Дым поднимался вертикально. Воздух замер глухой тишиной, готовый, как рысь, к последнему прыжку. Заимка жила. Долго и напряженно вглядываясь, Сашка ждал, чтобы кто-нибудь появился, обошёл вокруг, принюхиваясь и осматривая следы. На реке были только следы траков вездехода, более никаких. Сам вездеход стоял возле домика, неестественно наклонив нос, запорошенный снегом.

"Два-три дня, как минимум,- определил Сашка, встав (он сидел в снегу).- Что ж, надо выходить, вечереет, дожидаться темноты нет смысла".

– Здравствуй, бродяга!- Петрович двинулся к нему и на немой вопрос Сашки, замершему на пороге, добавил:- я сам. Входи.

Крепкое рукопожатие, скрип закрываемых дверей, тяжёлый рюкзак, снятый с плеч, парка, мешком брошенная у порога, потрескивающие в печи поленья, почерневшее от мороза лицо, красные шершавые пальцы, боль в спине, усталость – вот всё, что даёт дорога, пройденная в одиночку в это время года пешком через снега и три перевала.

– Александр,- Петрович подсел рядом,- твоя беготня по тайге мне не по душе. К чему это геройство? Такой риск ты обязан исключить.

– Нельзя, Петрович,- расстёгивая овчинную безрукавку, ответил Сашка.- Самое страшное – потерять форму. Это гробовая работа, несносная, противная до головной боли. Да на каждом шагу возможна смерть. Ты идёшь, размеривая каждый шаг, ошибка равносильна гибели, при этом измеряешь себя, высчитываешь, как хронометром, свою силу, возможности организма, проверяешь величину выносливости, приспособленности к невозможному. Всё это наполнено запахами, звуками, чувствами, мыслями. Ты их ловишь, сжимаешь до малой точки, останавливаешь время, заставляешь его бежать, и в этом "не могу" основной принцип созидания. Когда уже нет сил в очередной раз поднять ногу над снегом, а твоё тело превратилось в мешок с дерьмом, и, кажется, в следующее мгновение у тебя остановится сердце, не выдержав этого напряжения, ты обязан думать не о боли, сидящей в тебе и не о чём-то постороннем, а о главном деле, том, которое предстоит. И мысль твоя должна быть при этом лёгкой и свободной, расчёт холодным и точным. Другого способа обучиться я не знаю. Да, это крайность, но без неё мне не выжить. Петрович, не ругай за это. Геройство здесь ни при чём. Скорее, это экзамен, экзамен готовности. Так думаю. Времени мало, пока пью чай, говори, что и как.

– Времени, действительно, в обрез. Меня уж заискались, поди. Сутки ещё пилить.

– Часа через два двинемся,- пересаживаясь к столу, сказал Сашка.- Всё равно раньше ты танкетку не откостришь. В ней я и отосплюсь.

– Тогда главное. Весь механизм работает. С осеннего сбора снесли 250 кг. Зимний дал 45 кг. Но всего – более 500 килограмм.

– Достали, стало быть, заначки.

– Да. Причём, многолетние. Я циркуляром запретил хранение и ныканье. Обстановка напряженная. Очень. Люди готовы работать, с этим всё нормально, более того, говорят: пахать за такую плату – мы сквозь землю тоннель пророем. Власть гоношится, ОБХСС продыху не даёт: то облаву затеют под видом отлова бичей, то в бумагах роются неделями. Были гонцы от центра, но мы их того, спровадили. Однако, думаю, снова явятся.

– Разве "оттуда" никто не прибыл?

– Трое приехали. Я их устроил. Задержались, снега тропы на границе перемели. Но сказали, что только до осени.

– Ничего. Осенью замена придёт. Наша. Голова болеть об этом не будет. Сейчас я им свечку вставлю, козлам этим, в центре. Ребятки мне подсобят, но в том случае, если дёргаться замыслят, а нет, то и нет: баба с воза – коням легче. А наши придут, тогда всё образуется, прибудут спецы хорошие, хоть убивать и не профессия, вроде бы. Товар из-за границы пошёл?

– С этим проблем нет. Особенно снегоходы. Цена нормальная, отрывают с руками, да и другое берут, на цену не глядя.

– Сейчас самое главное – оборот. Весну и начало лета я здесь помотаюсь. Во второй половине лета исчезну. Связь не оставлю. Не могу. Тебе круто придётся одному. Но коль станет плохо, лети в мою "семью", дай им долю, проси крышу. Обо мне молчок. Сам, мол, всё делал. Со своей головой.

– А откажут?

– Не откажут. Тебе не откажут. Знают они, что происходит, со стороны наблюдают. Ты свалишься – им же на границе забота. Главное, солиднее и спокойнее. Приехал, условия предложил и отбыл. И жди.

– Торговать сколько?

– Этого не знаю. Стрелки дороги. Стражей бери и контрольщиков. Плату валютой дай, если потребуют. Если металлом запросят, курсом отсыпь. Ну, а сами не потяните, то и стрелков нанимай.

– Сам что?

– Петрович, я рук не умываю. Мне своё хочется организовать. Сильно хочется. Масштабное.

– Подожди! А это чьё?

– Это, Петрович, твоё. Ты тут хозяин. Я у тебя в помощниках и одновременно в скупщиках металла, ну, и ещё по снабжению. Но дело твоё. Территория твоя – дело твоё. В том, что я варганить буду, ты мне подмогнёшь – ясное дело, за долю. Как я тебе тут, так ты мне – там.

– Чем я тебе подсобить смогу? Да ещё там?

– Не журись, Петрович. Ты уже помог немало. Мне металл нужен, ты его даёшь. Всё.

– Так он же продаётся?

– Ну, какой я бандит, чтобы продать? Для этого ума совсем не надо. Плачу добыче солидно?

– Да ты не спрашивай. Знаешь ведь, что все довольны, слюни текут с обеих сторон.

– А металл мне возвращают после продажи. Как и кто – об этом я поведать не могу, чужая тайна. Не даром, конечно. Вот за это я должен кому-то отработать, и тогда вольный.

– Ясно. О чём речь.

– Ты, Петрович, теперь хозяйствуй. Голову свою не выставляй напоказ – снесут. Имя, которым действуешь сейчас, пусть будет. Козлы эти могут думать на кого угодно, хоть на Господа, ты вне подозрений.

– Я за это не переживаю,- Петрович встал.- Ты поешь. Я двинул "громыхало" кострить.- Стал одеваться. Уже с порога сказал:- Я, Александр, с промысловиками договорился по части покупки шкурок, они под предложенную мной цену обещали госплан свой опустить в три раза под предлогом того, что промысловые звери в последние годы повывелись. Там на столе бумаги глянь, пока я копаюсь,- Петрович вышел.