ПЕСНЬ I
Раскольники в мечтах возводят рай
Для избранных счастливцев; и дикарь
Гадает -- на языческий манер --
О Небесах. И, право слово, жаль,
Что на папирус либо харатью
Никто из них не клал певучих строк.
Вотще мечтают, и живут, и мрут --
Поскольку лишь Поэзия вольна
Мечты в слова облечь, и тем сберечь
Воображение от черных чар
И тьмы. Зачем же смертные твердят:
"Коль не Поэт -- не пой свою мечту"?
Ведь каждый, кто в душе не свинопас --
Поэт, и о мечте, познав любовь,
Поет, коль изучил родной язык.
Моих видений и мечтаний повесть --
Пред вами; а Дикарь я, иль Поэт --
Узнается, когда усну в гробу.
Я видел небывалый строй древес:
Чинара, пальма, дуб, и сикомор,
И мирт, и бук -- растенья всех широт.
И рядом был ручей: нежнейший плеск
Я слышал; и струился аромат
Недальних роз. Потом, оборотясь,
Беседку я узрел: вьюнок, и плющ,
И виноград обильно заплели
Строение сие со всех сторон,
Обрамив дверь. Вблизи порога мох
Усеивали райские плоды --
Остатки пира... Кто здесь пировал?
Праматерь Ева? Или херувим?
Плоды благоуханные в траву,
Едва почав, роняли едоки --
Плоды чудесных, неземных ветвей.
Казалось, трижды изобилья рог
Опорожнился там во славу Коры,
Вернувшейся на тучные поля,
Где овцы мирно блеют. Я взалкал,
Как не алкал, пожалуй, искони.
И, утолив невероятный глад,
Возжаждал -- ибо там стоял сосуд,
Наполненный прозрачнейшим питьем,
Дразнивший пчел. И я, изрекши тост
За всех живущих, и за мертвецов
Бессмертных, чьи почтенны имена,
Испил. А что случилось -- опишу.
Ни азиатский мак, ни эликсир,
Которым братьев потчует халиф,
Ни яд, которым сумрачный монах
Пропалывает старческий конклав,
Не прерывают столь внезапно жизнь.
Я пал на шелуху и кожуру
Плодов Эдемских, тщась преодолеть
Воздействие напитка -- но вотще;
И обморок настал, и замер я,
Что соком лоз поверженный Силен.
Я крепко спал, а долго ли -- Бог весть.
Но вот очнулся, ожил и вскочил,
Как встрепанный. Исчезли чудный лес,
Беседка, снедь, загадочный фиал.
Я осмотрелся. Я стоял внутри
Старинного святилища -- и столь
Высок был свод, что, мнилось, облака
Под ним клубились, точно в поднебесье.
Древнейший храм! Я не припоминал
Подобных: и готический собор,
И Парфенон, и грузный зиккурат,
Наследья канувших навеки царств, --
И даже горы, что Природа-мать
Ваяла, -- мельче и моложе, чем
Сей ветхий деньми сводчатый гигант.
На мраморном полу, вкруг ног моих,
Стояли чаши, и лежали ризы,
Для коих пряжей, видно, был асбест --
Иль их соткали там, где ржа и моль
Не истребляют: как белела ткань,
И как сверкало древнее шитье!
Смешались грудой подле ног моих
Одежды, пояса, кадильник, цепь,
Священные жаровни и щипцы...
И снова я смятенный взор возвел
В неизмеримый храмовый простор.
Под исполинским сводом строй колонн
В туманы шел, на север и на юг, --
В ничто. Не размыкали темных врат
Восточных встречь заре который век.
А вдалеке на западе чернел
Кумир огромный, тяжкий, точно туча,
И жертвенник у стоп его дремал;
Несчетные ступени с двух боков
Туда вели -- суля предолгий труд
Решившему разведать их число.
Я двинулся на запад не спеша,
Поскольку в храмах непристойна прыть;
И подле алтаря увидел жрицу,
Священный зажигавшую огонь.
В разгаре мая, коль восточный ветр
Сменится южным, иней с лепестков
Смывает быстрым радостным дождем,
А теплый воздух так отменно здрав,
Что встанешь и со смертного одра, --
И дым алтарный, чудилось, точь-в-точь
Как воздух майский был -- и здрав, и свеж.
И я забыл бы тотчас обо всем,
Опричь блаженства -- но от алтаря,
Из благовонной дымной пелены
Раздался голос: "Если не взойдешь
По лестнице -- погибнешь, где стоишь!
Земная плоть, сестра которой -- персть,
Истлеет; обнажившийся костяк
Дотла иссохнет, обратится в пыль:
Зорчайший глаз не сыщет ни клочка
Твоих останков бренных там, внизу.
Твои минуты ныне сочтены,
И жизнь иссякнет, как в часах песок;
Спасешься -- коль подымешься наверх,
Покуда листья смольные горят!"
Я внял, я видел: слух и зренье, враз
Обострены, сумели оценить
И суть угрозы, и длину пути,
И предстоящий труд... Огонь еще
Горел -- но вдруг пополз мертвящий хлад
По телу от ступней -- и каждый член
Застыл, и, мнилось, ледяные когти
Вонзились в горло -- крепки, словно сталь.
Я взвыл -- и мой отчаяннейший вой
Меня же оглушил... О, если б хоть
На первую теперь взойти ступень!
Свинцов был шаг мой, тяжек, мертв -- и лед
Незримый сердце мне стеснил, сковал;
Я руки сжал -- и не почуял рук.
За миг до смерти ногу я преткнул
О нижнюю ступень -- и хлынул ток
По жилам теплый. И взошел я ввысь:
Так Ангелы всходили древле в Рай
По лестнице. "Во имя всех святынь! --
Воскликнул я, пред алтарем восстав: --
Кто есмь, коль ты спасла меня от смерти?
Кто есмь, коль смерть меня и здесь неймет?
Ведь смертным здесь глаголать -- смертный грех!"
Закутанная тень рекла: "Вкусил
До срока ты погибель, и воскрес
До срока. Твой спаситель -- твой испуг,
Придавший сил. Ты гибель повстречал --
И жив". -- "Богиня! -- рек я: -- Истолкуй
Слова святые, ибо я не мудр".
"Лишь тот сюда взойдет, -- сказала тень, --
Кого снедает мировая скорбь,
И кто всецело скорбью поглощен.
А теплых устроители берлог,
Бездумно коротающие дни, --
Они, войдя случайно в этот храм,
Сгниют внизу, где ты едва не сгнил".
"Но тысячи людей найдутся ведь, --
Я смело молвил, вещей жрице вняв, --
Готовых жизнь за ближнего отдать,
Постигших ужас боли мировой,
Радеющих о благе всех племен
Людских! Увидеть было б должно тут
Опричь меня -- других, и очень многих".
"Меж ними нет сновидцев, -- тень в ответ
Рекла, -- земля влечет их чересчур,
И человек для них -- венец чудес,
И голос человечий -- слаще арф.
Таким сюда являться недосуг;
А ты в сравненьи с ними слаб и мал --
Но ты пришел. И ты, и весь твой клан --
Обуза смертным. Ты мечтаешь лишь,
Но тщетно. Сколько ты похоронил
Блаженных, утешительных надежд?
А где же твой приют? Любая тварь
Ютится где-то. Человек любой
И радость в жизни ведает, и боль,
Но -- только боль, иль только радость: врозь.
А ты и в счастье обречен страдать,
Мечтатель... Незаслуженная кара!
И, чтобы долю эту облегчить,
Бедняг, -- таких, как ты, -- впускают сплошь
И рядом в наши дивные сады
И храмы наши; оттого-то цел
Стоишь пред алтарем, и невредим".
"Я счастлив, коль моя никчемность -- честь,
И не постыдна умственная хворь,
От коей стражду; речь твоя -- бальзам
Целебный, и награда из наград, --
Я рек. -- О, тень державная, дерзну
Просить о новой милости! Скажи:
Неужто всяк, слагающий стихи, --
Обуза смертным? Ведь поэт -- ей-ей! --
Мудрец, и вестник, и духовный врач.
Я не поэт, я знаю: певчий дрозд
Не ровня сладкогласным соловьям.
Но кто же я? Ты помянула клан --
Какой же?" -- И вздохнула тяжело
Загадочная тень в покровах белых,
Плывущий дым кадильный всколыхнув,
И разом голос вещий стал суров:
"Мечтатели -- не твой ли это клан?
Поэт -- зеркальный образ, антипод
Мечтателя. Поэт -- целитель язв,
Которые мечтатель причинил".
И я невольно выкрикнул с тоской:
"О Феб! О где ты ныне, Аполлон?
О, напряги же свой разящий лук --
Иль ниспошли ползучую чуму:
Да будет всяк тобою истреблен
Бездарный стиходел и виршеплет
Никчемный, коих раздувает спесь!
Я вместе с ними сгинуть был бы рад --
Лишь дай узреть погибель рифмачей!..
О тень мудрейшая, скажи: кому
Восставлен сей алтарь? Кому кадишь?
Кого изображает сей колосс,
Подобный туче? И поведай: кто
Сама ты? Перед кем я речь держу?"
И снова издала тягчайший вздох
Таинственная тень в покровах белых,
Плывущий дым кадильный всколыхнув,
И снова голос вещий стал суров, --
Но, мнилось, в горле жрицы плотный ком
Стоял: "О смертный! Этот храм -- пустой,
Печальный, -- древле пережил войну
Богов. Неизрекомо стар и сей
Кумир; покрыли тысячи борозд
Ему чело за тысячи эпох:
Се -- образ Крона. Я же -- Мнемозина,
И здесь алтарь заброшенный храню".
Я не сумел ответить, мой язык
Бессильно в бессловесности коснел:
Нейдет на ум величественный слог,
Когда ложится на душу печаль.
Царила тишь, и меркли пламена
Алтарные -- их было след питать.
Я осмотрелся. Рядом, на полу,
Охапками лежал пахучий нард,
А также листьев смольных вороха.
Тревожно я на жертвенник взглянул,
На горку догорающих углей --
И вновь на листья смольные, и вновь
На жертвенник -- и вдруг услышал молвь:
"Обряд окончен... Впрочем, все равно
Вознагражу тебя за доброту.
Я силу памяти моей кляну,
А ты -- восхвалишь: сколько скорбных сцен,
Досель в моем теснящихся мозгу,
Твой смертный, слабый взор увидит въявь --
И не затмится! И не ощутишь
Ни ужаса, ни боли -- только грусть".
Богиня говорила, словно мать,
На миг отринув прежний строгий тон.
И страшен стал мне вид ее одежд --
Глухих покровов, белых, точно саван;
Почудилось: под саваном -- скелет.
И сердце оборвало громкий стук.
Тогда Богиня отстранила ткань
Покровов. Я узрел исчахлый лик --
Его изрыла скорбь, изъел недуг
Бессмертный, коему исхода нет:
Язвит, не убивая, эта хворь,
И смерть недостижима, как мираж,
Иль горизонт... Белей, чем первый снег,
Белей, чем лилия, был этот лик
Измученный -- и, если б не глаза
Богини, я тотчас бежал бы прочь.
Глаза струили благотворный свет,
Умеренный прозрачной сенью век
Полузакрытых; сущее извне
Их не влекло, и видели едва ль
Меня глаза Богини: так луна
Сияет нам, не ведая о тех,
Кто смотрит ввысь... Коль золота зерно
Приметит ненароком рудокоп,
Он алчно поспешает промывать
Породу, и тотчас берет лоток --
Так я, слыхавши ласковый посул,
Взалкал увидеть, сколько же в мозгу
Богиня прячет неземных трагедий --
Досель под этим сводом черепным
Творящихся, испепеляя плоть
Эфирную, лия лазурный свет
Во взор, и гласу придавая звук
Такой печали. "Призрачная Память! --
Воскликнул я и пал к ее стопам: --
Я заклинаю болью древних бед,
Последним храмом, веком золотым,
И Фебом -- ибо твой питомец он,
О исстрадавшееся Божество,
Погибшей расы бледная Омега:
Дозволь узреть -- исполни свой обет! --
Картины, что в мозгу твоем кипят!"
И вот мы встали рядом -- как сосна
И можжевеловый невзрачный куст
(Я -- мал, а Мнемозина -- велика),
Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол,
Где свежестью не веет поутру,
Где полдней жарких нет, и звезд ночных;
Где под угрюмым пологом листвы
Маячил -- так подумал я сперва --
Кумир, огромный столь же, сколь Кумир
Во храме Крона. И вожатой глас
Негромко возвестил: "Вот тут сидел
От неба отрешенный Крон". И вмиг
Восчуял я, что властью одарен
Легко, подобно богу, видеть суть
Вещей -- так очертанья и размер
Земное видит око. Предо мной
Чередовались образы, уму
Непостижимые -- но я напряг
Душевное чутье, дабы постичь --
И помнить вечно... Сколь безжизнен был
Недвижный воздух! Чудилось, окрест
Царит несносный летний зной, когда
Чуть-чуть колеблются метелки трав,
Но палый лист покоится, где пал.
Ручей неслышный мимо тек, журчать
Не смея, ибо рядом падший бог
Скорбел -- сама Наяда в камышах
Держала хладный перст у сжатых уст.
В сыром песке следы огромных стоп
Туда лишь и вели, куда прибрел
И, тяжко сев, сомлел -- незряч и глух --
Изгой убогий... На песке сыром
Покоилась, недвижна, нежива,
Десная длань, утратившая скипетр.
Сомкнувши вежды, к матери-Земле
Поник челом, просил подмоги сын.
Казалось, он уснул навек. И вдруг
Чужая пясть на мощное плечо
Легла; но прежде отдан был поклон
Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч.
И скорбные глаголы Мнемозины
Я слушал скорбно: "Зришь ли Божество,
Явившееся к падшему Царю
Сквозь дебри, дабы пробудить его?
Се -- Тейя, что меж нами -- всех нежней".
Суровой Мнемозине был знаком
Едва ли плач -- но Тейя сострадать
Могла на чисто женский, слезный лад.
И чуткий страх в огромных был очах:
Как будто беды шли -- за строем строй,
Как будто лишь передовой разъезд
Метнул стрелу, а грозный арьергард
Погибельные громы снаряжал.
Одну прижавши длань к своей груди,
Туда, где сердце смертных бьется -- точно,
Бессмертной быв, испытывала боль,
Богиня выю Крона обвила
Другой рукой и, губы растворив,
Титану в ухо молвила слова --
Трубой органной грянул горний глас --
Печальные слова, что наш язык
Способен передать -- хотя насколь
Бедней он, чем былая молвь богов!
"О Крон, очнись... Но, старый, сирый Царь --
Почто? Никак, увы, не ободрю;
Не возоплю: "О, вскую опочил?"
Ты от Небес отторжен, а Земля
Низложенных богов не признает,
И славный, многошумный Океан
Тебя отверг; и в воздухе седой
И ветхий бог не властелин отнюдь.
И твой же гром, во власти вражьих рук,
Обрушился на прежний твой чертог;
Дотла твоей же молнией сожжет --
Наш мир сожжет! -- неловкий супостат.
И горести сдавили, как тиски,
Наш разум, и неверью -- не вздохнуть.
Почий, о Крон, и далее! Вотще
Тревожу твой пустынный тяжкий сон,
И втуне ты бы очи разомкнул!
Почий, а я восплачу, павши ниц".
Июльской ночью заворожены,
Чащобы при холодном свете звезд
Недвижно дремлют, спят, не шевелясь --
А ветер лишь единожды плеснет,
И сей же час уляжется опять.
И, что случайный ветер, эта речь
Утихла. И Богиня, возрыдав,
Чело прижала к почве, чтобы шелк
Обильно рассыпавшихся волос
Укрыл стопы Титану, и согрел.
И долго, долго бысть сия чета
Недвижна, что надгробный монумент
Своей же мощи... Долго, страшно долго
Я созерцал тоскливый этот вид:
Безгласный Бог, согнувшийся к земле,
Простертая Богиня, вся в слезах...
Царила тишь. И день за днем потек,
И мнилось, целый мир исчез -- опричь
Гнетущей тишины, и мглы, и трех
Огромных и недвижимых фигур.
И месяц я томился так -- зане
Пылавший мозг подметил: миновать
Луна успела все четыре фазы.
И, мнилось, день за днем я сох и чах,
Теряя плоть. О, как же я молил:
Сюда, о Смерть! Явись в угрюмый дол,
И вызволи! Я жаждал перемен,
И всхлипывал, себя вотще кляня --
Покуда Крон, подъяв угрюмый взор,
Не поглядел на чуждый, жуткий край,
На сумрак и печаль окрестных мест --
И на Богиню подле стоп своих.
Как влажный запах листьев, трав, цветов
По дебрям льется, полня всяк прогал
И всякий лог -- так полились во мглу
Глаголы Крона, проникая вдлинь
И вширь, втекая в каждое дупло,
И в каждый закоулок лисьих нор --
Печальны, глухи; мнилось, Крон просил:
Услышь хотя бы ты, заблудший Пан!
"Стенайте, братья: мы отлучены,
Отрешены от боголепых дел:
Не правим обращением светил,
Не пригреваем колос тучных нив --
О, как же божью сердцу изливать
Безмерную любовь? Стенайте же!
Стенайте! Ярок блеск мятежных сфер...
А путь светил рассчитан испокон,
И облака по-прежнему плывут,
И древеса цветут, и бьет волна
О брег веселый... Смерти в мире нет --
Но будет! Будет смерть! Рыдай, горюй,
Стенай, о Рея! Детища твои
Восставшие на Крона, Крона в прах
Повергли, обратили бога в тлен!
О, застенайте! Ныне я -- тростник,
Колеблемый ветрами! Глас мой слаб,
И сам я нынче немощен и хил!
Стенайте! Кто не стонет -- пособи
Воспрянуть, победить! Мы победим,
Растопчем дерзостных -- и трубный зык
Восславит нас, и грянет мирный гимн,
И вмиг зазолотятся облака;
Сольется пенье с перебором струн
Серебряным. И много новых благ
Создам на диво дщерям и сынам
Небесным!.." Он растерянно умолк,
И вновь застыл, бессилен и понур --
Так умолкает немощный старик,
Оплакавший родных... Мои глаза
И уши, мнилось, действовали врозь,
Вразлад, вразброд, враздробь и вразнобой:
Гремел глагол -- но сколь явился образ
Глаголавшего жалок! Я смотрел,
А Крон сидел уныло под шатром
Ветвей корявых. Ни единый лист
Не дрогнул. Неужели слух налгал?
Решил бы я, что Крон окаменел,
Когда б не дрожь его разверстых губ
Меж завитками белой бороды.
И, словно солнце в облачном руне,
Был виден в этих снежных завитках
Титанов лик... И Тейя поднялась,
Десницу направляя в темноту,
Зовя куда-то. И поднялся Крон,
Как бледный исполин, что, моряков
Страша, встает из волн в полночный час, --
И лес обоих вскоре поглотил.
Сказала Мнемозина: "Правят путь
К сородичам -- а те средь черных скал
Страдают, познавая боль, и жуть,
И безнадежность..." Речь моей вожатой
Продолжу ли? Окончился пролог
И, может быть, читатель утомлен
Виденьем этим... Краткий перерыв
Содеем -- и осмелюсь, и решусь,
И Мнемозина вновь заговорит.
ПЕСНЬ II
"О смертный, чтобы ты уразумел,
Доступной речью твой наполню слух,
Понятиями, коих ты не чужд --
Иначе ветру внял бы ты скорей,
Чей голос для тебя -- пустейший шум,
Хотя легенды шепчет он лесам...
Во мрачных безднах льются реки слез!
Поверь: таких скорбей, подобных мук
Не выразишь ни речью, ни пером!
Титаны -- связни, или беглецы, --
Стенают неизбывно: "Крон, спаси!"
Не прилетит, увы, ответный глас.
Из наших великанов лишь один
Еще не пал, и властвует еще --
Гиперион. И шаровидный огнь
Ему престолом служит -- Богу Солнца.
Но чует Бог: беда недалека.
Страшится смертный множества примет,
А знамения горние -- грозней:
Не песий вой, и не вороний грай,
Не родственник, ступивший на порог,
Когда раздался погребальный звон --
А знамения навевают страх
Гипериону. Весь его дворец,
От золотых пирамидальных веж
До бронзовых укромных галерей,
Кровавым жаром тлеет -- всяк покой,
И всяк чертог соделался багров.
Оконные завесы, тучи тож --
Гремят. И в эти дни кадильный дым,
До Бога доходящий с алтарей,
Что на священных ставятся холмах,
Смердит каленой медью и свинцом
Растопленным... Когда на сонный Запад,
Нисходит Бог усталый, отсияв, --
Не отдыхать ложится великан,
Не засыпает, внемля пенью флейт,
Но мерит, мерит он, за шагом шаг,
Длину и ширину своих палат.
А в дальних закоулках и углах
Теснятся оробелые рабы
Крылатые -- так толпы горожан,
Бежавши в степь, сиротствуют, пока
Землетрясенье зыблет их дома.
Сейчас, когда влачится Крон сюда
За Тейей сквозь неведомую дебрь,
Гиперион закатную зарю
Зажег, и скрылся, низойдя на Запад --
На запад поспешим..." -- И сгинул мрак,
И хлынул чистый свет. И Мнемозина
Сидела предо мной. Зеркальный куб,
Сверкавший, как невиданный алмаз,
Ей был престолом. Я глядел округ,
И видел череду гигантских зал,
И семицветных арок череду,
И череду сияющих столпов...
И яростный вошел Гиперион,
И риза развевалась, точно ветр
Ее трепал -- она, раскалена,
Ревела, что земной кузнечный горн --
И дрогнул всяк. А Бог шагал вперед. . .
<...>
Перевел Сергей Александровский