В прекрасном — радость без конца, без края, Прекрасное живёт, не умирая. Оно растёт и ширится, благое, Стоит на страже нашего покоя, Чудесных снов, здоровья и дыханья; И потому-то утреннею ранью Плетём венки мы, чтоб земля нам стала Ещё родней, хотя на ней так мало Осталось благородства, — и в избытке Преграды мы встречаем при попытке Пробиться к истине. Как ни суровы Печальных душ тяжёлые покровы, Прекрасное снимает их. Нам надо Взглянуть на небо, на овечье стадо И разглядеть нарциссы в ближней чаще; И заприметить ручеёк, журчащий Порою жаркой; и в густой дубраве Узреть шиповник; и почти что въяве Через века и через расстоянья Разведать предков славные деянья; И, внемля сказкам, письменным иль устным, Не предаваться размышленьям грустным. И влаги даст небесная криница, И смерть от нас навеки отстранится. Мы чувствуем явленья и предметы Не второпях; напоминает это Любовь ко храму, к облаку и к роще, Напоминает о волшебной мощи Луны, что к нам приходит постоянно, Пока всё это, свыше осиянно, В сознанье, в душах не оставит знаки, Что не стереть при свете и во мраке. И мы умрём, когда о них забудем. Вот почему мне захотелось людям Поведать о судьбе Эндимиона. Какое имя! Властно, непреклонно Оно звучит во мне и днём и ночью, И мне поэма видится воочью, Как наши долы. Я начну, покуда Не слышно криков городского люда, И только-только появились почки, И кое-где проклюнулись листочки В лесах старинных; и покуда ива Смолу роняет, и домой шумливо Идут молочницы. И в те же сроки, Когда в густой траве забродят соки, Столкну я чёлн и поплыву к беседке, Где тихие часы мои нередки. В присутствии соседки-маргаритки Стихов насочиняю в преизбытке. Ещё и пчёлка не начнёт по крохе Сбирать нектар на клевере, горохе, Как я уж допишу до середины. Да не увижу зимние картины К конце работы! Я творю, мечтая, Что всюду будет осень золотая, Когда свершу задуманное дело, — И посылаю в дикие пределы Я мысль-глашатай; дале — будь что будет; Пускай трубит, пускай траву разбудит: Покуда зелена лесная тропка, По ней шагаешь весело, неробко. На Латмосе был мощный лес: то влага Несла корням живительное благо, Что, по каналам расходясь древесным, Текло к ветвям, текло к плодам чудесным. Таил тот лес укромных мест немало, Людей не знавших. И когда, бывало, Ягнёночек от стада отбивался, Он никогда в загон не возвращался, Где блеяли довольные ягнята За час-другой до полного заката. Но пастухи спокойны были, веря, Что волки, леопарды, злые звери С ягнёнком не расправятся невинным, И тот придёт к волшебным луговинам, Где Пан — пастух, и пастухам, понятно, Потерю возместит десятикратно. Минуя папорти, болота, ивы, Тропинки извивались, прихотливы, Ведя к широкому лесному лугу, Откуда всюду виделись по кругу Могучие стволы на фоне дёрна. Как в вышине свежо и как просторно, Расскажешь ли! — Всё выше и всё дале На ветку с ветки голуби летали. И облака, взирая на поляну, По голубому плыли океану. И мраморный алтарь среди дубравы Воздвигнут был; и зеленели травы, И росы фантазировали с блеском, И по священным этим перелескам Ковры из маргариток настилали, И день грядущий пышно прославляли. И было утро; пламень Аполлона Посеребрил просторы небосклона, И в чистоте небесной, изначальной С забвеньем расставался дух печальный И ветру отдавался, и шиповник Тянулся к солнцу, как единокровник. И жаворонок млел от аромата, И ручеёк бежал витиевато, В траве отогреваясь, и задорный Раздался голос на вершине горной, И жизнь, какая ни на есть в природе, Воспрянула при солнечном восходе. Когда заря без видимого боя Захватывала царство голубое, Внезапно с громким смехом прибежали Детишки к алтарю — и тут же стали Малютку гнома кликать, чтоб проказник Устроил им лесной весёлый праздник. Прошла минута, и шумливым крохам Отозвалась мелодия со вздохом, Всё громче выводя за нотой ноту; Упала в бездну, канула с излёту, Потом опять из глуби возродилась И, шелестя листвою, прокатилась По светлым кронам и, слабея, вскоре Волной вошла в рокочущее море, Угасла в нём, угасла одиноко… В густом лесу, где блещет рысье око, Мне виделись мерцающие блики, Мне виделись прекраснейшие лики И белые одежды; всё яснее Детали различал я; по аллее Стекался люд к поляне приалтарной. Прости, о Муза, мой язык бездарный, Который описать не в состоянье Того экстаза, буйства, ликованья; Но пусть роса эфирная прольётся На голову мою — и распахнётся Моя душа; тогда неловким топом И я пройдусь по Чосеровым тропам. Ступали в танце девы по дорожке, Несли они душистые лукошки С апрельскими цветами; чуть подале Шли пастухи аркадские; внимали Они волшебной флейте Аполлона, И божество над ними упоённо Рассветный мир собой переполняло И, покидая землю, умирало В мелодии изысканной, витийской, Кончая путь в долине фессалийской. Одни играли посохами; рядом, Отдав себя пастушеским руладам, Свирелили другие. Жрец почтенный Вослед за ними вышел, вдохновенный, Встречаемый восторженной толпою. Он пристально глядел перед собою, И колыхались праздничные ризы, И складки плавно ниспадали книзу; Держал в деснице чашу он; мерцало Вино, искрясь под солнцем, как зерцало; А в шуйце нёс корзину с тимианом И ландышами; шёл к святым полянам, И всякий ландыш был белее, нежный, Чем лебедь Леды, страстный, белоснежный. А голова жреца напоминала О злой зиме, которая напала На бедный плющ. Вот новою ватагой, Горланившей с великою отвагой, Пополнилась процессия. Явились Другие, чьи распевы доносились До облаков. Катили колесницу Могучие, но лёгкие, как птицы, Караковые кони. Колесничий За блеск и славу воинских отличий Был чтим толпой: он был — сама победа. Был юноша похож на Ганимеда. Он двигался, по-царски снаряжённый: Рог золотой на полуобнажённой Висел груди; при нём копье лежало, Что вепрю в бок вонзалось, словно жало. Он улыбался, глядя в юной мощи На прочих, словно к элизийской роще Перелетал мечтой честолюбивой. Но кое-кто из ближних, прозорливый, Всё ж чувствовал, что юноше тревожно, Когда поводья тот неосторожно Ронял порой; и вспомнил стар и млад И тягостный осенний листопад, И крик совы. — О, как оно бездонно, То горе, что гнетёт Эндимиона! И вдруг толпа в единое мгновенье Вокруг святилища в благоговенье Умолкла; детям, юным бузотёрам, Там пригрозили наказаньем скорым. И лёгкий страх, и дрожь со всех сторон Почувствовал и сам Эндимион В толпе мужчин, стоявших рядом тесно, Что с ним в горах охотились совместно. Но с радостью духовный их владыка Всех обозрел от мала до велика И начал так: «Латмийцы, человеки, Пасущие стада из века в веки: Покинувшие горы для равнины, А также вы, насельники долины, Где от начала мира и доселе Не умолкают звонкие свирели; Вы, жители холмов, где дрок колючий Окутан золотой цветочной тучей; Вы, стадо пригоняющие рано Траву щипать у кромки океана, Где в камышах мелодии Тритона Разносятся печально, утомлённо; Вы, женщины, кладущие лепёшку В суму пастушью утром на дорожку; Вы, девы, чьим заботливым уходом Взлелеяны ягнята, вы, что мёдом Питать готовы юношей любимых, — Внемлите мне! — В долгах неисчислимых Мы перед Паном. Разве то не наши Телушки крепче, здоровей и краше Грибов лесных? Не в нашем ли пределе Бесчисленны стада? Дожди в апреле Ниспосланы не нам ли были? Ярки — Здоровы-живы, и щедры подарки Эндимиона-милостивца. В счастье Живёт земля; и в звонком соучастье Се — жаворонок утреннею ранью Поёт сегодня нашему собранью!» Закончил он, и, Пану благодарный, Он травы бросил на огонь алтарный, В честь Пана он плеснул вино на землю. Пока она пила, сей дар приемля, Благоухали лавры и курился Смолистый ладан; ярко он искрился Под листьями петрушки. На востоке Туманов тлели смутные потоки. И грянул хор в пространство голубое: «О ты, который своды над собою Воздвиг в лесу ещё во время oно — Среди цветов невиданных, что сонно Рождаются, живут и умирают, — Где в зарослях орешника шныряют И чешут локоны гамадриады; Способный терпеливо, без досады Часами разбирать камышный лепет В глуши, где порождает странный трепет Болиголов гигантского размера. Ты потерял Сирингу… Нет примера Такому горю — и хотя бы ради Любви к дриаде И тех метаний по холмам, долинам, О, Пан, внемли нам! О ты, кому хотели б голубицы, Курлыкая, помочь освободиться От скорбных дум, когда с таким недугом Из царства мха, граничащего с лугом, Ты вечером бредёшь, страдалец истый; Смоковница, твой друг широколистый, Плоды тебе даёт; а наши пчёлы Даруют мёд; луга, поля и долы Сулят бобы и маковые зёрна; И коноплянка свиристит упорно: «Пять птенчиков моих тебя прославят, Дай срок!» — Тебя без ягод не оставит Клубничный куст, овеют махаоны, И осень одарит тебя. Бессонно Шумит сосна: «Приди же за добычей, Божественный лесничий!» О ты, в котором чествуя кумира, По доброй воле фавны и сатиры Дремотных зайцев ловят; мечут смело В стервятника зазубренные стрелы, Чтоб он, проклятый, не скогтил ягнёнка; И заблудившегося пастушонка Выводят на знакомую дорогу; И собирают раковин помногу, Чтоб, смеха ради, ты в морском наряде Спустился бы к испуганной наяде; А если пожелаешь — как мальчишки Друг в дружку мечут жёлуди и шишки И счастливы твоим весёлым смехом, — Тебя мы заклинаем каждым эхом, Что по просторам плавает эфирным, — Внемли, о царь-сатир, нам! Ты знаешь точно, а не понаслышке, Как ножницы звенят во время стрижки Овечьих стад; и в рог трубишь ты в гневе, Когда в пшеничном топчется посеве Лесной кабан; ты — мощная преграда Для злодеяний плесени и града; Твои неописуемые звуки В пещерах задыхаются и в муке Устало гаснут в пустоши бескрайной; Ужасный открыватель двери тайной Ко знанию всеобщему, — на клики, Дриопы сын великий, Ответь! Приносим, празднично одеты, Тебе свои обеты! О, будь, как был, в дворцах твоих зелёных Прибежищем для дум уединённых И цели неба разумом свободным Осмысли; почвам будь неплодородным Закваскою — живительные дрожжи Здесь породят живое чуть попозже; Будь символом громадности, как ране; Будь отраженьем неба в океане И растворись меж ними… Но довольно: Мы головы склонили, богомольно Покрыв чела подъятыми руками, И наш пеан гремит под облаками, Внемли ему, великий и могучий, С Ликейской кручи!» Хор смолкнул, и с последними словами Всеобщий крик поплыл над головами, Что гром небесный, в горы и долины. И разом ионийские дельфины Из моря повысовывали рыла. Свирель дискантом празднество открыла, И струнные заныли в страстной дрожи, Взывая к чувствам тех, кто помоложе, — Они пошли под музыку, что ныне Забыта, словно не было в помине. Праправнуки танцоров этих милых Впоследствии дрались при Фермопилах, Но пращуры плясали до упада, Не ведая грядущего расклада. — (Мы видим их, навек запечатлённых В надгробиях и каменных колоннах). А те, что не участвовали в пляске, Выслушивали вычурные сказки, Что могут неокрепшее сознанье, Встревожив, расшатать до основанья. Метали кольца; плакали навзрыд Над бедным Гиацинтом, что убит Зефиром; — а Зефир из покаянья, Едва дождавшись Фебова сиянья, Цветок ласкал уветливо и нежно, И дождь над ними плакал безнадежно. Стреляли лучники с искусством редким По самым верхним ясеневым веткам, И, надо думать, образов немало Соревнованье это вызывало В сознанье зрителей; и непременно Ниобино дрожащее колено И воплегубый рот её кому-то Пригрезился, и вспомнилась в минуту Её детей погибель, болью дикой Ниобу сделавшая безъязыкой, Ей щёки обескровив. Через миг Его уже отвлёк далекий крик Того, кто спорил, крепкий лук подъемля, И, мысленно покинув эту землю, Герой перед собою видел море: Он — аргонавт в Нептуновом просторе, И взоры обращает к небосводу, И золото, блестя, стекает в воду, И мнится аргонавтам, что повсюду Мерцают им трепещущие руды, А это Аполлона лук слепящий Сияет в небесах во славе вящей. Кто склонен был к серьёзным размышленьям, Мог поделиться мненьем и сомненьем С Эндимионом и жрецом великим, И к пастухам прийти премудроликим, Что рядом, у серебряного трона, Эндимиона зрели восхищённо. Шёл разговор о хрупкости границы Меж двух миров; о том, как относиться К намекам Веспера; и можно ль всё же Из туч пурпурное устроить ложе Для солнца, и какою ворожбой; И можно ль управлять своей судьбой И щёки разрумянить ей при этом Стихом полночным, искренне пропетым. — Так рассуждали, и был каждый падок До вечных неразгаданных загадок. Элизиум… Задумались они: Каков же он? Былые вспомнив дни, Один считал, что райская поляна С любимою, ушедшей слишком рано, Сведёт его, и будет голос женский Прекраснее всей музыки вселенской. Другой мечтал о встрече небывалой С угасшею дочуркой годовалой, Мечтал о встрече на дороге дальней В долине райской, в благости миндальной, Мечтал о том, как паруса над нею Умчат дитя эфира в эмпиреи, И полетит над штилем и над бурей Его ребенок — маленький Меркурий. Там были те, что жаждали душою В раю сойтись компанией большою И вместе обсудить, как в дни былые, Охотничью облаву, и впервые Сравнить, смеясь, со счастьем настоящим Земную ночь под ветром леденящим, Когда делились хлебом и советом С друзьями на привале. — И на этом Фантазии закончились. — Но рядом, На прочих глядя отрешённым взглядом, Сидел Эндимион, сокрыть желавший Отраву, яд, жестоко разрушавший Его больную память. В самом деле, Не чуял он, что люди присмирели И зашептались в тихом разговоре: «Эндимиона угнетает горе!» Вздохнула дева, но ни на мгновенье Он не покинул плен оцепененья, И в том он походил на человека, На землю не ступавшего от века, Того, кто в доле тягостнее рабской Был заколдован в повести арабской. Кто шепчет на ухо Эндимиону? Его сестра, прекрасная Пеона. О ком? О близких. Показала знаком, Чтоб юноша ей в начинанье всяком Повиновался волей дерзновенной. И убедила, и ночной Сиреной, Баюкавшей счастливой переменой Несбыточные грёзы, по тропине Меж двух ручьёв пошла посередине, И, ветви раздвигая перед братом, Вела его путём замысловатым К истоку ручейков, туда, где рядом Они лились, нешумным водопадом Стекая вниз, где речка без опаски Лесам и небу строила гримаски. Там чёлн стоял, уткнувшийся в густую Зелёную кайму береговую. Он покачал бортами над водою И чуть осел под парой молодою, Когда они по глади серебристой На островок отправились тенистый. Приплыли быстро; в бухточку Пеона Челнок направила; уединённо Беседка там уютная стояла, Которой с удовольствием, бывало, Касалось лето, пальцами играя. С Пеоною среди земного рая Здесь не однажды вспоминали девы За рукодельем древние напевы. И радовалась девушка везенью — Принять любимца под любимой сенью. Она цветов душистых подложила, Которые в достатке насушила По осени, когда с пшеницей спелой Идут жнецы толпою загорелой. Эндимион на ложе разметался, Но перед тем как сон к нему подкрался, Он, приподнявшись, руку взял Пеоны, Поцеловал её и полусонно Держал, не отпуская. Словно ива, Следящая за речкой терпеливо, Его покой Пеона охраняла; И было слышно, как трава шептала, И как звенели пчелки дружным роем, И как над оголённым сухостоем Крапивник не переставал кружиться… Волшебный сон! Несуетная птица! Ты светлый мир выхаживаешь в море Тревожных мыслей; — нынче на запоре Свобода наша — но зато дана нам Дорога ко дворцам и песням странным, И к океанам, древним и великим, К невиданным фонтанам, к лунным бликам, К луне и прочим чудесам бессчётным. Скажи, кто под крылом твоим дремотным Почив, для жизни трижды обновился? То был Эндимион. Он пробудился И той, что наклонилась к изголовью, Промолвил: «О, тебя с твоей любовью Я чувствую всей грудью. Надо мною Хлопочешь ты голубкою родною. Такой росы на свете не найдётся, Что фимиамом утренним прольётся И заблагоухает в майском поле, И будет упоительнее — боле, Чем эти очи, что полны до края Любови сестринской. Не знаю рая, Что слаще слёз твоих. Ты их смахни И страхи все, и мысли прогони О том, что я — заложник одиноких, Печальных дней… Пеона! С гор высоких Я снова крикну; дуну в рог, и скоро, Загнавши вепря, вновь залает свора Моих собак; и выделаю снова Себе я лук из тисовой основы; И на закате спрячусь в луговинах, И песенок дроздовых, соловьиных Я досыта наслушаюсь; и рядом Увижу пастуха с овечьим стадом. Так помоги, Пеона, помоги! Ты пальцами по лютне пробеги, И дай душой окрепнуть мне». И дале Серебряные капельки печали Смахнув со щёк, Пеона ради пробы Легонечко прошлась по струнам, чтобы С любым отрывком, голосом пропетым, Звучала лютня слаженным дуэтом. Ах, с мягкостью подобною, бывало, Дриопа колыбельных не певала. Казалось, ни в какие времена Мелодия, что так была грустна, Не вызывала большего волненья. Она брала искусством исполненья, А также тем, что, при дельфийском пыле, Невидимыми струны эти были. Растаяла душа Эндимиона. Но девушка вздохнула огорчённо, Однако же серьёзно, беспристрастно Она сказала: «Брат, скрывать напрасно, Что ты владеешь тайнами вселенной. Причастность к ней, и звёздной, и нетленной, Тебя томит. Иль божествам не мил Ты за упрямство? Может, изловил Ты голубя пафосского с посланьем? Иль, может, подстрелил ты утром ранним Оленя, что обещан был Диане? Иль смерти ждёшь, увидев на поляне Диану обнажённой? Нет, смущён Ты чем-то большим, брат Эндимион!» И он ответил ей проникновенно: «Сестра, откуда эта перемена? Ты лишь недавно в роще веселилась. Скажи по правде: что с тобой случилось? Ужель все оттого, что так нежданно Я изменился? Право, это странно И для догадки — мало. О, желанья Бездельные, где нету воздаянья За годы, проведённые в трудах, Где я скорблю о прожитых годах, Как не скорбит влюблённый о любимой! Считают эту скорбь неодолимой. Что ж, прав народ: я, видевший далече, Как солнце разворачивает плечи Вдоль горизонта, я, предстать дерзавший Пред Люцифером, — поутру бросавший Копьё своё, охоту начиная, Я, что летел, соперников не зная, На скакуне арабском, бивший влёт Стервятника, — со мною лев и тот Боялся встреч, — и это я — мгновенно — Огонь утратил, рухнул, как в геенну. Как пал я низко! Но с тобой, быть может, Забуду всё, что сердце тайно гложет. Нет, та река не видит неба, кроме Как в тот момент, когда на окоёме Сияньем лес охвачен вдоль границы И воздух в лунном свете серебрится. Там было место, — помню как сейчас, — Где я бывал в июне, и не раз, Где я по вечерам бродил устало, Где солнце неохотно покидало Свои палаты в роскоши пурпурной. И видел я в обители безбурной, Как солнце колесницей управляло И как четвёрка двигалась помалу, Пыхтя и фыркая. Когда светило В созвездье Льва блистательно вкатило, На клумбе волшебства и чародейства Внезапно маков расцвело семейство. Я удивился этому курьёзу, Столь быструю узрев метаморфозу, И всё-таки задумался. Однако, Что б это значило? Морфей-гуляка Прошёлся тут, пером тряхнув совиным? Иль с видом безучастным и невинным Меркурий кадуцей подбросил тайно Матроне Ночи? Сколь необычайно Для наших мест подобное цветенье! Я размышлял — до головокруженья. И маки танцевали предо мною, И хлынул ветер мягкою волною, И замелькали пёстрые, живые Перед глазами пятна цветовые. — Так до конца не осознав причины, Я пал на дно взволнованной пучины И с тем уснул. Слова найду едва ли Для тех чудес, что пережил я дале. То был лишь сон — и только у ручья Напевы позаимствовал бы я, Иначе описать не в состоянье Картины те и то чародеянье. Казалось мне, лежал я, созерцая, Как там, в зените, девственно мерцая, Тянулся Путь, что называют Млечным. Мой взгляд блуждал с восторгом бесконечным. И отворилось небо для полёта, Но непреодолимыми высоты Казались мне, когда раскрыл в бессилье Я лишь воображаемые крылья. Однако звёзды, бывшие в покое, Поплыли вдруг со скоростью такою, Что я мгновенно оказался сзади; Вздохнув тогда в завистливой досаде, Я взором к горизонту обратился. В туманном круге, что засеребрился, Взошла луна, — для кубка подошло бы Нептуну серебро подобной пробы. В ту ночь луна была настолько яркой, Что с новообретённою товаркой Ушла моя душа без промедлений Под свод небесный, полный испарений, В надежде, что за сумрачным покровом Увидит мир, как прежде, бирюзовым. И, приобщаясь к звёздам, к их орбитам, Я снова взором ясным и открытым Взглянул наверх, но — полыхнуло пламя, И тотчас я глаза прикрыл руками. Вновь глянул. Олимпийцы всеблагие, Что наши судьбы двигают людские! Откуда этой формы совершенство? Откуда это высшее блаженство? Её волос волнующего злата Что символом, земля, бы избрала ты? Нет, не овёс, пожалуй, и, пожалуй… Дай руку — от ошибки небывалой Хочу предостеречь тебя, сестрица! Немудрено мне разума лишиться От локонов её, хотя причёска Проста, непримечательна, неброска. Но уши столь изысканно жемчужны, И брови у неё полуокружны; Уста и очи… Как, и сам не знаю, Но душу это приближает к раю. Я привожу фантазию в движенье, Покуда яд людского окруженья Не упадёт с язвительного жала, — Куда б тогда душа не побежала, К каким богам и храмам! — Я посмею Сказать, что ноги у неё стройнее, Чем у Венеры у пенорождённой… Колеблет ветер, гонкой возбуждённый, Платочек шейный в шёлковом шатре. И звёзды в нескончаемой игре Искрятся и мелькают, и о ложе О колокольчиковом помню тоже, И о букете маргариток…» — «Милый, То сон во сне!» — «Владея чудной силой, Она явилась девушкой земною, Она, краснея, встала предо мною, Но я от одного её касанья Едва-едва не потерял сознанье; Однако перемог себя, и разум Я сохранил, подобно водолазам, Плывущим по коралловым глубинам. Я помню, понесло меня к вершинам, Где падает звезда со шлейфом гордым И где орлы ведут сраженье с нордом, Что подвигает камни-метеоры. И я почуял скоро, очень скоро, Что я не потерялся в этой смуте, Что не один я; из небесной жути Нас понесло в опаснейшие дали. Внизу пещеры, гроты замелькали. Вокруг меня в пространстве пустотелом Восстали звуки в танце оголтелом. Взглянул я на любимую — и разом Я потерял и сдержанность, и разум. Я целовал ей руки в исступленье. Глазам грозило смертью ослепленье, Но я смотрел, и взгляды между нами Друг друга пили жадными глотками. Сливаясь с нею здесь, в бесплотной сфере, Друг другу возмещали мы потери: Ведь мы друг друга были продолженьем. О, безрассудный смертный! — Я движеньем Решительным коснулся на лету Её щеки. Мы пали в темноту, Вздохнув глубоко разом, — и мгновенно В цветах мы очутились по колено. Повсюду — горы. Новые отрады Нас ожидали. Через все преграды Фиалок, мёда, липового цвета Росло благоуханье. — А вот это Что к нам за гостья? — С первого же взгляда Я догадался: это — Ореада. Зачем в раю уснул я в тот же день И крыльев рая не заметил тень? Зачем подобен искре был, которой Удел один — угаснуть смертью скорой, Хоть луч её алмазом отражён? Я впал в ничто — я впал в тяжёлый сон. Но я недолго был в оцепененье. Сквозь дрёму чьё-то лёгкое движенье Услышал — и сейчас же пробудился. И встал я, и слезами разразился, Ломая руки. — Ты послушай: маки Головки опустили; в полумраке Дрозды смолкали; даже Геспер прочь Ушёл с небес, и стало мне невмочь Терпеть тот день с его тяжёлым взглядом. Отшельный бриз травил себя, как ядом, Капризной меланхолией. Казалось — Пеона, слышишь? — будто раздавалось Везде и всюду чьё-то «До свиданья». Пошёл я прочь — и видел увяданье На небе и земле: оборотиться Успели тени в мрачные темницы; Прозрачные ключи единым духом Там почернели; рыба кверху брюхом Пошла наверх; и было в красной розе Болезненное что-то, и в угрозе Шипы её торчали. В диком страхе Я демона признал в невинной птахе, Что душеньку мою в обличье новом Решил украсть под сумрачным покровом, И всюду, где бы я ни сплоховал, Меня толкало в каменный провал. И маялся, и всё я клял сначала, Но Нянька Время люльку раскачала. Я осмотрелся, и обрел терпенье, И возношу богам благодаренье За то, что ты со мной, за то, что вскоре Молитвами твоими стихнет море Томящей жизни».                             Он закончил. Оба В молчании сидели. Да и что бы Могла сказать Пеона? — Бестолково Звучит в такой момент любое слово: Нет смысла подступаться к крокодилу С мечом; вотще выказывает силу Кузнечик солнцу. И, вздохнув, сначала Пеона пристыдить его желала За эту слабость, но напрасно губки Она кусала: как в больной голубке, В ней было сил для горького упрёка. «Неужто это — всё? — вздохнув глубоко, Она спросила. — Странно и печально, Что тот, кто был задуман изначально Как полубог и должен был остаться В легендах наших, будет воспеваться Лишь простодушной девою за прялкой, Что станет петь, как он, скиталец жалкий, Не веря, отрицал в самой основе Существованье истинной любови; Как вяхирь ветку с тисового древа Ронял пред ним, припомнит эта дева; Как умер он; а также как на славу Любовь над ним устроила расправу; Закончится баллада жалким стоном. — Но ты, кого зовут Эндимионом, Ты песней стань серебряного горна И в небе рей, в котором так просторно! По вечерам и я влюблённым взором Стремлюсь наверх — к серебряным озёрам, Где озарённые закатом тучи Волшебные напоминают кручи; И острова, и золотые пляжи, И улицы я разбираю даже, Где кони скачут; вижу, как цветисто Там высятся дворцы из аметиста. Я знаю, недоступно мне всё это, Ужели горнего не видеть света? Но веришь ли, в душе благоговея, Провижу я источники Морфея, Каналы, что прочерчивают воздух… Пелёны даже в ласточкиных гнездах Нежней бы не заткал челнок паучий, Чем небеса — фантазией могучей! Пускай миры эфирных начертаний Воздушней породивших их мечтаний, Отвергнуть жизнь за то, что сей подарок Не столь обворожителен и ярок, И подвиги забыть, и благородство Фантазий ради — это ль не юродство?» В смущенье горьком был Эндимион, И, словно тяжкий отгоняя сон, Он веки чуть раздвинул. Так же бризов Встречают мотыльки внезапный вызов, Распахивая крылья чуть пошире, Когда Зефир командует в эфире. Как ни страдал он, мнилось, что чудесной Он манны вдруг попробовал небесной. Приободрясь, промолвил упоённо: «Похвал от мира жажду я, Пеона, Но хилый, сонный призрак — что он может? Ветрило он никак не потревожит. В бездействии мой парус обтрепался. Ушёл я с корабля, да, я расстался С ним, неподвижным. Высшие надежды, Когда я в небо устремляю вежды, Соизмеримы с радугой в размахе, И не хочу в земном копаться прахе. В чём счастье? — В том, чтоб разумом стремиться К союзу с вечным — и преобразиться, Времён, пространств одолевая сферу. Взгляни на небеса, пойми их веру; Прижмись губами к розе; чти мгновенье, Когда свершится одухотворенье Ветров свободных музыкой, и чудо Эола извлечёт она оттуда, Из чрев их светлых; а потом в могилах Проснутся песни предков наших милых, И призраки пророческих мелодий Закружатся среди лесных угодий Над каждым следом бога Аполлона; Потом рожки заплачут сокрушённо На месте давней битвы. Над поляной, Где засыпал Орфей, малыш румяный, Родится колыбельная лесная. Мы чувствуем ли это, сознавая, Сколь одиноки мы и сколь похожи На странствующих духов? Но вокруг Есть тысячи событий, что не вдруг, Но исподволь приводят под начало, Которое короной увенчало Весь род людской. Из дружбы и любови Сей выкован венец; в первооснове На дружбу уповаем, безусловно: Спокон веков она блистает ровно; Но каплю света, что горит в зените, В конце невидимой для глаза нити, — Зовут любовью. Сочленяя звенья, Она — бродило, светоч, дерзновенье Порывов наших. Боже мой, как сладко Смешаться с ней, растаять без остатка В её лучах! И только с нею слиться, Взмыв в эмпирей, душою окрылиться Зовёт она. Любовь, по существу, Питает нас и держит на плаву, — Порой уподобляясь пеликану, — Отверстою держа над миром рану, — Чтоб даже тот, кто в силу возвышенья Имел бы право принимать решенья, Отсеивая плевелы от злаков, И вытирать следы позорных знаков Везде, где проползают люди-слизни, И он бы, позабыв об этой жизни, Во сне любовном причастился раю. Скорей бы онемел я, уверяю, Чем разговором тишь нарушил эту, Благотворящую на всю планету, О том не ведая, хоть это благо Внушает соловью его отвагу: Он о любви поёт в лесной беседке И забывает на высокой ветке О том, что Ночь на цыпочках крадётся. Так и любовь, что часто признаётся Простым смешеньем страстного дыханья, Мы до конца понять не в состоянье. Невежествен и я; но как могли бы Цвести цветы и красоваться рыбы В серебряной кольчуге; как бы, право, Земле в наследство отошла дубрава, И как бы семя в почве прорастало, И что тогда бы с музыкою стало, И где тогда бы песни наши были, Когда б мы не встречались, не любили? Когда способна смертная любовь К бессмертию вести, всё вновь и вновь В народах честолюбье пробуждая, Тогда, сестра, лишь прихотью считаю Стремленье к славе тех, кто издалече Любви бессмертной движется навстречу И сам бессмертен. Ты в недоуменье? Но эти вещи истинны: в строенье Нет атомов, гудящих в нашей дрёме, Которые, ведя к тупой истоме, Роятся в бреднях. Нетерпенье гложет Мой дух, который, знаю, жить не сможет Единственной мечтой — до появленья Надежды за тенями сновиденья. Меня поймёшь ты лучше, может статься, Когда скажу, что стал я сомневаться, И верится сегодня еле-еле, Что я лишь сон увидел, в самом деле, Той самой ночью. Слушай же, Пеона! За храмом, возведённым в честь Латоны, Что скрыт от нас за тёмными ветвями, Лощина есть с неровными краями, Поросшая деревьями столь плотно, Что грифы там летают не вольготно, Но, натрудив крыла свои, в мученье Ещё подолгу чистят облаченье. Ведут ступени в тесную каморку; Колодец рядом выложен; он зорко Кусты и небо видя, над собою Уставил око нежно-голубое. Цветы, что были схожи с первоцветом, Но с тёмной бархатной каймой при этом И в золотых веснушках — для тебя я Носил их, из расщелин добывая Огромнейшего камня, на котором Дремал, объят полуденным измором. Сквозь камышинки продувая воду, Я в них дудел, как будто не был сроду Мужчиной взрослым, и с восторгом юным Кораблики я делал и Нептуном Себя воображал. Но чаще даже, Младенцем становясь в любовном раже, Из облаков, пушистых, словно вата, Я возводил дворцы замысловато. Вдруг вижу — в золотистом ореоле, С колчаном стрел возник в небесном поле Сам Купидон — как прихоть, как каприз. Мне помешать не мог и лёгкий бриз. И я подумал: не пуститься ль ныне За божеством по голубой равнине? И полетел, и — веришь ли, Пеона?— Чудесный лик заметил изумлённо, Тот самый лик, что брезжил мне в колодце, Увиденном во сне. Что сердце бьётся Отчаянно, как пойманная птица, Я чувствовал, и захотел я взвиться Поближе к солнцу, — но цветы, цветы Внезапно закружили с высоты, Окутав мир душистым покрывалом. И я, объят восторгом небывалым, Росой небес как будто причащён, Пучиной смерти не был поглощён, Когда тот лик опять забрезжил вскоре. Сколь радость мимолётна! Боль и горе Нас истязают, как оленя — овод, И радость неохотно ищет повод Для новых встреч; всё горше ждать с испугом, Как скучный день с мучительным досугом Прочь отойдёт, но следующей ночью С бессонницей мы встретимся воочью. И боле эти думы были горьки, Чем те — тогда, на маковом пригорке, — И целый век, разбитый на минуты, Прополз во тьме моей душевной смуты. Но счастье длилось, скука умалялась. Со мною это трижды повторялось, И в муках претерпел я обновленье; И зимний ветер проиграл сраженье С весенним солнцем; небо ликовало, Но всё украдкой слёзы утирало, Сочувствуя загубленным бутонам. Я бодрым становился, оживлённым, И ты мне шапку с видом благодарным Венчала украшением янтарным. И думалось, что все мои страданья Со временем отправились в изгнанье, Но пребывал в беспомощном разладе Я сам с собой; и часто, скуки ради, Метал копьё бесцельно. Как-то случай В ручей серебряный быстротекучий Копьё забросил. Труд проделав адов, Прошёл я двадцать малых водопадов, Ища исток прозрачного ручья, — Его в пещере обнаружил я. «Прощай!» — журча, высмеивали воды Печаль свою, когда родные своды Навеки покидали. Там свисали Растения, и листья покрывали Жилище нимфы. Как же я смутился! «Нечистый смертный, где ты очутился? — Промолвил я. — Здесь охлаждает руки, Вернувшись к людям после злой разлуки Из сумрачной геенны, Персефона? Иль Эхо здесь о чем-то увлечённо В безмолвии лепечет, и впадает В безумие, и тихо засыпает Под музыку печальную? В тиши Обеты, что давал я от души, Пускай оно со вздохом перескажет, Пускай оно их выслушать обяжет Её, ту самую, кому с тоски Я рву цветы, кому плету венки, Шепча над каждым, чтобы этот шёпот Донёс до милой мой сердечный ропот, И смилостивилась она однажды. Услышь меня, скажи ей, как я стражду, О, Эхо милосердное!» — И здесь Язык свой глупый придержал, и весь Я покраснел, стыдясь тоски острейшей, И не дал ходу жалобе дальнейшей, Но пребывал в слезах, когда ко мне Вдруг кто-то обратился в тишине: «Сию пещеру разыскать трудней, Чем остров Делос. Знай и помни: в ней Роняет Эхо звук не в пустоту, Но поцелуям вторит. На лету Меня коснёшься — на малейший шорох Отвечу». — Стихло Эхо в коридорах. Умчалось время. Где оно, сестрица? Угас мой смех, но в горечи стремиться Не стану к смерти. В противостоянье Я буду к ней. Ну, вздохи, до свиданья; Глубокому предамся размышленью. О мире сём во время посещенья Его глухих и сумрачных окраин И вновь считать не стану, неприкаян, Я звеньев горя; в горы не уйду, Чтобы забыться там, избыть беду В порывах ветра. Слушай: очень скоро Я изменюсь и трезво, без укора Взгляну на мир спокойными глазами, Туда, где нынче полыхает пламя Моих надежд. Пускай умрут. Я смею Предположить, что чуть поздоровее Кажусь тебе? А солнышко садится… Еще поспеем мы на колесницу, Что нам прикатят местные селяне». — Он усмехнулся, как звезда в тумане. С Пеоной кров покинули приятный И на челне пустились в путь обратный.

О, власть любви! Страданье и отрада! Во всех легендах — тишь, покой, прохлада, Добро и зло — в тумане прежних лет, Отбушевавших и уснувших. Нет, Совсем не таковы твои преданья: Здесь болью отзываются рыданья, А поцелуй — росой минувших дней. Осада Трои, стрелы, град камней, И груды трупов в каменных обломках, — Всё исчезает в умственных потёмках И на задворках мозга; но с обидой Троила отношенья с Хрисеидой Мы разбираем. Нам чужды и странны Историков прикрасы и обманы. Деяниями движима планета! И ты поёшь немолчные куплеты На бреге нашей памяти, о море, Где чёлны, изгнивающие в горе, Способно ты стремительно и чудно Преображать в блистательные судна, А те, что блеском славились сначала, Не отпускать вовеки от причала. Афинский флагман совы облетали, А нам-то что? У Инда — и подале — Был Македонский; хитроумен, смел, Пускай Улисс Циклопа одолел, — Нам это безразлично. В самом деле, В фантазиях Джульетты, что слетели С цветов её, мы видим больше проку, И так же мы относимся к потоку Слёз Геро, к обмороку Имогены, И к Пасторелле из разбойной сцены. Нас трогает игра таких материй Живее, чем падение империй. Тот в страхе обретает это знанье, Кто следует из разочарованья Тропой любви, стиха, — когда при этом Он Музой не назначен быть поэтом. И это пострашней, чем попытаться Штандарт любви поднять, и вдруг сорваться, И рухнуть наземь с песни-бастиона. Но охраняют суток легионы Меня в пути.                          А ты держи ответ, Пастуший князь: ты выполнил обет, Что дал в день жертвы? Снова огорченье Тебе маячит в утреннем свеченье? То — старая беда, увы; не зная, Куда прогулка выведет лесная, Он бродит в дубняке, считая грубо Минуты по ударам лесоруба, И в зелени просиживает буйной За часом час у речки тихоструйной. Охваченный потоком дивных грёз, Сейчас он за кустами диких роз, В источнике, холодном нестерпимо, Нашаривает нервно и незримо Какой-то стебель… Вот она, удача! Он лилию срывает, чуть не плача От восхищенья запахом и цветом, На лилию сел мотылёк. Пометам На крылышках нельзя не подивиться, И наш герой их разгадать стремится, Разглядывая с детскою улыбкой… Подхваченный струёй воздушной зыбкой, Малыш герольд из рук Эндимиона Порхнул. А тот, стряхнувши облегчённо Апатию и щурясь против света, Последовал за ним по странам света. Похож на новорожденного духа, Бесплотный, он возреял легче пуха В тиши зелёной, солнечной, вечерней Над крепостью среди древесных терний, Над вереском, над полумраком сонным, Что лето напролёт — во сне бездонном, Над просекой, сбегающей в теснину, Над морем пролетел, нырнул в лощину, Ту самую, которая от века Не слыхивала звуков человека, Лишь разве ритмы, что быстрее снега Переплавлялись в тишину с разбега, Когда ладья, подхваченная бризом, Спешила к Дельфам с гимном, как с девизом. Эндимион летел, ведомый милым Поводырем своим веселокрылым, Пока не долетели до фонтана, Кропившего близ грота непрестанно Медвяный воздух. Мотылёк с излёту, Как будто сделав тяжкую работу, Решил напиться — ринулся в низину, Воды коснулся бережно, невинно И, не продлив полёт ни на мгновенье, Сокрылся с глаз в момент прикосновенья. Эндимион обшарил все поляны, Но не нашёл знакомца, как ни странно. И — снова взмыл. Однако, шепчет кто там, Значенья не придав его заботам? А это с голышей с речного дна, Всплыла наяда, и к нему она Приблизилась и встала, и — о Боже! — Она и лилий здесь была моложе. И, косы беспокойно вороша, Промолвила она, едва дыша: «Сколь горестны, увы, твои скитанья! Заждался ты любви и состраданья, Эндимион! Сколь нежен ты, сколь робок! Богатство изо всех своих коробок, — Когда б тебе я этим помогла, — Я б тут же Амфитрите отдала, И отдала б без сожалений бурных Всех рыбок ясноглазых и пурпурных, Всех радужных, чешуесеребристых, Всех ярко-краснохвостых, золотистых; И отдала бы свет незамутнённый Моих глубин; и мой песок придонный; Cвой жезл бы отдала без содроганья; Могучие речные заклинанья; Пожертвовала б чашею жемчужной, Меандром поднесённой мне и нужной Для утоленья страждущих в пустыне. Младенца я беспомощней — и ныне Тебя не осчастливлю; но запомни: Тебя весь день в твои головоломни Сопровождала я; пойдёшь ты дале Туда, где прежде смертных не видали, Искать, метаться будешь вновь и вновь, Пока не обретёшь свою любовь. Лишь тот, на небе, знает подоплёки, Но не постигнуть высшие уроки Наяде бедной. Милый, до свиданья! Плыву я в грот — продолжить причитанья». Речная дева скрылась в отдаленье. Эндимион застыл от изумленья: Ничто не изменилось в водоёме. Река текла, как прежде, в полудрёме; Сновали комары и водомерки, Мальки зажглись в подводном фейерверке — Добра и зла здесь не было в помине. Стараясь подавить в себе унынье, Эндимион, вздохнув, присел на камень. Когда возжёгся светляковый пламень, Эндимион промолвил: «Сожалений Достоин тот, кто полон измышлений О городе невиданного счастья. На месте убеждается невежда, Что всё — обман, что рухнула надежда. И чтоб утихомирить это горе, Он город новый измышляет вскоре, Где соты просто ломятся от мёда. И что же видит он в конце похода? В ячейках пусто. Но, презрев границы, Он третий город покорить стремится! Все люди по природе беспокойны: Их жизни — это подвиги, и войны, И разочарованья, и тревоги, И фокусы фантазии. — В итоге Приходится признать: и то уж благо, Что призрачна любая передряга, Коль чувствуешь свое существованье, И смерть — легка. Цветком иль сорной дрянью Быть на земле — меня не беспокоит: Ни то, ни то моих корней не стоит. Но на пригорке, где туман повсюду, Ужели, как стоял, стоять я буду Один? Нет-нет! Но я, клянусь Орфея Волшебною мелодией, скорее Пребуду сирым на вершине горной, Хотя бы тень любови необорной Ища вокруг, чем стану… Кем — неважно! О, нежный голубь, реющий отважно! О, Цинтия, от твоего престола, Голубизной наполнившего долы, Исходит луч, который бесподобен: Он грудь мою пронзает, он способен Разбить любви и мощь, и тиранию. Умерь его! Во времена иные Страданья облегчая, чуешь боль Сильнее той, которую дотоль Несло страдание. Так привяжи Мне крылья, королева! Укажи, Где мне любовь искать свою. Толпою Мелькают купидоны пред тобою, Но ты не церемонишься с эскортом: В морях любви ладья не дрогнет бортом. В моём безумстве не ищи нечестья: Ведь, звёздами клянусь, сумел обресть я Такую силу, что, разбив препоны, Уже плыву с тобой по небосклону. Прекрасна ты! Прекрасен мир в полёте, И блеск, и свет колёс при повороте Вокруг оси! А как мерцают вожжи! Допустим, мы приехали. И что же? Сокроет ли беседка эти взоры? О эти взоры! Страшно: нет опоры! Я неземным пространством поглощён, Спаси меня!» — вскричал Эндимион И поднял руки в ужасе жестоком, Как встарь Девкалион перед потоком, Дрожа, как Орион перед рассветом, И глас подземный был ему ответом, И он ему внимал, и был от страха Бесчувственнее камня или праха. А глас внушал: «Спускайся с гор скорее, Иди туда, где длинные аллеи Ведут в пещеры шпатовые мира. Ты чуял потрясение эфира, Ты слышал гром; и было дней теченье Неласковее зябкого свеченья Ледовых гор; и погружал ты длани В мертвеющее небо, что, как ране, Столь мрамороподобно. Гласу внемля, О, богомудрый, опустись на землю! Кого смущает голос эмпирея, Бессмертным быть не может. Поскорее Спускайся, минув таинства земли!» И он луну увидел невдали, И он почуял, что теряет разум, И с болью захотел покончить разом, И — полетел в зияющую тьму. И было удивительно ему: Стремительное привело паденье Все чувства, все пристрастья к обостренью. Там свет и тьма в печальной панораме Мешались под унылыми ветрами. Там над короной сумрачного царства Трудился вечер и терпел мытарства. Поблёскивала жила золотая. Эндимион от края и до края Прошёл её; и резок был маршрут, И угловат, а жила там и тут Горела метеором. Постоянно Напоминая радугу Вулкана, Висели металлические ткани. Сердились молнии; сходились в брани Фантазия и вера; и помалу Однообразье, скука донимала Надеждой на внезапное движенье В серебряных пещерах в окруженье Сапфировых колонн, в мостах ажурных. Эндимион в своих скитаньях бурных Уже летел над горною грядою, Что круто возвышалась над водою. Он сверху водопадов грохотанье Воспринимал как нежное роптанье. И вдруг похолодел от удивленья: Он бриллиант увидел в отдаленье, Что с трона тьму свергал; и свет был рьяным, Как солнце над хаосом первозданным. Не всякий дух был выдать в состоянье Достойное предмета описанье, Но тот, кто после смерти сей планеты, Вселенной передав ее приветы, Ей смог бы языком поведать внятным О тех, кто солнце сделал незакатным Для Греции и Англии. Ровнее Он задышал, проникнув в галерею, Отделанную мрамором. Поддельный Он минул храм, который с беспредельной Был точностью построен; побоялся Войти в него Латмиец. Показался За ним другой в проёмах колоннады, Прекраснейший; была венцом отрады Диана. С видом робким и несмелым Присматриваясь к боковым приделам, Вошёл он в храм, исследуя проходы, Почувствовал, как источают своды И стены холод мраморный, и скорым Прошёлся шагом он по коридорам, Но слышал лишь, как в мёртвой тишине Смолкает эхо где-то в стороне. Он тайны храма разгадать стремился, Но в длительных блужданьях утомился И сел у чрева мрачного подвала, Где тьма теней зловещих побывала. Конец чудесному. Второе «я», Вступив под свод привычного жилья, Изнемогало в тягостном дурмане… Блазнитель-эльф, родившийся в тумане, Фонариком светя в кустах крапивы, В огонь, в трясину манит нас игриво, — В то, что пожрать готово наши души. Какое горе завывает в уши Ему теперь, когда достигло цели Его сознанье? То, что и доселе: Се — чувство одиночества. Не видит Он небо, и река в него не внидет, Не видит он пригорков и равнины, Не видит он цветочной пестрядины И облаков, что, как слоновье стадо, Бредут на западе; ему не надо Травы прохладной и струи воздушной, Но тешиться готов он болью душной, Ей уделяя времени без счёта. Иль вправду на земле ему охота Чертить копьем фигурки втихомолку? «Нет! — он воскликнул. — Что мне в этом толку?» «Нет!» — повторило эхо многократно. Он тут же встал и заспешил обратно, В придел алтарный, к статуе Дианы. Надежду он лелеял беспрестанно, Что от неё дождётся он подмоги. Вошёл; не задержался на пороге; И молвил ей: «Владычица благая Лесов и рек — от края и до края Со стрелами и луком где ты, дева, Охотишься? Лесная Королева, Ужели ветер щёк твоих нежнее? Где крики нимф ты слушаешь? Скорее Скажи, скажи мне, где он серебрится, Твой полумесяц? Ах, никто упиться Свободою полней тебя не сможет! Угрюмство — красоты твоей не гложет. Ты видишь в зелени пространство наше И с каждым днём становишься всё краше, И если ты его считаешь раем, То как не любоваться этим краем Мне, смертному? Грызёт меня горящий В моей груди огонь непреходящий. Дай сбить его зефиром, словно веткой! Язык мой домом бредит. С хворью едкой Расстаться дай в источнике студёном; Ничтожный мир мне слух терзает звоном. Так дай услышать голос коноплянки! Густой туман клубится спозаранку. Пошли лучи небесные куртине! Ты икры и лодыжки моешь ныне? Лицо прохладной влаге подставляешь? Ты ягодами жажду утоляешь? Я жажду утолил бы тем же соком! Меня во сне ты слышишь неглубоком? Хочу и я, как ты, в цветах забыться; О, как мне тягостно здесь находиться! Неси домой из чуждого предела!» Уже мечта судьбу преодолела, Упорная вернулась тишина. Там, обжигая, словно пламена, Жестокий холод плиты источали. Эндимион глядел на них в печали, Но вскоре улыбнулся: даже ива От близости реки не столь счастлива, Как он был счастлив, удивлённым взглядом Цветы и листья обнаружив рядом, Венки из мирта; сладкая прохлада Упруго разлилась по анфиладам, По всем углам; и Флора ликовала, И в росте прибавляла небывало Под шёпот нарождавшихся растений; Так море за черту своих владений Несёт волну; над роковым раздольем Играет пена с праздным своевольем, Кипя на гребнях цвета изумруда. Эндимион торопится оттуда, И он волненья чувствует прилив. В руках — цветы. Однако, тороплив, Момента не заметил он сначала, Как сердце в такт напеву застучало. Завороженный музыкою сладкой, Он двинулся на цыпочках, украдкой. Восточный ветер чары Ариона Столь тихо не доносит с небосклона В Атлантику; столь нежно и Зефиру Не рассказать восторженному миру Над морем Ионическим, Тирренским Того, что молвит лира Аполлона. Кто любит, но живёт уединённо, Тот убивает музыку. Любовь Так радости тревожит вновь и вновь, И так всепожирающее пламя Всё нежное, взлелеянное нами, Уничтожает всюду без изъятья. Блаженство превращается в проклятье. Да, полусчастье жалко и мизерно В сравнении с блаженством. Столь же скверно В ушах Карийца музыка звучала: То небеса с душой она венчала, То опаляла душу, как геенна. Сорвался бы он в бездну непременно, Когда б, как прежде, проводник небесный Под свод бы не отвёл его древесный, Под миртовые ветви; гимн распевный, Бесшумно, точно дождичек полдневный, Зашелестел вокруг его беседки. Когда закат пробился через ветки, Заметил свет Эндимион. Откуда? Он по аллеям заспешил и — чудо! — Увидел купидонов; сладкий сон Их плотно окружал со всех сторон. И лабиринтов минул он премного, Пока не привела его дорога В лесной шатёр. Курились фимиамы, И нежные внутри звучали гаммы. И подсмотрел наш странник тихомолком: На ложе, что покрыто было шёлком, Спал юноша какой-то неизвестный. Не описать, каков он был, чудесный: Употребленье слова или вздоха Подобной цели отвечает плохо. Желтея, словно персик, одеяло И ниспадало, и приоткрывало Густые кудри, как у Аполлона. На шею, грудь — на ласковое лоно — Они спускались; также кто угодно Лодыжки и колени мог свободно Увидеть; преклонил он на ладошку Лицо своё и алый рот немножко Открыл, во сне забывшись, — утро юга Так открывает розы. Были туго Венцом вокруг чела его обвиты Четыре лилии. Как люди свиты, Виясь, побеги вкруг него теснились; Растения блестели и лоснились. Тянулся плющ и покрывал он тенью Там чернокожих ягодок вкрапленья, И выставляла жимолость упорно Свои цветки, похожие на горны. Вьюнки сверкали в вазах полосатых. И зелень, шелестя на крышных скатах, Сползала на ближайшие газоны. В безмолвии стояли купидоны. Один заботился о том, чтоб лира Спала и не тревожила эфира, И крылышки всё прижимал он к струнам. Второй склонялся над красавцем юным, Помахивая веточкой ивовой. А третий, самый резвый и бедовый, С фиалками взлетел под верх шатровый, И улыбнулся, и движеньем точным Он обдал спящего дождём цветочным. На эти трепыханья и порханья Латмиец глянул, затаив дыханье, И двинулся, горя от нетерпенья, К божку, что подавлял любое пенье Чудесной лиры. И шепнул с усмешкой Ему божок: «Входи смелей, не мешкай! Придя сюда, ты поступил, наверно, Ошибочно, кощунственно и скверно. Однако небожители, дружище, Порой свои бессмертные жилища Показывают смертным. Этой чести Сегодня в данном случае и месте Ты удостоен. На цветы живые Приляг, Латмиец. Пей вино. Впервые С тех пор, как собирала Ариадна Свой виноград, сей пурпур столь прохладно Излился здесь. Ешь груши от Вертумна: Он их прислал мне, полюбив безумно Помону. Сливки, милый гость, попробуй. Такие сливки белизны особой Младенчику Юпитеру вкуснее Не предлагала нянька Амальтея. Отведай слив, что даровала осень: Они созрели для ребячьих дёсен. А вот плоды, что чудны даже с виду: Их нам насобирали Геспериды. Пока ты здесь пируешь бесподобно, Тебе я, милый, опишу подробно Заботы наши, — молвил он, и начал, И звоном струн начало обозначил. — Богиня моря в юношу земного Влюбилась как-то. Снова, снова, снова Она его привлечь к себе пыталась. Ах, чья б душа бесчувственной осталась! Но юноша к мольбам её любовным Остался безразлично-хладнокровным, И нравилось ему, когда, бывало, Нетронутое небо умирало У ног его — глупец! — когда в кручине Лежала на зелёной луговине Влюблённая; когда терзали разум Страданья, порождённые отказом. Ни слова, гость! — не то ты с жару, с пылу Пошлёшь проклятье, как и сам я было Чуть не послал… — Но бедная хозяйка Сошла с ума, как парня на лужайке Кабан смертельно ранил. — И с мольбою Она вошла к Юпитеру такою, Что тронула владыку, и при этом Он повелел, чтоб к жизни каждым летом Красавец возвращался. Погляди, Он рядом спит, Адонис наш. Поди, Блаженствует в глубокой спячке зимней. Хозяйка наша — без любви взаимной — Ему слезами залечила рану, И, пользуя красавца постоянно, Смерть превратила в долгую сонливость, И сообщила снам его красивость, И повелела нашей дружной кучке При парне находиться без отлучки И сон его беречь. И, как на вызов, Спешит порою первых летних бризов К возлюбленному с первым поцелуем. Природа льнёт к воздушным тёплым струям, И оживает остров Цитереи… Но обрати внимание — скорее! — Встревожилось крылатое собранье!» — Так тишину взорвало восклицанье, И разом листья зашуршали что-то, И взмыли голуби, и сквозь дремоту Забормотал Адонис; тут же руку Он перенёс, во сне внимая звуку, С бедра на голову. И по округе Внезапно разнеслось: «Друзья! Подруги! Проснитесь! Лето с щебетом и звоном Уже идёт по клеверным газонам. Проснитесь, купидоны, сей же час! Отхлещем колокольчиками вас! Ликует жизнь! Великое — свершилось!» Здесь купидонье царство всполошилось, Зашевелилось в роще, на опушке, И зёв пошел у них, и потягушки. Но вскоре все ободрились. Как струи Кипят, шипят, спешат напропалую Из амфоры, и в облаке нектарном Приходят к винопийцам благодарным, Так сверху вниз, душистый и бодрящий, Пал облак — пробудитель настоящий. Все стали звать владычицу. И скоро Вдруг распахнулись заросли, как шторы, И выплыла бесшумно колесница, И на Адониса стряхнули спицы Росу; однако, спящий не проснулся, Но, мелко вздрогнув, грузно повернулся. И голубки, летевшие в запряжке, На землю сели, потрудившись тяжко, И вытянутые втянули шейки. Настал черёд Венеры-ворожейки. Тень от неё едва-едва упала На грудь Адониса, — и бурно стало В нём сердце биться; задрожали веки. Когда бы не Венера, нам вовеки Не видеть света из-за жизни серой! Её глаза нам светят новой верой! Волнуюсь я… Не опишу от смуты Её прибытья первые минуты. И всякий дух там ликовал от счастья. Одна Любовь спокойно, без участья Со стороны взирала величаво На прочих, веселившихся на славу. И молнии в таинственном колчане Лежали у неё и по поляне Струили свет; и хмурилась Любовь, Но кто глядел открыто — вновь и вновь На синеву в её прекрасном взоре, Тот весь переполнялся ею вскоре. Случилось это и с Эндимионом. И он не удержался и со стоном В мольбе горячей горестно излился, Когда перед Венерою склонился. «Дитя моё, — промолвила богиня, — Ты юноше сему помог бы ныне: Он не в себе, он любит, и… А впрочем, Ты знаешь всё — я умолчу о прочем. Не улыбайся, правду говорю я: Душевно об Адонисе горюя, Что сном забылся долгим и постылым, Его жалела я. Одним унылым И мрачным утром вдаль я улетела. О нём я выплакать печаль хотела. Насмешками до слёз меня, к несчастью, Доводит Марс. Как выплакалась всласть я, Взглянула вниз и в сумрачной дубраве Увидела страдальца в том же нраве. И так же ветры дули что есть мочи, И так же страсть переполняла очи. Он пал на листья, словно бы кончиной Застигнут был внезапной, беспричинной. Недвижимый, он мне в бреду открылся: Он в девушку бессмертную влюбился. Он утверждал, что ночь провел с ней кряду. Я осмотрела каждую плеяду, Но звёздам щёки метила напрасно, И лишь одно в конце мне стало ясно: То — тайна тайн. Но зреет убежденье: Получишь ты своё вознагражденье, Эндимион! Иди, не обинуясь, Руке, тебя ведущей, повинуясь. Она тебе — в опасности подмога. А если в чём ошиблась я немного, Ты солнца луч пошли мне. Ну, счастливо! Мне в путь пора». — Рванув нетерпеливо, Умчали колесницу голубочки И вдалеке уменьшились до точки, Пропали с глаз. На этом направленье Вдруг молния сверкнула в отдаленье, А дале — тьма и стон. И с мукой Этны Закрылась почва. Грустно, неприветно Вокруг Эндимиона стало снова: Так сумерки нахлынули сурово. Латмиец не отчаялся, о нет, Из-за того, что тьма сгубила свет: Он был уверен, что его страданья, В сравнении с размером воздаянья, Когда-нибудь покажутся смешными. Вошёл в пещеры весело, за ними — В строенье с золотыми куполами, В покои с бирюзовыми полами И бриллиантовую балюстраду Оставил позади; камней громаду Он миновал, шагая торопливо, Петляя по дорожкам прихотливо, И по тропе, алмазами блестевшей, Он перешёл над бездною кипевшей, Где ток подземный злобно и сердито Ворчал, шлифуя каменные плиты; И, что ни миг, то новые фонтаны Копьём Латмиец трогал беспрестанно, Как бы дразня их, и порой случайно Те в росте прибавляли чрезвычайно, И разбивался на тропе алмазной Узор их пены, столь разнообразный, Как если бы дельфинихи промчались, Где с Тефией кораллы повстречались. И наблюдал он в радостном смятенье Таинственные вод переплетенья, Что представляли в очертаньях чётких То грозди винограда на решётках, То иву рисовали эти воды, То занавес; узоры и разводы Переходили в новые картины: Цветы, наяды, лебеди, павлины, Что тут же на глазах преображались, И чудеса на водах продолжались, И видеть фантазёры были б склонны Там балки, перекрытья, и колонны, И фриз, и крышу — звали это зданье Во времена, ушедшие в преданья, Святилищем. Простившись в огорченье С ключом Протея, он через теченья, Через долины, через буераки Опять пошёл, чуть видимый во мраке, Который странным и громадным сводом Висел над одиноким пешеходом. И нечто с неизбежностью поспешной Ему грозило скукою кромешной. — Так, мглой объят, орёл царит уныло Над пустошью, где полночь наступила, И сквозь туман глядит подслеповато. — Но наш герой, держась молодцевато, Не погрузился разумом в трясину. И вот уже из арки на равнину Кибела катит мрачная; она В одеждах тёмных и, как смерть, бледна. Её корона — в башенках; упряжка — Четыре льва медлительных; и тяжко Они вздыхают, и густые гривы Вздымаются; степенно и лениво Перебирают лапами; сурово Рычат, на мир взирая густоброво. И тьма, Кибелу проводив во тьму, Скрывается в проёме.                                          Почему Ты в столь печальном месте задержался, О, путник? Ты устал, иль то прервался Алмазный путь, повиснув без опоры Под звёздами? Ты обращаешь взоры К земле, взывая громко о подмоге К Юпитеру! — да, он устал в дороге, Путь оборвался, и Юпитер грозный Прислал орла, мольбою тронут слёзной, И благодарный странник, взятый птицей, Расстался с этим краем, как с темницей. И — полетел отчаянно с вершины. Как лот, которым меряют глубины; Он с облегченьем рухнул в неизвестность. Наполнив ароматами окрестность, Торжествовали розы, асфодели. Пещерки среди мхов густых темнели И с высоты орлиного полёта Зелёные напоминали соты. Эндимиона в этот райский сад Орёл принес и полетел назад. Эндимион лежал на ложе мшистом В жасминовом убежище душистом, И счастье у него над головою Летело гесперидовой тропою. Он слушал тишину проникновенно — Как музыка бывает совершенна! И сколь священ росой умытый мир! — На каждое дыхание эфир Согласьем отзывался. — По зелёной Тропинке он прошёлся, изумлённый Идеей неожиданной: «И всё же, — Он молвил, — одинок я. Для чего же Здесь чувствам быть, когда они умрут, Как музыка в пустыне, отойдут, А их потом и эхо не вспомянет? Ужели то же и со мною станет? Но я пока бессмертен! Ах, как мне бы Узнать хотелось, где, любовь, ты! В небе Перед вратами утра в танце кружишь? Иль с дочерьми Атласа небу служишь? Ты дочь Тритона, коему так любо Музы?кой полнить раковины-трубы? Иль нимфа ты — и предана Диане, Что, для забавы, сидя на поляне, Венки свивает? Всюду и везде Найду при солнце иль ночной звезде Твои объятья; заявлюсь к Авроре И выхвачу из свиты; если в море Лететь мне чайкой, птицею надменной, Возьму тебя из колыбели пенной, Пастушкой будешь — изомну все юбки, На листья брошу, искусаю губки. Ах, чем сильней мечту мешаю с былью, Тем яростней терзаюсь от бессилья. С любимой быть хотел бы и во сне я. Приди, мой сон! Пока пребуду с нею, Сбей одиночество моё со следа». — Лишь вымолвил — и вот она, победа: Сон торжествует… И Эндимион Побрёл во тьме, и свет увидел он, И вышел на поляну с мягким мохом, И бросился в него с блаженным вздохом. До пояса Латмиец обнажился. «О, Купидон, как здесь я очутился?» — Спросил он. — И последовал ответ: «Я слышу, слышу! Мой тебе привет!» О, Геликон, пристанище Гомера! Струится твой ручей, не зная меры, На эти строки, полные печали. Стихи мои возвысятся — и дале Влюблённых воспоют, — так над потомком Пропел бы жаворонок; но потёмком Твоя, увы, охвачена вершина; Туман покрыл — печальная картина — Источник твой; великие Поэты — О каждом Музы сделали пометы В блестящем свитке бога Аполлона. Иную зрим картину небосклона: Мир долг исполнил. Худшее — случилось, Поэзии светило закатилось. Но любящие — любят. В наше время Бессмертных перьев, как былое племя, Мы в слёзы их не в силах погрузить. Давным-давно решила расспросить Их тишина: а как всё это было? Давным-давно их страсть соединила И времена давным-давно вдали, Когда в слова рыданья перешли, Когда заговорили два потока: «Друг ведомый Неведомый! Без срока Хочу тебя и жаждать, и впивать я. Ужели не навек твои объятья? Ужели поцелуи — не навеки? Ужель не вечно будут эти веки Подрагивать от моего дыханья? Ужели суждено нам расставанье, И ты уйдёшь и пропадёшь без вести, Меня оставив здесь, на прежнем месте, В безумном одиночестве? Но что же Молчишь ты? Это правда? Нет? Так кто же Нас разлучить посмеет, не пойму, Коль ты того не хочешь? Обниму Тебя ещё, ещё… Каков ты есть, Элизиум, когда нас перенесть С любимою не можешь к звёздам вечным, — Когда и ты слывешь не бесконечным?.. Волшебница! Объятьем небывалым Клянись, и царственным лица овалом, Коралловыми поклянись губами И этими молочными холмами, Вином нектарным поклянись и страстью…» — «Возлюбленная Ида! Вот несчастье! Его душа покинет нас… О чудо! Как любит он меня! Везде и всюду Где музыка любви ни раздаётся, И кровь его в таком же ритме бьётся! Скорей проснись, не то умру от муки, Скорей проснись, не то в смертельной скуке Часы пройдут! Пускай от летаргии Избавят заклинания благие! Но чую, неподъёмно это бремя. К тебе прильну устами я на время, Пока в нас ток любовный не разлился. Любимый мой! Проснись! Пошевелился? Я так люблю, как и сама не знала. Покой души разлука отнимала. Но мы расстанемся… К чему лукавить? Я к звёздам не смогу тебя доставить. И не стыди — не стану я твоею, И не стенай, не то я покраснею И небесам открою свой секрет. Уже открыла! И теперь в ответ Олимп меня преследует жестоко: Минуты не проходит без упрёка И без насмешки над моей судьбой. Зачем? Чтоб мир забыл о нас с тобой? Но кто сказал, что жить, любить — постыдно? Мне страшно, и Олимпу это видно. Но может быть, он всё-таки смягчился. Мне страшно, страшно! — Ужас ополчился Так явственно: Минервы отвращенье, Юпитера укор — и нет смущенья Пред чистотой, и нет ко мне любви У купидонов, и дворцы мои Пусты наполовину, гимны вялы. Любить — что это значит? Я б слетала С тобой туда, в пределы сил небесных, Для ласк твоих — и долгих, и чудесных. Клянусь тебе, — я с правдой не в разладе, — Что я умна, что нет ума в Палладе. Любила ли она, как я, не знаю, Однако лишь одна я, полагаю, Столь целомудренна. Она вздыхала, Когда власы я перед сном чесала Так безучастно. И была я странной Голубкой одинокой и туманной; И гнёзд я не свивала. Но, целуя, Мир хладнодушный убедить хочу я, Что страсть — бессмертна; вознесу я вскоре Тебя до неба; там, в его просторе, На лето каждое у водной глади С тобою скрывшись в лиственной прохладе, Я стану, милый, о небесных странах Повествовать в историях пространных. Моя любовь раздвинет все границы! Дай слиться нам, о, дай соединиться Двум нашим голосам в момент рожденья; Сплетёмся… Ах, словесные сужденья В устах людей столь грубы и ничтожны! Лепечущее небо непреложным Твоим словам, желанный, научу: Они мне — слаще лютни… Как хочу Твоей любви, но сколько горя, горя В глубинах счастья скрыто, словно в море, Эндимион!» — Затем её рыданья Ослабли, смолкли, и ответной данью Его обеты вслед её обетам Послышались…                            Погоревать об этом Во имя правды — мог бы только тот, В ком эта страсть великая живёт. Случилось это вдавне, а не ныне. Об этом лесу нашептал в кручине Пещерный ветер. Лес поведал в дрёме Всё это озеру, когда в истоме Поэт у опрокинутого неба Скитался в поисках кумирни Феба. Он в озере купался с наслажденьем И вышел, и, охвачен вдохновеньем, Он дал напеву полную свободу, Он пел неравнодушному народу, И, слушая легенду, стар и мал Поэту с наслаждением внимал. Внимают ей и звёзды-часовые. Кто эти строки слушает живые, Судить себя обязан без боязни, Чтоб сердцу не сгореть от худшей казни, От ужаса, что поздно или рано Оно добычей станет урагана. Здесь голос посторонний не витает, Здесь голос посторонний пропадает, Он тает эхом — тает, уходящий… Красавицею был покинут спящий Эндимион. — Он спит и видит сны. — Таков обычай бурной глубины. Он пробудился от безмерной боли: То горе той, что не было здесь боле, Его не оставляло. И в печали Он сел на край постели. Что же дале? Главу понурив, он почуял вскоре, Что снова одинок в беде и в горе. Любви безумье он познал вполне. Стонал, как лев в неволе, в западне. Но против звёзд, застывших в осужденье, Вести грубоголосое сраженье Устал — устал и ныне хочет мира. Эолова в душе играет лира. И страсти пролетают стороной. Он хочет меланхолии одной. Не пьёт он удовольствие из кубка. Любовь отныне — скромная голубка. И омрачил он светлое чело, И встал с постели — вяло, тяжело. Он замечал небрежно и вполглаза Такое, что смутить могло бы сразу И змей Алекто; слышал еле-еле Он песню, что была на самом деле Прекраснее мелодии Гермеса; Но вдруг увидел, выходя из леса, Огромный грот; высокие аркады Жемчужин украшали мириады, И раковины, витые с манером, Все разные — и формой, и размером. И было там убежище от шторма: Для брачных игр и в поисках прокорма Киты сходились там. В ручьях глубоких Пыхтела тьма существ зеленобоких. И вот он сел среди чудес прохладных И вспомнил в размышленьях безотрадных Всё прожитое — с самого начала До дня, когда толпа его венчала На трон пастуший; встал перед глазами Дворец его, что окружён лесами; И вспомнил он пиры в огромном зале, Всех девушек, что там перебывали, И всех друзей, и всех соседей местных, Что жительствовали в лесах окрестных. И вспомнил он решительные планы: Перенести пастушеские кланы В век золотой; и вспомнил праздник Пана, И скорбь сестры; и все припомнил страны, Что видел до сошествия на землю, Пока любовь, кипя и всеобъемля, Его не охватила. — «Ах, не след Тому, в чём удивительного нет, Дивиться доле. Я до сердцевины Ей в душу вник, а прочие глубины — Мелки; увы, духовность — умерла. На месте том сегодня — тук, зола, В которых, корни укрепив земные, Плоды я воздымаю золотые Поближе к небу. Свет, который сможет Столь ярким быть, что зренье уничтожит Орлов Олимпа, — как неразбериха В родне хаоса, темен. Тихо! Тихо! Здесь раковины мысли повторяют? Иль мысли — звуки? Тают, умирают, Сошли на нет… Чу!» — Он подставил ухо, И здесь гуденье донеслось до слуха. Оно росло; и вдруг из-под земли Ударили фонтаны невдали. И в два потока, шумных и туманных, На скоростях безумных, ураганных, Они, шипя, ушли в кремнистый свод, Затем, упав с немыслимых высот, Рванула вниз отчаянная влага, Как два гонца, которым лишь полшага Осталось до победы… Струи пали И буйно меж камнями запетляли. Следил Эндимион — как два ребёнка, Ручьи бежали звонко, вперегонку, — Следил, следил — и отвлекался в думах От разрешенья тайн своих угрюмых. Он думал о блаженстве прежних дней… Но что это? Музы?ка всё сильней Сбивает с мысли. Что? Зачем? Откуда? Так древо шепчет, родом не отсюда, Не из пещеры. Словно заклинанье: «Что, Аретуза, боязливой ланью От ласк моих бежишь? Зачем, Диана, Её мольбе внимаешь ты? Вкруг стана Её кружусь, стараюсь так и эдак, Чтоб рухнула в источник напоследок. С журчанием бегу по коже гладкой, Меж губ её и век теку украдкой. Ласкал я локон солнечноволосый, Стекал я долу, покидая косы, Я ручейками любящими крался, Я на плечах лилейных задержался, Я груди соблазнял, и соблазнялся, И соблазнился! — Ныне при скольженье Дается с болью каждое движенье. Стой! Пощади! Давай побудем ныне С тобою на цветочной луговине, Где был пленен я». — «Прочь! Иль, бог ужасный, По воле госпожи моей прекрасной Твои ключи умрут. Не надо лжи! Откуда только силы, подскажи, Я набралась, Алфей, для обольщенья? Уйди, уйди, не приводи в смущенье Желаний сокровенных. Если, милый, Склоню я волю перед этой силой, Произойдёт великое несчастье. О, Ореада! Если б те же страсти Тебя терзали, нынче ж, не горюя, Преступницей бы стала я. Горю я И содрогаюсь. — Ах, отхлынь, теченье! Алфей! Очарователь! Завершенье Я в чувстве каждом прежде замечала. Река незамутненная журчала, Дышали бризы, фрукты созревали. Я струй твоих коснулась; омывали Они меня предательски; и с кровью Неладное соделалось. Любовью Зовёшь ты это? Гадко, нету мочи! Боюсь, что боле не сомкну я очи Под песенки дрозда. О, душный страх! Уйди!» — «Как мягко отчитала — ах! — Меня ты, Аретуза! Брег тенистый Покинув, опустись в поток мой чистый, Отдайся чувству и не бойся гнева Богов сердитых, ибо к нам, о дева, Другие боги тут же прилетят И крыльями закроют, защитят. На вздохи, что роняешь ты так тяжко, Бальзам росы позволь пролить, бедняжка! Не бойся, нимфа: страсти — не обуза. Сама Диана страждет, Аретуза! Так осчастливь! Мы из пещеры сонной Взлетим на небеса, в предел бездонный. Я покажу тебе морской простор И мой источник, скрытый с давних пор Вблизи лесов Аркадии счастливой, И мой поток, холодный и бурливый, У мшистых скал. Где зелень всходит бурно, Во тьме, скромней изгнанника-Сатурна, Люблю бродить. На чудных островах Вкушаю мёд. О, сколько же в цветах Роится пчёлок, дева, — мириады! Ты лучший мёд отведаешь, наяда! Там летними ночами воскуренья Окутывали б наши сновиденья… Довольно, впрочем, праздного глагола. Вот-вот угасну под лучами Сола, Умру, проглоченный песком голодным». — «Увы, Алфей, я в горе безысходном: Тут роком неизбежным и холодным Передо мной стоит сама Диана». — «О, Аретуза! Поздно или рано, Охотница…» — И здесь в мгновенье ока В долину зла упали два потока. Эндимион прислушался: но внятно Проговорило эхо многократно Лишь имя Аретузы. И у края Он молвил, глядя в бездну: «Умоляю, Моих скитаний светлая богиня, Надеждой светлой заклинаю ныне: Храни влюбленных от беды-ненастья, Пошли им счастья на равнине счастья!»

О, гордецы! Сверкают их короны Фальшивым блеском. Отворят загоны, И блеющее стадо их сует Траву съедает, изводя на нет Людские пастбища. — Какое горе! А то, бывает, с тупостью во взоре Глядят на подожжённую лисицу, Что опаляет спелую пшеницу Надежды нашей. От совиных глаз Впадают в страх — но прежде и сейчас Им дарят люди красные одежды, Меж тем как венценосные невежды Себе же аплодируют, и любы Им эти одуряющие трубы, И пушки, салютующие разом, Что мощно оглушают слух и разум, Подобно тучам, что во время оно Над стогнами гремели Вавилона, Упрёки на халдеев извергая. Ужель везде лишь маска золотая Величье воплощает? — Не везде: Величье там, где к трону и к звезде На крыльях терпеливых вдохновенных И чудом волхвований неизменных Выносит нас. Мы царствуем, пока Нас лестница ведёт под облака, И мы восходим, наблюдая внове Вселенную в её первооснове, Где сонмы Сил над Роком древнегубым Священный дух со рвением сугубым В огне, в воде, в эфире берегут. Как молчаливый храмовый сосуд, Они хранят любое время года. Но нам немногих явлена природа Таких, что украшают небосвод, Таких, чья щедрость руку подаёт Церере нашей, — чувства наполняя Духовным счастьем; точно так, до края И пчёлы мёдом наполняют соты. Клянусь враждой, в которой сводят счёты Ничто и Мирозданье, Аполлон, Что эти Силы — даже легион — Слабее, чем Сестра твоя младая. Приходит ночь, и, ярко расцветая, Сестра твоя с улыбкой мягкой, скромной На трон садится, словно он, огромный, Не ей принадлежит, и ты, Поэт, Не ею очарован был, и свет Не лили звёзды, ожидая вместе, Пока Сестры послания и вести К ним не придут в сандальях серебристых. Луна! Ты тени патриархов истых В дубравах древних повергаешь в трепет. Луна! Еще сильней блаженный лепет Ветвей старинных при твоем вниманье; Мир не умрет: ему твоё лобзанье Дарует жизнь; и в сновиденьях странных Телицы грезят о больших полянах; И горы поднимаются: им надо Добиться от тебя хотя бы взгляда. И есть убежище; была б ты в силе, Твои глаза б его благословили, Но плотны плющевые перевитья, И королёк, лишь глядя из укрытья, В тебя влюблён. Даруешь облегченье Ты устрицам: ведь при твоём свеченье Спокойнее им дышится и спится В домах жемчужных. Верность без границы Тебе хранит великий Океан. Богиня Теллус чует, как титан Чело в неё с ворчаньем упирает. О где ты, Цинтия? Где обитает, В зелёной ли, в серебряной беседке, Твоя краса? Ты плачешь… слёзы едки Из-за того, кто сам в тебя влюблен, И слёзы льет, — и ты сама, как он, Вздыхаешь… Виден свет во мраке ночи, Что излучают Весперовы очи. Ужели то — любовь? Она — она! Но как она несчастна, как бледна На бесконечной сини Посейдона! Однако отчего морское лоно В любовных блестках? Сыплют их деревья, Как будто волн великие кочевья Зачаровать решили. С давних пор Способен приласкать влюбленный взор И сверху вниз лететь в водовороты, И, по пути заглядывая в гроты, Пугать акул с восторгом безоглядным, Слепить глаза им светом беспощадным. Не знай же, роскошь, ни конца, ни края! Живи, любовь, наставница благая Блужданий странных! Где бы красоте Ни обитать — внизу, на высоте, В воде, в горах, во тьме или при свете, — Ты — проводница лучшая на свете! Ты сил Леандру прибавляешь, фея, Через Аид ведешь певца Орфея, Ты умягчаешь грубого Плутона, Ты лунный свет вонзаешь с небосклона В морские воды — и зовёшь в тоске: «Эндимион!»                        На золотом песке Нашла Латмийца бедная Луна, И яркий свет умерила она, Заметив, как он бледен. И при звёздах Вдохнул он с наслажденьем свежий воздух, И оживился; свой закончив путь, Меж раковин прилёг передохнуть И сладких брызг попробовать с улыбкой, Что выбили ему из глади зыбкой Рыбёшки шаловливыми хвостами. И вот Аврора светлыми руками Сняла с востока розовые шторы И воздух обмахнула ими, взоры Бросая мягкие; и через море Шагнуло утро; ветер на просторе Дохнул, и, вспыхнув, точно огонёк, Эндимион, как прежде, одинок, Продолжил путь.                            Он долго шёл, и всё же Повсюду видел он одно и то же: Вокруг пространство пенилось — мертвее, Чем сказки и фантазии Морфея: Заржавленные якоря и латы Воителей, погибших здесь когда-то; Был руль галерный брошен с небреженьем; Валялась ваза там с изображеньем Истории, отмеченной забвеньем, — В ней бражники не видели напитки С Сатурновой эпохи; гнили свитки, Написанные языком небесным Перволюдьми земли; в тяжеловесном Строю скульптуры грубые стояли Напоминанием о Никте. Дале — Скелеты человека, обезьяны, Слона, орла, скелет Левиафана. Не убери их вовремя Диана, Эндимион скончался бы от страха, Но от её спасительного взмаха Он ожил и пошёл неторопливо, Вникая в бесконечные извивы Своей души, охваченной пожаром. «Скажи, Луна, наверное, недаром Меня тревожишь ты? Ещё ребёнком Я не закатывался плачем звонким, Когда смеялась ты. Меня, как брата, По небесам водила ты когда-то; И яблок я не смел нарвать, бывало, Пока ты щёки им не охлаждала; Молчал ручей, не пели водопады, Пока не ликовали наши взгляды; Зазеленеть и лес не мог вовеки, Пока твои не поднимались веки; И не решался начинать я сева, Пока не просыпалась ты, о дева; Я помню: в пору летнего цветенья Одна ты моему внимала пенью, К моим цветам росистым поспеша. И песня не бывала хороша, Пока тебя не славила. Все боли, Все радости свои — твоей лишь воле Я научился подчинять сызмлада. Я повзрослел, но всякая отрада Тебе посвящена в моем сознанье; Гора — долина — древнее сказанье — Река — струна — застольная беседа — Лихой скакун — блестящая победа — И подвиги великие — и пляски — И звук рожка — и пир — и женщин ласки, — Всё это — ты, Владычица Ночная! Торжественная песня и шальная — Всё это — ты! В минувшие года Я грезил о бессмертии, когда Великая Природа, как могла, Лелеяла мой сон и берегла. И вдруг любовь пришла ко мне, Светило, И бездна счастья душу поглотила. Пришла любовь, и твой померкнул свет. Но — не совсем: ты шла за мною вслед, Владычица, и ныне с новой силой Довлеешь мне. Молю тебя, помилуй! И зренья не лишай меня, кумир, По-своему взглянувшего на мир! Прости за то, что мысленно с тобою Расстался я, чтоб жить своей судьбою! — За то, что славлю я с недавних пор Не только твой серебряный убор!» Внезапно страх покрыл, как полог снежный, Покрыл и заморозил тонкий, нежный Росток его страдающей души: Он в небе не увидел Госпожи! Но тут же с удивлением во взгляде У океанской изумрудной глади Он старика заметил на скале. В ногах у старика и на земле — Сплошь водоросли бурые лежали. Он в синем был плаще, что покрывали Таинственные знаки; и казалось, Что магия вздыхала и скрывалась В тяжёлых складках. Это были знаки Затишья, шторма, шёпота во мраке, И берега пустынного, и грота, Песков зыбучих и водоворота. И были в знаках скорость и движенье, Скольженье, погруженье и круженье. Кита, что обозначен в виде точки, Там видели в природной оболочке При взгляде на символику; а рыбы, Малютки-рыбы, показать могли бы Устройство глазок. И Нептун-владыка, И свита вся, от мала до велика, На синем одеянье красовались. Морские девы томно извивались. Жемчужный посох был у старика, Над книгою склонённого. Пока Читал старик, Латмиец терпеливо С почтеньем ждал. Часы неторопливо, Как облака над морем, плыли, плыли… И старец поднял голову, и были Черты его безжизненны. Похоже, Он ничего не видел. Только — что же? — Внезапно он очнулся, брови вскинул, И словно два волшебных плуга двинул, И те вспахали ясное чело. Он улыбнулся — весело, светло, Как будто возродил душевный пламень, Как будто отвалил тяжелый камень, Когда свершил немыслимое дело, Не знавшее ни меры, ни предела, О коем был не в силах и не вправе Поведать и задумчивой дубраве. Он бодро встал, забыв свои лишенья, Сорвал с себя морские украшенья, И молвил он, и эхо повторило: «Придёт ко мне утраченная сила! И я усну спокойно, без кручины, И на лице разгладятся морщины, И молодым я стану снова, снова! Клянусь, Нептун, пронизан до основы Я новой жизнью! Знаю: вскоре, вскоре, Расставшись со змеиной кожей горя, К сиренам поплыву я длинновласым, И буду я внимать им, сладкогласым. Потом гигант возьмет меня за руку, — Он у ключей Сицильи терпит муку, — Потом на север полечу ледовый, И вознесёт меня фонтан китовый На облак чёрный; и в провал бездонный На молнии отправлюсь разветвлённой, И твердь пробью, и сердцем возликую, Как окажусь по сторону другую! Я счастлив! Сестры, — вы, которых трое Спасибо за послание благое! Я славлю всех богов, причастных к чуду, За то, что старцем больше я не буду!» Латмиец страх почувствовал в избытке, И жарко молвил он, как будто в пытке На дыбе смертной бился, умирая: «Неужто здесь, в холодном этом крае, Я встречу день, когда мой рок со мною Расправится полярною волною? Иль на песке застынут отпечатки, Свидетели последней нашей схватки? Иль, может, смерть порвет меня на части, Предаст огню гееннскому и пасти Своей огромной рыбы чародейской? О, гнусный ад! О, промысел злодейский! Ужель сгорю? О нет, в борьбе с геенной Я докричусь до неба непременно! О Тартар! Мнится, только что, сейчас Я обнимал её; любимый глас Был сладок, словно плод; и губы девы Лобзал я лишь недавно. Где вы, где вы, Снопы былого счастья? На стерне Поникли вы, и сам я в тишине Целую ноги смерти. Свой привет Ужели не пришлёт любовь? На нет Он свёл бы силу чары окаянной. Клянусь оленем, вскормленным Дианой, Любовь… уже идет издалека… Какое дело мне до старика!» — Так молвил он, и тут же сердце сжалось. Волною тёплой накатила жалость: Он горе стариковское увидел. Ужель он сердце скорбное обидел? Ужель обидел старческие мысли Насмешками, которые нависли Над ним, седым, опаснее угрозы? Да, было так; и сам он пролил слезы Раскаянья, и рухнул на колени, И хлынули потоки сожалений, И молвил старец, их не отклоняя: «Встань, юноша, я Фебом заклинаю! Я знаю, чем ты дышишь, и тем боле Сочувствую твоей душевной боли. Ты открываешь створы той темницы, Что на мои усталые зеницы Давила слишком долго. Посетитель, Сюда ты послан как освободитель, Хоть этого не знаешь. Не печалуй: Я — первый друг Любови миновалой. Да, не люби ты силы неизвестной, Скорбел бы ныне я, в сей час чудесный. Но диво небывалое случилось: Тебя увидел — кровь разгорячилась. Казалось мне, что век мой догорает, Но сердце новое во мне играет, Танцует, как твоё, — и я за это Тебе открою все свои секреты, Открою все как есть, не завтра — ныне». Дух молодой, — пусть в старческой личине, Ушеё с Карийцем он, и за спиною Огромной океанскою волною Следы их смыло, и, расправив плечи, Старик промолвил:                                 «Прошлое — далече, Оно за гранью бытия земного, И, не вздыхая от пережитого, Поведаю и радости, и горе. Когда-то я рыбачил здесь, на море, И все заливы были мне знакомы. И день, и ночь я в море был, как дома. Я с чайками морскими подружился, Под ураганом ночевать ложился На голых скалах — и в минуты эти Я спал, не помня ни о чём на свете. Довольствовался тем, что жизнь давала. И так тысячелетье миновало. Тысячелетье! — Кто-то уничтожит Всё это взглядом грандиозным? Сможет Столетия, оставшиеся сзади, Смахнуть, что грязь, с кристальной водной глади, Увидеть лик в зерцале водоёма, В котором всё до чёрточки знакомо? Нет, я не раб, как был я в годы оны. Мой долгий плен и тягостные стоны, — Потоки грязи илистой и мрачной, — Я уберу с поверхности прозрачной, И я ещё вернусь к восторгам юным! Ах, я не пел, не прикасался к струнам. Я в юности жил скудно, одиноко. Вздыхало море тяжко и глубоко. Метались чайки с безнадежным криком Меж хлябей двух в отчаянье великом. Порой меня дельфины развлекали; И золотом, и зеленью сверкали Там существа, не знаемые мною. И если море жадною волною Порою по мою ревело душу И, всю громаду страшную обруша, Меня на дно, как щепку, увлекало, То доброе чудовище ныряло И, справившись с бездонною пучиной, Наверх меня тащило. Но вершиной Всей этой жизни был — покой. Без меры Был счастлив я под сводами пещеры. Нептунова я гласа ждал оттуда И волновался в предвкушенье чуда. Был вечер летний тёмен. В челноке Я берега держался, вдалеке Пастушьей дудки слушал переливы И блеянье овец без перерыва. И летний день был тёмен, и, однако, Его рожденье видел я из мрака: Я ждал, когда небесные ворота Откроются — и ляжет позолота Этонова на волны. На рассвете Тащил из моря и сушил я сети И отдыхал; соседям, бедным крайне, Ежерассветно отдавал, и втайне, Я часть добычи. Люд не ведал местный, Кто этот благодетель неизвестный, И чистый пляж забрасывал цветами. Чем был я недоволен и мечтами К чему стремился — гибели навстречу, Которая блуждала недалече? Когда б не ты… Хотелось постоянно Мне высших привилегий Океана — Хотелось мне свободы абсолютной На всех его просторах. Я, беспутный, Блуждал порой меж тем и этим светом, То жить хотел, то умереть. При этом Я трудно уживался с остальными Невнятливыми тварями земными. Неполным мне казалось наслажденье, Сначала в совершенном удивленье Глядел вокруг, о многом забывая, И вдаль меня несла волна живая. И как-то я решился, наконец: Как новооперившийся птенец, Со страхом я устроил испытанье Широким крыльям своего желанья. Я был свободен! Увидал я всюду Морского дна бесчисленные чуда. Но говорить о них я не намерен: Ты сам их видел — в этом я уверен, — К тому же и в лице твоём печаль, Ты жаждешь знать подробности едва ль. Я свой рассказ начну без предисловья. О горе, горе мне с моей любовью; Зачем, зачем, прекраснейшая Сцилла, Главк полюбил тебя? Какая сила Влекла его из дали чужестранной? А я любил любовью необманной Ту, что была пугливою такою И уносилась птицею морскою, И острова, и мысы облетала, Где Геркулес рассказывал, бывало, Историю — извилистее Нила. Моя голубка вдаль полёт стремила. Глядел я вслед — и чувство нарастало. И страсть моя невыносимой стала И вспыхнула, от горя пламенея, Так, что довольной быть могла б Цирцея, Ужасная волшебница! Я взором Искал дочь Феба над морским простором, И остров Эя ночью чудотворной Меня окутал силой необорной. В беспамятстве я стал добычей рока. И сумерки уже теснил с востока Грядущий день, когда пришёл в себя я. И небеса от края и до края, И свежий лес рассветом пронизало. И где-то рядом лира прозвучала И смолкла, — и кусты прекрасной розы Раздвинулись, — и разом смех и слезы Мне брызнули в лицо. И, словно сети, За кои я бы отдал всё на свете, И даже кущи рая, — полонили Меня слова девичьи; право, были Росе они подобны. И коснулся Тут слуха голос нежный: «Ах! Проснулся? Хоть слово, заклинаю Купидоном, Промолви мне! В страдании бездонном Я слёз фиал наплакала, наверно. Я думала, ты умер. Ах, как скверно! Но ты живой! До капли источу Серебряные слёзы: я хочу Тебя уговорить, чтоб ты остался; Тогда я не исчахну. Оказался Ты в холоде, мечтая о тепле? А может, в небесах и на земле Тебе улыбки светят безотказно, Прекрасные, как яблоки соблазна? Я для тебя нарву их». — И от сласти Душа моя сдалась верховной власти Её речей заветных — и подкралась Она ко мне так близко, что казалось: На шаг она поближе подойди, И сердце остановится в груди! Латмиец! Ничего не утая, Поведал обо всех соблазнах я. Не восклицай же, оценив их силу: Ужели позабыть возможно Сциллу? С ней смертный совладать не в состоянье. Амброзия была в её дыханье! Я жил, как в сказке, — и легко, и звонко. Она меня, как малого ребёнка, Среди цветов баюкала. Поток Вчерашней жизни замер. Я не мог Ей сердцем и умом не покориться, Но только в чувстве мог я раствориться, Не отвечая на призывы звона, Что издавала арфа Амфиона, О милой Сцилле мне напоминая. Когда, одежды неба обновляя, Блестящий Феб являлся в час вечерний, Среди цветов, и веточек, и терний Я обретал сознанье. Без заминки Я отправлялся в гости по тропинке К лисицам, белкам и стадам оленьим, И птицы с их сладкоголосым пеньем Внушали чувство светлое печали — И я был счастлив!                               Ты позволь, я дале Сменю свой тон и буду строг сугубо, Как властный жезл Плутона, — или губы Сожгу себе, ведя рассказ неспешный, Как небо превратилось в ад кромешный. Что ж, на заре проснулся я однажды; Алкал я, умирая, как от жажды, Её любви… Но пусто было рядом! И, как стрела, напитанная ядом, Меня досада злая поразила. На поиски — терпеть не стало силы — Пошел я в лес. И вдруг под сенью кедра Отчаянье свои разверзло недра. Я задрожал, я страх почуял сильный: Повсюду стон раздался замогильный. Нутро земное тяжко громыхнуло, И будто сила некая толкнула Меня на тропку, что сбегала круто В долину тёмную. — И в слух мне люто Вонзались вопли, становясь тем резче, Чем к пламени, синевшему зловеще, Я ближе подходил с моей кручиной. Оно меня, как острый взор змеиный, Зачаровав, отправило в чащобу, И там я, испытав и страх, и злобу, Среди чудовищ, коих было тыщи, На вырванном корявом корневище Её увидел. Буйное собранье Плясало с визгом, хохотом и бранью; Оно клыки и зубы обнажало; Сулили смерть язвительные жала; И гады здесь шипели и лоснились, Какие и Харону б не приснились. И женский взор, жестокий и стеклянный, Тиранствуя, владычил над поляной. И женщина, командуя оравой, Там потрясала палицей корявой, И с окриком внезапным и гортанным Она швыряла чудищам поганым Сверкающие гроздья винограда, И с топотом вокруг толкалось стадо, Прося ещё. И, усмехнувшись едко, Она, представь, омеловую ветку Из чёрного фиала окропила. Собранье застонало и завыло, Как будто ожидало смертной казни. И ветку подняла она; в боязни Чудовища взмолили о пощаде, Но женщина с презрением во взгляде Им брызнула в глазищи маслом чёрным. И с криком, с коим по путям неторным Идут порой страдальцы пилигримы, Уроды, волхвованьями томимы, Распухли жутко, каждого распёрло От кончика хвоста — по грудь — до горла. Вдруг — тишина; и, как под ураганом, Промчавшимся над сборищем поганым, Где в воздухе, уныньем напоённом, Борей, казалось, борется с Пифоном, Исчезли все — но то была не буря: То женщина, чело своё нахмуря, Их изгнала кивком одним небрежным. Но чу! С весельем диким и безбрежным Сатиры, фавны вырвались из ночи. Быстрей кентавры были бы не в мочи Свершить набег разбойный. И с поклоном Там выступил громадный слон. Со стоном Промолвил он: «Великая Богиня Всех горестей, что мир терзают ныне! Закрой, молю, навек мои зеницы И тем избавь от тягостной темницы! Не возвращай мне власти, и короны, И воинов клыкастых легионы; С женою разлучи меня, с детьми, И силу, и здоровье отними, — И отними весь мир — земной, чудесный, И отними весь мир — иной, небесный, — Мне не страшны ни горе, ни тоска — Была бы только смерть моя близка. И радостно умру я в те минуты, Как упадут мучительные путы. Пускай умру на холоде в конце я, Внемли, Богиня! Смилуйся, Цирцея!» Услышал имя — и в одно мгновенье Я замер в ледяном оцепененье, И правда, словно сабля, полоснула, И гибель наконечником блеснула. Мой бедный дух, что страху покорился, В пещере ночи сгинул, растворился. Ужасным было это пробужденье! И ненависть, кошмары, отвращенье Там учинили надо мной расправу, Деля трофей. И в дикую дубраву Я побежал. Три дня я был в дороге, И вдруг — она, вся в ярости. О боги! И до сих пор не в силах дрожь унять я, Тот хохот вспоминая и проклятья: «Где розы? Где пушок чертополоха? — Из них бы няньку вылепить неплохо: Пускай она в тебе души не чает, Пускай тебя, мой лакомый, качает, Служа тебе усерднее и рьяней, — Ты слишком нежен для моих касаний! Пускай поёт неслыханные песни, Пускай на грудь, стократ моей чудесней, Она повесит голову в печали. А что же дале, дале, дале, дале? Мелькнет пустяк — всего тысячелетье! — И рок, — здесь не могу не сожалеть я, — Прервёт сие бессмертье. В эмпиреи Лети над морем, голубь! На тебе я И пёрышка не трону. В тяжкой муке Я чую приближение разлуки». — «Так мы должны расстаться?» — «Да, и вскоре. Но прежде чем меня оставишь в горе, Поплачу я, тебя благословляя. Бессмертна — помни! — плоть твоя живая: Ты — небожитель. Но, любя сердечно, Я потому прощусь с тобой навечно; И молодость любя твою, и силу, Я предопределю тебе могилу. Придёшь ты в край, где ширью плещут воды, И минут годы, годы, годы, годы, Но, старясь, ты на путь не ступишь веки, Которым все уходят человеки, Но десять тысяч лет, я обещаю Прочахнешь ты, пока не завещаю Я косточки могиле неизвестной. Прощай!» — И обеззвёздел свод небесный: Волшебница исчезла. О пощаде Взмолиться даже олимпийцев ради Я не успел; и с песнею военной Отчаянье вступило в бой с геенной. Но кто-то мне дорогу указал, И я пошел, — я спорить не дерзал, — И вышел к морю в месте незнакомом, И море стало мне родимым домом, И всякий раз, входя в его прохладу, Я чуял благотворную отраду, И с волнами в ту пору ежечасно Я был готов сражаться сладострастно, И ликовал в лихой моей скорлупке, И кости были целы и не хрупки. Здесь, юноша, я выплакаться жажду, И как не плакать? Между волн однажды Узрел я нечто в ужасе великом, И это нечто было мёртвым ликом, И то была возлюбленная Сцилла! Цирцея! Ведьма! Прoклятая сила! Невинной мстишь за то, что я когда-то Любил её? — Ничто тебе не свято! И волосами с яростью упорной Играли волны, как травою сорной; И с нею, мёртвой, с ней, такой холодной, Помчался я вперёд по глади водной, И прилетел к хрустальному чертогу, И подошёл к жемчужному порогу, И двинул створы дивного портала, И в зал вошёл под своды из коралла, И было там безлюдно и печально, И царствовал там холод изначально, И вдруг… — Но пусть отселе в продолженье Твое заговорит воображенье — Я Сциллу в нишу положил — и скрылся. И стан мой стройный вскоре искривился. И молод, и красив на зависть многим, Я стал ничтожным, старым и убогим. А дале… Впрочем, надо ли про это? В дальнейшей жизни не было просвета, И чтоб не довели мои реченья Тебя, мой друг, до умопомраченья, Я расскажу, какой помог мне случай От чёрных чар волшебницы могучей Избавиться наполовину.                                         Рядом Сидел я как-то с бурным водопадом И со скалы вдали заметил судно, Что продвигалось медленно и трудно. Оно исчезло вдруг за горизонтом, И выстроились тучи грозным фронтом; Заныли ветры. С собственной тоскою Старик Эол не справился. Морскою Играя пеной, вздыбленные воды В небесные её бросали своды. И вот кораблик снова показался. Он меж валов беспомощно метался. Пел ураган то басом, то дискантом. Матросы тщетно лазали по вантам, А остальные выли и стонали. И бездны пасть увидел я в финале. Они б спаслись, однако старики Команды отдавали, вопреки Моим советам. О, со страстью всею Гееннопорожденную Цирцею Я проклинал, ведь прямо на глазах Там люди погибали, и в слезах Я вглядывался в бешеное море, Бессильно повторяя: «Горе! Горе!» — Но книгу с жезлом над волной морской Внезапно кто-то старческой рукой Мне протянул — и с плачем я склонился И принял те сокровища, схватился За палец было — но, увы мне, тело Ушло на дно. А небо посветлело, И шторм утих, и потеплело явно. Благоговейно, трепетно и плавно Листать я начал влажные страницы. Отрадно было в чтенье погрузиться, В пространные вникая рассужденья. Я всё забыл, как в сладком наважденье, И чтению тому отдался весь я, И взоры поднимал я в поднебесье, И вновь читал, и каждую Атласом Я поверял строку, но с каждым часом Всё легче становилось злое бремя. Надежда мне блеснула в это время С тиранством кончить. Слушай со вниманьем, Ведь ты — порука сим обетованьям. "У моря, одинокий и несчастный, Он проживёт, протянет срок ужасный — Тысячелетье. С истеченьем срока Скончается он так же одиноко. Судьба не ждёт, судьба гнетёт и нудит. Вода убудет, и вода прибудет, И не умрёт он, пусть, не без кручины Постигнув волхвования глубины, Иль, отыскав слова для выраженья Любого звука, формы и движенья, Когда все вещества и состоянья Поймет он до конца, до основанья, — Он не умрёт. Он в счастье и в несчастье Смиренно должен пребывать во власти Благочестивости. И всем влюблённым, Погибшим в океане разъярённом, Дарует он гробницы постоянство. Проникнет Время в мрачное пространство. Труды созреют. Юноша чудесный Придет, ведомый силою небесной, И выслушает старца, и деянья Он завершит иль смерть как наказанье Познают оба вслед за неуспехом"». — «Итак, — Эндимион сказал со смехом, — Мы — братья-близнецы с судьбой единой. Какой же подвиг я с отвагой львиной Свершить обязан? Правда ль, если двину Своим путём, когда тебя покину, — Конец обоим?» — «Видишь над волнами, — Ответствовал старик, — алеет пламя, Которое играет и искрится? То бедной Сциллы вечная гробница; И там же схоронил я всех влюблённых, На гибель ураганом обречённых, Пока я сам — невольник». — И вперёд Старик с Латмийцем двинулись. Под свод Вошли высокий. — Ах, с годины славной, Как море подчинил Нептун державный, Таких чудес не знали во вселенной. Вообразите: поле, Марс надменный, Недвижный взгляд, спокойное дыханье, Ни трепета в рядах, ни колыханья, И воинов суровых легионы Построены в железные колонны. Представьте также: люди ряд за рядом, Плечом к плечу легли на землю рядом. — Так любящие вечно отдыхали От радости земной и от печали. И сколько было их, в молчанье строгом Представших перед юным полубогом! Но их уста краснели, точно розы: Ни злая смерть, ни все её угрозы Здесь не имели силы, безусловно. И были все причёсаны любовно, Лежали руки мёртвых одинако — Напротив их сердец.                             «Начнём, однако, — Сказал старик, дрожа от нетерпенья, Как ветвь осины; в радостном смятенье Он книгу рвал и всякий миг прощальный Сопровождал молитвой погребальной. И свежий ветер уносил с разбега Обрывки текстов, словно хлопья снега. И обернул он вкруг Эндимиона Свой тёмно-синий плащ, и упоённо Жезлом взмахнул он девять раз. — Дела я Тебе отныне перепоручая, Клубок прошу распутать этой нитки, Где узелков и петель — в преизбытке. Нежней тяни! Молю не без причины: Ведь эта нитка — тоньше паутины. Закончил? Всё? Конец моей тревоге? Красавцу покровительствуют боги! Вот раковина. Надпись мне не явна. Прочтёшь её? Читаешь? Вот как славно! Мы спасены, клянусь Олимпом! Ныне Жезл преломи в присутствии святыни: Той лиры, что стоит на пьедестале». И стало так. Мелодии восстали И тут же стихли; звуки колыбельной В тиши увяли. — «Книжными клочками Осыпь меня меж мёртвыми рядами И брось на мёртвых рваные страницы, О, юноша! И… нечто совершится!» И снова мир был флейтой упоён. От Главка отошёл Эндимион И сделал всё, как тот просил. Мгновенно Тот юношею стал, и в драгоценной Коралловой предстал он диадеме. Казалось, гранями искрился всеми Там бриллиант. Над девушкой прекрасной Склонился Главк, и слёзы над несчастной Он пролил — ах! — и здесь вздохнула Сцилла, И в ход пошла вся колдовская сила Эндимиона. Нимфа ото сна Для жизни пробудилась, как весна! И возрождали в краткие моменты Страниц волшебных мелкие фрагменты Других страдальцев — Феб вот так же точно Колдует над поляною цветочной. Бессильно смерть рыдала в склепе тесном, Когда Латмиец манием чудесным Всех оживил. Да, любящих на ложе Сражала смерть, свои злодейства множа, Но стоило сегодня им проснуться, Живой к живому начинал тянуться, И ближние искали в те мгновенья В их радости своё благословенье, К Эндимиону обращая взоры. Веселью хмель проник и в мозг, и в поры. И расцветали пышными цветами Симфонии; нездешними листами Божественные звуки лепетали; Вино блаженства двое выпивали, И было радо небо голубое Желание их выполнить любое, И, сбиты с толку щедростью небесной, Они бродили парой бессловесной, Ловя в глазах друг друга пониманье. Бог возрожденный крикнул: «До свиданья! Нептуну-повелителю — почтенье!» — Взирала Сцилла в кротком удивленье, Когда, за Главком вслед идя и минув Ряды колонн, недвижных исполинов, Они пришли под своды изумруда. И там вождя приветствовали всюду, И лето посылало вызов срочный, И, как в часах бежит ручей песочный, Так ласточек слетались мириады, Так лебеди слетались к водопаду. Счастливый край был солнцем озарён. Блестели скалы. С четырёх сторон Влюблённые на место прибывали. Друг друга видя, шагу прибавляли. И лица их от радости светились, И взоры их от влаги серебрились: Гуляя на свободе, на просторе, Так ветры не волнуются и море, Как люди волновались при свиданье, Что смертный описать не в состоянье. Все двинулись вперёд. Из виду скрылись Береговые знаки. Становилось Всё многолюдней в голове колонны, А хвост колонны таял неуклонно. Блеснуло утро первыми лучами. «Нептунова обитель — перед нами!» — Главк объявил влюблённому народу, И тот, шумя, направился к восходу. И с каждым шагом новые строенья Их взорам открывались в отдаленье. Дворец блистал янтарной желтизною, И всяк был счастлив, словно лист весною, И шёл вперёд; богатство ослепляло: Там воздымались своды из опала На яшмовых колоннах, а просветы — Кораллами пылали. И всё это Впивали взоры жадно; нарастала Их жадность с приближеньем: не бывало Чертога выше, и длинней, и шире Из тех, что есть, из тех, что были в мире. Он посрамлял дворцы и павильоны Ниневии, Мемфиса, Вавилона! Итак, великой армией пафосской Влюблённые прошли под аркой броской, Напоминавшей радугу Ириды По цвету, по размеру и по виду. Вошли во двор. В ворота золотые Придворные спешили. Громовые Вдруг раздались раскаты. Как спросонок Глаза неоперившийся орлёнок Прищуривает утром, так вельможи, Заслышав гром, глаза смежили тоже, Но, приоткрыв, с орлиной остротой Они рассвет увидели златой. И вдруг на троне тёмно-изумрудном Нептун явился в окруженье чудном: Любовь и Красота за ним, крылаты, Проследовали в пышные палаты. Сколь моря видно при сплошном покое С высоких мачт, Нептунов зал такое Пространство занимал. Подобно сводам, Что строит небо, наклоняясь к водам, Так воды, от Нептунова престола Взметаясь ввысь, стекали сводом долу, Как в ураган, Зевесом возбуждённый. И вдруг покой, безбрежный и бездонный, Настал вокруг, и тучки под водою, Грозя людскому зрению бедою, Зажглись, не зная меры и границы, Зажглись в четыре солнечных зарницы, И вечер запылал в небесном поле. В зелёно-золотистом ореоле Сидел Нептун; и, как покой озёрный, Где лишь индеец в лодочке проворной Порой мелькнет, — так воздух разливался, На коем облак чётко рисовался, На коем возвышались цитадели Эфирные; влюблённые глядели На пышный купол, затаив дыханье, На золотую сферу.                                 Их мечтанье Прервал сигнал Тритона, и сирены Запели, вкрадчивы, проникновенны. Повел Владыка моря головою, Крылом Любовь махнула и росою Нектарною влюбленных окропила. Со спутниками Сциллу поманила К себе Венера. У подножья трона Поцеловала нимфу восхищённо. «Державная корона, скиптр державный! — Венера молвила. — Владыка славный! Ты вовремя, о Царь, принес обеты Наяде. Погляди! — В ответ на это Владыка прослезился в умиленье И Главку дал своё благословенье. — Эндимион! Как прежде, носишь путы Любви? Ужасно! С самой той минуты, Как встретилась с тобою на земле я, Ни времени, ни силы не жалея, Служу тебе. И что ж, при всех заботах, Ты смертен и по-прежнему в тенётах? Ещё чуть-чуть терпенья для успеха; Иначе я — всего лишь неумеха. Неверный глаз, тщеславье, пустословье — Враги всего, что связано с любовью. Среди незрячих зрячая, читала Я знаки неба. Ах, когда бы знала, Поведала бы тайны всех времён… Любовь придёт, и ты, Эндимион, Надейся, жди. В грядущей жизни новой Прибудь, прошу, хоть в месяц твой медовый Ты на Цитеру — остров мой чудесный. Мой Купидон, Адонис мой прелестный Подружатся с тобой!» — Эндимиона, Что ей внимал коленопреклонённо, Она благословила. Он же кротко Богине внял, как песне зимородка. И пред Владыкой грянуло веселье. Нектар потек — о, сладостное зелье! — В протянутые чаши. То и дело Вино лилось без меры и предела. В сплетеньях лозных — раковина, лира. Придя в восторг от огненного пира, Лоза листвою пламя разжигала, А Купидон, сей повелитель зала, Смеялся и шутил. Шипели струи. Мелодии! Гирлянды! Поцелуи! Кого, кого здесь выберут, прославят, Кого здесь лучшей парою объявят, Кого осыплют листьями? — Потешно Заспорили.                     Великий грех, конечно, Хромым стихом описывать всё это, Но ты, о Муза, не кляни поэта: Пусть завершит поэму торопливо. Внезапно стихли все — и переливы Отдельных гамм влились в мотив напевный, В высокий гимн.                            «О, Царь пучины гневной! Стихий ты сонаследник, брат Зевеса! Морской волны гигантская завеса Перед тобою падает. Гранитам Грозишь ты, Царь, трезубцем знаменитым; Дрожит утёс. Ты место речке горной Находишь на груди своей просторной. Ты скал приоткрываешь основанья. Почувствовав твоё негодованье, Твой враг Эол скрывается в пещере. Сверкнёшь короной — и несут потери Насупленные тучи. Круг твой ближний, Которого на свете нет подвижней, Тебя влечет по морю в направленье, Откуда Феб заводит песнопенье, Сдержав коней у неба на пороге. Твои привычки — сдержанны и строги. Гулять, как мы, великий пахарь моря, Не твой обычай. Но с теплом во взоре Ты соблюдение холодных правил На день отставил. Предстало ныне всё твое величье В ином обличье. Восторгам нашим от преображенья Нет выраженья!                               Покой разлейте; Отдайте предпочтенье лютне, флейте; Пускай труба умолкнет! Всуе, всуе Дождей апрельских благостные струи, Звон эолийской тетивы Любови, — Они, увы, в самой своей основе Для нежного приятия Венеры Грубы сверх меры, И всё же, пусть она, не став к нам суше, Нам глянет в души!                                    Дитя! Едва ты Пошлешь улыбку — все тревоги сняты. Взмахнул крылом — и тучи убежали, Которые нам смертью угрожали. Ты — светлый дух, который всех дороже! Ты — бог биений, повелитель дрожи И грудей, обнажённых и прекрасных Во вздохах страстных! Ты — чудный свет во тьме и затемнитель Ты света в свете! Сладкий отравитель! Здесь кубок твой, что полон яду, с жаждой Пьёт каждый, каждый! И губы Матери твоей…» —                                          Но хоры Шум заглушил, когда златые створы Открылись вновь и в зал внесли титана, Седого патриарха Океана, Сидевшего на троне. С верным стадом Проститься он хотел последним взглядом, А после в грот навеки удалиться И возмечтать. — И вздрогнули сестрицы, Морские девы, увидав картину: Дориду и Нерея взяв на спину, Их пенный вал восславил океанский. Играл на лютне Амфион Фиванский. Дельфиниха под ним была увита Ветвями лавра. — Всякий Амфитриту Хотел увидеть в перлах — и хотелось Им увидать Фетиду.                                  Завертелось Всё пред Эндимионом; закачало От близости бессмертного начала. И он закрыл глаза в изнеможенье, Но обострило боль воображенье. «Венера! Где ты? Где твоя опора? Я умираю… Скоро, очень скоро… Твой голос слышу…» — И сомлел у трона Нептуна. Нереиды сокрушённо Над ним склонились… Тщетно! Их искусство Не привело Эндимиона в чувство: Он спал. Тогда они толпой печальной, Латмийца подхватив, дорогой дальной Его к беседке понесли хрустальной. Пока они влекли его в печали, Сии слова в душе его звучали. Светили звёзды, звукам помогая: Эндимион! Любовь моя благая! Мне, никшей перед собственной судьбою, Бессмертье завоевано тобою. Восстань же! Не успеет голубица Вскормить птенцов — в просторы без границы Мы улетим. О, пробудись, любимый! Проснулся он. Покой невыразимый Царил вокруг. Вот озеро, дубрава. Прохладу навевающие травы Над ним запели, и, охвачен сном, Забылся он в убежище лесном.

О, Муза моего родного края! Ты родилась в горах, когда, играя Над радугою реял дух небесный. В пещере прозябала ты; и тесной Норою волчьей был наш край; и речи Людской леса не слышали; далече До первого друидов появленья В ту пору было. Ты глубин прозренья Во бденьях одиноких достигала. На глас восточный ты не отвечала. К тебе взывали Музы Аполлона, Но ты и к ним была неблагосклонна: Твой ореол — страна твоя родная. «Приди, приди, Сестрица Островная!» — Промолвила и громче повторила Авзония. — Но снова обратила Ты к Англии, о Муза, упованья И там добилась полного признанья! Но пусто в наших душах: крылья духа, В кости и плоти запертые глухо, Томятся, как в тюрьме. Тоска, унынье К подушкам нашим припадают ныне. И брызнет светом утро дней грядущих На жизни наши, на мокриц ползущих, Отметив их насмешкой и презреньем. Сколь счастлив приходящий с откровеньем К тебе, о Муза! Но о бардах милых, От нас ушедших, был, увы, не в силах Молиться я. Продолжу с грустью дале. — «Зачем, зачем ушла в чужие дали Я от земли родной! Когда прощалась Я с Гангом — всюду счастье улыбалось. Но одиноким кажется прохлада Ручья — прогорклой; гроздья винограда, Созрев, поят их кислым соком. Снова Всего глоток бы воздуха родного И дома умереть хотелось мне бы…» Эндимион, услышав это, небу Вознёс неисчислимые обеты. В терновые колючие просветы Он голову просунул осторожно, Прислушиваясь чутко и тревожно, Как самочка, что оленёнка прячет. «…Ужели никого со мною? Значит, Ни помощи, ни слова утешенья? Ни рук весёлых, ни прикосновенья? Ни губ любимых? И ужель вовеки Не прикоснутся трепетные веки К моей груди? Увы, ужель в неволе Очей моих — никто, никто уж боле Пощады не попросит? Я — пропала…». Уж лучше б ты погиб на дне провала, Растаял в воздухе, исчез в пучине, Когда ты видел девушку в кручине И вынес это! Посмотри на небо: Бесстрастной не осталась даже Феба, А ведь она — прекрасней. Колыханье Лесной травы от бурного дыханья, И нежность рук, и голос трижды нежный, — Ужель не станет боль твоя безбрежной И не поймёшь ты, как она похожа На горе бедной девушки, что всё же Тепла и наслаждения взыскует, Которая голубкою тоскует, Когда на клетке — плотная завеса? — Однако, чу! —                     «…Здесь нужен жезл Гермеса, Чтоб Гиацинт в живое превратился, Чтоб он с тюрьмой зелёной распростился И королевой в жизни обновлённой Меня б назвал, коленопреклонённый. Я так любила!.. Юноша несчастный… Я таяла душой, — о, мой прекрасный! — И мягко уступала, посвящая Мечты ему, слезами сокращая Свой бренный век во дни душевной смуты. Бесчувственные, серые минуты И старый лес! Поверьте, нет на свете Ни рос, ни молний, что длинней, чем эти — В глазах любви; а также нет, поверьте, Таких мелодий, что смешать до смерти Так были б землю с небом в состоянье, Как глас любви; и всякое дыханье Не восприимет воздух луговинный, Пока в дыханье нету доли львиной Сердечной страсти!»                                Он насупил брови; К стволу прижался. — Он другой любови Желать не мог отныне. В удивленье Припомнив пережитое волненье, Подумал он: «По суше и по морю Придя, в конце концов, к такому горю, Не умереть? Как странно! Я не стыну К тебе, моя Богиня! Не отрину Тебя Юноны ради; постоянна, Как выдохи и вдохи океана, Душа тройная, но… Я чую жадно: И к той, и к той любовь моя громадна. Разбил я сердце — с этою и с тою». И застонал, сражённый красотою. Меж тем была и дева смущена, И грудь её вздымалась, как волна. Он вышел из кустов. В прохладной сени Она, как роза на душистом сене, Была нежна. Волнуясь и дрожа, Латмиец обратился: «Госпожа! Прости за согрешение такое, За нарушенье святости покоя. Прости за то, что полон я печали, Но я в надмирные стремился дали, А ты… А ты… Мои украла крылья, Палач мой милый! Сила и бессилье, А также одобренья и укоры Мне станут безразличны — очень скоро, — И всё, что прежде пережил я страстно, Я — очень скоро — вспомню безучастно. Ты вечер дней моих приветь с улыбкой. Когда ж мой разум покачнётся зыбкий, Будь нянькой мне, но зная, что умру я, Мне руку протяни для поцелуя. Ты плачешь обо мне? Что ж, я утешен. Грозите, парки! Пусть Эреб, кромешен, Чернит небесный свод и твердь земная Крошится! О забвении мечтаю, Увидев эти слёзы; в том порукой Мне будет Зевс». С невыразимой мукой Вздохнула незнакомка и сказала: «Зачем ты беды кличешь? Не бывало Их здесь, в дубраве. Или не по нраву Тебе ручьев журчанье? Вон ораву Своих птенцов дрозды полётам учат. Ужели эти трели слух твой мучат? Замкни уста для жалоб, или жизни Не будет розам: осквернят их слизни. Но если ты, по-прежнему скорбя, Всё слезы льёшь, — преступен, кто тебя Не слушал от рассвета до рассвета И жалобы оставил без ответа!» И молвил он: «Конец моей невзгоде; Я твой — навек, но век мой — на исходе. Так помоги мне музыкой и пеньем Дожить его с покорством и терпеньем, И это станет радостью прощальной. Об Индии пропой, чудесной, дальней. Ведь ты — оттуда?» — И в дубраве дикой Раздался вдруг напев прекрасноликой, И был он полон жалости великой: «Что, Горе, Живёшь в раздоре С ланитами? Иль розе белоснежной Их цвет подаришь красный, Иль ты его, прекрасный, Подаришь, Горе, маргаритке нежной? Что, Горе, Живёшь в раздоре С очами соколиными? Их пламень Ты полночью безлунной, Засветишь над лагуной И высветишь во тьме прибрежный камень? Ах, Горе, Зачем ты в споре С надгробным плачем, с песней безысходной? Затем, чтобы закату Печальную кантату Соловушка пропел в росе холодной? Ах, Горе, Зачем ты в споре С душевным счастьем и с началом лета? С зарницы до зарницы Так можно прокружиться, Но не задеть и венчик первоцвета. Пуста твоя беседка: Иной цветок нередко Призыв твой оставляет без ответа. От Горя, С судьбою споря, Уйти хотела, да не тут-то было: „Лишь ты — моя отрада, Другую мне не надо, Не отпущу“, — мне Горе говорило. Хотелось хоть обманом Расстаться с окаянным. „Не отпущу“, — мне Горе говорило. Я у реки под пальмами рыдала. Сочувствия от ближних не видала, И потому роняла на кувшинки Свои слезинки. Что были холодны, как беспредельный Мой страх смертельный! Я у реки под пальмами рыдала. Обманута жестоко, небывало Одним из соблазнителей, живущих В небесных кущах, Я у реки под пальмами рыдала. Однако вдруг раздался шум пирушки На голубом холме; затем речушки Слились в один поток; то были, рьяны, — Вакх и его буяны! Кимвалы, флейты, трубы, погремушки, — Без песни сделать не могли ни шага Вакх и его ватага! Огонь и смех — во взорах пьяной свиты! Чела венками свежими увиты. И тут свирели резко прозвучали Назло, назло Печали! И я о ней забыла; так забыты И падубы короткие бывали В густой тени высокого каштана. Ко стану тех, кто весел беспрестанно, Пристала я — и бубны застучали! Там красовался Вакх на колеснице, И видела я, как вино сочится, Бежит ручьём шипучим, Стекает по плечам до поясницы. Куснула б и Венера это тело, Столь тело было бело! Силен тащился рядом на ослице. Он кубок, что держал в своей деснице, Допил глотком могучим. — Ах, девушки, как вы развеселились! Откуда вы, откуда вы явились? Зачем, зачем вы лютни и цевницы Отставили, сестрицы? — А мы за Вакхом следуем безбедно, Грядущим всепобедно! Не ведая, к добру оно иль к худу, В его владеньях в пляс идём повсюду. Приди к нам, о прекрасная, развейся И в хор безумный влейся! — Сатиры — ах! — как вы развеселились! Откуда вы, откуда вы явились? Зачем, зачем отставили вы в спешке В дупле свои орешки? — С ракитником и вереском простились, Поляны мы оставили грибные, Орешники родные — Вина, вина, вина, вина лишь ради! Участвуй с нами в Вакховом параде! Приди к нам, о прекрасная, развейся И в хор бездумный влейся! Мы в горы шли, и вдоль реки, и лесом. Вакх прикрывался плющевым навесом. Слоны трубили; леопарды, тигры Включались в наши игры. И кони там арабские скакали, И зебры полосатые мелькали, И даже крокодилы там смеялись, И дети к ним на спины забирались, И там они с фантазией поспешной Устроили галерный флот потешный. Они тянули шелковые снасти, Визжа от счастья! Компания охотников игривых, Они во львиных веселились гривах. Три дня с утра проказничали дети И травлю затевали на рассвете, Гоняясь в дебрях за единорогом С копьём и звонким рогом. Я видела Египет опьянённый Коленопреклонённый, И Абиссинию, что ликовала Под резкий звон кимвала! Вино струёю жаркой, бесконечной Стекало в Тартар вечный! Индийские владыки, величавы, Склонили разом скипетры и главы, И с неба к пастве снизошел духовный Сам Брахма, бог верховный. И Вакх меня позвал, мигнув лукаво, И, побледнев, за ним пришла сюда я, И, ныне в одиночестве страдая, Брожу в лесу, в котором так уныло. Поведав то, что было, Поверь, я ничего не утаила. Летела я, как птица, Хотела я забыться, Всю землю ради счастья обыскала. Но счастье не нашла я, Как будто сила злая Меня к нему никак не допускала. Теперь зову я Горе: Приди ко мне — и вскоре Тебя я, как малютку, укачаю. Вчера я только, Горе, Была с тобой в раздоре, А ныне я в тебе души не чаю; Одна, совсем одна я! Другой родни не зная, Лишь Горю доверяюсь одному я: Его я снова, снова, Как друга дорогого, Как матушку, как брата, обниму я!» Пропев, она вздохнула сокрушённо, На мир земной взглянула отрешённо. Эндимион молчал, и долгим взором Следил за нею; и печальным хором В дубовых кронах ветры распевали, И нежностью своей напоминали Они о гимне бархатного лета. «Ужели смог я выслушать всё это? — Эндимион воскликнул. — О, сирена! Пленен тобой, — не вырваться из плена! Но остается только восхищённо Тебе служить коленопреклонённо, Забыв о том, что свыше мне дано Уменье мыслить, — слышишь, мыслить! Но… Лишиться мыслей? Заласкай за гранью, Где, ангел, места нет воспоминанью; Глаза тревоги, налитые кровью, Закрой от бедствий, защити с любовью, И полдуши убей, — но я вдвойне Восчувствую — оставшейся во мне! Безумен я, желанья в беспорядке. Пусть эти щеки, что нежны и гладки, Меня излечат, муки утиши, А это что, любимая, скажи? Твоя рука? Не может быть! Нет — может… И — грудь твоя. Ах, как она тревожит! Позволь уснуть на ней. Молю я снова: Дай поцелуем слезы снять! Хоть слово Шепни в ответ, чтоб я почуял вскоре, Что я — на этом свете!» — «Горе! Горе! Эндимиону — горе! Где он ныне?» — Послышалось, как будто здесь в унынье Жалел о чём-то некто умиравший. Когда же глас утихнул прозвучавший, Тень двинулась, как туча грозовая. Когда стрела взлетает роковая, В лесу трепещут вяхири; так в дрожи На голубков разительно похожи, Она и он, прильнувшие друг к дружке, Несчастья ждали. Вдруг из-за верхушки Сосны столетней вылетел Меркурий И, словно бы преследуемый бурей, Стремительнее града пал на землю, Но, ни на миг покоя не приемля, Он только жезлом к дёрну прикоснулся И тут же в небеса к себе вернулся. И вспыхнули весёлые зарницы, И лебеди, две царственные птицы, На озеро явились ниоткуда И, усугубив истинное чудо, Нырнули въявь, но вынырнули сразу И поднялись, невидимые глазу, И тут же стали парой вороной, Крылатою, волшебной, неземной. Он на коня подругу посадил, И для себя другого укротил, И к высоте орлиной устремились, И, словно две росинки, испарились С румяных уст блистательного Феба. И холодом на них дохнуло небо. Но что им страх и холод небосвода, Когда за ними — песня и свобода Летят вослед без устали. Внемли Мне, Муза дорогой моей земли! Скажи, ответь, а есть ли вдохновенье В душе моей? О головокруженье! Помогут ли распахнутые крылья Подняться ввысь? Не рухну ль от бессилья? Я, видя эту скачущую пару, Уверен ли, что мысли хватит жару Рассказ продолжить без твоей подмоги? — От скакунов, летящих без дороги, Их тени источают фимиамы, Они летят, крылаты и упрямы, Но с каждым взмахом — тише, тише, тише: Угас огонь, который дан был свыше. В пурпурной дымке мнилось: тучи, тучи, Как будто ветви ивушки плакучей, Вокруг луны развешаны Зефиром, — А это Сон в подушках плыл над миром. Впервые чуял он, мертворождённый Во чреве старом ночи, осуждённый На горечь одиночества, — впервые Он чуял утра проблески живые И ведал в глубине своей души: Красивейший из юношей, — в тиши, — Еще и мышь летучая не вспрянет От зимней спячки — и бессмертным станет В чертогах Зевса, у подножья трона, И дочь Властителя возьмёт он в жены… Сон направлялся ко вратам небесным. Хотел он внять мелодиям чудесным, Исполненным во славу новобрачных, И вновь в пещерах затаиться мрачных. Сверкали аметисты, млели розы, Однако, сквозь пленительные грёзы Не без труда провиделось воочью Расплывчатой картины средоточье. И, вглядываясь в форму без движенья, Герои наши напрягали зренье, Как мы на речке, наблюдая с ивы Угря сереброзарного извивы, Или когда сквозь муть над косогором С вершины Скиддоу мы жадным взором Глядим в долину в трепетной надежде Тот милый дом, где мы бывали прежде, Увидеть в дымке дальней перспективы. А вороные, огненно-ретивы, Сверкнув очами, шеи опустили, Стремительный полет остановили, Потом в тумане крылья распахнули, Вздохнули тяжко, замерли, уснули… Эндимион с возлюбленной своею На этих крыльях спали, тихо рея В пространстве тусклом, — медленны, как льдины Полярной нескончаемой равнины. И снится дивный сон Эндимиону. Он — в небесах; и боги благосклонны, И гордые павлины здесь покорно С его ладоней склевывают зерна. И Фебов лук подъемлет он впервые, И яблоки он ищет золотые. Паллады щит он трогает — и смело Пытается Юпитеровы стрелы Заворожить. Но — тщетно. Напевая, Свой кубок, переполненный до края, Протягивает Геба. Он питьё В блаженстве пьёт, и славит он её И светозарные целует руки… Он в рог трубит. — К нему при первом звуке Слетаются Зима, Весна, и Лето, И Осень, и с рассвета до рассвета Танцует славная четвёрка эта С Часами призрачными. — Звуки горна Просторно разливаются, задорно Танцорам задавая ритм. — В тревоге «Что это?» — вопрошает он. — «О боги! — Звучит ответ. — Не понял ты? Как странно! Ведь это подает сигнал Диана! Да вот она!» — Он поднимает взоры: Она! — Прощайте, небеса и горы! Прощайте, все страдания отныне! Лишь ты, любовь, останься! — И к богине Он устремляется и вдруг… проснулся, Но кажется, что сон к нему вернулся: С улыбками вокруг него — о небо! — Толпятся боги. Вот смеются Геба И Феба. Улыбнувшись им блаженно, Эндимион проснулся совершенно. Он чувствует дыхание любимой… Гордец, стремивший лёт в зенит незримый, Но, опалённый жаркой высотой, — Сражён такою не был немотой, Что пережить пришлось Эндимиону, В котором, как к наследственному трону, Рвалась душа к возлюбленной прелестной. — Ужели наяву сей миг чудесный! И он поцеловал её, и разом Красоты все забыл влюбленный разум, И в памяти осталась только Феба. И, попросив прощения у неба, Опять Эндимион тепло и нежно Взглянул на прелесть спавшей безмятежно И за руку во сне его державшей. И он губами вновь коснулся спавшей, И удалилась плачущая тень… «Постой, богиня, яркая, как день! — Вскричал Эндимион. — Скажи, благая: Живу я сердцем, хитрости не зная, За что ж погружено оно во тьму? За что ж столь мало радости ему?» Здесь незнакомка дивная проснулась, Эндимиону мягко улыбнулась, Взглянув с любовью. Сон зевнул туманный. «О, лебедь Ганга! Сумрачный, обманный, Да сгинет призрак! Ты вкушаешь грёзы, Грядущих бед, не чувствуя угрозы. О, милая, тебя моё чуть было Предательское сердце не убило! — Но ты лишь плачешь и не жаждешь мщенья. Как ты цельна в добре и всепрощенье, Таким и я в любви мечтаю быть. Сумею ли тебя вознаградить, Когда очищусь? — Да. — Какое чудо Твоя душа! Хочу я знать: откуда Пришла она? Я — не таков, к несчастью, — Смятен, не одержим единой страстью. Каков конец? Клянусь я Немезидой, Гонимый одинокою планидой, Умрёт мой дух, угаснет мой мятеж. Вперёд, вперёд!» — И взвился их кортеж, Величественный, плавный и отважный, Оставя Сон в его пещере влажной. И диск вечерний под гору катился, И Веспер восходивший серебрился, Меж тем возлюблённые с клятвой вечной Взлетели и на Путь ступили Млечный. Они клялись друг другу столь безумно, Беспечно, бесконечно и бездумно, Среди ветров несомые к Плеядам, Что их сердца, мятущиеся рядом, И смертные простые замечали. Сердца стучали в радости, в печали, Скорбя, смеясь, и плача, и играя, — И страсть переполняла их до края. На них луна с эбеновой полоски, В упор взглянув, чуть видимый, неброский И крохотный, подобный жезлу феи, Алмазный луч метнула в эмпиреи — Сигнал о том, что хочет в дивной дали Серебряные подвязать сандальи. Склонила в тучи голову несмело, И поднялась, и словно улетела, Когда Эндимион взглянул в надежде Любимый взор увидеть, как и прежде. Но — горе! — дева медленно сокрылась: Возлюбленное тело растворилось В холодном свете. — Он целует руку, Но чувствует и горький стыд, и муку: То — собственные пальцы! Рядом — пусто. Скакун любимой воспарил в эфире И — грянул оземь.                            Есть в нездешнем мире Такой предел, где души в состоянье Своё же проследить существованье. Там дух во тьме вздыхает на могиле Печали похороненной, но в силе Ей час он посвятить всего — не доле: Проникновенье каждой новой боли Он чувствует всё боле и острее. Отравленные стрелы, всюду рея, В округе свищут, разнося заразу, И тот, кто здесь не странствовал ни разу, Ещё заглянет в мрачную геенну. Но ведомо немногим, сколь блаженно Уснуть, войдя сюда, под эти своды, Где не тревожат счастье и невзгоды. Вовне гроза устраивает войны, Но в глубине — всё тихо, всё спокойно, Как будто здесь, вдали от внешней смуты, Кончаются последние минуты К Аиду отбывающего. Рвенье Здесь под началом умиротворенья. Когда б страдальцев горе ни сжигало, Они всегда напьются из фиала, Где тает лёд. — И юная Семела О роскоши такой мечтать не смела, Возжаждав материнства! — Рай затменный, Где властвует лишь слабый и смиренный, Где только тишина и говорлива, Где только тот и может прозорливо Вглядеться в мир, кто не выносит бдений И видит сон без грёз и пробуждений! — Обитель духа! Да, ты терпишь бремя Пространства этого, но в то же время Ты в целости хранишь свои глубины. — Эндимион! Закончились кручины С тех пор, как ты нашёл через тревогу К пещере тишины свою дорогу. — И конь летел, и скорость ужасала, И всё ж не беспокоился нимало Латмиец оттого, что он не знал, Куда летит: он сердцем ликовал! И он с востока зов услышал горна, И резвый конь понёс его задорно, И пела среди праздничного пира Душа Латмийца; все богатства мира Не видел он — и не заметил милых Созданий быстрых, лёгких, среброкрылых. И, словно бы приветствуя кантатой Того, кого скакун им нёс крылатый, Они запели, видя в отдаленье Блистательного гостя появленье. «Кому, кому не нравен пир Дианы? Ужель не все здесь веселы и пьяны? Кто Цинтию покинет, злой и мрачный? Кто презирает праздник новобрачной? Не Геспер, нет: он, пальцами играя, Поёт себе и, крылья простирая, Летит в простор лазурный и прозрачный! Зефир и Флора, свежие, живые, Вы пьёте дождь и росы луговые. Найдя друзей и в розе, и в нарциссе, Несите вверх, в заоблачные выси, Бальзам в своей корзине, Укроп, тимьян в количестве великом, Несите ананасы с базиликом, Да будут здесь и водосбор, и мята — Несите всё, чем мать-земля богата, Что утром росным вы собрали ныне, И — в небо! Ввысь! К вершине! О, Водолей, хвала тебе, хвала! Хрустальный бог! Тебе не два крыла Юпитер даровал, но два фонтана. Ты освещаешь лес, когда Диана Играет и резвится, Ты реешь, реешь в небе многозвёздном, Ты полумесяц в воздухе морозном Зажги, зажги — и светом брызни в очи, Зажги, зажги в честь первой брачной ночи Звезды, Звезды-Царицы! Вон Кастор с Полидевком и ручные Медведица и Лев — миры ночные. А вот и третий — через все границы Он к Близнецам летит быстрее птицы. Кентавр — его названье! Ярится Лев, Медведица ярится, Кентавр же стрелы мечет, он стремится Сразить врага. Но если лютня грянет, Повержен будет он, и не восстанет, И примет наказанье За то, что зверством куплена победа. А что тебя смущает, Андромеда? Что медлишь между звёзд? А ну, пожалуй К компании проказливой и шалой, Пойдём, пойдём за нами! Данаи сын, к Юпитеру взывая, Тебя уже оплакал, дорогая. Свободна ты! — И нет былой угрозы. Любовь искупит все былые слёзы, Что ты лила ручьями! А вот и Феб, клянемся Дафны страхом!» — Эндимиона конь единым махом Принёс на холм, туманом окружённый. Но, думой неотвязной поражённый, Латмиец вымолвил: «Дружил я с бурей И не боялся даже адских фурий, Чего бояться? Ужас был мне друг, И он питал тревогу и испуг: Живущим за пределами земного Любое зло — нестрашно, и неново, И призраку подобно… Вижу ясно Траву, и почву твёрдую прекрасно Я чувствую… Чу! Голос твой! Откуда? Кто там тебя в росе оставил? Чудо Как хороша земля! — Давай друг друга Любить и брать от леса и от луга Плоды их — и не посещать отныне Жилища поселившихся в низине, И ложь фантомов отвергать. Я душу Вожу по лабиринту; я разрушу Его твоею прелестью. Но где ты? Растаяла, исчезла… Место это Я нашим домом сделать возмечтал. Ягнёнка здесь я мысленно заклал. Пан говорит, что здесь, в его дубраве, Должны в любви и мире жить мы. Даве Любя ничто, я ничего не видел — Лишь разве только Сон! — и тем обидел Любовь, и небо, и первоначала Самой природы; не ценил нимало Я связей меж людьми; я жил, не зная Красы цветов и рек, не замечая Могил геройских! Даже против славы Душа сплетала заговор. (Что, право, Поведал бы я детям с сожаленьем.) Нет, чуждым удовлетворять стремленьям Вне своего естественного круга Не может смертный. Милая подруга, Меня едва от гибели спасла ты: И — рухнули воздушные палаты! Прощайте же, пустынные пещеры, И вы, валы, огромные сверх меры, Морей воображаемых! Обману Сирен я не поддамся; я не стану Спешить на брег, дрожа от возбужденья. Прощай, мечта, хотя и по сей день я Люблю тебя; в Элизии благом, Быть может, мы и встретимся потом, Но на земле тебя не полюблю я, И потому-то жертвую, тоскуя, Двух голубков. Свети же мощью всею Над нами, над возлюбленной моею! Индийское моё очарованье, О, лилия! — Одно твоё лобзанье, Одно лобзанье, тёплое, как воздух, Как летний воздух в голубиных гнёздах, — Ты, теплая, что кровь моя живая, — Растаяла, исчезла… Я мечтаю Поговорить с тобой… Но прочь мечты! Я вижу холм, где рядом — я и ты, И вижу я подножье мшистой кручи, И плющ густой, и тисы — лес могучий, Который осыпает всякий раз Росою, точно ягодами, нас. Уходим в тень, покорные друг другу, Иль по зелёному гуляем лугу. Шагни вперёд — и свод небес открылся, Шагни ещё — и ключ засеребрился. Внизу, в долине, ясно виден он, Повсюду слышен громкий плеск и звон. Возьму я мёд у пчёлок золотистых, Добуду яблок сладких и душистых, Нарву салата, забредая в дали, Что смертные доселе не видали, Сберу щавель, нетронутый оленем, И песню просвирелю с вдохновеньем, Чтоб знала ты, куда я направляюсь. Дай выговорюсь! В радость погружаюсь, Что так искал… Позволь душе излиться: Живу доныне в прошлом, как в темнице! Пущу я рыбок стайкою волшебной В твой ручеёк любимый и целебный. Дам корму им из беличьей кладовки, И дно ручья я изукрашу ловко Янтарными ракушками витыми, И гальками украшу голубыми; По берегам шиповник посажу И жимолость; ручей заворожу — И побежит по лугу, повторяя „Любовь! Любовь!“ — от края и до края. Я Весте помолюсь, огня взыскуя, У Аполлона лиру попрошу я, И попрошу о дротике Диану, И Веспера молить о свете стану, Чтоб ты и ночью мне видна была, И Флору — чтоб на пальчик принесла Соловушку тебе; речных богов Я призову с высоких берегов Тебе, как дар, принесть власы наяды. Стать небеса щитом твоей отрады Я умолю! И, как в придел алтарный, В твой лес войду с молитвой благодарной, И губы, как дельфийские пророки, Преподадут мне важные уроки, И подчинюсь всецело их наказам, И этот свет, глаза, все страсти разом, Ключи жемчужные, — мне станут горем Иль, может, радость разольётся морем. Любимая, вне всякого сравненья Объятья наши — в этом нет сомненья!» Он говорил поспешно, в лихорадке, Чтоб чувства, что метались в беспорядке, Вернулись в состояние покоя. И девушка, улыбкой удостоя Его горячность, — залилась слезами И молвила, едва под небесами Излили свет восточные долины: «Любовь ли обратилась тут в руины, Иль сердце успокоилось навечно — Блистательный тиран, сколь быстротечно Ты тело обречёшь земле! Бывало, Едва родившись, я уж повторяла Эндимиона имя. Милый мой, С тобою в мыслях утренней порой Благословляла звёзды я. Затея Была пустой, когда о доброте я Твоей пыталась думать, о жестокий! Твоя любовь, свершая путь далёкий, Придёт ко мне, услышала я в детстве, В ответ на поцелуи. Целовала Я воздух, но, поняв, как значат мало Фантазии, капризы, и гордыня, И всякая земная благостыня Лишь с поцелуем искренним в сравненье, С его дрожаньем тёплым — от волненья Я вдруг ослабла, подкосились ноги. Три дня в траве я пролежала… Боги, Как я была обманута! Развесь Фантазии гирляндами — и здесь Не превзошла б твоё воображенье. Нет, я твоей не буду: отверженье И гнев, присущий разве что Горгоне, И смертный страх — всегда за мной в погоне. Куда иду, сказаться не хочу: Смолчала дважды — и еще смолчу. Нет, я твоей не буду — или мести Мы захотим с тобой предаться вместе, Или любви — любви! О смерть от счастья! — О сколько в этой думе сладострастья! Не разжигай мой голод — иль пропасть я Могу в силках порока… Не желаю! Не будет этого! Благословляю И с тем — прощай…».                                В ответ Эндимион И слова не промолвил ей, смущён. Они пошли в долину, и под кроной, Которой бук шумел уединённый, Они присели, и, не видя рядом Один другого, лишь тяжёлым взглядом Они сухие листья созерцали. …В невыразимой грусти и печали Я вижу, ты уже дошел до края, Эндимион! — И всё же звуки рая Я слышу в первомузыке. Горюя, Твой брат лютнеголосый, говорю я: Я буду петь, однако ты, великий, Мне помоги, владыка луннобликий! Тысячелетия тебе удача Сопутствовала. Часто, чуть не плача, Тебя воспринимал как чужака я, Забыв легенду.                              Прямо, не мигая, На мёртвый лист глядел он, хоть отрада Была так близко! — В закоулках сада Дней отроческих ищет дух смятенный Цветок неувядаемый, нетленный. Чуть впереди река пред ним журчала — Мечты исток и робких грёз начало. Вот полумесяц тёмный на стволе — Он вырезал его, когда во мгле Гадал по звёздам. От сакральных линий Величественной, царственной святыней Зазеленело древо. Утром ранним Скакал он здесь вослед изящным ланям. Здесь, у корней корявых, утолщённых, Ласкал он леопардов укрощённых. Здесь он копьё метал с такою силой, Как смертным и не снилось. — Этот милый Он край не узнавал.                                  О наважденье! Она — смеётся? Ищет наслажденье В его беде? — Он деву знать не хочет! Но… Кто она? — Сестра его — Пеона! Сердечно обняла Эндимиона. Какое счастье! — Чудо! — Невозможно! — Но нет, происходящее — не ложно; Не наважденье это.                                 «Братец милый! Не плачь! Когда б ты знал, с какою силой На Латмосе народ зарукоплещет. Богов благодари, пусть не трепещет Твоя душа, пусть боле не томится. Очнись, ведь это я, твоя сестрица! Дай поцелую снова… В злой неволе Не вечно разум корчится от боли. Возьмите-ка вы за руки друг друга И будьте счастливы! — Цветами с луга Я осенью украшу вам короны. Чу! Кличет Панов жрец Эндимиона… Ты, дева, будешь править нами дале, Когда придёт он. — Много ли печали В известье этом? Или хуже пытки Нам радости, которых в преизбытке? Иль в этом дне не видишь ты явленья, Которое достойно удивленья? Откуда ты, спросил ли кто? — А впрочем, Тебя мы в соправительницы прочим. Не стану время вспоминать с тобой, Прошедшее с тех пор, когда впервой Я для тебя запела вдохновенно. Гермес! Восславим нынче непременно Диану, Цинтию, — царицу света! Вчерашней ночью добрая примета Подвигнула жрецов на предсказанье: Ниспосылает небо процветанье Стадам и пастухам. Лицо Дианы Их также озарило, и с поляны Ей гимны благодарные несутся. Со всех сторон сюда друзья сойдутся. И многие из них тебя отпели, С прискорбием венки они надели, Сплетённые в день жертвоприношенья. Теперь пойдут иные песнопенья. Охотники возрадуются снова. Что делать, чтобы брат, — скажи хоть слово, — Законную приял бы благостыню? Тебя как судьбоносную богиню Он чтит. Скажи, не откажи в подмоге! Какие, брат, великие тревоги Тебя снедают?» — Трудно, через муку, Он душу, уподобленную луку, Напряг, и отпустил, и молвил: «Знаю, Что ведомо тебе, моя родная, О том, что удовольствия обманны, Но истинны для смертных, как ни странно. И высших благ, я знаю, не увижу, Когда себя нечестием унижу, Когда польщусь на царствие земное. С тех пор как я увиделся с тобою, Надмирное душою лицезрея, Я досыта напился эмпирея. Порадуйся ж тому, что в новой доле Всех прочих смертных счастлив я поболе. Хочу в пещере жить уединённо, Где только ты одна бы упоённо Моим рассказом омывала душу. Со мной расцвет придет в страну пастушью, Где ты во благо всякому здоровью Молиться будешь. Окружи любовью Ты эту девушку. Лишь ты, Пеона, Со мной встречаться будешь. Удивлённо Глядишь ты? Но, сестра, когда поймёшь, Что это мне — во благо, не прольёшь Слезинки лишней. — Ты, что столь прекрасна, О, Индианка милая, согласна Пеоне быть сестрой, делить со мною Любовь к Пеоне?» — И, смирясь с судьбою, Ответила красавица: «Слыхала, Как в разговоре что-то прозвучало О празднике Дианы здесь, в лесах. Пичуги не найдётся в небесах, Что Зевсовой заботы бы не знала. Покой — я столько лет его искала И обрела, не ведая о том. И в сердце, столь бесхитростном, простом, Незанятое место сохранилось, Где Целомудрие уединилось И где бы я вкушала сон чудесный. И я хочу войти сестрою в тесный Дианин круг. — Надежду я лелею, Что этой ночью с помощью твоею Всё сбудется, Пеона!»                         Как сквозь грёзы Мы чувствуем источники угрозы, Так ощущали мир они. Бывало, Взывали к Люциферу и Ваалу С таким же чувством хворый и болящий, Увидев сон короткий. Так же спящий В глубокой шахте повстречал бы друга, Его не узнающего. С испуга В простых понятьях ищешь утешенье. Терзаешься, твердишь в умалишенье, Что твой недуг — лишь сплетни, может статься. Но — сломлен дух, фантазии плодятся. «Неужто наша доля безнадёжна? — Эндимион воскликнул. — Невозможно! Что мы стоим здесь? Добрый путь вам, девы!» И девы, преисполненные гнева, Ушли, и он в тревоге и растраве Глядел им вслед. А девы шли к дубраве, Дремучей, страшной… Только шаг — и обе Навеки сгинут в злой ее утробе. «Постойте! — крикнул он. — Постойте! — снова Вскричал он. — О, вернитесь! Только слово Хочу сказать! — Постой же, Индианка! Постой, Пеона! Ты и чужестранка, — В священный лес проследуйте ко храму Дианы. Я туда отправлюсь прямо При первых звёздах. Там, в тиши без края… Нет, в лес вошли… Одна… За ней — другая… И всё же, всё же…» — С этими словами, В отчаянье закрыв лицо руками, Пал на пригорок мшистый и зелёный, И целый день, как неодушевлённый, Недвижный труп, лежал. И в отдаленье Он видел тень, сменяемую тенью, По мере смены времени. Устало Тень тополя тянулась, и достала До водной кромки; встав, он двинул вяло, Как та река, что рядом протекала, И с жалобой ко храму обратился: «Зачем закат во злато облачился? Здесь бриз таков, что лист не шелохнётся, Пока отец их мирного народца Не дрогнет, бедный, мудрой головою. Но я — я речью наделён живою; Мне на закате с ней проститься надо В последний раз. Пусть листьев мириады Насыплет полночь на траву сырую, И с ними я умру. Я не горюю: Умрёт и лето в изморози дёрна. Был мотыльком я, правил я задорно Гирляндами, букетами, венками, Мелодиями, рощами, лугами. Мое правленье — при смерти. Скончаюсь И я вослед — и этим рассчитаюсь За горе, боль и скорбь, что постоянно Сопутствовали мне. — Врагом Титана Клянусь, я прав!» — Отдавшись беззаботно Предсмертной радости, он шел, охотно Смеясь над речкой, солнцем заходящим, Как над шутами; с непочтеньем вящим В священное лицо самой природе Смеясь. Вдруг перед ним, — случайно, вроде, — Возникла роща. Молвил он серьёзно, Входя в неё: «Звучит весьма курьёзно: „Правитель мотыльков!“ Поздравить не с чем! Я Радаманта языком зловещим Клянусь, а также сумеречной верой И прахом Прометея, прядью серой Сатурна и его же головою Трясущейся — с бесплотною средою Венчался я по глупости ребячьей. Однако смертных, так или иначе, Подобное приводит отверженье К нечестию». — И начал погруженье В такую глубь душевного провала, Где под конец и музыка пропала. Он Цинтии уже не слышал хора, Хотя в тиши лесного коридора Вовсю капеллы звёздные звучали, И дебри леса их не заглушали. Не видел он сестры и Индианки, Устроившихся тут же, на полянке, — Как примулы, что ночью собирала Весна прохладноперстая, бывало. «Эндимион! — воскликнула Пеона. — Взгляни: мы здесь. Ответь определённо: Что делать будешь ты, пока мы живы?» Он обнял их и молвил: «Я нелживо Намерен править, что бы ни случилось, Хотя б на землю небо ополчилось!» Здесь, к изумлению Эндимиона, Сказала незнакомка: «Купидона Голубкою клянусь, клянусь я белой Своею грудью, прорицатель смелый, Быть по сему!» — И на прекрасном лике Серебряные заиграли блики, И смоль волос преобразилась в злато, Любовью взор сиял. Такой когда-то Её он видел. — Боги! Это Феба! — И от поклона жительницу неба Он удержал, воскликнув: «Пребывали В разлуке долго мы! Меня вначале Страх глупый сковывал; и воля рока Вмешалась дале. Резко и глубоко Преобразило одухотворенье Твою земную плоть. Под мирной сенью Мы заживём. Спокойно будет в чаще, Как в колыбели. Только ты почаще К нам приходи, сестра!» Поцеловала Пеону Цинтия и пожелала Ей доброй ночи. Присоединился Эндимион к супруге. Он склонился Перед богиней. Трижды в исступленье Поцеловал он руку ей. — Мгновенье, И — скрылись оба! — И домой Пеона Пошла, взглянув на небо изумлённо.