Зима основательно вступила в свои права. Метели укрыли снегом перевалы, закрыв на долгие месяцы возможность выйти из глухого медвежьего логова, в котором волею судьбы оказался Сашка. Да он и не спешил покидать уютное гнёздышко, свитое этими двумя мощными стариками вдали от людских глаз. Время текло медленно в житейских заботах. Окончательно оклемавшись, Сашка впрягся в работу. Чтобы выжить, надо было ежедневно пахать, надеясь только на себя и подставленное плечо.

Облазив округу на лыжах в целях ознакомления, Сашка подивился уму и опыту, точному расчету, с которым деды, почти безграмотные люди, выбрали место для своей затворнической жизни. Этому стоило поучиться. Всё, что окружало: маленький, добротно срубленный домик, лабаз, баньку – всё было великолепно, рационально привязано к окружающей местности, без излишеств и, в то же время, настолько соразмерно с потребностью, что Сашка поразился, оглядев всё. Он с головой ушёл в быт. Пилил и рубил дрова, ставил петли и силки, поварил, выставлял рыболовные тычки, портняжил, выделывал шкурки и мастерил всякую утварь. Долгими зимними вечерами в беседах под крепкий чай он слушал рассказы стариков об их собственной жизни и интересных случаях, свидетелями которых они были. Наблюдал споры, которые они вели меж собой без злобы, с уважением друг к другу, и всё больше и больше убеждался в когда-то понятой им истине, что каждый человек – золото государства, что жизнь и знания каждого и есть великое богатство нации. Ибо каждый такой человек бесценен, а все они в конечном итоге и складывают то великое, что зовётся народом. Слушая их, он понимал, что именно они, старики, и есть первая, наиглавнейшая, самая драгоценная часть народа, и то, как люди, общество относятся к старикам, и определяет саму суть государственной системы, тех ценностей, по которым, как по лакмусовой бумажке, контролируется чистота и правильность происходящих в государстве деяний.

То, что старики были в государстве категорией не почитаемой, за исключением обветшалых партийных лидеров, было ясно ему давно. Появившись на свет, Сашка оказался в стороне от основных государственных каналов промывки мозгов. Места, где он впервые осознал себя как человек, были наполнены людьми не только разных национальностей, но и разных верований, разных политических взглядов. Объединяло же всех одно. Все они, такие разные, непохожие друг на друга, были перемолоты в одной мясорубке государственной системы наказания лишь для того, чтобы порочная система ценностей жила в этой стране. Он не помнил, чтобы в посёлке кто-то спорил о правильности или неправильности существующего строя, такого не было, но все одинаково презирали то, что есть – начиная от красного кумача с лозунгами "вперёд" до высших символов государства в лице её политического руководства. И не потому, что каждый из них был выкинут системой на край земли на вечное поселение, пройдя предварительно сквозь тюрьмы, лагеря, пересыльные пункты, не по причине личной обиды на всё и всех, а потому, что каждый знал правду, одну единственную, свою, и знал, что эта правда убивается государственной машиной, обливается постоянно ложью, причём, каждый знал, во имя чего это делается и кем. Поэтому, отбросив личные правды, скрепившись единственной истиной, эти выброшенные из жизни государства люди, не имевшие никаких прав, создали свою систему ценностей, не отличавшуюся от общечеловеческих почти ничем, но имевшую некий налёт секретности, хотя вся секретность заключалась в простом молчании, да ещё носила определённую степень чисто уголовного характера, что, впрочем, было понятно, так как отбыв в лагерях по двадцать и более лет, они несли их в плоти и крови своей. Но, отдаляясь от этого страшного прошлого, постепенно освобождаясь от него, они привели себя и окружающих в уникальную, стройную систему взаимопонимания, общего доверия и чести.

Наблюдая за стариками, Сашка отметил для себя, шутя, что дед Павел и дед Евлампий построили коммунизм, но на двоих, а не в отдельно взятой стране, и что он, на семьдесят лет отстоящий от них по возрасту, тоже органически вписывается в их систему. А вписывается именно потому, что их ценности, к которым они шли всю жизнь, и его, впитанные им с детства, одни. Вот именно эта общность взглядов и сроднила их как-то по-доброму, по-людски, с их стороны – по-отечески, с его – по-сыновьи. "Ещё, наверное, потому,- думал Сашка,- что у обоих не было своих детей, а, стало быть, и внуков, и свои не растраченные отеческий опыт и любовь вдруг вылились на меня. Они почувствовали во мне кровника, увидели во мне воплощение своих далёких, но не сбывшихся мечтаний". Заметив, что Сашка умеет почти всё, что они хотели бы ему передать, они повели между собой непримиримую борьбу, которая не ускользнула от Сашкиного внимания, стали конкурировать в том, кто пойдёт с ним на охоту, кто будет мастерить какую-то поделку. Правда, не доводя все свои попытки до крутого спора, в конечном итоге установили строгую очерёдность. Так и текло время. Сашка бродил то с одним, то с другим по окрестностям, внимательно слушая и запоминая то, что они ему говорили. Видение стариков одних и тех же мест было удивительно точным, но в то же время абсолютно разным. Это было для Сашки важным открытием, он получил возможность обобщать их сведения и составлять для себя своеобразную аналитическую сетку, не забывая вносить в неё и свои впечатления от окружающей местности. Была же она прекрасна. Верховья Маймакана представляли собой уникальное место. Два горных хребта сходились тут, переходя один в другой, и какой из них, Становый или Джугджурский, был мощнее, определить возможности не было. И хоть высота здешних отрогов была невелика, но достаточна для того, чтобы разделить все реки на текущие в Северный Ледовитый океан и несущие свои воды в Охотское море. Перевалы прикрывали этот угол от жгучих охотских ветров, но не препятствовали поступлению сюда более тёплых воздушных фронтов, которые сдерживали несущийся со стороны Заполярья холод. Это вызывало в здешних местах обильные снегопады, а, по словам стариков, приход снега доходил порой до тридцати метров, в чём Сашка убедился лично, когда к середине зимы их домик, поставленный на высокие сваи, скрылся под толщей снега настолько, что пришлось насаживать дополнительную трубу для дымохода. Климатический баланс был столь ярок, что дневные и ночные температуры различались зимой до десяти-пятнадцати градусов, при этом среднезимняя не поднималась выше минус тридцати. Это был курорт, ибо Сашка родился и вырос в местах, где с ноября по апрель морозы в минус шестьдесят были не редкость, а среднезимняя составляла минус пятьдесят. Он отдыхал, наслаждаясь красотой. Огромные блоки кедрача торчали по горным склонам, как громадные корабли. Возраст кедра был разным, от молоденьких до старых, в сто лет. Меж кедрачами, как и везде в этих краях, росла лиственница вперемешку с осиной, берёзой, тополем, ёлкой. Всё это многообразие покрывала толща снега. А весна добавит ещё дождей. Выбраться отсюда раньше, чем в конце мая, будет тяжеловато, так считал Сашка и радовался, что ему суждено увидеть ещё одно чудо – чудо весны, с ревущими от тающего снега ручьями и речками, чудо пробуждения природы. И, предвкушая это зрелище, он успокаивался и мурлыкал, как кот, которому чешут за ухом. Хорошее питание, растирки, баня и сами старики, удивительной доброты люди, сделали своё дело. Сашка оправился настолько, что к январю стал уходить на небольшие заимки, слаженные дедами на расстоянии дневного перехода, ночевал там и стал основным добытчиком, давая старикам короткий отдых. Они всячески противились этому, но, в конце концов, согласились, смирившись, что так и должно быть. Большой отдушиной для Сашки было то, что дед Павел был бурят. Настоящий, истинный в далёких корнях своих, а главное для Сашки, в свои восемь десятков имел потрясающую память. Практически не умея ни читать, ни писать, он в разговорном бурятском был дока, а Сашка знал бурятский и письменный, и устный, причём в двух алфавитах – славянском и монгольском. Так Сашка приобщился к живому языку, сделав для себя многочисленные поправки, составил словарь из уже не упоминающихся слов, записал несколько сотен легенд и преданий, сказок, поверий, рецептов, обрядов, разных бытовых и фольклорных вещей, от которых в наше время не осталось следов даже в памяти бурятского народа. Ещё более ценную информацию получил Сашка о верованиях, к которым приобщились буряты в незапамятные времена. Дед Павел оказался не только в курсе всех религиозных перипетий народа, но и в детстве, вместе с родителями, побывал на Тибете, в тех местах, откуда шли корни веры. Его рассказы были для Сашки как бальзам, потому что он дважды бывал там, и тоже ребёнком, и теперь, слушая деда Павла, он сопоставлял его данные со своими и снова, и снова удивлялся, поражался этой громадной необъятности в человеке – памяти, ибо дед Павел ни разу не ошибся в названии, ни разу не назвал того, чего не мог видеть.

Однажды, в один из вьюжных вечеров, зная, что дед Павел родом из Кяхты, Сашка спросил:

– А что, Савельевич, в ваших местах говорили о декабристах? Ведь до Нерчинских рудников от вас рукой подать.

– По-теперешнему это рядом, а тогда, с провизией, на вьюках, по тропам да через переправы летом месяца полтора топать. В стужу быстрей, но и опасней во сто крат. Были такие. Что они за люди, кто их знает? Кяхта жила тогда своей жизнью и на то, что происходит у русских, внимания не обращала. Это потом, после семнадцатого, нас всех утянули в Россию, наобещав много за помощь нашу, в итоге оплатив полным разорением и смертью, испепелив и народ, и веру. Многие наши ушли тогда: кто в Китай, кто в Тибет, кто в Индию, разбрелись по миру, а большинство в землю слегли. А на Нерчинские наши ходили, тамошний начальник договор имел с нашим князем, платил в срок, справный был человек. Возили рыбу, мясо, сыр, рис. Взамен брали деньги, порох, железо всякое на утварь – в Китае шибко дорогое было. Может, кто из наших и был в общении с ними, там ведь можно было свободно войти на рудник и на завод, этого не запрещали, но я не интересовался, что буду зря про то говорить. Про энтих людей я только уж после войны прослышал, мужик у нас был в артельке, из интересовавшихся, он и рассказывал, токмо я его басням не поверил. Он такие страсти-мордасти плёл, что мне стыдно было. Что, якобы, их на цепях держали да в кандалах, да сидели они в штольнях безвылазно. Брехня это. Не было там кандалов, и жили они при рудной шахте, а в неё не спускались, что им там делать, они ведь заступа в руках держать не умели. Но не стал я его упрекать, что спорить с человеком, который истину не видел, а из книги плетёт. А так – каторжники они и есть каторжники.

Сашка пожалел. Тема, не начавшись, умерла. Сидели молча, каждый занимался своим, вдруг дед Павел встрепенулся и промолвил:

– Вот ты, Саня, скажи: знаешь, что дед твой дорогу от Байкала проектировал?

Сашка знал, что дед его в далёкие годы был ведущим сотрудником горного департамента и занимался не только поиском и разведкой будущих железнодорожных трасс, но и полезные ископаемые искал. Был вхож в царскую семью, имел награды и большие чины, как в своём профессиональном деле, так и по общественной линии. Организовал много школ для детей малоимущих в центральной России, ряд учебных заведений на Дальнем Востоке для обучения народностей, населявших этот край, чем в те годы снискал уважение у местных племён, а в столице получил прозвище "чудак". Не приняв революцию, он покинул Россию, обосновавшись в Харбине, где был одним из лидеров сопротивления большевикам, но, увидев бессмысленность всей этой затеи, покинул Китай, окончательно осел в Америке в уже преклонном возрасте, где читал курс лекций по геологии в университете штата Вайоминг. Вместе с ним уехали и двое сыновей, братьев отца, младших. Отец же Сашки, выпускник Берлинской академии горных наук, вернулся в голодную и холодную Россию в 1923 году, был послан начальником геологической партии на далёкий Север, где в 1933 был арестован и приговорён к десяти годам, но потом оправдан, а в сороковом снова арестован и тоже приговорён к десяти годам. Вышел на свободу только в 1957 году, сослан на поселение без права выезда, с лишением гражданских прав, которые вернули только в 1965 году, но выезд так и не разрешили. Хоть этот запрет и не помешал ему трижды съездить в Китай.

Оба обвинения, предъявлявшиеся ему, были близнецами-братьями, инкриминировали общение с китайскими спецслужбами. В том была доля правды, поскольку отец пользовался их услугами для переписки с оставшейся в Китае и не поехавшей в США со всеми сестрой. Отец всегда говорил, что если кто и пострадал безвинно, то только не он, ибо в нём, мол, живёт китайский шпион от рождения, потому что родился в Китае. Отец действительно родился в китайской провинции в небольшом городке Шугуйт Ци, через который шла трасса железной дороги, впоследствии получившая название – КВЖД.

– А что бабка твоя, дедова женка – кяхтинка? И не простая, чистая по крови, урянхайка?- не отставал дед Павел.

– Да нет,- Сашка замотал головой,- точно знаю, что бабка русская.

– Мать бабки твоей – урянхайка, это я тебе говорю, видывал и знал. У неё детей было – не счесть. Тьма. Ну, в те годы тяжко жили, голодно. Вот мать её и отдала в семью военного офицера, русского. Ну он уж и не офицер был, тогда уже в отставку вышел, занимался торговым делом, женат был, а детей Бог не дал. Как они там договаривались – не знаю, но то, что она не под родовой фамилией за твоего деда шла, это точно. Офицер тот тоже кровей не слабых, не то князь, не то граф, но из обедневших. Она, кстати, бабка твоя, деда твоего с родной матерью и поссорила. Это он мне говорил сам. Но я тебе скажу так, что он к ссорам этим относился со смехом, страсть, как любил пошутить.

– Так ведь и фото я видел. Нет в ней ничего азиатского,- возмутился Сашка.

– А во мне, что ль, есть?- дед Павел огладил бороду,- вот коль её сбрить, хрен ты во мне азиата найдёшь. Правильно толкуешь. Даже спорить не стану. Урянхайцы – особый род. Чингисам служили много веков, но хоть с монголами в связи были, свои верования блюли, чужих не брали в жёны, яссы не придерживались, не были многожёнцами. Их же никто за то не карал, хоть и могли, конечно. Дело в том, что доблестью и верностью своей они Чингисов прославили, воины были и полководцы отменные. Не знаю, правда ли то, но отборные части войска Чингисова, то есть его личные тысячи, состояли исключительно из урянхайцев. Вот о слове "ура" много споров, где оно взялось на Руси. Так дело в том, что именно они, урянхайцы, кричали так, идя на приступ города или в атаку. Ур-рях, Ур-рях. Так кричали. Легенда даже была, что тот, кто в момент этого крика погибнет в бою, тот прямо в край счастья попадает. Поверье у них такое было. Русские переняли этот выкрик, чуть его изменив, но сути не поняв. Сами же урянхайцы по происхождению не тюрки, как и мы, впрочем. Кто были по языку – не знаю, но статью и обличьем схожи со славянами. Чингис, кстати, чтоб мне не говорили, тоже был из тех же племён. Таких много в наших краях было, да и до сих пор есть. Девки все одна в одну, ростом хороши, белокурые, зеленоглазые, грудастые, но не славяне. Вот тебе из пословиц: орочка в любви сладка, в гневе – кистень. Это уже потом мы все тюрки стали, омонголились. Вот китайские племена, те действительно черны волосом, кареглазы, роста ниже среднего, а это котёл другой. Для меня узкоглазый, чёрный и низкорослый монгол – не монгол. Так, помесь.

– Значит, вокруг Кяхты многие народности обитали?- выспрашивал Сашка.

– Всех я тебе не счислю. Много. Но офицер тот потому и взял дочерью приёмной бабку твою, что она не узка в глазах, поди её от русской девки отличи,- дед Павел прыснул.- Ты мне, Санька, верь. Я те правду толкую, ну на кой мне ляд тебе врать? Сам посуди.

– Я верю. Просто впервые слышу о том, что похожие были на славян. Да я, право, и в вас не видел бурята, пока по речи не понял, что бурят. А община бурят в Кяхте большая была?

– Как смотреть. Все буряты ведут свои роды от одного прародителя, но в то же время все они – дети разных родов и народов, разных племён. Это уже где-то в конце семнадцатого века мы все стали буряты. А до этого слагались из разных названий, каждый именовался по-своему. Мои предки далёкие были майманы, входили в состав уйгурских племён. Уйгуры енисейские, кстати, тоже ростом не маленькие, они, правда, все почти в Китае теперь, ну да не про то я. Тут, Санька, такой котёл, что если с толком искать, может статься, что евреи с сей земли выходцы.

– Не гневи Бога, Павел. Евреи испокон веков на Иерусалимских окрестностях жили,- обиженно произнёс Евлампий,- зубы не заговаривай, меру знай.

– Я, Евлампий, что тебе скажу. Вот уйгуры, они говорят на очень древнем диалекте, схожем с древнеарамейским, так то, что отсюда расселялись, про то есть в истории примеры, а чтоб сюда добровольно кто шёл, про то нет сведений, да ещё из такого рая, как Палестина.

– Ну если только,- Евлампий уставился на Сашку, прося глазами подтвердить.

– Точно, точно. Есть такой момент. Схожесть языков есть, а с Ближнего Востока сюда в края эти только вера и добралась,- подтвердил с подковыркой Сашка.

– Ну вас! Шайтаны вы оба. Спелись. Шушукались гнусными словами меж собой, чтоб я не понял, о чём говорите, а теперь меня разыгрываете,- дед Евлампий расплылся в улыбке, Сашка не выдержал и пустился хохотать, дед Павел его поддержал, точно поняв Сашкину уловку. Лучше покаянно смеяться, но не обидеть человека, чем доказывать то, что он не поймёт и расстроится.- Ладно,- тоже рассмеявшись, сказал Евлампий,- шутники, шутейнички. Давайте спать. Метёт уж третий день, завтра с утра полезем откапываться.