцать семь ровно у нас, в бреду да горячке. Ну, остальное сам считай. Счас баню сладим – заживём, прогреем костомахи, они отмякнут, мясо сами на себя навернут, сила и вернётся.

– Банька-то далеко? Боюсь, не дойду.

– В баньку снесу тебя, обратно сам дошкандыбаешь,- дед снял с печи закипевший чайник и залил в пол-литровую банку с приготовленной Евлампием заваркой.- Счас чайку хлебнём, перекусим чуть и двинем. Баня – она всю хворь гонит. Твоя мигом отскочит. Тебе совет дам, чтоб не запамятовать потом. С раной в воду никогда не лезь, это мозги сбивает, вода – горячке подружка свойская.

– Учур махнул,- подтвердил Сашка.- Дважды.

– Что ж ты, двух брёвен не сыскал?- переливая из банки в кружку и обратно, спросил дед.

– Спешил. Поджимало сильно.

– Ну и дурак,- подавая кружку Сашке, сказал дед.- Давай хлебай. Кипяток пока.

– Сам знаю,- глотая большими порциями, ответил Сашка. Он действительно знал, что с раной в воду нельзя, но пренебрёг советом и знанием.

– Что знаешь? Что нельзя или что дурень?- насупившись, спросил дед.

– И то знаю, и другое.

– Лупить тебя надобно.

– Теперь бесполезно. Я шкурой своей прочувствовал. На всю жизнь наука.

– Лупить всё одно надо, для совестливой памяти, чтоб помнил,- дед достал хлеб и вяленое мясо, стал резать,- веником отхлещу, не обессудь.

– Сговорено,- Сашка с усилием выпрямился и, ухватившись рукой за настильную доску, потянулся, кое-как сев в постели.