ПРЕДИСЛОВИЕ

Хочу сказать с самого начала: на мой взгляд, Киттнер – наряду с такими кабаретистами нашего времени, как Гильденбрандт и Циммершид, – один из самых видных и значительных мастеров этого жанра, если говорить о политической направленности и важности его выступлений. Он не скользит по поверхности, он анатомирует общество. Он не хочет развлекать привилегированных, не желает быть шутом 10 тысяч избранных, одним из тех, кто осторожно, маленькими порциями (а то, не дай бог, придется не по вкусу) скармливает им кусочки правды, рассчитывая сорвать аплодисменты не у тех, кому бы стоило нравиться. Он смотрит на проблемы глазами масс, перед которыми выступает, он – представитель народа, а не парадных залов. Он борец-одиночка, партизан, который с опасностью для себя проникает на вражескую территорию – гораздо дальше, чем это рискуют делать все привилегированные кабаре, вместе взятые, когда-то считавшиеся политическими. Его обвинения конкретны, его противник не аноним. Киттнер называет вещи своими именами и указывает виновных, действуя по принципу: «Преступление имеет название, адрес и обличье». Он представитель немногочисленного в ФРГ племени политпросветителей, которым удается преодолеть пять преград, стоящих, как сказал Бертольд Брехт, на пути каждого, кто борется за правду. У него есть мужество сказать правду, хотя ее отовсюду гонят; у него есть талант распознать ее, хотя ее постоянно скрывают; искусство сделать ее оружием борьбы; кругозор, помогающий выбрать тех, в руках которых оно станет действенным; умение вложить это оружие им в руки. Киттнера уж никак нельзя заподозрить в том, что его позиция – просто дань моде. Он выгодно отличается от тех «бунтарей» с их революционно-романтическим пафосом, которые неожиданно «полевели», когда это стало популярным и модным. А сейчас, в период обострения классовой борьбы, вдруг снова переметнулись обратно. Еще бы: ведь против левых повсеместно ведется травля – и со стороны средств массовой информации, и во всех сферах общественной жизни. Подчас угрожают самому их существованию. А так хочется удержаться на поверхности любой ценой, не быть выброшенным за борт. Киттнер не желает быть «сбалансированным», телегеничным в такой мере, когда означало бы отказ от собственного «я». Именно поэтому его так редко можно видеть на экране и так часто – непосредственно перед публикой: это и выступления на мероприятиях, проводимых профсоюзами, гражданскими инициативами, в школах, в университетах и на улице. Киттнер заслуживает почетного звания «радикал на службе обществу». Радикал-демократ, который анализирует предвзятые мнения, умеет показать даже консервативно настроенным гражданам, и в первую очередь им, ошибочность их позиций. Он не пытается ни накалять страсти, ни выпускать пар, он не «кошмар обывателя». Рассматривая свою задачу как просветительскую, он не пытается быть громоотводом («А здорово они всыпали этим, из Бонна!»). Нет. Кабаре – не для того, чтобы прийти и вдоволь посмеяться (времена уж больно серьезные). Но его выступления – это и не фронтовой театр, когда думаешь: как хорошо, что он на нашей стороне! Его подмостки не из простых досок, это доски чертежные, если хотите, разделочные. В его выступлениях – упоение борьбой, а не рифмоплетство, он не приглаживает, а сражается. Остроты, уколы, даже шок, если дело того требует, не ради них самих, а как орудие разоблачения. Его программы не паясничанье, а сатира, не зубоскальство, а ирония, не фразы и эффектные трюки, а контринформация и просвещение. До тех пор пока мумии из высшего общества не только определяют направленность новогодних программ «Лах-унд шисгезельшафт» , но и дозируют аплодисменты, участие в них таких, как Киттнер, воспринималось бы этим обществом как неуместное, как прямое оскорбление. Словно простой рабочий сцены ввалился бы в высшее общество с их норковыми манто и шампанским и попытался бы говорить как бог на душу положит и тем самым испортил бы весь вечер. Там, где разрешены только стандартные остроты, где искусство кабаретиста заключается прежде всего в том, чтобы дать представителям правящих и цензорам-невидимкам, присутствующим на вечере, такой тонкий навар с иронии и в таком завуалированном виде, что они не чувствуют себя по-настоящему задетыми, а радуются возможности посмеяться над собой (редко так смеялся, давай дальше!), – на таком вечере Киттнер был бы немыслим. Нельзя помойное ведро использовать как ведерко для шампанского. Его «государственный театр» – явно не опора этому государству. Не случайно СДПГ вышвырнула его из своих рядов, обвинив в том, что он «пачкает свое собственное гнездо». Киттнер не из тех «партийных активистов», интеллектуалов напоказ, которые лишь в период предвыборной кампании бьют во все барабаны. Киттнер – левый не только на словах, он и после выборов действует в соответствии со своими убеждениями (против чрезвычайного законодательства, акции «Красный кружок», а также проводимые после выступлений сборы пожертвований в пользу преследуемых в Чили, когда было собрано свыше 80 тысяч марок). У Киттнера могут также поучиться те из левых, которые считают смех непростительным легкомыслием, почти святотатством. Киттнер заставляет людей смеяться именно над теми, кто этого заслуживает, – над власть имущими в этой стране. Ирония Дитриха Киттнера – это оружие угнетенных против угнетателей. Эта ирония может спровоцировать власть имущих на саморазоблачение, лишить их чувства уверенности, а окружающих – почтения к ним. Тем самым она если и не свергает, то заставляет качаться монументы. Сам Киттнер говорит: «Чрезмерная серьезность притупляет оружие кабаретистов. Смех очень важен. Пусть не блестящая, но использованная в нужном месте острота может разоблачить больше, чем три пламенные передовицы. Кабаретисты знают: смех убивает, народный юмор свергает диктаторов». Правда, иронию Киттнера никак нельзя отождествлять с «веселостью», как трактует это слово академия языка и литературы. В период борьбы юмор тоже меняется: он или становится сатирой, или вырождается в незатейливую шутку и балагурство. Причем особенная низость – привычка подсмеиваться над теми, кому в жизни не до смеха. Обладающие привилегиями и особыми правами, имеющие все основания смеяться, в этом случае хихикают в кулак. Юмор Киттнера не на поверхности, а потому не вызывает мгновенной реакции. Смысл его тонких острот подчас глубоко спрятан, а потому зритель не бьет себя в восторге по ляжкам, закатываясь в легком, радостном хохоте. Немало достается от него и псевдолевым, если они в погоне за ложно понимаемой революционностью позабыли суть настоящей. Тогда особенно проявляется искусство Киттнера, умеющего незаметно поставить ловушку. Тут он становится прямо-таки политакробатом, а его остроты отличаются глубоким подтекстом. Если он, например, отпускает «новейшую» шутку из репертуара о фрисландцах , то тут же останавливает шквал смеха замечанием, что это, к сожалению, современный вариант еврейских анекдотов времен нацизма, намекая при этом на другое нацменьшинство в стране, служащее постоянно мишенью для нападок «юмористов». Но чтобы не поставить себя над толпой (к себе тоже нужно относиться критически), он тут же добавляет, что реагировал так же, когда ему поставили эту ловушку. В своих выступлениях Киттнер не ограничивается констатацией недугов общества, он не только вскрывает общественные пороки, но и предлагает способ их лечения, он выдвигает альтернативу, мечтает. Он рассматривает явления, имея в виду перспективы перемен, дает возможность увидеть, как то-то и то-то можно улучшить, показывает, почему это еще не так и кто в этом виноват. Он не только прислушивается к народу, но ловит на слове представителей власти с их идеологией, то есть делает то, что Генрих Бёлль называл «учить словом». И это Киттнер использует для уточнения позиций противника, их анализа и разоблачения. Другой прием Киттнера, стремящегося искоренить предвзятые мнения и страсть к подстрекательству, заменить их демократическим мышлением, состоит в том, что он порой глупости и предрассудки излагает так серьезно- уныло, что они становятся противными даже тем, кто был их приверженцем. Киттнер часто слышит от зрителей, что он был первым, кто заставил их на многое взглянуть по-другому, изменить свое мнение или даже вовлек их в борьбу. Этим опровергается буржуазная точка зрения, будто искусство ни на что не должно и не может влиять. Киттнер говорит: «Если хоть кто-то из сидящих в зале поймет, что то, о чем я говорю, является и его делом, тогда я со своим кабаре чего-то добился». Чем больший сдвиг вправо отмечается в школах и университетах под влиянием официальной пропаганды, чем больше со страниц газет исчезают «за ненадобностью» многообразие и свобода мнений, тем нужнее Киттнеры. Его искренний и напористый подход к проблемам современности является лучшей и самой действенной агитацией – агитацией фактами.

Гюнтер Вальраф

 

ОТ АВТОРА

Впервые я предлагаю книгу, в которой нет ни текстов для кабаре, ни сатирических сцен. Хуже того: речь пойдет о подлинных событиях. За то время, что потрачено на эту книгу, я мог бы написать целую программу кабаре. Не беда. Перед коллегой по имени Современность кабаретист наших дней может лишь, завидуя, снять шляпу: сатире с каждым днем становится все тяжелее предлагать больше того, что дает реальная действительность. В то же время эта книга не мемуары. До них я, надеюсь, еще не дорос, к тому же на такой случай у меня припасены совершенно иные впечатления. И речь здесь меньше всего пойдет о самом Киттнере. Тема повествования – страна, в которой я живу, увиденная глазами человека, в шкуре которого, как принято говорить в таких случаях, не каждому доведется побывать и который не может согласиться с господствующими здесь (в прямом смысле слова) порядками. Однако предлагаемая книга – и не учебник истории. Для этого наша переломная эпоха должна сперва прийти к своему благополучному завершению – на что остается только надеяться. Большинство рассказанных историй все еще продолжают оставаться актуальными. И я уже подумывал, не написать ли мне все это в виде дневника, ежемесячно перенося на бумагу все новые и новые события с пометкой «продолжение следует»… Толчок к написанию книги дали мне – наряду с усердными чиновниками, ведущими на меня досье в интересах государственной безопасности, – два высказывания западногерманских полицейских, которые можно отнести к разряду классических. «Конституция сегодня не имеет силы» – так в простоте душевной изволил выразиться представитель полиции перед огромной толпой, когда я напомнил ему о гражданских правах (шла демонстрация). Я долго колебался, не сделать ли это хватающее за душу высказывание (до того оно соответствовало действительности) заглавием книги. Но в конце концов решил выбрать другую полицейскую цитату: «Господин Киттнер, когда-то вы были человеком. Сегодня же вы всего лишь демонстрант». В заключение не могу не высказать искренней, глубокой благодарности тем, кто в течение долгих лет бескорыстно и без какой-либо просьбы с моей стороны помогал создавать эту книгу: нашим политикам-миротворцам обожаемой полиции, работающим в поте лица фабрикантам, нашим кристально честным и беспристрастным средствам массовой информации, свободным от предрассудков гражданам и – чтобы не забыть – демократическим партиям в Бонне. Я сумел достаточно оценить их не только как бескорыстных поставщиков материалов. Их заслуга гораздо больше: создание самих условий, которые сделали возможным появление на свет подобной книги. За все это я выражаю им свою глубокую признательность.

 

СЛОВО К СОВЕТСКОМУ ЧИТАТЕЛЮ

Мне пока что не доводилось бывать в Советском Союзе. Тем не менее я совершенно уверен, что многое из того, о чем рассказано в этой книге, покажется советскому читателю анахронизмом, репортажем из совершенно иного мира, который отстал в своем развитии и который еще в значительной степени живет по законам джунглей. Решение многих проблем (давно уже, к счастью, ставших для советского человека историей) в стране, о которой идет речь в этой книге, – все еще вопрос будущего. Поэтому моя задача, с одной стороны, упрощается: мне не нужно (предполагая, что мой читатель, возможно, заражен бациллой антикоммунизма, который Томас Манн назвал величайшей глупостью нашей эпохи) пытаться разубедить его, привлечь на свою сторону. Я могу забыть о своей миссии агитатора, а просто рассказать обо всем, что видел, пережил и понял. Но, с другой стороны, мне, немцу, это и тяжелее: из моих историй советский читатель увидит, что корни преступления, принесшего стране Ленина неисчислимые страдания, в ФРГ до конца еще не выкорчеваны. Но я надеюсь также, что от внимания читателя не ускользнет и другое: в моей стране немало людей, для которых 9 мая – это день освобождения также и немецкого народа. Для них это такой же непреложный факт, как и то, что 1 Мая – это день борьбы всего рабочего класса. Это не те, кто, руководствуясь ложно понимаемым патриотизмом, становится на сторону убийц, а те, кто считает себя приверженцем идей Тельмана и Димитрова. Поэтому я рад, что с этой моей книгой познакомятся и советские читатели. Хотя то обстоятельство, что некоторые истории немецкого писателя, содержащиеся в этой книге, впервые будут опубликованы не на языке оригинала, а в переводе на русский, кому-то в ФРГ явно не понравится, не беда. Зато, я надеюсь, у меня появятся друзья в Советском Союзе. А они для меня важнее.

Дитрих Киттнер

 

КАК Я СТАРАЛСЯ ПЕРЕЩЕГОЛЯТЬ БРАТЦА УЛЕНШПИГЕЛЯ

Вот несколько историй, случившихся на заре моей деятельности кабаретиста. Они показывают, как легко манипулировать людьми. Толпу можно подтолкнуть практически на любые действия, если вести себя авторитарно. Величайшие глупости можно выдавать за разумные вещи, если придать им достаточно правдоподобия и серьезности. Это знал Геббельс, это знал господин Шпрингер и иже с ним.

При воспоминании о некоторых из этих историй мне сегодня становится немного стыдно. Тем не менее о них следует рассказать. Ведь и шуточки братца Тиля Уленшпигеля, любителя срывать маски, тоже не всегда отличались большим вкусом.

Все началось в 1960 году, когда нам потребовался вместительный автомобиль для гастролей нашего свежеиспеченного ансамбля «Ляйдартиклер» (игра слов: «ляйтартиклер» – автор передовиц, «ляйдартиклер» – автор грустных историй. – Прим. перев.). Старый школьный приятель, торговавший подержанными машинами, раздобыл для нас самое дешевое, что только можно было приобрести в спешке: ветхий мерседесовский лимузин с откидным верхом. Это средство передвижения стоило недорого, но смотрелось внушительно благодаря белому лаковому покрытию, красным кожаным сиденьям, хромированным спицам, поблескивающим, как на детской коляске. Поскольку при езде с открытым верхом в автомобиле не оставалось места для шляп, У нас утвердился милый обычай транспортировать наши шутовские сценические головные уборы там, где и положено: на голове. В цилиндрах, шляпах, кондукторских фуражках мы в своем открытом лимузине являли собой живописное зрелище, но вскоре, к своему удивлению, убедились, что нас и в нелепых одеяниях принимали вполне всерьез. Кто разъезжает на такой машине – люкс, тот что-то представляет собой в глазах граждан, еще не пораженных бациллой внепарламентской оппозиции – бациллой критицизма. У такого, мол, наверняка есть серьезные основания появляться в экзотическом одеянии. «Мерседес» – символ положения в обществе – словно освящал все и не допускал каких-либо иных толкований.

Насколько глубоко укоренились эти представления, моя жена и я могли убедиться в 1961 году, во время приезда королевы Англии в Ганновер. Сами того не желая, мы оказались на нашей машине, выглядевшей столь официально, перед полицейским кордоном, оцепившим улицу, отведенную для проезда высокой гостьи. Несмотря на все наши усилия, нам не удалось свернуть в сторону. Полицейские, выстроившиеся шпалерами, при нашем приближении вытягивались и указывали нам «правительственную трассу» – по улицам, заполненным ликующей публикой. Очень скоро мы стали ощущать удовольствие от всего происходящего: мы, в сущности, никто, едем в открытой белой машине, милостиво кивая во все стороны, за сотню метров впереди королевского эскорта, мимо выстроившихся поклонников ее величества. Кое-где раздавались даже аплодисменты. Возможно, что мы, сами того не желая, своим видом сумели придать дополнительный блеск государственной церемонии в глазах верноподданных читателей радужных отчетов в прессе.

Впервые мы вполне сознательно воспользовались незаслуженными почестями в 1961 году, когда в разгар предвыборной борьбы предприняли турне по маленьким городкам, расположенным в Люнебургской пустоши. Мой друг Чарли Белов (сейчас он солидный человек, редактор на телевидении) держал штурвал нашего

Ансамбль «Ляйд-артиклер», котором начал выступать Дитрих Киттнер

линкора. Жилетка с блестками, надетая поверх безупречно белой рубашки, на голове – черный котелок – вылитый камердинер. Роль далась ему без особого труда, поскольку он интенсивно репетировал ее несколько недель. Молодой сотрудник газеты, уволенный из нее, он прибился к нашей семье и какое-то время жил у нас на кухне. Когда у нашей обшарпанной двери раздавался звонок, он никогда не отказывал себе в удовольствии пойти и открыть ее. Облачен он был при этом в описанное выше одеяние. Чарли протягивал ошарашенному гостю серебряный поднос и рявкал: «Попрошу вашу визитную карточку!» Некоторые воспринимали это всерьез, и скоро в определенных ганноверских кругах пошли разговоры: «Этот Киттнер совсем свихнулся: завел себе камердинера».

Теперь же, за рулем открытого «мерседеса», Чарли в своем котелке окончательно вошел в роль: он восседал, неприступный и прямой, будто аршин проглотил. Я же развалился на кожаном сиденье, олицетворял собой карикатуру на сельскую знать: блузон в зеленую полоску, круглые никелированные очки, немыслимая тирольская шляпа с красным шнуром, какие носят дети.

Когда мы солнечным воскресным днем проезжали в таком виде через заспанные деревушки, жители провожали нас удивленными взглядами. Открыв рот, они глазели на нашу машину, за которой с лаем бежали собаки. Мы решили привнести в это дело «политическую» струю.

В следующей деревне Чарли притормозил возле какой-то согбенной старушонки, быстренько обежал машину и открыл мне дверцу. На лице у старухи было написано тупое удивление. Сохраняя достоинство, я вышел из машины в своей дурацкой шляпе и никелированных очках, скроил на лице самую страшную гримасу, на какую только был способен, и, согнувшись, насколько это было возможно, судорожно протянул к старухе дрожащую руку: «Уважаемая, – начал я, заикаясь и пуская слюни, – уважаемая, я являюсь местным кандидатом ХДС на выборах. Отдадите ли вы мне свой голос? Мы выступаем за правопорядок и чистоту».

Старушка испуганно попятилась. Потом на подгибающихся ногах изо всех сил заковыляла прочь по деревенской улице, словно преследуемая фуриями. Ободренные успехом, мы стали повторять эту дурацкую школярскую выходку в каждой деревне, порой по два- три раза. А сколько деревень было на нашем пути!.. Можно спорить о художественных достоинствах этого розыгрыша, но мы были тогда такими молодыми и еще не обладали чувством меры.

Следующее представление было еще более грандиозным. В один из теплых летних вечеров, когда улицы полны фланирующей публикой, я подрулил на своей шикарной машине к тротуару возле одной из самых оживленных площадей Ганновера – Крёпке-плац, намереваясь припарковаться. На этот раз я был одет, как все нормальные люди. Своего коллегу Вилли Вайст-Боша я высадил чуть раньше.

Вилли – занятная личность. Тот, кто видел его впервые, тут же невольно вспоминал Чаплина, и не только из-за усиков и черного котелка. О его юморе, в частности о репертуаре еврейских анекдотов, ходили легенды. У нас были заранее отработаны приемы, с помощью которых мы при случае разыгрывали окружающих. В разгар веселой беседы мы могли вдруг начать яростно спорить о каких-нибудь пустяках. Чем глупее был повод, тем лучше. Интересовало не существо спора, а форма взаимных выпадов. Важны были нюансы.

Ссора должна была начинаться безобидно, затем постепенно нарастать, заканчиваясь совсем неизящной руганью. И только когда дело доходило до кульминации – казалось, еще одно слово, и дело дойдет до рукоприкладства, – когда зрители опасливо отступали в сторону, мы без всякого перехода начинали вдруг весело хлопать друг друга по спине и заказывали еще по пиву, бросая неодобрительные взгляды на сбитую с толку публику. Но горе было тому, кто осмеливался вмешаться и утихомирить спорящих. Мы дружно ополчались против попавшего впросак и ошеломленного миротворца и в один голос начинали ругать его: «Не лезьте, куда вас не просят!», «Не вмешивайтесь, вы, возмутитель спокойствия!», «Займитесь-ка лучше своим делом!», «Мы ссоримся друг с другом, а вам-то что до этого?», «У самого, видно, рыльце в пуху!». И это были порой еще не самые крепкие выражения.

До сих пор мы разыгрывали наши нехитрые сценки только в пивных. Но сегодня решили порадовать более широкую аудиторию.

Я припарковал машину у тротуара, за несколько метров от перекрестка. Пока я нарочито медленно закрывал дверцу автомобиля, ко мне подбежал возбужденный Вилли. «Вы не имеете права ставить здесь машину».

«Нет, имею. Не лезьте не в свои дела! Здесь нет знака, запрещающего парковку!» Мы оба кричали довольно громко. Несколько прохожих, заинтересовавшись происходящим, остановились возле нас. «Это вы себе только так вообразили, вы, водитель по большим праздникам, – поучал меня Вилли. – Вы имеете право ставить машину не менее чем за десять метров от перекрестка. Да у вас вообще-то есть водительские права?» «В отличие от вас имеются, – взволнованно парировал я. – Он (еще собирается меня учить! Разуйте получше глаза. Здесь минимум десять метров! И не приставайте, тоже мне нашелся полицейский на общественных началах!» – «Ой, умру от смеха! В лучшем случае здесь восемь метров! Где вас учили арифметике?» Тем временем наша перебранка привлекла внимание 70 или 80 прохожих. Мы спорили все яростней: восемь здесь метров или десять? Толпа росла. Зрители между тем начали тоже спорить друг с другом: восемь или десять? Имею ли я право здесь парковаться? И тут Вилли нанес удар: «Я вам сейчас докажу, вы, раб бензобака». И стал измерять большими шагами расстояние. «Восемь. Так что убирайтесь отсюда!»

Но я не захотел оставаться в долгу: «Если вы думаете, что нашли идиота, то заблуждаетесь. Здесь десять метров!» Я тоже измерил расстояние. И, разумеется, у меня вышло десять…

Вилли не отцеплялся: «Вы нарочно делали слишком маленькие шаги. Я это вам сейчас докажу». И все пошло по новой. «Восемь», – сказал он торжествующе. «Ну вы, со своими безразмерными тапочками, – взбесился я. – Вы, пешеход!!!» Я снова отбежал к перекрестку и, естественно, опять насчитал искомые десять метров. «Вот, полюбуйтесь. А теперь испаритесь отсюда, вы, остряк-самоучка!»

Некоторое время перебранка продолжалась. «Обоюдный гнев» разгорался. К тому времени вокруг толпились уже человек двести. Стоящие сзади не могли взять в толк, о чем шла речь. Застопорилось движение транспорта.

И вот тогда какой-то пожилой господин сделал решающую ошибку. «Да перестаньте вы горячиться из-за такой мелочи!» – попытался он урезонить нас. И начал – невероятно, но факт – сам измерять расстояние. Вышло десять метров.

«Теперь оставьте этого господина в покое, – обратился он к Вилли. – Он имеет право парковаться на этом месте». «Нет, прав другой: вечно эти водители…» – вмешался еще один зевака.

Мы с Вилли, как обычно, выступили единым фронтом против одураченных. «А вам-то что, если мы слегка повздорили? Делать вам, что ли, больше нечего? Шли бы лучше работать, чем торчать здесь!» Вмешались другие зрители. Идеологические разногласия между сторонниками автовождения и фракцией пешеходов заметно накалялись.

Толпа тем временем увеличилась вдвое, и дело могло дойти до массовой потасовки, если бы в тот момент вдали не послышался вой полицейских сирен. А мы, шельмецы, поспешили дружно сесть в нашу роскошную машину и дать ходу.

И тут произошло нечто для нас неожиданное: из толпы прозвучали аплодисменты! Кое-кто распознал, что перед ним разыгрывалось представление, и воспринял его как приятную разрядку в конце теплого летнего дня. Вилли и я вежливо махали шляпами, в то время как наша открытая машина медленно двигалась через шпалеры аплодирующих людей.

При этом замечу: мало кто из ганноверцев знал, что мы кабаретисты. Полиция, во всяком случае, понятия не имела.

Когда мы час спустя снова осторожно подъехали к площади, то увидели небольшие группы людей, продолжающих о чем-то спорить.

В другой раз, возвращаясь с гастролей, мы разыграли фарс перед входом в переполненное кафе-мороженое в каком-то маленьком городке. На этот раз наша труппа была в полном составе. В течение нескольких минут нам удалось выманить людей на улицу, кафе опустело. Как сейчас вижу свою коллегу Кристу Штар стоящей на заднем сиденье в позе статуи Свободы и широко размахивающей фонарем. «О нет! О нет, отец! – трагически восклицала она. – Не делай этого! Это мой единственный сын!» Получилось грандиозное представление.

Потом мы, правда, были вынуждены спасаться бегством, когда люди, разгадав наш театр абсурда, на этот раз дружно объединились против нас. При этом дело грозило не ограничиться лишь одной руганью. Оно и понятно: ведь кое у кого за это время могло растаять мороженое в вазочках.

Однажды мы проезжали мимо военного аэродрома Вунсторф. Когда миновали ворота, Вилли сказал: «Вот бы где сыграть! Да только нас туда ни за что не пустят».

Попытка не пытка. Мы развернулись и на полной скорости (на этот раз у нас был новый черный «мерседес») подкатили к шлагбауму. На коленях, так, чтобы это было видно, мы держали лучшее из нашего реквизита: два стальных шлема.

К нам подошла охрана. Я слегка опустил стекло и в приказном тоне обратился к солдатам: «Эй, вы что, не видите?! Вам разве ничего не говорили об операции «Голубой карандаш»?» При этом я со значительным видом продемонстрировал им шариковую ручку. «Я подам на вас рапорт! Ну а теперь открывайте!» Солдат действительно пошел и открыл шлагбаум! Но внутрь мы заезжать не стали. Слишком велик был риск, что не удастся беспрепятственно выбраться обратно.

Еще одним излюбленным занятием для нас было заприметить какого-нибудь пешехода, перешедшего улицу на красный свет. Постучишь пальцем по спине жертвы, предъявишь ему упакованный в целлофан какой-нибудь документ, похожий на служебное удостоверение (иногда было достаточно месячного проездного билета на трамвай), и строго спрашиваешь у нарушителя правил дорожного движения: «Предъявите, пожалуйста, ваши пешеходные права. Дорожная полиция». В девяти из десяти случаев после этого завязывался самый что ни на есть серьезный разговор. Нарушители сожалели, что ничего не слышали о «новом положении», соглашались, что грубо нарушили правила дорожного движения, обещали исправиться и охотно выслушивали разъяснения, где и как они могут получить «введенные с первого января и обязательные для каждого пешеходные удостоверения».

Если вести себя достаточно решительно, то подобные глупости сойдут и без предъявления каких-либо «документов». Как-то я довольно долго был в Дюссельдорфе на гастролях и по вечерам ходил на вокзал покупать газеты. Однажды, выходя с вокзала, я увидел, как местный полицейский опустил подвижную решетку, закрыв две из трех вокзальных входных дверей. Несмотря на долгие размышления, для меня так и остался загадкой смысл этих служебно-должностных действий. О сохранении тепла не могло быть и речи, так как ветер проникал через решетку столь же свободно, как и через открытые двери. Тот, кто хотел войти или выйти, мог это спокойно сделать через оставшуюся незакрытой дверь. И вовсе ни к чему уменьшать число открытых дверей только из-за того, что по ночам поток пассажиров редеет. Может, это делалось для того, чтобы на следующее утро можно было продемонстрировать политику «гибкого реагирования» и вновь открыть двери с наступлением часа пик? Все это было, вероятно, кем-то и когда-то выдуманной административной глупостью. Возможно, сотню лет назад было издано соответствующее служебное распоряжение, в смысл которого с тех пор никто не вникал.

В то время как в моей голове проносились эти мысли, я при выходе из здания через оставшуюся открытой дверь для смеха протянул руку наверх. Гляди-ка: а решетка-то движется. Меня осенила безумная идея.

Никого из вокзального персонала поблизости не было видно. Следуя своему смелому и в то же время злодейскому плану, я терпеливо дождался, когда повалила толпа после прибытия очередного поезда. Едва первые пассажиры приблизились к выходу на расстояние примерно десяти метров, я на три четверти опустил решетку вниз, дружески призывая людей поторопиться: «А ну побыстрее, вы еще можете успеть! Сейчас закрываю».

Произошло невероятное: никто не спросил, почему я это делаю и кто дал мне такое право. Вместо этого люди, согнувшись, с трудом продирались через узкое отверстие высотой не более одного метра, тесно прижимая к себе свои вещи и волоча чемоданы. Я же с великодушным видом стоял рядом, придерживая решетку властной рукой. Сегодня я знаю, какие чувства мог испытывать мой братец Тиль, совершая свои проделки. Наверняка не удовольствие и не сарказм, скорее – удивление.

Пропустив примерно половину людей, я отрубил: «Конец рабочего дня!», опустил решетку донизу и удалился размеренными шагами, ни разу не оглянувшись.

Спрятавшись за телефонной будкой, я продолжал наблюдать за происходящим. Но там ничего и не происходило. Любой из этих околпаченных мог бы без особых усилий устранить препятствие – для этого достаточно было просто протянуть руку и поднять решетку. Но никто этого не сделал. Все продолжали стоять, возбужденно жестикулируя, пока наконец через добрые четверть часа не появился привокзальный полицейский и не освободил их данной ему властью. Спасенные пассажиры заторопились под надежный домашний кров, вероятно, чтобы рассказать своим близким интригующие подробности только что пережитой драмы – захвата заложников. Только доблестный спаситель еще Долго расхаживал по опустевшей привокзальной площади, пиная ногой незримый футбольный мяч и высматривая, не затаились ли где злоумышленники.

Эта история может показаться неправдоподобной, но у меня есть свидетели, готовые подтвердить не только ее, но и другие рассказанные здесь.

А вообще-то в достоверности ее может убедиться любой, кто ходит в кино. По окончании фильма билетеры часто открывают только одну половину двойных дверей. Люди толпятся и с трудом проталкиваются через такой узкий проход, что становится страшно: вдруг застрянешь. И редко кто догадается открыть вторую половину двери. Остальные смотрят на смельчака, как правило, с удивлением, на их лицах, как это ни парадоксально, часто читается легкое неодобрение: такие действия вправе совершать только тот, кому это положено по должности. Ведь так?

Гастроли по островным курортам Северного моря всегда изматывали нас до предела. В это время наше состояние меньше всего зависело от внутреннего творческого настроя, больше – от расписания движения судов и болтанки. Вставать ни свет ни заря, грузить сценический реквизит на тачки или повозки, тащиться заспанными к вокзалу по тихим островным дорожкам, перегружаться в поезд местной железной дороги, вновь разгружаться на пристани и карабкаться затем вместе со всем барахлом по шаткому трапу или загружаться в зафрахтованный катер. Час отдыха на палубе возле машинного отделения, затем снова – багаж в зубы – и вниз, на сушу, загружать вещи в оставленную накануне машину. Длинный путь вдоль дамбы в направлении следующего порта, затянувшееся ожидание очередного судна (разумеется, битком набитого), и в заключение – все те же процедуры с погрузкой-выгрузкой, только в обратном порядке. Два часа на то, чтобы соорудить сцену, несмотря ни на что, вовремя начать представление, после чего опять демонтировать ее. Затем – несколько часов сна на надувных матрацах где-нибудь позади сцены или в зале для массажа какого-нибудь санатория, ибо получить свободную койку в разгар сезона – дело совершенно немыслимое. Спишь, пока в пять утра не прозвонит будильник и все не начнется по новой. И так день за днем.

Перед началом турне мы еще мечтали о том, как здорово будет поваляться на каком-нибудь пляже, но по прибытии на место нам становилось ясно, что сияющее солнце и морская волна предназначены исключительно для отдыхающих. У нас же на все это просто не оставалось времени. Чем дальше уходило лето, тем сильнее вскипало в нас завистливое раздражение против путешествующих отпускников. Хотя именно они и составляли ту публику, которая платит нам денежки, слово «куротник» стало худшим из ругательств в нашем репертуаре, и мы не упускали возможности продемонстрировать глубочайшее презрение ко всем этим вооруженным биноклями жителям материка, пустившимся на поиски отдыха и развлечений. Конечно, все это было в высшей степени несправедливо с нашей стороны, однако помогало продержаться до конца гастролей.

Лично я избрал для себя относительно безобидное хобби, помогавшее мне разряжаться от накапливавшейся во мне агрессивности. Для того чтобы скрасить утомительные переезды, я самовольно присваивал себе очень важную функцию билетного контролера. Придуманные мною самим правила игры состояли в том, чтобы вынудить (но не словесно!) жертву добровольно предъявить мне свой билет. Слова «предъявите, пожалуйста, ваши билеты» означали бы мою немедленную дисквалификацию в глазах коллег, внимательно наблюдавших за моими действиями со стороны.

Для начала я всегда выискивал какого-нибудь отца семейства, благоговеющего перед любым представителем власти. Я становился сзади и чуть сбоку от человека, выразительно кашлял и глядел на него требовательно и властно, нетерпеливо при этом раскачиваясь на носках. В руках у меня была пачка старых использованных билетов, оставшихся от предыдущего плавания, которые я держал на виду. Если избранная мною жертва реагировала не сразу, я мерил ее презрительным взглядом с головы до ног и при этом неодобрительно цокал языком. Во всех без исключения случаях мой ничего не подозревавший объект розыгрыша начинал торопливо рыться в сумках, похлопывать себя по карманам, чтобы затем с облегчением вручить мне билет, наличие которого предусмотрено законом о пассажирских перевозках, но который я у него не просил. Стоило первому показать мне его, как другие пассажиры при моем приближении уже держали свои билеты наготове. За 1961-1966 годы я добросовестно проконтролировал многие тысячи пассажиров – пока мы не отказались от наших напряженных морских путешествий. При этом я мог бы обогатиться, ибо мне попадалось и немало «зайцев». Пойманные на месте преступления безо всяких разговоров выражали желание заплатить на месте, от чего я всегда великодушно отказывался. «Договоритесь об этом с моим коллегой, когда он к вам подойдет». Наживаться на этом я не хотел.

Порой я рисковал, заходя слишком далеко в своих розыгрышах. Изучал особенно долго и внимательно чей-нибудь билет и в заключение дружески обращался к его законному владельцу: «Значит, едете в Юист? Тогда вам нужно будет сделать пересадку в Лангеоге».

Это была, разумеется, чушь собачья, поскольку паромные суда курсировали исключительно по прямым маршрутам. Часто в подобных случаях после короткого замешательства человек разражался смехом, но порой возникали ожесточенные дебаты между пассажирами, вплоть до жутких семейных скандалов. «Говорила я тебе, Карл-Хайнц, что нам нужно было сесть на другой пароход!» – «Да, но кто мог подумать! В прошлом году «Фризия-3» ходила по прямому маршруту…» Однажды я позволил себе бессовестный розыгрыш на набережной. Мы должны были отправиться на гастроли на остров Гельголанд. На корабль, выходивший из Бремерхафена, мы опоздали. Единственная возможность не провалить гастроли – это мчаться на машине сломя голову в Куксхафен и там успеть сесть на гамбургский корабль. На пристани «Старая любовь» скопилась к тому времени длинная очередь из любителей однодневных морских прогулок. Не менее 800 человек ожидали прибытия теплохода из Гамбурга, все хотели попасть на Гельголанд. Мы знали «Герб Гамбурга» еще по прошлым поездкам – это был огромный теплоход с оркестром на борту. Однако при виде толпы, скопившейся на набережной, и учитывая, что эта посудина в выходной день подвалит уже переполненной, нам стало ясно, что, если мы не получим мест в каютах – а мы их не получим, потому что поздно спохватились, – нам придется весь путь простоять. И все это при сильной качке и мерзких запахах на палубе – неизбежном следствии «морской болезни» и бумажных пакетов, которые раздают пассажирам, чьи чувствительные желудки не выдерживают качки. Было принято единодушное решение: мы как представители трудящихся слоев, которые добираются к месту

Дитрих Киттнер обладает высоким мастерством перевоплощения

работы, имеем преимущественное право перед искателями развлечений. Называйте это как угодно, хоть чистым эгоизмом. Но было ясно, что наше предстоящее выступление пострадает из-за путевых тягот. А выступление для нас было превыше всего на свете. Согласно такой логике, нам не оставалось ничего другого, как попытаться первыми попасть на борт и постараться занять более или менее сносные места.

Богатый жизненный опыт подсказывал нам, что взывать к сознанию людей, часами стоящих в очереди, объясняя им наше тяжкое положение, – дело заведомо бессмысленное: попробуйте подробно сотни раз объяснить каждому в отдельности нашу ситуацию. Что же делать?

Выход нашелся, причем легче, чем мы думали. В путевом реквизите была обнаружена древняя, но всамделишная кондукторская фуражка начала столетия – зеленая, с большой цифрой «семь» на видном месте. Для реализации нашего плана вид у нее был подходящий – вполне служебный. Я нахлобучил ее на голову, а лицу постарался придать служебно-должностное выражение. Коллеги между тем разгружали машину в конце очереди.

Наступил мой торжественный выход на сцену. Быстрыми шагами я приблизился к нашей группе. «Ах, вот и вы! Мы вас ждем. Билеты у вас есть?» Вилли протянул мне билеты. К слову, те самые, на теплоход из Бремерхафена, на который мы опоздали. Я вытащил из кармана «список», внимательно изучил его и сделал пометку. «Ну, двинулись. Все подготовлено».

Толпившиеся рядом с интересом прислушивались к разговору и потому добровольно расчистили путь, когда я с самоуверенной, не терпящей возражений миной двинулся вперед через толпу ожидающих. В моей манере держаться было нечто официальное. Кто не уступал дорогу сам, того я вежливо, но твердо отодвигал в сторону. Мои коллеги, тяжело нагруженные, плелись сзади.

«Эти господа со мной, – громко провозглашал я. – Нет, только эти четверо. Вы же ведь не с ними?» – осадил я одного из любителей морских прогулок, пытавшегося схитрить и пристроиться к группе. А когда наше продвижение замедлялось, я покрикивал служебным тоном, в котором слышались нотки раздражения: «Будьте добры, посторонитесь немного».

Люди послушно расступались. Даже если у кого и могло появиться легкое сомнение в правомерности наших действий, то оно тут же рассеивалось: все происходящее выглядело достаточно правдоподобно. То, что я в отличие от других членов ансамбля, кроме служебной фуражки, не нес никакого багажа, объяснялось не моей ленью, а являлось составной частью разыгрываемой роли. Точно так же, как и постоянно повторяемые слова: «Эти господа со мной». Никто не протестовал. Попросить вежливо: «Разрешите пройти?» – было небезопасно, потому что тут же последовал бы вопрос: «А, собственно, почему?» И наше дальнейшее «служебное» продвижение было бы обречено на провал. А так каждый добровольно уступал дорогу возглавляемой мной «официальной» процессии, хотя и делал это с легким чувством зависти. Фантазия – вот что обеспечивало нам такие привилегии.

И мы действительно безо всяких возражений оказались впереди очереди, первыми сели на теплоход и захватили столь желанные сидячие места. Надеюсь, нам удалось впоследствии компенсировать ущерб за неудобства, которые пришлось вытерпеть в пути тому или иному туристу, удачным представлением.

И еще раз зеленая фуражка дала мне возможность нагло выступить в роли должностного лица. В начале 60-х годов наш ансамбль поехал на гастроли в нижнесаксонский город Клоппенбург. Этот факт стоит выделить особо, поскольку Клоппенбург наряду с Баварией принадлежит к одним из самых реакционных избирательных округов и до последних дней регулярно поставлял ХДС более двух третей голосов избирателей. Даже «барабанщика» из СДПГ, писателя Гюнтера Грасса, во время его выступления забросали там яйцами и помидорами. Нам тоже в тех краях порой приходилось несладко.

Но в Клоппенбурге есть и кое-что хорошее: музей под открытым небом – любовно отреставрированные большие и малые крестьянские дворы с избами, сеновалами, мельницами, лавчонками, трактиром и всем прочим, что имеет отношение к деревенской культуре минувших времен. Мы решили восполнить пробелы в наших исторических познаниях.

Был дождливый день, и мы, надев шляпы и фуражки из нашего реквизита, пошли на прогулку. При мне снова находился мой любимый аксессуар, бывший некогда собственностью трамвайной линии номер семь.

Внезапный порыв дождя заставил нас искать убежище под крышей музейного крестьянского дома. Мы оказались не единственными, кто прятался от непогоды: была еще молодая супружеская пара, с нетерпением ожидавшая, когда пройдет ливень. Но конца ему, похоже, не предвиделось. Поскольку мы уже успели дважды осмотреть каждый экспонат, во мне пробудилась свойственная молодежи потребность к новым действиям. Небольшое развлечение никак не повредило бы. Целеустремленно я направился к супружеской паре. «Предъявите, пожалуйста, ваши билеты». Старомодная зеленая фуражка в глазах молодого парня превращала меня в персону, которой по долгу службы полагалось осуществлять контроль, и он без колебаний протянул мне билеты. Я рассеянно поглядел на надорванные кусочки бумаги. Затем вежливо вернул их владельцу, сопроводив замечанием, часто употреблявшимся мною во время моей деятельности «контролера», но звучавшим абсолютно безумно в данных условиях: «Вам нужно сделать пересадку в Фехте». При этом я небрежно поднес два пальца к козырьку и спокойно отвернулся.

Жертвы вначале ошарашенно уставились мне вслед. Потом стали молча обмениваться взглядами, в которых поочередно читались непонимание, удивление, мгновенный испуг, а под конец – единодушное: «Этого не может быть». Прямо-таки сцена из фильма о дурачках. Собственно, я рассчитывал, что ответом на мою незатейливую шутку будет смех или язвительное замечание. Но мое амплуа хранителя музея было безоговорочно признано, иначе мне не предъявили бы с такой готовностью билеты. После этого сознание молодых людей было уже не в состоянии исправить свое прежнее суждение. Им не пришло в голову: «Это же никакой не музейный служащий». Вместо того они решили: «Бог мой, что за ненормальный музейный хранитель».

Поистине, чего не сделаешь от скуки: она толкнула меня продолжить взятую на себя роль. Я добродушно повернулся к парочке и объявил, что сейчас «начнется осмотр с пояснениями, потому как мы все равно стоим здесь без дела». Предложение было с благодарностью принято. И последовавшая вслед за тем экскурсия, вероятно, дала потом обоим пищу для разговоров на многие годы. Мне и самому хотелось все хорошенько осмотреть.

Ансамбль «Ляйд-артиклер» на сцене (слева – Дитрих Киттнер)

Я, естественно, облазил со своими подопечными все уголки, огороженные красными веревками от музейных посетителей. Фраза: «Собственно говоря, вы сюда входить не имеете права, но со мной можете…» – усиливала впечатление необычности экскурсии. Мы забирались на чердаки («Лучше всего здесь двигаться спиной вперед, так надежнее»), в свинарник («Вот из этого корыта ел Фридрих II после битвы под Кунерсдорфом, когда голодало все войско»). Так как дождь к тому времени перестал, а я вошел в раж, мы продолжили осмотр всей музейной деревни. Объяснения обрастали все более жуткими подробностями, но их принимали на веру. Не вызывали сомнений даже «остатки крыла самолета XVIII столетия – прообраза нынешнего истребителя "Старфайтер"». Поэтому я, доверительно понизив голос, продолжал обогащать историю новыми деталями: «Они и сегодня по-прежнему терпят аварии.

Тут должны существовать исторические связи. Представьте только, эта штуковина была найдена в 1932 году под Везелем, в шахте, а ведь эта «птичка» грохнулась еще в 1763 году. И вот сегодня, 200 лет спустя, день в день, навернулся еще один, на том же самом месте. Сейчас предполагают, что на некоторых участках Рейна каждые 100 лет благодаря вращению Земли возникают особые магнитные силы притяжения… Но об этом я во- обще-то не имею права ничего говорить, этим делом заняты профессора – ломают головы, как использовать это для нашей обороны».

Мои коллеги, с интересом следившие за экскурсией, с трудом сдерживались, чтобы не расхохотаться. Один раз некая дама спросила меня, почему альков, встроенный между двумя комнатами, имеет два выхода. «Ну это же ясно, – поучал я ее, – в правой комнате спала крестьянка, в левой – служанка, сам хозяин – в алькове; вот и нужна была своя дверь в каждую из комнат». Мне стало немного стыдно за эту пошлую шутку, так как молодая женщина стала пунцовой и поспешно потащила своего мужа к следующему экспонату.

Так я валял дурака в течение доброго часа, но потом я перегнул палку. Мы подошли к ветряной мельнице. Реставратор в белой куртке и белой шапочке что-то малевал на ней. «Вот видите, – заявил я хвастливо, – эта мельница из Сан-Суси. В таком виде ее и раскопали, со всеми причиндалами. Вместе с мельником. Вы же видите: он еще до сих пор весь в муке».

Это было уже чересчур. Оба экскурсанта остановились как вкопанные, словно наткнулись на невидимую стену, обменялись короткими взглядами и пошли прочь. Я не получил даже чаевых.

Несмотря на поражение, я впоследствии частенько устраивал импровизированные музейные экскурсии. Но в общем-то, роль искусствоведа мне всегда удавалась плохо. В 1981 году я отважился на проведение серьезной экскурсии по залам ганноверского музея искусств по приглашению его руководства. Хотя послушать заключительный доклад собралось более 150 человек, дело закончилось скандалом. На примере картины Пикассо «Герника» я позволил себе несколько серьезных замечаний по поводу политического содержания произведений искусства, заслуживающих внимания. Попутно я задал провокационный вопрос, почему, собственно, художнику, являющемуся членом коммунистической партии, в наши дни не дали бы занять место учителя рисования в Ганновере? Но самым предосудительным должно было показаться замечание, что известные полотна, купленные в 1936 году частными коллекционерами – из-под полы, по бросовой цене как произведения «деградирующего искусства», – сегодня превратились в капитал в руках миллионеров, тогдашних прозорливых ценителей прекрасного. Владелец шоколадной фабрики и собиратель картин Шпренгель из Ганновера, чью ценную коллекцию современной живописи можно лицезреть в музее искусств и чье влияние здесь ощущается во всем, вплоть до найма персонала, говорят, после этого бушевал в вестибюле: это-де начало конца всякого искусства, если такие его представители позволяют себе подобные безобразные выходки. При этом его, разумеется, нисколько не задевали выходки в духе Уленшпигеля вроде тех, что я вытворял на причалах в Спикероге или Куксхафене.

Однако самый обычный лодочный причал все же рано или поздно тоже сыграл свою роль в моих упражнениях по созданию амплуа представителя власти. В 1972 году семейство Киттнеров решило отправиться на прогулку с друзьями. Тропинка вела вдоль морского берега. Была пасха. Как и ожидалось, мы двигались среди множества таких же праздношатающихся, а точнее – в нескончаемом потоке пешеходов, шествовавших по узкой полоске между морской гладью и лесной опушкой. С высоты это должно было напоминать колонну муравьев. В бухте можно было видеть причал на деревянных сваях, который метров на 50 вдавался в море. Словно повинуясь тайному приказу, гуляющие, в том числе и мы, на этом месте резко отклонялись от маршрута и поднимались на мостик пристани. Все без исключения были вынуждены совершать этот поворот на 90 градусов и стройными рядами двигаться до конца мостика. Там они задерживались на несколько секунд, наслаждаясь свежим морским воздухом. Постоять дольше не было возможности, поскольку сзади напирали целые семейства. Новый толчок – и человеческая масса сомкнутыми рядами вновь двигалась в направлении суши, чтобы продолжить прогулку вдоль берега, а потом присесть где-нибудь за праздничным столом. Мостки изрядно скрипели.

Дойдя до мола, я внезапно осознал, что тоже был одним из тех, кто поддался стадному чувству, и на обратном пути не мог отказать себе в удовольствии совершить розыгрыш, дабы несколько поправить настроение. Приотстав на несколько шагов от своей семьи и друзей, я придал своему лицу «служебное» выражение и обратился к первому же из шедших навстречу гуляющих: «Извините, пожалуйста, я очень сожалею, но дальше идти нельзя. До прихода судна пристань закрыта. Когда вы увидите, что там, – я указал на воображаемый пункт на горизонте, – появится белый теплоход, вот тогда можете входить».

Теплоходное сообщение в это время года еще не было открыто, но человек об этом не знал или же не сопоставил этот факт с моими указаниями. Во всяком случае, он немедленно повернул в обратную сторону вместе с женой и детьми. Другие проходившие семьи тоже слышали мои слова и последовали его примеру. На всякий случай на обратном пути я просветил еще двух-трех отдыхающих – тем временем позади меня густая цепь шествующих уже разорвалась. Я с удовлетворением констатировал, что мои собеседники по своей инициативе стали спокойно и дисциплинированно разъяснять другим, почему вход на мостки, к сожалению, закрыт. Трюк сработал – все напоминало безупречно действующую цепную реакцию. Когда я спустился на берег, пристань уже опустела.

Мы немного повеселились по поводу удавшегося розыгрыша и отправились гулять дальше. Но каково же было наше изумление, когда мы, пройдя медленным шагом с полкилометра, случайно оглянулись назад и увидели, что на мостках по-прежнему нет ни одного человека. Добрые четверть часа мы стояли и смотрели: никто так и не вошел на пристань. Поток гуляющих двигался теперь по прямой, минуя дотоле столь желанный уголок, где была близость морской воды, свежий воздух. Неужели цепная реакция все еще продолжалась? Неужели люди передавали мое сообщение друг другу по цепочке? Или мою роль добровольно взял на себя какой-нибудь соотечественник с повышенно развитым чувством долга? Стоял теперь там и заворачивал всех в сторону – до тех пор, пока не покажется белый теплоход? Или же сказанное мною успело трансформироваться, как в известной детской игре в испорченный телефон, и звучит теперь так: на мостки нельзя, опасно для жизни, могут рухнуть?

Но в чем же все-таки причина столь фантастического послушания? Вероятнее всего, здесь действовал закон стадного чувства: достаточно было бы снова одного барана, чтобы направить массу в сторону моря. Мы ведь тоже до этого, не раздумывая, шли, как все: на мостки. Несмотря на все это, я почувствовал себя довольно паршиво, представив, что кому-то, возможно, немного подпортил пасхальное настроение. Оставалось одно маленькое утешение: большинство и не заметит, чего оно лишилось. И вообще: не мог же я теперь мчаться назад, чтобы попытаться исправить дело. Например, начать громко кричать: «Люди, идите на мостки! Разрешается! Нет, правда, это была всего лишь шутка. Вы имеете право». Тогда уж родители наверняка запретят своим детям следовать столь нелепым указаниям какого-то явно невменяемого типа.

Другая незамысловатая шутка доставила мне удовольствие. В 1976 году во время пребывания в Лондоне мы зашли в знаменитый музей восковых фигур мадам Тюссо. «Двойники» известных исторических личностей и представителей преступного мира расположены не где-то за стеклами витрин, а стоят в зале в самых разных местах. Пугают не только «комнаты ужасов», но и сами по себе эти восковые манекены, которые трудно отличить от живых людей. Постепенно мне, поднаторевшему в розыгрышах в духе Тиля Уленшпигеля, пришла в голову мысль выкинуть очередной номер. Улучив момент, когда меня никто на видел, я встал в позу в полутемном углу, театрально вытянув одну руку, а другую засунув в карман. Со стороны я должен был производить странное впечатление – с неподвижным взглядом в поношенной кожаной куртке и моей неизменной морской фуражке. Во всяком случае, очередная группа американских туристов в восхищении замерла перед «восковой фигурой». «Разве это не мило? – воскликнула пожилая дама. – Совсем как живой!» Она не знала, насколько была близка к истине. Ничего не подозревая, она несколько раз потрогала мои плечи. Кристель и мой сын находились неподалеку и смеялись до слез. Но это не бросалось в глаза, потому что атмосфера была непринужденной.

Я же, на которого со всех сторон таращились, как на мертвый кусок воска, чувствовал себя не очень уютно. Люди разглядывают в свое удовольствие «точную копию» и заглядывают тебе при этом прямо в глаза. Воистину нелегко стоять не двигаясь и при этом предательски не моргнуть глазом. Еще хуже, когда посетители окружают воображаемую куклу со всех сторон, чтобы лучше разглядеть. Не провожать их взглядом очень трудно, требуется немалое самообладание. Стараться незаметно дышать – не самая большая техническая сложность. Самое скверное из всего – что другие не видят обмана и рассматривают тебя действительно как неживой предмет из воска и волокон. Но ведь себя-то ты ощущаешь как живое существо. Неужели другие этого не видят? Вот тут-то могут появиться неприятные мысли о бренности человеческого существования. Не хотел бы я быть восковой фигурой.

Но американки ничего не заметили. Когда они двинулись дальше, я как ни в чем не бывало присоединился к их группе. Помещение огласилось сперва испуганными, а потом веселыми криками женщин.

Игра доставила огромнейшее удовольствие моей семье и мне самому, и потому я повторил розыгрыш еще три или четыре раза. И всякий раз трюк срабатывал безотказно. Дважды мне пришлось даже стерпеть, когда меня трогали за палец и за нос. И никто из любопытных не споткнулся на самом главном: температуре тела. Всех на секунду охватывала паника, когда кукла внезапно оживала. Если бы кто-нибудь сказал мне при этом пару «теплых» слов, я бы их заслужил. Но все лишь облегченно смеялись, когда выяснялось, как ловко их обманули. Что касается меня, то я – артист-самоучка – горжусь своими «выступлениями» у мадам Тюссо как испытанием на практике моих артистических способностей.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ ЗАИНТЕРЕСОВАЛСЯ ИСТОРИЕЙ И НАТКНУЛСЯ НА СОВРЕМЕННОСТЬ

Я очень интересуюсь историей, причем не только из профессиональных соображений. Поэтому я всегда охотно, если получается, использую время гастролей для осмотра исторических достопримечательностей. Дворцы и замки Федеративной Республики Германии являются зачастую собственностью потомков древних родов, владеющих большими земельными угодьями, лесными массивами, но прежде всего, – в соответствии с духом времени – огромными промышленными предприятиями. Как и в давние времена, эти построенные с размахом обиталища феодалов, помимо того что они являются жильем, служат еще и представительским целям. Время от времени иные господа владельцы открывают двери своих княжеских резиденций для простой публики, которая, приобретя входной билет, получает возможность осмотреть помещения. Делается это скорее всего не по бедности и не из рекламных соображений и уж тем более не из желания способствовать просвещению «простого» народа, демонстрируя накопленные сокровища искусства, а скорее потому, что государство предоставляет сказочно богатым владельцам суммы, необходимые для поддержания в надлежащем порядке культурных ценностей, лишь в том случае, если владелец снизойдет до того, чтобы пользоваться княжеской усыпальницей, пыточным подвалом, парадным залом и крепостными сооружениями не единолично. То, что большинство подобных благородных семейств накопили богатства благодаря нещадной эксплуатации в течение многих веков их собственных (?) крепостных, вряд ли достойно уважения.

Поэтому я обычно в конце осмотра, который экскурсовод почти всегда завершает фразой: «Есть у кого-нибудь вопросы?» – охотно откликаюсь: «Да, у меня. Как вы думаете, – скромно спрашиваю я, – много ли осталось бы у этой семьи добра, если бы ей пришлось возвратить все, что ее родня в течение столетий выжала, украла у проживавшего на этой территории крестьянского и городского населения?» Я спрашиваю так, чтобы несколько умерить восхищение отдельных экскурсантов богатством и роскошью княжеских покоев и заставить их посмотреть на все несколько критически.

В большинстве случаев я не получаю ответа на свой вопрос, экскурсоводы только многозначительно пожимают плечами.

Но иногда мое желание получить разъяснение принимается всерьез, как оно того и заслуживает.

В одном замке в Швабии экскурсовод, который вначале оставил мой вопрос без ответа, подошел ко мне уже потом на стоянке автомашин и отвел в сторону: «Вы правы, эти все, кто наверху, негодяи. Раньше они измывались над крестьянами, а теперь то же самое происходит в промышленности». Потом он показал мне на шпиль башни замка и добавил почти шепотом: «Но только будьте осторожны с вашими высказываниями. Здесь и стены имеют уши. Вы видите, на башне развевается флаг? Наследный принц здесь, он охотится на ланей». И это в XX веке!

Знаменитый, овеянный сказаниями Вюртембергский замок. Тут мой провокационный вопрос явно вызвал у хранителя сокровищ симпатию. Он задумчиво и согласно кивнул мне. Но и он решился ответить мне лишь тогда, когда остальные посетители разошлись. Пожилой человек, – как выяснилось, социал-демократ – пожаловался мне: «Старый господин еще так-сяк, но принц! На меня, помимо всего, возложены еще и обязанности камердинера. И вот я в мои 60 лет должен в дни празднеств тащить наверх по узким лестницам дрова для камина. Парадными я не имею права пользоваться. И когда двигаюсь недостаточно быстро, этот негодяй может спустить меня с лестницы. У нас в свое время проводился референдум, на котором обсуждался вопрос о национализации княжеских владений. Но с нашими глупцами…»

Третий ответ исторического значения я получил в крепости Мариенбург под Ганновером, бывшей резиденции Вельфов. Мой вопрос был в тот раз особенно актуальным, так как незадолго до этого глава старинного рода продемонстрировал образчик современного княжеского своеволия. Его величество приказал вагонами вывезти из музеев земельной столицы сокровища искусства, формально являющиеся собственностью дома Вельфов, и все потому, что представительница обслуживающего персонала, дама дворянского происхождения и искусствовед по образованию, нанесла урон княжескому дому: она заявила, что в мире специалистов нет единого мнения относительно того, является ли одна из картин Гейнсборо, находящаяся в коллекции Вельфов, подлинником или это работа одного из его учеников. Их светлости были оскорблены и лишили всех окрестных жителей возможности наслаждаться искусством, что до этого инцидента им милостиво разрешалось. Следствием этого стали опустевшие залы ганноверских музеев.

Теперь ясно, насколько актуальным был мой вопрос. К тому же я в этот раз, вспомнив Брехта, расширил его, добавив: «Вот вы все время твердите: это построили Вельфы, это создано Вельфами. В самом деле кто-то из этих князей держал в руке мастерок?» На этот раз я получил ответ не в каком-то таинственном закоулке, его мне не шептали испуганно на ухо, этот слуга князей оказался бесстрашным. После короткого замешательства он начал истерически хохотать, и, тыча в меня костлявым пальцем, проверещал, задыхаясь от волнения: «Глядите-ка: коммунист! Это коммунист!» Он повторил это по меньшей мере раз двадцать, как бы в припадке безумия, все возвышая голос: «Это коммунист, хе-хе, коммунист…» Потом он, пятясь, исчез в одной из боковых дверей, пошел, вероятно, заряжать фузею или пищаль. Это было наглядным уроком истории. Даже большим, чем было обещано в проспекте.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ СЕЯЛ СТРАХИ И КАКОЙ УРОК ИЗВЛЕК ДЛЯ СЕБЯ

Как-то вечером, сидя за кружкой пива, с коллегами журналистами, я начал осыпать их упреками. На дворе стояло лето 1965 года. Как раз в это время в боннском парламенте были приняты так называемые «"простые" законы о чрезвычайном положении». Хотя они и представляли собой только часть общего пакета, который ощутимо ограничивал основные права федеральных граждан (оставшиеся законы протащили через парламент позднее, после образования «большой коалиции» ХДС/ХСС с СДПГ), но мне вполне хватало и уже сделанного.

Буржуазная пресса старалась отвлечь внимание от случившегося, подняв шум вокруг предстоящей избирательной кампании в бундестаг: кому нужно «дразнить гусей», особенно в такой момент? Ганноверские местные газеты также походя осветили это важнейшее событие. Теперь же, в частной беседе, коллеги журналисты не стесняясь расписывали мрачные последствия, которые влекло за собой принятие чрезвычайного законодательства, но изливать свое недовольство на страницах газет они не решались. Более того, они считали это совершенно бесполезным.

«Ну кто будет читать все эти пламенные передовицы? – ввернул один из них, защищаясь. – Людям подавай только скандальные фотографии».

Вот тут меня и осенило; я начал развивать перед коллегами свой замысел. История эта – под названием «Человек в противогазе» – позднее попала в газеты.

Впервые после 1945 года боннское правительство включило в пакет законов о чрезвычайном положении меры по противовоздушной обороне – с явной целью психологически готовить население к возможной войне. При внимательном рассмотрении все эти меры были неэффективны, более того – нелепы. Единственная их цель успокоить граждан и предоставить сторонникам «холодной войны» больший простор для их действий в конфликтных ситуациях. Изданное федеральным правительством «Пособие по гражданской обороне» больше походило на сборник анекдотов, нежели на учебник. В качестве надежного средства защиты рекомендовалось, например, использовать портфели или папки. Для детей предусматривалось обязательное ношение (даже в мирное время) опознавательных жетонов. Каждому гражданину вменялось в обязанность создавать крупные запасы продовольствия. Официальное название этому было «Акцион айххёрнхен» («акция белка»), я называл это «Акцион вайххирнхен» («акция слабоумных»).

Порывшись в своем реквизите, я извлек старый противогаз и противовоздушный защитный шлем эпохи конца «тысячелетнего рейха». Как это сказал тот журналист: на сенсационную фотографию в газете обращают куда больше внимания, нежели на какую-нибудь передовицу? Чего не сделаешь во имя просвещения! И я решился.

Несколько дней спустя, нацепив противогаз и шлем, облачившись в приличный серый костюм и прихватив под мышку «Пособие по гражданской обороне», я направился в «Крёпке», популярное в те годы кафе на открытом воздухе в самом центре Ганновера, где скрипач подходит прямо к столикам. Войдя, я стал оглядываться в поисках места. Удивленным посетителям кафе я намеревался разъяснить, что если федеральное правительство в обязательном порядке вводит опознавательные жетоны для детей в мирное время, то оно, очевидно, руководствуется соображением, что «в случае возникновения конфликта» времени для объявления тревоги практически не останется. А стало быть, и родители не сумеют воспользоваться шансом «быстро надеть своим отпрыскам опознавательный жетон на шею, что должно впоследствии облегчить опознание детских трупов». У меня-де у самого существуют подобные же опасения, что времени для объявления тревоги не будет, а потому я на всякий случай ношу с собой экипировку для самообороны.

Дитрих Киттнер в кафе. Пока ещё все спокойно…

Но до такого изложения законов в духе Швейка дело не дошло. События развивались несколько иначе, нежели было запланировано.

Для начала: ожидаемого шока у публики мой наряд не вызвал. Посетители, разморенные полуденным солнцем и благодушно настроенные, реагировали на появление страшилища, как на веселое развлечение. С разных сторон мне даже предлагали присесть и выпить чашку кофе. Я приблизился к столику, попадавшему в объективы камер приглашенных заранее фотокорреспондентов, вежливо приподнял шлем и осведомился у двух симпатичных молодых дам, наслаждавшихся летним солнцем и напитками, не будут ли они против…

Пожалуйста: дамы охотно подвинулись. Теперь, по моему плану, должен был появиться метрдотель и указать мне на дверь. Тогда бы я громогласно, во всеуслышание объяснил, зачем и почему… Газетчики, получив свой сенсационный снимок, были бы вынуждены в текстовке написать, чем вызван этот маскарад, и моя миссия была бы выполнена.

Но вместо метрдотеля появилась полиция. Я вежливо снял противогаз и, твердо взглянув в глаза закону, спросил, что угодно господам.

Полиция арестовывает Киттнера

В ответ мне было приказано немедленно снять шлем и проследовать за фалангой хранителей правопорядка в отделение. Только я хотел начать объяснения, как мой шлем исчез в руках одного из полицейских. Я спросил, в чем причина моего ареста: может быть, я ненароком нарушил одно из существующих федеральных предписаний о порядке ношения одежды?

Не вступая в дискуссии, люди в униформе взяли меня в кольцо и повели к машине.

Я громко протестовал против задержания. Кое-что из того, что я проходил на юридическом факультете, у меня осталось в памяти. И я был убежден, что подобный арест разрешен по закону только в случае, если меня захватили на месте преступления или совершения проступка, угрожающего общественной безопасности и порядку, когда нет других средств ликвидировать эту угрозу, или же при наличии ордера на арест. Ни одной из этих предпосылок, на мой взгляд, не было – не рассматривать же как угрозу безопасности тот факт, что я был одет не по моде.

Я развернул свое удостоверение личности, несколько раз предложил полицейским взглянуть на него, чтобы лишить их возможности позднее утверждать, будто они доставили меня в участок с целью выяснения личности, и потребовал отпустить меня.

Публика, привлеченная присутствием полицейских, также протестовала – вокруг нас к этому времени столпились любители поглазеть на происходящее.

Ситуация для полицейских становилась неприятной. Но, несмотря на мои протесты, представители власти затолкали меня в свою машину и увезли.

В участке меня продержали битый час. Начальник долгое время созванивался со своими вышестоящими: никто точно не знал, какой конкретно проступок мне можно инкриминировать. Я потребовал, чтобы мне дали возможность связаться по телефону с женой или адвокатом.

– А вы вообще-то в состоянии заплатить за разговор? – последовал ответ. Я выложил одномарковую монету на письменный стол.

– Разменять не можем.

– Оставьте сдачу себе.

– Не имею права, – возразил неподкупный страж.

Мне удалось наскрести требуемую сумму из одно- и пятипфенниговых монет.

– Нет, сейчас звонить нельзя, вы мешаете несению службы, – сменил аргументацию обер-шериф.

Я настаивал на своих правах, ссылался на закон. Тогда начальник отделения перестал со мной церемониться: – Если вы сейчас же не сядете на стул, вон там, в углу, и не будете оставаться на нем, я немедленно отправлю вас в камеру этажом ниже. Я испуганно замолчал. Позднее я узнал, что может означать «этажом ниже». В народе эта крутая лестница в подвал снискала себе печальную известность: болтали о подозрительных «падениях», при которых задержанные часто получали такие серьезные увечья, каких не бывает, когда человек случайно оступится.

Мой адвокат, которого проинформировал кто-то из журналистов, со своей стороны в течение всего этого времени безуспешно пытался дозвониться до меня: полицейские отвечали, что они якобы не знают, где я нахожусь. Так официально я «исчез» на целый час.

Только после того, как один из журналистов в поисках информации переступил порог участка и узрел меня там, ситуация разрядилась. Я был счастлив получить свидетеля и тем самым вновь установить контакт с внешним миром. Сразу же после этого меня отпустили домой с наказом «больше никогда этого не делать».

Позднее против меня было начато расследование (мне инкриминировалось «грубое нарушение общественного порядка»), но вскоре его приостановили. Неловко, согласитесь, обвинять в «нарушении общественного порядка» того, кто следует букве Закона о гражданской самообороне.

Но цель акции была достигнута. Сенсационный снимок обошел все газеты, в ту пору еще не привыкшие к акциям внепарламентской оппозиции. Мы даже получили вырезки с сообщениями из зарубежных газет. Большинство изданий использовали эту историю как повод для критического комментирования законов о «самообороне». Обсуждались смысл и бессмыслица неприкрытой попытки психологической подготовки к войне, а этого я и добивался.

Мне оставалось только выяснить для себя один принципиальный вопрос: насколько гражданин имеет право отклоняться от норм ношения одежды, дабы его не обвинили в том, что он угрожает безопасности и порядку? Мой адвокат и я попытались вначале сделать это юридическим путем – безрезультатно. Примерно год спустя комитет по правовым вопросам земельного парламента Нижней Саксонии установил, что «в правовом отношении действия полицейских по отношению ко мне были "безупречными"».

И только через десять лет мои действия были признаны правомерными, что одновременно явилось звонкой оплеухой комитету по правовым вопросам. В одном серьезном учебнике для будущих юристов все происшедшее со мной приводится в качестве примера под рубрикой «Упражнения средней трудности для начинающих». Озаглавлена эта история «Кабаретист с противогазом». После подробного (на семнадцати страницах) анализа случившегося авторы учебника приходят к выводу: «Меры, предпринятые полицией против Киттнера, можно квалифицировать как нарушение закона». Таким образом, этот случай стал классическим примером полицейского произвола.

По этому учебнику обучается нынешнее поколение юристов в ФРГ. Извлекли ли они – ив первую очередь полиция – из этого уроки, я еще когда-нибудь при случае проверю.

 

КАК МЕНЯ ОДНАЖДЫ СОВЕРШЕННО НЕ ПОНЯЛИ

Когда наш ансамбль в 1960 году готовил первую программу, мы с женой жили в маленьком деревянном домишке на склоне горы, прямо над Гёттингеном. Мы выбрали его, поскольку у нас всегда было туго с деньгами. С октября по апрель ходить там можно было только в резиновых сапогах, благо они дешевы, а в холодные вечера нередко приходилось отрываться от писанины, чтобы над огнем еле коптившей керосиновой печурки отогреть закоченевшие пальцы. Но великолепное лето с лихвой вознаградило нас за нехватку комфорта зимой. Мы провели его в буквальном смысле за столом под сливовыми деревьями.

Весь наш коллектив собирался каждые два дня в саду не только потому, что у нас не было репетиционного зала. Вдоль границы участка шла тропинка, на которой частенько можно было видеть гуляющих. Таким образом, нашей первой, к сожалению, не приносящей Дохода публикой были граждане, которые, взобравшись порой на забор и покачивая удивленно головами, пытались понять, что у нас там происходит. Попытки эти были безуспешными: с такого расстояния можно было расслышать в лучшем случае обрывки фраз. Однако кучка странно одетых и оживленно жестикулирующих (в соответствии с разработанной мизансценой) людей была достаточно необычна, чтобы тот или иной прохожий не возымел время от времени желания задержаться у дырявого забора. И в самом деле, кому могло прийти в голову, что в саду репетируют?

Ударным номером нашей программы был скетч под названием «Судите и не будете судимы». Речь в нем шла о тех (к сожалению, за прошедшие годы тема не потеряла своей актуальности), кто во времена нацизма занимался судопроизводством и, не понеся никакого наказания, сохранив и места, и привилегии, продолжает вершить «право» в соответствии с неизменными традициями, словно ничего не случилось.

Кульминацией сцены, изображавшей слушание дела, был момент, когда для всех троих ее участников – судьи, адвоката и обвиняемого – в пылу схватки оживает прошлое и они в едином порыве вскидывают руку в нацистском приветствии. Для правильного понимания сцены важно было не переиграть, и потому мы вновь и вновь, до полного изнеможения репетировали этот кусок – ив саду тоже.

Во время одной из пауз я заметил одинокого зрителя. Это был прилично одетый мужчина лет сорока, судя по виду, какой-нибудь бравый учитель. Он энергично поманил меня и, когда я подошел, тоном заговорщика прошептал: «Молодой человек, то, чем вы здесь занимаетесь, слишком опасно». До меня не сразу дошло, что он имеет в виду, и я с непонимающим видом уставился на него. Тогда он объяснился: «Это хорошо, что есть еще молодежь, которая не продала своей чести союзникам. Но поймите, сад просматривается со всех сторон. Вы можете нажить себе кучу неприятностей, это неразумно. Сегодня нужно действовать осторожнее». Я все еще не мог найти слов. Тогда «соратник» заметил фамильярно: «Знаете что, навестите меня как-нибудь, мы обо всем поговорим спокойно… Есть другие пути».

С этими словами «доброжелатель» протянул мне визитную карточку и четким немецким шагом стал спускаться с горы. Он и в самом деле оказался учителем средней школы, хотя и немного неосторожным. А может, и нет.

Мы были молоды тогда и потому оставили все это без последствий. А жаль, думаю я сейчас.

Кто-то не стесняется нацистской символики и сегодня…

 

КАК ОДНАЖДЫ ПОЛИЦИЯ «ПРЕСЛЕДОВАЛА» БЕЗЗАКОНИЯ НАЦИСТОВ

Как-то однажды поздним вечером, возвращаясь с гастролей, мы остановились в небольшой, но приличной гостинице в старой части города. Это было здание старинной архитектуры с круглыми толстыми стеклами в окнах. И нам показалась уютной, почти домашней атмосфера в зале с низкими сводами, с клетчатыми скатертями на столах и запахом жареной картошки. Несколько припозднившихся гостей, заглянувших сюда, вероятно, после театра, вполголоса обсуждали городские сплетни.

Мы ждали заказа, а тем временем мой коллега Вилли Вайст-Бош, рассматривавший выставленные на обозрение пивные кружки и оловянные тарелки, обнаружил антиквариат особого рода: маленький настольный черный флажок с вышитыми на нем серебряными рунами – эмблемой СС, руководимой Гиммлером организации, объединявшей преступников, на совести которых миллионы убитых.

Мы сняли эту мерзость со стены и подвергли тщательному осмотру. Вокруг блестящих, вышитых серебром символов можно было прочесть и вышитый готическими буквами девиз этой организации убийц и палачей: «Моя честь – в верности».

Сомнения быть не могло: здесь спустя десятилетия после бесславного конца коричневых орд открыто выставлялись на всеобщее обозрение нацистские символы веры! Редко нашу труппу охватывало такое единодушное возмущение и гнев. Особенно это поразило Вилли. Он, который никогда не упускал возможности пошутить, сидел подавленный, бледный как мел, бормоча: «Так вот оно как…» Вилли не раз рассказывал нам, что нацисты уничтожили почти всю его семью в концентрационном лагере.

Мы позвали хозяйку и гневно потребовали у нее объяснений. Она поразила нас полным непониманием случившегося. «Чего вы от меня хотите? Эти господа проводят здесь заседания, это мои лучшие клиенты, не могу же я… Это же всего лишь ХИАГ, она не запрещена». И она показала нам обратную сторону лоскутка. В самом деле, так же аккуратно, как и на лицевой стороне, там было вышито: «ХИАГ, организация взаимопомощи бывших членов СС, товарищество г. Хамельна».

ХИАГ действительно существует. Возмутительно, но факт, она в Федеративной республике не запрещена. Это официальная организация закоренелых эсэсовцев (среди них есть депутаты бундестага), тоскующих, пользуясь попустительством государства, на своих сборищах о померкшем «блеске» третьего рейха. И возможно, не только мечтающих. Они, в чей адрес нередко поступают официальные приветственные адреса, регулярно устраивают свои встречи, и я не решаюсь даже подумать, что там эти господа обсуждают во время застолий после официальной части. Во всяком случае, от единодушных излияний на страницах «Фрайвиллиге», официального органа этого союза, просто тошнит. Активистов или тихих сторонников ХИАГ можно встретить на всех сборищах старых или новых нацистов.

Итак, в этой гостинице «братья» регулярно устраивали свои «бдения», и хозяйка отказывалась убрать мерзкий настольный флажок.

Я обратил ее внимание на то, что «публичная демонстрация эмблем национал-социализма», как об этом говорится в законе, наказуема. Бесполезно.

Мне не оставалось ничего другого, как позвонить в ближайший полицейский участок. Я изложил суть проблемы и попросил прислать кого-нибудь, кто был бы полномочен конфисковать эту мерзкую тряпку и положить конец скандалу.

Через полчаса и в самом деле появились двое полицейских. Они вначале пошептались с хозяйкой, сидевшей за стойкой в соседней комнате. Только потом подошли со служебным выражением на лицах к нашему столу. «Вы звонили? В чем дело?» В чем было дело, они, конечно, уже знали от хозяйки, но видимость беспристрастности следовало сохранить. Мы рассказали еще раз обо всем и предупредили, что хотим подать заявление о возбуждении дела.

«Что вы так горячитесь? – попробовал успокоить нас один из полицейских и добавил несколько язвительно: – Вас никто не принуждает ходить сюда».

Стоявшая рядом хозяйка поняла намек и объявила, что отныне нам запрещено переступать порог ее заведения. Полицейский, однако, не стал развивать эту тему, на первый раз ему было достаточно простой угрозы. Если понадобится, дело можно будет повернуть совсем иначе. «Дайте нам сначала выяснить кое-что другое, – сказал он, – у вас всегда будет время показать этим людям…» И после значительной паузы: «На дверь».

Его коллега заявил совсем уж цинично: «Вас никто не заставляет смотреть на этот флажок. Смотрите в другую сторону!» И, обращаясь к Вилли, который взволнованно пытался объяснить, как оскорбляет его этот символ нацизма: «А вы-то что вообще можете об этом знать? Вы слишком молоды для этого».

Так мы еще препирались какое-то время, но, несмотря на ссылку на ясно сформулированные параграфы закона, стражи порядка не хотели действовать.

В конце концов я, собрав всю свою выдержку, заявил служителям закона: «Если вы сейчас же не конфискуете этот предмет, я подам официальную жалобу на вас. Вы отвечаете за каждую минуту, которую этот флажок будет находиться здесь. Вы покрываете преступные действия». Полицейские отошли немного в сторону и пошептались с хозяйкой. После этого один из них, по-видимому старший, «великодушно» объявил нам: «Ну, хорошо, если вы на этом настаиваете… я конфискую его».

Он взял флажок, подержал некоторое время в руке и, обратясь к хозяйке, передал ей лоскуток. При этом он заявил официальным тоном, в котором ясно слышалась насмешка: «Я передаю вам этот конфискованный предмет, с тем чтобы вы хранили его на невидном месте» (он имел в виду, вероятно, «в укромном»). Хозяйка, довольная, что спасла украшение стола своих завсегдатаев, спрятала его за стойку, с тем, вероятно, чтобы водворить на обычное место, как только мы уйдем.

Полицейские торопливо переписали данные наших документов и, дружески пожав руку хозяйке, удалились.

Нам тоже ничего другого не оставалось, как уйти. Мы не имели больше права находиться здесь; об этом нас вежливо, но твердо предупредили полицейские перед своим уходом.

Позднее я много раз звонил в тот полицейский участок, чтобы узнать, как обстоят дела. Каждый раз мне вежливо обещали справиться и проинформировать, но на этом все и кончалось. Да и что нового могли они сообщить нам? Наверняка хозяйка и сейчас выставляет нацистский флажок на всеобщее обозрение. Теперь, правда, с ведома полиции.

Несколько лет спустя, во время турне, организованного профсоюзом металлистов, я обнаружил в Доме ремесленника в Билефельде за сценой в гардеробной нечто подобное: огромную ручной работы шкатулку из латуни, которую, помимо нацистских изречений, «украшала» еще и свастика. В этой комнате, временно служившей нам гримерной, в обычное время проводились занятия с учениками.

Мы с моим коллегой Хельмутом Руге вытащили этот предмет на сцену и продемонстрировали молодым членам профсоюза, собравшимся в зале. Их гнев вылился в антифашистской песне моего сочинения «Фашисты не пройдут», которую мы спели вместе. Во время дискуссии один молодой парень выразил сожаление, что у него не было ни долота, ни молотка, чтобы уничтожить на месте это позорное «украшение». Он был прав, так как и в этом случае наше обращение в полицию осталось без результата. Государственная прокуратура ответила мне, что дело прекращено, поскольку владелец шкатулки клятвенно заверил, что сей предмет стоит обычно повернутым свастикой к стене.

Последовавшее затем обоснование для прекращения дела было таким неслыханным по наглости, что лучше я процитирую старшего прокурора доктора Л. «Входить в учебное помещение имеют право только определенные лица, те, которые в соответствии с предварительно поданным заявлением занимаются на окружных курсах ремесленников, для чего и собираются в данном помещении. Квалифицировать же случившееся как публичное использование эмблем национал-социализма возможно лишь тогда, когда с самого начала неизвестно, сколько человек и кто именно может видеть эти символы. В данном случае это так квалифицировано быть не может, потому что в помещении собирается строго определенный круг людей». И далее: «Дело прекращено, поскольку состав преступления, о котором идет речь в § 86 а уголовного законодательства и которое предусматривает наказание за использование в общественной жизни эмблем нацизма, не имеет места».

Тут, как говорится, комментарии излишни. Пусть кто-нибудь попробует сказать, что западногерманская юстиция не является гарантом демократической свободы мнений! Нацистам остается в будущем, воссоздав третий рейх, заявить, что это «ограниченный круг людей». Тогда можно будет считать, что все в порядке.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ РЕШИЛ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ СВОИМИ ПРАВАМИ «ИЗГНАННОГО»

В 1970 году силезское землячество объявило, что их председатель Герберт Хупка собирается выступить с докладом в моем родном городе Ганновере. Этот господин, являвшийся в те годы по непонятным причинам депутатом от социал-демократической партии, выступал против новой «восточной политики», проводимой его же партией, которая, хотя и с запозданием, признала существующие реальности. Говоря точнее, Хупка был известен как чистой воды сторонник «холодной войны».

Поскольку я собирал в это время материал для новой программы и не желал оставить реваншистское сборище без контраргументов (на плакатах в заключение была обещана дискуссия), моя жена, один из моих друзей – член организации «молодые социалисты» – и я решили туда пойти.

У меня даже было право принять участие в этом рискованном предприятии. В отличие от Главного силезца (право так называться он получил, как это ни смешно, не в силу своего рождения – его колыбелью была тропическая Шри-Ланка, – а как получают титул, в лучшем случае за заслуги) я, не приложив, правда, к этому никаких усилий, действительно родился в Силезии. И вот в качестве подлинного силезца, что подтверждалось свидетельством о рождении, я не хотел отказать себе в удовольствии обвинить цейлонца в реваншизме, когда тот начнет, как ожидалось, требовать пересмотра границ, сложившихся в результате второй мировой войны.

Когда мы пришли, в зале на втором этаже собралось уже около трехсот человек, он был почти полон. Пожилые представительные господа болтали в фойе и в зале. Ни один из них не выглядел удрученным, обделенным в своих правах. Несколько известных в городе больших чинов НДП пробирались, пожимая руки, сквозь полную радостного ожидания толпу. Мы пытались выглядеть как можно более безобидно; и без того мы достаточно бросались в глаза – все трое, даже если сложить наш возраст, не дотягивали до 90 лет, и, таким образом, наш коллективный возраст был ближе к среднему возрасту собравшихся в зале. За исключением двух или трех человек, которые выглядели лет на сорок, все остальные явно были пенсионерами. Отсюда и опасность, что нас распознают (не доверяй никому до тридцати! и выдворят как чуждый элемент. Поэтому я на всякий случай сунул в карман для подстраховки мое «удостоверение беженца» и предъявил его на входе, не дожидаясь, когда меня об этом попросят.

Сей документ выдало мне, хотя я и не просил о том, правительство моей земли, когда я еще находился в нежном младенческом возрасте. Его вручают всем гражданам ФРГ, чьи дети, внуки, правнуки, праправнуки и т. д. вплоть до Страшного суда будут считаться «изгнанными», если отец или мать, дедушка или бабушка, прадедушка или прабабушка и т. д. когда-то жили по другую сторону Одера и Нейсе. Я более тридцати лет живу в Ганновере, и это в самом деле был первый и единственный случай, когда я воспользовался этим смехотворным документом, удостоверяющим мой статус «изгнанного» и служащим основанием для территориальных притязаний Бонна. Действие документа было ошеломляющим. Нас радостно приветствовали как «молодое поколение» и заботливо провели в первый ряд. Нам даже было чуть-чуть неловко, что мы так коварно замешались в компанию безобидных глупцов; но то, как события развивались дальше, показало, что мы ошибались в наших оценках, причем не в лучшую сторону.

Хупка начал свою речь, непринужденно и сердечно. Поприветствовав «дорогих соотечественников» (неужели все они были цейлонцами?), шутливо выразил сожаление, что пекари Ганновера «не могли испечь настоящий силезский песочный торт». Кружок пенсионеров сочувственно хмыкнул. Наше появление на этом сборище мумий – и где только они набирают мальчишек для своих маршей с барабанным боем? – судя по всему, было сенсацией. Ораторствующий профессионал- изгнанник счел своим долгом, указав своей холеной Рукой депутата в нашу сторону, заявить о «великой радости, с которой он приветствует присутствующее здесь молодое поколение». Это-де свидетельствует о том, что все эти длинноволосые, чумазые, готовые втоптать в грязь все ценности революционеры, о которых пресса и телевидение постоянно твердят, когда хотят показать современную молодежь, являются не более чем небольшой группой радикально настроенных молодых людей. Неизмеримо большая часть молодежи любит порядок, её отличает трудолюбие и порядочность. «Эта молодежь с нами!» (Аплодисменты.)

Так или, во всяком случае, почти так все это и прозвучало. Восторг оратора не знал границ. Он был в эйфории, под молодежью подразумевал нас, хотя у меня, к слову сказать, в мои 34 года уже были седые виски.

Потом оратор заявил, что теперь нужно стараться «начать диалог с молодежью»; он настоятельно призывал нас троих в любое время обращаться с вопросами, не стесняться что-то критиковать. Последнее нам не нужно было повторять дважды, но мы решили немного выждать. Профессиональный силезец сразу взял быка за рога. Он заговорил о «предателях» и «пораженцах», заклинал не уступать никому неотъемлемого права на родину, как это подло сделали в Бонне. Позволяя себе это замечание, от которого несколько попахивало коммерцией, оратор имел в виду, вероятно, объявленное новым правительством сокращение довольно значительных ассигнований реваншистскому землячеству, с помощью которых ХДС до сих пор обеспечивал себе на выборах голоса силезцев.

Нельзя «судьбу Германии отдавать в руки горстки слепых авантюристов», – бушевал Хупка. Гром аплодисментов: каждый знал, что он, депутат бундестага от социал-демократов, имел в виду при этом председателя своей партии Вилли Брандта и председателя фракции Герберта Венера. Каждый раз, когда оратор, искоса поглядывавший на меня, замечал, что я старательно записываю его слова, он одобрительно кивал мне и старался придать своим формулировкам побольше разящей остроты.

В конце концов торговец иллюзиями потребовал «всенародного референдума с целью определения судьбы Силезии». Это послужило мне сигналом, господин слишком долго нес опасный вздор. Я, сославшись на предложение «задавать вопросы», выразил сожаление, что время для проведения референдума упущено. Его прозевали в 1933 году. «Ах, вы имеете в виду фолькстумскампф , – мягко улыбнулся он, – но это было значительно раньше».

«Нет, я имею в виду 1933 год, – заявил я. – В тридцатые годы многие из знаменитых людей неоднократно предостерегали: «Если вы выберете Гитлера, будет новая война, из нее Германия без потерь не выйдет». Вот тогда и была подлинная возможность с помощью правильно отданных голосов решить судьбу Силезии, но ею не воспользовались».

Зал взревел в диком возмущении: нас раскусили. Слышался рев: «Убирайтесь в зону!» (реваншистское обозначение ГДР), озлобленные выкрики: «Вышвырните их вон!» И еще: «Они продались Ульбрихту». Беседа с молодежью выглядела таким образом: пожилые господа повскакали с мест, и началась свара. Некоторые из присутствующих с перекошенными от злобы лицами уже спешили к нам.

Мне стало не по себе: ведь со мной была жена. Признаюсь, только сейчас мне стало ясно, в какое рискованное дело мы ввязались. Мы, правда, были моложе и сильнее, но их было намного больше, у каждого за плечами – военный опыт, и никто из них не страдал избытком терпимости.

Я обратился к Хупке, пытаясь перекричать шум: «Вы же призывали меня к дискуссии. Удержите своих людей! Или это, по-вашему, диалог?» Шеф «изгнанных» в упор смотрел на меня. Затем он величественным жестом утихомирил толпу. Мои соотечественники со сжатыми в кулаки старческими руками отступили, однако не сели на свои места. Тихо.

Я воспользовался паузой: «А поляки будут иметь право принимать участие в голосовании?» Это был опасный момент. Но – о чудо! – в зале стояла гробовая тишина. «Я обещал этому господину, – загремел в тишине голос Хупки (слово «господину» было презрительно подчеркнуто), – я обещал этому господину ответить, и я это сейчас сделаю. Конечно, поляки тоже имеют право голосовать, но только в случае, если с них будет сброшено ярмо коммунизма. Ведь люди там лишены возможности свободно принимать решения».

Взрыв аплодисментов. «Повторяю, мы будем вести переговоры только со свободно избранным правительством Польши. Только тогда, когда Польша будет свободна от коммунизма. И мы будем всемерно способствовать этому». Бурное ликование. Это был 1970 год.

О поляке на папском престоле в Риме никто еще не отваживался даже мечтать.

Хупка и его окружение с торжеством смотрели на меня: что, съел, предатель? Тут и в самом деле ничего невозможно было поделать. О взаимной любви не могло быть и речи. Логика не котировалась вообще. Нам в самом деле было лучше оставаться дома.

А господин на трибуне продолжал гнуть свою линию. Одна полная ненависти тирада сменяла другую. Между ними – слезливые, умеренно пространные упоминания о родине. Когда он в конце концов выкрикнул, что «граница по Одеру-Нейсе никогда не будет признана», с нас было достаточно. Мы молча переглянулись и решили уйти. Не дожидаться же в самом деле, пока нас изобьют все те, кто сейчас с таким недоверием и так враждебно смотрел на нас, выставленных на всеобщее обозрение. Любовь к «молодому поколению» обернулась нескрываемой ненавистью. Тут даже самые неоспоримые аргументы ничего бы не могли изменить. Когда мы встали, я не отказал себе в удовольствии отреагировать на заявление касательно границы по Одеру-Нейсе, сказав вполголоса: «С меня хватит». Лучше бы я этого не делал. Ведь нам предстояло пройти от первого до последнего ряда сквозь строй клокочущих от ненависти стариков.

Первые две трети пути мы одолели благополучно. Но когда мы почти дошли до конца зала, кто-то из сидящих справа подставил мне ножку, слева протянулась старческая рука и схватила меня за рукав. Еще два-три старца набросились на меня. Мне удалось вырваться. \Но в дверях меня снова схватили. Восемь или десять сизоголовых скрутили меня, прижали к стене и начали избивать. Это был какой-то кошмар. Костлявые тощие руки стариков били беспорядочно, хотя каждый старался не промахнуться. К тому же сидевшие в зале подзадоривали их, из рядов доносились шипение и возгласы: «Правильно!», «Так ему!», «Врежь как следует!», «Прикончить эту свинью!». Самым опасным из моих противников был тот самый хорошо тренированный господин, один из тех сорокалетних, о которых я упоминал. Он крепко обхватил меня и подставил другим так, чтобы им удобнее было меня бить.

Мне еще раз удалось вырваться. Я выбежал в фойе. Жена и мой друг уже бежали вниз по лестнице. Я хотел последовать за ними, но у касс стояли еще пятеро. Двое уже снимали куртки. Из зала тоже напирали. Я был в ловушке. Сегодня я смеюсь, вспоминая, как воспользовался приемом Эррола Флинна, который тот демонстрировал в своих фильмах «плаща и шпаги»: поднял кассовый столик и швырнул его в сторону преследователей. Правда, в тот момент, когда я это сделал, мне было не до смеха, это была единственная возможность чуть-чуть опередить преследователей. И это мне удалось, но только до лестницы.

Свора нагнала меня и пыталась столкнуть вниз. Особенно старался самый молодой и сильный.

Я ухватился за перила. Кто-то сказал негромко: «Сбросьте его вниз». И он не шутил. Меня схватили за ноги, попытались поднять. Мне было ясно одно: нужно уцепиться, удержаться… Иначе они меня сбросят в пролет. Несмотря на жаркую схватку, я почувствовал, как у меня мороз пошел по коже. Жена кричала непрерывно: «Да отпустите же его!»

Теперь, когда я об этом пишу, она мне говорит, что в самом деле боялась за мою жизнь. Истеричные старцы были готовы на все. Эту сцену вполне можно было использовать в фильме ужасов.

Неожиданно, как по команде, меня выпустили, и преследователи побежали в зал. Прислонившись к перилам, еле дыша, я смотрел, как по лестнице большими шагами поднимаются трое полицейских. Их вызвал по телефону мой друг. Участок был расположен на другой стороне улицы, и поэтому полиция имела возможность проявить оперативность.

Теперь я должен честно признаться, что впервые в жизни с радостью ожидал приближения стражей закона. Полиция не всегда вела себя по отношению ко мне по-дружески, но в данном случае она, безусловно, оказала мне помощь в самой критической ситуации. Возможно, правда, подоплека событий была ей ввиду спешки еще недостаточно ясна.

Однако это пришедшее в последнюю минуту спасение не было кульминацией случившегося. То, что последовало за тем, затмило все предшествующее. Когда полицейские услышали, что, собственно, случилось, они захотели установить личности главных участников побоища.

«Пойдемте с нами в зал, они же ведь еще там, – предложил старший. – Вы сможете опознать их до того, как они улизнут».

Мы вошли. В ту же секунду участники встречи поднялись со своих мест и, дабы достойно завершить мероприятие, которое от начала до конца было сплошным анахронизмом, запели гимн. Разумеется, как это и можно было ожидать от «вечно вчерашних», старый его вариант, где первая строфа, от которой за версту несло шовинизмом, официально не разрешена к исполнению.

«Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…» («Германия, Германия превыше всего…») – глухо звучал хор мумий, из которого иногда выделялось дрожащее старушечье сопрано.

Они, разумеется, понимали, что должен означать тот факт, что я снова вернулся в зал в сопровождении полиции, но продолжали петь.

Мы прошли между рядов, разглядывая лица. Никто не повернул головы, все тупо глядели остекленевшими глазами перед собой, только иногда то один, то другой, мимо которого мы проходили, косил на нас глазом.

«Фон дер Маас бис ан ди Мемель, фон дер Эч бис ан ден Бельт…» («От Мааса до Мемеля, от Эча до Бельта…») Да, это бы их устроило.

Мумии поют, мы идем между рядами. Сцену, в которой было даже что-то призрачное, никакой режиссер- сюрреалист не мог бы сделать более впечатляющей.

«Германия, Германия превыше всего…» – поют политические трупы свою песню, которая для столь многих миллионов людей означала смерть. Они, тесно сомкнув ряды, поют и поют все три строфы. Кошмар никак не кончается. Смотрят прямо перед собой. Этот избивал меня? Или тот? Боже, что же должны были тогда чувствовать жертвы нацизма, когда им приходилось опознавать своих мучителей во время процессов, проведение которых оттягивалось и затягивалось. Так много старческих сморщенных лиц. У всех одно и то же застывшее выражение, и можно только догадываться, какие чувства за ними скрываются: это смесь заносчивости, страха и невысказанной холодной ненависти. Дедушки, которые вначале показались нам такими приветливыми, дружелюбными, потеряли всю свою обаятельность. Вот что сделал с ними этот гимн. Они были и остаются НЕМЦАМИ, даже если от всего мира останутся одни черепки. Когда и где они так пели? Снова звучат слова гимна. Стариков уже невозможно отличить друг от друга. Они все на одно лицо. Они поют и поют.

Путь между рядами кажется мне бесконечным. Что, интересно, чувствуют полицейские? Но вот мы обнаруживаем того самого, сильного и молодого. Он стоит немного в стороне, почти у прохода, с той стороны, где шторы. И он тоже поет громко, с чувством. Не удостаивает нас взглядом. Полицейские обращаются к нему, просят пройти с ними. В фойе он протягивает коллегам свою визитную карточку, предъявляет служебное удостоверение: сотрудник уголовной полиции Александр Ц. Был ли он здесь по службе или как частное лицо, я не знаю. Скорее всего и то, и другое. Уж очень он старательно пел. И он не воспользовался лежащей на поверхности отговоркой-оправданием: он-де хотел меня защитить. Возможно, рукоприкладство по отношению ко мне входило в круг его служебных обязанностей.

 

КАК СЕКРЕТНАЯ СЛУЖБА ОДНАЖДЫ ПОМЕШАЛА МНЕ НАНЕСТИ ОСКОРБЛЕНИЕ И КАК Я ПОЗДНЕЕ ВСЕ ЖЕ НАВЕРСТАЛ УПУЩЕННОЕ

Государственный визит печально известного иранского шаха Реза Пехлеви, милостью ЦРУ находившегося у власти, и выступление в 1967 году студентов, возмущенных этим вызовом общественности, историки описывали позднее как начало демократического движения за обновление ФРГ. Когда мы услышали о предстоящем визите, то, конечно, в то время не могли и предполагать, в каком направлении пойдут события. Мы – это дискуссионный кружок, раз в неделю использовавший мою квартиру для идеологических дискуссий. Тема «Иран» была нам давно и хорошо известна, причем не только по книгам (обсуждали мы ее часто). Мы поддерживали контакты с группой левых иранских студентов из Ганноверского технического института.

Вполне логично, что мы решили не оставаться сторонними наблюдателями.

Из газет все знали, где проходит маршрут пышного турне – оно само по себе уже являлось вызовом общественности. Слышали мы и о том, где планировались особенно мощные антишахские выступления. Ганновер не был включен в программу поездки, а Любек – был. С учетом заспанной провинциальной атмосферы третьего по величине ганзейского города не стоило ожидать, что там дело дойдет до самостоятельных акций протеста. В Гамбурге же, расположенном ближе к Любеку, студенты будут заняты сверх головы подготовкой такого «горячего» приема тирану, которого он и заслуживал. Охваченные стремлением действовать, мы решили взять Любек на себя. Иранские друзья-студенты были согласны с нами.

Если место действия удалось наметить без особых проблем, то значительные трудности возникли с проведением самой акции: нас было слишком мало. Вместе с персами мы в лучшем случае могли сколотить группу из 30 человек. Широко развернутая агитационная кампания среди левых, пусть даже с помощью устной пропаганды, исключалась: возникала опасность вызвать ответные меры со стороны властей. Единственным преимуществом нашей малочисленности было то, что мы, используя личные автомашины, могли относительно легко и незаметно решить транспортную проблему. А что дальше?

Ну вот, предположим: встанем мы перед порталом Любекского собора. Совершенно ясно, что не успеем мы открыть рот и проскандировать первый лозунг против запятнавшего себя кровью монарха, как полиция тут же возьмет в клещи нашу жалкую группку, прежде чем нам удастся еще что-то выкрикнуть. Домохозяйки и пенсионеры, собравшиеся по призывам верноподданной прессы, чтобы с влажными от умиления глазами выразить свое ликование, разразятся аплодисментами, когда нас увезут в полицейском фургоне. «Шахиня Фарах Диба – счастливая мать», «блестящий трон», «его императорское величество добрый шах» – вот темы, с помощью которых западногерманские бульварные газеты (из-за отсутствия собственной монархической династии) приводили своих читателей в состояние внутреннего трепета и глубокого восхищения. Персидское богатство и блеск позволяли кое-кому позабыть о собственных невзгодах. Мы затронем самые святые чувства толпы, и нужно молить бога, чтобы собравшиеся не избили нас на месте.

И все-таки я придумал, как выйти из положения, – это стоило мне бессонной ночи. Эффект восторженности толпы мы должны использовать для реализации своих замыслов. Мой план по своей простоте нельзя было назвать иначе как гениальным. К тому же наша малочисленность в этом случае не имела бы решающего значения.

Печатного станка у нас не было, копировального аппарата, который мог бы изготовить листовки (это подкрепило бы наши акустические усилия), – тоже. Типография исключалась, поскольку мы хотели сохранить все в тайне. Нашим единственным множительным средством была машинка для штамповки адресов. Максимальный размер напечатанного адреса был не больше сигаретной пачки. Поэтому и текст должен был быть предельно кратким. Мой план позволял это сделать.

На нашей машинке можно было изготовить только 20 оттисков с одной матрицы. Целыми ночами мы с Кристель занимались конспиративным печатанием. В то время как я прокатывал первые 20 листков, она писала следующую заготовку, и так далее, пока в конце концов не были готовы 5000 (пять тысяч) мини-листовок. Их текст был лаконичным.

«Поприветствуем шахскую чету на ее родном языке. Воскликнем же от всего сердца: «Гатель гомшо!!!» Общ. герм. – перс. дружбы».

Скажем прямо, мы собирались бессовестно злоупотребить доверчивостью толпы. Я исходил из предпосылки, что скорее всего никто из тех, кто с ликованием будет приветствовать шаха, не понимает по-персидски. А слова «Гатель гомшо!», как объяснили нам иранские друзья, означали: «Убийца, убирайся вон!»

«Поприветствуем шахскую чету на ее родном языке. Воскликнем же от всего сердца: «Гатель гомшо!!!» Общ. герм. – перс. дружбы». Скажем прямо, мы собирались бессовестно злоупотребить доверчивостью толпы. Я исходил из предпосылки, что скорее всего никто из тех, кто с ликованием будет приветствовать шаха, не понимает по-персидски. А слова «Гатель гомшо!», как объяснили нам иранские друзья, означали: «Убийца, убирайся вон!»

Дальнейшее легко было предугадать. Нам всем, прилично одетым, нужно было только смешаться с толпой ожидающих и, дружески улыбаясь, всучить бабулям эту бумажку. При появлении государственного кортежа мы планировали разделиться на группы по шесть человек и с энтузиазмом выкрикивать «Гатель гомшо!», увлекая за собой остальных. Я был готов заключить любое пари, что этот позорный титул, тысячекратно усиленный толпой, обязательно дойдет до ушей монарха-убийцы. С незапамятных времен можно положиться с гарантией на стадное чувство немецкого обывателя, когда дело доходит до славословия монархов.

Возможные контрмеры полиции не оказали бы желаемого действия, хотя бы из-за предельно короткого времени, которое, как известно, отводится для подобных визитов государственных деятелей, проходящих в ритме галопирующей свиньи. Даже если какой-нибудь подхалим придворный сумеет открыть глаза начальнику полицейского эскорта на нашу подлую выходку, возьмет ли тот на себя ответственность совершить дипломатическую бестактность и начать кричать в мегафон: «Пожалуйста, перестаньте выкрикивать эти слова, они означают: "Убийца, убирайся вон!"»? Если же полиция захочет броситься на людей, то как она отличит плевелы от зерен?

Наши шансы были отличными. План был принят единогласно. С идеологической точки зрения этот метод нельзя было назвать совсем уж безупречным, правда, мы намеревались совращать и без того уже совращенных, а создать угнетателю своего народа шоковую ситуацию сам бог велел. Застывшие, окаменевшие, как маски, лица высокой четы будут хорошо смотреться по телевидению. Все наши друзья радовались заранее.

Воскресным утром нам предстояло тронуться в путь ни свет ни заря. Был составлен план поездки. Каждый получил пакет с листовками. А на вечер в субботу все участники акции были приглашены к одному из иранцев отпраздновать в узком кругу день его рождения.

Только мы с Кристель, к нашему сожалению, не смогли принять участие в пирушке. Утром мы должны были встать раньше других. Антишахская акция по времени пересекалась еще с одной, и для нее мы хотели использовать ранние утренние часы, а в Любек выехать несколько позднее. Наша машина, на которой мы разъезжали во время гастролей, могла развивать большую скорость, так что мы легко успевали догнать остальных. Мы хотели одним ударом убить двух мух. То дело – в Ганновере – тоже нельзя было переносить, время и здесь не терпело: в воскресенье в Нижней Саксонии проходили выборы.

И здесь начинается история внутри другой истории.

В свое время я имел возможность оказать услугу молодым людям, отвергающим общество потребления, – тем, кого называют «хиппи». «Дети цветов» весной 1967 года собирались по вечерам в маленьком парке перед оперным театром и пели. Импровизированный хор наряду с народными исполнял также под гитару антивоенные и антифашистские песни. Долгое время они вроде бы никому не мешали, напротив, газеты благожелательно писали об этой идиллии в парке, причем особенно подчеркивалось, что молодые люди всегда приносили с собой метлу, чтобы самым тщательным образом убрать потом за собой мусор. О скандалах и беспорядках не было и речи. Не было поблизости и жильцов, которых могло бы раздражать негромкое пение: вокруг площади стояли исключительно административные здания. Тем не менее совершенно неожиданно, как гром среди ясного неба, местная пресса начала невиданную кампанию против «безобразий» в парке.

По слухам, директор близлежащего банка, которому подобное поведение врагов общества потребления прямо под окнами его резиденции пришлось не по вкусу, имел непродолжительный разговор с главным редактором одной местной газеты. Уже через два дня кампания принесла желаемые результаты: вокруг певцов ежевечерне начала собираться толпа. Это были сотни соответствующим образом настроенных обывателей, которые приходили не для того, чтобы послушать музыку, а для того, чтобы излить свой планомерно подогреваемый «праведный гнев» в оскорбительных словесных, а иногда и несловесных формах. Еще бы немного, и дело дошло до линчевания. Но городскому муниципалитету этого показалось мало: ему вдруг срочно понадобилось ежедневно опрыскивать деревья и кусты в парке ядовитыми химикатами – якобы для того, чтобы уберечь их от вредителей. При этом под струю «случайно» попадали и мирные отщепенцы. Чтобы покончить с пением, на хиппи спускали полицейских собак. Эта жестокость по отношению к маленькой, отнюдь не воинствующей группе молодых людей не давала мне покоя, и я решил помочь горемыкам советом и делом. После моего вмешательства обстановка разрядилась, и «дети цветов» торжественно поблагодарили меня за участие и от души предлагали в свою очередь помощь, если таковая мне когда-нибудь потребуется.

Такая возможность не заставила себя долго ждать. На выборах в местный ландтаг (парламент земли Нижняя Саксония) все предсказывали хорошие результаты НДП. А почему бы, подумал я, в нашей политической борьбе против неонацистов не воспользоваться незаезженными методами: почему бы не выставить «неисправимых» на всеобщее посмешище? Вот тут-то хиппи и могли пригодиться: они не очень жаловали нацистов.

Когда я изложил им свой план, они сразу загорелись. Партия неонацистов запланировала за несколько дней до выборов митинг перед оперным театром с последующим шествием по городу. По каким-то причинам до широкого протеста общественности дело не дошло.

Длинноволосые бородатые хиппи собрали свое самое жалкое тряпье, украсили себя живописными шляпами, нарисовали призывы на картонных плакатах, повесили их себе на шею и в количестве 40 человек, приводя в ужас обывателей, присоединились к демонстрации НДП, которая, по ее собственному признанию, выступала за «чистоту Германии». На плакатах было небрежно намалевано: «Голосуйте за НДП», «Фон Тадден – наш человек!», «Вместе с ним – на борьбу за порядок и чистоту!». Или: «Мы тоже голосуем за НДП, как и каждый порядочный немец!» Вариантов было много.

Демонстрация оголтелых, возможно, благодаря этим «мелочам» превратилась в пародию на предвыборное шествие. Коричневые, естественно, не пожелали терпеть в своих рядах непрошеных «помощников». На свою беду, они заранее для охраны (на случай эксцессов) пригласили полицию. На ее глазах и в присутствии общественности громилы из рядов НДП, которая в те годы еще заботилась о своей репутации, не могли позволить себе действовать так, как им бы хотелось, чтобы избавиться от незваных «участников марша». Кроме того, не было никакого основания для вмешательства полиции. Таким образом, карнавальное шествие двигалось по городу, сопровождаемое улюлюканьем и молчаливым осуждением со стороны демократически настроенной части населения. Все это продолжалось до тех пор, пока устроители в срочном порядке не распустили шествие. У них не было другого способа избавиться от «отбросов общества».

Воскресным утром – в этот день проходили выборы – должна была быть осуществлена вторая часть задуманной нами программы. В семь утра я на своей машине уже был в условленном месте встречи, с тем чтобы забрать моих подопечных и помощников и развезти их туда, где требовалось их участие: к тем избирательным участкам столицы этой земли, где проживала наиболее реакционно настроенная часть населения.

В багажнике у меня находился реквизит, обязанность позаботиться о нем лежала на мне. Помимо кисти и красок, там были 10 бутылок самого дешевого красного вина, 5 буханок хлеба и 10 кило кислой капусты. Когда ребята появились, я не поверил не только своим глазам, но и своему носу: на них были не только, как и в прошлый раз, самые нелепые одеяния, не щадя себя, они еще вымазали свои лица, бороды и шевелюры грязью. Это были уже не хиппи, это были бродяги самого низкого пошиба. Кроме того, они, по-видимому, совершая утренний туалет, использовали какой-то химический препарат, издававший зловоние. Хотя окна в машине были все время открыты, транспортировка ребят к «местам боевых действий» была для меня мучением. Для них – мужественных партизан сточных канав – тоже. Они по очереди признавались мне, как мечтают по окончании работы принять горячий душ.

Но долг прежде всего. По одному или по два они устраивались перед избирательными участками, разумеется, с соблюдением предписанной законом дистанции. Только теперь мне стало ясно, почему ребята так настаивали на реквизите: они, безусловно, разбирались в волшебной силе искусства. Зрелище было, скажем прямо, малопривлекательное, когда они обеими руками загребали кислую капусту, от которой во все стороны летели капли рассола, и набивали ею рот; когда они, как беззубые, обслюнявливали и обгрызали со всех сторон хлеб и, с удовольствием чавкая и отрыгиваясь, запивали все это красным вином. Естественно, на шее у них красовались плакаты: «Голосуйте за НДП!», «Фон Тадден – наш человек!». Грязь хорошо смотрелась на фоне грязи.

Мы рассуждали просто: средний сторонник НДП, разумеется, за порядок и чистоту. Но ко всему прочему он еще и глуп, поэтому вряд ли заметит подделку. С удовлетворением я услышал, как один пожилой господин, явно из «этих», говорил своей жене: «Если НДП не может обойтись без того, чтобы не нанимать этих типов, значит, все бессмысленно».

И мои помощники – кошмар обывателя – рассказывали потом, что и они сталкивались с подобной же реакцией: «Во время предыдущих выборов я голосовал за вас, но теперь… Тьфу!» Одного из нашей группы избил член НДП. Другому какой-то бравый господин хотел подарить пять марок в знак «признательности за поддержку», при этом он дружески посоветовал ему «в интересах дела» постричься. Бравый господин был прямо-таки ошарашен, когда «неимущий» швырнул ему назад к ногам «щедрый дар». Мы все считали, что наша акция была полным, хотя и недешево доставшимся нам успехом. Тут я, правда, должен признаться, что не хочу присваивать себе славу изобретателя подобных, не совсем корректных методов борьбы. Не поступают ли представители определенных политических кругов таким же образом, когда они заставляют всяких хулиганов выдавать себя за коммунистов, чтобы отпугнуть граждан от ГКП? Мы просто повернули острие их оружия против них же самих.

Но вернемся к истории с шахом. Я расставил свои последние посты перед избирательными участками и, посмотрев на часы, понял, что должен поторапливаться, если хочу вовремя добраться до Любека. Не успели мы с Кристель закрыть за собой дверь квартиры, как появился наш друг Михаэль, вид у него был обескураженный. Мы были уверены, что он с передовым отрядом давно уже находится в пути.

«Откуда ты взялся? Что-нибудь случилось? Или ты просто проспал?»

«Можете не ехать. Все провалилось». И он рассказал нам невероятную на первый взгляд историю.

Как уже упоминалось, наша группа заговорщиков, созданная для приветствия иранского сатрапа, вчера вечером собралась почти в полном составе на квартире одного из иранских студентов. Ко всеобщему удивлению, наших друзей из технического института там не оказалось, зато вместо них сидели четверо или пятеро доселе незнакомых нам иранцев. Около полуночи всех без исключения немецких гостей внезапно охватил непонятный приступ усталости, и все они погрузились в глубокий сон. Только поутру, когда ехать в Любек было уже поздно, иранцы грубо растолкали сонную команду и с издевательской руганью вытолкали их за дверь. «Если такие типы, как вы, хотят выступать против шаха, то нужно раньше вставать».

Возразить было нечего. Несостоявшиеся антишахские демонстранты, понурив голову, разбежались кто куда.

Едва наш друг закончил свой рассказ, как зазвонил телефон. Еще один из заговорщиков звонил из пригорода Ганновера. Он ничего не мог понять. «Не можете ли приехать за мной? Меня высадили из машины». Его история звучала столь же невероятно.

Что-то помешало ему вчера пойти на вечеринку, и он с тяжелым сердцем должен был отказаться, о чем, как человек воспитанный, не преминул известить хозяина по телефону. Когда он на следующее утро в воскресенье, ровно в 8 часов, ожидал других на условленном месте, чтобы, как договаривались, подвезти с собой в Любек еще трех человек, вместо друзей (те, как теперь стало известно, в это время все еще дружно отсыпались после «вечеринки») появились два незнакомых иранца. Оба представились как «товарищи из Геттингена» и продемонстрировали полное знакомство со всеми деталями запланированной операции. Поэтому у нашего товарища не закралось никаких подозрений, ведь они объявили, что остальные выехали уже на другой машине. Ему предложили пересесть в более удобный «мерседес», кстати, на нем можно было быстрее догнать товарищей.

По выезде из города повернули почему-то не на гамбургское шоссе, ведущее к Любеку, а на дорогу в направлении Дортмунда. Отъехав километров 15 от города, «геттингенские товарищи» посреди чистого поля пинками вытолкали его из машины. Листовки тоже отобрали.

Эта вторая история теперь уже полностью рассеяла все наши первоначальные сомнения. Двое наших настоящих иранских товарищей – остальные с нашего ведома за два дня до этого разъехались по другим точкам, где проходили акции протеста, – сообщили, как с помощью подстроенных телефонных звонков их заманили не на то место встречи и они впустую прождали. Когда наконец и другие участники «вечеринки» подтвердили рассказ Михаэля, картина стала совершенно ясной. Нас заманили в ловушку, и это, очевидно, было делом рук «Савак», шахской тайной службы. У наших иранских друзей, во всяком случае, на этот счет не было никаких сомнений. Учитывая зверства и убийства, которые совершала «Савак», мы могли еще радоваться, что так легко отделались.

С этого дня «новорожденный» исчез из Ганновера, а Любек остался единственным городом, где обошлось без протестов против режима насилия в Иране.

Едва монарх отбыл на родину, как федеральное правительство совершило очередной акт коленопреклонения перед сиятельным убийцей. Оно объявило о намерении начать расследование против всех участников антишахских демонстраций согласно параграфу 103 Уголовного кодекса, предусматривающего наказание за «оскорбление главы иностранного государства». Можно было не сомневаться, что возглавляемое ХДС правительство способно на такую подлость. Нашим немедленным ответом на это было создание организации взаимопомощи «Акция 103». Необходимо было организовать петиции от населения, в которых люди требовали бы от властей привлечь и их к ответственности за оскорбление шаха, то есть за счет массовости довести намерение правительства до абсурда, – испытанное боевое средство движения за гражданские права.

Теперь мы могли наверстать то, чего не смогли сделать в Любеке. Со своей стороны я пообещал самую деятельную поддержку. Вообще-то проблема была непростой. Мы лично шаха не оскорбляли – такой возможности нам не дали. Мы собирались сделать это, но нам помешали. Но невысказанное оскорбление, простое намерение сделать нечто подобное по действующему праву уголовному наказанию не подлежит. Лгать федеральным властям тоже запрещено – за этим зорко следит закон, действующий еще со времен кайзера Вильгельма. Как же нам теперь донести на самих себя? Не означало бы это – в конечном счете тоже уголовно наказуемую – имитацию проступка? Нет, такими правонарушителями мы быть не хотели. Потом нам стоило подумать об очень многих людях, которые с удовольствием подали бы заявления на самих себя, ибо не одобряли меры преследования со стороны правительства. Таким еще хуже, чем нам, у них не было даже возможности хотя бы попытаться оскорбить монарха. Надо было помочь им и заодно самим себе! Несостоявшееся оскорбление надо было наверстать, чего бы это ни стоило.

Но стоило это не так уж и дорого. Большинству – по 15 пфеннигов с носа, лично мне, правда, 102 марки. На эти деньги я заказал изготовить портрет шахского величества в натуральную величину – увеличенная фотография, на которой это ничтожество было запечатлено в белом генеральском мундире. С портретом этого фальшивого божка я в один из прекрасных субботних дней отправился на ганноверский «блошиный рынок», где всегда было полно народу. Ящик с помидорами и кошелка яиц дополняли мою экипировку. За полмарки – чистая прибыль поступала в пользу «Акции 103» – любой получал право наверстать упущенное. Клиент мог выбрать три гнилых помидора или яйца – кому что нравится – и этими классическими средствами выражения неодобрения от всей души забросать и изгадить изображение тирана. В качестве вознаграждения он получал право с чистой совестью внести свое имя в список лиц, подающих заявление на самих себя. После каждого оскорбления действием портрет протирался, что сопровождалось ядовитыми замечаниями, и предоставлялся в распоряжение следующего. Подобно зазывале в тире, я обращался к моим согражданам: «Господа гуляющие! Кто еще не пробовал? Кто еще желает? Уникальная возможность внести свое имя в почетный список демократов!»

Люди подходили, швыряли яйца и помидоры, вносили свои имена. Возле стенда, где совершались оскорбления, собралась толпа. Несколько сотен фамилий добровольно подавших на себя заявления были к концу вечера в списках. Не хватило бумаги, пришлось подклеивать новые листы.

В первую очередь благодаря этому «Акция 103» получила широкое освещение в прессе. Ни одна редакция не упустит возможности опубликовать столь колоритное фото, и собрание подписей под добровольными самозаявлениями стало широко известно по всей ФРГ. Это было еще важнее, чем три-четыре сотни заявлений, которые мы могли послать в центральный штаб гражданской инициативы.

Когда федеральное правительство позднее было вынуждено прекратить уголовное преследование ввиду чрезмерного числа затронутых лиц, я надеялся, что в успехе есть и доля моего вклада в дело демократического сопротивления. Вскоре после этого рассерженная ганноверская прокуратура прислала мне предостережение по поводу сбора подписей: об этом ей стало известно из газет, и сейчас она готовится предпринять соответствующие шаги. Вы, мол, это прекратите. Что, прокуратура без вас не справится?

Но то, что мы тогда не разглядели агентов «Савак» в собственных рядах, было непростительной наивностью с нашей стороны. Это случилось в первый и, надеюсь, в последний раз.

 

КЛУБ. АНАТОМИЯ БУНТАРСКОГО ВРЕМЕНИ (РАССКАЗ О ГОДАХ СТУДЕНЧЕСКИХ ВОЛНЕНИЙ)

Волнения, бунтарские настроения, характерные для начала студенческих выступлений конца 60-х годов, не обошли и провинциальный Ганновер. Молодые студенты, строптивые ученики на предприятиях и представители старшего поколения левых сил яростно обсуждали в многочисленных кружках и дискуссионных клубах генеральную стратегию действий внепарламентской оппозиции. Но до крупных совместных выступлений дело пока не доходило. Одиночные группы действовали изолированно друг от друга, а если порой и вступали в контакт, то разногласия о методах борьбы всегда превалировали над единством целей.

По вполне понятным причинам политическое кабаре служило идеальным катализатором оживленных дебатов по основным принципам действий, и вскоре в нашей квартире, с ее живописным беспорядком, до отказа набитой матрасами, книгами и мебелью, которую давно пора было выбросить на свалку, стали регулярно собираться постоянные члены политического кружка.

Мы очень быстро пришли к убеждению: необходимо хотя бы предложить разрозненным левым силам слить воедино свой моральный протест, создав общую надфракционную организацию, координационный центр для совместных выступлений, обсуждения различных точек зрения и программ.

Поначалу нас захватила идея основать в Ганновере одну из секций Социалистического союза немецких студентов (ССНС) в то время ведущей внепарламентской оппозиции. Однако член нашего кружка, социолог Михаэль Вестер из технического института, посчитав, что это может быть расценено как вызов, перестал посещать наш кружок и вскоре создал при университете «Союз студентов-гуманитариев» в качестве умеренной альтернативы. Так как в наш кружок входило больше молодых рабочих, нежели студентов, охваченных революционным порывом, мы приняли мужественное решение приступить к созданию «Социалистического союза немецких студентов и рабочих». Как вскоре выяснилось, затея была чересчур рискованной. Едва мы успели сообщить во франкфуртский центр ССНС о нашем намерении, как нам немедленно предостерегающе помахали оттуда красной карточкой. Спешно направленный к нам представитель пояснил, что ССНС был и останется чисто студенческим союзом. Представителей других слоев населения разрешается допускать в лучшем случае в качестве ассоциативных членов без права голоса. Так что, мол, придерживайтесь установленных правил. Однако рабочих – членов нашего кружка – все это по вполне понятным причинам мало устраивало.

Таким образом, ганноверская секция ССНС была образована лишь полгода спустя, в ней не было ни одного рабочего, и организовали ее не мы, а другие люди. Мне же не оставалось ничего другого, как выступить со своей программой кабаре на первом открытом собрании ССНС в университете. Посвящено оно было привлечению новых членов в организацию.

Зиму 1967/68 года моя жена Кристель и я провели на трехмесячных гастролях в Западном Берлине, где имели неограниченную возможность присмотреться к местному, в то время самому популярному, ССНС и его деятельности. Особое почтительное удивление вызвал у нас их «Республиканский клуб» – центр притяжения всех левых сил. Большинство членов клуба, задававших в то время тон, получили известность именно здесь, во время западноберлинских демонстраций и других акций, вызывавших восхищение. Не было ни одного из ныне поседевших представителей поколения 1968 года, кто хоть раз при каких-нибудь обстоятельствах не имел бы дела с «Республиканским клубом» или с его франкфуртским собратом – «Клубом Вольтера».

Когда, вернувшись, мы рассказали собравшимся у нас на квартире об увиденном чуде, восторг был всеобщим: нам тоже нужно создать нечто подобное. Все это совпадало и с нашими планами, так как мы с Кристель искали постоянное помещение для нашего кабаре. Единство интересов было налицо.

Мы сложили в общий котел все наши совместные сбережения, получилось 6 тысяч марок, еще трое товарищей добавили к этому 8 тысяч, и мы, гордые обладатели капитала в 14 тысяч марок, основали фирму, провозгласив своей целью создание политико-литературного клуба.

Сложный вопрос, как его назвать – «Республиканский клуб» или «Клуб Вольтера», – решился очень просто: мой брат когда-то раскопал на одном из складов бюст великого мыслителя французского Просвещения в натуральную величину. Он и должен был украсить будущий клуб. Эмблема была найдена, оставалось продолжить начатое.

После недолгих поисков мы нашли и подходящий объект для найма: складские помещения на втором этаже торгового дома, построенного в стиле модерн в центре города на Николайштрассе, 225 квадратных метров, арендная плата-1136 марок в месяц. Сам владелец дома, да и местная пресса тоже были уверены, что речь идет преимущественно о литературном клубе, и по мере сил поддерживали начинание. Когда они впоследствии раскусили, в чем тут дело, было уже поздно.

Профсоюзные функционеры и профессора, рабочие, деятели искусства и студенты оказались более сообразительными. Именно поэтому они и начали помогать нам – каждый в меру своих возможностей: один сочинил пламенный призыв в связи с созданием клуба, и не было в Ганновере ни одного уважающего себя левого, кто не подписал бы его; другие таскали кирпичи, штукатурили, убирали, красили, строгали, прокладывали проводку, скоблили.

Результат оказался потрясающим. Центром стал пивной зал, где стояло всего три стола, но зато была длиннющая стойка, на которой мы гордо начертали: «АПО-теке» . Над ней висело художественное произведение – длинная шестиметровая лампа, сваренная из отдельных старых металлических частей. Ее собственноручно и любовно изготовил для нас ганноверский скульптор Шуботц, потратив на это несколько недель.

Стену украшало гигантское панно – увеличенная копия раннего советского плаката, призывавшего на борьбу с безграмотностью. На нем был изображен революционер на взмыленном Пегасе, взметнувший над страной факел просвещения.

На свои деньги нам бы ни в жизнь не оплатить расходы на создание этого монументального полотнища. Но я вспомнил, что фирма, выпускавшая мои пластинки, просила подумать насчет какой-нибудь «незатасканной рекламной идеи».

Итак, мы изготовили набросок: на нем всадник вместо книги, как было на оригинале, держит под мышкой мою недавно вышедшую пластинку. Фирма утвердила его без раздумий. Два наших товарища-художника получили хорошо оплаченный заказ, а мы – наше панно. Но оно мне доставило не много радости. Фирма по выпуску пластинок позднее заявила, что ее надули, а ССНС во время длительных упорных дебатов обвинял меня в создании собственного культа. Дело дошло однажды даже до попыток сорвать картину со стены.

При этом следует заметить, что это произведение искусства выполняло чисто практическую функцию: революционный Пегас служил своего рода указателем в зал, где происходили театрализованные представления (120 стульев, размещенных вокруг столов, покрытых зеленым сукном, и маленькая сцена, обитая черным; на стенах – достаточно места для выставок). Четыре дня в неделю здесь выступало кабаре Киттнера, в свободные дни устраивались доклады, организовывались дискуссии, иногда – чьи-то гастроли, а раз в месяц здесь проходило большое и бурное собрание всех членов клуба. Зал был всегда набит до отказа.

Постоянно переполненным был также конференц-зал на 40 мест, украшенный огромным портретом Маркса. Любая политическая группировка, стоявшая левее правящих партий ХДС и СвДП, могла пользоваться им бесплатно. Однажды здесь появилась свежеиспеченная супружеская пара, пожелавшая сразу же после бракосочетания сфотографироваться на память возле портрета великого человека.

В читальном зале, гордости клуба, всегда лежали свежие издания – от «Нойе цюрихер цайтунг» до «Нойес Дойчланд», «Берлинер экстра-динст» и «Франкфуртер рундшау», от «Пекин рундшау» до «Байернкурир». Около 15 изданий мы получали бесплатно – для этого пришлось разослать по редакциям слезные, хотя и составленные по всей форме письма. Информация – дело важное. До самого закрытия в час ночи в читальном зале редко можно было найти свободное место. Довершал картину информационный киоск, где продавались книги, пластинки, плакаты, политические брошюры и значки с надписями левого содержания.

В клубе можно было даже поесть. Фасолевый суп, в те времена крайне непопулярное в гастрономии блюдо, снискал вскоре почти легендарную известность.

Ганновер по своему географическому положению находился на пересечении путей, ведущих к крупным центрам движения внепарламентской оппозиции – Франкфурту и Гамбургу, Западному Берлину и Кёльну. Поэтому проезжавшие через город курьеры ССНС постоянно рассказывали за стойкой о новых политических веяниях и завозили модные словечки. Только воскресные дни проходили чуточку спокойнее: студенческие профессиональные революционеры в этот день, похоже, отдыхали.

Тогда я самолично подпоясывался зеленым фартуком и, отпуская ядреные словечки, изображал типичного хозяина кабачка за стойкой. Как и следовало ожидать, это бесплатное представление привлекало массу людей: по воскресным вечерам пропустить стаканчик забегали преимущественно журналисты и деятели искусства, и это стало, помимо моих программ кабаре, важным экономическим подспорьем для клуба. Но – что еще важнее – завязывались интересные беседы.

Левые, до этого не имевшие своего пристанища, знали: здесь можно встретить единомышленников, обсудить политические разногласия, обменяться информацией, завоевать сторонников. У внепарламентской оппозиции города появилось теперь постоянное место, где можно было собраться, обсудить проведение совместных акций. Без «Клуба Вольтера» трудно было бы организовать ганноверский «Красный кружок» (об этом речь ниже. – Прим. перев.). Решительно всем известный, постоянно занятый телефон, пишущая и копировальная машины превратили клуб в центр организации демонстраций. Для левых он скоро стал незаменимым. Кто хотел узнать новости, звонил сюда. У кого было что сообщить – тоже.

Вскоре и общенациональная пресса обратила внимание на «эффективный левый плюралистический центр действий внепарламентской оппозиции». Кабаре, доклады, концерты и показы фильмов. Неожиданно наши скромные усилия оценила радиостанция «ВДР» , сказав, что наш клуб – «единственное место в Нижней Саксонии, где заботятся о показах прогрессивных фильмов». Все это постоянно привлекало к нам все больше людей, до этого стоявших в стороне от активных действий. Кое у кого из борцов внепарламентской оппозиции, позднее снискавших себе известность, именно здесь впервые начался процесс переоценки ценностей.

Конечно, обо всем происходящем знала и полиция, и во время демонстраций, проходивших в Ганновере или его окрестностях, возле наших дверей постоянно Дежурили две-три бронированные машины с полицейскими в шлемах. Они стали как бы составной частью клуба. А голубые «мигалки», когда их включали, заменяли нам даже световую рекламу.

Наш «Клуб Вольтера» просуществовал 18 месяцев.

В период наивысшего подъема студенческих волнений в нем как в зеркале отразились одновременно (особенно на заключительном этапе) все сильные и все слабые стороны западногерманской внепарламентской оппозиции.

Праздничное открытие было намечено на пасхальные дни 1968 года. Для клуба это было боевое крещение. Вооружившись красками и кистями, мы вшестером наводили последний блеск. Вечером к нам ворвались два иранских студента. «Слышали? Совершено покушение на Руди Дучке. Неизвестно, выживет ли…» Сперва мы не поверили. Звонили в Западный Берлин, слушали новости по радио: все верно. Какой-то молодой парень, начитавшийся подстрекательских статей в «Бильд-цайтунг», прямо на улице уложил двумя выстрелами лидера студенческого движения. Первый парализующий шок постепенно перерастал в гнев. Совещались недолго: разбившись на пары, мы отправились в обход по всем ресторанчикам и пивным в центре города, обращались к сидящим: «Слышали уже?… Демонстрация состоится в девять. Звоните своим друзьям, приходите все».

На демонстрацию перед зданием оперы собрались позднее четыре сотни человек. Для Ганновера по тем временам это было немало. Полиция была застигнута врасплох. Подобной блиц-акции никогда еще не было. Прошло немало времени, прежде чем с воем сирен примчались первые бронированные машины с «мигалками». На лице комиссара отчетливо читались растерянность и недоумение. «Кто руководитель демонстрации?» – выдавил он из себя, еле переводя дыхание. Мы игнорировали присутствие офицера. Он был здесь лишним.

Не зная как поступить – повод для сбора был достаточно серьезным, – полицейские держались подчеркнуто сдержанно. А может, наше неподдельное, видное невооруженным глазом возмущение вызывало в них чувство уважения? Осторожно, почти боязливо они пытались то тут, то там оттеснить толпу с площади. Столкнувшись с сопротивлением, стражи порядка отказались от своей затеи.

А когда по окончании спектакля первые зрители вышли на улицу из здания оперы (многие из них впервые услышали ужасную весть через мегафон) и в своих вечерних нарядах присоединились к демонстрации, полиция потихоньку убралась. Только на углу был оставлен одинокий пост наблюдения.

Глубокой ночью мы объявили о закрытии митинга. Но «Клуб Вольтера» в эту ночь оставался открытым: до самого утра в нем заседал первый стихийно возникший комитет действий из 30 человек.

Мнение было единым: газета «Бильд» – соучастница покушения. Совершенно очевидно, что оно было результатом тщательно подготовленной кампании травли со стороны газет концерна Шпрингера, последовательно проводимой в течение длительного времени против внепарламентской оппозиции и лично против Дучке. Таким образом, объект будущих акций протеста был намечен. Мы разрабатывали соответствующие планы.

Я остался спать в клубе – так было проще. Но уже через три часа меня разбудило громкое скандирование, доносившееся с улицы. Перед дверями стояла группа демонстрантов – человек 20 или 30. В середине – старомодный деревянный катафалк, весь обвешанный плакатами протеста. Люди представились просто: «Внепарламентская оппозиция Бургдорфа». Мрачную повозку они раздобыли вчера вечером, как только услышали весть о покушении, с разрешения местного духовника вытащили ее из общинного сарая и пешком проделали долгий путь в столицу земли. Священники как истинные пастыри пришли вместе с ними.

Коллеги двинулись прямиком на Николайштрассе, так как уже и в Бургдорфе распространились слухи о наших планах организовать клуб. «Кого-нибудь да найдете там…» Их предположение оправдалось.

После этого без всякой предварительной договоренности стали прибывать все новые и новые участники – поодиночке и группами. Импровизированная генеральная ассамблея приняла решение захватить с собой катафалк и двигаться к главной церкви города, чтобы там выразить свой протест в присутствии участников богослужения, устроенного по случаю страстной пятницы. По пути процессия разрасталась.

Когда мы со своими плакатами молча вступили под своды церкви, пастор прервал проповедь. Мой коллега Аксель Айхенберг, как и было договорено, выступил вперед и, стоя перед алтарем, зачитал членам общины (на лицах людей были написаны скорбь и негодование) нашу резолюцию, которую мы написали ночью. Органист пытался было заглушить его мощными аккордами своего инструмента, но по знаку проповедника прекратил это занятие. Наше обвинение против Акселя Цезаря Шпрингера, против Курта Георга Кизингера громко прозвучало под церковными сводами. Еще немного, и мы бы обогатили литургию, скандируя: «"Бильд" – соучастница покушения"».

Но пастор неожиданно сам заговорил об этом. Община сидела, словно пораженная громом. Полицейский шпик, пристроившийся под церковной кафедрой, старательно строчил.

Позднее к нам присоединилось несколько тысяч человек – участников проходившего одновременно с нашим митингом пасхального марша. С огромным трудом нам удалось добиться того, чтобы важнейшая тема разоружения не исчезла полностью из выступлений. Событие дня, возмущение по поводу покушения на Дучке, понятно, на время заслонили все остальное. Под конец митинга среди собравшихся созрело решение: «К Гозериде!» – на этой улице печаталась газета «Бильд».

В полицейском отчете позднее обо мне говорилось как о подстрекателе. Но подстрекать тут не было нужды, каждому и без того все было абсолютно ясно. Толпы людей двинулись к редакционному зданию, и остановить их было невозможно. Печатники подбадривали нас выкриками. Откуда-то к воротам здания подтащили огромные мусорные контейнеры. Заграждение укрепляли досками, железными балками, а главное – живой заслон образовали люди. Ловушка захлопнулась, путь для распространения ненавистного шпрингеровского издания был блокирован.

Время от времени, после тщательного контроля, мы пропускали грузовики с тиражом печатающейся в той же типографии газеты «Ганноверше прессе». И всякий раз, когда мы через мегафон объявляли об успешной блокаде «Бильд» в других городах, вспыхивало всеобщее ликование. В «Клубе Вольтера», находившемся в двухстах метрах от нас, сидела небольшая команда, поддерживавшая контакт по телефону с другими городами, она слушала все сообщения по радио и телевидению. Свежие новости доставлялись нам с нарочным.

Появились крупные наряды полиции, но в течение шести часов они бездействовали. Решимость огромной толпы, казалось, парализовала их. А может, полицейское руководство хотело сначала из осторожности выждать, посмотреть, как будут развиваться события в других городах ФРГ?

И только около двух часов ночи, когда многие разошлись по домам, наряды полиции набросились на оставшееся твердое ядро демонстрантов с жестокостью, дотоле в Ганновере неслыханной. Водометы в упор «расстреливали» сидящих на земле людей. Затем по нашим головам без разбору загуляли дубинки – с такой силой, словно били настоящими дубинами. Не было ни малейших попыток оттащить в сторону участников блокады, не оказывающих никакого сопротивления (а, как мы слышали, именно так надлежит поступать полиции в цивилизованных странах). Лишь после того, как все участники демонстрации промокли насквозь, были избиты, причем некоторые до крови, полицейские начали хватать людей за руки, за ноги, за волосы, волочь по земле и заталкивать в машины, продолжая при этом избивать их и пинать ногами.

В радиорепортаже с места события, транслировавшемся на следующий день, можно было услышать, как репортер Дитер Буб, описывая ночное побоище, говорил в микрофон (в его голосе слышались слезы): «И это называется демократией, когда так обращаются с гражданами, с людьми?»

В половине третьего все было кончено. Я сумел избежать ареста. В тот момент, когда на нас набросились полицейские, я был занят тем, что оттаскивал раненого едва державшегося на ногах демонстранта из опасной зоны. Потом я попробовал вернуться, но тщетно: меня не арестовали, а огрели дубинкой. 15 или 20 раненых и промокших до нитки демонстрантов, которым удалось избежать ареста, сразу после всего пережитого собрались в клубе. Исполненные чувства гнева и горького отчаяния, мы предприняли еще одну безумную попытку продолжать блокаду. Но на этот раз полиция ограничилась лишь тем, что разогнала нас, заставив предварительно некоторое время постоять лицом к степе, после чего, к всеобщему изумлению, отпустила всех. Вероятно, камеры к этому времени были уже переполнены.

Снова собравшись в клубе, мы попытались проанализировать ситуацию. Кого арестовали? Те, кому удалось уйти, могли завтра утром собраться у здания, где держали арестованных, требовать освобождения товарищей. У большинства наших друзей телефоны не отвечали, мы вносили их имена в список «вероятно арестованных». Те, до кого удалось дозвониться, обещали завтра в семь утра прийти к зданию полицай-президиума. Если окажется, что наших товарищей запихнули куда-то в другое место, мы все вместе двинемся туда.

В пять утра я позвонил в полицию и, используя некоторые профессиональные выражения, выдал себя за адвоката, который якобы только что вернулся из поездки и узнал, что некоторые из его подзащитных находятся под арестом. И тут произошло неожиданное: мне действительно зачитали длинный список арестованных. Их было 48 человек, место содержания под стражей – полицай-президиум.

В шесть утра мы вызвали по телефону настоящего адвоката, а в семь стояли уже перед зданием. Нас было 150 человек. Полицейские испуганно выглядывали из окон. Мы запели боевые песни рабочих, скандировали, пытаясь приободрить арестованных товарищей, чтобы показать им: мы с вами. Наконец из правого крыла тюрьмы услышали ответ. Теперь мы твердо знали: наши соратники действительно находятся здесь.

В участке мы сперва потребовали немедленно освободить всех, а когда нам отказали, стали настаивать на том, чтобы нам по крайней мере дали возможность встретиться с арестованными. Когда мы в полном составе набились в комнаты и коридоры участка (каждый пришел якобы «по своим делам»), полицейские ввиду своей малочисленности посчитали за благо не затевать с нами потасовку в помещении. В конце концов было дано разрешение составить «контрольную комиссию» из четырех человек, проинспектировать камеры и поговорить с арестованными.

Условия содержания наших друзей оказались просто ужасными. Их, промокших, дрожащих от холода, затолкали по 6-8 человек в неотапливаемые камеры, рассчитанные максимум на 2-3 лица, и даже не дали одеял. Один из демонстрантов, у которого был диабет, рассказал, что у него отобрали жизненно необходимый для него инсулин и не разрешили сделать укол. О мерзких оскорблениях и издевательствах говорили все. Контрольная комиссия настояла на том, чтобы каждому арестованному выдали по одеялу, а больному был сделан укол. Кроме того, все должны получить завтрак с горячим кофе. Сигареты мы запасливо прихватили с собой.

В 10 утра появился адвокат, и после длительных переговоров – а за окном между тем время от времени скандировали, требуя ускорить дело, – полиция после обеда нехотя начала отпускать первых арестованных.

Вот тогда и появился один из главных записных ораторов так называемого «антиавторитарного» крыла ССНС, свежевыбритый и хорошо выспавшийся. Всю ночь мы безуспешно пытались до него дозвониться и, поскольку его телефон не отвечал, занесли его в список «вероятно арестованных». Сделали мы это еще и потому, что твердо знали: его жену тоже забрали. Теперь он с важным видом заявил, что после стресса, пережитого во время демонстрации, он должен был принять большую дозу снотворного и потому, к сожалению, не слышал телефонных звонков.

Все мы были настолько измучены, что отложили намеченное на вечер открытие клуба, хотя «Клуб Вольтера» и без того практически уже стал центром ганноверской внепарламентской оппозиции.

В дальнейшем клуб очень скоро превратился в эффективный центр проведения акций. Так как в нем, как правило, всегда можно было встретить кого-нибудь из лидеров различных группировок внепарламентской оппозиции, было несложно оперативно реагировать на актуальные события дня, проводить совместные акции. Порой, буквально через несколько минут после того, как средства массовой информации сообщали об очередном политическом скандале, импровизированный комитет по координации действий уже обсуждал формы протеста. Безупречно функционировавшая система телефонного оповещения позволяла информировать о принятых решениях в тот же вечер или ночь широкий круг людей, которые наутро в свою очередь разносили новости по студенческим аудиториям, предприятиям, школам, так что и к обеду люди уже шли на демонстрацию. Такой способ оповещения не мог обеспечить сохранность тайны, но этот недостаток компенсировался за счет эффекта неожиданности и быстроты. Политические деятели и полицейское руководство часто оказывались захваченными врасплох и неподготовленными к нашим действиям.

Особая заслуга в проведении блиц-акций принадлежала группе молодых типографских рабочих и учеников под названием «Молодые графики», которые постоянно посещали «Клуб Вольтера» и были среди его основателей. Многие из ребят работали в маленьких частных типографиях, и кое-кто имел свои ключи от них. Частенько по эскизам и наброскам, изготовленным в десять вечера, к полуночи были уже напечатаны листовки или плакаты – кто-нибудь из ребят без ведома шефа добровольно работал сверхурочно.

Крупные демонстрации – например, против чрезвычайного законодательства, против запланированных в нарушение конституции «превентивных арестов» или фашистского переворота в Греции – явились результатом тщательной подготовительной работы клуба, сравнимой разве что с действиями генерального штаба.

Порой достаточно было повесить листок с объявлением на доску информации, написать на плакате, извещающем о собрании НДП или другого реваншистского сборища, на объявлении об открытом заседании в городской ратуше всего два слова: «Мы придем!» – и можно было быть уверенным, что на данное мероприятие пойдет около сотни критически настроенных сторонников внепарламентской оппозиции.

Моим любимым детищем среди проводимых в клубе мероприятий было одно, которому я дал название «Перекрестный допрос – органы власти под микроскопом». Эта дискуссия в форме вопросов и ответов проводилась раз в месяц. Лица, представавшие перед публикой, попадали под такой обстрел, что чувствовали себя крайне неуютно. Каждому из них отводилось максимум пять минут на выступление, потом раздавался удар гонга, и обреченный отдавался на растерзание толпе. По действовавшим правилам нельзя было отказываться отвечать на какой-то вопрос или давать уклончивые ответы.

Поначалу мне удавалось чаще всего приглашать для участия в дискуссии людей, которые и без того симпатизировали внепарламентской оппозиции. Однако, когда газетные рецензии подтвердили респектабельность и корректное проведение этих мероприятий, вскоре и представители буржуазного лагеря осмелились предстать перед публикой – и каждый раз с треском проваливались. Даже если они были уверены в прочности своих аргументов, искушенная в горячих дебатах аудитория с наслаждением набрасывалась на них и не оставляла камня на камне от очередной пустопорожней фразы. Только один раз сотруднику журнала «Шпигель» удалось сравнительно без потерь покинуть место дачи свидетельских показаний. Но он был исключением.

Задумывая эту серию, мы с самого начала решили как-нибудь заманить на скользкий лед представителей газеты «Бильд» и бундесвера. И вот однажды отважный министр юстиции земли Нижняя Саксония, рискнувший принять участие в этом мероприятии, отвечал в ходе, «перекрестного допроса» на вопросы о праве на демонстрации. И конечно, благополучно плюхнулся в лужу! А затем, уже за стойкой бара, в обычной манере политика бросил представителям прессы: мол, «не так уж и страшна эта внепарламентская оппозиция, как ее малюют» (говорят, что за это высказывание он имел потом неприятности в своей партии). Вот тут-то нам и показалось, что настал подходящий момент… Мы направили вежливое приглашение «на ринг» редактору ганноверского издания «Бильд», известному всему городу заносчивому типу, и тот дал согласие. В конце концов на карту был поставлен престиж газеты.

«Перекрестный допрос» на тему «"Бильд"- соучастница покушения?» превратился в трибунал.

Звеня воображаемыми шпорами – герой, да и только! – обреченный ступил на эшафот. Он недооценил опасность, ибо свято верил в то, о чем ежедневно писала его газета. Краткий восторженный реферат о «бульварной журналистике», которая призвана быть «ухом народным», постоянно «ощущать пульс времени», которая «не может спокойно почивать, завоевав широкий слой подписчиков», был выслушан, после чего самодовольному господину пришел конец.

При этом не обошлось и без некоторого налета трагизма. На первый же заданный вопрос представитель Шпрингера ответил на удивление честно (может, он решил сначала завоевать сторонников?): да, и у него-де волосы встают дыбом от шпрингеровских материалов о студентах… Кто-то из присутствующих тотчас же вклинился: «Ну, тогда на этом опрос можно закончить. Все правильно: «"Бильд"- соучастница покушения».

Только теперь главный редактор понял, что в своих откровениях он зашел дальше дозволенного, что газетный магнат никогда не простит ему такого, и начал упорную борьбу за сохранение своего высокопоставленного кресла. «Никаких комментариев по заданному вопросу…»

Что было дальше – подобного я никогда в своей жизни не видел ни до этого, ни после. Разумеется, тут же как град посыпались вопросы, и все в том же направлении. И на каждый из них следовал стереотипный ответ: «Никаких комментариев». И так – в течение четверти часа: вопрос – «никаких комментариев», следующий вопрос – «никаких комментариев». Еще один – «никаких комментариев… комментариев… комментариев…». Больше от него нельзя было добиться ни слова.

С каждым новым «никаких комментариев» все отчетливее проступал облик человека, сломленного физически и морально. Журналист, до этого вечера – само воплощение успеха, с каждой минутой сникал прямо на глазах. Последние «никаких комментариев» звучали уже, как крик о помощи, мольба о пощаде. Это был уже не «перекрестный допрос», а самая настоящая экзекуция. От этой сцены могло стать дурно. Многие из нас почувствовали нечто вроде сострадания к нашему заклятому врагу – тому, кто делает эту газету «Бильд». Нужно было усилием воли зрительно представить себе, что ежедневно выплевывают печатные машины Шпрингера, чтобы суметь выдержать все это хотя бы в качестве простого зрителя.

В конце концов вопросы прекратились. Противно получать стереотипное «никаких комментариев» на самые безобидные вопросы, сопровождаемое каждый раз хохотом публики. Человека доконали до такой степени, что он ответил бы «никаких комментариев» даже на вопрос о собственном возрасте. Мы прервали дискуссию: противник был в нокауте.

Со сцены спустилась человеческая развалина – этого я никогда не забуду. И если у меня что-то и зашевелилось вроде угрызения совести, то потом я почувствовал бешенство на систему: что она сделала из этого, когда-то молодого, честолюбивого и наверняка имевшего добрые задатки человека!

Присутствовавшие на вечере журналисты, которые в начале побоища еще хихикали, теперь невольно опустили глаза. Никто из них позднее, вероятно из чувства коллегиальной солидарности, не опубликовал о происшедшем ни строчки. «Никаких комментариев».

После этого вечера заполучить представителей бундесвера для участия в «перекрестном допросе» нам не удалось. Слухи о происшедшем наверняка просочились и к ним.

Некоторое время спустя наш злополучный герой позвонил мне по телефону и попросил зайти в редакцию «Бильд». Нет, нет, можно не беспокоиться, ничего плохого он не замышляет. Он хотел бы лишь показать мне, как можно заниматься саботажем, работая в «Бильд». Любопытство возобладало во мне над недоверием, и я пришел.

Главный редактор попросил принести несколько старых выпусков «Бильд» и с гордостью ткнул пальцем в две или три статьи и выжидательно посмотрел на меня. «Ну как?» – спросил он. Я ничего не понимал.

«Взгляните-ка сюда, господин Киттнер! Я же напечатал название государства ГДР без кавычек. Я умышленно позабыл о них. А вот здесь я еще написал, что на пляжах в Болгарии нет мошенничества». Он действительно непомерно гордился вспышкой собственного мужества.

Затем я узнал, что господин главный редактор намерен стать другим человеком. Это означало, что его уволили. После этого он дружески распрощался со мной. Всё.

Не переоценил ли журналист, после всего, что ему пришлось натерпеться в клубе, возможности внепарламентской оппозиции и не перестраховался ли он? Этого мне никогда не узнать.

 

* * *

В одном был прав представитель газеты «Бильд»: писать в то время три буковки ГДР без кавычек считалось, согласно господствовавшей в ФРГ доктрине, неслыханным святотатством, неуважением к боннскому государству. С помощью своей (позднее потерпевшей позорное фиаско) «доктрины Хальштейна» федеральное правительство состряпало правовую основу, согласно которой присвоило себе право представлять интересы всех немцев, включая и жителей ГДР. Столь противоречащее здравому смыслу притязание на единоличное представительство привело к тому, что существование другого немецкого государства вопреки всем реальностям попросту игнорировалось (по принципу «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»). Официально чаще всего прибегали к выражениям «восточная зона», «зона», «советская оккупационная зона», а то еще «образование» или «феномен». Разрешалась еще формулировка «так называемая ГДР» или же имя нелюбимого соседа бралось в кавычки.

Непризнание суверенитета другого государства – классическое средство империалистической политики – в перспективе не могло служить миру и разрядке, и вскоре во время демонстраций политически сознательная часть внепарламентской оппозиции скандировала: «Мы требуем от канцлера Брандта признать ГДР!»

Не только по этой причине, но еще и из желания узнать, что же действительно происходит в другом немецком государстве, которое наши средства массовой информации столь дружно охаивали, мы решили провести серию информационных вечеров о ГДР. И так как из первых рук, как известно, можно получить более исчерпывающую информацию, я обратился с просьбой в Совет Мира ГДР направить к нам лекторов, деятелей культуры, писателей, а также прислать фильмы. Реакция была положительной. «Клубу Вольтера» была предоставлена самая широкая информация, которую в Федеративной республике официально предпочитали замалчивать. В те вечера, когда выступали историки и теологи, профсоюзные деятели и поэты, авторы и исполнители песен, политики и режиссеры, зал был переполнен. Возможно, тем самым и мы внесли свою лепту в то, что позднее реалистические воззрения на проблему двух германских государств одержали верх.

Я не мог отказать себе в удовольствии лично нанести булавочный укол тупым сторонникам идеи единоличного представительства. Это, как я надеялся, придавало делу необходимую остроту. В соответствии с содержанием вечеров я окрестил серию довольно точно: «Наш сосед ГДР», – хорошо зная, что такая формулировка – простая и сама собой разумеющаяся – сильнее всего уязвит сторонников «холодной войны».

Одним из самых интересных вечеров из серии о ГДР было чтение стихов с участием Германа Канта. Впервые на Западе должны были прозвучать отрывки из его еще не опубликованного романа «Импрессум». Мы по праву считали этот вечер значительным литературным событием для всей страны и потому пригласили журналистов из всех крупных изданий, ведущих литературный раздел. К сожалению, ни одна из газет не воспользовалась возможностью получить информацию из первых рук. Вот если бы автор был диссидентом – тогда другое дело, тогда интерес к нему проявился бы мгновенно.

Однако отсутствие китов журналистики не стало невосполнимой потерей. Желающих прийти на чтение оказалось столько, что дело едва не дошло до драки из-за восьми или десяти мест, зарезервированных для прессы, которые мы в последнюю минуту отдали простым смертным.

Публика в зале была пестрой: студенты и почтенные книготорговцы, молодые рабочие и представители системы образования. Вечер прошел с успехом. Особенно группа сотрудников общества имени Гёте не переставала удивляться, что такой блестящий писатель, мастер точных формулировок, обладающий даром убеждения и вообще сам по себе просто симпатичный человек – и вдруг именно он подчеркнуто демонстрирует свои коммунистические убеждения…

В средствах массовой информации с публикациями было негусто: беседа в местной газете, короткое радиоинтервью. И только две недели спустя в прессе «свободного» Запада тема «Кант» внезапно замелькала в заголовках на литературных страницах. «Новый роман писателя из Восточного Берлина Германа Канта не будет издан в ГДР, – подчеркивал диктор сводки новостей северогерманского радио. – В студенческом издании ГДР «Форум» прекращено печатание журнального варианта его выдающегося литературного произведения».

Я не успел позвонить самому Канту и уточнить всё лично, так как буквально уже через десять минут после передачи сообщения мой телефон начал беспрерывно звонить, и так продолжалось до конца дня.

Первый из позвонивших оказался редактором гамбургского еженедельника «Цайт».

– Скажите-ка, господин Киттнер, ведь это у вас несколько недель назад выступал с чтением Герман Кант? Какой-нибудь отрывок из романа «Импрессум» был в его программе?

– Да, конечно. Вы ведь получили наше приглашение. Я же вам об этом писал…

– Это очень интересно. Не знаю, слышали ли вы уже: на той стороне на Канта наложен запрет. Ужасно, не правда ли? Может, у вас есть случайно копия его рукописи?

– Нет, к сожалению.

– Но что касается содержания… Вы, конечно же, знаете, о чем там идет речь? Не могли бы мы с вами побеседовать об этом?

Так вот откуда дул ветер! Когда какой-нибудь коммунист выступает с чтением в левом клубе – это неинтересно. Но теперь… может, это политический дисси?… Вот это литературная тема.

– Н-да… – Я продемонстрировал удивление. – Не могу понять… У вас же была возможность послушать все самому, даже записать… Но вы ведь не пришли. На ваш стул мы посадили какого-то молодого рабочего…

Вот так и становятся жертвами собственного антикоммунизма. Я, честно говоря, наслаждался неприятной ситуацией, в которой он очутился, и дал ему это почувствовать.

– Ах, знаете ли, господин Киттнер, такой плотный график… столько много всего наваливается… и секретарши могут забыть положить на стол… Верите или нет: когда ваше письмо попало ко мне, было уже поздно… Да если бы знать… А вы что, действительно не можете мне… Я имею в виду какие-нибудь два-три момента…

– Да, помнится, он отпускал шуточки по поводу графини Дёнхофф .

Молчание. Графиня – это «кабинеты власти» в еженедельнике «Цайт». Она там задает тон.

– А еще, господин Киттнер? Какие еще темы?

– Ах, знаете ли, столько уже прошло времени с тех пор! Не знаю, что я еще…

– А у вас магнитофона не было? Да, магнитофона. – У него вновь затеплилась надежда. – Вы же наверняка записывали на магнитофон такое важное литературное событие?

Записывали. Но не для него.

– Н-да, хорошая идея, но жаль, что поздно. – Я притворялся, будто размышляю вслух. – Видите ли, я как неспециалист… Вот если бы вы тогда пришли, то наверняка подсказали бы мне. Но вас не было, к сожалению.

Теперь я уже не скрывал иронии.

– Откуда же мне было знать, что это литературное событие такого ранга… Если его игнорирует «Цайт»…

На этом наш разговор закончился. Он все понял. И, надеюсь, извлек урок.

В течение дня звонили и другие журналисты, воспылавшие вдруг интересом к Герману Канту и его книге «Импрессум». Один приглашал меня на беседу в Гамбург (расходы, разумеется, за его счет), другой соблазнял солидным «гонораром за информацию». Каждый из них выражал свое глубокое сожаление, что из-за каких-то не терпящих отлагательства дел не сумел попасть на чтения, но сейчас был преисполнен желания незамедлительно сделать все возможное, чтобы помочь писателю. Все эти беседы протекали примерно в том же духе, что и вышеописанная.

Удивительным образом большинство внезапно объявившихся литературных друзей Канта не считали возможным последовать моему совету и позвонить автору лично – у него ведь был телефон. Они подозревали, вероятно, что тот пошлет непрошеных советчиков куда подальше. Опасение оказалось справедливым.

– Разумеется, речь идет о нелепом недоразумении, – так Кант объяснил мне вскоре свою позицию. – Дело должно быть сейчас урегулировано. Но в своем кругу. Я не позволю таким, как графиня Дёнхофф, Делать из меня мученика и использовать во вред социализму.

Роман «Импрессум» вскоре был издан сперва в ГДР, а затем уже и на Западе. Он стал бестселлером там, и там. А мы были горды тем, что смогли вписать анналы клуба столь важное литературное событие – пусть даже и без поддержки западногерманской прессы. Но с тех пор у меня возникли известные трения с некоторыми редакторами литературных отделов. Существуют они и по сей день.

Дабы не оказаться в роли неких частных предпринимателей, стоящих во главе движения за единство действий ганноверской внепарламентской оппозиции, мы с самого начала решили ограничить свою деятельность в «Клубе Вольтера» организационными и хозяйственными рамками. Мы хотели лишь создать технически оптимальные условия для его функционирования. Наполнять работу политическим содержанием должны были сами группы. Поэтому еще до открытия клуба мы выдвигали идею основать союз под тем же названием, который должен был бы взять на себя политические функции, а также выступать в роли высшей инстанции при принятии всех основных решений, касающихся деятельности клуба. Так и случилось: союз насчитывал уже 250 человек – известных и рядовых членов различных профсоюзов, ученых, политиков, рабочих, учащихся и студентов, представлявших весь политический спектр левых сил. На собрании учредителей, согласно закону о деятельности союзов, было выбрано правление из семи человек с соблюдением норм представительства: каждая более или менее влиятельная группировка получила место и право голоса. После этого можно было действовать.

Но вскоре в рядах тогдашней внепарламентской оппозиции начался раскол, стали возникать непредвиденные трудности, главной из которых была ее неспособность поступиться идеологическими разногласиями, порой минимальными, ради совместных действий. Ежемесячные ассамблеи вылились в беспорядочные дебаты по пустякам. Враждующие стороны с удовольствием занимались обоюдным кровопусканием. Почти на каждой ассамблее избиралось новое правление – волею случая проходили те, кто на данный момент имел большинство сторонников в зале. Каждое правление гнуло свою линию. Оно составляло рабочие планы, принимало программу политической учебы, объявляло темы докладов, иногда на год вперед, и все это так и оставалось на бумаге. Эффективная политическая работа проводилась внутри самих групп – одиночных или объединявшихся во временные коалиции. Правление союза было скорее тормозом, хотя бы потому, что резервировало помещение под мероприятия, которые никогда не проводились.

Одна из действовавших в рамках клуба рабочих групп крайне редко устраивала свои заседания. Зато они проводились при соблюдении строгой конспирации – в отличие от всех остальных организаций, действовавших открыто. Правда, заседал «Рабочий кружок полицейских-демократов» в конференц-зале всего несколько раз.

Их было трое или четверо, молодых полицейских, родственных между собой по духу: будучи свидетелями жестоких действий полиции, они всей душой были на стороне внепарламентской оппозиции. Постепенно их число возросло до 11. Среди них несколько человек были пожилого возраста. Они помогали нам, своевременно оповещая о планах полиции и ее стратегии, но прежде всего вели агитацию среди товарищей, пытались смягчить их агрессивные настроения против левых, искусно подогреваемые полицейским руководством. Их повседневная, настойчивая работа, заслуживавшая всяческого восхищения, помогала ослаблять воздействие распространяемых в их среде антикоммунистических стереотипов.

Легко представить себе состояние какого-нибудь молодого полицейского, который, вместо того чтобы провести выходные дни со своей девушкой, вынужден был в субботу в 4 утра загружаться в бронированную машину, потом с 7 утра стоять целый день без дела где-нибудь на ганноверской площади при полном снаряжении, изнывая от жары, пока в 17 часов не начнется тот самый митинг, на разгон которого их направили. Это случается под вечер, и к тому времени у них накапливается достаточно злости, чтобы идти в бой с той жестокостью, которой ожидает от них руководство. Обратный путь в полицейские казармы – это еще 150 километров, короткое время на сон, и потом все начинается по новой. Поскольку полицейской верхушке лучше других должно быть известно, насколько бессмысленно задействовать такую огромную массу людей задолго до объявленного начала демонстрации, мы не могли не прийти к естественному выводу, что составленный таким образом график служил единственной цели: подогревать эмоции против демонстрантов, якобы виновных в том, что по их милости полицейские лишаются свободного времени.

И вот здесь проявилась находчивость наших товарищей из полиции. Приведем один только пример. Прекрасно зная психологию молодых полицейских, они закупили на собранные для этой цели в клубе деньги огромную партию игральных карт, а утром раздали их своим коллегам. Умиротворяющее воздействие такого вида «сервиса» мы ощутили на себе вечером того же дня: на этот раз полицейские действовали против нас заметно менее агрессивно.

Демократически настроенные полицейские часто предупреждали нас, в каких частях города будут устраиваться облавы против наших расклейщиков плакатов или тех, кто рисует на стенах лозунги. В ходе кампании против чрезвычайного законодательства один из членов нашего клуба, имея при себе краску и кисти, разъезжал в патрульной машине. В то время как он малевал лозунги, полицейские стояли на стреме. И когда после проведения совместной акции где-то в 3 утра патрульным машинам по рации поступило указание от руководства «обращать особое внимание на тех, кто рисует лозунги», на какой-нибудь тихой пригородной улочке из полицейской машины в ответ, вероятно, раздавались взрывы гомерического хохота.

Конечно, коллеги достаточно общались между собой и в служебное время, чтобы обсуждать свои действия. «Конспиративные сходки» в клубе, строго говоря, были не нужны. Они служили единственной цели – вносить растерянность в ряды полицейского руководства. Мы постоянно допускали сознательную «утечку информации» о тайных сборищах. На «заседания» приходили не только 11 настоящих полицейских, но и вдвое большее число надежных и умевших держать язык за зубами гражданских ребят – все переодетые и замаскированные до неузнаваемости: в костюмах с капюшонами или иных фантастических одеяниях. Полицай-президент, без сомнения имевший в клубе своих агентов, вероятно, пребывал в твердом убеждении, что численность кружка составляет 30 или 40 человек. Однажды такая «конференция» была проведена с единственной целью – обеспечить алиби нашим помощникам: на ней присутствовало только двое настоящих полицейских, остальные участники «работали под них». Другие члены кружка в тот вечер браво несли службу и не попадали под подозрение начальства, вздумай оно устроить проверку. Безопасность – прежде всего. Когда маоистская фракция клуба пронюхала о заседаниях полицейских, она на следующей ассамблее внесла предложение «вышвырнуть полипов». Резолюция была провалена большинством голосов – наверняка к великому сожалению полицай-президента.

Маоисты в клубе – это особая глава.

После запрета КПГ в 1956 году и герметичного закрытия границ для ввоза марксистской литературы нормальный гражданин ФРГ в течение долгих лет был лишен доступа к произведениям, противоречащим господствующему в стране учению антикоммунизма. Только единожды, используя обходные пути, нам удалось получить большую посылку с брошюрами, содержащими текст Конституции ГДР. Об информационном голоде у людей на такого рода литературу свидетельствует сам факт, что это тоненькое издание вмиг стало у нас бестселлером. В те времена запретов произведения классиков марксизма-ленинизма могли беспрепятственно ввозиться в основном из Китая. Нашему маленькому киоску не оставалось ничего другого, как торговать этой продукцией из Пекина. «Красная Библия Мао», как повсеместно называли тогда «изречения великого председателя», свободно продавалась в универмаге «Карштадт».

Заседавшая в клубе маоистская группировка состояла из одних учащихся. Правда, за исключением одного рабочего, которого они держали для представительства (позднее все подозревали, что он являлся полицейским агентом). Эти двадцать человек всегда проводили свои заседания в конференц-зале за закрытыми дверями. На то были свои причины. Когда они однажды по забывчивости оставили дверь открытой и я случайно заглянул к ним, я должен был закусить губу, чтобы не расхохотаться. «Революционеры» собрались в кружок и усердно скандировали хором «изречения великого председателя» из раскрытой «Библии Мао». И так страницу за страницей. Сборище смахивало на монашеский орден во время совместной молитвы.

Их «революционные» действия не выходили за надежные стены клуба, где эти юнцы чувствовали себя в безопасности и где они или мешали проведению мероприятий, или все время что-то портили. Их любимым занятием было улучить подходящий момент и молниеносно сорвать несколько украшений со светильников, сделанных под старину, которые висели в фойе. Совершив это, они с невинным видом начинали посвистывать, безумно радуясь своим удачным «революционным» действиям. Лишь пообрывав все украшения со светильников, они принялись искать новое поле деятельности.

Однажды я, к своему ужасу, обнаружил, что из читального зала исчезли все газеты. Только комиксы с похождениями Микки Мауса сиротливо лежали на столе. Тем временем в баре несколько учеников устроили костер из газет. Чадило нещадно.

«Что все это значит? – закричал я. – С ума посходили?»

«Тебе не удастся омрачить нашу радость, – последовал внешне миролюбивый ответ. – Как прекрасно горит».

В клубе, кроме них, никого больше не было. Их силы были явно превосходящими. Что делать?

Под издевательские смешки школьников я затушил пожар, старательно вымыл пол и ушел с помойным ведром на кухню. Охваченный гневом, я свалил в ведро кухонные отходы, добавил туда стакан горчицы, слил в «адский бульон» остатки из пивных бокалов. Вернувшись в зал, я молча опрокинул содержимое ведра им на штаны. Чувствуя мою злость, они поначалу пришли в замешательство и отважились лишь на робкие протесты. «Вам не удастся омрачить мою радость!» – парировал я, после чего был вынужден забаррикадироваться за кухонной дверью в ожидании подкрепления.

Когда Фердль Пик предстал перед судом за участие в демонстрации в поддержку Вьетнама, сторонники «культурной революции» не упустили возможности крупными буквами намалевать в фойе на стене: «Членов ГКП – в тюрьму!» И в этом случае я вылил ведро с краской на штаны одному из писак, после того как убедился, что слова тут бесполезны. После этого на какое-то время наступило затишье. Школьники, как они сами признались, стали бояться моего оружия, ибо по возвращении домой им влетало от матерей за испорченные брюки.

Вообще-то я не был сторонником столь грубых методов. Но что еще мне оставалось делать? Когда я несколько раз после подобных выходок запрещал школярам появляться в клубе, эта санкция спустя некоторое время исправно отменялась решением ассамблеи: нужно было-де «сохранять плюрализм».

На том же основании нас вынудили выставлять на продажу в информационном киоске значки с изображением китайского партийного лидера – самых разных цветов и размеров. Мюнхенское отделение ССНС в изобилии регулярно направляло нам эти значки вместе с изданными в Пекине произведениями классиков марксизма. Как только прибывала очередная партия, мы сообщали школярам-маоистам: «Завтра в 18 вечера будет распродажа значков».

Ровно в 17.50 перед киоском выстраивалась дисциплинированная очередь, состоящая исключительно из «революционеров» ганноверских школ. Кристель (она никогда не отказывала себе в этом удовольствии), якобы занятая другими важными делами, наслаждалась зрелищем переминающихся с ноги на ногу покупателей. И ровно в 18, с покровительственной миной на лице, она извлекала из-под стола и раскладывала завернутые в папиросную бумагу изображения кумира перед глазами восхищенных учащихся. Иногда она нарочно тянула с открытием, пока нетерпеливое и неодобрительное покашливание ожидающих не вынуждало начать торговлю.

Маоисты всегда строго выдерживали иерархическую субординацию. Первым в очереди стоял председатель. С видом знатока он исследовал товар, обдумывал все и затем делал тщательный отбор. После того как он оплачивал покупку, наступала очередь второго председателя – по такому особому случаю он всегда наряжался, следуя великому прообразу, в зеленый китель; за ним следовал казначей и так далее, пока, наконец, не доходило до рядовых, которым оставались вожделенные украшения в более простом исполнении. Кристель сопровождала происходившее иронично-саркастическими замечаниями: «Принести тебе зеркало, чтобы ты лучше смог разглядеть, как он на тебе сидит?», «Не находишь ли ты, что, судя по твоему поведению во время последней демонстрации, тебе бы больше подошел значок, меньший в диаметре?», «Тебе обязательно золотого цвета? А серебряного, что, не годится?», «Значок совсем не подходит к цвету твоего лица».

Юные маоисты сносили подобные насмешки с мужеством, граничащим с самоотречением. Однажды, когда на реплику Кристель: «Почему ты хоть изредка не приколешь значок с изображением Ленина?» – кто-то ответил: «Его носят только ревизионисты», – она молча закрыла киоск. Торговля возобновилась лишь неделю спустя, после плаксивых протестов учащихся перед правлением клуба.

Однажды они вознамерились провести более крупную акцию. Под конец года ГКП объявила об организации «красного новогоднего праздника» во всем известном здании «Курхаус Лиммербруннен». Учащиеся-маоисты решили отправиться туда и устроить «ревизионистам» хорошую взбучку. Их крикливые угрозы становились все более дикими. Например, они замышляли перекрыть «большевикам» подачу электроэнергии.

И в самом деле день 31 декабря 1968 года обещал стать памятной датой. Около 22 часов все 20 человек, увешанные значками, в полном составе явились на танцы явно не с добрыми намерениями.

Дирижер, которого заранее предупредили обо всем, при появлении группы мгновенно оборвал музыку и громогласно объявил: «Дамский танец». Поплыла мелодия вальса.

Поседевшие коммунистки безжалостно заключили юнцов в свои объятия и бодро поволокли их на танцплощадку. После второго тура демонстрация «революционеров» рассеялась.

Куда больший успех сопутствовал другой их выходке в стенах нашего клуба. Молодая маоистская поросль при дружеской поддержке анархистской фракции ССНС создала очередь от стойки до окна, они хватали пивные бокалы со стеллажей, подобно каменщикам, передавали их по цепочке последнему, стоящему в очереди, который, широко размахиваясь, швырял их на улицу со второго этажа. Всякий раз при звоне разбитого стекла раздавался ликующий рев. Само собой, никто даже не потрудился посмотреть, нет ли в этот момент внизу кого-нибудь из ничего не подозревающих прохожих.

Когда я попытался прекратить эту опасную и к тому же дорогостоящую глупую затею, то, помимо стереотипного ответа («Ты не можешь омрачить нашу радость»), я удостоился разъяснений: «Бокалы – буржуазный предрассудок. Революционеры пьют из бутылок». Мне не оставалось ничего другого, кроме как объявить: каждый из присутствующих здесь и поименно известных сторонников этой акции отныне будет платить за бутылку пива на 50 пфеннигов больше, пока весь ущерб не будет возмещен. Хулиганство сразу же прекратилось. Мы вскоре собрали деньги на приобретение новых бокалов. Хулиганы пытались устроить бойкот и не покупать пиво, но, поскольку лето было жаркое, из этой затеи ничего не вышло. Когда мы вскоре после этого перешли на бочковое пиво, даже самые оголтелые не решились повторить безобразие.

Цитирование авторитетов в «Клубе Вольтера» было повальной эпидемией. Цитировали всех подряд: Маркса и Прудона, Бернштейна и Ленина, Энгельса и Лассаля, Мао Цзэдуна и Розу Люксембург, Бакунина, Бебеля и Либкнехта. Делалось это с единственной целью – подкрепить свои рыхлые революционно-романтические теории. Часто при этом решающую роль играла манера, а не содержание выступлений. Умение цитировать наполовину обеспечивало успех дела. Я знал одного из руководителей ганноверского ССНС (он не терпел, когда ему возражали), который буквально изо дня в день менял свои политические убеждения в зависимости от того, какую книгу он только что прочитал – Бакунина или Троцкого. Во время дебатов мы иногда могли сказать ему в глаза, какую книгу он прочитал предыдущей ночью.

Как-то в зале для собраний проходила ожесточенная дискуссия. На этот раз большинство принадлежало сторонникам «антиавторитарного» крыла. Я попросил слова.

«А тебе лучше заткнуться!»

Ничего плохого не имелось в виду, таков был жаргон антиавторитарной публики («Ступай трепаться в своих кружках!»).

Я попросил разрешения кое-что зачитать вслух. Неожиданно антиавторитарные великодушно пошли навстречу моему скромному желанию.

Я начал зачитывать пассажи из тоненькой брошюрки. Сразу же после первой страницы раздались выкрики: «Реакционер!», «Предатель рабочих!», «Ревизионист!», «Контрреволюционер!!!»

У меня вырвали брошюру из рук и лишили слова. Один из учащихся-«революционеров» завладел ею с целью громко объявить автора и название «реакционного издания» и подвергнуть меня новому потоку ругани. Однако, бросив беглый взгляд на обложку, он сунул брошюру в карман пиджака и перешел к следующему пункту повестки дня.

Работа называлась «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», ее автором был В. И. Ленин.

Ганноверский ССНС тоже вел свою «кампанию среди рабочих». Студенты раздавали листовки перед предприятиями. Под обозначением организации – ССНС – был призыв: «Товарищи! Коллеги!», а затем с первых же строк – рассуждения о «правом позитивизме и классовой юстиции», достоинства которых ставились под сомнение.

Таким канцелярским немецким языком эпохи кайзеровского судопроизводства, каким все это было написано, нельзя было, конечно, завоевать симпатии рабочих. Я договорился с представителями ССНС, что буду «переводить» их словоизвержения, продиктованные добрыми намерениями, на общедоступный язык, добавляя туда ряд конкретных формулировок. Сотрудничество развивалось мучительно, поскольку товарищи зубами и ногтями вцеплялись в каждую буковку своего произведения, состоявшего из набора искусственной профессионально-социологической лексики.

Порой мы часами спорили по каждому предложению, которые я отвергал, потому что никто бы их не понял. ССНС единодушно настаивал на сохранении в неприкосновенности очередной ошибочной структуры предложения, мотивируя свое упрямство ссылками на политические и социологические принципы, не подлежащие корректировке. К сожалению, причиной спора порой оказывалась самая элементарная ошибка, возникавшая при переписке текста с оригинала. Стратеги попросту пропускали какое-нибудь слово, но всякий раз уверяли, что сделано это-де умышленно, по идеологическим соображениям. После этого я больше не получал заказов на редактирование.

В результате длительных переговоров нам удалось организовать дискуссию между ганноверскими рабочими – членами профсоюза «ИГ металл» и ССНС. Собрание проходило в воскресенье, в первой половине дня, в конференц-зале. Около 20 рабочих и примерно столько же студентов уселись друг против друга, обе стороны объявили о своем намерении поближе узнать друг друга. Вскоре у рабочих уже вроде затеплился интерес к студенческим проблемам. После этого шеф-идеолог ССНС (то ли он накануне опять начитался Мао или, может, Троцкого?) выступил с пламенным докладом о необходимости «перманентной революции». По окончании возвышенных речей один из рабочих завода «Фольксваген», член профсоюзного производственного совета, решился задать вопрос: «Коллега, один вопрос: что, собственно, означает слово "перманентный"?» Ответом было долгое и громкое ржание молодых студентов. Покрасневший и смутившийся рабочий поспешил выйти в туалет.

Четверть часа спустя дискуссия увяла и больше никогда не возобновлялась.

Во время одной из демонстраций в поддержку Вьетнама мы собирали пожертвования в пользу Фронта национального освобождения Южного Вьетнама. Картонные коробки с собранными монетами и ассигнациями были поставлены затем в фойе клуба. Вдруг один из лидеров ССНС сунул в коробку руку и выгреб из нее пригоршню монет. «Ну, теперь после трудов праведных перво-наперво принесем себе ящик пива». У него это прозвучало как что-то само собой разумеющееся.

Мы с Кристель энергично запротестовали против попыток использовать пожертвования не по назначению (или, говоря точнее, против воровства).

Тип только криво ухмыльнулся в ответ. «Чего вы хотите? Мы же здесь являемся ганноверским Вьетконгом». Только с помощью двух товарищей от «Социалистической немецкой рабочей молодежи» нам удалось, под угрозой физического воздействия, вынудить его вернуть добычу.

Однажды вечером в клубе появился какой-то господин и начал с интересом рассматривать выставку политического плаката. Было заметно, что особое впечатление на него произвел фотомонтаж, изображавший канцлера Кизингера, фигуру одиозную из-за его нацистского прошлого, обменивающегося рукопожатием с Гитлером. Как прикованный, он долго стоял перед коллажем. Наконец он обратился к Кристель: «Вообще-то говоря, не стоит так обижать фюрера, но я куплю этот плакат».

Кристель слегка улыбнулась шутке.

«Вот здесь написана цена, одна марка, это правильно?» – уточнил покупатель и, как только моя жена подтвердила, тут же сунул ей монету в руку.

Кристель бросила ее в кассу. «Подождите, я принесу вам экземпляр со склада».

«Нет, нет, я хочу взять именно этот, – ответил господин и снял картину со стены. – В цену за эту грязь должна входить и стоимость рамки. В противном случае вы, красные свиньи, должны были бы приписать: цена без обрамления».

Затем последовал шквал омерзительных ругательств и заверений, что фюрер быстро бы расправился со всей коммунистической нечистью. Любитель агитпропа оказался неонацистом. Видимо, он пришел для того, чтобы устроить скандал.

Наш друг Петер стоял в этот день за стойкой бара и с некоторого удаления наблюдал за происходящим. Он быстренько собрал друзей, чтобы защитить Кристель. Но едва мы бросились к месту происшествия, как провокатор неожиданно вытащил пистолет и начал угрожать нам.

«Куплено – значит, куплено. А с вами мы еще разделаемся. Это только прелюдия!» – орал он и медленно пятился к выходу – в правой руке пистолет, в левой, под мышкой, картина. Но дверь в это время оказалась блокированной группой учащихся, высыпавших из конференц-зала. Окруженный со всех сторон, нацист счел за благо удариться в бегство. С оружием в руке он проложил себе путь на волю и исчез. При этом свою покупку, мешавшую ему при отступлении, он бросил. Мы с облегчением вздохнули. После того как опасность миновала, из туалета в полном составе возвратилось правление ССНС. До начала происшествия оно заседало за соседним столиком.

В 1969 году в Ганновере проходила последняя федеральная конференция делегатов ССНС – незадолго до своего, в общем-то, логичного самороспуска: организация все глубже погружалась в хаос. По своей обычной разгильдяйской недооценке организационно-технической стороны дела подготовительный комитет позабыл заказать достаточное количество койко-мест для товарищей делегатов. И вот по предложению «антиревизионистской фракции» было решено пойти по пути наименьшего сопротивления и «реквизировать» комнаты «Клуба Вольтера» под спальные помещения. Направить предварительный запрос в клуб никто и не подумал, считая это «буржуазным излишеством». Тем не менее эта весть к обеду достигла наших ушей.

Чисто технически было нетрудно оборудовать сотню спальных мест в клубе. Но при нынешнем положении дел следовало принять в расчет еще одно действующее лицо – полицию. Один из членов рабочего кружка полицейских-демократов своевременно проинформировал нас, что запланирован налет на помещение, если гости не разойдутся из клуба не позднее чем через 15 минут после закрытия всех общественных заведений. Если они тут кого-нибудь обнаружат, можно быть уверенным, что у нас отберут лицензию, а «Клуб Вольтера» закроют.

В реальность угрозы приходилось верить – в пользу этого говорила не только личность нашего поставщика информации. Можно было легко себе представить, какое удовольствие доставит стражам закона возможность выкурить всех нас из опостылевшего ей гнезда ССНС. После того как они здесь крупно поработают, очищая помещение, не уцелеет ни один стул, ни одна лампа, ни одна картина. Но прежде всего полиция получит наконец благословенную и легальную возможность навсегда избавиться от этого осиного гнезда.

Моя попытка получить разрешение в полиции на временное расквартирование делегатов в клубе потерпела неудачу. Ответственные лица «именно сегодня раньше ушли с работы». «Позвоните нам завтра утром еще раз. Разумеется, если вы сами считаете, что в этом есть смысл».

Смысла не было. Достаточно было бросить взгляд в окно, чтобы убедиться: поезд ушел. Два полицейских автомобиля уже заняли наблюдательные посты слева и справа от входа, а у ближайшего угла виднелись еще две бронированные машины. Клуб к этому времени практически пустовал, а капканы уже были расставлены.

После 22 часов, когда закончились заседания, проходившие в Техническом университете, стали прибывать отряды делегатов, экипированные спальными мешками. «Так, мой мальчик, – сказал мне сразу первый из прибывших, – придется тебе с этим смириться: клуб поступает в наше распоряжение». И второй: «Теперь здесь повеет другим ветром. Сюда прибыли мы, берлинцы» . Было видно, что он говорит вполне серьезно.

Атмосфера начала накаляться. Стороннему наблюдателю могло показаться, что он попал в переполненную студенческую пивную. После целого дня утомительных дискуссий пиво полилось рекой. Правда, платить отказывались лишь немногие из делегатов, ссылавшиеся на свой особый статус представителей авангарда классовой борьбы. Они многословно описывали изнурительные словопрения, происходившие во время конференции. Теперь – в полном соответствии с конечной целью коммунизма «каждому по потребностям» – они вознамерились бесплатно утолить свою «революционную» жажду в стенах левого клуба. Когда же я предложил «борцам» на выбор (причем тоже бесплатно) минеральную воду, кофе или чай, они отказались, предпочтя хранить верность дорогостоящему пиву.

Около 23.30 полиция, дежурившая снаружи, получила подкрепление. Я воспользовался этим, чтобы разъяснить ситуацию главарям «антиревизионистской фракции». «Вы что, действительно хотите поставить под удар существование центра ганноверской внепарламентской оппозиции, причем только лишь потому, что ваши организаторы опять прохлопали ушами?» Кроме того, я обратил их внимание (и это была святая правда) на то, что отдельная комнатушка в «Бункер-отеле» для бездомных стоит (по тогдашним ценам) всего три марки – ничтожная часть того, что они здесь пропивают.

Мои доводы не возымели действия: «Исход борьбы решается в центрах. Ганновер и ваша внепарламентская оппозиция – это все мура. Не можем же мы требовать от наших товарищей, чтобы они спали в парках на скамейках». И еще: «Речь здесь идет о более важных вещах. В революционных делах решается, что происходит сегодня и здесь, а не то, что случится потом. Л здесь вопрос стоит, кто кого».

Прекрасно сказано, а в данной ситуации даже чересчур, поэтому я не отступался. Но получил резкий отпор: «У нас как представителей антиавторитарного крыла отсутствует принцип лидерства. Ты должен убедить каждого по отдельности». И продолжали пить пиво.

Мне действительно не оставалось ничего другого – час закрытия угрожающе приближался, – как переходить от столика к столику и убеждать людей, что они принесут гораздо больше пользы внепарламентской борьбе, если сейчас перебазируются в заведение, которому разрешено работать по ночам, в бюро ССНС или «Бункер-отель». Лишь меньшинство последовало моему призыву. Еще шесть или семь человек позволили уговорить себя, когда я предложил им переночевать в моей квартире. В знак благодарности они на следующее утро испачкали все двери безвкусными надписями типа тех, что можно увидеть в общественных туалетах. Подавляющее же большинство наградило меня язвительными замечаниями: «Посмотри лучше в последний раз на свой прекрасный клуб! Завтра от всего этого не останется камня на камне», «Такой центр действий все равно никому не нужен. Давно уже стал ревизионистским», «Н-да, вот как бывает, когда тебя экспроприируют. Зови-ка на помощь своего Ульбрихта».

Кто-то дал мне подножку, да так, что я под оглушительный хохот растянулся на полу.

Одной только ганноверской группе ССНС было не по себе – в конце концов она регулярно заседала в клубе, над которым теперь нависла угроза. Но никто из них не сказал ни слова.

Вот-вот должен был пробить полицейский час, казалось, что все потеряно. Полиция, получившая тем временем новые значительные подкрепления, стояла теперь вплотную перед входом. Внутри же, как во времена студентов-корпорантов, за пивными столами хором горланили: «Не позволим, чтобы нам указывали. Останемся здесь, несмотря ни на что».

Тогда я предпринял последнюю отчаянную и абсолютно безумную попытку спасти ситуацию. На успех я, честно говоря, и не рассчитывал. Укрывшись от посторонних глаз, я скатал из бумаги нечто вроде рупора. Когда я начал говорить в него, в закрытом помещении возникло полное ощущение, что кто-то вещает через мегафон:

«Внимание! Говорит руководство акции действия! Товарищи, довольно, теперь мы все спокойно и дисциплинированно расходимся. Товарищи, спокойно и дисциплинированно. Увидимся завтра. Товарищи, сейчас мы все расходимся…»

Я не давал им время на размышления, я повторял без пауз: «Товарищи, довольно…» И случилось то, во что трудно поверить: повсюду из-за столов люди начали подниматься с мест и идти к выходу – спокойно и дисциплинированно. Один или двое попытались остановить поток – напрасно, их засосал водоворот и вынес наружу. А Петер к тому же включил магнитофон с записями кубинских революционных маршей на полную мощь, что предотвратило дискуссию, которая могла бы все свести на нет.

Только одна группа в дальнем углу зала скандировала: «Оставаться на местах! Оставаться на местах!», но, очутившись в явном меньшинстве, удрученно присоединилась к общей массе. Вскоре после этого убралась и полиция, тоже, наверное, удрученная.

В ходе проведения акций «Красного кружка» в 1969 году всем участвовавшим в них группировкам стало ясно, какое значение имел «Клуб Вольтера» как организационный центр. Результатом этого явились участившиеся со всех сторон попытки захватить в нем власть. Только коммунисты, Социалистический союз высших школ (студенческая организация, давно уже ушедшая влево от своей прародительницы СДПГ) и сознательные либералы пытались сохранить единство действий. «Антиревизионистская фракция ССНС» (большая часть «традиционалистов» покинула организацию – частью добровольно, частью была исключена), анархисты и маоисты создали коалицию с целью захватить в свои руки клуб или уничтожить его. Схватки, разгоравшиеся вокруг «Клуба Вольтера», в последующем порой переходили в открытый террор.

Мои программы кабаре были бревном в глазу у юных последователей Мао, Маркузе и Бакунина. Посетители – многие из них впервые получали возможность взглянуть на вещи не с буржуазной точки зрения – по пути в зал должны были проходить мимо стойки, где подвергались мерзким оскорблениям и ругательствам (порой их даже силой выталкивали из помещений). «Нечего тебе смотреть на этого Киттнера, он марионетка в руках Москвы». Группы хулиганов постоянно врывались в зал во время представления с требованием прервать его или немедленно начать дискуссию на какую-нибудь абсурдную тему. Иногда кучка молодцов во всю глотку орала, что необходимо очистить зал, потому что «мы хотим сейчас спокойно попить здесь пиво». Таковы, дескать, на данный момент «потребности товарищей».

Порой они затевали совсем нешуточные потасовки. Невозможно забыть сцену, когда признанный вожак ганноверского ССНС вскочил на пианино и, стоя на нем, пытался душить галстуком сидящего внизу в публике руководителя местной группы евангелической молодежи, при этом он завывал истерично и визгливо: «Галстуки – чтобы вешать, о-ля-ля, о-ля-ля…» – и обеими руками стягивал узел все туже, почти задушив беззащитного. Совместными усилиями жертву удалось освободить.

Когда одичавший мелкий буржуа, он же студент, узнал, что тот, кто сейчас с трудом глотал воздух, приходя в себя, является представителем церкви, он начал многословно извиняться перед полузадушенным, почтительно именуя его «господин пастор». Ошибочка, дескать, вышла: принял его ненароком за ревизиониста. К этому были присовокуплены предостережения по поводу «однобокого подхода Киттнера к явлениям».

Группа евангелической молодежи, конечно же, не забудет того памятного вечера в кабаре у левых.

Гнусные сцены разыгрывались все чаще. Случалось, что, когда я проходил через фойе клуба, меня внезапно награждали сзади ударом кулака. Когда я поворачивался, то видел перед собой шесть или семь молодых балбесов, которые стояли, насвистывая, и с отсутствующим видом смотрели в потолок.

Когда, наконец, на черной доске объявлений появился листок, подписанный анонимной «антиавторитарной базисной группой» с призывом «загадить клуб», и мы затем, спустя несколько дней, однажды утром обнаружили, что лестница действительно усеяна человеческими экскрементами, у нас с Кристель буквально опустились руки. Мы не могли больше выдержать – ни с психической, ни с политической, ни с экономической точек зрения.

Политическую работу в клубе из-за постоянных помех почти невозможно было проводить. Мало-помалу мы уже начали созывать конференции и совещания вне его стен. Свою профессию мне все больше приходилось приносить в жертву малоприятному стоянию за стойкой. Вместо того чтобы готовить программы, я, подобно слесарю, исправлял все новые и новые повреждения. Все чаще мы с Кристель были вынуждены отказываться от приглашений на гастроли, потому что перед лицом угрозы со стороны какой-нибудь воинствующей фракции было необходимо наше присутствие в клубе, чтобы помешать грубым актам вандализма. Жаль было затраченных усилий, надоело выполнять грязную работу ради заносчивых студентов и антикоммунистов, возомнивших себя левыми. И когда на очередной ассамблее ССНС вновь прозвучало «взять в свои руки или разрушить клуб», мы с легким сердцем уступили его.

Но не тут-то было. Стратеги из университета сумели за это время устроить к нам одного из своих людей работать барменом. От него они узнали подробности и о характере и объеме работы, и о финансовом положении клуба, который никаких доходов не приносил. Брать его в свои руки они тут же передумали.

Чтобы спасти клуб от разрушения, нам пришлось пойти на некоторые уступки. От нас требовали немедленно прекратить выступления с программами кабаре; вся власть отныне должна была перейти в руки ассамблеи, где к тому времени безраздельно господствовали антиавторитарные группировки. В качестве компенсации мы с Кристель должны были взять на себя всю полноту финансовой и юридической ответственности. Наступали золотые времена: клуб должен был открываться в 9 утра для школьников и безработных, и, кроме того, надлежало хлопотать о разрешении работать до трех часов ночи – «в соответствии с потребностями товарищей». В выделении дополнительной рабочей силы (с учетом уборки рабочий день должен был длиться 21 час) нам было отказано. Бармен-де «должен немного больше вкалывать», а мы с Кристель «и без того все время в клубе».

Но самым важным решением было продавать в будущем напитки и еду по себестоимости. Выдвинувшего это предложение наградили бурей аплодисментов: он задел за живое.

Будучи сторонником социализации частных предприятий и немного разбираясь в финансовых вопросах, я невинно осведомился, из каких средств в таком случае будут оплачиваться аренда помещения, электричество, газ, вода, жалованье бармену.

«Как из каких? Из прибылей», – последовал однозначный ответ. Короче, речь шла здесь не об обобществленном предприятии, а о воздушном замке. Поэтому мы с Кристель решили: пусть клуб лучше погибнет. Спасать здесь все равно больше было нечего.

Приняв это решение, мы уехали на двухмесячные летние гастроли и поручили ведение дел симпатизирующему нам бармену, прекрасно зная, что несколько человек из ССНС заказали у него дубликаты ключей от клуба.

В Ганновер мы вернулись в конце августа. Само собой разумеется, нас с Кристель поначалу сразу потянуло в «Клуб Вольтера». Точно так же само собой разумеется, что шли мы, полные самых дурных предчувствий.

Сразу же на лестнице нам в нос ударил застоявшийся запах табачных окурков, прокисшего пива и хорошо известные ароматы сельских привокзальных уборных. Изнутри доносился грохот шлягера. За стойкой, облокотившись на нее, несколько поникших фигур. Кто-то спал на скамье. Казалось, что мы попали в хлев. Пол был усеян бумагами, окурками, пустыми бутылками и стаканчиками из-под кефира. В одном углу валялось несколько сломанных стульев. Брошенные сверху и давно уже закаменевшие тряпки для вытирания пыли свидетельствовали о том, что у кого-то когда-то были благие намерения прибраться в помещении. Но так как сюда еще сложили сломанные абажуры, то похвальное намерение вновь кануло в реку забвения. Голые лампочки позволяли легче разглядеть надпись, намалеванную на двери, ведущей в зал заседаний: «Переспать с женщиной – это прекрасно». Райский уголок для антиавторитаристов.

Но больше всего бросалось в глаза то, что фойе и пивной зал были до потолка забиты тарой. Везде вдоль стен, где только было свободное местечко, громоздились ящики с пивными бутылками. Больше того: кухня, зал заседаний, читальный зал – все было превращено в склад пустой тары. В киоске, где раньше лежали книги, теперь стояли ящики с бутылками из-под пива; на сцене – груда пустой тары. Только в зале заседаний оставалось несколько столов, которые можно было еще использовать по назначению. Все остальное – скопище пустых бутылок.

Мы потеряли дар речи. За прошедшие неполные два месяца здесь должны были выжрать пива больше, чем за полтора года существования клуба.

Не говоря ни слова, я прошел мимо бармена, тихо отступившего в сторону, и открыл кассу: всего около сотни марок.

«А где остальное?»

В ответ тот пожал плечами.

«Верни мне, пожалуйста, ключи от клуба».

Мы с Кристель растолкали унылые фигуры у стойки: «Заведение закрыто». Заперли двери и ушли.

А дома мы обнаружили разгадку появления пустой тары: счета, напоминания, счета, напоминания. Новые «хозяева» клуба заказывали в нашей пивоварне все новые и новые партии товара, а поставки не оплатили ни разу. Когда этот источник, как и следовало ожидать, иссяк, то они попросту начали заказывать бутылочное пиво в другой пивоварне, потом в третьей и так далее. Хотя бы сдать пустые бутылки и ящики казалось «антиавторитарным» субъектам чересчур большой затратой сил. Отпускала ли «антиревизионистская фракция», она же «ганноверский Вьетконг», пиво бесплатно или же деньги от выручки потекли по другим каналам – установить не удалось. Впрочем, это было и не так важно: долги были оставлены нам.

На столе лежало также письмо, в котором домовладелец уведомлял нас о разрыве арендного договора. После всего, что случилось (например, загаживание помещений), у нас и не было никаких оснований протестовать. Однако добряк хотел дать нам еще один шанс. «Если вы лично, господин Киттнер, обязуетесь постоянно присутствовать в клубе в те дни, когда он работает, я аннулирую требование о разрыве договора. Вам я доверяю». Но мне самому не хотелось снова подвергать себя такой нервотрепке. Даже если бы мы сумели вытащить предприятие из финансовой пропасти и снова все наладить, мне все равно пришлось бы навеки распроститься со своей профессией кабаретиста, принеся ее в жертву обязанностям надсмотрщика и хозяина клуба.

В целях маскировки, дабы не провоцировать новые акции со стороны ССНС, мы повесили объявление: «Закрыт на ремонт (и это было, видит бог, чистой правдой) до 12 сентября 1969 года».

И в этот день мы действительно открылись еще раз. На торжественное закрытие пригласили 150 гостей – наиболее умеренное крыло ганноверских левых. Даже телевидение, в течение 18 месяцев не сообщавшее ни слова о нашем существовании, внезапно появилось, а затем показало меланхолически-ностальгический фильм о происшедшем.

Были расставлены уцелевшие тарелки, опорожнены оставшиеся бутылки, после чего я чисто по-американски пустил с аукциона уцелевший клубный инвентарь, на который нашлись желающие, а вырученные деньги передал в фонд освобождения Вьетнама. Большое знамя фронта, украшавшее читальню, под шумные аплодисменты принесло нам 300 марок, большой портрет Маркса из конференц-зала – 60 марок.

Несколько стульев забрала соседняя пивоварня, стойку бара – группа молодежи из Хамельна, горевшая желанием основать у себя аналогичный клуб. Как я позднее узнал, его постигла та же судьба, что и ганноверский.

Оставалось еще единственное уцелевшее произведение искусства – люстра, висевшая над баром. Мы договорились с домовладельцем, что заберем ее позднее, недели через две. Но он это уникальное произведение отправил на свалку, даже не проинформировав нас.

В пустые помещения на Николай-штрассе въехала школа карате. Таким был бесславный конец «Клуба Вольтера».

Нам же с Кристель пришлось занять 200 марок, чтобы купить бензин для поездки на очередные гастроли. Кроме того, мы еще много лет выплачивали в рассрочку «пивные долги», оставленные нам «антиревизионистским» движением.

 

КАК МЫ ОДНАЖДЫ ПОДРЫВАЛИ БОЕВОЙ ДУХ ВОЙСК

Для успеха революции важно, чтобы солдаты противника рано или поздно осознали, что выступают за неправое дело, отказались повиноваться и начали братание с революционерами. В этой простой истине я однажды убедился сам, во время трагикомического происшествия, случившегося в маленьком городке.

В 1968 году к нам приехал человек из Люнебургской пустоши и привез с собой удивительные документы. Их можно было назвать «местными сообщениями» или «придворными новостями» одного пивного заведения в небольшом нижнесаксонском городишке Фасберг. Называлось оно «Фасбергер хоф», и его хозяин, похоже, из кожи лез вон, чтобы поддерживать свое заведение, посещавшееся преимущественно солдатами, в духе и традициях пивных, где некогда собирались штурмовики. Во всяком случае, об этом свидетельствовал позорный листок «Хофнахрихтен», украшенный «железным крестом», который регулярно раздавали у стойки. Одна лишь цитата из этой газетенки, выдержанной в псевдовоенном духе:

«Работает цветной телевизор. Во время трансляции популярных передач столики необходимо заказывать заранее. Передачи из зоны Германии, все еще находящейся под советской оккупацией, в «Фасбергер хоф» не включаются из принципа – по политическим мотивам». И еще: «В честь моих многочисленных друзей и посетителей из Баварии на фронтоне «Фасбергер хоф», помимо военного знамени рейха (!), будет вывешиваться и баварский флаг».

Пункт номер семь звучал так: «Нежелательные посетители: члены и сторонники ССНС, коммунисты и лица, уклоняющиеся от военной службы». А еще ниже – настоящее руководство по ведению боевых операций: «Хулиганам и провокаторам уготован достойный прием сразу же, как только они переступят порог «Фасбергер хоф». Имею солидный практический опыт ведения рукопашной борьбы, накопленный мною, пехотным офицером и командиром ударной группы, в годы второй мировой войны. Удар, в прямом смысле этого слова, по нечисти наносится молниеносно… Бузотеры быстро почувствуют на себе болезненное, но благотворное воздействие кулака…»

Можно было бы подать на хозяина в суд, обвинив его в подстрекательстве, но, как показал опыт прошлого, такой путь едва ли сулил шансы на успех. Мы выбрали другой.

Давно уже собирались мы организовать летнюю экскурсию, чтобы немного отдохнуть от напряженной политической работы. Мы – это постоянный состав «Клуба Вольтера», центра ганноверской внепарламентской оппозиции и пристанище нашего кабаре. От Ганновера до Люнебургской пустоши недалеко, а Фасберг – вполне подходящее место для послеобеденного отдыха. К тому же вероятность, что какой-нибудь сторонник внепарламентской оппозиции забредет в «Фасбергер хоф» и даст возможность хозяину доказать, насколько серьезны его угрозы, ничтожна мала. Наш долг – помочь человеку.

Три дня на нашей доске объявлений висел этот отвратительный листок «Хофнахрихтен» с припиской: «В воскресенье состоится экскурсионная поездка в Фасберг». Этого было достаточно. В воскресенье колонна из 40 машин двинулась в направлении Люнебургской пустоши. Стояла прекрасная безоблачная погода, настроение у сторонников внепарламентской оппозиции было отличное. Сама местность – если смотреть на нее с политической точки зрения – отнюдь не зеленая, как поется в народной песне, а, наоборот, местами окрашена в темно-коричневые цвета. Красные знамена, выставленные из окошек автомашин, чисто оптически как бы уравновешивали окружающий ландшафт. Остановка была запланирована в «Фасбергер хоф».

Один за другим мы заходили в заведение, в украшении которого преобладали черно-бело-красные цвета времен минувшего рейха, и подчеркнуто вежливо заказывали по маленькому бокалу пива. Кряжистый мужчина за стойкой при одном взгляде на нас начал попеременно то краснеть, то бледнеть. Это наверняка и был сам хозяин. Но вопреки нашим ожиданиям он поначалу держался сдержанно и с недовольной миной стал разливать пиво по бокалам. Похоже, что свою выручку он упускать не хотел. Официантка боязливо расставила бокалы на столах и потребовала, чтобы мы тут же рассчитались. Но едва счет, включая щедрые чаевые, был оплачен, как ее патрон загремел из-за своего укрытия – пивной стойки: «Так, а теперь объявляю: вам всем запрещено находиться в моей пивной. Вот отсюда! И поскорей!!!»

Не зная за собой никакой вины, мы проигнорировали грубое негостеприимство и вместо этого затеяли непринужденную болтовню с соседями за другими столиками, где сидели исключительно молодые солдаты. Похоже, что у них, как и у нас, было хорошее воскресное настроение, и потому крики хозяина, постепенно перешедшие в неразборчивый рев, стали восприниматься как что-то малозначащее, вроде шумовой помехи. Он орал в пустоту. Никто не обращал на него внимания.

Это привело цербера в такое бешенство, что стало ясно: теперь он, чтобы не потерять авторитет, готов на все – даже на побоище и погром в собственных стенах. «А ну-ка, – начальническим тоном обратился он к своим завсегдатаям, – вышвырните их вон. Всех до единого!»

Солдаты ворчали, отказывались подчиниться, и явно не только потому, что нас было больше. «Чего тебе надо? – заговорили они. – Это вполне мирные ребята. Пьют спокойно свое пиво. Что они тебе такого сделали?»

Тогда этот господин пустил в ход свое самое сильное оружие: «Ставлю каждому по бесплатному пиву, если вы выкинете их вон». Однако, по счастью, и это апробированное в кругах «истинных немцев» средство не сработало. «Почему это мы должны лезть за тебя в драку? Люди заказали свое пиво и заплатили. Теперь они имеют право выпить его».

Вот тут у нас и началось братание. Однако генерал, оставшийся без армии, кинулся названивать в полицию. Теперь он уже хотел выставить всех, в том числе и своих завсегдатаев. Из-за проявленного нежелания вступать в борьбу они, с его точки зрения, видимо, уже были недостойны находиться в «Фасбергер хоф». Конец западной цивилизации, наверняка думал он, если даже на этих трусов нельзя больше положиться. Спасти дело могла только полиция!

Но судьба продолжала оставаться неумолимой к нему: не оправдалась надежда и на местного жандарма, спешно прибывшего на место происшествия. Услышав о том, что случилось, он принял сторону большинства и подсел к нам. Конечно, пива ему не дали, так как грозный главнокомандующий заведения, бывшего одновременно и ареной рукопашной борьбы, был вынужден перейти к пассивной обороне. Он отключил пивной кран, отозвал официантку – свой последний боевой резерв – и, отпуская время от времени негромкие ругательства, скрылся за стойкой.

У нас же завязалась оживленная беседа с молодыми солдатами об основах демократии. Только спустя час (срок, показавшийся нам достаточным) мы покинули «Фасбергер хоф», сопровождаемые дружескими рукопожатиями всех присутствующих. За исключением дирижера пивных побоищ, уныло смотревшего нам вслед.

А полицейский на своем служебном «фольксвагене» проводил нас до следующего населенного пункта и там, в уютном деревенском кабачке, угостил всех пивом.

На следующий день местная газета подробно и отнюдь не враждебно сообщила о «первом появлении внепарламентской оппозиции в наших широтах». Возможно, что несостоявшееся побоище в «Фасбергер хоф» войдет в анналы города. Как это было предостерегающе и дальновидно написано в «Фасбергер хофнахрихтен»? «Левые радикалы… перешли в генеральное наступление против нравственных ценностей мира. Своей ближайшей целью они ставят подрыв морали бундесвера». Ну что тут скажешь? Доказательства были налицо.

 

ПОДДЕТЬ НА КРЮЧОК!

Конференц-зал Мюнхенского университета еще до начала представления был заполнен до отказа. На это группа хулиганствующих маоистов, явившаяся с опозданием, явно не рассчитывала. И вот 10 или 12 завзятых провокаторов стояли в растерянности перед дверью и плаксивыми голосами канючили: они, мол, так радовались, что увидят Киттнера, неужели им никак нельзя пройти в зал? К немалому удивлению стражей порядка, я лично позаботился, чтобы юнцы получили места. Мое «великодушие» было столь же искренним, сколь искренним было выражение глаз у вымаливающих билеты. Я сделал это потому, что не раз имел возможность убедиться, как легко стратеги маоистов во время дискуссий попадают в расставленные ими же ловушки. А это давало возможность немножко расшевелить публику: ведь здорово, когда противник сам себя высечет! Ну, а, кроме того, теперь я по крайней мере знал, где сидят хулиганы, а это лучше спонтанных стычек в дверях. Но маоисты больше одного хода вперед не продумывали и откровенно подсмеивались над ничего не подозревавшим «наивным кабаретистом», который своими руками обеспечил срыв своего же выступления.

Я начал программу с экономической темы. Когда я стал говорить, а точнее, петь о повышении цен, вызванном инфляцией, самозваный авангард рабочего класса, состоявший из студентов, открыл военные действия.

«Киттнер, паршивец, ну какое отношение имеют твои дурацкие цены на продовольствие к революционной борьбе? Речь идет о вещах куда более важных». И тут маоистский предводитель монотонным голосом начал произносить заранее заготовленную речь о предательской по отношению к рабочему классу политике ГКП, профсоюзов, СССР и вообще всех, не имеющих чести состоять в рядах их партии. Я прервал его: «Прежде чем вы продолжите читать свой реферат, я хотел бы кое-что уточнить». Вообще-то во время университетских дебатов принято обращение на ты, но в данном случае вежливая форма мне показалась уместнее: она создала дистанцию.

«Пожалуйста». – Шеф маоистов великодушно предоставил мне слово на моем же вечере.

«Благодарю. Итак, меня интересует ваше отношение к повышению цен на хлеб, которое имело место на прошлой неделе».

«Оно было незначительным». Он собрался читать дальше, но я вновь прервал его: «А скажите-ка, господин… господин (я намеренно повторил это)… ведь цены на хлеб для рабочего движения вопрос весьма принципиальный, и если вам в этом случае нечего сказать, то можете не трудиться продолжать свой доклад».

«Цена на хлеб в развитых капиталистических странах не имеет решающего значения». Он снова заговорил тоном псаломщика. В зале заворчали. Оратор поперхнулся. Я воспользовался паузой: «Послушайте, я подозреваю, что вы вообще не в курсе дела. На сколько возросла цена за последнюю неделю? Ведь вы же называете себя коммунистом! Но если вы не ответите на мой вопрос, мы не сможем принимать вас всерьез с вашими бумажками. Итак?» Оратор был явно сбит с толку. Он неуверенно оглянулся на своих соратников и замолк.

«Итак, – безжалостно продолжал я терзать его тоном школьного учителя, – на сколько процентов поднялась цена? Ответьте и можете продолжать свою речь».

«Но это же глупо… – попробовал вывернуться он, – это же совсем неважно». Но я не выпускал его из когтей.

«Странно, что вам, считающему себя коммунистом, безразличны насущные потребности населения. Этого я не понимаю. Но ответьте нам, и мы сможем продолжать». «Революционер» густо покраснел, но продолжал молчать. Кое-кто из публики уже принялся подначивать его:

«Ну вымолви хоть словечко, не ломайся!» Послышались отдельные злорадные смешки. Четыре или пять раз я обращался с просьбой к маоистскому вожаку, уговаривая, а потом почти умоляя его не испытывать терпения публики и ответить на вопрос, на сколько поднялась цена на хлеб. «А может быть, вы не хотите нам этого открыть?»

«Сам скажи». Он хотел, чтобы это прозвучало шутливо и вместе с тем бодро, но в ответ в зале раздался такой взрыв смеха, что стало очевидно: публика уже поняла, что он совершенно ничего не знает.

Оратор в то время перешептывался со своими товарищами.

«Прекратите. Здесь не детский сад! – сказал я строго. – Докажите же, наконец, что вы коммунист. Так на сколько процентов?»

«На десять», – с трудом выдавил он. Не давая ему опомниться, я тут же вцепился в его слова: «Вы это знаете точно или просто предполагаете?» Это был конец для того, кто, как говорится, «пошел по шерсть, а вернулся стриженым». В мертвой тишине прозвучало вымученное: «Предполагаю». Взрыв смеха. Многие в зале хлопали себя по ляжкам от удовольствия. Если бы я сейчас поставил на голосование: дать или не Дать слово представителю той группы, что пришла с целью сорвать мое выступление, – результат мог быть только одним: не давать.

Когда после этого маоисты еще несколько раз пытались, правда неуверенно, атаковать меня, я спрашивал всякий раз: «Вы знаете это или опять только предполагаете?» И голоса их тонули в общем хохоте.

Во время антракта они вообще ушли, явно потеряв всякий интерес к дальнейшему, и таким образом лишили меня возможности поставить им тщательно подготовленную ловушку политического характера. Но они и без этого достаточно оконфузились.

Надо заметить, что ничего другого, кроме рокового «предполагаю», они ответить не могли, так как повышение цен на хлеб, из-за которого и разгорелся сыр-бор, было выдумкой чистой воды. Но они, выдававшие себя за знатоков истинных нужд народа, обязаны были знать это. Я говорил себе (хотя совесть моя из-за того, что я так разыграл их, была неспокойна), что они могли просто признаться, что чего-то не знают. Никого бы это не удивило, никто не подумал бы смеяться над ними. В этом случае я был бы проигравшей стороной. В неловкое положение они попали из-за собственных амбиций, из-за глупейшего самомнения. А когда имеешь дело с такими людьми, можешь не сомневаться, что подобные черты непременно обнаружатся.

Мои выступления в университетах и вузах чаще всего организовывали левые студенческие союзы – такие, как ССНС в его первые годы существования. Социалистический союз высших школ, марксистский студенческий союз «Спартак», группы профсоюзной ориентации или же официальные Всеобщие студенческие комитеты (ACTA), большинство в которых принадлежало все тем же группировкам. Однако дважды я выступал с позволения «Кольца христианско-демократических студентов» («КХДС») – организации правых студентов, которые, несмотря на название, больше тяготели к НАТО, чем к нагорной проповеди.

В 1970 г. в городе Мюнстере – оплоте черной реакции – прежняя коалиция левых в университете, раздираемая внутренними противоречиями, была заменена в студенческом парламенте на «КХДС». Меня пригласил новый референт по культуре. Из-за нашей обоюдной неинформированности мы играли на равных: он не знал, кто такой Киттнер, я тоже ничего не слышал о том, что в Мюнстере совершился поворот вправо.

Классический расклад для комедии ошибок, а может, и для трагедии.

Прибыв в Мюнстер, я обнаружил еще на подступах к аудитории половину состава «КХДС», все они были заметно возбуждены. «Господин Киттнер, плохие новости. Мы получили информацию: левые собираются сегодня ворваться на ваше представление».

Только в этот момент, когда передо мной оказались представители правого студенчества, в отчаянии заламывавшие руки, я сообразил, в чем дело. Потребовалось некоторое самообладание, чтобы, распознав первым ситуацию, не расхохотаться вслух.

– Ну и что? – спросил я небрежно.

– Их будет подавляющее большинство. Может, отменить вечер? Не стоит подвергать вас такому риску. Или по крайней мере вызвать полицию?

Я уже собрался было просветить ребят насчет истинного положения дел, но тут же подавил в себе этот благородный порыв. Тот, кто, подобно им, готов натравить полицию на своих же товарищей, по меньшей мере заслуживает быть при всех посаженным в лужу, и чем позднее это случится, тем значительнее будет эффект.

«Нет, нет, – сказал я поэтому успокаивающе, – с этим я и один справлюсь».

В моем заявлении не было ни капли лжи. Однако братия из «КХДС» изумленно уставилась на меня. Они, видимо, приняли меня за героя, готового идти на смерть, или за человека совершенно неопытного – глупого и дерзкого. Вероятно, именно поэтому они и выдали мне вперед гонорар за выступление.

Когда мы с Кристель оборудовали сцену, они продолжали так же уважительно смотреть на нас. Очевидно, повышенное чувство уважения мешало им помочь нам.

Левые действительно буквально ворвались в зал. Ровно в восемь все свободные места, вплоть до подоконников, лестничных ступенек оказались занятыми. В зале ритмично хлопали в ладоши, скандировали: «Начинать, начинать!»

Христианско-демократический уполномоченный по вопросам культуры еще раз появился в гардеробе, он сильно нервничал. «В зале настоящий ад. Не следует ли нам все-таки вызвать полицию?…»

«Можете не волноваться. Я справлюсь и так. Зал будет в восторге».

«Вы действительно так считаете?» – В его голосе звучало большое сомнение. Он сжимал и разжимал руки, неуверенно переминался с ноги на ногу и, наконец, решился: «В таком случае я должен обратить ваше внимание на то, что мы снимаем с себя всякую ответственность за ваше выступление. ACTA ничего не гарантирует. По этому вопросу должна быть полная ясность».

Когда я спокойно подтвердил, что беру всю ответственность на себя, он бросил на меня удивленный взгляд и, вздохнув с облегчением, быстро исчез. Я начал выступление.

После первых же десяти фраз у студентов «КХДС» от ужаса отвисли подбородки. Постепенно они стали понимать, в чем дело, и с побелевшими лицами начали один за другим пробираться к выходу. Их уход сопровождался аплодисментами ликующей аудитории. С их стороны было бы мужественнее остаться и, стиснув зубы, вытерпеть все.

Позднее, во время дискуссии, состоявшейся по окончании выступления, ко мне пробрался посланник от «КХДС», чтобы сообщить: в честь сегодняшнего праздничного вечера в помещении ACTA специально организован холодный буфет, но после всего случившегося там будут есть и пить без меня. Какая потеря!

«Вот оно что, – сказал на это один из участников дискуссии. – В таком случае очень хорошо, что мы прорвались в зал без билетов. Тот, кто на студенческие деньги организует буфет, тот обойдется и без входной платы».

Честно говоря, мне нечего было на это возразить.

 

ИЗУЧЕНИЕ ПЕРВОИСТОЧНИКОВ

Во время гастрольных поездок ни один наш с женой ужин не обходился без боевого клича: «Сдвинуть столы!» Помня латинскую поговорку "Plenus venter non studet libenter" , в соответствии с которой обильная еда перед началом работы не способствует творческой деятельности, мы обычно после представления быстрым шагом устремляемся в кафе или ресторанчик (в маленьких городах это обычно бывает какой-то один, где можно получить что-нибудь из горячего). Хозяева встречают нас, как правило, необычайно приветливо и сразу же спешат к нам с книгой отзывов. Я, правда, подозреваю, что они делают это не только потому, что ценят наше искусство. Ведь наше появление незадолго до закрытия обещает в этот день дополнительную солидную выручку: почти всегда мы приходим в харчевню не одни. От десяти до двадцати – двадцати пяти зрителей, журналистов, рабочих сцены или наших друзей, живущих в этом городе, выражают желание продолжить беседу с артистом за столиком. Мы уже давно привыкли каждую ложку супа сдабривать острыми дискуссиями, и, честно говоря, не будь этих ужинов, ставших продолжением программы с использованием других агитационных средств, нам бы уже чего-то не хватало.

Помимо всего прочего, это имеет и практический смысл: элегантный выход из положения, когда не знаешь, как совместить высокую миссию агитатора с обыкновенным голодом. Разумеется, не очень-то весело по окончании обширной программы и следующей за ней двухчасовой дискуссии, после того как уйдет самый отчаянный спорщик, оставаться в зале с рабочим сцены, который злится на тебя за то, что пришлось задержаться, потом уже в полном одиночестве сматывать кабель… и наконец в два часа ночи ты оказываешься у гостиницы, но поесть уже негде. Поэтому мы стали просить желающих подискутировать сначала помочь нам все размонтировать, а потом в какой-нибудь греческой забегаловке обсудить все, что накипело. У греков обычно кухня работает дольше, чем у других.

Ну вот, сидели мы как-то в Кобурге за длинным столом. Некая молодая дама, судя по манере речи и одежде, из состоятельных слоев общества знала все лучше всех: «Маркс наверняка для своего времени был прав, но сегодня он уже давно устарел».

Очень распространенная в ФРГ, ставшая уже штампом пустая фраза. Часто ее бездумно повторяют потому, что когда-то слышали от какого-нибудь преподавателя.

Поскольку я не раз имел возможность убедиться в этом на горьком опыте, я спросил: «Вы в самом деле так считаете? Давайте обсудим это, только на конкретных примерах. Что вы читали у Маркса?»

«Ах, боже мой, ну, «Капитал» и тому подобное…»

Тут я был вынужден проявить выдержку и не взорваться. Совершенно ясно, что этот строгий критик научного социализма никогда не читала не только ни одной строчки гениального преобразователя мира, но даже хоть сколько-нибудь серьезной литературы о нем. Она вообще с тех пор, как перестала посещать занятия для конфирманток, кроме Конзалика, газеты «Бильд» да ресторанных меню, ничего не читала.

«Капитал» и тому подобное…

Сколько раз я слышал эти небрежно брошенные слова от самых заносчивых «ниспровергателей»: они даже не подозревают, что понять по-настоящему произведение, которое они якобы читали, не так-то просто.

Иногда бывает и по-другому: как раз тот, кто честно признается, что еще не проработал как следует «Капитал», может оказаться сознательным марксистом. Текучка ежедневной трудной политической работы вынуждает многих убежденных классовых борцов откладывать столь важное изучение первоисточников до пенсионного возраста. Но многое они познают на собственном опыте. Бытие определяет их сознание.

И хоть бы эти авантюристы, критикующие Маркса, для порядка удосужились выучить наизусть нетрудные названия нескольких других его произведений! Как неприятно бывает, когда приходится уличать их в том, что они путают Карла Маркса с Карлом Маем и то, что они приняли за «Капитал», было «Сокровищами Серебряного озера».

Итак, дама из Кобурга утверждала, что она читала – «Ах, боже мой, ну, «Капитал» и тому подобное…». Она смотрела на нас своими красивыми широко раскрытыми глазами и не подозревала, насколько точно мы знаем, что она лжет.

Мы с Кристель переглянулись и поняли друг друга.

Теперь следовало преподать ей урок.

Я начал осторожно. «Ну да, в известной степени вы правы, говоря, что Маркс несовременен. Например, если бы он знал о существовании паровой машины…»

«Откуда же ему было знать об этом в XVI столетии?» – невинно добавила моя жена.

Знаток «Капитала» проглотила приманку. «Именно это я и имела в виду. Сегодня ведь все иначе».

Одна из самых удачных сценок

Я осмелел еще больше. «Но вы же не можете упрекать Маркса за то, что он умер в эпоху крестьянских войн. «Коммунистический манифест», например, апеллирует исключительно к крестьянам и ландскнехтам. Это нужно все переосмыслить, исходя из современных условий. Сегодня Маркс апеллировал бы к рабочим».

Я решил, что ослышался, когда понял, что наша оппонентка продолжает упорствовать. «Я не думаю, что это так просто – перенести все на современную почву. Марксистское учение нельзя перенести на рабочих».

Прямо скажем, нелегко было не захохотать и тем самым не прекратить дискуссию. Дело зашло уже слишком далеко. Но мы хотели посмотреть, чем все кончится, поэтому продолжали, не встречая возражений, утверждать всякую ересь: что «Капитал» вообще раннее произведение Маркса, 6-й том которого он в переработанном виде посвятил Фуггерам. И прочую чушь.

Дама, хотя, судя по всему, и чувствовала себя, как на раскаленных углях, не хотела отказаться от роли знатока Маркса и храбро продолжала гнуть свою линию.

Когда Кристель упомянула о «Переписке Маркса с Лютером», хвастунья небрежно заметила: «Этого я еще не читала. Придется восполнить пробел».

Если это ей и в самом деле удастся, это станет научной сенсацией и дама, вероятно, войдет в историю как первооткрывательница. Сидящие вокруг начали постепенно прислушиваться к нашему разговору, и в зависимости от уровня знаний некоторые поняли нашу игру, иные открыто ухмылялись. Наша жертва совершенно неверно истолковала причину этой веселости и громким голосом категорично вынесла уничтожающий приговор, по которому «Маркс вообще был предан своими потомками». Доказательство: «Бедным людям на той стороне (ГДР) теперь не до смеха».

Молодая дама не подозревала даже, что я напишу об этой истории, в которой она будет играть главную роль.

Но тогда нам с Кристель было совершенно не смешно. Не чувствуя никакой жалости, скорее пылая гневом, мы открыли глаза нашей собеседнице, попавшей в ловушку, на ее позор. Убитой она, во всяком случае, не выглядела. Возмущенная новым доказательством коварства марксистов, она покинула зал, громко хлопнув дверью.

Остается надеяться, что нашей даме из буржуазного общества, критикующей Маркса, в дальнейшем путеводной звездой будет служить изречение одного философа: «Я знаю, что я ничего не знаю». Но это уже не Маркс.

Принять эту историю к сведению не мешало бы и двум студенткам из Гёттингена, изучающим право. Они в 1985 году единодушно утверждали перед собравшейся в одном артистическом погребке публикой, что Карл Маркс «родился в ГДР». Поскольку они стояли на своем, как скала, и разуверить их не было никакой возможности, я иногда думаю, что в известном смысле они, возможно, и были правы…

Я должен в ближайшее время засесть за изучение «Капитала». До сих пор я опирался на другие, не такие крупные произведения и на посвященную Марксу популярную литературу. Мне хватало этого. Запросы мои были скромны. Но я никогда не доходил до дерзости утверждать, что Маркс сегодня несовременен.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ ПРОЯВИЛ ЗАБОТУ О СБАЛАНСИРОВАННОЙ СОЦИАЛЬНОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ

В 1965 году дела у нас, если говорить о финансовой стороне, шли, несмотря на наши сценические успехи, из рук вон плохо. Выплачивать зарплату пятерым членам нашего ансамбля, арендовать театральное помещение, оплачивать счета за электричество, прокат машины, необходимой нам в наших разъездах во время гастролей… К этому нужно прибавить расходы на рекламу и не в последнюю очередь 25 процентов налога. Наскрести деньги на все это было нелегко. Некоторые кабаретисты в ФРГ позаботились в те годы заручиться покровительством и поддержкой какого-нибудь мецената из промышленников. Нам же не приходилось рассчитывать на такую заботу: к несчастью, не нашлось ни одного богатого человека, пожелавшего финансировать наши антикапиталистические шутки. Таким образом, мы иногда просто не знали, где нам добыть денег для уплаты за квартиру, не говоря уже о том, чтобы выпить привычную кружку пива после спектакля.

В Ганновере мы каждый вечер давали представления в «Нойес хаус» – погребке с крестовыми сводами, который слегка приспособили для своих целей, соорудив примитивный помост, укрепив пару взятых напрокат прожекторов и слегка задрапировав все черной материей. Стало совсем неплохо. Особый уют придавали свечи на столах в нашем маленьком, всего на 80 мест зальчике.

Однажды у кассы появился господин в однотонном костюме, который обычно предпочитают представители высших деловых кругов. Настоящие драгоценности, ухоженность и неброская элегантность его спутницы позволяли сделать вывод, что недостатка в деньгах эти люди не испытывают.

«Два лучших места», – сказал господин. Наша сотрудница, сидевшая за кассой, ответила, не погрешив против истины: «У нас бывают билеты за 11, 8, 6 и 5 марок. Но все распродано. Остались только два места по 5 марок. Их я могу вам дать, места неплохие».

«Ну что ж, ничего не поделаешь, – сказал Ухоженный. – Придется прийти в другой раз».

Я наблюдал за происходящим, стоя на манер импрессарио у кассы. Боже праведный, нам нужен каждый пфенниг. Эти два места необходимо продать. К тому же они действительно были неплохими. В этом крошечном погребке вообще не было плохих мест. Отовсюду можно было хорошо видеть и слышать. А те два стула, о которых шла речь, хотя и стояли в последнем ряду, но зато на возвышении, как бы в первом ярусе. На мой взгляд, они, хоть и дешевые, были лучшими местами и давали возможность не только наблюдать за всем происходящим на сцене, но и одновременно воспринимать всю атмосферу погребка.

Я быстро вмешался в разговор и начал объяснять: «Откровенно говоря, это лучшие места, я туда часто сажаю моих друзей». Но господин, по-видимому, привыкший все мерить на деньги, тупо твердил: «Итак, у вас есть билеты по 11 марок? Другие места меня не интересуют».

«Ах, да, – сказал я (мне внезапно пришла в голову мысль), – за 11 у нас в самом деле ничего не осталось. Но, правда, есть еще…» (Я колебался.) Оймел смотрела на меня с удивлением. У нас действительно, за исключением двух мест, о которых уже говорилось, все было распродано. «У нас есть еще ложа для особо почетных гостей».

Коллега за кассой заламывала руки: Киттнер сошел с ума. Ведь не было никакой ложи! Но наш высокопоставленный посетитель явно заинтересовался: «Что это такое, ложа для особо почетных гостей?» «Ну, знаете, – я сам испугался своей наглости, – ее мы вообще резервируем для почетных гостей, но если это вам так важно… Билеты стоят, правда… 25 марок…» Я еще раз глубоко вздохнул, чтобы подбодрить себя, и добавил: «Каждый!»

Оймел демонстративно захлопнула нашу кассовую книгу. Этих мест в действительности не было! А 25 марок по тем временам были для нас тромадной суммой. Но не для господина в сером.

«Ну, вот все и выяснилось. Что же вы сразу не сказали? Эти билеты я беру».

Я успокаивающе подмигнул растерянной Оймел, написал от руки на обычных квитанциях, которые служили нам тогда входными билетами, «Ложа для особо почетных гостей» и цену – 25,00 и обратился вновь к свежеиспеченному «почетному» гостю»: «Теперь, пожалуйста, потерпите минутку, мы эти места всегда подготавливаем особо». Кроме слова «всегда», все соответствовало действительности.

Затем я полетел в соседний ресторан, одолжил там два обыкновенных высоких табурета из бара и установил их слева от сцены, в нише, где стоял рояль.

«У тебя, Райнольд, будут соседи», – крикнул я удивленному пианисту. Скатерочка, пепельница, два бокала для шампанского – и глянец в ложе для особо почетных гостей был наведен. Ничего другого, разумеется, сделать было нельзя. Честно говоря, это были самые плохие места во всем зале: у табуретов не было спинок, рояль с такого расстояния звучал слишком громко, и сцену можно было видеть только под углом. Но нашей паре, разбирающейся в ценах, все понравилось. Гордые, как короли, они позволили проводить себя на места и были весь вечер очень довольны. Даже тогда, и особенно тогда, когда мы в отдельных сценах, говоря о нуворишах в ФРГ, явно намекали на них и когда аудитория, хорошо все понимавшая, радостно смеялась. Но на ужин мы благодаря дополнительным поступлениям заработали. Даже управляющий рестораном был доволен, так как наши «особо почетные» заказали шампанское – первый случай за все время существования ансамбля.

А «ложу для особо почетных гостей» мы сохранили и предлагали за 25 марок только тем (даже если были и другие места), для кого имели значение символы общественного положения.

Если же эти места были единственными оставшимися, мы снижали цену до 4 марок за табурет и сажали к роялю еще двух студентов. Иначе им бы пришлось отказать, а этого нам очень не хотелось. Таким образом, мы никого не грабили, но никого не принуждали и экономить, если денег у кого-то имелось достаточно и к тому же была потребность продемонстрировать свое социальное положение. Мы сами создали себе меценатов, правда, «мини-мини» и без их ведома, но тем не менее. И что еще важно: мы все могли теперь после представления чаще выпить пива.

 

КАК Я СЛУЧАЙНО ОБНАРУЖИЛ, ЧТО У НАС ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Как-то один молодой человек по окончании представления сказал мне: «В известном смысле эти террористы правы. Их действия для ФРГ по крайней мере хоть небольшая, но встряска. Нужно попытаться вызвать правительство на применение откровенно фашистских методов и таким образом дискредитировать его. Как только оно сбросит маску, народ сразу увидит, где правда, и покончит с угнетением».

«А как ты представляешь себе «откровенно фашистские методы»? – спросил я молодого, не старше 23 лет, парня. – Прямо так – лагеря, пытки, убийства?»

«Разумеется, как же иначе народ поймет, что это преступление?» «Революционер» был крайне удивлен, когда я вслед за этим не очень вежливо, но твердо попросил его покинуть помещение. Я почувствовал, правда, что моим долгом было объяснить ему, почему его первого и единственного за все семь лет существования ТАБ, не вдаваясь в дискуссию, выставили из театра. «Ты хочешь, чтобы и меня засадили в лагерь». Я надеюсь, что он все понял, и с этого момента начался процесс его политического образования.

Однако то, что этот парень мне так наивно растолковывал, было не только его личным мнением. Это была суть опасного псевдоучения «теории фашизма», распространенного в кругах леваков. Его сторонники напоминают мне самоубийцу, который открывает газовый кран, однако в последний момент поспешно зажигает еще и спичку и взрывает весь дом со всеми его обитателями. Кроме того, опыт немецкой и не только немецкой истории дает более чем достаточные основания сомневаться в том, что население ФРГ действительно поднимается против прокладывающего себе дорогу нового фашизма и на этот раз сумеет покончить собственными силами с этим преступным явлением в его наиболее отвратительной форме. Правда, шок, перенесенный в 1945 году, вызвал к жизни в будущей ФРГ стремление к осуществлению действительно демократического государственного устройства. Можно было говорить о стремлении к разрешению противоречий в социалистическом духе, однако вскоре бразды правления вновь захватили представители старых сил, и развитие пошло в противоположном направлении.

При решении некоторых проблем реакционные группировки в государственном аппарате и экономике попытались даже повернуть колесо истории на целое столетие назад. Например, приняв указ о «запретах на профессии», который не только по своим формулировкам напоминает принятый нацистами в апреле 1933 года Закон о восстановлении высшего чиновничества. Тут высокочтимые судьи, как говорится, перещеголяли практику кайзеровского судопроизводства. Кроме того, недавние опросы показали, что почти четвертая часть населения ФРГ все еще или уже опять тяготеет к фашистскому идейному наследию. Таким образом, насущной задачей является не провоцировать взрыв «откровенного фашизма», а совсем наоборот, вырвать с корнем его уже довольно окрепшие ростки.

Пугающе выглядит цинизм, с которым приверженцы «теории фашизма» хладнокровно принимают в расчет неизбежную ликвидацию остатков основных гражданских свобод, для них кровь антифашистов все равно что водица. То, что планы подобных псевдореволюционеров – спровоцировать взрыв фашистских настроений – полностью совпадают с намерением экстремистских террористических банд, не нуждается в доказательствах. Даже если побудительные мотивы одних и тех же действий могут отличаться друг от друга, цели обеих сторон, по крайней мере на первом этапе, идентичны. Их представления о втором этапе – слепое блуждание, попытка выдать желаемое за действительное, основанные на вере, что сначала нужно подохнуть, чтобы потом когда-нибудь воскреснуть из мертвых. Но в классовой борьбе одной веры мало.

Однако в первой части «теория фашизма» содержит элементы реальности. В самом деле, не так уж трудно в ФРГ в результате террористических актов добиться еще большего сдвига вправо.

Если говорить несколько упрощенно, то за каждым новым террористическим актом следуют два новых закона, еще больше ограничивающие свободы всех граждан. И если это есть причина и следствие, то я должен сказать народу: «Нацисты в 1933 году скорее всего тоже сами подожгли рейхстаг…»

Несомненно, что реакционные политики очень охотно, даже слишком охотно используют в своих целях террористические акты в качестве предлога. Тут каждая из двух сторон по мере сил «помогает» другой. Не будь террористических актов, последовательным сторонникам ущемления основных гражданских свобод пришлось бы их организовать. Всякий раз после подобных покушений усиливалось военное оснащение полиции и погранслужб, а также расширялись их права. Гражданские же права, считавшиеся ранее неприкосновенными, – такие, как право свободного выбора защитника или его право посещать заключенных, – ограничивались или отменялись вообще.

Все указывает на то, что процесс этот будет продолжаться. В последнее время наметилась тенденция заменять открытое слушание дела, что давало известные гарантии обвиняемым против судебного произвола, закрытым. Причем мотивировка была явно притянута за уши: нужно якобы защитить обвиняемых от излишнего интереса «общественности». Легко себе представить, как за закрытыми дверями будут вестись процессы против левых.

В 1978 году, несмотря на отчаянное сопротивление небольшого числа депутатов, большинству в бундестаге удалось протащить так называемый закон об облавах, в соответствии с которым права полиции были расширены до немыслимых ранее пределов. Если раньше по старому закону для заключения кого-либо под стражу полиции требовалось наличие обоснованного подозрения, хотя на практике обоснование подчас фабриковалось задним числом, то сейчас по закону об облавах можно арестовать и засадить в камеру, а то и в лагерь для заключенных любого, даже если ему лично нечего инкриминировать. Проверка мотивов ареста производится намного позднее, а до этого полиция может в принципе делать все, что ей заблагорассудится. Если к этому добавить юридически разрешенную только в ФРГ тотальную изоляцию, то не исключено, что арестованный на какое-то время может вообще исчезнуть (прямо как в странах Латинской Америки с диктаторскими режимами), причем на вполне законном основании.

Возможно, представители так называемой социально- либеральной коалиции из СДПГ и СвДП, предлагая закон на рассмотрение, предполагали, что он не будет использован в полной мере (такая возможность предусмотрена параграфом III Уголовно-процессуального кодекса), но зачем тогда принимать закон, которым не собираешься пользоваться?

Нетрудно представить себе такой состав правительства, которое воспользуется этим законом безо всяких колебаний.

Для успокоения общественности и противников нового закона парламент внес оговорку: новые положения считались имеющими силу только в случае непосредственной угрозы террористических действий, только в определенном месте и только на ограниченный срок. Наличие непосредственной опасности в каждом конкретном случае определяет независимый судья, только он имеет право принимать решение о расширении полномочий полиции. Раньше подобная ситуация называлась «малым чрезвычайным положением».

Весной 1978 года мы с Кристель трижды за один только час натыкались на полицейские кордоны (было это недалеко от Дюссельдорфа). При этом все подъезжающие машины, а их было несколько сотен, останавливали и обыскивали. Образовались очереди. В нескольких шагах стояли полицейские с автоматами на изготовку – это была картина, знакомая нам по телекадрам из стран Латинской Америки, где еще сохранились диктаторские режимы.

Во всех трех случаях я поинтересовался у полицейских, на каком основании меня обыскивали. Ответ во всех трех случаях был одинаков: «Это наше право. Не мешайте!»

«Но закон об облавах еще даже не вступил в силу». Только один снизошел до ответа: «Это вы так считаете».

Несколько дней спустя я прочел в газете «Франкфуртер рундшау» крошечную заметку. Депутат бундестага от СДПГ Манфред Шмидт из Мюнхена, ни в коем случае не левый, сделал заявление для прессы, в котором горько жаловался: он-де голосовал за закон об облавах, но если бы знал, какие формы этот закон примет на практике, то голосовал бы против.

Заметка была такой маленькой, что я на нее просто не обратил бы внимания, если бы из-за кратковременного пребывания в больнице не был обречен читать газеты от корки до корки. Новость показалась мне достойной внимания. Первое применение на практике новых, вызывающих столько споров законоположений, да еще сразу же после их принятия, – да ни один репортер не упустил бы такую тему! Однако в газетах ни строчкой не сообщалось о введении «малого чрезвычайного положения». А социал-демократический депутат говорил уже о применении на практике этого закона.

Чтобы получить информацию, я задействовал все находящиеся в моих руках рычаги. Сам депутат был в отпуске, но позднее он подтвердил все, добавив следующее: уже в конце мая 1978 года следователь при федеральном суде в Карлсруэ по имени Кюн по инициативе прокуратуры стал пользоваться на практике особыми полицейскими полномочиями. И что самое характерное – не в каком-то определенном районе, а во всех городках и в их округе в радиусе 30 км. Под этот закон попадали тюрьмы с заключенными в них террористами, с лицами, подозревавшимися в террористической деятельности, с теми, кто им симпатизировал или подозревался в этом.

Если учесть, что заключенных с давних пор совершенно сознательно разбрасывают по различным тюрьмам, чтобы «уменьшить опасность контактов между ними и тем самым уменьшить шанс на побег», то можно легко себе представить карту Федеративной Республики Германии в те дни: она напоминала большую картину с множеством изображенных на ней кружков 60 километров в диаметре, которые граничили или перекрывали друг друга. В этих местах было введено «малое чрезвычайное положение». По моей, может, и поверхностной оценке менее полусотни таких областей могли гарантировать осуществление чрезвычайного положения на территории всего государства. Местонахождение этих зон действия чрезвычайных законов можно было к тому же варьировать, перемещая некоторых заключенных из одной тюрьмы в другую.

Но ведь в бундестаге речь шла о ситуациях местного значения, к тому же действующих ограниченное время. И вот какому-то маленькому работнику юстиции удалось обойти те гарантии, которые казались очень надежными. При этом он формально даже не нарушил текста параграфов. Достаточно федеральной прокуратуре только заявить, что где-то когда-то может возникнуть угроза освобождения из тюрьмы заключенных, – как хоп! – и вот по всей стране уже действует ограниченное чрезвычайное положение, а полиция расширяет свои права. Все так просто!

Может быть, отцы закона проглядели лазейку? Или они с помощью маленького трюка обманули общественность и парламент? Кто оказался прав: противники чрезвычайного положения с их сомнениями или сторонники с их бесконечным доверием к исполнительной власти? Или это была всего лишь генеральная репетиция?

Самая большая подлость заключалась в том, что такое резкое ограничение гражданских прав произошло безо всякого шума, втайне. Все военачальники прошлого, даже фактически ничем не стесняющие себя фашистские коменданты городов в гитлеровской армии, предупреждали о чрезвычайном положении с помощью по меньшей мере письменных и устных объявлений. Граждане же Федеративной Республики даже не подозревали, что на них временно распространяется чрезвычайное положение. Статья (на полстранички в газете или заметное рекламное объявление), оповещение по радио и телевидению не были бы лишними, и граждане знали бы об этих изменениях, затрагивающих их правовой статус.

Я хотел все разузнать поточнее и потому позвонил в полицейское управление моего родного города. Ведь и на Ганновер должно было распространяться действие этих законов, так как здесь предположительно сидел нидерландский террорист. А в 35 километрах от Ганновера – в Целле – еще несколько других.

«Я хотел бы только справиться, распространяется ли в настоящее время в связи с законами об облавах чрезвычайное положение и на Ганновер?»

«По этому поводу ничего не могу вам сказать».

Я вспомнил полицейские заграждения, которые видел несколько дней назад в Дюссельдорфе, и тот ответ, который я там услышал.

«Может быть, вы мне дадите понять как-нибудь иносказательно? Я как гражданин этого города хотел бы знать, в каком положении нахожусь. Например, нужно ли брать с собой удостоверение личности, если выходишь за хлебом?»

«Это было бы нелишним. Больше ничего сказать не могу».

Я поблагодарил за разговор и позвонил представителю министерства внутренних дел по связям с прессой, с которыми незадолго до этого полемизировал на страницах местной газеты. Но и здесь я получил стереотипный ответ: «По этому вопросу ничего не могу сказать».

«Но, послушайте, если бы закон вступил в силу, министерство внутренних дел должно было бы узнать об этом первым! Если же вы ничего не знаете, то так и скажите, это равно отрицательному ответу».

«Я же вам ответил: по этому поводу ничего не могу сказать».

«Вы не можете сказать "да" или "нет"?»

«Я скажу вам иначе, господин Киттнер: если бы мы действительно захотели здесь воспользоваться чрезвычайными законами, то вы и некоторые другие… э-э-э… люди давно бы это почувствовали на себе».

Разговор был на этом закончен. Следовало поразмыслить над формулировкой, которую не случайно выбрал представитель министерства внутренних дел по связям с прессой. Он не сказал, что чрезвычайное положение не было объявлено, а только что в настоящее время оно по отношению ко мне и другим… э-э… людям не применяется. Итак, генеральная репетиция?

Оба господина, с которыми я беседовал, явно уходили от ответа на вопрос, было ли объявлено чрезвычайное положение, поскольку, если бы это не соответствовало действительности, им ничего не стоило дать отрицательный ответ.

Позднее я рассказал эту историю одному молодому журналисту в Ганновере. После того как тот проверил все факты, он решил, что из этой истории можно сделать потрясающий материал. «"Тайное чрезвычайное положение в Ганновере?" – неплохой заголовок!»

«Ты это не напечатаешь», – выразил я опасение.

«Почему же, это здорово, это я помещу. Это будет бомбой».

Мы поспорили на бутылку шампанского.

Увиделись мы с ним полгода спустя. Его газета ничего не поместила.

«У тебя были трудности с той историей, связанной с законом об облавах?» – спросил я как бы между прочим.

«Не пошла», – ответил он коротко. Но шампанское за ним, в этом коллега меня заверил.

Что касается закона об облавах, то я с тех пор о нем ничего не слышал. Но я и некоторые другие… э-э… люди своевременно почувствуют, если он вступит в силу.

В 1983 году я на этом закончил рассказ о моих интересных расследованиях. Сегодня есть повод дописать к нему еще несколько строк. Речь пойдет о бомбе в буквальном смысле этого слова.

С самой весны 1986 года одна скандальная история не сходит со страниц газет. Ответственные за все случившееся ничего не отрицают. Поэтому с полной уверенностью можно утверждать, что с одобрения премьер-министра земли Нижняя Саксония Эрнста Альбрехта так называемое ведомство по охране конституции совместно с так называемой антитеррористской группой (федеральная пограничная служба) осуществила одну террористическую акцию, а именно взрыв тюремной стены в Целле, обвинив в этих действиях террористов из «РАФ» . Даже полиция и безрезультатно рыскавшие прокуроры не были информированы об истинной подоплеке этой акции, связанной якобы с попыткой освободить заключенных. Время действия – вскоре после тайного вступления в силу «малого чрезвычайного положения». Конечно, о планах наших тайных служб я ничего не могу сказать, ведь они содержатся в тайне. В противовес этому не остался тайной взрыв истерии, связанной с терроризмом, который имел место после организованного в министерских кабинетах «фейерверка».

Ведь всем известно, что Альбрехт перед взрывом в Целле заявил, что располагает доказательствами: именно в тюремных камерах планируются все насилия, включая убийства, однако предъявить соответствующие доказательства он отказался. Да и зачем? Дыра, обнаруженная в тюремной стене, – достаточно веское доказательство.

Каждый может прочитать в газете, что Альбрехт, когда все вышло наружу, заявил: мол, акция (все расходы по которой легли, разумеется, на плечи налогоплательщиков) служила цели внедрить в ряды террористов двух доверенных лиц (осужденных уголовников, пользующихся, очевидно, особым доверием властей). С их помощью предполагалось якобы предотвратить будущие преступления. В некоторых газетах появились также сообщения о свидетелях, рассказывающих, как подобные доверенные лица – террористы на государственной службе – пытались силой склонить их к организации побегов и даже к убийству директора тюрьмы в Целле. При этом им предлагали оружие и взрывчатку.

В таком повороте нет ничего нового. За это время в ФРГ стало известно о множестве аналогичных случаев провокаций. Но когда в утренних газетах я вижу заголовки, сообщающие о признании какого-нибудь мюнхенского агента, который (по заданию так называемого ведомства по охране конституции) произвел серию террористических актов, то более критично отношусь к своему собственному, основанному на опыте рассказу. В начале его я тогда писал: «Если бы не было террористических актов, то последовательные сторонники ограничения основных прав были бы вынуждены их организовывать».

Сегодня это высказывание мне представляется несколько наивным.

 

ВЗВЕШЕННОЕ РЕШЕНИЕ

И снова неонацисты выставили в Крёпке, географическом центре Ганновера, информационный, а точнее говоря, дезинформационный стенд. Несколько полицейских скромно стояли в стороне, не вмешиваясь ни во что. Мероприятие, во время которого открыто восхвалялись преступления фашистов, было санкционировано властями.

Я оказался здесь случайно. Увидев происходящее, я решил разузнать подробности.

Итак, придав лицу молодцеватое выражение «истинного немца» и стараясь держаться как можно прямее, я подошел к столу с нацистской литературой.

«Ну, – обратился я к пожилой женщине, сидевший за столом (ее прическа а-ля Гретхен была воплощением «истинно немецкой женщины»), – пожалуй, слабовато… что вы тут предлагаете?… Небось, что посерьезнее – не рискнули… Ну ясно, слишком опасно».

«Да нет. Теперь не так уж и опасно», – улыбнулась светловолосая «единомышленница». Она запустила руку в слегка прикрытый ящик и протянула мне пачку со словами: «Вот то, что нужно!» Это были листки, предназначенные для расклеивания на стенах домов, заборах, ветровых стеклах машин и т. д. На них я увидел сверху свастику, а под ней: «Немцы, не покупайте у евреев!», на другом листе было написано: «НСДАП сегодня нужна, как никогда!» – откровенная пропаганда нацизма.

Держа эти мерзкие листки в руке, я подошел к близстоящему полицейскому. «Вот что там распространяют. Прошу вас конфисковать эту литературу. Демонстрация нацистских эмблем и агитация за НСДАП запрещены законом». Блюститель порядка, молодой парень, долго и задумчиво смотрел на улики. Потом он собрался с духом и заговорил: «Понимаете, господин Киттнер, я и сам не жалую этих людей. Но если я сейчас это конфискую, у меня будут неприятности с начальством. Мне придется расхлебывать эту кашу. Надеюсь, вы понимаете меня». И он смущенно отвернулся. По лицу было видно, что совесть его нечиста. Честный человек.

Он, конечно, все прекрасно понимал. Его самый большой начальник, министр внутренних дел Нижней Саксонии, в ответ на упреки общественности по поводу его слабой активности в борьбе против участившихся в последнее время нацистских эксцессов, заявил с раздражением, что неонацистов не следует переоценивать. Было это в 1979 году. Однако уже в 1980 году на счету неонацистов было 17 убитых, более 200 раненых, 1533 нападения и хулиганские выходки. «Не переоценивать…» Все на свете, конечно, относительно.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ БЫЛ МЕЙСТЕРЗИНГЕРОМ В НЮРНБЕРГЕ

Я нередко выступал в Нюрнберге, в Мейстерзингер-халле, но играть под присмотром полиции мне еще не доводилось. Если стражи порядка и присутствуют на моих представлениях, то сидят чаще всего в партере, в штатском, стараясь не бросаться в глаза. Сегодня же целый отряд полицейских в форме толпился за кулисами в курительной комнате. На все вопросы, зачем они здесь, начальник отряда отделывался ничего не значащими фразами. Меня все это удивило, но не встревожило. Покуда блюстители закона мирно, как сегодня, сидели за сценой и шлепали картами, мне они не мешали. В конце концов могло так случиться, что на завтра было запланировано выступление политика высокого ранга, и полиция среди других превентивных мер сочла необходимым послать наряд уже сегодня. Почем мне знать, как они тут, в Баварии, обеспечивают безопасность.

В тот вечер, когда я выступал в Нюрнберге, в Дортмунде проходила массовая демонстрация против безработицы, организованная профсоюзами. Все, кто чувствовал себя приверженным делу рабочего класса и, естественно, у кого была возможность, поехали туда. Я, разумеется, не собирался конкурировать с этим мероприятием, просто мое выступление было намечено на этот день задолго до него. Так вот, в результате всего процент левых зрителей в почти полном зале был не слишком высоким.

Программу, как мы это всегда делали со времени путча в Чили, предполагалось закончить боевой песней против пиночетовской клики. Кстати, к этому времени у нас постепенно набралось свыше 80 тысяч марок, поскольку с первыми тактами песни я бросал в публику фуражку, приглашая делать пожертвования в пользу народа Чили. Так я поступил и сегодня. Однако результат был неожиданным. Призыв к пожертвованиям был, судя по всему, для группы хулиганов правого толка, сидевших в зале, сигналом к действиям. До сих пор, если не считать двух- трех выкриков с мест, они вели себя спокойно, поэтому нам и в голову не приходило, что они явились специально, чтобы затеять скандал. Не успели прозвучать первые слова песни, как они буквально сорвались с цепи. 10-15 молодчиков пытались завладеть фуражкой с деньгами, еще дюжина членов Союза школьников (ХСС), скандировавшая «Левак!», «Фашист!», начала штурмовать сцену.

Три из четырех моих микрофонов были тут же сломаны. Один из хулиганов, молниеносно набросивший мне на ногу кабель, пытался стащить меня вниз, где уже заварилась каша. Одновременно с этим солидный господин (депутат ландтага от ХСС, как я узнал позднее) взобрался на сцену и, завладев единственным уцелевшим микрофоном (может, его потому и не тронули?), прогнусавил свою «зажигательную» речь: Киттнеру, дескать, следовало бы лучше прекратить забивать голову молодежи своими политическими доктринами. Я же в этот момент хотел одного: добраться до моего рабочего места.

Тем временем другая группа зрителей, образовав круг, закрыла фуражку с деньгами, пожертвованными в пользу народа Чили, и спасла их от разграбления. Перед сценой также постепенно образовалась цепочка из молодых людей. Нападение было отбито. В моем распоряжении оставался еще один исправный микрофон. Теперь был только один выход из положения: спеть мою антифашистскую песню «Мы все равно добьемся своего» – призыв к единству действий против фашистов. После того как песня была объявлена, раздался взрыв аплодисментов. К ним присоединились и нацисты, поскольку как раз в этот момент один из пробравшихся к сцене активистов из правых выдернул кабель последнего микрофона и разбил вилку. В огромном зале даже при нормальных условиях без микрофона не обойтись, теперь же мне приходилось совсем худо. Без усилительной техники я беспомощен. Все пропало. Конец.

Во время демонстраций, митингов оркестр с его мощным звучанием производит больше впечатления, чем одинокая гитара. И поскольку не всегда есть возможность брать с собой в поездку восемь музыкантов, мы записали в студии фонограмму оркестрового сопровождения – своего рода музыкальные консервы – для некоторых из моих песен. В случае необходимости я пою в сопровождении записанного на пленку оркестра. Техник называет этот способ "Halb-Playback" (полуфонограмма). Я подумал, что есть смысл записать таким образом «Мы все равно добьемся своего».

В этот вечер в Нюрнберге эффективность этого способа подтвердилась еще и в другом смысле: критическое кабаре Киттнера – это отнюдь не театр одного актера, а коллектив, который за четверть века хорошо сработался. Коллектив этот состоит из меня и Кристель. Кристель для меня то, что в цирке называют «унтерман» (человек, поддерживающий всю пирамиду). Она, чаще всего скрытая от глаз публики, отвечает за звук и освещение. Я могу слепо полагаться на нее – вся техническая сторона выступления будет обеспечена. Вот и сегодня она сидела над сценой, двумя этажами выше, в кабине, куда хулиганам доступа не было. Она как раз собиралась поставить пленку с оркестровым сопровождением. Когда последний микрофон был выведен из строя, мне показалось, что все пропало. Орда правых скандировала и перепеть их без микрофона было немыслимо. Конец представления – но не для Кристель.

В чемоданчике с аппаратурой случайно оказалась последняя пленка, на которую была переписана пластинка «Мы все равно добьемся своего». Мой голос в сопровождении оркестра. Техник называет его "Voll-Playback" (полная фонограмма). Вот таким образом моя жена и помощница решила эту проблему.

Но я еще ни о чем не догадывался. Когда по моему знаку вступил оркестр, меня охватила паника: судя по всему, Кристель не знала, что микрофон испорчен. Ну, все равно, теперь ничего не оставалось, как выкрикивать текст песни, даже если никто в зале его не поймет. Я набрал воздуху и хотел уже что было сил выкрикнуть первые слова, как вдруг услышал из динамиков собственный голос. Это «работала» пленка. На какую-то долю секунды мне показалось, что кто-то починил микрофон, но потом я все понял и ограничился тем, что стал беззвучно проговаривать слова песни. Публика ничего не заметила. Все подпевали припев: «Фашисты не пройдут, фашисты не пройдут!» Штурмовики – после я услышал, что среди них находились члены печально известной военно-спортивной группы Хоффмана, – были обескуражены: все микрофоны отключены и тем не менее… Чудо? Может, эти левые умеют колдовать?

Но присутствие полицейского отряда за сценой и в самом деле можно было объяснить только ясновидением. Иначе откуда они могли знать заранее, что здесь что-то затевается?

Во всяком случае, стражи порядка ограничились тем, что наблюдали за происходящим через боковую дверь.

Только четверть часа спустя, когда группа хулиганов в расстроенных чувствах удалилась, руководитель полицейского отряда, подчиняясь настойчивым просьбам устроителей, важно вступил в зал, с тем чтобы констатировать: «Нарушители исчезли». Его комментарий к происходящему был кратким: «Взгляды на политику, знаете ли, не всегда совпадают».

Когда же ему было сделано замечание, что инакомыслящие попали бы в полицейский участок или в больницу, вздумай они скандировать во время выступления Штрауса, он ответил: «Что же, тут, может, вы и правы…»

В нашем же случае за то, что все прошло успешно, мы должны благодарить не полицию, а Кристель, да еще современный метод "Playback".

 

«И ЧТОБ ЭТОГО БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО!»

Как-то раз меня вызвали по совершенно смехотворному и надуманному обвинению в полицай-президиум. Я без труда смог доказать свою невиновность, поскольку в тот момент, когда я якобы вступил в конфликт с правопорядком, в действительности я находился совершенно в другом месте, а именно на гастролях в Западном Берлине, где в течение нескольких недель давал выступления. В тот вечер, когда якобы я нарушил закон, была как раз премьера. Тому, кто хочет меня обвинить в грехах, являющихся чистейшей выдумкой, есть смысл сначала ознакомиться с планом моих гастролей.

В конце допроса чиновник, явно идя на попятную, захлопнул папку с моим «делом». Но когда я был уже в дверях, этот бравый молодец не удержался и крикнул мне вдогонку: «И чтоб этого больше не было!»

Эта изумительная фраза показалась мне весьма примечательной, хотя понять ее можно было двояко.

 

«КРАСНЫЙ КРУЖОК» – ХРОНИКАЛЬНЫЕ КАДРЫ ДЛИТЕЛЬНОЙ БОРЬБЫ

«Клуб Вольтера» в Ганновере существовал уже около года. Каждые две недели по вечерам, когда наше кабаре не выступало, там собирался постоянный политический кружок из семи человек: двое служащих, диспетчер аэропорта, бухгалтер, журналист, банковский клерк, кабаретист. Из них – два социал-демократа, один беспартийный, три коммуниста и еще один, считавший себя либералом. Мы вели дискуссии о Марксе и о мировых проблемах. В начале 1969 года просочился слух, что к лету следует ожидать повышения платы за проезд на общественном транспорте. Мы стали размышлять: нельзя ли помешать этому? Вот в Бремене, например, школьники устроили демонстрацию, блокировали трамвайные пути. Сделать то же самое в Ганновере? Но тут есть одна загвоздка: люди ведь должны как-то добираться до работы и обратно домой. Если транспорт встанет, рабочий класс нам спасибо за это не скажет. В конце концов мы же здесь сами обсуждаем, как облегчить положение трудящегося большинства населения. Наш кружок в тот день прозаседал дольше обычного.

Я вспомнил, что во время гастролей в университетах Бохума и Западного Берлина в 1968 году я видел, как студенты приклеивали на ветровое стекло красный кружок – знак, символизировавший готовность владельца машины подвезти товарищей. Тот, кто разъезжал с красным кружком – 7 сантиметров в диаметре на белом бумажном квадрате, – нередко рисковал: утром он мог обнаружить, что у его машины проколоты шины, разбиты фары или сломано боковое зеркало – таким путем граждане, науськиваемые правой прессой, нередко давали выход своему гневу против «студенческого сброда».

Подумав, мы решили, что акция «Красный кружок» – самое подходящее средство в борьбе против повышения цен. Тогда мы еще не представляли, какой размах все это примет. И вот, заказав в университете Бохума про запас сотню красных кружков, мы почувствовали себя хорошо подготовленными к борьбе.

Конечно, оставалось еще заручиться поддержкой масс. Различные организации в Ганновере уже выступили к тому времени с протестами против готовящегося повышения цен: «Акция демократический прогресс», «Социалистическая немецкая рабочая молодежь», студенческий комитет Технического университета. В нашем списке значилось еще 17 ганноверских организаций, которые когда-то поддержали призыв «Клуба Вольтера» провести демонстрации протеста против войны во Вьетнаме, против фашистской хунты в Греции, против планов превентивных арестов, разработанных федеральным правительством. Один викарий местной церкви, хорошо относившийся к нам, взялся проинформировать наших испытанных партнеров – от «Евангелической студенческой общины» до отделения ССНС в Бургдорфе – о наших новых планах. Наш «круглый стол» мало-помалу превращался в комитет действий.

Единственной организацией, не поддержавшей нас, был местный ССНС, игравший важную роль в выступлениях в бурные годы внепарламентской оппозиции. «Все это – экономическое дерьмо», – объявил он устами своего посланца, который, как обычно, попытался потом навязать нам очередные пустопорожние дебаты в конференц-зале клуба на тему, как привлечь массы на свою сторону. Среди участников «Красного кружка» после таких слов воцарилось молчание, – все были подавлены. Нам нужен был ССНС или хотя бы его подпись под призывом к единству действий. Наш либерал (участник «круглого стола») молча поднялся с места и, подойдя к двери конференц-зала, написал на ней: «Здесь идет заседание элитарного ССНС по проблемам рабочего движения. До пробуждения просьба не беспокоить». После довольно долгих Дебатов представитель ССНС поставил наконец свою подпись.

Одним из наших первых шагов стала подготовка собраний, где обсуждалось предстоящее повышение платы за проезд. Мы решили проводить их в местах отдыха, расположенных в различных районах города.

Власти отказывались предоставлять нам залы, мотивируя это тем, что «протест против новых тарифов нельзя принимать всерьез». Однако прошло совсем немного времени, и мы, «демонстранты, которых не стоило принимать всерьез», заставили зашевелиться растерянных господ из ратуши и муниципалитета: они были вынуждены являться на наши собрания и держать ответ перед гражданами.

На первую демонстрацию 7 июня 1969 года пришло около 300 человек, в основном молодежь – школьники, ученики с предприятий, в большинстве своем члены и сочувствующие организации «Социалистическая немецкая рабочая молодежь».

В течение двух дней мы раздавали листовки и обклеивали трамвайные остановки мини-лозунгами: «ЮСТРА гребет деньги – народ отвечает "довольно!"». Нашим главным требованием было отменить повышение платы за проезд и передать в государственный сектор частную кампанию городского общественного транспорта ЮСТРА. Тогда мы еще не могли размножать листовки большим тиражом: в нашем распоряжении были всего два маломощных гектографа. Поэтому мы сознательно вышли на демонстрацию лишь неделю спустя после повышения цен – надо было дать людям возможность прочувствовать на себе, что наши действия совпадают с их собственными интересами. Полегчавший кошелек – средство, способное вызвать у людей гнев быстрее, чем все наши листовки, вместе взятые.

Как уже говорилось, на первую демонстрацию вышло всего 300 человек, выступления длились не больше часа. Окружавшие нас прохожие реагировали не то чтобы недружелюбно, скорее апатично. «Вообще-то свинство, конечно: ребята могут демонстрировать, сколько им влезет, а все равно ничего не добьются».

Затем все 300 человек в полном составе проследовали к вокзалу, чтобы рассесться на трамвайных путях. Небольшая пачка листовок, которая у нас оставалась, разошлась мгновенно, так что, когда мы прибыли на место, нам нечего больше было раздавать. Не успели мы сесть, как люди, стоявшие на остановке, начали ругать нас. У нас же не было ни листовок, ни транспарантов, мы только выкрикивали хором популярный в то время лозунг: «Кончайте глазеть, подходите и присоединяйтесь».

Выступление жителей Ганновера против повышения цен за проезд на общественном транспорте

Все это было прекрасно, но вот только люди не понимали, о чем идет речь. И лишь после того, как мы через единственный мегафон зачитали наши требования, брань сменилась аплодисментами и возгласами одобрения.

После того как трамвайное движение направили по запасному пути и мы двинулись к следующему пункту блокады, некоторые из прохожих присоединились к нам. Отсутствие наглядной агитации было ошибкой, которую надо было немедленно исправлять. И вот я принес из ближайшего универмага простыни, палки для щеток, краску, кисточки, кнопки и прямо на улице в спешном порядке изобразил два транспаранта. Текст был простым, боевым, ясным: «Против повышения цен на транспорт».

Получив подкрепление в лице еще десятка прохожих, наблюдавших за нашей работой, мы срезали путь и догнали процессию. Разумеется, мы не хотели нести транспаранты в скрученном виде, мы развернули их. Наша наглядная агитация имела большой успех – в этом мы убедились, когда через 15 минут настигли головную колонну и услышали восторженные крики: за это время за нами спонтанно пристроились около 250 прохожих. К вечеру их число увеличилось до 1000. Акционеры универмага были обязаны нам увеличением товарооборота примерно на 30 марок, мы же им – резким ростом числа протестующих.

В тот же день появились, кстати, первые автомашины с красным кружком на ветровом стекле. Мы специально выделили 20 человек из наших, у кого были машины, чтобы организовать перевозку пассажиров. Несколько дней спустя число автомобилей с красным кружком выросло до 90 000 – увеличение на 450 000 процентов. Но на этот раз универмаг был ни при чем.

Вечером в «Клубе Вольтера» (мы, разумеется, тогда еще не знали, как будут разворачиваться дальнейшие события) мы приняли решение отпечатать на первый случай тысячу наклеек с красным кружком, дабы «удовлетворить спрос».

В понедельник, полные радужных надежд, мы продолжали размножать кружки: лавина протеста нарастала. На следующей неделе демонстрантов приходилось уже считать не на сотни, а на тысячи.

…Сомкнутыми рядами идут на митинги и блокады рабочие с предприятий Ганновера. К протесту присоединяются профсоюзы. Комитет совместных действий заседает в «Клубе Вольтера» теперь уже круглосуточно. Блокирование автобусов и трамвайных путей продолжает шириться. Функции общественного транспорта берут на себя машины с красным кружком. Тысячи людей ежедневно ездят теперь не на трамваях, а на этих машинах – на работу, за покупками, в школу, домой. В объявлениях на целую газетную страницу городские власти предостерегают граждан, советуют им держаться подальше от «тех, кто выступает против государства».

Растет число демонстрантов. Жесткие действия полиции успеха не имеют: не успевают отряды очистить одну площадь, как блокада создается уже на другом участке. Блокады возникают с раннего утра. С половины пятого движение общественного транспорта парализовано. Но машины с красным кружком продолжают курсировать, они развозят людей на работу и успешно справляются с этим. Только одно-единственное крупное предприятие в Ганновере имеет три процента опоздавших к началу первой смены. Число демонстрантов продолжает расти, блокады – крепнуть, а «Красный кружок» организует возле прежних трамвайных остановок настоящие автостанции.

В четверг полиция делает еще одну попытку предпринять крупное наступление: в ход идут дубинки, слезоточивый газ, водометы. На глазах у тысяч зрителей полицейские грузовики наезжают на демонстрантов, сидящих на земле. Имеются раненые. Но людей уже не остановить. Возмущение граждан обращается против полицейских. На следующий день число демонстрантов снова удваивается. После этого транспортная кампания окончательно останавливает движение. Как позднее становится известно, она делает это в тайной надежде, что хаос, который воцарится в результате прекращения работы общественного транспорта, сведет на нет чувства солидарности. Ставка делается на то, что стремление гражданина к «спокойствию и порядку» вынудит ганноверцев позабыть о солидарности с «Красным кружком» и во всеуслышание потребовать, чтобы государство железной рукой навело порядок. С этой целью власти решают прекратить регулирование возросшего потока машин на улицах или свести это дело к минимуму. Полиции почти не видно. Впрочем, она все равно бессильна. В конце концов, заявляет министр внутренних дел земли Нижняя Саксония Рихард Ленерс, теперь уже «приходится иметь дело с рабочим населением нашей столицы».

Но никакого хаоса нет: движение на перекрестках регулируют демонстранты. Число аварий по сравнению с обычными днями уменьшается на 25 процентов. Полицейские в частном порядке помогают регулировать транспортные потоки «Красного кружка». В городе почти не увидишь теперь автомобиля, у которого на ветровом стекле не было бы наклейки с кружком. Они движутся бесконечной цепочкой к импровизированным остановкам, там через мегафон объявляют, в какую сторону идет машина и сколько пассажиров может взять. Люди садятся – все происходит быстрее и удобнее, чем при посадке в трамвай. И уж, конечно, обходится дешевле. Жителям городских окраин стоит только рукой махнуть водителю машины, движущейся в нужном направлении, как это делают, когда останавливают такси, и все в порядке: тебя подвезут.

Городские власти пытаются вести переговоры с демонстрантами. Мы настаиваем на своих требованиях. В конце концов городская управа сама отдает распоряжение печатать красные кружки, которые теперь можно бесплатно получить в любом учреждении. Красный кружок печатают, кроме того, на первых полосах газет – его можно вырезать и наклеить на ветровое стекло. На автовокзале Штайнтор появляются шестеро печатников из соседней типографии. Они волокут тяжелые картонные ящики: в них указатели маршрутов для автомашин. Теперь каждый водитель может укрепить на ветровом стекле табличку с указанием направления движения – как у трамваев. «Мы работали сверхурочно. В конце концов порядок должен быть и во время революции».

Выдержка из статьи в журнале «Конкрет», отражающей тогдашние настроения: «16 июня вокзальная площадь напоминает переполненную гудящую ярмарку. Представитель Социалистического союза высших школ с микрофоном в руках выступает в роли зазывалы, и публика не остается равнодушной:

– Кто желает в Штекен на «опель-адмирале», в машине еще две девочки, раз, два, продано.

– Есть одно свободное место на мотоцикле.

– Не стойте там без дела, хотите поехать в Кирх- роде или в кино на «Моби Дик»?

– Никто не хочет взять с собой монашку?

Официанты в белых кителях волокут из близлежащих гостиниц десятилитровые бачки с сосисками – привет от управляющих. Пивоварни, которые в первый день бесплатно поставляли бутылочное пиво представителям «Красного кружка», теперь, после того как поняли, что алкоголь стал угрозой бесперебойному движению автотранспорта, переключились на лимонад. Крупнейшая колбасная фабрика Ганновера раздает обернутые в целлофан сэндвичи. Сломавшиеся машины бесплатно ремонтируют механики из «Красного кружка». Растут запасы сигарет. Кружки для сбора пожертвований переполнены – ганноверцы стали щедрыми».

Честно говоря, нам становится немного не по себе, когда обычно столь консервативный деловой мир Ганновера вдруг демонстрирует нам свои симпатии. Не хотят ли они спустить наш протест «на тормозах», превратить его в какую-нибудь «акцию по взаимному спасению» и направить его потом против злодеев демонстрантов? Наверняка. Но попытка терпит крах. Слишком поздно.

Акция «Красный кружок»

У меня дома звонит телефон. Слышится возбужденный голос: «Из депо Дёрена пытаются выпустить трамвай!» Вшестером мы прыгаем в две машины и мчимся к месту. Там уже на рельсах сидят четыре пожилые женщины. Вагону удалось пройти всего 50 метров…

В другой раз я торможу перед самым носом трамвая, выпущенного на линию в порядке эксперимента. Водитель по радиотелефону вызывает полицию. Полицейские обозревают место действия и затем успокаивающе обращаются к водителю: «Возвращайтесь-ка лучше обратно. Вы же сами видите, что все равно Далеко не уедете».

Потом они дружески прощаются, включают «мигалки» и сопровождают трамвай, который обратным ходом медленно движется по направлению к депо, до которого 300 метров.

Вздох облегчения какого-то представителя городских властей: «Какое счастье, что электроэнергия, газ и вода подаются не по рельсам». Высказывание опубликовано в газете.

Вечером на площади Штайнтор я даю концерт под открытым небом. До обеда выступал перед оперным театром, а вечером – здесь: оба пункта за это время стали местом встречи жителей Ганновера. Июнь, люди прогуливаются, обмениваются впечатлениями, что-то обсуждают. По каким-то непонятным причинам один трамвайный вагон остался стоять прямо здесь, на площади. За это время его размалевали во все цвета радуги, но других повреждений нет. Перед ним я и развернул свою сцену. Внезапно появляется какой-то господин в голубом плаще, внешне он выглядит весьма прилично. «Товарищи, – кричит он, – давайте подожжем этот вагон!» И вот уже появляются школьники, в руках у них спички. Анни из комитета «Красного кружка» и я взбираемся на подножку: «Не давайте себя спровоцировать! Этот тип подстрекает нас на уголовщину». И еще: «Вы что, не знаете, что такое агент- провокатор?» Однако школьники выступают против нас единым фронтом: «Реакционер! Контрреволюционер! Ревизионист!!!»

Тогда с мужеством отчаяния я распахиваю на незнакомце плащ и куртку. Летит наземь оборванная пуговица, но зато теперь каждому хорошо видно, что у солидного господина под мышкой кобура с пистолетом. Господин с побагровевшим лицом спешит исчезнуть под язвительный хохот собравшихся демонстрантов.

В этот вечер после представления у нас завязывается настоящая дискуссия о стратегии и тактике классовой борьбы. И об агентах-провокаторах. Нетрудно представить, что было бы, если бы вагон действительно сгорел: какой долгожданный повод для полиции разделаться с нами!

В течение дня население заботится о снабжении «диспетчеров» на автовокзалах. Одна женщина приносит ящик с лимонадом, потом горшок горячих сосисок и, наконец, ящик пива из магазина. «Но пиво не для водителей», – говорит она. И когда одна из бутылок все же исчезает внутри автомашины, она грозит: «Вот позвоню в комитет, в «Клуб Вольтера», и тебе запретят ездить». Для нее ясно, у кого в руках власть, хотя она немного спешит с выводами.

Прибывают «революционные стратеги» из Западного Берлина, чтобы «по-настоящему взять дело в свои руки». «Эти семь тысяч человек, которые здесь демонстрируют, надо разогнать пинками под зад. Две сотни сознательных товарищей справятся с делом куда лучше: подожгут все эти трамваи и – пламенный привет…» – подает голос один из верхушки ганноверского ССНС, которого успели «накрутить» приехавшие «специалисты». Демонстранты поднимают его на смех.

В Техническом университете псевдопрофессиональные «революционеры» чувствуют себя увереннее. В конце концов там есть несколько известных авторитетов из ССНС. Они пытаются склонить на свою сторону студенческий комитет. Тот в открытую горько сетует на давление, оказываемое на него «авторитетами». Тут еще надо иметь в виду один нюанс: сами «авторитеты», естественно, именуют себя «антиавторитаристами». «Здесь же народный фронт, – объявляет один из них, – один шаг до единого всенародного сообщества. Нужно только разжечь конфликты…»

И они это делают. Когда активист ГКП Фердинанд Пик во время одного из ежедневных митингов произносит речь, стоя на ступеньках оперного театра, кто-то из представителей ССНС, как бы в шутку, размахивает перед самым его лицом красным знаменем. Оратор спотыкается, читать текст он не может, в конце концов он хватает полотнище, чтобы отодвинуть его подальше от глаз. В этот самый момент студент резким сильным движением молниеносно рвет древко к себе: полотнище наполовину отрывается от палки.

На следующий день приехавшие «эксперты революции» распускают слухи: «Коммунисты рвут красные знамена».

На одном из митингов перед зданием оперы я говорю, что «Красный кружок» является красным не только из-за цвета его эмблемы, а еще и потому, что «красное всегда было цветом всех борющихся с угнетением зависимостью». Бурные аплодисменты. Десять минут спустя несколько стратегов из ССНС по команде начинают размахивать с трибуны красными знаменами, выкрикивая хором: «Обобществить личные машины». Скандирование тонет в негодующем гуле демонстрантов. Нам приходится защищать романтиков от разозленных рабочих, которые хотят устроить им взбучку. Но наших коллег, развернувших красные знамена, в толпе демонстрантов никто не трогает. Их принимают как союзников и товарищей по борьбе. Они хотят обобществить собственность не рабочих, а частной транспортной компании.

Позднее ССНС призывает «пойти в клуб и вправить мозги ревизионистам». В помещение набивается примерно 40-50 человек. Среди них я обнаруживаю двух известных в городе погромщиков из неонацистской НДП. У одного из них револьвер. «Какое трогательное единство», – говорю я вожаку группы. «Заткнись, – следует ответ, – мы создали народный фронт». Членов противоестественной коалиции удается вытеснить на улицу.

В вышедший из-под контроля город прибывает с визитом федеральный президент Генрих Любке. Это событие проходит незамеченным. До него ли сейчас?

Одиннадцать дней спустя мы добились своего. Совет города выносит решение «ввести на вечные времена единый тариф на проезд – 50 пфеннигов». Это дешевле, чем требовали демонстранты. Предприятия общественного транспорта позднее действительно перешли в городскую собственность. В одном из заявлений городская управа публично поблагодарила помощников «Красного кружка», а представитель ратуши заявил: «Мы должны подняться на новую, более качественную ступень демократии». Вот как глубоко засел страх в костях у этих господ.

Через год состояние шока, похоже, прошло, о новом качестве демократии никто уже не вспоминал: стало известно об очередном повышении платы за проезд на общественном транспорте. Тот же самый представитель ратуши теперь заявил, что это, дескать, «одна из тех проблем, которые не обсуждают на площади». Вопрос о переходе предприятий общественного транспорта в городскую собственность был решен, но не так, как это было задумано, а как это принято у капиталистов: акции были выкуплены правительством по столь бессовестно высокому курсу, что для их владельцев «национализация» явилась радостным событием, принесшим им сверхприбыли.

В последующие годы цены продолжали неуклонно расти, что всякий раз сопровождалось акциями протеста «Красного кружка». По сравнению с 1969 годом он еще больше расширился: теперь в него входило 60 организаций, а не 21, как раньше. В 1975 году число активных участников демонстраций возросло до 40 тысяч, а акции протеста длились 17 дней без перерыва. Сила и упорство их участников намного превосходили все то, что было в 1969 году. Но успех 1969 года больше не повторился. Политики тоже кое-чему научились. Они не повторили старых ошибок: не остановили трамвайное движение, не отвели полицию и не пытались таким образом «взять измором» население. Наше оружие – солидарность «Красного кружка» – им теперь было известно, как и то, каким опасным оно может для них стать.

Поэтому в последующие годы против нас бросали полицейских в таком количестве, какое раньше невозможно было себе представить. 40 или 50 бронированных машин во время демонстраций окружали стратегически важную площадь Штайнтор. Демонстрантам разрешалось теперь маршировать только под надзором полицейских; часть из них стояла на тротуарах, образуя живую цепь, другие сопровождали процессию. Площадь, где проходил митинг, была заранее оцеплена тройными рядами: для прохода оставлялась узкая щель. Право на демонстрацию превращалось в фарс.

Добавилось и новое вооружение: в ход пошли «химическая дубинка», стационарные телекамеры, собаки, конные отряды. Увеличилось число водометов. Ежедневно из других городов к стражам порядка прибывало подкрепление. Трамваи курсировали в сопровождении отрядов конной полиции – в народе их тут же окрестила «современными конками»; часто рядом с водителем видел вооруженный полицейский.

Днем и ночью по городу патрулировали мобильные отряды, в состав каждого из них входили три бронированные машины (впереди – начальство) и водометы. На важных узловых пунктах или на остановках транспорта были выставлены посты. Стоянки «Красного кружка» не успевали возникать, как их тут же ликвидировали усиленные наряды полиции. Водители и диспетчеры получали повестки в суд, движение солидарности душили в зародыше. Потом стоянки были запрещены. Запреты вообще стали оружием верхов в классовой борьбе.

Власти не желали повторения 1969 года: на этот раз с самого начала открыто и грубо была продемонстрирована и пущена в ход сила. Во время одной из демонстраций в 1975 году конный отряд на полном ходу, раздавая направо и налево тяжелые удары дубинками, налетел на колонну демонстрантов в 8 тысяч человек, хотя процессия была разрешена. Имелись раненые. На следующий день на вопрос возмущенного журналиста представитель полиции цинично заявил, что демонстранты двигались чересчур медленно. Хотели, мол, «заставить колонну продолжать движение». Опубликованные в прессе снимки напоминали картины кавалерийских атак минувших времен.

Когда в другой раз демонстранты, стремясь защититься от слезоточивого газа, сделали себе повязки из платков, закрывавшие рот и нос, из машины с громкоговорителем, двигавшейся во главе колонны (в ней сидели полицейские чины, руководившие нарядами), раздалось блеяние: «Ганноверцы, посмотрите на этих демонстрантов в масках! У кого честные намерения, тому незачем скрывать свое лицо».

Когда мы отступали, спасаясь от водометов и слезоточивого газа, из полицейского репродуктора издевательски гремело: «Ганноверцы, полюбуйтесь на этих демонстрантов! Они пятятся, как раки». На следующий день на пресс-конференции полицай-президент охарактеризовал эти действия как «работу с общественностью».

Наша работа с общественностью преследовала другие цели. Было ясно, что акты насилия могут принести пользу только полицейскому руководству, послужить для него поводом, учинив крупное уличное побоище, раз и навсегда покончить с выступлениями протеста, длящимися уже целую неделю.

На демонстрации нужно было являться ежедневно, так как с каждым днем к нам присоединялись все новые организации и группы. Число сторонников кружка росло с каждым днем. Пока колонны не переставали маршировать, можно было рассчитывать на повторение успеха 1969 года. Но через три недели непрекращавшихся протестов наши силы иссякли – на то, правда, были и другие причины. Тогда мы решили изменить тактику. Мы поняли, что действовать надо по-другому: не ввязываться в потасовки, а проводить акции протеста, которые носили бы подчеркнуто ненасильственный, мирный характер. Симпатии населения были на нашей стороне. Даже если многие граждане в 1975 году из чувства страха или разочарования отошли от активного участия в демонстрациях, то все равно проходящую процессию прохожие награждали аплодисментами, через полицейские ограждения к нам летели цветы, сигареты, а иногда и денежные пожертвования. Прояви мы насилие – конец всем симпатиям. Пускай полицейские своим террором сами разоблачат себя.

Поэтому мы постоянно скандировали: «Не позволим себя спровоцировать, будем продолжать демонстрации, пусть полиции будет стыдно». Можно было лишь поражаться, насколько дисциплинированно вели себя демонстранты, несмотря на бесчисленные провокации со стороны полицейских, которых сгоняли в город в таком количестве, будто в Ганновере шла гражданская война. Все это, конечно, видели и молодые полицейские, и некоторые из них очень скоро поняли, что находятся не по ту сторону баррикады.

Шагая во главе колонны, всякий раз, когда появлялась возможность, я обращался через мегафон к молодым полицейским, призывал их воочию убедиться, какая пропасть пролегает между «галереей ужасов», которую рисует их начальство, расписывая поведение Демонстрантов, и реальной действительностью – наши Действия были ненасильственными, поведение – дисциплинированным. «Не позволяйте своему руководству подстрекать вас. Мы не банда погромщиков, а такие же трудящиеся, как и вы, которым езда на трамвае становится не по карману. В течение пяти дней вы сами видели, кто жаждет крови». Первым начал шеф полицейской команды Б., грубо вырвавший камеру из рук фотокорреспондента. Это было заснято на пленку одной внештатной телегруппой, и мы могли демонстрировать публике этот сюжет.

Каждому, кто был свидетелем действий полиции, – неважно, по какую сторону баррикады он находился, – было совершенно ясно, откуда исходит насилие. И результат не заставил себя ждать: нередко можно было видеть, как молодые полицейские демонстративно приклепляли к униформе значок «Красного кружка». Уже на четвертый день демонстраций из «хорошо информированных кругов» (как их называют) просочились слухи, что полицейское руководство было вынуждено заменить крупные контингенты полиции, потому что они, как и в 1969 году, открыто выражали симпатии демонстрантам. На одной из бронированных полицейских машин, прибывших из города Ольденбурга, появилась надпись, сделанная явно рукой полицейского: «Каждый день из Ольденбурга в Ганновер и снова в Ольденбург. Ради чего?»

Весьма эффективным средством нашей работы с общественностью стала музыка. Под свежим впечатлением событий 1969 года я сочинил песни на манер народных специально для демонстраций. Одна из них, «С красным кружком – вперед», мгновенно стала одной из самых популярных.

Должно быть, муза политической песни во время поисков нужной тональности наградила меня особым революционным вдохновением, так как мне легко удалось подобрать мелодию с зажигательным ритмом. Атмосферу демонстрации порой создают скандирования и сообщения, передаваемые через мегафон, в данном случае эту роль взяла на себя песня. Газетные заголовки тех дней: «Весь Ганновер поет песню «Красного кружка». Песня призывает к борьбе против повышения тарифов». Можно с полным правом говорить о боевой песне, если голоса многих тысяч демонстрантов попросту заглушают полицейский громкоговоритель.

Вскоре появились и другие песни, подлинно народные, направленные против диктата цен и полицейского террора. Их тоже подхватывали – жизнерадостно, с подъемом. В процессии, растянувшейся на километры, среди демонстрантов стихийно образовывались группы запевал, которые постоянно импровизировали, и, когда им что-то удавалось, песня быстро распространялась среди участников всей процессии. Отчетливо ощущалось, что коллективное пение придавало новые силы людям после 15 дней беспрерывных демонстраций, постоянных полицейских провокаций. Один из журналистов, ежедневно от начала до конца сопровождавших наши шествия и освещавших их, назвал это «феноменом». Я думаю, что этот аспект деятельности «Красного кружка» заслуживает изучения со стороны какого-нибудь специалиста по народному искусству.

Разумеется, сообщения через мегафон и песни представляют собой лишь внешнюю сторону агитационной работы, проводившейся «Красным кружком». Важнейшим информационным средством была листовка. Общий тираж нашей печатной продукции в Ганновере с 1969 года составлял миллионы экземпляров. На подготовительном этапе той или иной акции протеста мы выпускали большими тиражами информационные листовки, содержавшие точные цифры и факты скандального повышения платы за проезд, предложения, как лучше решить проблему, – к тому времени наши ряды пополнили компетентные специалисты по вопросам общественного транспорта. Эти листовки мы начинали раздавать на трамвайных остановках за три-четыре недели до проведения первого митинга.

Листовки расходились, как горячие булочки. Порой мне доставляло удовольствие выступать в роли продавца экстренных выпусков газет: «Новый скандал на транспорте в Ганновере! Последние новости «Красного кружка!» Или: «Экстренный выпуск «Красного кружка!» Не было ни одного, кто отказался бы взять листовку, а часто просили не одну, а несколько («для соседей» или «буду раздавать в вагоне»).

Еще на подготовительном этапе наших акций 1975 года мы постоянно актуализировали содержание листовок, а после первого митинга стали выпускать их на четырех страницах. В то время это была настоящая альтернативная ежедневная газета малого формата.

Каждый вечер после демонстрации у меня на квартире собирались сотрудники редакции и организационного комитета. Мы обсуждали последние события, пытались предугадать, как они будут развиваться, определяли тактику действий на следующий день и составляли проект завтрашней листовки. В первую очередь в ней должна была содержаться информация, которую буржуазная пресса вероятнее всего не поместит или она будет подана тенденциозно: число демонстрантов за минувший день, дополнительная информация о позиции противной стороны на тарифных переговорах, о новых партнерах, примкнувших к движению протеста, о бесчинствах полиции, о несостоявшихся попытках расколоть наше движение, о том, как будет проходить завтрашняя демонстрация и, разумеется, мы постоянно повторяли главные требования «Красного кружка» и объясняли, чем они мотивированы. Публиковались также приветственные адреса и телеграммы с выражением солидарности. Материала всегда было больше, чем мы могли напечатать. В десять вечера макет должен быть готов, а в 22.30 – поступить в типографию. Главным образом благодаря печатникам – членам ГКП, работавшим по ночам в течение многих недель, листовку удавалось выпускать к пяти утра. Другие наши союзники по борьбе, располагавшие печатной и гектографической техникой, по ночам брали готовые матрицы и тоже запускали свои машины, пока не кончался запас бумаги. Так что порой один и тот же текст параллельно печатался в шести или семи различных местах одновременно – в Техническом университете, а также в некоторых профсоюзных бюро.

И когда распространители ни свет ни заря доставляли к заводским воротам и к трамвайным остановкам, к школам и институтам листовки, их там уже ждали. Такая работа, проводившаяся с точностью часового механизма, была, разумеется, возможна только благодаря самопожертвованию и помощи многих, очень многих коллег и сторонников «Красного кружка», представлявших различные политические направления. При этом надо помнить, что днем все они должны были находиться на своих рабочих местах.

Помимо «главной», как мы ее называли, отдельные партнеры по блоку издавали еще и свои собственные листовки, призывали в них к участию в совместных акциях, протестовали против произвола правящей верхушки или излагали свою точку зрения, свое отношение к трем главным требованиям бастующих. На этот счет была договоренность, достигнутая на общем собрании представителей всех организаций, входящих в блок: мы хотели наглядно продемонстрировать широту палитры и многообразие оттенков внутри нашего движения.

Сообща можно многого добиться!

Использовалась любая возможность для рекламы нашей добровольной организации «Красного кружка». Одна дружески настроенная съемочная группа сняла о нас неплохой пятиминутный документальный фильм. Из него было ясно видно, насколько оправдан наш протест, были показаны сила и размах демонстраций, а также действия полицейского руководства, не признававшего никаких других аргументов, кроме дубинок. Мы выпросили себе одну копию и, перечислив в ней сроки проведения последующих акций, добавили короткую концовку. Симпатизировавший нам шеф кинопрограммы целую неделю демонстрировал затем ленту в одном из кинотеатров города перед началом сеанса. Бесплатно, разумеется, ибо мы ни в жизнь не смогли бы оплатить дорогое рекламное время (трижды в день по пять минут). Публика – в основном молодежь – часто награждала фильм аплодисментами. В другом кинотеатре, который посещают зрители побогаче, киномеханик долгое время, втихаря от владельца, демонстрировал между рекламными роликами диапозитив с изображением «Красного кружка».

Но, разумеется, самые большие тиражи, о которых мы не могли и мечтать, имели пресса и другие средства массовой информации. Понятно также, что боссы газетной индустрии, формирующие общественное мнение, относились к нам далеко не дружелюбно. «Жители Ганновера – люди разумные, они не присоединятся к «Красному кружку», – объявила местная пресса еще до начала акций. Под заголовком «Мертвый кружок» можно было прочитать следующее: «"Красный кружок" образца 1975 года ничего общего, кроме названия, с символом 1969 года не имеет… Сегодня название «Красный кружок» используют зачинщики беспорядков в целях маскировки»… А то, что в «Красный кружок» входили те же люди, что и в 1969 году, попросту замалчивалось. Да и в 1969 году поначалу тоже писали о «зачинщиках беспорядков», «радикальных элементах» и «братьях-погромщиках».

В 1972 году особенно ясно проявилось намерение высокопоставленных боссов выиграть грядущее сражение еще до его начала с помощью затяжного пропагандистского артобстрела. Местные ганноверские газеты развернули неслыханную по интенсивности кампанию ругани и травли. Казалось, что материалы местной хроники для всех ганноверских газет готовились в редакции «Бильд-цайтунг». Еще до этого журнал «Шпигель» сообщил о тайной договоренности двух буржуазных изданий освещать демонстрации только после предварительного взаимного согласования. Именно так теперь они и делали.

Целые полосы были забиты «настоятельными» призывами: «Не выходить из дома!», «Отразить атаку на демократический правопорядок!». «Родители! Оберегайте своих детей!» – заклинали газетные заголовки. Писали о «терроре», «погромах», «хулиганских группах», об «улюлюкающих демонстрантах, среди которых непонятно как очутились матери с детскими колясками», и о «раненых, потерявших голову», «самоотверженных молодых полицейских». Попадались и материалы, похожие на сообщения с полей сражений, например: «Крупная процессия демонстрантов оттеснена в боковые улицы и расчленена на мелкие группы» или: процессия «разбита на отдельные группки», которые «то тут, то там» в различных районах города «приковывают к себе полицейские силы». Господа из ратуши, министры, депутаты, высокопоставленные представители различных политических направлений открыто благодарят полицию за ее самоотверженные действия. ХДС «обращается с просьбой к населению отмежеваться от демонстрантов, облегчить работу полиции, выполняющей свой долг.

Любимым занятием стало запугивать население всеми возможными средствами. «Снова десятки тысяч людей с большим опозданием попали домой» – типичный заголовок тех дней. Все это было сплошным враньем, так как из той же статьи можно было узнать, что благодаря нашему призыву к бойкоту «последние трамваи, которые вчера между 18 и 19 часами миновали площадь Штайнтор, были почти пустыми». Но, как известно, читателю важнее всего заголовок.

Как только молодежные профсоюзные организации открыто объявили о своей солидарности с нами, на следующий же день в газете этому событию была посвящена целая полоса: местное отребье – наверняка по указке сверху – неистовствовало, выражая свое возмущение действиями «Красного кружка». Помимо этого, обер-бургомистр и обер-директор в совместном заявлении угрожали: они-де еще «потребуют возместить все убытки – и немалые! – за ущерб, возникший в результате перебоев в работе транспорта», уж они постараются «совместными усилиями отразить нападки на наш демократический строй». Но не кто другой, как полицай-президент, открыто уверял, будто «население не проявляет солидарности» с нами.

Если это так, то к чему тогда все эти призывы и заклинания? К чему тогда «кризисный штаб», заседающий в большом зале полицай-президиума, дирижирующий действиями полиции против демонстрантов? Об этом штабе газеты писали: «Там собралось около 20 руководящих полицейских чинов. Постоянный участник совещаний – министр внутренних дел Рихард Ленерс». Что заставляет министра внутренних дел так волноваться, если, согласно официальным данным, на демонстрации выходит всего лишь жалкая кучка заблуждающихся? Почему же 1800 полицейских, оснащенных самым современным вооружением, словно для ведения гражданской войны, в течение многих дней не могут восстановить столь желанную для них кладбищенскую тишину, действуя якобы против «равного числа демонстрантов»?

Позднее журналисты рассказали мне, какое давление сверху в эти дни оказывалось на редакции: от них требовали сообщений в «нужном ключе». В результате этого в прессе появились статьи хотя и разбросанные по разным полосам, но тем не менее освещавшие события крайне тенденциозно. Закономерно, что при этом в газетных материалах нет-нет да и обнаруживались противоречия: с одной стороны, читателю пытались внушить мысль о слабости и незначительности протеста, с другой же – не упускали возможности запугивать сограждан, живописуя страшные картины разгула террора и насилия (естественно, по вине демонстрантов). Классическим примером может послужить газета «Бильд», угодившая в собственные силки.

По данным полиции (как всегда, сильно заниженным), численность участников первой демонстрации 1975 года не превышала 3 тысяч. Некоторые газеты (и мы тоже) называли цифру 10 тысяч, другие, среди них, конечно, и «Бильд», приводили официальные данные- 3 тысячи (вполне достаточно!). Кричащий заголовок на семь колонок: «"Красный кружок" – 3000 демонстрантов парализовали движение городского транспорта». А дальше следовало: «Бесконечные вереницы застрявших трамваев с пассажирами, проклинающими все на свете» (читатель «Бильд» в этом месте обязательно выругается!), «…пробки на улицах и множество полиции… Прибыли водометы из Бремена, Ольденбурга и Брауншвейга, полицейские взяли под контроль (выдержано в лучших традициях фронтовых сообщений) стратегически важные пункты в центре города, они должны быть удержаны, несмотря на яростные атаки противника, площадь перед оперой, площадь Штайнтор и центральный вокзал. Бронированные машины с голубыми «мигалками» двигались колоннами… Затем тронулись две процессии демонстрантов… В 18 часов 40 минут они слились… Площадь Штайнтор не в состоянии вместить толпу… Возникает хаос». Ну вот, пожалуйста. И чтобы усилить впечатление, еще раз выделено жирным шрифтом: «Тотальный хаос на площади Штайнтор».

Одна только ошибочка вышла: Штайнтор – огромная площадь, это известно любому ганноверцу. Толпа в 3 тысячи человек выглядела бы на ней скорее маленькой группкой. В довершение ко всем передержкам статья была проиллюстрирована фотографией на семь колонок, показывающей подлинный размах демонстрации. Злорадство по поводу «гола, забитого в собственные ворота», было повсеместным. И ходили слухи, что все это было сознательно сделано одним очень неглупым сотрудником «Бильд», симпатизирующим демонстрантам.

Мы делали все от нас зависящее, чтобы противостоять демагогии. Члены профсоюзов, школьные и студенческие комитеты, союзы пенсионеров выражали свой протест в заявлениях для печати. Тем самым документально подтверждался широкий размах сопротивления. Мы поместили серию мелких объявлений в местной прессе от имени частных лиц, дать крупные не позволяли наши слабые финансовые возможности. Например, в разделе «Знакомства»: «Кто пойдет со мной на митинг "Красного кружка"?» Или: «Вы одиноки? Приходите к нам на митинг!» В разделе автомобильных анонсов: «Вы сможете продать свою машину, если добьетесь снижения тарифов на проезд в общественном транспорте. Поэтому приходите на митинг "Красного кружка"!» А иногда просто: «Уже слышали? "Красный кружок" действует»…

Но в лучшем случае это были капли воды на раскаленном камне, если под камнем понимать манипулирование общественным сознанием со стороны официальных кругов. Противная сторона постоянно пыталась изолировать нас от общественности. В 1972 году я дал интервью радиостанции «НДР» о целях и намерениях «Красного кружка». В мгновение ока ХДС начал против «НДР» кампанию на страницах близких к нему изданий, сетуя на то, что министру внутренних дел предпочли Киттнера. Затем генеральный секретарь этой партии ультраконсерваторов заявил в ландтаге, что «НДР» – это-де «рупор врагов конституции». Радиостанция, где в то время еще не все ключевые посты находились в руках людей из ХДС, хотя и вяло, но все же отвергла обвинения, сославшись на свой долг информировать общественность. Тем не менее следующее интервью со мной на эту же тему, естественно, не состоялось.

Конечно, были и такие редакторы и репортеры, которые серьезно относились к своему журналистскому долгу и пытались давать объективные сообщения. Среди них иные даже более или менее симпатизировали нам. Но других было больше: по их материалам часто было видно, что автор целиком и полностью находится в лагере противника. При этом репортер не всегда действовал в соответствии со своими убеждениями, иногда – просто из желания сохранить положение, а порой бездумно – по привычке пользовался полицейскими источниками.

Нужны были контрмеры. Вскоре по примеру полицай-президента мы стали ежедневно устраивать пресс-конференции и делали это в течение всего периода протеста. Это давало возможность подробно разъяснять цели и требования, тактику и стратегию «Красного кружка», комментировать события минувшего дня, вносить коррективы в искаженную информацию, представлять свидетелей полицейских репрессий, короче – создавать противовес односторонней официальной информации. Журналисты вскоре сообразили, что у нас можно получать фактуру из первых рук, что к ним здесь относятся корректно и помогают в работе по мере сил. Они также быстро смекнули, что наши заявления базировались на фактах, так что со временем у нас сложились отношения взаимного доверия. Хотя в целом пресса ни в коем случае не поддерживала «Красный кружок» (материалы не были всегда объективными даже по понятиям буржуазной журналистики), но кое-какие нюансы все же появились. К примеру, можно было прочесть: «Как всегда, данные полиции и руководства демонстрации о численности участников резко расходились: полиция считает, что собралось максимально 1700 человек, в то время как руководители называют цифру около 10 тысяч. По оценкам нейтральных наблюдателей, участвовало от 3 до 4 тысяч человек…» В действительности было 10 тысяч, но теперь полицейские данные хотя бы не принимались слепо на веру. Маленький, но все же прогресс.

Журналист Иоахим Зюс явился на первую пресс- конференцию со словами: «Скажу вам сразу, господин Киттнер: я – член ХДС. Но тем не менее хочу попытаться давать объективную информацию». В рамках своих возможностей он затем действительно более или менее придерживался данного обязательства. Это делает ему честь.

На пресс-конференции приходили почти все представители местной и общенациональной прессы. Единственное исключение составляла занимавшая ведущие позиции «Ганноверше альгемайне цайтунг», пребывавшая первое время в гордом одиночестве. Соответствующими были и публиковавшиеся на ее страницах материалы. Перед началом митинга, в котором участвовало 11 тысяч человек, мы однажды зачитали одно из таких сообщений, в котором описывались происходившие накануне события. Естественным откликом были возмущенные выкрики, вырвавшиеся из многочисленной толпы. «Мы осуждаем эту корреспонденцию как одностороннюю и тенденциозную, – заявил один из выступавших, – газета должна принять к сведению, что 11 тысяч демонстрантов с их семьями тоже являются ее читателями и подписчиками, по меньшей мере потенциальными. Если она немедленно не перестроится и не начнет освещать события объективно, мы завтра же без колебаний, вот на этом месте, выступим с призывом отказаться от подписки на нее».

На следующую пресс-конференцию, как ни в чем ни бывало, явился представитель газеты, публично подвергнутой критике. В дальнейшем ее отчеты несколько улучшились. Вот что значит осознать свою силу и использовать ее.

Однажды на очередной утренней пресс-конференции появился элегантный господин, которого никто из нас не знал. Вопросов он не задавал, но усердно все записывал. Лист бумаги, куда вносили свои фамилии присутствовавшие журналисты, он, не оставив автографа, небрежно передал соседу. Я незаметно навел справки у журналистов – никто его раньше никогда не видел. Мне не оставалось ничего другого, как выяснить у него непосредственно:

– А вы из какой газеты?

– Я здесь как частное лицо.

Это вызвало изумление, поскольку приглашения получали только представители прессы и радио.

Я копнул глубже:

– А откуда вы узнали о пресс-конференции?

– По служебным каналам.

– И где же вы служите?

– В уголовной полиции. – Это прозвучало несколько вымученно.

– А где будут опубликованы ваши заметки? – продолжал расспрашивать я.

– Могу вас успокоить, все это – для моего личного архива. Я пришел сюда из чисто личного интереса, специально взял свободный день.

Такая наглость вызвала всеобщий смех.

– Но ведь вам известно выражение – полицейский всегда при исполнении? – сказал я с издевкой.

– Это верно, – подтвердил он, лицо его густо покраснело.

Мы оставили любознательного шпика в покое: ведь все равно пресс-конференция предназначалась для широкой общественности, и узнает ли наше мнение полицай-президент завтра утром из газет или на несколько часов раньше, не имело в конце концов никакого значения. Сам же он повел себя не столь либерально. Когда я на следующее утро позвонил в дирекцию полиции и справился, не могу ли я в качестве ответной услуги прийти на их пресс-конференцию, мне дали от ворот поворот. Все же порой я бываю немного наивным…

Но уж предел наивности продемонстрировало несколько дней спустя агентство, рекламирующее стиральные порошки какого-то американского концерна. В то время коммерческие стратеги придумали особенно глупый телесюжет. Гигантскую белую простыню демонстративно пачкали перед телекамерой, затем заталкивали эту «самую громадную простыню в мире в самую крупную в мире стиральную машину», засыпая туда, разумеется, самый лучший в мире порошок. После чего вертолет поднимал в воздух для просушки эту теперь уже, разумеется, белоснежную простыню, а на земле толпа женщин (нанятых, разумеется, за деньги) ликовала до небес.

И вот теперь один из этих рекламщиков позвонил мне и предложил перед началом митинга расстелить простыню прямо на земле, пусть-де по ней протопают демонстранты. Что потом – смотри выше. Он был в восторге от своей идеи. Чтобы спустить его немного на землю, я предложил расстелить простыню на месте возможного столкновения демонстрантов с полицией. «Если вам повезет, простыня будет выпачкана настоящей кровью…» Тип немного поколебался («это надо обдумать»), но продолжал настаивать на своем варианте.

Когда я ему затем уже серьезно разъяснил, что «Красный кружок» не занимается такими глупостями, он и после этого не думал сдаваться: это же сделает ваши акции известными всей стране. Он не мог или не хотел понять, что у демонстрантов есть заботы поважнее, чем ликовать по поводу какого-то стирального порошка. И только наше требование (выдвинутое, разумеется, не всерьез) внести в кассу «Красного кружка» гонорар в сумме 20 тысяч марок, вынудило рекламщика отказаться от затеи. Язык денег был ему понятен.

Однажды – это случилось в 1971 или 1972 году – я попросил знакомого мне журналиста подумать, нельзя ли чем-нибудь помочь нам в плане публикаций. Это было для нас особенно важно, учитывая, что он работал в одном из крупнейших иллюстрированных изданий страны. Репортер действительно приехал к нам и даже привез с собой высококвалифицированного фотокорреспондента. Мы встретились на террасе одного дорогого ганноверского отеля. «Знаешь что, – сказал он, – вот если бы организовать нечто такое, что бросалось бы в глаза, то дельце удалось бы провернуть. Не могли бы вы, скажем, устроить блокаду, чтобы в ней участвовало несколько девок, голых по пояс?»

Мы с благодарностью отвергли предложение. Соответственно и в его издании не появилось никакого материала.

Мы охотно воспользовались другим видом массовой рекламы. В промежутках между двумя демонстрациями – в апреле и в июне – мы организовали в мае праздник «Красного кружка» под открытым небом: хорошая возможность напомнить о себе и пообщаться с людьми. Местом сбора мы наметили площадь возле Маркткирхе, в самом центре города, и получили на это разрешение. Незадолго до праздника мы узнали, что в то же самое время на той же площади намечено выступление группы канатоходцев, известных двоими головоломными трюками. Городские власти выдали разрешение и им. Конфликт был заранее запрограммирован. Было ли это чистой случайностью, недосмотром властей или они просто хотели испортить праздник «Красного кружка», я не знаю. Во всяком случае, в назначенный день над нашей сценой и над ярмарочными ларьками был натянут канат для выступлений артистов.

На оба представления собралось около 1500 человек. Для выступавших со сцены «Красного кружка» мы были вынуждены повсюду расставить усилители: помимо певцов, хора и кабаретистов, в программе значились грохочущие джаз- и рок-группы. Канатоходцам же, с их опасными трюками, требовалась как раз тишина. Скандал казался неминуемым.

Но выяснилось, что коллеги по искусству куда легче решают свои проблемы, нежели политики. После кратких переговоров нашли компромисс, мы попросту поделили время. Час музыкальной программы, за ним – полчаса на выступление канатоходцев, затем опять представление на сцене и так далее. Через громкоговорители мы объявили публике о выступлении артистов, а они в свою очередь – о нашей программе. Многие из присутствующих сочли выступления канатоходцев составной частью праздника, организованного «Красным кружком». Если власти соединили нас вместе не по ошибке, а по злому умыслу, то их план с треском провалился. Мы объединились, и каждая из сторон от этого только выиграла: число наших зрителей удвоилось. Канатоходцам это очень понравилось.

После одной из пресс-конференций мне позвонил однажды некий, как он выразился, «независимый журналист», неразборчиво пробурчавший свое имя. «Я не смог попасть на пресс-конференцию, но охотно написал бы серьезную статью о ваших акциях». Затем он задал несколько невинных вопросов:

– Сколько вам лет? У вас есть дети? Вам не страшно порой, что полиция может отыграться на вас? Алкоголь за рулем и тому подобное?

Тут я мог его успокоить.

– Знаете, по совету врача и по состоянию здоровья мне в данный момент нельзя пить ничего крепкого.

– Еще один вопрос, господин Киттнер, правда ли, что вы когда-то работали трамвайным кондуктором?

– Действительно, еще учась в школе и некоторое время после ее окончания я несколько месяцев проработал в системе ганноверского общественного транспорта и потому на его вопрос мог ответить только утвердительно.

На следующий день в помойном листке, ошибочно именуемом газетой «Бильд-цайтунг», был опубликован четырехколонник под огромным заголовком: «И так все годы: этот человек мешает движению наших трамваев». А дальше в стиле бульварной газеты шел текст, больше похожий на скромное объявление о розыске преступника: «Бледный юноша стоял на площадке трамвая и отрывал билетики. Его звали Дитрих Киттнер, и он выполнял свою работу не так уж плохо: «У кого еще нет билета?…» Помощник кондуктора Дитрих Киттнер – ведь это имя нам знакомо: тот самый человек, который сегодня, двадцать лет спустя, стоит во главе демонстрации и парализует трамвайное движение Ганновера».

И далее: «Как все же быстро летит время… Что же это за человек, бывший кондуктор Киттнер? Девятнадцатилетним он зарабатывал себе на хлеб в трамвайном депо, имел личный номер 3818 и получал 1,69 марки в час. Некоторое время спустя он закончил школу, изучал юриспруденцию и историю. Экзамены он так и не сдал. (Понимай: глуп и ленив! А учился на деньги налогоплательщиков!) Сегодня он объясняет это так: в то время я начал немного заниматься кабаре, юристов было много, а кабаретистов не хватало. И я забросил учебу… Так просто».

Далее следовал текст, набранный жирным шрифтом: «С тех пор бывший кондуктор колесит по стране. Он ездит на старом «опель-дипломате» (самый настоящий цыган! Лучше бы работал, как порядочный, и купил бы себе новый «фольксваген»!), у него больной желудок (так точно, господин Шпрингер, все они такие), имеет жену. И сын у него тоже есть (!!).

И каждый раз, как повышают цены за проезд, экс-кондуктор застегивает свою куртку, достает из шкафа мегафон и парализует работу транспорта (!!!). И так все эти годы». Поместили и мою фотографию – Для полной ясности.

Классический пример манипулирования общественным сознанием. Факты соответствуют (почти), текст выглядит безобидным, призыв читается между строк, и можно не сомневаться: орда шпрингеровских читателей услышит его. И она услышала. Два дня телефон в моей квартире не смолкал. Меня, мою семью обливали грязью, угрожали расправой: «Мы тебе оторвем башку!», «Твоему сынку надо вспороть живот. Тогда у тебя, свинья, появятся другие заботы, нежели парализовывать (!) движение наших (!) трамваев», «Чтоб ты сдох из-за своего желудка!». Лексика четко повторялась. А один сказал даже так: «Лучше бы ты сам повесился, вместо того чтобы разъезжать на своем «дипломате» и гадить своим прежним работодателям!» Утешало только то, что нашлось немало других людей, которые ничего не имели против «экс-кондуктора». А угрозы по телефону после появления подобных статеек в «Бильд» – дело, в общем-то, обычное.

Травля отдельных лиц вообще была излюбленным средством запугивания.

Мой коллега из «Красного кружка» рассказал мне такую историю: немного задержавшись на работе, он сел в машину и поспешил на митинг, который должен был проходить перед зданием оперы. Не доезжая до центра города, он вдруг обнаружил, что улица блокирована. Полицейские перегородили все пути, хотя процессия должна была пройти не раньше чем через час. У водителей настроение, конечно, гнусное. И вот мой друг выходит вперед и осведомляется у полицейских, почему закрыт проезд. Следует точный и заранее подготовленный ответ: «Жалуйтесь господину Киттнеру. Он живет на Бишофсхолердамм, 88».

Эту справку, как рассказал мой друг, полицейский давал всем, кто к нему обращался.

Разумеется, еще лучше расправляться с «зачинщиками» при помощи юстиции. Но поскольку наши выступления носили ненасильственный характер, сделать это было непросто. Несколько полицейских протоколов, которые мне были подброшены в 1970 году, неопровержимо доказывают это. Приведу выдержку из рапорта сотрудника уголовной полиции: «Около 19 часов я вел наблюдение и фотографировал главного оратора – Киттнера на Курт-Шумахерштрассе, на остановке «Штайнтор», когда он вместе с другими демонстрантами, встав на трамвайные рельсы, руководил блокадой. Его устные распоряжения я мог слышать лишь отрывочно, их смысл был таков: демонстранты должны взяться за руки и создать преграду. Насильственных действий против полиции не предпринимать…»

Докладывает его коллега: «Около 19 часов процессия демонстрантов во главе с господином Киттнером подошла к остановке «Амштайнтор». Господин Киттнер, разведя руки в стороны, встал спиной перед трамваем, которому пришлось остановиться. Вокруг собралась большая толпа, примерно около 800 человек. Господин Киттнер через мегафон обратился к демонстрантам. Содержание его речи я понять не смог. Около 50 демонстрантов, которые находились в передних рядах, взявшись за руки, образовали цепь. Я не мог видеть, предприняли ли полицейские какие-либо действия лично против Киттнера и оказывал ли он сопротивление. Участвовавшие в акции полицейские лично мне неизвестны. Вероятно, речь идет о персонале, присланном из Брауншвейга».

Несколько дней спустя в деле появляется новое сообщение первого агента. Очевидно, это был его ответ на повторный запрос. Из него явствует, что высокое руководство хотело сделать моментальное фото, которое собиралось использовать против меня как обвинение, и начало уже подбирать свидетелей.

«Мне лично сильно мешали демонстранты, так что я только частично мог наблюдать за происходящим. Я держал фотоаппарат над головой в направлении предполагаемого центра событий. При этом, незадолго до окончания полицейской акции, был сделан и снимок, на котором видно, как полицейские теснят Киттнера (фото № 61). Что касается вопроса, был ли здесь задействован дополнительный персонал, данными на этот счет не располагаю. В этот момент я не видел ни одного полицейского, которого бы знал лично».

Далее идет абзац, крайне интересный для нас: «Дабы осуществлять фотографирование как можно более незаметно, я старался смешаться с толпой демонстрантов и избегать контактов с полицейскими».

Несмотря на пока что безуспешные поиски свидетелей, высшее руководство явно было не намерено сдаваться: опрашивают старшего наряда, полицейского комиссара. Но и здесь результат – нуль. Хотя Киттнер теперь уже фигурирует как «обвиняемый».

«…Находился ли обвиняемый в момент нашего прибытия все еще перед трамваем, сказать не могу. При проведении вышеназванного мероприятия ни один из демонстрантов не оказывал активного сопротивления. С большим трудом удалось расчленить и оттеснить в сторону толпу. При этом не было возможности следить за всеми. На вопросы, содержащиеся на странице 59 в актах, сообщаю следующее: ни я, ни кто другой из моих полицейских с моего ведома не удалял обвиняемого с рельсов. Всех действовавших вместе со мной я по мере возможности опросил».

Аналогичная картина возникает и из показаний его подчиненных. Тем не менее выдержки из них следует привести, так как они позволяют сделать некоторые логические выводы по поводу самой направленности вопросов. Один из обер-майстеров полиции пишет: «…я не видел, чтобы господин Киттнер стоял перед трамваем. Применение силы против отдельного лица было бы с нашей стороны нецелесообразным, поэтому мы были вынуждены ограничиться тем, что оттесняли первые ряды демонстрантов, на которых со своей стороны давили стоявшие сзади».

Радует, что какой-то обермайстер преподносит урок своему руководству, показывая ему, в каких случаях целесообразно применять силу, а в каких нет, хотя от него все время пытаются добиться нужного ответа с помощью наводящих вопросов.

Это видно и из показаний другого полицейского. «Сколько времени господину Киттнеру удавалось блокировать трамвай, я не берусь утверждать… Обвиняемый Киттнер мне лично неизвестен. Поэтому не могу сказать, при каких обстоятельствах именно его удаляли с трамвайных путей».

«При каких обстоятельствах именно его» – вот где собака зарыта или, если выразиться точнее, вот на чем пытаются построить обвинение. Всех полицейских настойчиво расспрашивают об одном и том же: не могли бы они все-таки припомнить, что полиция была вынуждена удалять Киттнера силой, а если да, то не оказывал ли он при этом сопротивления?

Все это нужно рассматривать в контексте событий, происшедших вскоре после первых успешных действий «Красного кружка». Политики, не успевшие оправиться от первоначального поражения, заявили, что уличные блокады являются оправданной формой протеста населения. Тогдашний обер-директор городской управы позволил себе даже такое высказывание: предпринятое властями повышение платы за проезд в конечном итоге является, дескать, тоже односторонним насилием. Вынужденная оборона против него в то время еще признавалась справедливой.

Был даже вынесен судебный приговор, оправдывавший проведение блокад. Трамвайным пассажирам не оставалось, дескать, никаких других средств для противодействия: ведь повышение цен затрагивало их самым непосредственным образом, и именно их мнением никто не поинтересовался. Судебный приговор, вынесенный против проведения блокад и их «зачинщиков» в те времена, когда на все это дело смотрели по-другому, не был бы популярным, да и общественность была бы возмущена. Но обвинение в сопротивлении государственной власти – это другое дело…

Однако в реализации этого плана внезапно отказались участвовать нижние чины. Возможно, еще и потому, что они прекрасно знали: если дело сорвется, расхлебывать кашу придется им, а не начальству, ведь в конце концов имелись сотни демонстрантов и просто прохожих – свидетелей всего происходившего.

Возможно также, что вымученная попытка сфабриковать против меня обвинение в сопротивлении властям имела под собой иную подоплеку. Вскоре после описанной сцены удаления демонстрантов с трамвайных путей меня вдруг ни с того ни с сего на том же месте схватили полицейские. Четверо или пятеро из них крепко держали меня, другой вцепился в мой палец на левой руке и начал медленно его выкручивать – боль была нестерпимой. При этом он шипел мне на ухо: «Это чтобы ты не забывал нас, когда в следующий раз будешь играть на своей гитаре». Следующие два дня я был действительно не в состоянии держать в руках инструмент. Друзья вырвали меня из рук полицейских, и на этот Раз я был спасен…

А вдруг я возьму и подам в суд на полицию? В таком случае попытка пришить мне сопротивление властям была бы идеальным контрударом. В эту схему хорошо вписывается высказывание ответственного за проведение полицейской операции: «Ни я сам, ни кто другой из моих подчиненных с моего ведома не удалял обвиняемого с рельсов». Тогда и трудности с поисками других свидетелей из числа полицейских предстают совершенно в ином свете.

Я описал это происшествие, собственно, только потому, что оно дает возможность немного приподнять завесу, скрывающую механизм действия анонимной полицейской машины по фабрикации ложных обвинений.

Это удалось сделать еще один раз благодаря проколу, который допустило одно высокое должностное лицо. Во время очередного митинга «Красного кружка» обер-бургомистр Хольвег потребовал, чтобы его допустили к микрофону. Он осыпал угрозами собравшихся демонстрантов, в энергичных выражениях описав им всю низость их поступков. При этом он также упомянул, что большая часть «зачинщиков» уже арестована. Это вызвало изумление у собравшихся, поскольку часть тех людей, кто был назван поименно, главным образом студенты из ССНС, находились здесь же, на митинге. А еще через два часа, на пути к дому, их без всякой видимой причины арестовала группа моторизованных полицейских. Официальное обвинение: сопротивление властям.

Таким образом, городской голова обладал завидными качествами ясновидца: он предугадал, что студенты совершат свой тяжкий проступок несколько позднее. Начавшийся затем судебный процесс, разумеется, с треском провалился, поскольку один юный полицейский, давая показания, пояснил – святая простота, – что всем им, кого задействовали против демонстрантов в Ганновере, снимки «главных действующих лиц» показали за несколько дней до начала событий: в случае встречи с этими лицами предписывалось обращать на них особое внимание. Судьи высказали «серьезную озабоченность» подобными превентивными действиями и освободили обвиняемых.

А городской голова снова проявил свои телепатические способности. В 1972 году, накануне проведения митинга, он позвонил мне: «Вам лучше распустить свою завтрашнюю демонстрацию. Не стоит вам нести ответственность за то, что там произойдет».

Я вцепился в него, стараясь выведать подробности. Но Хольвег отделывался лишь туманным предостережением: «Заклинаю вас, не берите по крайней мере с собой ваших жен и детей! Кровь будет на вашей совести».

На следующий день полицейские устроили особенно отвратительное избиение. Однако пресса, в унисон с господином обер-бургомистром, упрекала нас в том, что мы подвергли опасности женщин и детей. Какой- то диктор радио осуждал присутствие «16-17-летних школьников». По поводу их сверстников из полицейских школ, орудовавших дубинками, никто не сказал ни слова осуждения.

Обер-бургомистр, возможно, искренне хотел предостеречь нас. Такой это был человек. Он любил наш город и его жителей.

Еще одно предсказание позднее подтвердилось самым неожиданным образом.

Двое членов комитета «Красного кружка» после одной из демонстраций дискутировали на улице с каким- то местным политиком.

«Надеюсь, на этот раз вам всыплют по первое число» – таким было пожелание народного представителя. Заметив, что тем временем вокруг нас потихоньку начала собираться группа захвата, действовавшая по классическому образцу, описанному в полицейских учебниках, мы вежливо, но решительно попрощались и исчезли, не дожидаясь, пока капкан захлопнется, скрылись в одном из битком набитых демонстрантами заведений, находившемся в 20 метрах от нас.

Как нам позднее рассказали, группа захвата задержала оставшихся участников дискуссии. На отчаянные протесты «Я не из «Красного кружка»! следовал язвительный ответ полицейских: «Это может сказать каждый». Они выпустили свои жертвы из мышеловки, только не сразу.

Однако переусердствовавшая группа захвата вынуждена была поплатиться за свою ошибку. Товарищи рассказывали нам, что начальник заставил всех ее участников совершить несколько пробежек по улице на глазах ухмыляющихся прохожих. Ярость полицейских по поводу этой «экзекуции», к сожалению, обратилась напротив собственного, не умеющего держать себя в руках начальства, а против нас – мнимых виновников «осадной ошибки.

Апрель 1975 года. Уличная сценка. Перед зданием главпочтамта колонна демонстрантов распалась. Как руководитель демонстрации я должен соединить ее, и вот, бросив свой пост во главе колонны, спешу к месту разрыва. Оказавшись на открытом пространстве между двумя группами, я через мегафон прошу демонстрантов сомкнуть ряды. В этот момент без всякого повода с моей стороны – с расстояния не более двух метров, из рядов стоящих шпалерами полицейских – нас неожиданно обстреливают. Я чувствую сильный удар в лицо «химической дубинкой» (струя газа попала прямо между глаз) и, оглушенный, падаю на землю. Все плывет перед глазами. Я слышу насмешливый, усиленный мегафоном голос полицейского, но его слова до сознания не доходят. (Только потом к прочту в журнале «Шпигель»: «Киттнеру пришлось проглотить все: и то, что его угостили слезоточивым газом так, что он шлепнулся на землю, и то, что вдобавок его выставили в смешном виде, когда из полицейского мегафона раздалось: «Господин Киттнер, это вам не кабаре»).

Ко мне кидаются на помощь и заносят в здание главпочтамта, где с помощью двух служащих оказывают первую помощь. Десять минут спустя я заявляю протест старшему наряда полиции в связи с противозаконным членовредительством. Я сердито говорю старшему полицейскому: «Господин Б., несколько лет назад ваши люди действовали по сравнению с тем, что они творят сейчас, можно сказать, гуманно. Теперь они не церемонятся». И хотя мы стоим на расстоянии полуметра друг от друга, он отвечает мне не прямо, а через мегафон, и его голос, многократно усиленный, разносится над многотысячной толпой демонстрантов: «Господин Киттнер, несколько лет назад вы были человеком, сейчас вы всего лишь демонстрант!»

Это нечто большее, чем случайно сорвавшаяся с языка неудачная фраза.

На другой день перед журналистами полицай-президент Боге попытался, разумеется, представить циничную реплику старшего наряда полиции более невинной, чем она была в действительности: это-де со стороны старшего была просто спонтанная реакция на сказанное мною.

На той же пресс-конференции господин президент сам сделал не менее циничное заявление: полиция знает, что Киттнер должен следить за порядком прохождения демонстрации; если же он при этом направляется в место, где не все благополучно, он должен быть готов к тому, что ему достанется. (Даже если он стоит один и при этом ему попадают точно между глаз. Случайность, разумеется.) В конце концов новый газ опробовали на ганноверских демонстрантах впервые.

Разумеется, на пресс-конференции речь подчеркнуто шла об «испытании» газа. Это оружие разрешено применять как крайнее средство – прежде чем пускать в ход огнестрельное, то есть в случае самообороны. Ситуацию, при которой возникает необходимость в «самообороне», полицейское руководство просто «предвидело».

Газ хлорацетофенон, воздействие которого на массовое скопление людей было «испробовано» в Ганновере, отнюдь не безобидный. Научно доказано, что он содержит канцерогенные вещества. Повышенная доза его может нанести непоправимые увечья разной степени тяжести или привести к смерти, в особенности если его долго вдыхать. По этим причинам использование его в качестве оружия было запрещено в странах Бенилюкса, во Франции, в Англии, Швейцарии, Испании. Даже министр внутренних дел земли Гессен Эккехард Грис, которого никак нельзя заподозрить в преувеличенных симпатиях к демонстрантам, сказал два года спустя в своем выступлении по радио о «химической дубинке» следующее: «Я бы высказался решительно против попытки назвать ее безобидным аэрозолем». Со своей стороны могу подтвердить, что спустя несколько лет в тех местах, которые в 1975 году были «обработаны» газом, кожа у меня на лице периодически воспаляется.

Во время массовых «испытаний» в Ганновере это оружие пускали в ход без всяких колебаний. Отряд «распылителей» подъезжал на полицейской машине к колонне демонстрантов, полицейские мгновенно выскакивали из нее и начинали «поливать» толпу ядовитым газом. Запросы, с которыми обращались в связи с этим случаем в ландтаг, дали столь же мало результатов, как и яростный протест врачей двух больниц, которые заявили, что чувствовали себя совершенно беспомощными: они были не в состоянии помочь огромному числу пострадавших, так как полиция им даже не сообщила ни химического состава газа, ни как ликвидировать последствия его воздействия.

При этом следует упомянуть, что даже сторонники применения этого оружия в случае возникновения гражданской войны признают: только при полном соблюдении мер безопасности можно избежать вредного воздействия этого газа на здоровье людей. Следует, например, избегать прямого попадания его в глаза, при «обстреле» необходимо соблюдать дистанцию минимум в 3 метра. Лицу, подвергшемуся «обстрелу», должна быть гарантирована способность «реагировать», то есть человек должен при этом владеть всеми органами чувств. Но как все это сделать без предварительного врачебного освидетельствования бедной жертвы, остается тайной полицейских стратегов. Не было еще случая, чтобы полицейский перед тем, как нажать на спуск, спросил бы, к примеру, выбранную им жертву: «Простите, не страдаете ли вы нарушением сердечной деятельности?»

Необходимая дистанция в 3 метра тоже выдерживается в редчайших случаях, и полицейский, чтобы быть уверенным в том, что он не попадет демонстранту в глаза, должен быть снайпером. Но, как говорят, «дело мастера боится». Возможностей для тренировок у полиции, квалифицирующей множество своих действий как необходимую «самооборону», более чем достаточно.

В журнале «Шпигель» за 1975 год сообщалось, как «без предупреждения в ход пускаются водометы, почти всегда на привокзальной площади, где цепь полицейских сначала загоняет колонну на крошечный пятачок, а потом открывает заграждение и вынуждает людей идти по трамвайным путям. Это делается для того, чтобы иметь повод наброситься на них. В то время как одни полицейские действуют дубинками, другие обрабатывают загнанных в угол людей слезоточивым газом, как если бы «химическая дубинка» (так называют этот газ и демонстранты, и полицейские) была простым водяным пистолетом… Итогом первого рейда на предпоследней неделе были 40 человек пострадавших, доставленных в больницу. Сами виноваты: для полицай-президента Генриха Боге действия его подчиненных всякий раз были «самообороной».

Корреспондент журнала «Конкрет» описывает это так: «Полицейские выстраиваются таким образом, чтобы загнать демонстрантов на рельсы. Но так как в обязанности полицейских входит следить за тем, чтобы на трамвайных путях не было никаких помех, то отдается приказ: «Дубинки к бою»!

Подобные провокации, правда, не новы. 17 февраля 1972 года. Колонна разрешенной демонстрации внезапно натыкается на полицейский кордон, преграждающий улицу в несколько рядов. Вначале мы ошеломлены. Движение застопоривается. Сзади напирают, там не знают, что случилось. Стоя грудь в грудь с полицейскими, никто не может двинуться ни вперед, ни назад. И тогда без всякого предупреждения полицейские начинают яростно избивать людей. Крики, скандирование: «Репетиция чрезвычайных законов», – рядом со мной я вижу залитого кровью демонстранта, вся левая половина лица у него разбита. Мы приходим в ярость, пытаемся обороняться. Из-за чрезмерной ретивости полицейских, раздающих удары направо и налево, стройный порядок их частей несколько нарушается. Цепь прервана под натиском многотысячной толпы. Колонна демонстрантов может двигаться дальше. Но из-за охватившего всех гнева демонстранты потеряли выдержку. Задача полиции – спровоцировать толпу на эксцессы – была выполнена. До самой ночи то в одной, то в другой части города вспыхивали стычки с полицией. Таким образом, пресса получила возможность писать на следующий день о «бесчинствах», «беспорядках», об «уголовных элементах». О полицейском отряде, который, собственно, и спровоцировал своими противозаконными действиями уличные бои, можно было тоже кое-что прочитать день спустя где-то чуть ли не на полях газеты мелким шрифтом: то, что полиция перегородила улицу и пустила в ход дубинки, – «всего лишь недоразумение». Кстати, замечу, что возмещения убытков ни один из «ошибочно» избитых полицией граждан не получил, им не было принесено даже элементарных извинений.

Еще одна сцена. 1975 год. Рассказывает молодой парень: четверо полицейских выдернули его из рядов демонстрантов, оттащили в сторону и, швырнув на землю, держали его за руки и за ноги. Пятый, усевшись на мотоцикл, погнал тяжелую машину на лежащего, затормозив в последний момент в нескольких сантиметрах от беспомощной жертвы. Свидетели подтвердили: «Парень громко кричал». Как иначе можно назвать такие вещи, как не имитацией казни?

Сообщение из журнала «Конкрет»: «Человек в куртке обращается к демонстранту: «Огонька не найдется?» Тот останавливается, роется в карманах, в это время человек в куртке достает полицейскую бляху: «Вы арестованы». Основание: демонстрация разрешена, стоять на месте запрещено. Человека уводят для выяснения личности».

В глазной клинике медицинского института по вечерам после демонстраций толпятся люди. Человек 40-50, пострадавших от «химической дубинки», молодые и пожилые, ожидают медицинской помощи. После того как я покончил с врачебными процедурами, какая-то медсестра сует мне в руку пакет. В нем – несколько пузырьков с капельницами. «Это вам на первый случай», – говорит она. В пузырьках средство, нейтрализующее ядовитые вещества, входящие в состав «химической дубинки». Нужно только как можно скорее закапать его в глаза. Наша санитарная команда израсходовала лекарство за два дня. Столь неприкрытый полицейский террор пробуждал тогда вместо страха и неуверенности растущее чувство солидарности.

«Молодые социалисты», которые в течение семи лет борьбы временами отходили от участия в кружке из-за давления, оказываемого на них СДПГ, в своих заявлениях, составленных в резких выражениях, бичевали полицию за ее бесчинства, за злоупотребление властью. Возмущенные письма читателей, появившиеся в местных газетах, наглядно свидетельствовали о растущем гневе населения против методов гражданской войны, постоянно практикуемых полицией.

Однажды на митинг, проходивший на ступенях оперного театра, пришли два евангелических пастора. Нельзя ли им тоже присоединиться к процессии? Разумеется, любой имеет право, может, должен, обязан, мы рады. Тогда оба извлекли из портфелей церковные одеяния и тут же облачились в них. В своих рясах они шли во главе колонны демонстрантов, подчеркивая тем самым ненасильственный характер протеста. Полицейские в этот день действовали несколько неуверенно, крупных побоищ не произошло. Это выступление стоило обоим пасторам дисциплинарного процесса, устроенного им земельной церковью, и значительного денежного штрафа.

Одним из важнейших критериев успеха или неуспеха нашей борьбы была позиция профсоюзов. В 1969 году их верхушка повела себя не только несдержанно, но и открыто выступила против «Красного кружка», неверно оценив интересы рабочих и настроения рядовых членов. Эта позиция изменилась, когда волна выступлений прорвала все дамбы. В апреле 1975 года ситуация снова обострилась. Вопрос стоял: быть или не быть. На восьмой день демонстраций около 5 тысяч человек собрались на митинг. Погода была на редкость ясной, солнечной, и по пути процессия разрасталась.

Уже пройдены две трети ежедневного многокилометрового маршрута. Возле площади Штайнтор я пропускаю головную процессию вперед и из машины с громкоговорителем произношу краткую речь. Внезапно, запыхавшись, подбегает один из участников второй колонны: «Впереди заварушка! Колонна остановилась! Не знаю точно, что случилось, но впереди наверняка жуткая неразбериха. Вероятно, «полипы» снова перекрыли путь».

Подходим и видим: впереди действительно царит неописуемый кавардак, но на этот раз полиция ни при чем. Хотя недостатка в стражах порядка, как обычно, не ощущается, но и они удивленно смотрят поверх своих щитов на разыгравшуюся сцену, их дубинки бездействуют, хотя полицейское руководство уже в который раз через мегафон «в последний раз» требует продолжить движение.

Но демонстранты не слушают. Все время вскипают аплодисменты, слышны ликующие выкрики. Все столпились впереди вокруг небольшой группы людей – членов местного правления профсоюза работников торговли, банков и страховых обществ, появившихся в полном составе.

Члены правления, как раз проводившие свое Очередное заседание в находившемся неподалеку местном бюро, увидели приближающуюся демонстрацию, и, поскольку цели «Красного кружка» им были хорошо известны, они тут же единогласно решили прервать заседание и выразить свою солидарность с нами, а главное – объявить об официальном вступлении в кружок. Неописуемое ликование людей – свидетельство о том, какие надежды связывали они с профсоюзами: наконец-то лед тронулся, наметился поворот.

На другой день быстро выяснилось, что слезы радости и ликование были преждевременными. Коллеги из местной профсоюзной организации получили хороший нагоняй, а их руководство незамедлительно отмежевалось от решения участвовать в кружке. И только от рядовых членов профсоюза с предприятий не прекращался поток изъявлений солидарности.

Чем больше расширялся кружок после 1969 года, тем истеричнее реагировала противная сторона. Со стенаниями подсчитывались средства, затраченные на крупномасштабные выступления полиции. При этом тщательно замалчивался один вопрос: сколько времени можно было бы ездить на трамвае за эти деньги по старому тарифу? В прессе выдвигались более глубокие соображения: три недели сплошных демонстраций – не выходит ли это уже за рамки конституции, гарантирующей право на свободное волеизъявление? Может быть, все-таки предпочтение должно быть отдано праву концернов на извлечение максимальных прибылей, особенно перед лицом предстоящей священной для них ганноверской ярмарки? Предполагаемое уменьшение товарооборота в центральных универмагах города власти пытались использовать в качестве психологического оружия. Утверждалось, что под угрозой находится и проведение выставки на открывающемся празднике стрелков. Не хватало только еще одного аргумента, постоянно используемого боссами: «Рабочие места под угрозой». Всякий раз, когда на горизонте появлялся «Красный кружок», точнее, когда его вызывали к жизни взвинчиванием цен на билеты, начинались стенания и жалобы. Чтобы сделать из нас козлов отпущения за все настоящие и мнимые беды, не гнушались никакими средствами.

Однажды от нас потребовали, чтобы мы в виде исключения пропустили трамваи к ярмарочному комплексу. Именно там архиреакционное «Землячество силезских немцев» устраивало свой ежегодный митинг с фанфарами и барабанным боем. Мы должны-де понять, что речь идет о пожилых людях. Само собой разумеется, мы отклонили требование помогать сборищу «вечно вчерашних».

Попытки раскола, разумеется, не прекращались и после 1969 года. В 1975 году в период подготовительной фазы деятельности «Красного кружка» на одно из открытых собраний заявилась когорта так называемого «Комитета за единство действий». При более подробном выяснении оказалось, что речь идет о семи или восьми группах «КБВ» , возникших несколько дней назад в различных районах города. Число членов, по их собственным данным, колебалось между 5 и 15. Весьма вероятно, что и эти цифры были несколько завышены.

Эти бескорыстные участники переговоров предложили союзу «Красного кружка», состоявшему к тому времени из 40 организаций и объединений с десятками тысяч членов, примкнуть к их мини-комитетам «ради единства действий». Неприкрытая попытка прыгнуть на подножку локомотива движущегося поезда. Однако каким бы смешным ни казалось такое намерение, все же в нем таилась известная опасность, если учесть организационную структуру «Красного кружка».

Дело в том, что «Красный кружок» отнюдь не представлял собой организацию со строгой дисциплиной. Любая группировка, добровольно признававшая «три главных требования» союза, могла стать его членом – достаточно было простого заявления. То же самое касалось и отдельных лиц, имевших в прошлом заслуги перед общим делом. Первое требование, разумеется оставшееся неизменным с 1969 года, гласило: «Никакого повышения платы за проезд на общественном транспорте». Второе и третье, трансформируясь с течением времени, касались проблем, актуальных в данный момент. Например, в 1969 году речь шла о передаче е руки городских властей тогда еще частных предприятий общественного транспорта. В 1975 году мы требовали «отчислений от крупных предприятий и универмагов в целях субсидирования общественного транспорта». Именно рабочие и служащие названных предприятий составляли большую часть пассажиров автобусов и трамваев. Почему бы боссам и не внести свою лепту в поддержку общественного транспорта?

Кружок время от времени то распадался, то снова возобновлял свою деятельность. Каждый раз инициативная группа приглашала для участия в работе прежних партнеров, а также новые группы, склонные к сотрудничеству. Это происходило всякий раз, как только объявлялось об очередном подорожании билетов. В промежутках между периодами активной деятельности контакты между его участниками были слабыми. Никакого писаного устава не существовало, однако с годами сложились признанные всеми нормы взаимоотношений.

При наличии столь рыхлых связей существовала угроза, что работа будет парализована путем бесконечных споров по процедурным вопросам. Заседания носили открытый характер: любой мог прийти и взять слово. Когда предстояло принять особо важные решения, голосовали все присутствующие члены союза. В случае разногласий мы старались, как правило, добиться единодушия. Иногда та или иная группа ради сохранения единства добровольно присоединялась к решению, принятому большинством, несмотря на различия во мнениях. Но это всякий раз было результатом терпеливых разъяснений и убеждений. Мы старались избегать волевых решений, простого навязывания мнения большинства. В конце концов все строилось на добровольной основе: любой мог выйти из союза, когда пожелает.

С точки зрения человека, искушенного в процедурных вопросах, процесс принятия решений таким путем хотя и отнимал больше времени, но зато деловые аргументы пользовались преимущественным правом перед групповыми интересами. Здесь не могло быть и речи о том, кто главный. Главным было – как лучше послужить общему делу. Требовались убеждения, а не охота за голосами.

Для принятия оперативных решений в перерывах между заседаниями и для ведения практической работы был избран представительный исполком (без голосования: если с кандидатурой соглашались, зал аплодировал), распределивший между собой обязанности. В 1975 году в его состав входило 11 человек – их назвали «Совет одиннадцати». То, что в листовках и в прессе меня часто величали «рупором "Красного кружка" и объясняется скорее всего тем, что я с 1969 года, помимо других дел, осуществлял связи с прессой, часто шел во главе демонстраций и во время митингов постоянно выступал от имени «Красного кружка» со вступительным или заключительным словом.

Вместе с моими друзьями Юргеном Флёрке и Фердинандом Пиком (после отъезда из Ганновера его место занял Бернхард Марновски) я все эти годы выступал за возрождение альянса. В глазах общественности мы были чем-то вроде «хранителей традиций "Красного кружка"». Наряду со многими минусами такое реноме имело и свое преимущество: облегчалась задача посредника среди партнеров по союзу, имевших различные точки зрения.

В целом же организационные связи были не слишком тесными. Мы знали, чего мы хотим добиться общими усилиями. И от этого «Красного кружка» юные господа из «КБВ» потребовали ни больше ни меньше, чтобы он к ним присоединился. Их хитрость состояла в том, что они сперва свели под одну крышу свои карликовые бюро и, спекулируя на словах «Комитет за единство», пытались теперь переманить на свою сторону членов нашего кружка.

Несколько лет назад они действовали еще откровеннее. Буквально в тот самый момент, когда нашу демонстрационную процессию полиция избивала дубинками, группка маоистов пыталась разнести установки с усилительной техникой «Красного кружка» на площади перед оперой, где должны были пройти митинг и заключительная манифестация. К счастью, наши техники и люди, оставленные для поддержания порядка, сумели тогда совместными усилиями предотвратить разрушение очень нужной для нас аппаратуры. Но они не сумели помешать группе штурмовиков осквернить развернутый перед театром крупный – четыре на четыре метра – транспарант «ГКП – вон из "Красного кружка"» (в соответствии с их представлениями о единстве действий).

Опыта общения с маоистами у наших молодых сподвижников еще не было. Не удивительно, что у некоторых из них загорелись глаза от лицемерных призывов фокусников от революции к единству действий. И если хоть несколько неопытных и доверчивых представителей школьных и студенческих групп перебежали бы на сторону пресловутого комитета, это означало бы начало раскола.

Поэтому я предложил противной стороне, ратующей за объединение, самой вступить в «Красный кружок», хотя знал, что это для нашего союза было бы испытанием на прочность. Правда, особых опасений, что они пойдут на это предложение, у меня не было: их явно интересовало другое – внести раскол в наши ряды. Ответом, как и ожидалось, был категорический отказ: «Невозможно. "Красный кружок" не ставит главной своей задачей борьбу против профсоюзов, что совершенно необходимо при нынешнем состоянии классовой борьбы в ФРГ». После таких слов не одним только представителям профсоюзов было трудно сдержаться. «Необходимо также снять требование об отчислениях в пользу общественного городского транспорта».

Наши «специалисты» удивленно подняли голову. Долгие годы занимаясь этой проблемой, они, как говорится, съели на ней собаку и могли не сходя с места парировать любое возражение. Отчисления в городской общественный транспорт были их любимым детищем. Они разработали специальную модель, которая не позволила бы концернам компенсировать отчисления на общественный транспорт за счет взвинчивания цен, в противном случае транспорт стал бы неконкурентоспособным. И теперь эксперты напряженно ждали, что будет дальше.

Я иронически осведомился у представителей «КБВ»: «Вы кто, представители торговой фирмы «Карштадт»? Чьи интересы вы защищаете?»

В ответ последовало неожиданно «революционное» заявление: «Интересы рабочего класса. Ваше требование – это маскировка, оно контрреволюционно. Опыт классовой борьбы учит, что рабочий класс все равно ничего не может добиться от концернов. Ваше требование порождает лишь иллюзии, и поэтому е надо убрать».

Выходит, забастовки с требованием восьмичасового рабочего дня были контрреволюционными только потому, что они не сразу, не с первого захода привели к решающему успеху?…

Только ради проформы – большинство наших ранее колебавшихся товарищей были уже сыты по горло псевдореволюционной болтовней – я попросил их высказаться по поводу нашего очередного требования: финансировать общественный транспорт за счет снижения расходов на производство вооружений. И угодил в точку.

Незамедлительно, без всякого перехода, в «лучших традициях» ХДС меня обругали за то, что я представляю односторонние советские интересы. Вот где «Красный кружок» показал-де свое истинное лицо. Он хочет ни больше ни меньше как оставить ФРГ беззащитной перед лицом Варшавского Договора. Потом, слегка пойдя на попятную (а вдруг все же удастся отколоть одну или две группы): «Конечно, государство должно финансировать транспорт, а откуда оно возьмет деньги, это его дело. В конце концов основные средства у него в руках».

Вот как все просто. Наше возражение – в этом случае опять, мол, будут нести расходы и без того обремененные налогами маленькие люди – было отвергнуто как «несущественное».

Эта бодяга тянулась еще какое-то время без всякого результата. В конце концов у всех членов «Красного кружка» пропало желание терять попусту время на эту болтовню. И тогда мы предложили им компромисс. Федеральный председатель профсоюза железнодорожников и депутат бундестага от СДПГ Зайберт незадолго до этого подхватил нашу идею насчет отчислений на общественный транспорт и внес ее на обсуждение в боннский парламент. И я предложил мнимым сторонникам единства действий ради спасения этого единства выпустить совместную листовку, отказаться от антимонополистических требований, а вместо этого выработать такой текст: требуемые профсоюзами отчисления на общественный транспорт представляются нам разумными. Конечно, это «компромиссное предложение» было выдвинуто не всерьез, но оно было необходимо для того, чтобы расставить все точки над «и». Профсоюзы и транспортный налог – и тут-то они должны были показать свое лицо. Что и произошло. Маоисты изругали всех без исключения потенциальных партнеров по союзу, которых они только что пытались завербовать на свою сторону, обозвав их «агентами Москвы». О единстве действий больше не было и речи, наоборот, вместо этого они требовали разгромить «Красный кружок». Их главный оратор, некий господин Хельд, на прощанье заявил: «Кто действительно хочет бороться против повышения платы за проезд, тот вместе со мной покинет зал!» И, хлопнув дверью, ушел, сопровождаемый двумя или тремя членами своей делегации. Два других посланца комитета за это время кое-что поняли и остались с нами, как, разумеется, и члены «Красного кружка».

Полицай-президент Фриц Кине во время акций «Красного кружка» в июне 1969 года выразился достаточно ясно: «Я очень недоволен действиями полиции. Мы оказались в странном положении: значительная часть демонстрантов вела себя отнюдь не агрессивно. В такой ситуации нам было трудно отделить зерна от плевел. А потому мы не добились успеха, хотя и надеялись на него».

В последующие годы было решено действовать нестандартными методами. В 1975 году слабая по численности «КБВ» после неудавшейся попытки раскола объявила о проведении манифестации против «Красного кружка» – она должна была состояться в то же самое время и в том же самом месте, что и наш митинг, о котором мы объявили за несколько недель до этого. Вопреки всей сложившейся практике власти с удовольствием санкционировали проведение манифестации, чреватой конфликтами. У меня до сих пор все еще свежо в памяти, как за несколько лет до этого власти регулярно запрещали проведение манифестаций, например против митинга НДП, а если и разрешали, то в другое время и в другом месте, подальше от объекта протеста, дабы – как мотивировалось – избежать столкновений.

А вот теперь с благословения полиции 200 сторонников «КБВ» появились на площади, где яблоку было некуда упасть. У них были машины с громкоговорителями. Маоисты сделали попытку протолкнуться через толпу к ораторской трибуне. Ответственным за поддержание порядка на митинге «Красного кружка» не оставалось ничего другого, как встать грудью на их пути. Тогда руководитель политической полиции собственной персоной проложил дорогу для агитационной автомашины маоистов, которая подкатила к площади, где собрались демонстранты. Из нее полетели призывы: «Преподать урок этому рахитичному «Красному кружку» и затеять драку с полицией».

Полгода спустя свидетели рассказывали, что они видели шефа группы «КБВ», известного нам уже господина Хельда, в одном придорожном ресторанчике, где у него была назначена конспиративная встреча с агентом ведомства по охране конституции. По этому поводу был выпущен пресс-бюллетень с фотографиями. Несколько газет сообщили, что обвиняемый воспользовался своим правом не давать объяснений по поводу случившегося. Позднее один студент рассказал мне, что как-то во время случайной встречи в Гёттингене он заговорил с Хельдом об этом случае. «Все верно, – пояснил этот запачкавшийся псевдореволюционер, – тот парень действительно из ведомства по охране конституции. Но он мой старый школьный товарищ, и я встречался с ним только в этом его качестве».

Тогда, очевидно, и бумаги, которые он, как подтвердили свидетели, передавал агенту тайной полиции, были списками с фамилиями старых учителей. Вот ведь как превратно можно истолковать конспиративную встречу революционера со своим старым школьным товарищем!

В том же 1975 году я получил еще одно наглядное подтверждение тому, сколь оригинально эти люди понимают единство действий. После того как общественность с возмущением отреагировала на историю с «химической дубинкой», ничто не давало повода предполагать, что полиция отважится еще раз повторить это беззаконие. Не ожидая ничего плохого, я шествовал на третий день, как всегда, один мимо главного почтамта между двумя маршировавшими колоннами. Внезапно полицейские, стоявшие шпалерами, через которые обычно и мышь не проскочит, расступились. В образовавшийся проход устремились двенадцать или пятнадцать маоистов, которых без труда можно было опознать по их знаменам. Они начали шпынять меня, как это делают хулиганы, провоцирующие драку. Видя, что я не реагирую, один из них начал орать: «Да это та самая свинья Киттнер! Поглядите-ка, да у него еще и мегафон, который он вчера у нас украл».

Другой продолжал провоцировать: «Эй, ты, вор, немедленно верни мегафон, иначе схлопочешь». Полицейские, злорадно хихикая, наслаждались происходящим.

Мегафон подарила мне жена два года назад ко дню рождения. Но причина была не в нем. Крики были лишь поводом завязать драку.

Молодчики окружили меня. Один из них попытался вырвать у меня мегафон. Остальная банда тоже набросилась на меня, вовсю действуя кулаками и ногами. Я напрягся, пытаясь вырваться. Но их было слишком много, молотивших меня. В последний момент, когда я уже вот-вот должен был оказаться на земле, меня спасли подоспевшие товарищи, отвечавшие за порядок. Хулиганы исчезли через просветы в шпалерах – полицейские снова с готовностью расступились перед ними. Стражи порядка ухмылялись.

Как руководитель демонстрации я выразил протест первому же встретившемуся мне полицейскому офицеру по поводу провокации, предпринятой с благословения его подчиненных. В ответ тот пожал плечами: он ничего не видел. Но люди из «Бильд-цайтунг», естественно, оказались тут как тут. На следующий день в этой помойной газетенке можно было прочесть злорадный комментарий, проиллюстрированный фотографиями: наконец-то, мол, и Киттнеру досталось.

Час спустя (демонстранты тем временем давно разошлись) я опознал на улице двоих напавших на меня. Вместе с товарищами мы схватили хулиганов и потащили их к машине, где размещался командный пункт руководителя полицейской операции Б. Теперь у него и его помощников уже было время для того, чтобы во всем разобраться: демонстрация закончилась. Я собирался подать заявление – к участникам подобных провокаций у меня не было никакого чувства жалости.

Однако господин директор полиции начал изворачиваться: «Если они утверждают, что вы украли мегафон… Неужели эти двое порядочных молодых людей из КПГ выглядят лжецами?» (Название КПГ присвоила себе тогда одна из раскольнических маоистских группировок, воспользовавшись запретом истинной

КПГ, чтобы попытаться дезориентировать левые силы в ФРГ).

Я запротестовал: «Не можем же мы вечно держать этих хулиганов. Если вы отказываетесь выполнять свои обязанности, то вы тем самым способствуете сокрытию виновных. Это служебно-должностное нарушение».

На это главный блюститель порядка холодно заявил: «Тогда тащите этих господ в полицай-президиум, там можно записать их данные».

Вокруг толпится около двухсот полицейских, а полицай-президиум находится в трех километрах отсюда. Мы вынуждены были отпустить молодчиков.

Вечером вшестером, захватив с собой нашего адвоката, мы поехали в полицай-президиум, правда, уже по другому делу. Мы хотели забрать двух наших товарищей, арестованных по какому-то смехотворному поводу. Позднее они нам рассказали, что после ареста их бросили в полицейскую машину, где не только подвергли оскорблениям, но и занимались рукоприкладством. Полицейские говорили: «Таких, как вы, фюрер топил в болоте». И еще: «Гитлер знал, как поступать с такими, как вы».

В участке пришлось подождать. Наконец нам разрешили забрать наших товарищей. Мы уже собрались уезжать, как вдруг я вспомнил «совет», данный мне днем офицером полиции. Вместе с адвокатом я вернулся в участок: решил подать заявление о возбуждении дела против неизвестных лиц. Дежурный заявил мне откровенно: «Господин Киттнер, от вас мы принципиально не принимаем никаких заявлений».

Протест нашего друга с юридическим образованием («Как адвокат я обращаю внимание на ваш долг…») тоже не подействовал. Полицейский отказывается – и баста. Чтобы довести дело до конца, я подаю заявление на полицейских за их пособничество в сокрытии преступников. Бесполезно: прокуратура закрывает дело. Мотивировка: директор полиции, находившийся у главпочтамта, был якобы занят по горло более важными делами. А дежурный в это время, согласно инструкции, готовился к обороне своего участка, так как поступило сообщение о приближении большой группы демонстрантов, намеревавшихся якобы освободить арестованных – тех самых, которых к тому времени, когда я пытался подать заявление, уже выпустили. Сколько народу участвовало в этой воображаемой демонстрации, где они находились в это время и откуда взялись данные о готовящемся штурме полицейского участка (в ФРГ ничего подобного никогда не было) – сведения об этом полиция дать отказалась. Может быть, мы вшестером и были той самой устрашающей «группой демонстрантов»?

Один из двух арестованных товарищей позднее был полностью оправдан судом. У другого, моего друга Фердинанда Пика, дело подзатянулось. Хотя он и сумел доказать с помощью случайно снятого любительского фильма, что полицейские, обвинявшие его, дали ложные показания, но был тем не менее осужден – вероятно, по принципиальным соображениям. При чтении приговора была произнесена примечательная фраза: хотя свидетели и дали ложные показания, но нельзя, мол, оставлять на произвол судьбы полицию, у которой такая тяжелая служба.

После процесса замкнулась цепочка в деле, связанном с маоистами. Прокурор оказался в трудном положении. Защита обвинила его в фальсификации свидетельских показаний. Из-за этого он сам вынужден был занять кресло свидетеля. Прокурор являл собой прекрасную иллюстрацию к портрету чиновника-юриста, который ничего, ну решительно ничего не мог вспомнить. В силу своего служебного положения он, разумеется, прекрасно знал, как лучше всего выкручиваться перед судом… Вероятно, во время этой малоприятной процедуры он все же немного потерял контроль над собой, потому что, уходя, бросил мне через плечо необдуманную фразу: «Господин Киттнер, можете думать, что вам угодно, но мое решение прекратить расследование по делу о пособничестве в сокрытии преступления – мастерская работа с юридической точки зрения».

Как он был прав! Куда труднее было бы проделать подобное человеку с неизвращенными взглядами на закон и правопорядок…

Я рассматриваю все происшедшее как нечто большее, нежели мастерскую работу, проделанную соединенными усилиями: это было единство действий двух группировок, которые боролись с единым противником – «Красным кружком».

Конечно, были и другие юристы, которые в рамках своих возможностей старались обеспечить правопорядок, чтобы не довести до абсурда конституционное право на свободу мнений и собраний: это судьи из ганноверского административного суда. Полицейское руководство в 1975 году пыталось ограничить размах демонстрационных выступлений, помимо всего прочего, с помощью административно-запретительных мер. Сколько раз перед самым началом митинга на площади ко мне подходил полицейский комиссар и совал в руку распоряжение о запрете мероприятия. Или же к моему театру подъезжал полицейский на мотоцикле и бросал уведомление в почтовый ящик за 40 минут до начала наших выступлений.

Таким путем мы были лишены возможности проверить через суд правомерность того или иного «указа».

Когда я в апреле 1975 года впервые получил от полиции распоряжение такого рода, у меня еще оставалось время позвонить в административный суд, который в срочном порядке аннулировал запрет. Поэтому дальнейшие распоряжения полиции стали поступать перед самым началом демонстраций, проводившихся ближе к вечеру. Таким образом, мы были физически не в состоянии обратиться к судьям, чтобы проверить правомерность запретов, – те к этому времени заканчивали свой рабочий день. Но в данном случае оказалось, что у полиции были свои расчеты, а у судей – свои. Может быть, господа из административного суда предвидели, что этот случай вряд ли будет единственным? Во всяком случае, они пожертвовали своим свободным временем, собрались на заседание поздно вечером и именем народа вынесли приговор.

Положение представителя полицай-президента, когда он должен был объяснять суду, по какой причине полицейское распоряжение поступило столь поздно, было, прямо скажем, незавидным. Подобные распоряжения должны издаваться заранее за несколько дней.

Суд был вынужден разбирать такие, например, вопросы, как число и мощность громкоговорителей, выделено ли на каждые десять (или двадцать) человек лицо Для поддержания порядка.

Далее обсуждалось, на каких улицах (или на каких сторонах улиц) можно проводить демонстрацию. При рассмотрении дел с выездом на места предписанные инструкцией расстояния измерялись до сантиметра. И господину полицай-президенту было чрезвычайно важно, чтобы многотысячная процессия протискивалась бы, цепляясь за мусорные контейнеры, как предписано, по узкой улочке, шириной в два метра, вместо того чтобы использовать улицы шириной в 15 метров. В качестве мотивировки приводился аргумент, что, мол, в этом месте на протяжении 5 метров будет создана помеха для трамвайного движения. Однако во время демонстрации полиция сама создавала помехи, возникновения которых она якобы так опасалась.

В другой раз речь зашла о том, что полицейские образовывали двойной, а иногда и тройной кордон по обеим сторонам улицы, внутри которого двигались колонны демонстрантов: таким образом они не позволяли прохожим присоединяться к процессии. Только после долгих проволочек представитель полиции дал наконец заверения суду, что впредь через каждые двадцать или тридцать метров будут создаваться проходы. Легко представить себе психологическое воздействие такого «либерального» правила на симпатизирующих нам зрителей («Господин вахмистр, разрешите мне, пожалуйста, пройти – я хочу участвовать в демонстрации»).

После того как процессия в течение нескольких дней без всяких проблем проходила к центру города по узенькой улице Виндмюленштрассе, полицейскому руководству пришла в голову гениальная идея – перегородить этот кратчайший проход к центру города. И мы должны были теперь делать здоровенный крюк в обход центра. Сомнительное распоряжение вновь поступило настолько поздно, что административный суд, видимо также увидев в этом обычный трюк, заявил: так как время упущено, дело рассматриваться не будет, процессия сегодня пройдет своим обычным путем, а завтра-де посмотрим, что и как.

По крайней мере сегодня мы одержали победу. Полицейское распоряжение не имеет силы – так считал суд, так же считали и мы. Но вышло иначе.

Когда процессия час спустя повернула на Виндмюленштрассе, она наткнулась на плотный полицейский кордон. Господа в униформе держали дубинки готовыми к бою. Я приблизился к оцеплению. «Могу я поговорить с начальником?» – спрашиваю одного из уни- формированных, у которого на мундире было нашито побольше серебра, чем у других.

«Можешь», – отвечает вместо него другой полицейский и, слегка размахнувшись, наносит мне удар дубинкой по рукам. Мой ожесточенный протест не оказывает никакого действия, равно как и бумажка с судебным решением.

Подбежали и наши адвокаты со сводом законов под мышкой. Ничего не помогает, в ответ мы слышим от стражей порядка лишь насмешки и издевательства. В конце концов после долгих препирательств, грозящих перейти в рукоприкладство, их старший нарушает молчание. «Здесь вы не пройдете», – заявляет он холодно. И после того, как я зачитываю ему решение суда, добавляет: «Об этом мне ничего не известно. До нас его не довели (!). У меня есть приказ».

А между тем его начальник час назад сидел напротив меня в зале суда и с сумрачным лицом выслушивал решение. На другой день он даже не дал себе труда замаскировать циничное неуважение к суду обычной в таких случаях отговоркой о «досадном недоразумении».

Итак, обращение адвокатов не оказывает ни малейшего действия, мы вынуждены, скрипя зубами, идти в обход. Право было на нашей стороне. Тем не менее если бы мы попытались добиться выполнения решения суда с помощью силы, любое кровавое избиение нас полицейскими считалось бы оправданным. Закон строг.

Мой адвокат, убежденный социал-демократ, представитель ратуши и решительный сторонник конституции, со следами не остывшего возмущения на лице посоветовал мне сказать на заключительном митинге следующее: «Полиция этого города беззастенчиво ставит себя выше всякого права и закона». Что я и сделал: произнес эти слова, настоятельно призвав полицейское руководство подать на меня в суд за это высказывание. Разумеется, оно этого не сделало.

О том, что каждое мое выступление на митингах «Красного кружка» записывалось на магнитофон и ложилось в досье, свидетельствует другой юридический Фарс, когда высшие инстанции почувствовали себя действительно настолько оскорбленными и оклеветанными, что подали на меня в суд.

В апреле 1975 года полиция особенно зверствовала. Едва ли был хоть один демонстрант, которому удалось избежать знакомства с дубинками, водометами или газом. Вечером этого ужасного дня я вновь выступал на митинге с заключительным словом.

Главная тема была подсказана самими событиями: если прекрасно вымуштрованное, привыкшее подчиняться приказу, строго организованное полицейское подразделение оказалось не в состоянии предотвратить «досадные недоразумения» и правонарушения, то насколько достойна восхищения дисциплина пестрой, неорганизованной массы демонстрантов, которые, несмотря на грубейшие провокации, не позволяют сбить себя с пути ненасильственного протеста.

Я произносил свою речь, почти как и всегда, без бумажки. Вести протокол тоже не было нужды: полиция взяла это дело на себя. Поэтому я могу цитировать самого себя по их документам: «…и когда некоторые средства массовой информации, точнее, некоторые газеты, пишут, что в рядах «Красного кружка» маршируют зачинщики беспорядков (подразумеваются террористы), то необходимо заявить, что с сегодняшнего дня известно, кто является террористом в этом городе. Их трое. Все фамилии начинаются с буквы «Б». Это старший нарядов господин Бергманн, его коллега господин Бельке и полицай-президент Боге. Это они – террористы в нашем городе!» Стенографу в этом месте ради истины следовало бы добавить: «Бурные аплодисменты толпы» и «Оратор трет покрасневшие, воспаленные от слезоточивого газа глаза». Ибо прошло лишь всего двадцать минут после того, как я вторично свел личное знакомство с газом «си-эн».

Вместо этого он запротоколировал другой пассаж из моей речи: «Мы подчиняемся решению административного суда, потому что хотим избежать насилия… (В этом месте протоколировавший кое-что выпускает и ставит многоточие, вероятно, потому, что это «кое- что» было однозначным призывом к отказу от насилия.) Тем более что нам известно: здесь, на площади, находится несколько десятков агентов политической полиции. Я не хочу сказать, будто нам стоит их бояться, но из опыта мы знаем, что таких людей засылают в качестве агентов-провокаторов, что они пытаются подстрекать к насильственным действиям…»

Полицейское руководство (очевидно, хорошенько все взвесив) не подало на меня в суд за эти тяжкие обвинения. Ведь не только у меня был опыт в таких делах. Некоторое время спустя в Гёттингене были опознаны два молодых парня, активно участвовавших в работе движения за охрану окружающей среды и постоянно призывавших к насильственным действиям. Их настоящий род занятий стал известен благодаря случайности. Оба оказались сотрудниками уголовного ведомства особого назначения, которых «контора» снабдила фальшивыми документами и легендами. Классические агенты-провокаторы.

Однако пассаж из моего выступления с тремя «Б» был направлен в суд, и вскоре я получил письменное уведомление о том, что мне следует уплатить штраф в 92 марки за нанесенное оскорбление. Разумеется, я немедленно подал апелляцию и потребовал рассмотрения дела с моим участием.

Я охотно шел на этот процесс. Он давал возможность познакомить общественность с жестокой полицейской практикой, что подкреплялось бы и показаниями свидетелей. Было бы также интересно получить подтверждение суда, имеет ли право гражданин, которого только что незаконно избили полицейские, находящиеся при исполнении служебных обязанностей, со своей стороны подвергнуть подобные действия жесткой, хотя и всего лишь словесной критике, тем более что по меньшей мере один из означенных полицейских перед этим сам не стеснялся в выборе выражений. Но все вышло по-другому.

В первый же день, когда началось слушание, судья зачитал письмо министра внутренних дел, в котором тот требовал, чтобы суд вынес Киттнеру не только наказание, которого он заслуживает, но и обязал бы его опубликовать текст приговора в разделе объявлений ганноверских ежедневных газет. Такое объявление запросто могло обойтись в 50 тысяч марок, а то и больше.

Однако поначалу это нас особенно не встревожило, ибо я избрал для себя успешную, как мне казалось, стратегию защиты. «Газовые атаки», которым я был подвергнут до того, как произнес речь с упоминанием трех «Б», были не первыми моими столкновениями с полицией, когда та действовала противозаконно, но никогда еще беззаконие не подкреплялось столь яркими Доказательствами. Имелись сотни свидетелей, наблюдавшие за происшедшим и готовые присягнуть, что я не совершил ничего, то есть абсолютно ничего такого, что могло бы оправдать полицейских, нанесших мне столь серьезные телесные повреждения. Поэтому я подал в административный суд иск о признании: следовало зафиксировать правонарушения со стороны полицейских. Шансы на успех в этом процессе были чрезвычайно благоприятными.

Однако административный суд пока что не находил времени разобраться с моим заявлением и вынести по нему решение. Поэтому на процессе по обвинению в оскорблении я подал заявление отложить разбирательство, пока не будет решения по моему предыдущему заявлению. Это было логично: если суд признает действия полиции, совершенные до того, как была произнесена речь, незаконными, то показания пострадавшего предстанут совершенно в ином свете.

Однако суд отклонил просьбу. Тогда стало ясно, откуда дует ветер – тот самый, который поднял в воздух письмо министерства внутренних дел и занес его на судейский стол.

Однако и другой стороне было ясно, что могло бы означать для полиции официальное осуждение по делу о применении «химической дубинки». Неприятно, весьма неприятно, если административный суд будет вынужден признать полицейских правонарушителями-рецидивистами. И в последующие дни начались закулисные торги между сторонами, ведущими тяжбу. Мой адвокат сообщил мне, что полиция готова взять назад свой иск в связи с оскорблением, если я со своей стороны откажусь от иска, поданного в административный суд. В этом случае полицай-президент оплатит все судебные издержки.

Я согласился по трем причинам. Во-первых, в первый же день процесса, проходившего при почти пустом зале, стало ясно, что сейчас, спустя девять месяцев после апрельских событий, общественность уже мало интересовалась этим делом. Стоило ли в таком случае подвергать себя нервотрепке?

Во-вторых, в сделку дополнительно входило прекращение судебного разбирательства против одного из молодых ребят, которого я хорошо знал и интересы которого также представлял наш адвокат. Он привлекался к суду по обвинению в нарушении общественного порядка (протестовал против проведения очередного реакционного сборища). По общему мнению, шансы у него на то, чтобы выкрутиться, были весьма слабые. Я решил, что если меня все равно «обработали» газом, то из этого по крайней мере следует извлечь максимальную пользу. «Сделка» состоялась: оба процесса были без шума прекращены.

И, в-третьих, письмо министра с требованием об уплате 50 тысяч марок наглядно продемонстрировало мне «равенство» всех граждан перед законом – независимо от того, бедные они или богатые.

Разумеется, диктат цен на проезд в общественном транспорте нельзя поломать с помощью юридических конфликтов. Упомянутый выше приговор бременского суда достаточно ясно показал, что пассажирам не остается никакого другого выхода, кроме проведения блокад и бойкотов, чтобы иметь право голоса в вопросе о ценообразовании. В 1969 году этот метод оправдал себя. И не только благодаря нашей силе, но и из-за слабости противника, застигнутого врасплох.

Тогдашний обер-директор городской управы, хотя и в другой связи, выразился точнее: «Мы просто не могли придумать, как нам выйти из тупика. Теперь можем признаться, что оказались не способными на это». И продолжали таковыми оставаться. В последующие годы отцам города ничего путного так и не пришло в голову, как удержать рост цен за пользование общественным транспортом, зато как подавлять движение протеста… После 1969 года каждое очередное повышение цен за проезд на общественном транспорте эти господа сопровождали своего рода репетицией тотального чрезвычайного положения. Ганновер в этом смысле стал моделью: на его примере учили других, как надо подавлять демонстрации. Иностранным делегациям полицейских всякий раз охотно приводили в пример Ганновер в качестве образца. Начальник полиции, изобретатель «модели», получил вскоре после этого пост главы соответствующего отдела в федеральном министерстве внутренних дел, а позднее возглавил даже федеральное ведомство по уголовным делам.

А Ганновер в 1976 году обогатился одной технической новинкой: в центре города на крышах домов, на столбах и мостах было оборудовано с полсотни видеокамер с дистанционным управлением для ведения круглосуточного наблюдения. (У мониторов в здании полицай-президиума дежурит неусыпная вахта.)

Можно было, конечно, подумать: неплохая система для контроля за дорожным движением. Ничего подобного. Камеры, оснащенные телеоптикой, которая дает возможность беспрерывно следить за пешеходами, «передавая» их от одной камеры к другой, были установлены также в пешеходных зонах и в местах традиционного проведения митингов. Приспособления для монтажа сверхчувствительных микрофонов были сделаны, согласно данным полиции, еще при установке камер. Может, теперь в центре города лучше разговаривать шепотом?

Как писали газеты, в тот день, когда эта техника заработала, шеф полиции заявил, что камеры, мол, можно использовать также и для дорожного контроля. Вероятно, горделиво прозвучало и другое его высказывание: мол, имея такую технику в 1969 году, можно было бы беспроблемно задушить «Красный кружок» в зародыше.

Вот именно. Во время первых выступлений эффект неожиданности и новизны был нашим союзником. Сообщения об этом обошли мировую прессу.

В те дни от Ганновера к другим городам как бы тянулся бикфордов шнур. Акции «Красного кружка» прошли в Гейдельберге и Саарбрюккене. «Не будьте глупее ганноверцев», – скандировали хором демонстранты в Сааре. Люди начали осознавать, что можно (и еще как!) совместными усилиями успешно добиваться поставленных целей.

Но и те, у кого интересы были прямо противоположными, также имели достаточно времени, чтобы проанализировать ситуацию. Вероятно, они пришли к тем же выводам, что и я.

Чтобы добиться успеха, нужно помнить об одной железной закономерности: пока трамваи и автобусы беспрепятственно курсируют, никто из водителей не выставит трафарет с красным кружком на ветровое стекло. Они не видят необходимости оказывать кому-то помощь. Во время повышения цен на проезд в 70-е годы это проявилось особенно отчетливо. У большинства водителей трафарет с изображением красного кружка лежал наготове. Но не более того: трамваи-то ходили…

И еще: когда нет подстраховочного транспорта, блокады едва ли в состоянии оказать нужное действие. Люди ведь должны добираться до работы, ездить за покупками, в кино, возвращаться домой. Да и до места сбора на демонстрацию не всегда можно дойти пешком. Если налажена перевозка на машинах с красным кружком, люди готовы длительное время поддерживать бойкот.

Еще сегодня в Ганновере можно частенько слышать: «Знаете, никогда я так быстро и удобно не добирался до работы и обратно домой, как тогда». И еще: «Во времена «Красного кружка» я по вечерам всегда делал несколько внеплановых ездок. Знакомишься со столькими приятными людьми. Да и, кроме того, хотелось помочь людям».

Такие высказывания, сказать честно, к числу революционных не отнесешь. Тогдашнему министру внутренних дел Рихарду Ленерсу приписывают такие слова: «С горсткой студентов и школьников мы бы быстро покончили, но, когда на улицу вышли рабочие в шлемах и с молотком в кармане, мы поняли: пиши пропало».

Мощные полицейские подразделения, выведенные на улицы, словно на случай гражданской войны, в 70-е годы практически лишили нас возможности влиять на политику ценообразования. Наша стратегия поэтому была направлена на то, чтобы с помощью впечатляющих массовых демонстраций (а они в середине 70-х годов были намного сильнее, чем в 1969 году) наглядно показать недовольство населения и побудить к политическим действиям потенциальных партнеров по коалиции. Короче: мы, несмотря на все мрачные пророчества, наглядно продемонстрировали силу «Красного кружка» и не дали удушить его в зародыше. В 1975 году мы постоянно повторяли друг другу: важно не выступать раньше времени, следует дождаться, пока недовольство населения достигнет своего апогея.

Однако кульминацию мы проглядели и упустили момент. В этом надо честно признаться.

В один из апрельских дней, после многодневных массовых демонстраций вокруг стратегически важной площади Штайнтор, где скрещиваются все трамвайные линии, собралось 40 тысяч человек. Наивысшее число, которое мы когда-либо собирали. Тогда-то и стоило совершить решительный шаг и перенести митинг в центр площади, где он мог превратиться в сидячую блокаду. Во что бы это потом могло вылиться – смотри события 1969 года.

Но, видимо, у большинства сторонников «Красного кружка» после бесконечных хождений по судам и столкновений с полицией, длительных выяснений – разрешается ли проводить демонстрацию возле рельсов или на рельсах – в целом-то правильная стратегия ненасильственных действий вошла уже в плоть и кровь настолько, что они стали придерживаться толкований закона педантичнее, чем это позднее делали даже сами суды. Кстати, вопрос, что должно иметь приоритет – конституционное право на свободное выражение мнений или свободное движение транспорта, – до сих пор не решен окончательно в пользу последнего.

Лично я могу только предполагать, как развивались события в тот субботний вечер, так как сам я именно в этот день находился на митинге в Саарбрюккене.

…Демонстранты поддались упадническим настроениям. Ежедневно вышагивать в колоннах по нескольку километров да еще получать побои – такое дело не каждому по душе, даже если вас много. Через 14 дней выяснилось, что наши силы на исходе. Реалистически оценив ситуацию, мы три недели спустя прекратили выступления.

И только патрульные полицейские машины, охотившиеся за любыми, даже самыми небольшими скоплениями людей, еще долгое время продолжали оставаться составной частью городского пейзажа. Они заслужили Ганноверу, который раньше называли «городом, утопающим в зелени», славу «города зеленых» . К возникшей позднее партии это не имело никакого отношения.

И еще раз, во время очередного повышения цен за проезд в 1976 году, «Красному кружку» удалось напомнить о себе блистательно проведенной молниеносной акцией – с такой быстротой совершаются разве что государственные перевороты.

Транспортные маршруты Ганновера проходят таким образом, что все важнейшие трамвайные пути звездообразно расходятся от центра города к окраинам. В самом центре большинство рельсовых путей углублено и огорожено: казалось, блокаду организовать невозможно.

Утром того дня, на который была назначена операция, в городе, известном славными традициями «Красного кружка», к великой радости властей, все было тихо. Транспорт ходил, как всегда. Никаких особых происшествий. Внезапно в 13 часов 15 минут, как по удару гонга, вагоны встали. В каждой из десяти точек, расположенных вокруг центра города на удалении одного или двух километров друг от друга, на путях неожиданно оказалось от двухсот до трехсот демонстрантов, парализовавших движение. Одновременно с этим молодые ребята останавливали на улицах машины, предлагали водителям эмблемы «Красного кружка» и просили их развезти пассажиров. Большинство владельцев личных машин соглашались помочь нам, и пассажиры один за другим рассаживались, с удовольствием меняя трамвай на автомобиль. Многие отпускали дружеские реплики: «Опять "Красный кружок"? Хорошо. А кто же, кстати, будет за все это платить?» Или: «Посмотрите-ка, опять действует "Красный кружок"». Все идет как по маслу. И лишь немногие пассажиры брюзжат, но ехать не отказываются.

События развиваются, почти как в июне столь памятного 1969 года. И даже на остановках в центре города, куда трамваи теперь не подходят, стоят диспетчеры от «Красного кружка», разъясняют ситуацию, помогают найти машину.

Полиции нигде не видно. Кое-кто из неробких сторонников кружка слушает полицейскую волну и ведет запись. Сообщения свидетельствуют о том, что полиция, прямо скажем, в панике. Руководители, отдающие распоряжения, сменяют друг друга, но и они ничего не в состоянии сделать. Сообщения следуют одно за другим: «На остановке "Ам шварцен берен" 200 человек на трамвайных путях». – «А здесь, перед Техническим университетом, 300 человек». – «На "Клефельде" такое же свинство. Что нам делать?» – «Бог ты мой, опять началось! В "Риклингене" тоже пробка». – «Спокойно, сначала нужно все выяснить». – «Тебе легко говорить».

В другой ситуации их можно было бы даже пожалеть. Эффект неожиданности сработал безупречно. Никаких признаков подготовки, никаких плакатов, никаких слухов о готовящейся демонстрации, и вдруг внезапно, как из-под земли, на рельсы вышло от двух до трех тысяч человек. Впервые с 1969 года автомобильное сообщение «Красного кружка» снова действует бесперебойно.

Затем появляются первые полицейские фургоны. Поздно. Как и объявлено в неожиданно откуда-то появившихся листовках, демонстрации во всех десяти точках ровно в 14.00 считаются распущенными. Трамваи с высокими ценами за проезд вновь начинают курсировать – поначалу пустыми.

Что же случилось? План был настолько простым, что полицейские аналитики между тем наверняка сами успели разгадать его. Каждый из десяти пунктов блокады располагался (все было продумано, как в генеральном штабе) в непосредственной близости от какого-нибудь института или школы. Нынешнее повышение цен за проезд на транспорте особенно било по карману студентов и учащихся. Поэтому и не было необходимости делать заговорщиками несколько тысяч людей и требовать от них соблюдения конспирации. В каждом конкретном случае нужен был десяток надежных, умеющих держать язык за зубами борцов. Им предстояло, вооружившись мегафоном, заблаговременно отпечатанными листовками и эмблемами «Красного кружка», разбившись на группы, появиться точно к обеденному перерыву перед студенческими столовыми или у школьных ворот и рассказать выходящим наружу об уникальной возможности – ровно в 13 часов 15 минут принять участие в крупной акции протеста против диктата цен. Можно было не сомневаться, что все согласятся. Хотя во время проведения акции еще раз подтвердилась правильность одной открытой нами закономерности, которую лучше не нарушать.

На одном из десяти мест проведения блокады впавшие в состояние эйфории демонстранты начисто забыли организовать перевозку трамвайных пассажиров на машинах. Сразу же посыпались ругательства, кое-где начались даже потасовки. И это продолжалось до тех пор, пока не было налажено сообщение.

Разумеется, эту последнюю акцию в истории семилетней борьбы ганноверского населения и «Красного кружка» против постоянного роста цен за проезд в общественном транспорте можно расценивать как гусарскую выходку, как единичное действие: после разочарований, пережитых в 1975 году, нас надолго не хватило. Но все-таки акция показала, что июнь 1969 года не забыт. Люди не желали мириться с ростом цен, в них еще не угасла гордость от сознания того, что однажды им удалось кое-чего добиться. Если в течение семи лет движение протеста всякий раз разгоралась по новой, это о чем-то говорит.

Нужно признать: борьба против повышения цен на транспорте не принадлежит к числу классических революционных действий, движущим мотивом была забота о кошельке. Возможно, отцы города Ганновера, давая объявления в газеты, в которых предостерегали граждан против участия в «Красном кружке», читали Брехта: о борьбе за прибавку грошей к зарплате, за кипяток для заварки чая и за власть в государстве. Именно такая последовательность дана в его «Хвале революционеру».

Разумеется, полицейская тактика грубого насилия дала свои плоды. Многие граждане пали духом: «Больше у нас ничего не выйдет». Но они же говорили: «Наш "Красный кружок" 1969 года – это было грандиозно». Эти слова можно услышать и сегодня в любой рабочей столовой, в любой забегаловке на углу. А кто не хотел бы еще раз совершить большое дело, если бы только смог?

Когда я пишу эти строки, «Красный кружок» снова появился в городе. Крупный торговый концерн – что вы там, дескать, говорили об отчислениях в пользу транспорта? – воспользовался нашей эмблемой для заманивания покупателей во время распродаж: «Мы проводим акцию "Красного кружка" – снижаем цены». Это злоупотребление дорогим нам символом свидетельствует в первую очередь о бездумности руководства фирмы. Поэтому мне хотелось бы подчеркнуть один весьма важный момент, который порой остается без внимания: именно «Красному кружку» в первый и пока что единственный раз в истории ФРГ удалось добиться перевода такого крупного предприятия, как городской транспорт, в общественную собственность.

Известны пророческие слова, которые мы использовали, слегка видоизменив их, на наших транспарантах во время демонстраций: революционная ситуация возникает только тогда, когда низы уже не хотят, а верхи уже не могут поступать так, как они хотят… Не отражает ли эта формулировка в точности ситуацию в Ганновере в июне 1969 года? Когда я всерьез задумываюсь над этим, то прихожу к убеждению: когда-нибудь площадь Штайнтор в Ганновере будет называться площадью «Красного кружка». Она этого вполне заслуживает.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ ВТРАВИЛ В ИГРУ ШПИКА И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

Тогдашний председатель ХДС, кандидат на пост канцлера Райнер Барцель (тот самый, о котором в народе говорят: черного кобеля не отмоешь добела) однажды в середине 60-х годов заявил по телевидению, что если в общественных аудиториях и кабаре присутствуют представители тайной полиции, то речь идет о тоталитарном государстве. Если подходить с этой меркой, то ФРГ – тоталитарное государство. Число только известных полицейских донесений, сделанных платными осведомителями, огромно. И нет, вероятно, от севера до юга страны ни одного кабаретиста, хотя бы слегка затрагивающего в своем репертуаре вопросы политики, для которого наличие в зале «критического ока государства» было бы совершенной новостью.

Я ничего не имею против рецензий, хотелось бы только знать, где именно появится отчет и с какой целью он написан. Уж лучше бы программы принимались официально: так было бы, безусловно, откровеннее и честнее. С цензором можно поспорить, со своей осторожностью – сложнее. Ножницы в собственной голове острее, так как себя-то в конечном итоге не обманешь с помощью подтекста.

Я лично очень рано узнал, как используются результаты слежки. В начале 60-х годов во время митинга, состоявшегося после пасхального марша в Штутгарте, я заметил, как представители ведомства по охране конституции и полицейские прилежно вели съемки и фотографировали все происходящее из окон музея, который находился как раз напротив трибуны. В конце своего выступления я обратил внимание собравшихся на то, что они стали действующими лицами какого- то фильма. Ответом был протестующий рев многотысячной толпы.

Когда я впоследствии во время гастролей в Штутгарте некоторое время выступал в их «бунтарском театре», директор Герхард Войда рассказал мне, между прочим, о том, что его посетило некое должностное лицо. Этот господин показал ему мои фотографии, сделанные во время пасхального марша, и спросил зловещим тоном: «Это тот самый господин, который у вас будет выступать в ближайшее время?»

Получив утвердительный ответ удивленного интенданта, пришедший только неодобрительно поцокал языком. После этого он, воздержавшись от дальнейших комментариев, удалился. Мой коллега был слишком порядочным человеком, чтобы под каким-нибудь предлогом не отменить мои гастроли.

Я всегда старался обратить внимание публики на присутствие в зале шпиков, поскольку большинство граждан ФРГ в течение многих лет вообще не замечало, что снова появился скрытый политический сыск.

В Вуппертале в 1967 году один парень из публики пришел во время антракта за кулисы и прошептал таинственно: «Товарищ Киттнер, в восьмом ряду у прохода сидит комиссар Шмидт из четырнадцатого К». В земле Северный Рейн-Вестфалия 14 К означает 14-й комиссариат уголовной полиции по политическим делам. Я тогда был молодым и горячим и поэтому решил немедленно что-то предпринять. Я переговорил с осветителем.

И вот после антракта во время первого же номера он послал из-под потолка на сцену конусообразный луч прожектора, который постоянно «преследовал» меня (в этой ситуации данное слово особенно уместно). Весь залитый светом, я начал сцену и, не прерывая текста, двинулся к рампе, спустился в партер – луч не отставал. Держа, подобно звезде эстрады, в руке микрофон, я, подтаскивая за собой кабель, медленно Двигался по проходу к восьмому ряду. Дойдя до соглядатая, я остановился. «Вот вы, – сказал я с драматическими интонациями и, вытянув руку, указал на него, – ведь вы – комиссар Шмидт из 14 К!»

«Да», – сказал представитель тайной полиции. Он был ошеломлен. Я с удовлетворением кивнул и продолжал: «Теперь вы по меньшей мере один раз действительно сказали правду, чистую правду, ничего, кроме правды».

Утверждать это, правда, и в этом случае нельзя было, поскольку эти господа очень часто скрываются под вымышленными именами: на такой грязной работе они стыдятся пользоваться собственными. Господин за это время несколько успел прийти в себя. Чтобы продемонстрировать выдержку, он скрестил на груди руки, но ерзать на кресле не перестал – это его и выдавало: все-таки он явно чувствовал себя не в своей тарелке.

«Знаете, – продолжал я безжалостно, – я, в общем- то, радуюсь каждому, кто приходит ко мне в кабаре. Это особенно относится к людям вашей профессии, поскольку если бы вы чаще пользовались этой возможностью, то могли бы несколько расширить ваш политический кругозор, а это, как я слышал, совсем не лишне. Но все-таки я должен спросить: вы здесь находитесь как служебное лицо или частное?»

Публика, которая уже в самом начале нашего диалога всячески выражала неудовольствие присутствием соглядатая, напряженно ждала ответа. «По делам службы», – выпалил этот служака. То, что он был выставлен на всеобщее обозрение, сбивало его с толку: обычно эти господа предпочитают действовать скрытно.

К слову сказать, когда я в других случаях задавал подобный же вопрос, то всегда получал ответ: «Как частное лицо». Однако я хотел до конца использовать предоставившуюся мне возможность просветить публику в вопросах деятельности тайной полиции. «Если вы здесь по службе, то напрашивается еще один вопрос. Ведь вы же из уголовной полиции и, следовательно, ваше дело – заниматься раскрытием преступлений. Так скажите, имеются ли какие-то обоснованные подозрения, что у меня в театре происходят уголовно наказуемые деяния, или это против меня ведется расследование?»

На это господин неторопливо ответил: «Успокойтесь, господин Киттнер, ничего подобного. Это обычный контроль. Полицай-президент весьма интересуется всем, о чем говорят на сцене кабаре».

Публика забушевала. Люди хорошо поняли значение слов «обычный контроль». Это было подтверждением того, что слежка ведется постоянно.

Разумеется, в зале были представители местной прессы, и вся история на другой же день попала в газеты. Дело было расценено так, как оно того и заслуживало: политический скандал. Программа «Миттагсмагазин» радиостанции «ВДР» хотела организовать из Дюссельдорфа прямую трансляцию дискуссии между министром внутренних дел земли Северный Рейн-Вестфалия Вилли Вайером и мною. Министр – представитель либеральной партии, но сам ни в коем случае не либерал – сначала пообещал, но за день до дискуссии все-таки отказался принять в ней участие: он-де должен быть в это время на одном торжественном мероприятии в каком-то заштатном городке. Разумеется, я выразил в открытом письме, адресованном министру внутренних дел, протест против «обыкновенной» слежки. В своем ответе министр оправдывался, говоря, что слежка была организована не против меня, а против устроителей вечера – группы лиц, уклоняющихся от военной службы. Это меня, конечно, не утешило.

«Но чтобы исключить в будущем возможность подобной путаницы, я приказал сотрудникам полиции прекратить посещение кабаре по делам службы…» – заверил министр.

Правда, несколько недель спустя во время моих гастролей в городе Люденшайде, относящемуся к сфере деятельности того же самого министра, два господина в классических кожаных пальто предъявили в кассе свои служебные удостоверения и потребовали бесплатные билеты. Разумеется, я настоял на том, чтобы они заплатили за вход. Этим я хотел подчеркнуть, что мое учреждение и без того нуждается в государственных дотациях.

До сегодняшнего дня я не знаю, было ли появление двух прихлебателей сознательной провокацией или просто бессовестным проявлением бюрократической тупости. Во всяком случае, «замаскированные» представители высших эшелонов власти и в дальнейшем появлялись у меня в партере. Некоторым зрителям они были хорошо известны как постоянные «участники» демонстраций. В моем временном пристанище в Ганновере в «Клубе Вольтера» появился как-то вечером, словно в насмешку, один тайный агент. Он уселся за столик, стоящий на самом видном месте, прямо перед сценой.

Этого типа, который больше всего заботился о своей ухоженной внешности, мы буквально все знали по различным стычкам. Он носил прозвище Джеймс Бонд и выставлял напоказ свое служебное оружие.

Его появление в клубе выглядело театральным выходом: с записной книжкой и карандашом в руке, он явно провоцировал нас. Я просветил ту часть публики, которой он был незнаком, относительно истинного облика красавца, с тем чтобы аудитория поняла, что «его смех или аплодисменты в случае необходимости могут быть использованы против него же самого». Я предложил поставить на голосование вопрос, можно ли господину оставаться в зале или же ему следует удалиться. Как и следовало ожидать, значительное большинство зрителей высказалось за последнее.

Джеймсу Бонду вернули деньги за входной билет, и он ушел, громко восклицая: «Господин Киттнер, вы совершаете большую ошибку».

 

КАКИМ УДИВИТЕЛЬНЫМ СПОСОБОМ МНЕ ПРИШЛОСЬ УЧИТЬСЯ ЛЮБИТЬ ПОЛИЦИЮ

Когда я однажды в радиоинтервью походя упомянул, что за время моей работы меня арестовывали всего два раза, то получил вскоре официальное письмо от ганноверского прокурора. Он вносил поправку в сказанное мною, утверждая, что я всего лишь однажды был «задержан». Но, оставляя в стороне эти два случая, которые были зафиксированы с учетом всех юридических тонкостей, я могу утверждать, что полиция до сих пор проявляла ко мне, в общем-то незлостному нарушителю порядка, больше внимания, чем к обычному среднему гражданину ФРГ.

О некоторых особенно ярких случаях, когда полицейские в форме и без «принимали во мне участие», я рассказал в других главах этой книги, но именно множество мелких каждодневных событий внушает нашему брату уверенность, что государственный аппарат не обойдет тебя своим вниманием.

Несколько лет подряд я отдавал машину в ремонт своему другу, мастерская которого находилась рядом с полицейским участком. Всякий раз, когда я появлялся во дворе мастерской, туда выходили двое молодых полицейских и завязывали со мной разговор не о боге и белом свете, а о конкретных вещах: о Вьетнаме и Анголе, о запретах на профессии и безработице. По их желанию мы всегда шли в угол двора, который из полицейского участка не просматривался. Впоследствии я встретился со своими партнерами по дискуссии во время одной из демонстраций, они были в полном боевом снаряжении и находились по другую сторону баррикады. После того как дубинки были пущены в ход, я заметил, что их отряд вперед не лез. Вероятно, дискуссии пошли на пользу. Как-то один бывший полицейский написал мне, что он стоял однажды во время демонстрации в цепи прямо напротив меня и что я вовлек его в дискуссию. Этот разговор, писал он, заставил его по-другому посмотреть на свою работу и вообще на политическую ситуацию в ФРГ. Сейчас он учится, хочет стать учителем. Письмо начиналось словами «Дорогой товарищ!».

Но все-таки большинство моих воспоминаний, связанных с полицией, не такие светлые. Однажды в приемной врача к моей жене обратилась молодая женщина: «Вы госпожа Киттнер?» Моя жена подтвердила это.

«Тогда передайте вашему мужу, что он должен поберечься, особенно в позднее время! Видите ли, мой муж полицейский. Он ничего не имеет против вашего супруга, мы оба члены профсоюза. Но он рассказывает, что некоторые его коллеги постоянно говорят, что, если они подловят Киттнера вечером или ночью, они отделают его как следует». Намерения молодой женщины были, конечно, самыми хорошими, но чувства успокоения в нас ее рассказ, безусловно, не вселил.

Во время акции «Красный кружок» я ежедневно наслаждался непрошеной полицейской защитой. Каждый раз за несколько часов до и после демонстрации за мной пристраивался полицейский в форме на мотоцикле, и отделаться от него было невозможно. Вероятно, тут преследовалась цель продемонстрировать вездесущность государственной власти и тем самым запугать меня. Если бы они хотели заняться моими действиями, «наносящими ущерб государству», то они, чтобы добиться успеха, устроили бы скрытую слежку. Но та скорее всего шла параллельно. В конце 70-х годов бывали иногда периоды в несколько недель или месяцев, когда я с особенной уверенностью мог утверждать, что полиция меня не забывает. В 1977 году, когда истерия, связанная с разгулом терроризма, была в самом разгаре, мы с Кристель без всякого повода с нашей стороны подвергались почти ежедневному полицейскому контролю. Контроль был, если верить тем, кто его осуществлял, «самый обычный». Но то, как все это делалось, обычным не было. Каждый раз, когда мы, усталые, возвращались в четыре часа утра с гастролей и уже видели впереди огни нашего театра, из переулка на противоположной стороне выезжала полицейская машина и в пятидесяти метрах от дома нас останавливали: «Ваши документы!»

В третий раз я сказал полицейскому: «Вам самим это не надоело?»

За это на следующий день меня остановили на километр раньше, и полицейский был уже не один.

«Зачем вы это делаете?» – спросил я прямо. Ответ был простым: «А почему бы и нет?»

Мне не давали покоя не только дома, но и во время турне как в Гамбурге, так и в Мюнхене, как в Мёнхенгладбахе, так и в Ганноверш Мюнден. С особо неприятным чувством я вспоминаю, как меня остановили в Вормсе: там полицейский с пистолетом в руке, проверяя документы на темной улице на берегу Рейна, все время держал палец на спуске.

В Балингене полицейский, вероятно, чтобы облегчить себе сложный процесс установления моей личности, вызвал по рации подкрепление и, когда вторая машина с выключенным мотором неслышно подъехала сзади, неожиданно спросил: «А где вы сегодня выступаете?», на что я ему ответил, не погрешив против истины: «А это вас совсем не касается». (Кстати, выступал я в тот день у молодых социалистов, но какое отношение это имело к дорожному контролю?)

Он что-то записал в свою книжку и вернул мне документы. На следующий день за 100 километров от этого места все повторилось, как и в предыдущей сцене.

Хотя речь шла якобы о контроле, осуществляемом дорожной полицией, моя жена, если она была в это время в машине, тоже должна была предъявлять свое удостоверение. Это был дубликат, выданный ей полгода назад после утери оригинала в конце 1976 года. Полицейские, по всей вероятности, были ясновидящими, так как предостерегали, не заглядывая даже в документ: «Смотрите, не потеряйте и этот».

В другой раз на границе между землями Нижняя Саксония и Северный Рейн-Вестфалия полицейские весело обратились ко мне, назвав меня по имени до того, как я представился или протянул руку к бумажнику с удостоверением, после чего бдительным «стражам порядка» понадобилось 20 минут, чтобы установить по рации мою личность.

Так же неожиданно, как и начались, эти «обычные проверки» внезапно прекратились. В 1978 году полиция начала новую игру. В течение нескольких недель во время моих вечерних поездок я постоянно видел позади себя полицейскую машину. Часто к ней присоединялась вторая и даже третья. Две ехали впереди моей машины или, когда я подъезжал к перекрестку, внезапно выскакивали из боковой улицы, ослепляя меня фарами. Вначале я думал, что это случайность. И вот я сознательно начал колесить по городу, но сопровождающие не отставали. Чтобы исключить подозрение в мании преследования и вообще в неуемной фантазии, я проводил контрольные поездки со свидетелями. Все оставалось по-прежнему: я чувствовал на себе недремлющее око закона. Иногда когда мы сидели где-нибудь в кафе, то могли наблюдать через окно, как патрульная машина медленно проезжает через определенные промежутки времени или паркуется напротив. Когда мы уезжали домой, тень неотступно следовала за нами. Но при этом меня никогда не останавливали.

Однажды я специально чуть-чуть отвинтил сигнальную лампочку заднего хода на моей машине. Теперь-то уж они обязаны были меня остановить, и тем самым появлялась возможность вовлечь преследователей в разговор и хоть что-то узнать. Непрошеные телохранители должны были заметить неисправность. Не тут-то было. Зеленый автомобиль ехал, корректно выдерживая дистанцию в 50 метров. Вероятно, для того, чтобы показать, что нашу уловку поняли, они, не доезжая метров 100 до нашего дома, выключили фары и так ехали за нами. Только когда я остановился, полицейские снова включили свет и проехали мимо. На следующий вечер было все, как обычно.

По понятным причинам я не обратился с жалобой в управление полиции. Предположим, если бы несколько позже неонацисты запланировали диверсию против меня или против театра, руководству полиции ничего не стоило бы потом заявить: «Мы хотели охранять господина Киттнера, но, простите, он тут же начал жаловаться». Вся эта история была где-то на грани здравого смысла, и, если бы я не пережил всего сам и не могли бы подтвердить того же непредвзятые свидетели, я счел бы все это по меньшей мере выдумкой или плодом болезненной фантазии.

Так, кстати, и подумал мой товарищ Эккехард Шалль из ГДР, когда и рассказал ему об этом на следующий день после его выступления в нашем театре. По всему было видно, что он считает это маловероятным. Поздно ночью я вез его в гостиницу. Едва мы отъехали от театра, стоявшая на ближайшем углу полицейская машина тронулась и на всем пути следовала за нами. Когда мы остановились у гостиницы, полицейский из патрульной машины вежливо постучал в наше окно: «Господин Киттнер, добрый вечер, попрошу ваши документы! У вас не горит задний свет». Мы проверили: задние огни были в порядке. Полицейский прикинулся удивленным: «Ну, тогда, значит, нарушен контакт». И исчез. Наличие зарубежного гостя требовало соблюдения вежливости. На обратном пути они опять «сели мне на хвост». Я был рад, что дал возможность Шаллю убедиться в моей правоте.

 

КАК Я ПРИОБЩИЛСЯ К ТАЙНЕ ТЕЛЕФОННЫХ РАЗГОВОРОВ И ОРГАНИЗОВАЛ ПРИЗРАЧНУЮ ДЕМОНСТРАЦИЮ

Многие из моих друзей и знакомых прибегают во время телефонных разговоров со мной к эзопову языку, поскольку не я один подозреваю, что на протяжении многих лет мои телефонные разговоры, по крайней мере время от времени, прослушиваются, а моя переписка перлюстрируется соответствующими государственными учреждениями. Как-то раз я получил письмо из Лейпцига, оно было запечатано, как полагается, ничто не указывало на то, что конверт вскрывали. Вот только внутри его оказалась открытка со штемпелем Нюрнберга… Маленькая небрежность со стороны властей.

Долгие годы эта практика осуществлялась нелегально. Только с принятием чрезвычайного законодательства государство позволило себе совершенно официально копаться в личной жизни граждан.

В 1978 году я договорился с молодыми социалистами о совместном проведении гастролей в Кауфбойрене и выслал туда тщательно запакованную посылку с рекламными материалами. Труд по распечатыванию ее некие службы, по-видимому, решили взять на себя: посылка при вручении оказалась вскрытой. Пылая праведным гневом (они столкнулись с этим впервые), ребята заявили протест в связи с нарушением тайны переписки.

Делу был дан ход, и, поскольку закон был на нашей стороне, жернова юстиции нехотя пришли в движение. Спустя некоторое время у меня в Ганновере объявился некий скромный полицейский чин в штатском: он хотел взять у меня свидетельские показания по всей форме.

«Вы кого-нибудь подозреваете? Кто мог вскрыть вашу посылку? – задал он мне традиционный вопрос.

«Конечно, и вам это известно не хуже меня».

«Но ведь так прямо я не могу написать», – сказал он совершенно убежденным тоном. И мы сошлись на формулировке: «Я не могу себе представить, что какое-то частное лицо могло проявить интерес к содержанию этой посылки».

Наша ежедневная почта – это от 15 до 20 писем, поскольку, помимо театра, у нас есть хорошо налаженное бюро по организации гастролей. И вот однажды в 1976 году поток писем без всякой видимой причины прекратился. Целую неделю я находил в ящике только два-три проспекта да разные счета. Время было не отпускное, и этой неделе не предшествовали праздничные дни, когда поток корреспонденции, естественно, уменьшается. Кроме того, отсутствовали посылки, на которые мы уже получили извещения. Когда мы пытались по телефону выяснить причину задержки, отправители заявляли, что все было послано вовремя и давно должно было поступить к нам.

Одновременно с этим два последних дня недели барахлила и телефонная связь. От нас можно было звонить свободно, а пробиться к нам – невозможно. Мы бы и не заметили этого, если бы наш коллега, звонка которого мы очень ждали, не пожаловался, что нас никогда не бывает дома.

В пятницу, это уже был пятый день, когда почта практически отсутствовала, я высказал подозрение, что тут могут быть замешаны «высшие силы». Действуя по принципу «если можешь пожаловаться господину, не спрашивай слугу», я позвонил в министерство внутренних дел Нижней Саксонии и попросил соединить меня с господином, ответственным за «личный контроль».

Сотрудник коммутатора без комментариев соединил меня с кем-то, в трубке щелкнуло, и ее снял некто (имени я не разобрал). Я изложил мою жалобу приблизительно в следующих выражениях:

«Поскольку вы все равно вскрываете мою почту – пожалуйста, мне скрывать нечего. Но я требую, чтобы письма поступали ко мне без задержки! Позаботьтесь о лучшей организации работы!!!» Я был в бешенстве. Господин проскрипел в ответ: «Мы наведем справки». На этом разговор был окончен.

В следующий понедельник мой почтовый ящик не смог вместить всей поступившей корреспонденции. Судя по штемпелям, это была почта за всю предыдущую неделю.

Два дня спустя я получил из министерства ответ. К нему был приложен формуляр, который мне предлагалось заполнить в случае, если я захочу подать жалобу в связи с перлюстрацией моей корреспонденции. Судя по тому, что и ответ, и формуляр были отпечатаны типографским способом, моя жалоба была не единственной.

Скажу откровенно, я не хочу на основе этой истории делать какие-либо далеко идущие выводы. Это и в самом деле могло оказаться совпадением во времени, но совсем по-другому дело обстояло зимой 1972 года. В тот год эскалация бомбардировок Вьетнама достигла своего апогея. Все уважающие себя люди старались поддержать борьбу вьетнамского народа хотя бы тем, что открыто высказывали свое мнение так, что его нельзя было не услышать. Этой зимой в ФРГ прошло множество демонстраций в поддержку Вьетнама. Если все это принять во внимание, становится ясно, что полиция тоже работала сверхурочно.

Незадолго до рождества делегация Социалистической немецкой рабочей молодежи должна была после визита дружбы в ГДР вернуться на поезде в Ганновер. Среди участников поездки был и наш приятель, которого мы хотели встретить на вокзале. Мой друг Фердинанд Пик позвонил мне из дому и сообщил точную дату возвращения группы. У Фердля было сердце борца, и он к тому же знал толк в политической партизанской борьбе и в разоблачительных розыгрышах. Поэтому он свое сообщение зашифровал и заявил (я прямо-таки видел, как он при этом подмигивал): «Сегодня около 14 часов из ГДР приезжает группа в составе 300 человек (в действительности их было всего 30). Мы их встретим всех сразу (!) одновременно. Они будут костяком мощной демонстрации».

А на часах было 12.30. В 13 часов позвонил еще один наш друг. Он служил диспетчером в аэропорту и считал себя либералом прогрессивного толка. Когда работы было мало, он часто от нечего делать слушал сообщения полицейских передатчиков УКВ. Теперь он был в радостном возбуждении. «Скажи-ка, что там у вас такое затевается? Я только что слышал: в 14 часов на центральном вокзале ожидается огромная демонстрация. Два полицейских участка подняты по тревоге. Ты знаешь что-нибудь об этом?»

На центральном вокзале мы и в самом деле увидели множество «не бросающихся в глаза мужчин» и полицейскую машину. В переулках можно было заметить еще несколько автомобилей зеленого цвета.

Мы, разумеется, подчеркнуто любезно, но не скрывая ухмылки, приветствовали полицейских. День был холодный, и не по своей охоте они были вынуждены сдерживать натиск несуществующей демонстрации.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ БЫЛ ГЕРОЕМ ДЕТЕКТИВНОЙ ИСТОРИИ

До Ганновера сто километров; при хорошем темпе это около часа езды. Солнце припекает спину, как летом, дорога сухая. Первые дни осеннего турне 1971 года прошли хорошо. В обед я позвонил из Карлсруэ домой, сказал, что вернусь к 17 часам. У меня немного свободных вечеров, но сегодня, кажется, никаких деловых встреч не предвидится. Надежда, бог свидетель, на редкий отдых заставляет меня жать на газовую педаль чуть сильнее обычного.

Проезжаю Нортхайм. Едва замечаю стоящую у тротуара полицейскую машину. Но то, что затем происходит, приковывает все мое внимание. Та самая зеленая полицейская машина вдруг трогается с места и оказывается перед моим носом. Резко торможу. Жезлом мне показывают, что я должен проехать еще 100 метров до парковки, но машина, стоящая боком перед моим автомобилем, преграждает мне путь. Не чувствую ни рук, ни ног. Возмущенный грубым и рискованным полицейским маневром, выезжаю и пытаюсь прежде всего заявить протест. Но едва я выхожу из машины, как сзади меня останавливается незаметно подъехавшая вторая полицейская машина. Контроль. Что я такого сделал: неправильно обогнал или превысил скорость? Ни то, ни другое, в этом я убежден. На данном участке нет ограничений скорости. И вдруг я вижу дула автоматов, направленные на меня. Поступаю так, как надо в подобном случае поступить в нашем отечестве: поднимаю руки вверх. Только не делать «подозрительных движений», например не доставать бумажник из кармана куртки: в такой ситуации это может окончиться смертью. Я жду. Жду.

Ничего не происходит. Две, три минуты. Я надеюсь, что люди на ближайшей заправочной станции все видят – лучше иметь свидетелей. Пять минут в этой ситуации – вечность. У меня подгибаются ноги. Мне в самом деле страшно. Сердце застряло где-то в горле. Полицейские молчат. Что я сделал? От направленных на меня дул автоматов веет угрозой.

Семь, восемь минут. Трудно сказать, сколько прошло времени.

«Уберите оружие, ведь я же поднял руки».

Полицейские молчат. Они молчат еще несколько минут, смотрят на меня внимательно. Холодные лица, такие же холодные, как и сталь их оружия. Я все еще не могу понять, почему меня заставляют стоять под автоматами.

Постепенно шок проходит, но руки наливаются свинцом.

Наконец-то (за это время чувство тоскливого ожидания сменилось другим: «Ну и государство!») происходит перемена декораций: серый «фольксваген» с радиоантенной, внешне подчеркнуто неприметный, лихо тормозит. Два бодрых господина в кожаных пальто словно сошли с книжной иллюстрации. Я узнаю обоих, видел когда-то на демонстрациях. Представлялись левыми. Спрашивают дружески-фамильярно: «Ну что, господин Киттнер, натерпелись страху?» Автоматы опущены. «Вы, разумеется, можете опустить руки».

Я спрашиваю: «Зачем вы это делаете?»

«Обычный транспортный контроль…»

«Не рассказывайте сказок, контроль не проводят под дулом автоматов».

На это следует небрежный ответ: «Ах, если бы вы знали причины, господин Киттнер, вам бы стало плохо». Мой «собеседник» добавил: «До свидания, господин Киттнер. Да, кстати, чуть не забыл: почистите при случае номера!» Полицейская колонна в полном составе удаляется.

Акция закончена. Осень 1971 года. О причинах, побудивших полицию провести эту молниеносную акцию, я официально до сих пор не смог ничего узнать. Тогда я этот случай не предал гласности. Мне казалось, что в 1971 году на первой волне искусственно раздуваемой истерии по поводу терроризма было неразумно каким- либо образом обнародовать подобную историю, она могла бросить на меня тень. Дело и так было, в общем- то, ясное: полицейские с самого начала обратились ко мне по имени, не требовали предъявить документы, не обыскивали машину. Таким образом, о том, что во время погони за террористами «ошибочка вышла», не могло быть и речи. Мое отношение к терроризму было общеизвестно, для полиции оно тоже не было тайной.

Выходит, полицейские действовали с заранее обдуманным намерением. Замечу кстати, что в дальнейшем на меня не было заведено дела, я не получил даже предупреждения. Да и зачем? Те десять минут, что я простоял под дулами автоматов, и были достаточно серьезным предостережением.

Как это полицейские сказали? «Натерпелись страху»? Вот в этом и был весь смысл акции, хотя принято считать, что действия террористов, а не полиции рассчитаны на то, чтобы сеять страх или даже ужас.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ ПОПАЛ ЕЩЕ В ОДНУ ДЕТЕКТИВНУЮ ИСТОРИЮ

Неонацистов, пропагандирующих во время своих сборищ преступную коричневую идеологию, не только не отрицающих, но иногда и восхваляющих в своих рекламных брошюрках преступления фашизма, следует, в общем-то, отнести к разряду тихих сумасшедших, значение которых не нужно преувеличивать, принимая против них правительственные меры… Примерно так выразился однажды министр внутренних дел Нижней Саксонии Рёттгер Грос, когда в конце 70-х годов старые и новые коричневые вновь напомнили о себе большим числом противозаконных акций. Я же, наученный опытом, придерживаюсь другого мнения.

Однажды вечером, около шести часов, – было это в конце зимы, когда, как говорится, уже пахло весной, – у входа в наш театр раздался звонок. Мы в этот вечер ожидали коллегу-сатирика Хеннинга Венске, он собирался у нас выступить. По установленному нами распорядку в это время дня я исполняю обязанности привратника. Но, занятый наверху нашими обычными делами, я несколько замешкался, и к двери побежал наш друг Фолькер. Попав под запрет на профессию, он оказался без работы и, любя наш театр, частенько использовал неожиданно свалившееся на него свободное время, помогая нам в работе, и в конце концов взял на себя все делопроизводство. Итак, наш друг открыл дверь и увидел совсем не того, кого мы ждали. Молодой парень, одетый в черные кожаные доспехи – форму неонацистов, – рявкнул с порога: «Требую Киттнера!»

Поскольку эсэсовская форма доверия не внушает, Фолькер спросил официальным тоном: «А в чем, собственно, дело?»

Тогда мужчина вытащил револьвер.

«Может, теперь притащишь Киттнера? Мне он нужен!»

Фолькер, к счастью, не растерялся и молниеносно захлопнул дверь. А ее мы предусмотрительно обили, правда, незаметно для глаз, железом.

Потом Фолькер поднялся наверх и в своей обычной спокойной манере доложил обо всем. Мы решили вызвать оперативный отряд полиции, ведь бандит мог подкарауливать нас на улице.

Осторожно выглянув в окно, мы увидели: в двухстах метрах от дома маячила фигура в черном. Наш визитер был достаточно далеко, и мы могли рискнуть выйти на улицу. Судя по всему, он узнал меня и повернул назад. Мы скрылись в доме. Повторяя этот маневр несколько раз, мы старались задержать неонациста.

Наконец по прошествии, как нам показалось, довольно продолжительного времени появились полицейские. Шестерым из них удалось справиться с налетчиком, оказавшим отчаянное сопротивление, и обезоружить его.

Подробностей задержания мы, собственно, не видели, поскольку действие разворачивалось на другой стороне улицы и было скрыто от нас кустами, образующими как бы живую изгородь. Когда появившиеся вскоре двое полицейских пожелали задать нам несколько вопросов, я потребовал очной ставки с задержанным: он был еще в состоянии шока, и можно было попробовать выудить из него кое-что относительно мотивов его поступка. Могло оказаться, что я его знаю. К сожалению, дело до этого не дошло.

Остальные детали я узнал потом исключительно из газет. Оружие мужчины было заряжено. У него было найдено 22 боевых патрона и 4 удостоверения личности на разные фамилии. Кем он был на самом деле, полиция долгое время не могла сообщить, так как задержанный нес всякий вздор: он якобы действовал по заданию секретных служб. Ненормальный – решили мы.

Спустя два дня газеты сообщили, что полиции удалось кое-что выяснить: одно из четырех удостоверений оказалось настоящим. Вслед за этим в квартире задержанного был произведен обыск. Было найдено 100 плакатов с портретом Гитлера. Как потом припомнили, этот явно ненормальный за 14 дней до случившегося открыто продавал их на одной из барахолок в Ганновере, где особенно людно. Когда наконец возмущенные посетители рынка уведомили полицию, у него было достаточно времени скрыться.

Политическая полиция была, возможно, слишком занята преследованием инакомыслящих левого толка, а потому, судя по всему, не очень занималась этим делом. А может быть, вообще не обратила на него внимания: ведь речь шла, по мнению самого высокого чина в этом ведомстве, о «безобидном сумасшедшем».

Однако, как выяснилось, от «безобидного» распространителя пропагандистских материалов до убийцы – всего один шаг. В этом смысле еще одно происшествие должно было бы насторожить всех. Этот «безобидный» торговец «пустяковой» нацистской литературой осуществил незадолго до этого нападение на профессора Оскара Негта из Ганновера, известного своей левой ориентацией. Он напал на профессора, когда тот собирался войти в квартиру. Личность хулигана, которому, к счастью, помешали осуществить задуманное, быстро выяснили: это был Дагоберт М. Имя мне было знакомо, оно связывалось в моей памяти с временами «Клуба Вольтера». Я припомнил, что он лет за десять-двенадцать до этого, будучи, в общем-то, фигурой незаметной, все время пытался внедриться в молодежное рабочее движение. Безрезультатно: все его считали шпиком, поскольку стало известно, что его отец занимал в земле Нижняя Саксония руководящий пост в политическом сыске. Некоторое время спустя Дагоберт М. примкнул к секции маоистов. Ну, а что оттуда до неонацизма рукой подать – совершенно очевидно, стоит только сравнить программы, высказывания и методы, применяемые маоистами в ФРГ, которые в ту пору были особенно активны, с программами, высказываниями и методами неофашистов, движение которых тогда только еще формировалось. Это не раз отмечали и средства информации. Ну, а от больного, мысли которого скачут и который склонен действовать импульсивно, нельзя было требовать понимания нюансов.

У Дагоберта М. – тут мнение врачей было единым – обнаруживались серьезные отклонения от психической нормы. Но откуда взялись 100 плакатов с портретом Гитлера? Откуда револьвер и патроны?

Я пытался выяснить это, звонил в полицию и в прокуратуру, но ответа не получил. Я просил устроить очную ставку или разрешить мне хотя бы поговорить с этим нацистом – безрезультатно. При этом меня не покидала уверенность, вероятно, с точки зрения криминалиста наивная, что при этом кое-что могло бы и проясниться.

На судебное разбирательство (в тот раз, помимо моего, рассматривалось еще дело о поджоге и несколько других подобных дел) я приглашен не был. Я вообще узнал о том, что оно проводилось, из газет. М. показал на суде: он хотел добраться до Киттнера, поскольку тот со своим мегафоном манипулирует сознанием людей. Дагоберт М. был оправдан, ему рекомендовали пройти амбулаторный курс лечения у психиатра и отпустили на все четыре стороны.

Вскоре после этого я случайно встретил врача, которая давно знала этого пациента. «Разумеется, ты должен быть очень осторожным, – деловито сказала она. – Этот тип буквально зациклился на тебе». После этого (хотя и не только поэтому) я принял некоторые меры предосторожности.

На пасху 1986 года я собирался выступить на митинге, который был запланирован в Хайльбронне, прямо перед площадкой, где размещались ракеты «Першинг-2». Ехал я туда поездом. Поскольку дорога предстояла длинная, набрал с собой газет. И вот в них я увидел на первой странице крупные заголовки, оповещавшие о новом аресте М.

Уже несколько месяцев полиции Ганновера никак не удавалось распутать дело, связанное с серией загадочных убийств, происшедших в столице земли Нижняя Саксония. Население волновалось. Теперь, как выяснилось, криминальной полиции удалось доказать, что в одном из случаев «убийцей был студент Дагоберт М.». Молодая женщина, активная участница одного из левых движений, недавно была застрелена в тот момент, когда на велосипеде пересекала лесок в черте города. Было установлено, что выстрел произведен из оружия, принадлежавшего Дагоберту М. «Комиссар случай» помог распутать это дело. Слесарь-водопроводчик педагогического института обратил внимание на Дагоберта М., нашедшего себе пристанище в давно пустующем спортивном зале института.

Во время полицейского обыска у задержанного было найдено оружие. Экспертиза показала, что стреляли именно из него. Помимо этого, было найдено и другое оружие, которое М. держал в камере хранения. Было ли на его совести еще одно убийство, совершенное средь бела дня (скорее всего по политическим мотивам), – осталось неясным, так как Дагоберт М. упорно отказывался отвечать на вопросы полиции.

Вероятно, поэтому ко мне однажды нагрянули без предупреждения двое из служб, занимающихся расследованием. Пытались выяснить, не припомнится ли мне задним числом что-нибудь в связи с этим делом. Я был вынужден ответить отрицательно, но сам узнал от них новость: М. обосновался в кафе, что напротив ТАБ, на той унылой улочке на краю города. Новый приговор еще не приведен в исполнение.

Я рассказал обо всем не потому, что то был единственный раз, когда я подвергался опасности. Были и еще серьезные попытки покушения, хотя, к счастью, такое случается не каждый день. Но в этот раз действующее лицо мне было хоть немного, но знакомо. Что позволяет сделать некоторые выводы.

Итак, Дагоберт М. – больной человек. История знает множество примеров, когда в роли убийцы выступает субъект с нарушенной психикой. Отклонения от норм поведения в подобных случаях бывают обычно замечены до того, как свершится непоправимое. Логика подсказывает: если мы сталкиваемся с человеком, который уже после того, как были доказаны преступления нацистов, занимается пропагандой нацизма, то следует проверить, отвечают ли его умственные способности тем требованиям, которые обыкновенно предъявляются к психически здоровому человеку. Отнести этих людей к разряду «ненормальных» и спокойно вернуться к своим повседневным делам – разве можно этим ограничиться? Такие люди в известном смысле сами являются жертвами. Но там, где есть жертвы, есть и виновные. Чаще всего ими бывают так называемые «убийцы за письменным столом».

Не так уж и не правы были те студенты, которые после того, как «умственно неполноценный убийца-одиночка» совершил покушение на лидера студенчества Руди Дучке, скандировали в Западном Берлине: «"Бильд" – соучастница преступления!»

В самом деле, случайно ли, что Дагоберт М. взял в Ганновере на мушку профессора, левого кабаретиста?

«Поддерживать такого человека значило бы вложить ему в руки молоток, которым он потом будет бить наши окна» – так, выступая перед общественностью, если верить газетам, сказал обо мне господин из ратуши, член ХДС.

Другой парламентарий из рядов ХДС на открытом заседании «шутливо» заметил, что его партия готова великодушно выделить 60 тысяч марок, если «Киттнер прекратит свою плодотворную деятельность».

«Он чернит свой родной город в глазах иностранцев», – писала газета «Бильд» после того, как я рассказал представителям двух иностранных радиостанций о безобразиях, которые нацисты учинили в Ганновере. В этой же статье приводилось высказывание представителя печати министерства внутренних дел Нижней Саксонии, говорившего «Киттнер лжет». Он, правда, впоследствии отрицал, что когда-либо говорил такое. Читал ли все это Дагоберт М.?

«Киттнер манипулирует людьми с помощью мегафона», – заявил он в суде. Это фраза из статьи о «Красном кружке»: «С помощью мегафона он манипулирует людьми».

После того как в «Бильд» появляются написанные все на один манер статьи о Киттнере, я и моя семья постоянно слышим угрозы по телефону. Таким образом, никак нельзя утверждать, что риск, которому в ФРГ подвергается кабаретист, непредсказуем. Гюнтер Вальраф это хорошо знает. И если антифашистские организации упрекают западногерманское правительство в том, что оно приуменьшает опасность, исходящую от активистов нацистского движения с его фашистскими настроениями, то это не кажется совсем уж далеким от истины. Это можно понять даже на основе изложенных историй. А ведь здесь собрано далеко не все, что можно было рассказать по этому поводу.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ ОКАЗАЛ ПОМОЩЬ ПОЛИЦАЙ-ПРЕЗИДЕНТУ

Богато украшенная серебром офицерская фуражка западноберлинской полиции долгие годы была украшением моего театрального реквизита. Она «участвовала» во многих моих выступлениях.

На второй день многодневных гастролей в студии УФА в Западном Берлине (место сборищ молодежи, завладевшей территорией бывшей киностудии) незадолго до начала представления за кулисами появился пожилой приветливый господин, руководитель отдела полиции по контактам с населением, или, как таких раньше называли в народе, «околоточный из Темпельхофа».

Он звонил еще утром и спрашивал, когда он может поговорить со мной: его полицай-президент хотел бы получить от меня некоторую информацию.

«Приходите на концерт», – сказал Юппи, выступавший от имени группы, оккупировавшей территорию киностудии. Но стражу порядка это показалось несколько рискованным. «Знаете, не хотелось бы в форме появляться среди молодых людей…»

Порешили на том, что он придет в гражданском костюме. Итак, посланец полицай-президента был в штатском.

Но все-таки он нам не вполне доверял, и потому примерно метрах в 10 за ним дефилировали двое или трое подчеркнуто «незаметных» молодцов спортивного типа. Когда толстяк скрылся со мной за кулисами, свита расположилась у края сцены, внимательно поглядывая по сторонам. Да, хорошенькое представление у них было об искусстве и его носителях!

Честно говоря, я тоже решил проявить осторожность и попросил трех моих друзей быть «случайными» свидетелями.

Представитель власти из Темпельхофа вежливо представился. Внешне он был воплощенное дружелюбие. «Знаете, господин Киттнер, то, что я хочу сказать, идет с самого верха. Господин полицай-президент прямо-таки вне себя. Сегодня утром он читал газету и увидел там ваше фото – то самое, где на вас полицейская фуражка…» Все верно. Газета «Вархайт» опубликовала мое интервью и дала снимок одной из сцен. Небезынтересно отметить, что высший чин всей западноберлинской полиции читал за завтраком орган Социалистической единой партии Западного Берлина. Надеюсь, что за это ему не угрожал запрет на профессию.

«Скажите, пожалуйста, – продолжал несколько взволнованно мой собеседник, – фуражка настоящая? Выглядит она совершенно подлинной».

Мы, как говорится, лишились дара речи. На дворе стоял 1981 год – та самая осень, когда захваты пустующих домов достигли своего апогея. Сенат ХДС с провокационными целями посылал против «захватчиков» один полицейский отряд за другим, было много бессмысленных арестов, применялись «драконовские средства устрашения», имелось огромное число раненых и даже один погибший демонстрант. Город, казалось, вот-вот взорвется. Даже правые депутаты из числа умеренных призывали к перемирию и видели причину того, что на улицах города создалась обстановка на грани гражданской войны, в антисоциальной политике сената и в неслыханном разгуле полицейского террора. А полицай-президент в то же самое время считал своей главной задачей проверку качества театрального реквизита!

По воле своего начальника наш скромный районный представитель полиции выступал в роли шута. «Я должен по этому делу подать докладную, господин полицай-президент прямо-таки не в себе».

«По всему видно», – вырвалось у меня. Наш гость был смущен. Он, конечно, имел в виду другое. Чтобы его успокоить, я передал ему столь важную для него улику.

«Посмотрите сами, я штатский и могу ошибиться».

Он взял фуражку, повертел ее в руках, осмотрел внимательно подкладку и слегка побледнел. Судорожно вздохнув, он пробормотал: «Господин Киттнер, она действительно настоящая!»

Он смотрел на меня с таким подлинным отчаянием, как будто выяснилось, что его давний друг оказался главой гангстерской банды.

Я успокоил его: «Вы не правы. Фуражка, возможно, была настоящей до недавнего времени, но теперь же у нас новая зеленая форма».

«Вы правы». Он явно испытывал облегчение. «Ну, вот видите, – сказал я дружелюбно, – давайте ее сюда!»

Нехотя он протянул мне улику. Но не успел я уложить на полку свое сокровище, как увидел, что в глазах представителя закона вспыхнул огонек нового ужасного подозрения.

«А как давно у вас эта фуражка?»

«С 1968 года», – чистосердечно ответил я.

«Тогда выходит, что она много лет была настоящей!»

Было очевидно, что ему только сейчас стало совершенно ясно, с каким беспрецедентным, неслыханным нарушением закона он столкнулся.

Что ему оставалось делать? Конфисковать фуражку? Арестовать меня? Он был в нерешительности. Внезапно его осенило. Дружеским, хотя и несколько вымученным тоном он осведомился:

«А откуда она у вас?»

«Ах, это я могу вам сказать, дело было в западноберлинском Республиканском клубе», – начал я.

«На Виландштрассе, верно?» – Это прозвучало доверительно. Республиканский клуб был ему известен. Эксперимент оправдывал себя: подозреваемый был готов сотрудничать.

«Да, на Виландштрассе в 1968 году. Ну, тогда еще был этот страшный полицейский террор…»

Собеседник заметно вздрогнул.

«Да, этот полицейский террор, – повторил я невозмутимо. – Вам должно быть это известно».

Он смотрел в землю и переступал с ноги на ногу.

Но я был непреклонен: «Как, вы уже не помните, это же облетело весь мир!» И я, продолжая безжалостно бередить рану, повторил еще раз по слогам: «Этот полицейский террор!»

Господин решил сохранить хорошую мину при плохой игре. Он нехотя кивнул, не поднимая глаз. Ему еще многое нужно было выведать у меня. Источнику, который вдруг забил, нельзя было дать иссякнуть, настаивая на каких-то мелочах…

Я удовлетворенно продолжал: «Ну, вот в связи с этим террором я и хотел сделать программу. (Я еще раз насладился победой.) Да… и я поспрошал в клубе, не может ли мне кто-нибудь раздобыть такую фуражку, имитацию или достать у старьевщика… Ну что вам сказать… на следующий день мне ее принесли». У полицейского в этот момент в руке оказалась записная книжка, и он записал, повторяя вслух «1968-й, Республиканский клуб, Виландштрассе? Правильно?»

Вариация на тему: «Как я однажды помог полицай-президенту»

«Да», – коротко ответил я.

Простак посмотрел на меня. Он хотел, чтобы его следующий вопрос прозвучал совсем невинно, но от внутреннего напряжения голос его дрожал: «Ну и кто же ее принес, господин Киттнер?»

Я изобразил работу мысли, стремление припомнить. Я чесал в затылке, задумчиво подпирал подбородок кулаком. «Знаете, прошло столько лет…»

Эта полицейская ищейка, этот болван напряженно уставился на меня, он прямо-таки сделал стойку: момент был решающий.

Я долго «припоминал». «Погодите-ка… – И тут в моем взоре, как молния, промелькнуло воспоминание: – Его звали… Урбах. Петер Урбах».

В этом месте моего маленького «спектакля» всех моих западноберлинских друзей одновременно охватил «приступ вирусного насморка». Они кашляли, квохтали фыркали в свои носовые платки с такой силой, что следовало бы вызвать дежурного врача, но как иначе они могли бы подавить приступ смеха?

Петер Урбах. Так звали полицейского провокатора, который повсеместно приобрел печальную известность, когда в связи с одним процессом по делу террористов, проходившем в Западном Берлине, вскрылась его грязная деятельность. Годами по поручению сенатора по внутренним делам он вел слежку за левыми и симпатизирующими им лицами, провоцировал, расставлял ловушки. В Республиканский клуб он и в самом деле имел свободный вход и даже выдавал себя за рабочего. Всегда готовый к услугам, он время от времени чинил отопление у какого-нибудь профессора, известного своими либеральными взглядами, или оклеивал его квартиру обоями.

После своего разоблачения он исчез со сцены и, вероятно, где-нибудь в Швеции живет на заслуженную пенсию. Каждому, кто хоть сколько-нибудь интересуется политической жизнью Западного Берлина, имя Урбаха известно. Поэтому ребят и охватил «приступ насморка».

Но наш бравый околоточный ничего не заметил и не заподозрил. Он аккуратно записал в свою книжку, не преминув уточнить: «Итак, доктор Петер Урбах?»

«Нет, нет, – вмешалась моя жена, – Урбах посещал Республиканский клуб, но доктором не был».

От нового «приступа насморка» у моих друзей даже слезы выступили на глазах.

Глаза удачливого детектива блестели. Может быть, его похвалят или повысят в звании? Явно довольный достигнутым, он быстро распрощался: «До свидания, господин Киттнер, успеха вам сегодня. Я бы охотно остался – кабаре всегда должно быть забористым… но вы же знаете… служба, служба…» – И он поспешно скрылся. Вместе с ним исчезли и неприметные господа, что дежурили перед сценой. Не уверен, что упорный исследователь фуражек пожелал бы мне и в дальнейшем успехов и по-прежнему считал бы, что кабаре должно быть забористым. Но, как знать, может быть, он был не лишен чувства юмора.

Расскажу вкратце, в общих чертах, как все развивалось дальше.

Наш детектив наверняка гордо подал свой рапорт. «…При опросе Киттнер показал, что пресловутую фуражку он получил в Республиканском клубе на Виландштрассе в 1968 году от некоего Петера Урбаха (в отделении неизвестен)». Я дорого дал бы, чтобы посмотреть, какое лицо было у полицай-президента, когда он это читал. Уж ему-то, во всяком случае, имя доносчика было прекрасно известно.

Эта воображаемая картина (результат моей помощи, оказанной при расследовании) долго не давала мне покоя, и полгода спустя я все-таки позвонил в президиум западноберлинской полиции и в качестве заинтересованного лица попросил проинформировать меня, чем же закончилось «расследование, в котором я помогал полицай-президенту», и «нашли ли того господина». Я ни слова не сказал о фуражке и не упомянул имени Урбаха. Референт сразу же вспомнил: «Ах, да, это было что-то связанное с кабаре… припоминаю… Ваше имя Киттнер? Да, да, Киттнер, теперь я все вспомнил. Что- то в связи с полицейской фуражкой? Я, признаться, не следил дальше, чем кончилось дело, но я все узнаю и позвоню вам».

Через два дня он и в самом деле позвонил. Коротко и деловито он сообщил мне: «Мы все еще раз проверили и сообщаем вам, что никакого расследования, связанного с полицейской фуражкой, нами не велось. Да, да, вчера мне казалось, что я припомнил этот случай, но выяснилось, что я ошибся. Пожалуйста, пожалуйста… не за что».

Жаль, что все так кончилось: я мог предложить полицай-президенту, так интересующемуся театром, провести еще одно расследование по поводу шариковой ручки, на которой выгравировано: «Внутренняя полиция». Я почти ежедневно пользуюсь этим реквизитом на открытой сцене и даже разрешаю публике удостовериться в ее подлинности.

Поскольку я опасаюсь, что новое расследование в связи с этим важным обстоятельством может несколько запоздать, я объявляю здесь совершенно открыто, откуда она у меня: моя жена нашла ее на полу в нашем театре сразу же после одного из представлений.

 

КАК ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ХДС ОДНАЖДЫ ПОСЛУЖИЛ ИСТИНЕ

Как-то мне предложили принять участие в предвыборном турне в земле Баден-Вюртемберг. Задумано все было с размахом. Речь шла о чисто внепартийном мероприятии – акции, проводившейся под лозунгом «Голосуйте по достижении 18 лет». Обязательным условием участия было: никакой политической пропаганды. Условие для меня приемлемое: я рассчитывал, что моя публика на основании фактов, всего содержания программы сама сумеет сделать необходимые выводы.

После одного из выступлений в маленьком городке Эльвангене с места поднялся зритель – один из тех людей, которые во всем и всегда любят точность. «Киттнер, давай-ка начистоту: за кого нужно голосовать?»

«Ну, во-первых, голосовать надо. Воздерживаться от выборов, бойкотировать их – это не метод. Можно кастрировать себя самого, можно поручить это сделать кому-то другому. Больно будет и в том, и в другом случае, и главное – результат один и тот же».

Потом я напомнил о данном мной обязательстве – агитировать, оставаясь политически нейтральным.

«Итак, я не могу вам сказать, за кого вы должны голосовать, максимум, что я могу, – это сказать, кого вы не должны выбирать. (Это мне договором запрещено не было.) Я бы рекомендовал вам ни в коем случае не голосовать за те силы, у которых нет ничего иного на уме, кроме интересов денежных тузов, богачей, капиталистов, фабрикантов. Ведь среди нас здесь нет фабрикантов?»

Вслед за этими словами с места вскочил сидевший в зале местный представитель ХДС. Он гневно заверещал: «Какое бесстыдство! Этот господин Киттнер использует внепартийное мероприятие для того, чтобы отговаривать людей отдавать свои голоса ХДС/ХСС!»

В этом избирательном округе число голосов, обычно отдаваемых ХДС, несколько уменьшилось…

 

НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Однажды ХДС здорово попал впросак.

В августе 1971 года Кристель и я отдыхали на острове Нордерней. Это был первый отпуск за время нашей совместной жизни. Разумеется, мы одновременно давали представления. Один из отдыхающих, либеральный, хотя и симпатизирующий ХДС господин из Нордхорна, обещал как-то вечером организовать для нас нечто грандиозное. «Я познакомлю вас с одним бургомистром. Он, кстати, как раз приехал сюда на уик-энд».

Мы встретились в ресторанчике, обменялись несколькими банальностями. После второй кружки пива наш приятель ушел. И тут же бургомистр, который был членом ХДС и к тому же явно не отличался деликатностью, начал: «Скажите, вы ведь вылетели из СДПГ, не правда ли? Представляю, какой зуб вы имеете на партию».

«Ах, знаете, я ведь еще могу подать апелляцию», – уклонился я от прямого ответа. С таким, как он, я вовсе не собирался говорить о своих бедах. Но тот не унимался: «А может, вы как раз ищете новое политическое прибежище?» И когда я проявил полное непонимание, он продолжал: «Ну, я имею в виду, что вы могли бы неплохо ужиться с нами, с ХДС. Мы вовсе не такие нетерпимые, какими нас постоянно изображают. Во всяком случае, то, что с вами случилось, у нас бы не произошло».

Поразительно. Совершенно не поняв случившегося, господин бургомистр пытался завербовать меня на сторону черной реакции. Мы потеряли дар речи. Наше молчание он опять-таки истолковал неверно. «Что касается денег, то вы тоже не прогадаете». Мы с Кристель переглянулись: может, имело смысл использовать впервые предоставившуюся нам возможность увидеть то, что обычно скрывается за парадным занавесом? Это обещало быть интересным.

«Что вы имеете в виду?»

«Ну, вам вовсе не обязательно сразу же вступать в ХДС, во всяком случае официально. Было бы хорошо, если бы мы, скажем, время от времени имели возможность обмениваться мнениями относительно ваших программ… Нет, никакого резкого крена, боже сохрани. Никто вам не поверит. Потихоньку, по чуть-чуть…

Самое главное, чтобы направленность осталась прежней, ну а немного критики красным не повредит, как вы думаете?»

Потом он начал мне расписывать, как замечательно все будет. В конце концов бургомистр стал говорить начистоту. «Если бы вы согласовывали свою программу с нами, то я мог бы гарантировать, что вы будете получать ангажементы от нас. Нет, не через партию, в основном через ведомства по культуре, через организации, занимающиеся проблемами молодежи, и так далее. Кое-где еще к нам прислушиваются. Ну, вы можете сами все хорошенько подсчитать. Я это уже сделал как-то. Вам могут перепасть заказы на общую сумму добрых 80 тысяч марок». И он заказал еще три пива.

Так, значит, обстояли дела. Я прикинулся наивным. «А кто мне гарантирует, что все будет так, как вы мне это расписываете?»

«Ну, поспрошайте в Ганновере. Как вы думаете, кто устроил все эти переходы из одной партии в другую? Это же все прошло через мои руки».

И в самом деле, в ганноверском парламенте было несколько наделавших шуму перебежчиков. Считалось, что за кулисами этого дела всегда скрывался один и тот же политик – хэдээсовец по кличке Бруно Гриф. Я сказал бургомистру об этом. «Вы должны верить моему слову». Больше ничего из него невозможно было вытянуть.

Когда мы отклонили наглую сделку и собрались уходить, мы видели, что «большой человек» выглядел явно ошеломленным. Он искренне не понимал, что творится на белом свете… С тех пор я никогда больше ничего не слыхал о господине бургомистре.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ ПЫТАЛСЯ ПЕРЕВОСПИТЫВАТЬ КАПИТАЛИСТОВ

1 Мая не только Международный день борьбы рабочего класса, для исполнителей песен и кабаретистов этот праздник – один из самых интенсивных рабочих дней в году. Я лично в этом никакого противоречия не нахожу. Я не фабрикант и не миллионер и поэтому знаю, где мое место: среди тех, кому нечего продавать, кроме своей рабочей силы. Причем дело тут не только в том, что я на 1 Мая даю особенно много концертов и выступаю на митингах, благодаря чему в консервативных театральных кругах меня наградили прозвищем «профсоюзный клоун». Лично я в этом не усматриваю ничего зазорного, а воспринимаю как почетный титул. Я горжусь тем, что 1 Мая и всю предпраздничную неделю моей публикой является трудящаяся часть населения – это для меня дело чести.

Только один-единственный раз, а именно в 1974 году, привычный ход событий был нарушен. Незадолго до праздников ко мне вдруг обратились с предложением, крайне меня удивившим: выступить – и где? – в стане противника. Руководство финансового журнала «Капитал» осведомлялось, есть ли у меня время и желание дать концерт 1 мая «перед узким кругом редакторов и деловых партнеров» журнала – участников проходившей тогда ганноверской ярмарки.

Во избежание недоразумений я на всякий случай пояснил, что ни в коем случае не принадлежу к числу тех, кто развлекает публику в общепринятом смысле этого слова, а представляю политическое кабаре левого направления.

«Да, да, это нам известно. Именно поэтому мы и хотим видеть вас у себя в «день труда» (!). Мы знакомы с вашими программами по пластинкам и книгам».

Теперь я был изумлен и из предосторожности попросил тайм-аут на размышление. Столь непростые решения я уже и тогда предпочитал принимать в кругу своего театрального коллектива, то есть со своей женой. Техническая сторона дела была совершенно ясна: весь день 30 апреля и дневные часы 1 мая были полностью забиты – пять выступлений в различных местах. Последний концерт я должен был дать в обед в Эрвитте для рабочих цементной фабрики, которые вели борьбу с предпринимателями и в это время пикетировали предприятие. Так как следующий день был рабочим, вряд ли следовало ожидать, что кто-то пригласит меня выступить вечером. Стало быть, теоретически свободное время у меня было. А практически?

Вообще-то у меня, собственно, никогда не возникало проблем с выбором аудитории, ибо туда, где у меня не было желания выступать, меня, как правило, и не приглашали – из-за взаимной неприязни. Всего один раз я был вынужден отклонить запоздалое и наверняка посланное по ошибке через ведомство по труду приглашение липштадской организации ХДС выступить в поддержку их предвыборной борьбы. Вообще-то я всегда следую своим принципам давать концерты практически везде, где мне гарантируют возможность высказывать свое мнение.

Но данный случай был экстраординарным. Издателям журнала (название «Капитал» использовалось ими отнюдь не для прославления основного труда Карла Маркса, совсем наоборот) моя программа наверняка доставила бы мало радости: они ее хорошо знали. Трудно было также предположить, что в руководство пробрался кто-нибудь из молодых социалистов, вчерашних членов внепарламентской оппозиции, проделавший «долгий путь через институты власти» и запланировавший эту партизанскую акцию. Такой бы обязательно посвятил меня в свои планы. Точно так же трудно было рассчитывать на то, что публика будет настроена достаточно либерально и станет терпеть антикапиталистические высказывания, хоть и облеченные в шутливую форму. Если даже допустить, что сами господа из «Капитала» являются людьми, терпимо относящимися к чужим взглядам, то все равно они должны были опасаться оттолкнуть от себя партнеров по бизнесу, а еще точнее – рекламодателей из крупной промышленности. Такими суммами не будет рисковать ни одно издательство, действующее в условиях «свободного рыночного хозяйства».

Полностью исключалось и предположение, что в данном случае речь могла идти о робкой попытке подсунуть китам экономики и тем, кто себя таковыми считает, хотя бы ничтожную каплю критики капитализма с целью оказать мягкое воздействие на формирование их сознания. Такие люди – об этом свидетельствовала и позиция самого журнала – твердо убеждены в том, что только капитал в состоянии осчастливить весь мир. Обладая стойким иммунитетом против любых посторонних влияний и чуждые каким-либо сомнениям, они в лучшем случае встретят смехом наиболее сильные места в моей программе…

Вот именно. Здесь и зарыта собака. Я должен был сыграть роль клоуна перед финансовыми тузами ярмарки – «профсоюзного клоуна». Им хотелось пощекотать себе нервы, как это бывает, когда, осознавая, что лично тебе ничто не угрожает, смотришь фильм ужасов. Им было бы особенно приятно ощущать свою неуязвимость перед «глупыми шутками глупого клоуна» (подумать только, ведь находятся же такие, которые принимают этот бред всерьез, нет, у нас такие шутки не проходят). И речь шла даже не столько о том, чтобы просто выставить на обозрение «сливкам общества», закосневшего в своих убеждениях левого кабаретиста. Дело было в том, что публика из высших эшелонов власти, снисходительно перемигиваясь, собиралась потешиться именно 1 Мая над проблемами рабочего движения, которые им казались наивными.

Но потом меня стали одолевать сомнения: а не слишком ли я подозрителен к представителям «Капитала»? Возможно, они и не собираются так далеко заходить. И все-таки, когда я вспоминал, перед какой публикой мне предстоит выступать, мне становилось ясно, что мои предположения верны.

Попытки подстроить мне ловушку всегда вызывают у меня неодолимую потребность сделать так, чтобы в нее угодили те, кто ее замышлял. В данном случае у меня были шансы на успех, поскольку план противника был мне известен и я мог положиться на некоторый свой профессионализм и домашние заготовки, которые позволили бы мне самому определить исход поединка. Итак, я принял вызов.

Сначала встал вопрос, сколько мне заплатят за выступление. Я потребовал 2 тысячи марок – в то время это была высокая ставка не только для меня. Если меня хотят попытаться выставить на посмешище, тогда уж для начала пусть раскошелятся, а там будет видно.

«Но у нас соберется не больше сотни людей. Мы. слышали, что обычно вы получаете за свои выступления 800 марок». Говоривший был обескуражен: этот социалист еще пытается подороже продать свою рабочую силу!

«Говоря откровенно, порой я беру и более низкие гонорары. Вот, к примеру, в Эрвитте я выступал вообще бесплатно. Но ведь в вашей среде нет социально необеспеченных, а я ориентируюсь на условия рынка». Над этой последней формулировкой я думал долго. Теперь противной стороне потребовалось время на размышления, но в конце концов она приняла условия.

Крышу одного из самых больших павильонов ярмарки фирма использовала как площадку для отдыха и развлечений ярмарочной элиты. Там было построено просторное бунгало, украшенное вывеской «Клуб "Капитал"», где все было оборудовано, как в роскошном казино, с той только разницей, что абсолютно все развлечения, включая напитки, были бесплатными. Промышленной клиентуре, привыкшей считать все до пфеннига, – фабрикантам, молодым менеджерам, поддерживающим фигуру игрой в теннис, – а также второму эшелону, куда входят редакторы-экономисты и ухоженные секретарши высокого класса, не было, таким образом, нужды пить виски в дорогих, но все же доступных простому смертному заведениях, да к тому же еще и оплачивать заказ. Если руководство считало, что кто- то достоин небольших знаков внимания – в таких случаях слово «подкуп» прозвучало бы чересчур прозаично, – тому просто передавали ключ от этого рая для менеджеров. Удостоенный такой чести мог с полным правом без дальнейших формальностей и обязательств считать себя членом клуба. Некоторые из этих избранных демонстративно носили ключ от райских врат с эмблемой «Клуб "Капитал"» (там собирались могущественные божки экономики) на поясе, как носят свои ленточки – знаки отличия – студенты-националисты, завсегдатаи пивных. Это только свидетельствовало об известном дефиците такта со стороны крупных буржуа.

Программа вечерних развлечений в клубе постоянно обновлялась – певцы, фокусники, шансонетки и, если я правильно помню, научно-экономический доклад – широчайшая палитра либерального времяпровождения. На 1 Мая в сделанном со вкусом календаре значилось: «Ко Дню труда – политическое кабаре Дитриха Киттнера».

Еще полные впечатлений от развевающихся красных флагов в Эрвитте, мы с Кристель минута в минуту прибыли на другой полюс общественных противоречий: на ярмарку. Молодой человек, сдержанный, но внешне вполне дружелюбный, провел нас на площадку для игр менеджеров, находившуюся на крыше павильона, и вежливо передал уже упоминавшийся ключ.

С первых же шагов мы окунулись в атмосферу роскоши – все было сделано со вкусом. Это фешенебельное место отдыха было оборудовано с большой любовью, но еще больше туда было вложено денег. Толстый ковер вызвал у нас чувство, какое бывает у незваных гостей. Бар был забит батареями бутылок шампанского и прочих дорогих сортов спиртного, но выглядело это ненавязчиво. В здании находились телекс, телефон, копировальный аппарат – разумеется, для бесплатного пользования. Тут было все, что только может пожелать себе душа менеджера: не клуб, а прямо-таки штаб-квартира какого-нибудь концерна. Только вместо зала заседания было оборудовано небольшое казино с биллиардом и множеством игральных автоматов, а также автоматизированным стендом для стрельбы. Во всем этом был один лишь недостаток: бесплатное пользование. Не могу себе представить, чтобы игра на автомате доставляла хотя бы половину того удовольствия, которое получаешь, когда выигрываешь право испытать судьбу еще раз бесплатно: здесь ведь в любом случае ни за что не надо платить.

Наш сопровождающий осведомился с гордостью, в которой нельзя было не расслышать стальных ноток: «Ну, господин Киттнер, как вам все это нравится?»

Возможно, из-за того, что я ощущал себя в этой обстановке немного плебеем и мне было необходимо срочно вернуть себе чувство уверенности, я ответил: «Прекрасно, действительно прекрасно, жаль только, что все это не для рабочих».

С этого момента молодой человек стал держаться с нами подчеркнуто холодно.

Обслуживающий персонал в прекрасно сшитых костюмах с эмблемой клуба и белоснежных рубашках с откровенной неприязнью наблюдал за учиненным нами беспорядком в зале, куда мы вносили «юпитеры» и протягивали кабели. Вышколенная прислуга с несколько ироничной миной, но тем не менее предупредительно и вежливо помогала нам всякий раз, когда мы просили об этом.

Время, оставшееся до выступления, мы с женой использовали для того, чтобы совершить короткую прогулку по павильонам ярмарки и пригласить на концерт восемь или десять молодых ребят, в основном студентов, которые подрабатывали здесь в качестве стендистов. Наши расчеты на то, что корректно одетых посторонних пропустят, оправдались. Видимо, это было сделано еще и потому, что хозяева не желали портить атмосферу неприятными сценами, которые могли разыграться у входных дверей. Мы же организовали студентам неплохой вечер с бесплатными напитками, а для себя создали хотя бы небольшой оазис из благожелательно настроенной публики. А это было весьма необходимо нам для выступления.

Роскошный зал был более чем переполнен – в него набилось около 120 человек. Тесно было, как в банке с сардинами: большинство людей, стиснутых со всех сторон, не могли поднести бокал ко рту. Крошечный пятачок возле микрофона я вынужден был отвоевывать себе, чуть ли не пробиваясь локтями.

Не успел я раскрыть рот, как из публики раздался первый выкрик. Он полностью отражал настроение, царившее в зале. «Держите крепче свои часы: красные пришли!» Громовой хохот. Кричавший – небольшого роста толстяк, светловолосый, в рубашке, сшитой на заказ, – аж раскраснелся от удовольствия и никак не мог успокоиться от радости.

– На что мне ваши часы? – подчеркнуто простодушно осведомился я. – Они же отстают.

– Это как? – Он все еще фыркал, но уже не так громко. – Неправда, мастер. Мои часы не отстают.

И он горделиво продемонстрировал окружающим свое сокровище.

– Отстают, отстают, – настаивал я, – по меньшей мере на полстолетия.

После этого воцарилась тишина. Слышалось лишь хихиканье тех десяти, которых я привел с собой для поддержки. Теперь мне нужно было завоевать тактическое преимущество. Сцены или какого-либо возвышения в зале не было. Мне было ясно, что, стиснутый со всех сторон, я буду не в состоянии ничего сделать, самые убийственные пассажи утонут во всеобщем хаосе.

– Итак, господа, – возвысил я голос, – давайте-ка поиграем во внепарламентскую оппозицию! Устроим сидячую забастовку. Садитесь-ка на пол, ковер достаточно толстый.

Господа сначала было заартачились. Ясное дело, они меньше всего беспокоились за стрелки на брюках. Они, видимо, сообразили, что и стратегически, и психологически ситуация изменилась бы в мою пользу: ведь тогда им пришлось бы смотреть на меня снизу вверх. Я научился у боннских политиков, что, когда тебе нужно попытаться завоевать благоприятную для себя позицию, это надо делать, прикрываясь интересами тех, кто был ущемлен в своих правах.

__ Ну, смелее, пошевеливайтесь. Тем, кто в задних рядах, ничего не видно. Не будьте же такими эгоистами!

Таким приемом мне удалось вбить первый клин в сомкнутые ряды предпринимателей, ибо, пока стоящие впереди все еще колебались, откуда-то сзади, где находились менеджеры, начал нарастать протестующий хор голосов, скандировавший в столь милой сердцу манере внепарламентской оппозиции: «Садитесь! Садитесь!! Садитесь!!!»

Внедренная в их ряды фракция стендистов поддерживала ущемленных ритмичным похлопыванием в ладоши. Если бы мне когда-нибудь понадобилось отправиться в турне с собственной публикой, я обратился бы к этим студентам, работавшим на ярмарке.

Господам в первых рядах не оставалось ничего другого, как подчиниться давлению большинства. Когда столпы экономики в конце концов оказались повергнутыми на ковер, я посыпал еще немного соли на их раны:

– Вот так, теперь вы наконец хотя бы раз получите возможность смотреть на политику, находясь в самом низу.

Раздавшийся смех исходил уже не только от одних студентов, наши ряды выросли за счет примкнувших к ним секретарш и ассистентов директора.

Представители индустриальной верхушки, разумеется, не оставили попыток помешать мне и продолжали отпускать гнусные замечания. Однако уже достигнутые небольшие стратегические успехи и все еще свежие воспоминания о выступлении у рабочих придали мне такую уверенность в своих силах, а вместе с ней хорошее настроение и остроту реакции, что последнее слово всегда оставалось за мной. Злобных реплик становилось все меньше, и наконец они совсем прекратились. Все время публично садиться в лужу грозило «сильным мира сего» потерей авторитета. Поэтому они предпочли Умолкнуть и выражать свои антипатии демонстративным отказом от аплодисментов. Правда, один из них все же осмелился сделать еще одну робкую попытку.

– Эй, посмотрите-ка, – заблеял он, указывая на мою фуражку, – теперь я знаю, откуда ветер дует. Точно такую же носит канцлер Шмидт.

Смех. Но теперь уже я смело шел в наступление:

– Неправда. Внутри все другое.

И продемонстрировал ярко-красную подкладку.

В третьей сцене – «Как у нас каждый может стать тем, кем он хочет» – я, согласно программе, обратился к «возможно присутствующим здесь миллионерам» и попросил их предстать для всеобщего обозрения в качестве живого доказательства. О том, что среди аудитории находилось несколько таких денежных тузов, свидетельствовала реакция остальных, принадлежавших к средним слоям эксплуатируемого населения. Глаза и указательные пальцы были устремлены на 12 или 15 серьезных господ, находившихся в публике, которых по их внешнему виду можно было принять за представителей средних слоев. Среди них оказался и светловолосый с хвалеными часами. Несмотря на подзуживание других, ни один из этих «капитанов индустрии», ранее державшихся столь независимо, не рискнул поднять руку. Реакцией на это был злорадный смех тех, кто не принадлежал к касте миллионеров. Трещина в господствующей элите продолжала расширяться.

В последующей сцене, посвященной безработным, был такой пассаж: «Только бедных акционеров никто не будет переучивать. Они должны оставаться теми, кем они являются. У них нет выхода, а есть один доход, на который они к тому же вынуждены влачить свое существование. Да еще в какой-нибудь Швейцарии, где все и так чертовски дорого». Когда вслед за этим послышался вздох какой-то дамы, идущий из самых глубин души: «Как верно», – оглушительный смех был свидетельством одержанной победы. Публика теперь окончательно разделилась на крепкое меньшинство симпатизирующих мне и рыхлое большинство, брюзжащее и бросающее вокруг злобные взгляды. Хотя время от времени то один, то другой из числа сидящих с плотно поджатыми губами не мог сдержать улыбки.

Однако такое откровенное проявление веселья по поводу моих антикапиталистических шуток было для смеющихся делом отнюдь не безопасным, в этом смогла убедиться Кристель. Во время всего представления она регулировала звук и освещение, находясь за режиссерским пультом неподалеку от входной двери. Она рассказала мне, как один из стоящих рядом господ настойчиво обращал внимание другого на то, что «вон тот господин» громко смеялся над отдельными пассажами моего выступления.

Вы должны взять его на заметку, – приказал он, а лучше всего запишите-ка его имя.

Да, свободное рыночное хозяйство…

К концу программы вдруг раздался особо агрессивный выкрик:

Прекратите нам рассказывать всякую чушь, от которой волосы встают дыбом! Рабочим живется куда лучше предпринимателей! Кто рискует всем?

Когда я в ответ предложил кричавшему устранить эту вопиющую несправедливость и, не сходя с места, поменяться своим положением и доходами с каким-нибудь рабочим, большинство разразилось озлобленными негодующими криками. Мне удалось утихомирить их обещанием «в качестве компенсации исполнить произведение из репертуара классического кабаре, посвященное 1 Мая и вышедшее из-под пера Курта Тухольского». Речь шла о «Буржуазной благотворительности», музыку к которой написал Ганс Эйслер, песня завершалась призывом: «Вступай в борьбу!» Я вообще-то не намеревался исполнять ее перед предпринимателями. Я полагал, что в ответ они бы лишь снисходительно улыбнулись. Случись это в начале сегодняшней программы, это опасение, без сомнения, оправдалось бы. Но сейчас, после заключительных аккордов, началось светопреставление. Восемь или девять господ набросились на меня с гневными упреками. Остальные сцепились друг с другом. Яростные споры и страсти разгорались – и чем дальше, тем больше. Завязались жаркие позиционные бои – такое увидишь нечасто, когда имеешь Дело с публикой из высших слоев общества.

Во время своего выступления я обосновал известный тезис, что капитал охотно склоняется к тому, чтобы в случае нужды задействовать фашизм в качестве аварийного тормоза, когда другие более элегантные решения, служащие увеличению прибылей, оказываются безрезультатными. Во время первой же дискуссионной баталии после моего выступления ко мне подошел владелец «небольшой фабрики в Баден-Вюртемберге, приносящей средние доходы». К сожалению, я не знаю, что он вкладывал в понятие «средние доходы»: вероятно, сверху на это дело смотрят иначе, чем снизу. Все всегда зависит от точки зрения.

В отличие от своих собратьев по классу этот господин вел себя неагрессивно и держался благожелательно. И он объяснил мне, почему. «Вот это сравнение насчет аварийного тормоза меня убедило. Это ведь действительно так. Для себя я сегодня решил: если когда-нибудь придется выбирать – или фашизм, и я могу сохранить свое предприятие, или социализм, но тогда, разумеется, я его лишусь, – так вот, если встанет такой вопрос, тогда я из соображений гуманности выскажусь в пользу социализма».

Я не сумел объяснить человечному предпринимателю, что имеются еще и другие основания, свидетельствующие о гуманности социализма, так как на него тотчас же обрушился шквал возмущения. О выдержке и самообладании не могло больше быть и речи.

И хотя миссионерская деятельность среди фабрикантов не входила в мою задачу, я с полным правом мог записать вечер в клубе «Капитал» в число удавшихся. Мы с Кристель могли под конец незаметно исчезнуть, испытывая чувство удовлетворения. Дебаты о политике среди власть имущих продолжались и после нашего ухода.

Позднее среди капиталистов, судя по всему, было много разговоров о моих методах работы. Это наглядно проявилось в 1983 году, когда я вместе с другими товарищами по искусству принимал участие в вечере солидарности, устроенном для бастовавших рабочих бременской верфи «Везер АГ», захвативших предприятие. В опубликованном позднее дневнике, содержавшем хронику событий, можно было прочитать:

«Вне всяких сомнений, программа была превосходной. Приехал Дитрих Киттнер. Из-за него все мероприятие чуть было не сорвалось. Директор Шульц узнал о вечере, только когда начали расклеивать плакаты. У него были сильные возражения против выступления этого кабаретиста, известного всей ФРГ. Он считал, что Киттнер способен поднять всех на классовую борьбу. Однако директору пришлось смириться с тем, что, кроме его приказов, есть еще право и воля бастующих. Его попытка наложить запрет на наше мероприятие провалилась, поскольку верфь в это время находилась в руках рабочих».

Для меня это было важнее, чем какая-нибудь премия в области культуры или приглашение выступить на ганноверской ярмарке.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ ДАВАЛ ВЗЯТКУ КАНЦЛЕРУ

В начале 1975 года поползли слухи, что городская казна, которая постоянно испытывает нехватку денежных средств, великодушно «простила» самому богатому человеку в Федеративной Республике Германии, господину Флику, неуплату очередных налогов в сумме около миллиарда марок. Исходя из принципа равномерности налогообложения – выражение, принятое в мире финансов – и принимая во внимание, что у меня не слишком много денег и нет желания бросать их на ветер, я подумал и пришел к выводу: я, как представитель свободной профессии, вынужденный продавать свою рабочую силу, с одной стороны, и как предприниматель – с другой, точно так же, как и господин Флик, являюсь налогоплательщиком. Посему я решил написать господину федеральному министру финансов письмо, которое, не скрою, было просто озорством. Получить ответ я никак не рассчитывал.

«Уважаемый г-н министр!

С интересом узнал, что некоему весьма известному господину Флику был снижен налог на сумму 1,2 миллиарда марок, поскольку он продал пакет акций фирмы «Даймлер-Бенц» не иностранцам, а представителям ФРГ. Отталкиваясь от этого обстоятельства, позволю себе сделать Вам следующее предложение: Федеративная Республика Германии освобождает меня и мое предприятие от уплаты подоходного налога в 1975, 1976 и 1977 годах. Я же со своей стороны обязуюсь сохранить на эти годы мою фирму в руках чистокровных немцев. Если Вы учтете, что в вопросах налогообложения все равны, я уверен, Вы положительно отнесетесь к моему предложению, так как я гарантирую, что не выйду за пределы 1,2 миллиарда марок. Прошу Вас как можно скорее подтвердить свое согласие. В противном случае буду вынужден продать свое кабаре персидскому шаху».

Бонну потребовалось 5 недель на размышление, после чего я получил ответ на бланке федерального министерства финансов. Личный референт министра писал:

«Уважаемый г-н Киттнер!

В своем письме от 29 января Вы ссылаетесь на сообщение прессы, которая не скупится на спекуляции относительно применения § 6б Закона о налогообложении в случае продажи акций. В соответствии с положениями § 6б Закона о налогообложении все лица, обязанные уплачивать налог с прибыли, которая возникает при продаже определенных ценностей в определенных условиях, о которых там говорится, имеют право отложить уплату налога. Если при продаже долевого пая акционерной компании продавец получает прибыль, ему, как указано в § 6б, снижается налог только в том случае, если все операции, связанные с продажей одних ценностей и приобретением на вырученные деньги других, имеют своей целью развитие экономики, идут на улучшение ее структуры или отрасли или служат более широкому налогообложению. Освобождение от уплаты налогов ввиду тяжелого финансового положения может иметь место только в соответствии с § 131 Основного закона о налогообложении. Прошение о возможности воспользоваться положениями этого параграфа Вы должны направить в финансовое управление земли Нижняя Саксония.

С дружеским приветом Энгельман»

В переводе на нормальный язык это означало: у тебя слишком мало денег, чтобы ты мог рассчитывать на какие-либо подарки.

Ну, вот так я, бедный «предприниматель», остался с носом и должен был скрепя сердце платить налоги и размышлять о функции перераспределения, которая, согласно Марксу, присуща капиталистическим государствам. Концерн Флика был застрахован от таких неприятностей.

Причина неравенства в обращении со мной и господином Фликом заключалась, конечно, как я понял позже, не только в том, что его предприятие представляло больший интерес для экономики. Начиная с 1982 года сообщения о скандале, связанном с делом Флика, не сходили со страниц газет: чтобы получить освобождение от налогов на миллиардные суммы, концерн давал крупные взятки членам федерального правительства, министрам земель, предприятиям и казначеям представленных в Бонне партий, этим делом занялась федеральная прокуратура. При обыске была найдена конторская книга, где регистрировались все тайные выплаты: «Для Коля», «Для Ламбсдорфа», «Для Штрауса», «Для Фридерихса» и рядом значились огромные суммы. В ней содержались имена почти всех ведущих политиков «демократических партий».

Взятка канцлеру

Министр хозяйства, например, длительное время вообще не мог руководить своим ведомством. Достойный сожаления министр, вместо того чтобы определять основные направления нашей «свободной рыночной экономики», занимался на протяжении многих лет главным образом тем, что старался спасти себя от тюрьмы.

Я же, простофиля, ограничился простым запросом. Сэкономил, называется! То, что я упустил редкую возможность, лишило меня сна и покоя. Ведь господин Флик в конце концов воспользовался правом свободного предпринимателя купить все, что ему покажется полезным. И если ему нужно купить государство… Так почему же предприниматель Киттнер тоже не может воспользоваться основными свободами, которые предоставляет рыночное хозяйство? Когда федеральный канцлер Коль в 1983 году выступал во время предвыборной кампании в Ганновере, я увидел благословенную возможность наконец-то «сунуть» канцлеру. Десять марок. Я сравнил свои доходы с доходами г-на Флика, и эта сумма показалась мне вполне достаточной. Радостный, я подбежал к трибуне и протянул деньги. Глава правительства Коль вначале инстинктивно потянулся к ассигнации, но потом, увидев, вероятно, что сумма слишком ничтожна для того, чтобы принять ее лично, велел сидевшему неподалеку от него депутату ландтага от ХДС Ганзойеру взять ее. Цель моего пожертвования была совершенно ясной: на обеих сторонах банкноты я написал крупными буквами так, что нельзя было не заметить: «Для Коля». Черным фломастером. Квитанции я не получил. Ведь чересчур большие формальности в деле Флика тоже не соблюдались. В таких делах все основано на взаимном доверии.

Хотя передача денег имела место (и это нетипично) перед лицом многочисленных (3 тысячи) свидетелей, притом совершенно открыто, без обычного в таких случаях конверта, скандал, к счастью, не разразился. В самом деле, такие заголовки в прессе, как «Новый случай подкупа в Ганновере?», «Коль идет на поводу у Киттнера?» – такие заголовки могли бы испортить все дело. Было это 27 февраля 1983 года. С тех пор я все жду, когда мне снизят налог.

 

СКАНДАЛ. МАЛЕНЬКАЯ ВОЙНА ВОКРУГ МАЛЫХ ЖАНРОВ

«Гарантируется свобода развития науки и искусства» (из статьи 5 Основного закона Федеративной Республики Германии). «Никто не должен преследоваться за свои политические убеждения» (из статьи 3 Основного закона Федеративной Республики Германии).

Пятнадцатилетний опыт жизни на колесах, бесконечные выступления в маленьких подвальчиках и городских театрах, школьных и студенческих аудиториях, в ярмарочных павильонах, гимнастических залах, гостиницах, придорожных кафе и на проселочных дорогах привели к мысли, что даже самый заядлый путешественник, состоящий на службе малых жанров искусства (хочет он признаться в этом или нет), лелеет в душе тайную мечту иметь свой театр, свое пристанище, что так необходимо в беспокойной жизни кабаретиста. Пускай этот театр будет маленьким, но зато постоянно переполненным, и ты с закрытыми глазами находишь тот пятачок на сцене, который через мгновение будет освещен прожектором. Еще в фойе зритель должен проникнуться особой атмосферой, помогающей лучше понять и прочувствовать спектакль. Тебе знакомы все акустические особенности зала, не нужно больше полагаться на случайности, можно избегать ситуаций, при которых чувствуешь себя неуверенно. Ведь техническая оснащенность театра – пускай это на чей-нибудь взгляд может показаться делом второстепенным – способствует сценической импровизации, что в свою очередь помогает избежать застоя в творчестве.

И еще: собственный дом – это нечто большее, нежели место короткого отдыха в перерыве между гастрольными выступлениями и неизбежной в таких случаях массой организационных проблем. Собственный театр – это не просто место, где ты в последний раз проверяешь содержание программ и состояние техники. Ты уже не заезжий гастролер, ты – житель, гражданин этого города, который читает местную газету, хорошо знает проблемы людей, собравшихся в зале, и не должен за пять минут до поднятия занавеса наводить справки о каком-нибудь местном скандале. Насколько благодарнее, а главное, восприимчивее будет реагировать публика, когда мы сумеем использовать бессмысленно растрачиваемое на переезды время для привязки программы к событиям местной жизни. Событиям, известным буквально каждому, легко проверяемым, равным образом касающимся абсолютно всех. Ведь даже если ты используешь местный анекдот как повод для более широких обобщений, при этом возникают более тесные связи между сценой и залом. Логично: баварца легче сагитировать на каком-нибудь примере из жизни Баварии, жителя Восточной Фрисландии – когда обыгрываешь события, происшедшие на побережье Северного моря, хотя в обоих случаях речь идет о ракетах, одинаково угрожающих жизни и в том, и в другом регионе.

Есть и иные преимущества, которые дает собственный театр, во всяком случае, мне так кажется. «Представь себе, – частенько мечтательно говорил я своей жене, – вечером нам нужно только прийти на представление, ну, может, днем еще порепетировать. Отпадает вся бумажная волокита, связанная с планированием турне. Организационные проблемы станут привычным делом. Наконец-то у нас появится больше времени для работы над текстами, а может быть, даже и для личной жизни».

Забегая вперед, признаюсь честно, что в своих мечтах я строил воздушные замки: когда дошло до дела, забот оказалось куда больше, нежели их могла нарисовать наша богатая фантазия.

У меня, конечно, были и другие причины, заставляющие тосковать по собственной, скроенной по моим представлениям сцене. Сегодня, спустя сорок лет, мне стало ясно, что я с раннего детства лелеял эту мечту. Насколько могу припомнить, по крайней мере с семилетнего возраста я, вместо того чтобы рисовать фигурки человечков, малевал контуры театров, чаще всего отдаваясь на волю фантазии. Делал я это во время уроков, привычных разговоров или просто в иные скучные минуты жизни. Порой, чтобы скрасить унылые воскресные дни, я вооружался линейкой и циркулем и чертил проекты на миллиметровке: маленькие и большие театральные здания, макеты сцен и огромные амфитеатры, передвижной цирк шапито с парусиновым верхом и величественные храмы искусств. При этом я никогда не был завзятым театралом, не говоря уже о том, что до известного возраста ни разу не заглядывал за кулисы. Тем не менее мои проекты меньше всего напоминали архитектурные упражнения, а в большей степени были попыткой разработать проект сцены с оптимальными условиями для игры или, во всяком случае, того, что я тогда понимал под этим. Лишь Фрейду по силам разгадать, что скрывалось за всем этим. Только организовав собственное кабаре, я перестал создавать эти фантастические проекты. С тех пор у меня были только реальные планы.

Некоторым из них суждено было осуществиться. Причем три фактора неизменно сопутствовали всем проектам, которые мы затевали, преисполненные радужных надежд: постоянно переполненные залы, отсутствие каких- либо государственных дотаций и непродолжительность существования. Что касается последнего, то причина всегда была одной и той же: расторжение договора со стороны владельца помещения. Первая попытка обосноваться в Гёттингене закончилась тем, что меня вышвырнули: я собирался переоборудовать помещение, а хозяин был решительно против. На Мельштрассе в Ганновере в 1963 году владелец дома предпочел моему театру более доходное предприятие – казино. «Новый дом» – прекрасный ресторан в центре города, построенный в стиле неоклассицизма, чей подвал с крестовыми сводами давал нам приют в 1964-1965 годах, был снесен, и даже пребывание в «Клубе Вольтера» в конце концов закончилось расторжением договора.

Каждый раз мы вкладывали все наши скромные сбережения, а также часть средств, заработанных во время гастролей, в тот или иной проект и всякий раз оказывались у разбитого корыта, без гроша в кармане, хотя на отсутствие публики мы никогда пожаловаться не могли. Решение напрашивалось единственное: мы сами должны стать владельцами наших средств производства!

В 1972 году на Бишофсхолердамм продавался дом, некогда принадлежавший общине евангелической церкви. Мы с женой решились: наделав кучу долгов, стали домовладельцами. Наше новое убежище, по всеобщему мнению, менее всего было пригодно для театра: крохотный домишко в юго-восточной части Ганновера – одна из множества унылых типовых построек 30-х годов, сооружавшихся для добропорядочных буржуа. Улица на окраине, где редко встретишь пешехода, где на километр в округе нет ни одной забегаловки, наводила на мысли скорее о домохозяйках, нежели о кабаре. В ближайшем соседстве находился еще ветеринарный институт, несколько студенческих общежитий и домов для престарелых, спортплощадки и две лавки (были когда-то еще Две, но они обанкротились). И все это великолепие заканчивается примыкающим к городу лесным массивом и дорогой, ведущей на автостраду. Унылая автобусная линия связывает этот пригород, носящий название Бульт, с центром Ганновера. Когда наш план был еще только на стадии обсуждения, даже самые близкие друзья лишь сомнением покачивали головой. Ганновер и без того никогда не считался классической столицей кабаре. И то, что мы рискнули открыть его именно здесь, с нашей стороны было проявлением известного мужества, а тут еще такая дикая окраина. И даже Кристель, без чьей энергии и работоспособности невозможно было бы существование кабаре Киттнера, временами падала духом. Городской совет отчетливо видел грядущую катастрофу. Театр Киттнера поддерживать невозможно, объявил в местной прессе комитет по делам культуры, речь-де идет о мертворожденном проекте. Кабаре и так якобы является «умирающим видом искусства», а уж на Бишофсхолердамм не пойдет никто. Ситуация безнадежная. «Даже "Дикобразы" - и те не имели бы там успеха». Убежденный в своей правоте – качество, присущее мне, – я тут же, с ходу устроил одно выступление в актовом зале упоминавшегося уже ветеринарного института, дабы доказать обратное. И доказал: люди пришли на Бишофсхолердамм! Все билеты (а зал вмещал 350 человек) были распроданы. Моя жена после этого успокоилась. Я тоже. Не сделай я этого, мы продолжали бы жить, терзаемые мрачными пророчествами, против которых у меня не было бы никаких других средств борьбы, кроме моего упрямства да еще сознания, что все предприятие продумано до мелочей.

Во время гастролей я познакомился с бесчисленным множеством коллективов, представлявших «малое искусство», – и процветающих, и с трудом сводящих концы с концами, и сделал свои выводы. В одних местах я находил хорошие идеи, в других – ошибки. Суммарный опыт в сочетании с теоретическими выкладками стал основой для изготовления собственного рецепта. Не столь важно «плохое местоположение», как это принято считать, ибо политическое кабаре и без того едва ли может рассчитывать на широкую публику, а скорее на определенный круг зрителей. Поэтому можно свободно отказаться от дорогих помещений в центре города. Точно так же как и от дорогой светорекламы – и не потому, что этого требовало ведомство по градостроительству. Достаточно небольшой витрины в саду и фонаря над дверью. Лишь позднее, в интересах зрителей, мы увеличили витрину и осветили ее: уж очень часто люди тратили по полчаса на поиски театра. По этой же причине вывесили и указатель на дороге, ведущей из города, на котором значилось: «Последний театр на пути к Хильдесхайму» – и это была чистая правда.

Вместо неоновой рекламы мы предложили кое-что другое: подлинную, ощущавшуюся всеми и во всем атмосферу кабаре, которую нельзя ни подделать, ни с чем-то спутать. Люди должны с первых же шагов почувствовать, что здесь им предложат не то, что в кино или городском театре. Те преимущества, которыми пользуются эти культурные заведения в виде денежных субсидий, мы должны были компенсировать за счет фантазии и оригинальности. Таким образом театр независимо от того, что разыгрывается на сцене, обретает свое лицо, а это, по моей концепции, отнюдь не недостаток, а, как говорится, совсем наоборот.

Дистанция между зрительным залом и сценой сократится. Я сам больше люблю, когда в театр приходят люди, которые чувствуют себя желанными гостями в доме. Мы и жить решили в театре, и первое время после открытия я нет-нет да и встречал в антрактах в своей комнате заблудившихся зрителей, изумленно рассматривающих книжные полки. Даже для нас, с нашим стремлением к просветительству, вторжение зрителей в сферу нашей личной жизни было уже слишком и мы были вынуждены принять неслыханно репрессивные меры: сегодня лестницу, ведущую в жилые комнаты, перегораживает шнур с табличкой «жилое помещение». И люди, представьте себе, не переступают границу.

Мы въехали в наш дом в 1972 году, и во время перерывов в турне приступили к переоборудованию зрительного зала, имея массу энергии и мало денег. Первоначально в нем можно было разместить 40 человек, после того, как была сломана стена, – 55. Шаг за шагом мы расширяли площадь зрительного зала и довели ее до 76 мест.

Переобрудование шло труднее, чем ожидалось. Начиная его, мы исходили из того, что если церковь собирала в этом зале своих прихожан, то, стало быть, имелось разрешение властей использовать его для общественных мероприятий. Будет ли публика слушать псалмы или песни кабаре, с точки зрения градостроительной, по нашему непросвещенному мнению, не имеет никакого значения. Глубочайшее заблуждение.

«Нет, нет, – дружески просвещал меня какой-то чиновник, – на зал нужно получить новое разрешение.

Церковь все это время проводила собрания без разрешения».

«Хорошо, но почему им было можно, а нам нельзя?»

«Нет истца, нет и судьи, – последовал ответ. – Ну кто будет придираться к церкви по мелочам?»

Вот именно, господь бог простирает свою длань над домом верующих, защищая его. Нам же, бедным язычникам, нужно было делать запасные выходы, иметь огнетушители, пожарные выходы, аварийное освещение, не- воспламеняющиеся двери и т. д., и т. п. Сегодня наш дом – это в первую очередь сооружение на все пожарные случаи, а потом уже театр. На каждые 19 зрителей имеется отдельный запасной выход. Требование оборудовать в нашем кабаре непременно два туалета заставило меня задуматься: а почему, собственно, церковь, столь ревностно следящая за нравственностью, могла обходиться одним общим? Другой на моем месте сделал бы из этого комическую сценку.

Тем не менее мы не унывали. В течение нескольких месяцев своими руками пилили и приколачивали, измеряли и красили – тяжелая работа. В округе об этом пошли разговоры. В один прекрасный день позвонил какой-то добропорядочный отец семейства, оказавшийся страховым агентом: «Я слышал, строите свой театр. Моя жена, сын и я по субботам и воскресеньям свободны. Помочь вам?»

Еще бы. Так к нам явилась целая семья, и оба выходных все прилежно белили потолок будущего фойе.

«Почему вы помогаете нам?» – спросил я добровольцев.

Ответ был бальзамом на сердце: «Вы ведь тоже жертвовали немало времени на «Красный кружок», а мы все трое ездим на трамвае».

Один бизнесмен подарил две настольные лампы, какой-то руководитель отдела – любитель кабаре – шторы и скатерти. Расчеты по необходимой звукоизоляции стен любезно изготовил некий профессор, придерживавшийся отнюдь не левых взглядов. Разумеется, бесплатно. Но больше всего помогали молодые рабочие и студенты.

В первый же день, когда начались выступления, мы торжественно открыли доску почета с именами помощников. Там, правда, не хватало одного имени, потому что узнать его мы так и не смогли. Незадолго до открытия в дверь позвонили. На пороге стоял пожилой человек, внешность которого никак не свидетельствовала о его принадлежности к обеспеченным слоям общества.

«Здесь будет театр Киттнера? – спросил он и с любопытством заглянул внутрь. – Я читал, что городские власти, к сожалению, отказывают вам в помощи. А я считаю, что такое дело надо поддержать». С этими словами он сунул в руку Кристель конверт и удалился. В конверте лежала купюра в сто марок. Как жаль, что анонимный пожертвователь так быстро исчез, мы бы охотно пригласили его на открытие.

…Из газет мы узнаём, что городской театр будут ремонтировать и заменят кресла. Вот наш шанс, подумали мы.

Тотчас же звоню в управление храмом искусства: «Что вы будете делать со старыми креслами?»

«Часть отправим на склад, а часть выбросим».

«Не могли бы вы отдать нам хотя бы те, которые вам не нужны?»

«Нет, нельзя, у нас есть инструкция. Их нужно выбросить на свалку».

Я взываю к добрым чувствам коллег из учреждения, столь прекрасно субсидируемого: «Я мог бы избавить вас от малоприятной поездки на свалку, сделать это за вас. Вы же сэкономите деньги». Говоря это, я подмигиваю.

Администратор реагирует кисло: «Вы что, смеетесь надо мной?»

Только после нашего обращения к обер-бургомистру (перед этим мы проинформировали и прессу), которому мы привели такой аргумент, что вот, мол, можно помочь театру без каких-либо денежных затрат, последовало письменное распоряжение продать нам стулья. Таким образом мы однажды оказали финансовую поддержку государственному театру. Когда через восемь лет начали проваливаться первые кресла, новое руководство театра передало нам несколько запасных сидении – на этот раз бесплатно: они восемь лет провалялись на старом складе с прохудившейся крышей.

Но в любом случае мы внакладе не остались: при открытии мы могли предложить публике хорошо известные кресла городского театра. Некоторым из его посетителей это пришлось по вкусу: возникало ощущение, что здесь они как у себя дома. Кроме того, кресла были действительно удобные. Те, кто целый день вкалывает на работе, – а мы хотели видеть у себя и рабочих – заслуживает право хотя бы в театре посидеть с комфортом. Хотя это и идет вразрез с широко распространенной в левых театральных кругах теорией о преимуществе деревянных скамеек. Все в нашем театре было расставлено так, чтобы каждая мелочь была к месту. При этом моя страсть к отточенности деталей все возрастала. Так, мне срочно потребовался для театра бюст Маркса. (К некоторым основным политическим направлениям театра люди должны привыкать, не только знакомясь с программой, но и чисто оптически.) А достать такое в ФРГ не так-то легко. Своим друзьям, товарищам и знакомым мы прожужжали все уши по этому поводу. Мы считали, что без бюста открывать театр невозможно. В конце концов мы получили в подарок целых три могучих скульптурных изображения. Именно третий бюст – дар коллег из берлинского кабаре «Дистель» (ГДР), он выглядел особенно внушительно – подошел нам, поскольку полностью отвечал нашим представлениям.

И сегодня Кристель любит иногда поддразнивать меня, вспоминая еще одну мою идею. В театре, разумеется, должны быть и еда, и напитки. Дабы не возникало противоречия между головой и желудком, мы составляли меню с такой же тщательностью, как и программу выступлений. Мы старались обязательно включить в него что-нибудь экзотическое, что редко бывает в других местах: бамбергское пиво («Солидарность с борющимися баварскими демократами!») и саксонское вино, уникальное в ФРГ блюдо «солянка» и настоящий кубинский ром. В ходе многочасовых дебатов я настоял на глинтвейне. «Но это же очень трудоемкое дело», – справедливо заметила Кристель. «Ну да, – мечтательно говорил я, – зато какой аромат, особенно зимой, это же важно…»

Мы устояли против искушения оклеить наше убежище более или менее оригинальными плакатами, как это принято у кабаретистов. Вместо этого мы решили: если уж в нашем распоряжении собственные стены и никто на нас не давит, то отдадим их на откуп коллегам из сферы изобразительного искусства. Один будет дополнять другого. Мы организовали бессчетное число выставок политической графики и живописи, нашедших отклик по всей стране.

Несколько уголков мы сознательно ничем не заполнили: пусть, дескать, они «покроются патиной». И действительно, с течением лет пробелы были заполнены разными забавными вещицами, напоминавшими нам о прошлых гастролях, посланиями солидарности, реквизитом и документами, связанными с историей «Театра на Бульте». Сегодня иным посетителям требуется немало времени, чтобы до начала представления обозреть стены – словно в каком-нибудь музее.

Если организуешь кабаре, помни: во всем должен ощущаться свой неповторимый почерк. Поэтому я все эти годы, подобно легендарному театральному директору Штризе, сам восседал за кассой, с тем чтобы в последнюю минуту вбежать на сцену. Это тоже имело свой смысл: дело тут было, конечно, не только в экономии расходов на содержание персонала.

Вообще желающие попасть к нам должны были сперва (как во времена, когда существовали подпольные кабачки) спускаться по ступенькам и стучать в подвальную дверь. Я собственноручно открывал им, приветствовал, продавал билеты, вешал верхнюю одежду в гардероб, а затем любезно предоставлял попечительству столь же заботливого капельдинера – моего сына, который сопровождал гостей на второй этаж и показывал, где их места. Но так как поначалу из-за этой беготни я порой поднимался на сцену запыхавшимся, мою роль портье пришлось в дальнейшем принести в жертву техническому прогрессу: поставить звонок и электрическую систему открывания дверей. Одежду у посетителя тоже стали принимать другие. Однако свое место за кассой я не захотел отдавать никому. Оно давало массу впечатлений, и беглый разговор с главным исполнителем настраивал публику на нужный лад.

В конце 1975 года, после трехлетней деятельности по оборудованию театра, настал наш час. С помощью Друзей-журналистов мы отпечатали экстренный выпуск «Ганноверского театрального курьера» – чисто внешне, но ни в коем случае не по содержанию он был похож на презренную «Бильд-цайтунг» – и разносили его по кафе и забегаловкам. «Наконец-то у Ганновера есть свое кабаре! Открыт Театр на Бульте» – гордо провозглашал заголовок.

2 декабря 1975 года я действительно впервые вышел на сцену ТАБа и предстал перед публикой. Зал был переполнен, мы с Кристель – счастливы.

Что началось потом – об этом мы и мечтать не могли: с первого же дня (сейчас прошло уже более десяти лет) билеты на спектакли раскупались на корню. Ежегодная цифра посещений – наша гордость – составила 106 процентов. Цифра эта объясняется тем, что мы давно перенесли в зал стулья из жилых комнат. Временами зрителям приходилось заказывать билеты предварительно за четыре или пять недель – и это в Ганновере, никогда не отличавшемся особым пристрастием к кабаре. Находились люди, приезжавшие издалека на выходные дни специально для того, чтобы попасть на наши представления. Радио заговорило вскоре о «Мекке для любителей кабаре», а в одном из исследований, перечислявших особые достопримечательности крупных городов, нас, несмотря на наши радикальные воззрения, торжественно зачислили в разряд одного из главных мест развлечений в Ганновере.

Однажды вечером к моему кассовому столику энергично подошел хорошо одетый господин и, не говоря ни слова, выложил двадцатимарковую купюру: «Один билет».

– Вы делали предварительный заказ?

– Нет.

С удивлением и легким состраданием я глядел на него снизу вверх. Должен признаться, что подобные сцены я разыгрываю с большим удовольствием: «О, вы, по-видимому, не из Ганновера. У нас нужно делать заказ за три недели. Сейчас я могу вам только посоветовать подождать еще минут десять. Без пяти восемь мы распродаем заказанные и невостребованные билеты. Шансы неплохие: вы шестой в списке ожидающих».

Список ожидающих – это как бы наша резервная скамья: благодаря ему не пропадает ни одно место в зале. Внести себя в этот список можно и по телефону. Несколько стульев мы поставили напротив кассы, на них сидят и ждут люди, зорко наблюдая, чтобы никто не прошел без очереди. Кое для кого это уже само по себе является маленьким театром, увертюрой к спектаклю.

Вот и сегодня намечалось, кажется, еще одно бесплатное представление. Но энергичный господин, похоже, не желает включаться в игру.

– Ну, давайте, не тяните, – хрипит он и выкладывает на стол еще десять марок. И когда я оставляю его жест без внимания – еще пять.

– Нет, так действительно не делается, – внушаю я ему подчеркнуто дружески, – другие люди пришли еще раньше. Не можем же мы здесь открывать «черный рынок».

Хорошо одетый господин начинает сердиться:

– Послушайте-ка, я специально тащился сюда в такую даль, чтобы увидеть господина Киттнера. Кстати, я его очень хорошо знаю. Мы с ним друзья.

Очередь начинает хихикать. Большинство ожидающих знает меня в лицо.

Я не теряю самообладания:

– Пожалуйста, поймите, я не могу делать для вас исключение.

– Тогда я вам кое-что скажу, – теперь он распоясывается окончательно. – Если вы сейчас же, немедленно не дадите мне билет, я обращусь к шефу и у вас будут крупные неприятности.

Уж не грозит ли он мне увольнением? (Да и кто меня должен уволить? Разве что, сам себя.) За свое рабочее место я могу не волноваться. Я с сожалением пожимаю плечами, но тут же слышу командный голос:

– Тогда позовите мне господина Киттнера!

Приходится кусать губы, чтобы скрыть усмешку. Десять человек, ожидающих у кассы, испытывают те же чувства. Один из них роняет вполголоса:

– В самом деле, да вызовите же вы ему господина Киттнера, пусть он наконец успокоится.

Подавленные смешки.

Я остаюсь непреклонным и не желаю выходить из своей роли кассира. Вежливо, но твердо я указываю моему недогадливому поклоннику:

– Мне ужасно жаль, но при всем моем желании я никак не могу этого сделать, поверьте мне.

И это святая правда.

Энергичный господин не сдается, но в конце концов, ворча, присоединяется к ожидающим. Нетрудно догадаться, что я постарался найти ему место, причем даже во втором ряду. Здесь я мог лучше видеть его реакцию, когда его близкий друг Киттнер поднялся наконец на сцену и дружески подмигнул ему. От каких-либо других замечаний я решил воздержаться. И без того эффект был ошеломляющий.

И еще как-то раз, когда я сидел в приемной врача, один совершенно незнакомый мне человек с гордостью уверял меня, что в любое время может достать мне билеты в ТАБ: у него, дескать, «хорошие отношения с Киттнером». После этого я мог с чистым сердцем сказать своему врачу, что сегодня чувствую себя значительно лучше. Следует заметить, что маленькие театры в ФРГ не всегда переполнены, не говоря уже о тех из них, где выступают левые кабаретисты.

Мы были счастливы и на радостях в течение некоторого времени отвечали на телефонные звонки так (при этом в голосе у нас была смесь гордости и иронии): «Всемирно известный Театр на Бульте. Добрый вечер».

В первую годовщину существования нашего театра, которая совпала с пятнадцатилетием моей артистической деятельности, я в пику совету города, предрекавшему крах моего предприятия, собственноручно (!) укрепил над дверью табличку с несколько нескромной надписью: «Вместо мрамора. В этом доме жил и работал с 1972 года по… (вторую дату я по вполне понятным причинам оставил открытой) известный кабаретист, диссидент и борец за права человека Дитрих Киттнер. От благодарного совета».

Разумеется, за это муниципалитет меня тут же привлек к ответу. Представитель его осведомился:

– Не является ли это незаконным присвоением вами функций должностного лица?

– Видите ли, – с готовностью ответил я, – имеется в виду демократический совет или, если хотите знать, совет друзей кабаре.

К великому сожалению, народный представитель отреагировал на это разъяснение весьма болезненно.

Куда лучше развивались отношения с соседями по Бишофсхолердамм. Для многих, правда, открытие кабаре откровенно левого толка в солидном районе Бульт поначалу пришлось не совсем по душе. Первые полгода большинство жителей, за редким исключением, относились к нам вежливо, но сдержанно. На центральном вокзале в Мюнхене я однажды совершенно случайно встретился с социал-демократическим министром, входившим в тогдашнее земельное правительство Нижней Саксонии. Я его очень ценю. Неоднократно подвергаемый нападкам справа, я ощущал его незримое покровительство. Он осторожно огляделся по сторонам, убедившись, что никто из знакомых нас не видит, дружески поприветствовал меня и затем, все еще косясь налево и особенно направо, ответил мне (на мой вопрос), почему он до сих пор ни разу не пришел в ТАБ. «Честно говоря, я бы охотно заглянул к вам, но ведь тогда в ландтаге начнутся разговоры: министр торчит у этого красного Киттнера…»

Порой меня охватывало подозрение, что некие заинтересованные круги распускают слухи, будто у нас в театре зрителей рассаживают по местам, подталкивая в спину стволом автомата (разумеется, марки «Калашников»): «Сюда!»

Однако постепенно отношения с соседями стали дружескими и доброжелательными. Однажды одна милая соседка сказала мне: «Господин Киттнер, сначала мы все так ужасно боялись, а теперь – никогда бы не подумала – вижу, к вам ходит вполне приличная публика». После такого заявления я на мгновение лишился дара речи, но затем зачислил ее слова к разряду позитивных оценок. Новообращенная несколько раз приходила на нашу программу, и она была не единственной из жителей Бульта, обладавшая мужеством. Начиная со второго сезона стали увеличиваться заявки на билеты от тех, кто жил по соседству, желающих посетить кабаре Киттнера, «вон там, за уголком». Многие из них прошли конфирмацию в этом же здании и, подмигивая, рассказывали мне местный анекдот: «У пастора Венкебаха не спали только те, кто сидел на первых скамьях». Надеюсь, что на наших представлениях они не клевали носом.

Тем временем уже большинство местных жителей воспринимали ТАБ как «наш театр на Бульте». Во всяком случае, к такому выводу можно было прийти, послушав разговоры. Владелец единственной маленькой лавочки по соседству, помещая в газету рекламу, писал, что его заведение находится «возле ТАБа». Мне это было приятно, как хорошая рецензия.

Коммерческая сторона дела тоже потихоньку налаживалась. В антрактах мы показывали рекламные диапозитивы, политические – бесплатно, коммерческие – за деньги. То один, то другой бизнесмен, любитель искусств, время от времени давал нам рекламу. Таким образом он мог оказать финансовую поддержку очагу культуры и не платить с этих денег налогов. Для нас же все это имело и дополнительный эффект.

– Если городская сберкасса дает свои анонсы, – заявлял кое-кто из зрителей, боявшихся, как бы им чего не было за то, что они смотрят представления ТАБа, – значит, сюда можно ходить.

Когда «Круг христианско-демократических студентов» в своем информационном выпуске предостерегал против ТАБа: «Осторожно, не поддаваться шарму!», мы после этого стали скромно-горделиво величать себя одним из прекраснейших театров в мире.

Правильность нашей концепции подтверждалась и в другом отношении: ТАБ не выродился в чисто студенческий театр. В первые годы мы раз в месяц проводили анкетирование зрителей. Результат всегда был в целом одинаковым: примерно 30 процентов школьников и студентов, 26 – служащих, чиновников и прочих представителей так называемых престижных профессий, 8 – пенсионеров, 2 – лица, которым военная служба заменена гражданской, 2 – солдат, 8 процентов составляли «прочие» – безработные, домохозяйки, крестьяне и 22 процента – рабочие! Последний показатель – это сенсация в культурной жизни ФРГ.

Школьники, рабочие, студенты и лица, которым военная служба заменена гражданской, приходили иногда организованно, как на экскурсию.

Труднее приходилось солдатам. 12 военнослужащих из казарм в городе Нинбурге четыре раза по телефону заказывали билеты и ни разу не появились. Мы уже начинали выходить из терпения, но когда они пришли в очередной раз, чтобы сделать заказ, то объяснили, в чем дело. Их командир всякий раз, заранее узнав о запланированном посещении кабаре, в приказном порядке назначал их на ночное дежурство. В пятый раз их спасла военная хитрость. Они распустили слух среди товарищей, что намерены в этот раз устроить «хороший загул». Эти действия в глазах начальника казармы выглядели вполне патриотичными, и он отпустил солдат. Они, смеясь, рассказывали о своей солдатской смекалке. Я был тронут и угостил их выпивкой.

В отличие от большинства кабаре, которые длитель ное время выступают с одной и той же программой, мы с самого начала создали для нашего театра разнообразный репертуар. В первый же сезон мы показали четыре различные программы, которые сменяли одна другую, позднее их число увеличилось до восьми.

Разумеется, это стало возможным лишь потому, что мои программы затрагивают основополагающие проблемы общества. Примеры из повседневной жизни служат иллюстрациями – они всегда актуальны и легко заменяемы.

Поэтому не приходится удивляться, что некоторые из моих программ, постоянно обновляемых, выдержали уже свыше 1000 представлений. И поскольку основные проблемы, к сожалению, остаются неизменными, они составляют основу богатого репертуара ТАБа.

Дитрих Киттнер с табличкой "От благодарного совета"

К этому еще надо добавить выступления знаменитых коллег или талантливых новичков, которые раз или два раза в месяц гастролируют на сцене нашего театра. Это называется «"Бульт-экстра": специальные гастроли». Фотогалерея наших гостей со временем стала составной частью пропаганды германоязычного искусства малых родственных друг другу жанров: Хюш и Крайслер, Дегенхардт, Зюверкрюп или же Вальраф, Ханс-Петер Минетти, Экехард Шалль, Ильфа Шеер и Лин Ялдати, Хенниг Венске и Герд Большой. Рядом с Джоаной висит портрет улыбающегося Лотара Куше, Билл Рамсей расположен между Соней Келер и Зиги Циммершидом. Тут были Эккес Франк и Райнхольд Андерт, мим из Швейцарии Пантолино и его северный сосед М. А. Нумминен, обладавший уникальным голосом, а также знаменитое кабаре «Дистель» (ГДР), едва уместившееся в полном составе на нашей крошечной сцене. Легче было бы перечислить тех представителей малого жанра, которые не выступали еще с гастролями на сцене ТАБа.

За сезон – а это примерно сотня представлений с начала декабря по конец апреля – этот крошечный театр предлагал своим зрителям 15 различных программ. Поэтому кое-кто из ганноверцев по 15 раз в году совершал вечернее паломничество в Бульт, пополняя таким образом свое образование.

Как-то вечером после выступления во время обычной дискуссии какая-то молодая женщина задала мне каверзный – ах, назовем это лучше своим именем: злобный – вопрос с антикоммунистическим душком.

Я ответил ей честно, как думал и, по-видимому убедил ее, потому что в следующем квартале эта скептическая особа трижды или четырежды появлялась у кассы. При ее четвертом посещении во время дебатов, последовавших после спектакля, поднялся какой-то школьник и в точности повторил тот же самый вопрос которым эта женщина пыталась меня «уесть» несколько месяцев назад. Не успел я набрать воздуха, чтобы ответить, как молодая женщина опередила меня: «Погодите, господин Киттнер, вам чаще приходится полемизировать на эту тему, позвольте, сегодня это сделаю я».

И затем она разложила проблему по полочкам. Она пользовалась не только моими аргументами, но и привела еще множество других, дополнительных аспектов, подкреплявших тезис, против которого она когда-то сама выступала. Теперь я учился у нее, и это меня порадовало. Порадовал меня и учитель, признавшийся после первого представления, что раньше он из принципа никогда не читал даже газет, а теперь активно занимается профсоюзной деятельностью. И журналист, который после четвертого посещения поинтересовался, как можно вступить в «Объединение лиц, преследовавшихся при нацизме, – союз антифашистов», и не ограничился только вопросом, но и действительно сделал это.

Интерьер Театра на Бульте (ТАБа)

Разумеется, подобная миссионерская деятельность вызывает одобрение далеко не у всех. Во всяком случае, у официальных властей определенно не вызывает. Вскоре мы это ощутили, когда выяснилось, что не все наши расчеты оправдались.

Мы собирались вести хозяйство своими скромными силами, вдвоем с женой, взяв в помощь лишь одну подавальщицу. Несмотря на то что мы выкладывались, работая по 91,5 часа в неделю, и вынуждены были нанять на полставки еще одного человека, мы все равно из-за наплыва публики были не в состоянии обеспечить нормальную работу театра. Это порождало массу организационных проблем, все шло к тому, что мне нужно было жертвовать своей сценической деятельностью ради административной работы. То, что театр себя не окупает, особенно если ты устанавливаешь доступные цены на билеты, да еще при ограниченном количестве мест в зале, – в этом мы очень скоро убедились на собственном опыте. И вот мы оказались в тяжелой ситуации: театр постоянно переполнен, билеты распродаются, а финансовый дефицит растет.

Даже если бы я мог бросить все и выполнять только функции руководителя театра, наняв бесплатного исполнителя, автора текстов, режиссера, помощника режиссера, техника, осветителя, кассира, шефа рекламы и составителя графика, драматурга, бухгалтера, секретаршу, шеф-повара (ибо все эти функции выполняли мы с Кристель), если бы мы и дальше продолжали вкладывать в ТАБ часть денег, остающихся у нас на руках после гастролей, предотвратить экономическую катастрофу нам все равно вряд ли удалось бы.

Первейшее средство, к которому прибегают в подобных случаях частные предприниматели (перед лицом повышенного спроса на билеты), – «регулировать ситуацию с помощью финансовых рычагов». То есть повысить входную плату «для покрытия расходов», скажем, до 25 марок.; Этот путь для нас исключался по понятным причинам: мы не хотели превращаться в театр для избранных, а, напротив, стремились сохранить доступные цены для тех, кто мало зарабатывает.

В подобных случаях закон, изданный в соответствии с конституцией, предусматривает поддержку культурной деятельности за счет государственной казны. Мы тоже не понимали, почему к нашей публике отношение должно быть хуже, нежели к посетителям оперы или, скажем, какого-нибудь бульварного театра – те ведь получают субсидии дополнительно к средствам, вырученным от продажи билетов. Что ж, обратимся и мы за дотациями. Так началась маленькая война вокруг малых жанров искусства. На некоторых этапах она принимала весьма причудливые формы.

Особой любви ко мне власти не испытывали с самого начала – а если бы вдруг воспылали нежными чувствами, то это означало бы, что я делаю что-то не то. В течение всех этих лет они охотнее присылали нам извещения на уплату налогов вместо формуляров на дотации.

Нам было отказано даже в общепринятой для всех культурных учреждений скидке при оплате рекламы.

В перерывах между выступлениями приходится работать над реконструцией помещения ТАБа

В 1964 году меня – тогда еще руководителя Театра на Мельштрассе – однажды пригласили на «слушания», во время которых представители всех театров получают право излить свои жалобы и высказать просьбы городскому комитету по культуре. За два дня до начала «слушаний» мне позвонили из ведомства по культуре:

К великому сожалению, должен сообщить вам, господин Киттнер, что вас пригласили по ошибке. Пожалуйста, не приходите.

– Но у меня целая куча проблем. Они что, не интересуют комитет? В конце концов мы тоже театр.

– Вы вынуждаете меня сказать вам открытым текстом: ваше присутствие нежелательно.

Когда мы в 1973 году начали детально планировать наше предприятие на Бишофсхолердамм, то учли предыдущий опыт. Поначалу наш театр должен был называться «Логишер гартен», и под таким именем он и был занесен в 1974 году в адресно-телефонную книгу. Но затем меня осенило, что такое название только облегчит властям задачу укрепиться на прежних рубежах. «Господин Киттнер, мы охотно кое в чем помогаем театрам. Но ведь у вас же не театр, а кабаре с забегаловкой».

Нейтральное название театр на Бульте (ТАБ) показалось мне куда более разумным. Время очень быстро подтвердило, насколько оправданной была такая предосторожность.

Перестройка ТАБа к лету 1975 года подходила к концу, известна была и дата его открытия. С чувством гордости я поспешил к управляющему по делам культуры социал-демократу Лауэнроту – не для того, чтобы выклянчивать субсидии. Я просто хотел попросить его сделать нечто само собой разумеющееся: внести наш театр во всем известную сводную афишу, которая одновременно была и плакатом, и объявлением. Все без исключения театры города были там представлены. Для нас это было меньше всего вопросом престижа, главное – уменьшить чудовищные расходы на рекламу.

– У нас все готово, – начал я, – театр открывается 2 декабря.

При этом я сделал маленькую паузу, чтобы дать возможность представителю культуры произнести полагающиеся по такому случаю поздравления. В ответ послышалось лишь неодобрительное покашливание.

Все еще не теряя мужества, я продолжал:

– Я пришел по поводу сводной афиши…

– Ну, тут я должен развеять все ваши иллюзии: вашего театра это не касается.

Я был убит.

– Почему же нет?

Ответ хранителя очага культуры был ошеломляющим:

– Знаете, у нас здесь так много театров, и все они должны бороться за существование. Я не думаю, что остальные захотят увидеть на плакатах еще одного конкурента…

И на прощание добавил несколько приветливее:

– Видите ли, вы чересчур много берете на себя с вашим театром. Я не верю, что дела пойдут хорошо-

Но меня не интересовали его прогнозы, я хотел увидеть название своего театра напечатанным на сводной афише.

Не оставалось ничего другого, как уличить управляющего по культуре в его темных замыслах. Я мгновенно обзвонил все ганноверские театры, поговорил где с директором, где с главным администратором.

– Как мне сказал господин управляющий по делам культуры, вы воспринимаете наш театр как конкурента, поэтому вы против, чтобы мы… Именно это я и хотел узнать… не против ли вы…

Что могли ответить директора крупных театров на подобные вопросы? Их ответы, как и ожидалось, были положительными.

– Ну разумеется, господин Киттнер… прошу вас… не могу представить, как это пришло ему в голову… Каждый новый театр – это всегда прекрасно… Успехов вам…

И эти пожелания были честными. Да и что должен был заявить шеф крупного театра: что он опасается конкуренции со стороны нашей сцены размером в семь квадратных метров? Обрадованный, я вновь поспешил в ратушу,

– Все в порядке. Коллеги, – я сделал ударение на этом слове, – коллеги интенданты ничего не имеют против.

Ну уж теперь-то столоначальник, распоряжающийся сферой культуры, должен уступить, иначе он потеряет лицо. Но я плохо его знал: он явно считал, что с людьми вроде меня можно не церемониться. Он лишь холодно посмотрел мне в глаза.

– Тем не менее вас мы все равно не напечатаем. Вы ведь выступаете только с программами кабаре.

Я пытался привести аргументы: неважно, чьи произведения исполняются со сцены – Гёте или Киттнера, и вообще у меня будет еще вечер Брехта… Главное, что все критерии, требуемые законом, соблюдены: постоянный театр, определенный репертуар, постоянный коллектив, необходимый художественный уровень. Недавно один из популярных театров выступил с программой кабаре-ревю, получил крупные субсидии и включен в репертуарную афишу. Я мог бы продолжать и дальше, но это было все равно что биться головой о стену. Осталось прибегнуть к последнему средству.

– Если вы, господин управляющий, используя вашу же формулировку, будете и дальше препятствовать конкуренции, то есть, будучи коммунальным служащим, бойкотировать один-единственный театр, то я подам, жалобу. Это станет предметом разбирательства ведомства по картелям.

При этих словах высокий начальник потерял над собой контроль.

– Если вы это сделаете, мы запретим весь ваш репертуар.

Яснее не выразишься. Но это было уж чересчур откровенно, следовало сохранить хотя бы видимость демократичности. Высказывание сразу же стало известно в кругах деятелей культуры, все качали головами, и какой-нибудь приятель наверняка сказал самоуверенному начальнику:

– Послушай, так нельзя. Этот Киттнер раззвонит об этом повсюду. Такие вещи не производят хорошего I впечатления.

Или что-нибудь в этом роде.

Некоторое время спустя последовал звонок из ратуши.

– Советник по культуре принял решение включить ваш театр в сводную афишу.

И вслед за этим последовал главный сюрприз:

– Разумеется, за плату.

– А сколько это будет стоить?

– Ну, так, что-нибудь между десятью и двадцатью тысячами марок в год, точно я сейчас сказать не могу.

Ясно, опять новый «ход конем»: отпугнуть нас. Названная гигантская сумма была нам не по карману. Хотя я и знал, что ни один из театров не платит за это из собственного кармана, но техническая и бухгалтерская подоплека рекламы, осуществляемой на средства налогоплательщиков, организована таким образом, что сопротивление было бы бесполезным. Другие действительно получали счет на оплату долевого участия в рекламе и одновременно с ним – чек на ту же сумму в виде субсидий, но мы-то на них рассчитывать не могли.

– Хорошо, – ответил я, – включайте нас в общий план.

– Несмотря ни на что?

– Да, несмотря ни на что.

Я оплатил первый счет за декабрь – что-то чуть больше 600 марок, – и к моменту открытия театрального сезона в «Репертуаре ганноверских театров» хотя и мелким шрифтом, но значился и Театр на Бульте. Одновременно я довел до сведения советника по культуре, что намерен добиваться такого же отношения к своему театру как и ко всем другим, и следующий счет оплачивать не намерен. Я дал понять, что маленький театр благодаря ведомству по культуре попадет в центр внимания: а уж я заблаговременно приглашу нужное число фоторепортеров для освещения этого знаменательного акта… После этого с ТАБом стали обращаться так же, как со всеми остальными театрами. По крайней мере в том, что касается репертуарных планов.

А вообще при подсчете годовых расходов на оплату сводной афиши на долю ТАБа (городские власти прислали точные бухгалтерские расчеты) пришлось около двух тысяч марок, во всяком случае, не «между десятью и двадцатью тысячами», как мне говорили, пытаясь запугать нас высокой суммой.

Вскоре после этого произошли персональные изменения в управленческом аппарате культуры, и отношения начали постепенно приближаться к нормальным. Спустя некоторое время комитет по делам культуры даже выделил ТАБу первую скромную субсидию. Р Соответствующее заявление я подал просто так, на всякий случай. На успех рассчитывать было нечего, так как от правого крыла тогдашних СДПГ/ СвДП, имевших большинство в ратуше, можно было ожидать чего угодно, только не финансовой поддержки.

Возможно, что правящую коалицию подтолкнуло к этому гуманному жесту яростное сопротивление со стороны фракции меньшинства из ХДС: надо же было показать свой социально-либеральный профиль. К тому же мне известно совершенно точно, что ТАБ тем временем завоевал в ратуше на свою сторону нескольких сторонников.

A господа от ХДС долгое время не понимали, что играют роль добровольных помощников и регулярно затевали бучу в комитете по делам культуры, когда речь заходила о кабаре Киттнера. «Поддерживать этого человека – значит, вкладывать в его руку молоток, которым он разобьёт все наши окна». Говорили и о «гнезде на Бишофсхолердамм». Каком гнезде? Вначале размер субсидии был определен в 6 тысяч, затем её увеличили до десяти, и, наконец, она стала чуть-чуть больше 20 тысяч марок в год. Если сравнивать это с дотациями, которые получают даже самые маленькие буржуазные театры, то получалась все равно лишь ничтожная часть обычно выделяемых сумм. Чересчур крошечная, если сравнить ее с затратами, дефицитом и наплывом публики, но вполне достаточная для того, чтобы мы не могли жаловаться: мол, ничего не получаем. Ради истины следует об этом упомянуть.

– Предположим, – сказал я как-то одному весьма компетентному политику из сферы культуры, – я отказываюсь от ТАБа, его возьмет государственный театр и будет устраивать там примерно столько же представлений для такого же числа зрителей. Какая дотация ему для этого потребовалась бы?

После короткого размышления последовал откровенный ответ:

– Два миллиона ежегодно.

И затем пояснил:

– Но у них же 40-часовая рабочая неделя.

Правильно, так и должно быть. Выкладываться по 91,5 часа в неделю – это привилегия деятеля культуры, который имеет свои убеждения.

С этой позиции и следует рассматривать все наши последующие конфликты с земельным правительством Нижней Саксонии из-за финансовой поддержки. Это была борьба не только за улучшение условий труда, но также и за равноправное отношение к нам и к публике, которая не должна была платить дороже за входные билеты только потому, что люди хотели понять суть некоторых проблем и разобраться в них.

Вначале казалось, что земельное правительство смирилось с существованием нашего кабаре в Ганновере. Более того: когда незадолго до открытия наш театр (а все было продумано до мелочей!) вдруг оказался под угрозой из-за препятствий, чинимых властями города, тогдашний министр от СДПГ Гролле предоставил в наше распоряжение 14 500 марок – сумму, мизерную для земельного бюджета, но для нас весьма ощутимую, которую мы были не в состоянии собрать сами.

Тут правые подняли бучу. Представители ХДС протестовали открыто и в кулуарах. Правительственный президент от ХДС, распоряжавшийся выплатами, отказывался выделить деньги. Выдача средств Киттнеру наталкивается на «непонимание в полицейских кругах», – сообщил он. Множились заявления для прессы, где содержались «за» и «против». Ежедневно по радио передавались различные точки зрения: можно было подумать, что речь идет о существовании земли Нижняя Саксония, если хотите – всей христианской Европы. Такое внимание прессы, на которое мы не напрашивались, в начальной фазе существования ТАБа могло нам повредить: отпугнуть от театра кое-кого из почтенных граждан.

Но нельзя забывать и о другой стороне медали. В ответ на нападки со стороны ХДС министр по науке и культуре заявил, что он, само собой разумеется, не разделяет политических убеждений господина Киттнера, но упомянутый господин является-де одним из выдающихся представителей германоязычного кабаре и нельзя же самом деле позориться перед всей западногерманской критикой. Такие высказывания, передаваемые вдобавок в деловом тоне дикторами новостей, не могли не подтолкнуть того или иного радиослушателя к решению составить обо всем собственное мнение, да еще и посмотреть на этого левого в ТАБе.

Попутно заметим: столь либерально мыслящие министры, само собой разумеется, составляют исключение.

Во всем остальном власти с самого начала уделяли ТАБу внимание особого рода. Вечером в день открытия, после окончания представления (программа называлась «Твое государство – знакомое чудовище» ), один из зрителей вернулся в театр и взволнованно сообщил: «Перед дверями стоит полиция».

И он был прав. Прямо перед театром, на самом видном месте стояла полицейская машина. Люди в униформе, не скрываясь, внимательно рассматривали каждого выходящего. Не было ли это выражением «непонимания в полицейских кругах»? Эта сцена в начальный период нашего существования повторялась почти ежевечерне.

Нетрудно себе представить воздействие подобных постов наблюдения на посетителей театра, выходящих после представления кто в радостном, а кто в задумчивом настроении, в зависимости от темперамента. Кое-кто лишь после этого начинал осознавать, что его свободное времяпрепровождение, как ему казалось, вполне безобидное, в глазах властей выглядит угрозой для основ государства. Для других это было лишь подтверждением правильности всего, о чем говорилось со сцены.

Спецохрана осуществлялась лишь в первые годы наших выступлений и в 1977 году прекратилась. Было ли тут дело в нехватке персонала, постепенном угасании всеобщего полицейского возмущения или просто в осознании бессмысленности подобной траты сил, не берусь судить.

Точно так же и присутствие поклонников кабаре, интересующихся содержанием моих программ явно в служебных целях, мы могли наблюдать ежевечерне лишь в начальной стадии существования ТАБа. Сегодня такие господа, которые сразу обращают на себя внимание, появляются крайне редко, только во время закрытых представлений для членов профсоюзов, рабочих или студентов: в последнюю минуту они возникают у кассы, тщетно пытаясь заполучить удобное местечко. В глазах у них при этом такое просящее выражение, что хоть кино снимай.

И только единожды мы могли официально приветствовать в стенах ТАБа представителя земли Нижняя Саксония – это был тот самый министр Гролле, отказавшийся увязать выдачу дотаций с требованием политической лояльности. Да и то ему пришлось смотреть представление, сидя в последнем ряду на спешно принесенном приставном стульчике, поскольку он поздно объявил о своем желании посмотреть программу, а мест для особо почетных гостей мы тогда еще не держали, хотя бы в виду отсутствия на них чрезмерного спроса.

Посещая ТАБ, министр в этот день уже ничем не рисковал. После одной тайной закулисной сделки в парламенте всем, в том числе и ему самому, было к этому времени прекрасно известно, что часы правительства, куда он входил, сочтены. Неплохая идея для политика – провести свой последний вечер на посту министра в политическом кабаре. На следующий день новым главой земельного правительства стал доктор Эрнст Альбрехт, представитель ХДС, еще до этого снискавший себе известность как бескомпромиссный защитник интересов крупного капитала. Фирма «Бальзен» по выпечке печенья длительное время финансировала штаб советников еще не избранного, даже еще не выставлявшего своей кандидатуры Альбрехта, дабы «готовить его к выполнению задач на посту премьер-министра». Общественности и по сей день неизвестно, кого из депутатов тогдашней коалиции СДПГ/ СвДП, обладавшей большинством голосов, господин Альбрехт должен благодарить за свою «коронацию», состоявшуюся путем тайного голосования.

ТАБ очень скоро почувствовал на себе последствия смены правительства. Несколько дней спустя один из чиновников министерства науки и культуры заявил мне: «Всё, теперь для вашего театра больше ничего нельзя будет сделать. Вообще-то можно было бы помочь без шума и незаметно, но, если всплывет имя Киттнера, все потеряно. Тогда шлагбаум будет опущен окончательно».

В его голосе звучала безнадежность. Чиновник был членом ХДС, однако, несмотря на свою принадлежность к оппортунистической партии, позволял себе задумываться над тем, как поддержать искусство.

И действительно, после этого «Кружок друзей Театра на Бульте», общественный и независимый от ТАБа комитет, куда входили друзья и сторонники малых жанров искусства, еще один раз получил небольшую дотацию для организации гастролей иногородних артистов в помещении нашего театра. Имелось одно дискриминационное условие: из этих средств нельзя было израсходовать ни пфеннига на организацию других представлений, не говоря уже о программах Киттнера. Это означало конец всем субсидиям.

В 1979 году я для проформы еще раз направил прошение о дотации. И вот, вернувшись из Хельсинки с гастрольных выступлений, я обнаружил на письменном столе короткое письмо из министерства, присланное аккурат к 20-летию моей деятельности кабаретиста. В четырех строках мне сообщалось: «На Ваше письмо от 15-6. с. г. с сожалением должен Вам сообщить, что театр на Бульте впредь лишается финансовой поддержки». Отказ был подписан каким-то чиновником, ведающим не то библиотечным фондом, не то охраной памятников. Только позднее я узнал: никто из ответственных лиц не захотел подписывать его. Грубое, даже меркам ХДС, решение – и, как я позднее выяснил, противозаконное (до этого случая для меня в подобных ситуациях держали наготове хотя бы отговорки) – указывало на то, что причины здесь были серьезнее, чем это казалось на первый взгляд.

Я собрал доверительную информацию и выяснил, что решение было принято не в министерстве по делам искусств во главе с доктором Эдуардом Пестелем, а – через головы ответственных чиновников – на заседании кабинета министров под председательством Эрнста Альбрехта. Случай беспрецедентный, ибо обычно не глава правительства выносит решение по выделению суммы! в 10 тысяч марок. Но если предположить, что Альбрехт, принимая такое решение, руководствовался чувством личной мести и сделал соучастниками своих министров, то тогда все становилось на свои места.

Дело в том, что за некоторое время до получения упомянутого лаконичного письма я выпустил свою программу «Прислушиваясь к народу». В ней я широко использовал одну скандальную цитату нынешнего главы земельного правительства. В 1976 году Альбрехт выпустил философский труд под заголовком «Государство – идея и действительность», в котором наряду с другими невероятными тезисами высказал убеждение, что при известных обстоятельствах «морально оправданно добывать информацию с помощью пыток, если это остается единственной возможностью предотвратить анонимное преступление».

И вот я написал сценку на 50 минут «Как создается закон», посвященную этому опасному бреду, она и легла в основу новой программы. Этот номер был выпущен в виде отдельной пластинки и включен в книгу. Пластинка пошла так бойко, что издательство подготовило специальный выпуск; конверт был украшен острыми карикатурами Гвидо Цингерля, изображавшими пытки. За использование цитаты Альбрехта я попросил позднее издательство «Плене» перевести гонорар премьер-министру. Что и было сделано: ему был выслан чек на сумму 12,5 марки, по которому государственный деятель и философ действительно получил свои деньги 27 ноября 1979 года. Само собой, эта новость обошла все газеты страны. В государственной канцелярии по этому поводу» должно быть, был приличный скандал.

Однако к тому времени достиг своего апогея другой скандал вокруг ТАБа, связанный с получением письма из четырех строк. Короткое послание было не просто отказом на прошение. Безо всякого основания оспаривалось право ТАБа на получение финансовой поддержки.

Пресса единодушно усмотрела в этом попытку заткнуть рот неудобному артисту. «Удушение Киттнера» – таков был самый примечательный заголовок в газете «Ганноверше нойе прессе».

В действительности отказ в выдаче даже таких мизерных дотаций был серьезной угрозой нашему театру. Если бы на помощь не поспешили коллеги – такие, как Франц-Йозеф Дегенхардт, Хеннинг Венске, Лин Ялдати, Эльза Шеер и ансамбль берлинского коллектива «Дистель», – в знак солидарности приславшие гонорары за свои концерты и выступившие у нас на сцене безвозмездно, мы были бы вынуждены отменить гастроли в ТАБе.

Попытка дисциплинарного воздействия со стороны Альбрехта неожиданно вызвала широкую волну солидарности. Для участия в спонтанно возникшем митинге протеста в нашем маленьком театре и на прилегающей улице собралось более тысячи человек. На нем бесплатно выступили ганноверский ансамбль песен молодежной организации «Соколы», песенный коллектив «Хайно и мойзе» и «Театрверкштатт». Поступили пожертвования от мелких бизнесменов на организацию ярмарки солидарности. Деньги присылали и совершенно посторонние люди. Один из таксистов выключил счетчик, когда услышал, что пассажир едет в ТАБ. «Лучше пожертвуйте эти деньги театру!» Именно теперь выяснилось, скольких друзей и поклонников успел завоевать ТАБ. Около тысячи граждан подписали письмо протеста министру с требованием расследовать подоплеку происшедшего. Протестовали профсоюзные организаций, представители рабочих, партии СДПГ, ГКП и СвДП. Свое возмущение выразили студенческие комитеты, театры, университеты культуры и союз писателей. Протестовали коллеги по искусству, рабочие и профессора, чиновники и даже один майор бундесвера.

«Социалистическая немецкая рабочая молодежь», «Молодые демократы», «Молодые социалисты», «Профсоюзная молодежь», «Соколы» и «Друзья природы» – всё это была публика ТАБа. Протестовали сотрудники одного банка и одного универмага. Персонал авторемонтной мастерской, от ученика до мастера, заявил министру, что его вердикт они считают возмутительным, «потому что и мы, ремонтники, охотно посещаем кабаре Киттнера».

Протест вышел за рамки региональных границ: Объединение немецких профсоюзов (округ Ашендорф-Хюмлинг) направило столь же резкие петиции, как и окружная организация СДПГ Южной Швабии или ГКП из Гёттингена. Члены профсоюза «ИГ металл» из Ройтлингена послали протест «от имени 22 тысяч рабочих» и собрали 1000 марок для ТАБа. Приятное это чувство – сознавать, что именно рабочие проявляют солидарность с деятелями искусства. Это придает дополнительные силы. Поступили протесты из Швейцарии и Финляндии.

Министр Пестель не ответил ни на одно письмо. И только краткая резолюция на документах показывает, что протесты небесполезны. Референт в министерстве науки и культуры, ответственный за эти вопросы, повторно принес мое прошение министру, сделав такое примечание на полях: «Протесты и критика со стороны общественности в связи с отказом выделить средства согласно указанию кабинета министров (!) несоразмерны ни в коей мере сумме дотации в 10 тысяч марок». Иными словами: столько политических неприятностей из-за каких-то 10 тысяч марок! И далее: «Так как следует ожидать, что очередной отказ может снова оживить еще не затихнувшую волну протеста 1979 года, просьба решить вопрос».

Министр сделал пометку в деле: «Доложить кабинету, министров! Кое с чем можно согласиться». Он выполнил свое намерение и доложил: 10 тысяч марок из бюджетных средств – «относительно небольшая по сумме» дотация – могут «способствовать тому, что возникшее возмущение общественности снова утихнет».

Однако министр (согласно земельной конституции, он – единственное лицо, отвечающее за дотации) в своих расчетах не учел упрямства своего шефа. Запись, сделанная в ходе заседания кабинета министров, на котором обсуждался вопрос о ТАБе, гласит: «Основываясь на обсуждении во время заседания 22 мая 1979 года (пункт XIV/6) и 25 сентября 1979 года (пункт XX), кабинет оставляет в силе решение, согласно которому в этом году не будут выделены средства для Театра на Бульте». Позднее это интересное событие в жизни земельного правительства превратится в камень преткновения для юристов.

Держался министр вызывающе. Прекрасно зная экономическое положение нашего небольшого театра, он считал необходимым предоставить общественности ироническое «обоснование» принятого решения. Его представитель по связям с прессой заявил радиостанции НДР: Киттнер-де пользуется «крупным успехом во время своих международных гастролей», и билеты в его театр «всегда распроданы».

Подобным же образом министерство аргументировало свою позицию, и отвечая на вопрос мюнхенской газеты «Абендцайтунг»: мол, театр Киттнера пользуется такой популярностью…

Денежный штраф за достижения в области искусства? Насколько вызывающе вели себя господа из ХДС перед лицом критики, ощутила на себе социал-демократическая земельная оппозиция, когда их депутат Райнер Зилькенбоймер внес срочный запрос в парламент и вызвал этим сорокаминутные парламентские дебаты по поводу скандала с ТАБом.

Министр Пестель на вопрос, почему прекращены субсидии Театру на Бульте, ответил так: «Мы создаем благоприятные условия для деятелей искусства, и какой-то один раз обошли Киттнера» (веселье и аплодисменты среди фракции ХДС).

Я получил право присутствовать на этом заседании ландтага, находясь на трибуне для зрителей в окружении нескольких крепких, внешне неприметных личностей. О содержании и атмосфере, царившей во время обсуждения вопроса о ТАБе, лучше, чем я, передадут выдержки из 16-страничного протокола.

Представитель СДПГ Песдичек: «Господин министр, я вас спрашиваю, каким деятелям искусства, кабаре или близким к нему видам искусства было отказано в дотациях в 1979 году на основе столь восхваляемых вами принципов? Или господин Киттнер является единственным?…»

Доктор Пестель: «В 1978 году господин Киттнер был единственным политическим кабаретистом, получавшим дотацию. В 1979 году от также был единственным, кто её получил».

С одной стороны, чистое издевательство: виноват я, что ли, если во всей Нижней Саксонии нет больше ни одного политического кабаретиста? С другой стороны, это неправда: в 1978 году я не получил ни пфеннига. Когда зашла речь о протесте советника по культуре города Ганновера профессора Карла-Эрнста Бунгенштаба по поводу дисциплинарных мер, принятых против ТАБа, Пестель ответил (сохраняя выдержку, присущую государственным деятелям): «Разумеется, этот протест я также приобщил к делу».

Это самодовольство в сочетании с цинизмом стали еще более отвратительными, когда в ходе дебатов кое-что вышло наружу: оказывается, земельный комитет, распределяющий дотации, принял однозначное решение субсидировать ТАБ, а правительство это решение попросту проигнорировало. Депутат от СДПГ Казимир сразу же ухватился за этот факт.

«…Правильно ли я вас понял, что вы отказали в дотации, которую одобрил парламент, принявший бюджет на 1979 год? Если это так, то я должен заявить, что такие методы мы должны осудить самым решительным образом. Что же получается: сначала принимается бюджет, а затем исполнительная власть отказывается реализовывать решение парламента» (аплодисменты в рядах СДПГ).

Пестель отнесся к этому спокойно. «…Разумеется, комитет должен проводить обсуждения, мы их учитываем, после чего принимаем свои решения. Но в ваших рекомендациях мы не нуждаемся».

(Пеннигсдорф, депутат от СДПГ: «Господин президент, может, нам разойтись по домам?»)

Это к вопросу о парламентаризме, об отношениях между правительством и парламентом.

Так как Пестель признался перед ландтагом, что не видел ни одной программы Киттнера, то бременский маклер доктор Клаус Хюботтер, один из основателей журнала «Конкрет», приобрел абонемент в ТАБ и передал его в распоряжение господина министра, указав, что «им может воспользоваться и господин Альбрехт, но ни в коем случае не ведомство по охране конституции»! На наш деликатный запрос, собирается ли министр воспользоваться оплаченным местом в театре («было бы жаль, если бы оно пропадало при огромном спросе»)! Пестель попросил передать, что нет, не собирается. Причина: «Экономическое положение министра проф. Пестеля запрещает ему становиться объектом вашего попечительства, которое, по мнению его критиков, куда более необходимо вам самим, чем господину министру. Сказанное относится и к господину премьер-министру».

Господа такого сорта, отвечая сатирикам, делают жалкие потуги на остроумие. Мы охотно воспользовались плодами попечительства и стали продавать «министерское место», как мы его тут же окрестили.

Вскоре после лишения нас дотации я телеграфировал министру Пестелю, извещая его о создании информационного стенда перед самым входом в его министерство и пригласил познакомиться с ним. Когда я минута минуту появился перед зданием, навстречу мне вышел портье и заявил, что господина министра нет на месте. Что ж, тогда я начал исполнять песни перед дверью здания для нескольких десятков прохожих и журналистов.

Несколько министерских служащих хотели выйти на улицу – может, для того, чтобы познакомиться с моим благородным искусством, может, просто собирались домой (был конец рабочего дня), – но перед самым их носом закрыли дверь. Они толпились за стеклами и смогли выйти на свободу только после того, как закончилось представление. Все окна были также наглухо закрыты. В министерстве по делам искусств, по всей вероятности, знали, какую власть имеет пение.

В А случайная публика получала удовольствие от выступления. Мои шутливые реплики – в портал здания наверняка вмонтировано подслушивающее устройство, так что господин министр может прослушать все попозже. – встречались смехом и аплодисментами.

На следующий день в газете можно было прочитать высказывание представителя по связи с прессой министерства науки и культуры Хессе: «Мы записали песни. Господин министр прослушает их позднее». Таким образом, это был тот случай, когда шутка оказалась правдой. Отделу кадров министерства, наверное, стоило бы при случае порекомендовать своим сотрудникам, желающим после работы высказать что-нибудь малоприятное о своём начальстве, делать это на некотором удалении от портала здания… А вообще-то вскоре после этого случая представитель по связи с прессой министерства перешел работать в ведомство по охране конституции. Неужели на него так подействовал мой информационный стенд? Хотя состою в ГЕМА (обществе по охране и передаче прав на исполнение пьес, музыкальных произведений) земельное правительство так и не прислало гонорара за магнитофонную запись моих песен.

Хотя глава правительства знает: кто-кто, а уж я-то весьма щепетилен в гонорарных вопросах. Это относится не только к тому случаю, когда я заплатил за цитату о пытках. Одно время в антрактах мы (поскольку у нас не было клоуна) для развлечения публики ставили пластинку, содержавшую записи песен в исполнении Альбрехта и всего его семейства. Что это такое, мог бы сказать лишь тот, кому хоть раз довелось услышать это пение. Наш ТАБ постоянно содрогался от взрывов хохота разумеется, мы, как положено, делали отчисления в ГЕМА за использование пластинки.

В беседе с представителем какой-то гёттингенской, газеты Пестель успокаивающе заявил, что, мол, всему этому делу с Киттнером придан не тот смысл: извещение в четыре строки касается, мол, только финансирования на текущий год. Киттнеру-де нужно подать новое заявление на следующий год, и тогда будет принято другое решение.

Такие вещи мне не нужно повторять дважды: я решил попробовать еще раз и подал новое заявление! Результат был обескураживающим: в министерстве словно в рот воды набрали. Несмотря на неоднократные письменные напоминания, они не считали нужным отвечать на мои послания в течение одиннадцати месяцев. Для ответственных чиновников ТАБ попросту больше не существовал.

Только после обращения к адвокату (поначалу правда, из-за каких-то юридических неточностей и оно оказалось бесполезным) министр был вынужден почти через год все-таки прислать ответ. На этот раз он был сформулирован в восьми строках, но смысл был тот же: не хватает денег. Земля Нижняя Саксония не в состоянии выделить 10 тысяч марок! После трех лет пребывания у власти правительства Альбрехта дела, видно, пошли плохо.

Оставался теперь только один путь: обжалования через административный суд. Хорошо еще, что адвокатом был Германн Бляйнрот, председатель «Кружка друзей ТАБа», авторитетный юрист, лучше других знающий суть дела.

Слушание в январе 1981 года началось с сюрприза. При рассмотрении административных вопросов обвиняемая сторона обязана представить суду для ознакомления все относящиеся к делу документы. Это делается для того, чтобы на судейский стол ложились не подтасованные, а подлинные причины, которыми руководствовались власти, принимая то или иное решение. Министерство прислало тонюсенькую папку ничего не говорящих документов. Только после настойчивых запросов председателя суда представительница правительства наконец сдалась и принесла для просмотра толстую папку.

Документы велись неряшливо, они не были даже пронумерованы. Но и поверхностного просмотра было достаточно, чтобы понять, почему министерство пыталось всеми силами скрыть от посторонних глаз их содержание. Критерии, которыми руководствовались чиновники от искусства при выдаче дотации, были, мягко говоря, скандальными. Наряду с подробными данными о моей политической благонадежности там обнаружилась, например, копия письма, которое Германн Бляйнрот как частное лицо направил в газету «Ганноверше альгемайне цайтунг». Письмо это никогда не публиковалось и не предавалось огласке – каким же образом оно оказалось в деле?

Даже извещение о смерти моего друга Фердинанда Пика было аккуратно подшито в папку. Мы с Кристель поместили его в ганноверских газетах, потому что многие жители города знали Фердинанда как честного борца за дело «Красного кружка».

Однако в первую очередь документы позволяли сделать однозначный вывод: в деле об отказе в дотации первую скрипку сыграл Альбрехт, а не ответственное за (это министерство, полномочное решать эти вопросы согласно конституции земли. Из документов было виднo, что многие специалисты правительства, даже сам министр, высказывались за выдачу дотации, но все перечеркивало категорическое «нет» Альбрехта. Так, один из референтов приобщил к документам восторженную рецензию по поводу гастролей в ТАБе – «вечера, посвященного Анне Франк», сделав приписку: И такие вещи мы не финансировали. Какой позор!

Тема «ТАБ и несчастные 10 тысяч марок» по меньшей мере трижды обсуждалась на заседании кабинета министров. Нетрудно было доказать, что в решении оставить ТАБ на мели решающую роль сыграли соображения, не имеющие никакого отношения к искусству.

– Когда кабинет 22 мая 1979 года первый раз совещался по поводу ТАБа, – задал я вопрос противной стороне в ходе слушания, – было ли это сделано по инициативе министерства?

– Нет, – последовал обескураживающий ответ, – мы в то время ничего не выносили на обсуждение кабинета.

– Тогда я не понимаю, как вопрос о нашем театре вообще был включен в повестку дня. Мое заявление датировано 15 июня, то есть спустя четыре недели Что же побудило министров обратиться к этой теме? Уж не предстоящая ли в моем театре премьера? Или существовала какая-то другая причина?

Молчание.

Мы смогли также доказать суду, что ТАБ был единственным театром в земельной столице, если не вообще в Нижней Саксонии, который не получал дотаций из бюджета. Мы оказались на положении из бранных, от которого охотно бы отказались. В своем заключительном слове я сказал:

– Речь идет не о каких-то особых притязаниях на получение дотаций. Я прошу суд лишь об одном гарантировать мне конституционное право на равноправное обращение и защитить от политической дискриминации.

Так и случилось. Судьи отменили решение земли Нижняя Саксония как противоправное и противоречащее конституции. Суд пришел к выводу, говорилось в приговоре, что «основное, если не решающее значение в принятии отрицательного решения имели политические мотивы».

Дело «следует рассматривать по меньшей мере как сомнительное с конституционной точки зрения». Министр добровольно передал полномочия по принятию решений главе правительства. Не критерии искусства играли решающую роль, а «политическое мнение» таков был комментарий суда.

Великолепная сенсация. «Киттнер против Альбрехта – 1:0» – такой заголовок украшал первую страницу утренней газеты, на фотографиях Альбрехт вы глядел озадаченным, а Киттнер – радостным, каким уже давно не был. Мы получили бессчетное числе писем с поздравлениями. Совершенно посторонние люди не скрывали радости, что наконец-то и высокопоставленным господам был дан отпор.

Даже телевидение решило посвятить этому событию небольшой сюжет. Но тут сразу же возник очередной скандал. Наряду с короткими заявлениями по оводу исхода процесса режиссер пожелал оживить передачу на политико-юридическую тему тридцатисекундной сатирической сценой: в конце концов я ведь был не только выигравшей стороной, но и кабаретистом.

Я сочинил миниатюру, точно уложившись в отведенное мне время. Она была записана на пленку, однако на другой день вечером – буквально за несколько секунд до начала передачи – ее вырезали из фильма. Цензор не счел даже необходимым поставить в известность режиссера, находившегося от него двумя комнатами дальше. Отвергнутый цензурой текст был кратким:

«Ганновер. После поражения, которое потерпел в административном суде Ганновера кабинет Альбрехта против кабаре Киттнера, представитель земельного правительства заявил, что назрела настоятельная необходимость передать административные суды в частный сектор».

«Приватизация» некоторых государственных отраслей, таких, как радиостанции, больницы, детские сады (может, еще и бундесвер?), уборка мусора, была любимой идеей правительства Альбрехта. А с любимыми идеями главы правительства шутки плохи. Во всяком случае, по телевидению.

Напротив, в том же фильме министру Пестелю цензура позволила острить: он, дескать, отказал Киттнеру в дотации, поскольку «хотел подчеркнуть его независимый статус». Вероятно, министр буквально воспринимал поговорку: «Чей хлеб ем, того песни и пою». Ведь он сам, будучи беспартийным, вошел в кабинет Альбрехта, чтобы вскоре после этого стать членом ХДС: частенько о других судят по себе. А затем господин профессор заговорил откровенно. На традиционный последний вопрос, не может ли, по его мнению, «кабаре представлять опасность для государства или политического курса», министр заявил:

«Я думаю, да. В истории уже бывали примеры… Но ведь может случиться так – и это более вероятно, – что опасность будет угрожать самому кабаретисту…» И после небольшого раздумья: «Разумеется, не в нашем государстве…»

Первое предложение надлежит расценивать как комплимент. Второе является неприкрытой угрозой, добавление – лишь вялая попытка загладить откровенное и поспешное высказывание.

Когда Пестель некоторое время спустя ушел в отставку, он на вопрос одного из журналистов подчеркнул, что его уход из правительства ни в коем случае не связан с «делом Киттнера». Его шеф Альбрехт, подвергнутый резкой критике за свое вмешательство (новый министр по делам искусства имел тоже чисто номинальную власть), тут же заявил: «В отношении к театру Киттнера ничего не изменится».

Он знал, что говорил. В конце концов он выбрал преемника Пестеля на основании критериев, которые сформулировал так: «Он из Восточной Фрисландии и евангелического вероисповедания». Именно такого и не хватало в кабинете министров. К тому же он был еще и членом ХДС, а в науке и искусстве, по собственному признанию, ничего не смыслил.

Очевидно, нужно было поблагодарить премьер-министра за то, что министерство подало апелляцию из-за такой ничтожной суммы. Если судьи первой инстанции оказались не на высоте, то теперь высший административный суд земли, как они надеялись, закрепит за правительством его суверенное право на дискредитацию политических изгоев. Дело приобретало для правительства принципиальное значение: посмотрим, кто здесь хозяин. Это был вопрос престижа, И даже больше – чести.

Теперь дело уже вели не местные юристы министерства, как это принято в подобных случаях. В Ганновер был выписан высокооплачиваемый адвокат профессор Конрад Редекер, правовед из Бонна, один из толкователей и создателей административного права. Словом, один из некоронованных королей этой специальной юридической дисциплины.

Но он не мог быть одновременно и королем в области искусства, и потому его высказывания о кабаре сами по себе могли послужить материалом для кабаретиста. Дескать, отказ на выдачу дотации ни в коем случае не вызван политическими соображениями. Дело просто в том, что театр этот уникален, что создает некоторые трудности: власти, мол, не имея прецедентов не могут определить и размеров дотации. Таким (образом, получалось, что ТАБ вообще невозможно субсидировать.

Оценить уникальность такой логики – для этого у меня тоже нет ни критериев, ни прецедентов. Я тогда подавил в себе иронию и ответил на эту служебно-должностную глупость серьезно. Я попытался напомнить судьям, что уникальность или хотя бы стремление к ней является одним из существенных признаков искусства. Все остальное – в лучшем случае ремесленничество. Но не о нем идет речь в конституции, в ней однозначно говорится о «свободе искусства». Так, конфликт вокруг ТАБа, помимо государственных и юридических проблем, затронул и область философии и эстетики – хотя и на весьма невысоком уровне.

Третий громобойный аргумент министерства (в сжатом виде он сводился к формуле «мы вовсе не такие») позволял прийти к выводу, что министерство в глазах судей не хотело выглядеть гонителем прогрессивного искусства.

Редекер писал: «Он (министр) считает, что экспериментальные сцены и так называемые свободные труппы должны субсидироваться».

Все верно. И было бы еще замечательнее, если бы правительство и на деле придерживалось своих благородных намерений. Это порадовало многих моих коллег. И меня тоже, так как в оценках министра как в капле воды отражалась деятельность ТАБа: «Эти труппы видят свою задачу в том, чтобы давать возможность малоимущим слоям населения или тем, кто приемлет традиционного театра, лучше увидеть проблемы окружающего мира с помощью искусства», во-первых, ТАБ единственный среди ганноверских профессиональных театров с самого начала (помимо обычных скидок для учащихся и студентов) предоставлял ощутимые льготы для безработных, пенсионеров, учеников на предприятиях и других малоимущих групп населения. Во-вторых, один из проведенных опросов показал, что более половины нашей публики не ходило ни в какие другие театры, кроме ТАБа, то есть, отвергало традиционные театры. И, в-третьих, мое стремление, чтобы зрители, более половины которых составляла молодежь, лучше видели проблемы окружающего мира, тоже не подлежало сомнению. Ведь именно поэтому мне и швырнули в лицо отказ в четыре строчки.

Ошеломляющее совпадение между определением, данным властями, и реальным положением дел в ТАБе, видимо, бросилось в глаза и составителю министерской бумаги, и потому он добавил к сказанному: «Тексты (альтернативных сцен) Д. К. выходят при этом за рамки политических событий, они не ограничиваются только шаржированием и комментированием актуальной политики».

Гол в собственные ворота! Порывшись минут десять в своем архиве, я предъявляю суду рецензию из газеты «Кельнер штадт анцайгер», в которой говорится: «Искусные атаки Киттнера направлены отнюдь не против конкретных политических событий, которые и без того у всех на устах. Он метит выше: свою способность к имитации и перевоплощению он использует для того, чтобы выставлять напоказ перекосы в развитии нашей демократии». Это суждение созвучно моей теории кабаре. Я предъявил и другие рецензии, в которых содержались аналогичные выводы.

Дешевая попытка правительства сохранить либеральное обличье, несмотря на железную стену, которой оно отделило себя от ТАБа, обернулась для него бумерангом. После затянувшегося упорного молчания министр наконец перечислил условия, которым, по его словам, должен удовлетворять театр, претендующий на получение субсидий. Выходило, хотя он сам того не желал, что ТАБ полностью отвечает этим условиям.

Чрезвычайно благодарные за такое разъяснение, мы с нетерпением ожидали начала процесса верховного земельного суда, будучи уверенными в его исходе.

Ожидание тянулось два года. Билеты в ТАБ по-прежнему распродавались полностью, однако финансовый дефицит тоже не уменьшался. Учитывая, что спрос на билеты значительно превышал предложение – но не хотелось взвинчивать цены на них, – мы поняли, что у нас остается лишь один выход из тупика. Еще в 1978 году мы своими силами сделали первую пристройку (это обошлось нам в 30 тысяч марок), израсходовав на это последние сбережения, расширить еще больше помещение театра с технической точки зрения не составляло труда. Тогда мы могли бы увеличить вместимость зала на 20 процентов и вытащить себя наконец за волосы из экономической трясины. Не хватало только несчастных денег. Выявления на дотации земельным властям оставались без ответа.

Неожиданно в сентябре 1981 года – после вынесения приговора судебной инстанцией конфликт достиг своего апогея – министерство предложило нам деньги на возведение нашей пристройки! Неужели министр пошел на мировую и решил наконец нормализовать отношения? Радость оказалась преждевременной.

При ближайшем изучении министерского послания выяснилось, что это предложение – ловушка. Нам предлагали 10 тысяч марок. По предварительным расчетам, строительство обошлось бы минимум в 25 тысяч марок. Но за прошедшие три года в строительной индустрии, как это водится в ФРГ, цены подскочили вдвое. Собрать разницу между дотацией и фактическими расходами своими силами было для нас невозможно. В министерстве об этом прекрасно знали и потому не скрывали насмешки: «Предоставление дотации зависит от того, сумеете ли вы дать финансовые гарантии на реализацию своего проекта, в чем заставляют сомневаться представленные вами документы». V кого нет денег, тот может не беспокоиться: издевательства со стороны правительства его не минуют. Ho продолжим: «Кроме того, деньги могут быть предоставлены только в 1981 финансовом году, это означает, что постройка должна быть закончена до 31.12.1981 года».

Специально дождались, когда цены подскочат, чтобы затем предложить подачку в виде дотации. И то, что при всем желании за три месяца пристройку возвести невозможно, было совершенно ясно с самого начала.

К тому же нужно было бы преодолевать различного рода бюрократические препоны, например, получить разрешение на строительство. Великолепный «ход конем» со стороны опытных, прожженных чиновников. После того, как газеты написали о Пестеле («министр, который репрессиями против Киттнера здорово испортил свое реноме либерала»), необходимо было несколько поднять авторитет министерства в глазах общественности и суда. Но при этом господа оказались настолько мелочными, что решили сэкономить даже эти несчастные 10 тысяч марок – сумму и без того невысокую за такую косметическую операцию.

Могу хорошо себе представить ухмыляющиеся физиономии чиновников земельного правительства, проделавших такой гениальный маневр. Увидим, как теперь Киттнер выкрутится из этой истории. Когда я позвонил в министерство, чтобы узнать подробности, невозможно было не услышать насмешливых ноток, прозвучавших в голосе говорившего. «Н-да, ничего большего мы сделать не можем. Но чтобы в дальнейшем не было никаких недоразумений, господин Киттнер, расставим сразу все точки над «и». Если вы – неважно, по каким причинам, – не воспользуетесь деньгами, которые мы вам предлагаем, то и в последующие годы вы не можете ни на что больше не рассчитывать. Только не говорите потом, что это по политическим мотивам! Будет просто несерьезно с вашей стороны».

Для меня это было последним доказательством, подтверждавшим подозрение, что предложение о дотации несерьезно. Я должен был сделать ответный ход.

Между тем, будучи тоже не новичком по части бюрократических уловок, я подал заявление по всей форме с просьбой разрешить использовать выделяемые мне деньги на более неотложные строительные работы внутри ТАБа, на проведение которых этих денег хватило бы. А таких работ накопилось предостаточно. Если министерство не собиралось в очередной раз ронять в грязь свой престиж, то оно должно было дать согласие. Что и случилось: наконец-то можно была починить на казенные средства входную лестницу, давно уже требовавшую ремонта.

В ХДС такой исход дела, видно, был воспринят со скрежетом зубовным. Доказательством чему послу жила передовица, появившаяся некоторое время спустя в ее органе «Нидерзаксен цайтунг»: «…Киттнер порой, подобно Дон Кихоту, вступает в справедливый, честный и бескорыстный бой против фракции ветряных мельниц в земельном правительстве, но сейчас он, наконец, может заявить о достигнутом им «политическом успехе»: ему удалось преодолеть сопротивление нелюбимого земельного правительства и получить дотацию в 10 тысяч марок

Какой героизм! Меня только смущает, что один из последних идеалистов и хранителей морали Нижней Саксонии тоже служит презренной мамоне и действительно принимает деньги. Каким ореолом был бы окружён Киттнер, если бы он добился победы, оставив правительство продолжать сидеть на своих мешках с деньгами. Какое моральное величие было бы проявлено тогда и какой пример незапятнанного социалиста, подлинно пекущегося о народном благе, был бы дан обществу, алчному до прибылей. Но шанс был упущен, и Киттнер, последний борец за свободу, показал, что он тоже всего лишь человек со слабостями». Отбросим в сторону бессовестную попытку утверждать, что ТАБ запросил средства, в которых он якобы и не нуждался; в лицемерном комментарии содержался искусный намек на подлинную проблему: нужно ли действительно брать от правительства деньги?

Я достаточно часто ломал над этим голову. Закон выступает за оказание финансовой помощи искусству независимо от его политического, религиозного или мировоззренческого направления. Должен ли представитель левых уходить в добровольную изоляцию, отказываясь от предусмотренных законом прав? Нужно ли, к примеру, безропотно покориться запрету на профессии, отказавшись от борьбы за свое конституционное право на труд, только потому, что от боннских ставленников фирмы «Флик» все равно ничего не дождешься? Это означало бы облегчить жизнь лицемерным псевдодемократам, занимающим ключевые посты в государстве, объявившем себя правопреемником третьего рейха! У них есть только две возможности: или, скрипя зубами, соблюдать положения ими же данной конституции, или открыто признать, что не следует, мол, так буквально понимать записанные в ней свободы, что замечательная конституция для граждан ФРГ на деле является не более чем клочком бумаги. Никто не должен отказываться от своих прав, а марксист тем более. Нельзя только допускать, чтобы тебя покупали. Поэтому в своих обращениях к властям мы постоянно подчеркивали: в ТАБе продаются только входные билеты, но не содержание программ.

В условиях нынешнего якобы свободного рыночного хозяйства в ФРГ сегодня не найдешь ни одной отрасли экономики, которая не получала бы государственных субсидий. Концерны выжимают из налогоплательщиков миллиардные суммы, угрожая в противном случае «увольнением работающих». Существуют промышленные империи, которым государство в течение многих лет выплачивает гигантские суммы «за сохранение рабочих мест», намного превышающие расходы на заработную плату. Таким образом, все мы сами оплачиваем зарплату сотен тысяч людей. Прибыли, создаваемые их трудом, огребают другие. Не целесообразнее ли было бы – а главное, не дешевле ли – взять в свои руки все предприятия?

Субсидии в области культуры составляют незначительную долю, затерявшуюся в джунглях других западногерманских бюджетных отчислений. В этой; области, в отличие, скажем, от промышленности, занятой производством вооружений, полностью отсутствуют рычаги, с помощью которых лоббисты могут шантажировать государство. Скорее наоборот.

Что касается нашей специфической проблемы, то ни для кого не секрет, что театр не может существовать лишь за счет средств от продажи билетов. Поэтому во всех цивилизованных государствах он получает дотации. А почему же тогда публика, посещающая ТАБ, должна цениться меньше, нежели, например, посетители оперного театра? В конце концов, левые также платят налоги. Это же не частные средства правящих, к сожалению, в настоящее время партий крупного капитала, из которых можно великодушно раздавать подачки или вознаграждения придворным шутам, а известный процент трудовых доходов всех граждан, который должен содействовать развитию культуры во всем ее многообразии ради всеобщего блага.

Среди рабочих (причем именно у них!) я часто встречал понимание, когда высказывал свою мысль: «Если господин Альбрехт лишает поддержки ТАБ из-за того, что театр не отвечает его политическим представлениям, то по его логике мне тоже следовало бы предоставить право не платить налоги, поскольку у власти находится партия, которую я не выбирал и которая мне не нравится».

Однако в подловатой передовице из газеты ХДС нашлось кое-что приятное и для меня. В этом издании, которое добровольно никто, кроме членов партии, скорее всего, не читает, ясно прослеживалось стремление отвратить от ТАБа тех людей из своего лагеря, которые ему симпатизировали. Следовало – неважно, каким путем – лишить меня кредита доверия. Ведь нередко можно было услышать высказывания в таком духе: «Я член ХДС. Но то, как моя партия обращается с этим маленьким театром, – это просто непорядочно. Так нельзя. Я вынесу это на обсуждение». Какая наивная вера в честность клуба предпринимателей (Киттнер обыгрывает начальные буквы партии ХДС – СДИ: вместо Chistlich Demokratislche Union – Club der Unternehmer, т. е. клуб предпринимателей. – Прим. перев.) скрывается в этих словах!

Бывали и случаи неожиданного выражения солидарности по отношению ко мне. Об одном хочу рассказать. Молодой писатель Рональд Шерникау, лауреат премии 1981 года, учрежденной земельным правительством Нижней Саксонии для поддержки растущих талантов, во время праздничной церемонии вручения ему награды министром громогласно заявил: «Я переведу эти деньги на счет кружка друзей Театра на Бульте. Лишение ТАБа дотаций – это предостережение нам, удостоенным сегодняшней чести. Гарантий, что тебя будут поддерживать, не существует. Да, это предостережение, и оно относится к обеим сторонам». И снова скандал вокруг ТАБа, к великому сожалению министра, стал предметом обсуждения не только на страницах газет.

Вскоре после этого мы дерзко вмешались в кампанию по подготовке к выборам в ландтаг. При финансовой поддержке некоторого числа независимых противников Альбрехта – их долевое участие колебалось от 5 до 100 марок – я издал крупноформатные плакаты «Предвыборной инициативы ТАБ», расклеив их на рекламных тумбах. На них, с указанием автора, была напечатана цитата Альбрехта о пытках. «Выборы проходят быстро – сожалеть потом придется долго (таким рискованным комментарием мы ее сопроводили) – потом очутишься на дыбе и не будешь знать, как туда попал». В добавление к плакату с омерзительным изречением государственного философа мы выпустили также несколько наклеек. Самой популярной оказалась такая: «Культура: "Лучше Брехт, чем Альбрехт!"» Бесспорная истина.

Кстати, я снова послал переводной чек премьер-министру за использование его высказывания – на этот раз на сумму 4 марки 50 пфеннигов: тираж был маленький. И снова за день до выборов чек был погашен.

Когда пресса злорадно сообщила об этом факте, Альбрехт походя обронил журналистам: он-де на этот раз тотчас же велел отправить деньги в виде пожертвования одной антикоммунистической организации. Но квитанция, подтверждающая перевод, к сожалению, затерялась где-то на почте…

Наконец пришло приглашение на процесс, который состоялся в верховном земельном административном суде в Люнебурге. Закончился он быстро, а для земельного правительства – безболезненно. Все мои попытки затронуть политическую сторону дела были решительно отвергнуты. Но, как я быстро понял, это не повлияло на ход разбирательства.

Вначале председательствующий вынес на обсуждение вопрос, не оживляет ли такое «яркое пятно», как ТАБ, общую картину культурной жизни земельной столицы. Затем он извлек из судейского стола и предъявил представителям земли их собственный финансовый план.

– Вы же писали господину Киттнеру, – дружески начал он, – что нехватка средств вынуждает вас отказать ему в дотации. Но вот здесь, в конце 1980 года, виден остаток бюджетных средств на сумму 1 767 70 марок. И из этой суммы вы ничего не смогли выделить ТАБу?

– Ну, мы же все знаем, что такие планы, по сути, являются макулатурой, – убеждала противная сторона.

Судья удивленно поднял голову.

– Я в своей жизни привык относиться к таки вещам по-другому…

После обеда суд огласил приговор. Апелляция была отклонена: решение властей объявлялось противозаконным. За ТАБом было признано если не право на дотацию, то, по меньшей мере, право получить обоснованное объяснение, почему в ней отказано. В отношении законности прежних отказов было выражено серьёзное сомнение. В подаче новой апелляции земельному правительству было также отказано.

«Киттнер против Альбрехта – 2:0!» – такое сообщение прошло вечером по радио, оно же на следующий день появилось в газетах. Нам удалось и на этот раз поставить на место всемогущего владыку, наш верный адвокат Германн вошел в историю как победитель над королем административного права. Вечером, во время представления, публика встретила это известие бурными аплодисментами.

Но кроме политического успеха и множества поздравлений, этот триумф нам практически ничего не дал. В мае 1983 года я получил ответ на свое заявление от 3.11.79 года (!): тот же отказ (хотя он уже был признан судом противозаконным), только сформулированный в других выражениях. Разумеется, министр вновь отклонил нашу просьбу о выделении нам субсидий. Однако мотивировка на сей раз по своему откровенно издевательскому характеру превосходила все предыдущие, что исходило ранее от земельного правительства.

«Я полагаю, что нам не следует выдавать дотацию на покрытие расходов программы кабаре, задача которого, по его собственному признанию, состоит в том, чтобы «наглядно и доступно объяснять положение вещей в государстве, демонстрировать конкретные недостатки, показывать, что надо менять, а еще лучше – как можно исправить положение». Это определение действительно было взято из одной моей публикации, где я рассуждал, каким я вижу кабаре. Если ее всерьез используют для того, чтобы отказать театру в финансовой поддержке, то в Нижней Саксонии в будущем будет непросто осуществлять постановки Брехта и Петера Вайса, Дарио Гро или Киппхардта. Потому что… но читаем ответ дальше – здесь уже сатира превращается в балаган: «Если государство полностью или частично возьмет на себя покрытие дефицита подобного кабаре, то ему угрожает опасность быть неверно понятым: решат, будто оно разделяет звучащие со сцены политические формулировки. Одно это уже само по себе противоречит положению о том, что государство, согласно статье 5 раздела 3 Основного закона, должно занимать непредвзятую позицию».

Разумеется, и самому составителю должна быть понятной вся нелепость подобной аргументации. Но логикой здесь и не пахло. Нам снова предлагали идти по проторенной дорожке, то есть подавать жалобу. Только вот приговора из-за перегруженности судов многочисленными делами раньше двух-трех лет нечего было и ждать. После этого правительство со своей стороны снова подаст апелляцию, спустя два года потерпит очередное поражение в высшей инстанции, а затем где-нибудь в 1990 году сфабрикует очередной, еще более нелепый отказ…

Плох тот сатирик, который позволяет правительству выставлять себя на посмешище; нужно сделать так, чтобы все было наоборот. В январе я забрал из суда свою очередную жалобу. А министру направил такое письмо:

«…Если Вам от этого станет легче: жалобу на Вас я из суда забрал. Но не радуйтесь преждевременно! У меня теперь будет куда больше времени для того, чтобы направлять свою сатиру против Вас и Вашей политики. А ведь это главное, не правда ли?

Ваше заявление о нейтральности правительства нельзя расценивать иначе как попытку попробовать свои силы в сатирическом жанре. Таким образом, отныне я вынужден рассматривать Вас как своего конкурента. Тем не менее я хочу быть к Вам великодушным и выдвинуть Вашу кандидатуру на соискание очередной премии в области искусства малых жанров. Ваше умение превращать реальную действительность в балаган непревзойденно, здесь Вам нет равных.

И раз уж волею судьбы мы стали в некотором роде коллегами, я не хочу – такой уж я! – чтобы Вас продолжали упрекать в растранжиривании денег налогоплательщиков на ведение бесконечных судебных процессов. Вам ведь так необходимы средства на поддержку княжеской ветви Вельфов, на дальнейшее представительское расширение охотничьих угодий магнатов за государственный счет и прочие подобные культурные мероприятия. Вперед! И удачного распределения средств, выделяемых на искусство. После того, как Ваш друг по партии Дреггер потребовал от населения «гражданского повиновения», я ожидаю Ваших приказов. Тем самым, отношения между деятелями искусства и теми, кто это искусство финансирует, после длительного времени были бы поставлены, наконец, в соответствующие рамки.

С приветом от коллеги!»

Киттнер перед театром. Надпись: "Последний театр по пути в Хильдесхайм"

За стенами суда борьба, разумеется, продолжала разгораться. Наши единомышленники и на этот раз не оставили нас без поддержки. Добрых две сотни: деятелей искусства подписали открытое письмо протеста против новых репрессий. Чтобы не оставлять никаких неясностей относительно своей позиции, правительство дополнительно сообщило, что «оно не заинтересовано» в гастролях других коллективов на сцене ТАБа. В ответ на это немедленно откликнулся Эккехард Шалль, ведущий актер и директор основанного Брехтом театра «Берлинский ансамбль», предложив выступить два раза бесплатно на нашей сцене. И вскоре, наверняка к величайшей злобе министра, в городе появились плакаты: «Гастроли солидарности в пользу ТАБа: Эккехард Шалль (ГДР), брехтовский вечер № 3».

Не столь солидарной оказалась позиция сатирического журнала «Титаник», который любит изображать из себя левое издание. В своем июльском номере за 1983 год они включили меня в «семерку самых неприятных личностей», а за упорство, с каким я отстаивал достоинство своего театра и его право на дотации, объявили меня «двуличным». По их мнению, мое кабаре можно «спокойно прикрыть»: воспринимать его всерьез все равно-де больше нельзя, поскольку оно стремится к получению государственных дотаций.

Я решил применить к коллегам-сатирикам столь же высокие мерки, с какими они подходили ко мне. На глазах у свидетелей я позвонил в редакцию, назвался «депутатом ХДС Веделинком» и от имени фракции ХДС попросил поддержки в предстоящих дебатах в ландтаге. Мои нападки против «кумира левых Киттнера», которого лучше всего было бы утопить, и против «левой мафии», засевшей в парламенте и университете, не только не встретили возражений со стороны руководителя издательства Зондермана и со стороны редакции, но и сопровождались восторженными комментариями. С радостной готовностью было выражено согласие поддержать фракцию ХДС и ее студенческую организацию, «ведущую тяжелую борьбу в университете». Поддержка должна быть оказана в виде поставок тиража того самого сомнительного номера «Титаника» по бросовой цене и предоставления права на бесплатную перепечатку упомянутой статьи в студенческом журнале ХДС. В качестве ответной услуги я пообещал договориться с фирмой по производству печенья в Бальзене о помещении в «Титанике» рекламы на целую страницу. Мы пришли к согласию, что так будет лучше, чем печатать объявления от имени самого ХДС. В заключение я попросил директора издательства сохранить в тайне договоренность об обмене рекламой бесплатной перепечатке статьи: «Было бы ужасно, если бы обо всем этом пронюхали левые и опубликовали бы все это в своих газетах». На что последовал чёткий ответ: «Боже упаси…»

Не спас. Левый журнал «Конкрет» вскоре после этого напечатал выдержки из стенограммы беседы, подтверждающей такой необычный сговор.

Я же послал «Титанику» запись беседы для публикации в следующем номере. К сожалению, моя реальная сатира не удовлетворила высокие запросы неподкупных и строгих критиков. Зато министр ХДС по делам искусства Т. Кассенс подробно цитировал в ландтаге левый «Титаник». Дебаты, развернувшиеся по требованию депутатов СДПГ В. Холтфорта и Р. Зилькенбоймера, снова были бурными.

Представитель ХДС Бризе высказался наконец откровенно (цитирую из протокола): «Какой оценки заслуживает некий представитель легкого жанра – я отказываюсь в этой связи применять к нему понятие «деятель искусства», – который только и думает о том, чтобы ниспровергнуть наше государство и его органы (реплика Ганзойера, ХДС: «втоптать в грязь»), который, если судить по его высказываниям, мечтает о совершенно ином государственном строе и даже стремится к нему, но при этом не стыдится одновременно быть на содержании у того самого государства, против которого он борется?»

Ну разумеется, сутенер Киттнер, а не Флик превратил это государство в проститутку! Депутат «зелёных» доктор Липпельт иронически осведомился, уж не собираются ли выдать дотацию Киттнеру лет этак через 50, когда он, подобно Брехту и Лессингу, станет классиком. Выкрик депутата ХДС Ганзойера: «Через 150 лет!» Тайсен, ХДС, председатель комитета по вопросам культуры: «К тому времени и он уже сойдет в могилу».

Когда позднее стало известно другое высказывание этого господина, согласно которому нацистские фабрики смерти были сравнительно «гуманными», поскольку все якобы происходило «в считанные секунды», у меня мурашки пошли по коже.

К этому времени я уже устал постоянно писать жалобы в судебные инстанции, вместо того чтобы работать над более для меня важными текстами кабаре. А вот если соединить ту и другую деятельность – вот был бы выход из положения. Так, к великому удовольствию публики, я в конце представлений зачитывал вслух тексты последних прошений в адрес министерства.

«Уважаемый господин министр!

С радостью и удовлетворением отмечаю высказанное публично намерение господина премьер-министра сделать культурную жизнь земельной столицы еще более представительной, выделив средства для этих целей. В этой связи мне бросилось в глаза, чего не хватает нашему маленькому театру. За несколько домов от нас находится консульство Республики Италии. Каждый год в день национального праздника там вывешивают государственные флаги. У нас же, немцев, нет даже флагштока! Учитывая, что Бишофсхолердамм служит главной дорогой, ведущей в город, и во время проведения ярмарок здесь часто появляются приезжие и даже иностранцы (что особенно важно), наше производственное собрание в составе трех человек, руководствуясь чувством гражданской ответственности, приняло решение ликвидировать этот досадный пробел в области представительства и государственного самосознания. Говоря коротко: мы хотим; соорудить мачту для подъема флага на площадке переду театром и совершать подъем флага, по крайней мере, в дни выборов и дни рождения премьер-министра. Разумеется, подъем флага может осуществляться и в другие дни, которые определит земельное правительство. Возможен также ежедневный подъем флага в присутствии всего персонала ТАБа.

Прошу дать соответствующие указания. Общая стоимость реализации проекта при скромном, но достойном оформлении составит 700 марок, включая налог. У нас же, однако, на эти цели имеется всего лишь 150 марок. Поэтому я прошу выделить из земельных средств 550 марок для покрытия недостающей суммы. Дополнительные расходы на оплату аренды земельного участка мы будем нести сами. Учитывая объявленное господином премьер-министром намерения предпринять кое-что и в этой области и неоднократно высказывавшейся Вами готовности финансировать строительные проекты ТАБа я надеюсь, что к моей просьбе отнесутся с пониманием.

Мы охотно укрепим у подножия мачты и небольшую табличку с надписью: «Это сооружение, служащее представительским целям, было воздвигнуто на средства земельного правительства». Торжества по случаю открытия могли бы состояться в присутствии его представителей.

Это сооружение могло бы помочь окончательно устранить недопонимание, существующее у членов фракции ХДС в ландтаге, по поводу моей деятельности. Оно, как Вы знаете, обусловило высказывание депутата Бризе в парламенте, что Киттнер якобы «хочет ниспровергнуть государство и его органы». Собственная мачта для флага сделала бы невозможным появление таких заслуживающих сожаления неверных оценок. Самые недальновидные могли бы отныне говорить не о «ниспровержении», а о «подъеме».

Примечание: разумеется, две мачты вместо одной сделали бы зрелище еще более представительным, что несомненно пошло бы на пользу государству».

Киттнер во время избирательной компании. Написи на наклейках: "Остановить Альбрехта",

"Культура: лучше Брехт, чем Альбрехт!", "Все, что угодно, только не Альбрехт" и другие

Через несколько месяцев, после неоднократных напоминаний с моей стороны, я получил наконец ответ. Разумеется, отрицательный: издевку раскусили.

Ради полноты повествования следует упомянуть, что я провел еще один тест. В Нижней Саксонии есть положение, по которому писатель, работающий над книгой, может обратиться в ведомство по культуре с просьбой оказать ему денежную помощь. Что я и сделал. Разумеется, я получил отказ, причем на этот раз он не заставил себя ждать. Но ничего другого я не ожидал, да и не хотел. В противном случае эту мою выходку с обращением за пособием можно было бы легко обернуть против меня самого.

 

КАК ОДНАЖДЫ ШВАБСКИЙ СТУДЕНТ ВНЕС ЯСНОСТЬ В СИТУАЦИЮ

Зима в 1976 году пришла на четыре дня раньше, чем мы предполагали, составляя план наших поездок-турне. Она не наступила, а в буквальном смысле слова обрушилась на нас: снежный ураган, тьма египетская, гололед на дороге такой, что даже грузовики заносит. В такую погоду, когда сидишь за рулем со взмокшей спиной, считаешь каждый километр. В голове одна мысль: все билеты проданы, начало представления в 8 часов, два часа – отдай, не греши – на установку декораций и подготовку реквизита, на часах уже четверть восьмого, а впереди 94 километра пути…

По дороге из Австрии мы попали в Равенсбург (больше ползли, чем ехали), разумеется, опоздали на два часа. Но 500 студентов, что собрались в лекционном зале педагогического института, разместившегося в старом монастырском здании, терпеливо ждали: скорее всего не потому, что так уж жаждали нас видеть, а просто пользовались возможностью побыть в тепле и немного оттянуть возвращение домой, о котором страшно было подумать.

Атмосфера в зале была сердечной, студенты – народ легко воспламеняющийся, и мы согрелись не только телом, но и душой. Было уже далеко за полночь, но сна у всех нас, как говорится, не было ни в одном глазу. Как обычно, после представления планировалась дискуссия.

«Есть у кого-нибудь вопросы, замечания? Может быть, что-то неясно?» – крикнул я в битком набитый зал.

В ответ – молчание. Это было странно: за последние 15 лет за программой всегда следовали горячие дебаты в лучших студенческих традициях.

Но я не отступал. Зная, что тот, кто задает вопросы первым, всегда робеет, я, чтобы облегчить ему задачу, высказал несколько положений, которые, по моему расчету, должны были спровоцировать дебаты. Ничего не вышло. В такой ситуации и три минуты тянутся страшно долго. Все молчали, но никто не уходил. Полная тишина, ни покашливаний, ни ерзанья на стуле. Все было, как во сне.

Наконец один из сидевших в зале поднялся с места: «Киттнер, ты что, не знаешь, чего от нас требуешь? Мы ведь живем в земле Баден-Вюртемберг, каждый из присутствующих здесь собирается стать учителем, а ты хочешь, чтобы мы открыто высказывали свои политические убеждения».

Гром аплодисментов. Дискуссия закончена. После этой речи все стало на свои места. На участке планеты под названием ФРГ температура упала не только за окном. Я тогда понял, что, когда мы во время нашей программы в особо острых местах, а также по окончании сцены на мгновение выключаем свет, мы не только подчеркиваем значимость сказанного, но и оказываем нашей публике в известном смысле дополнительную услугу: ведь в темноте лучше аплодировать, во всяком случае, безопаснее.

 

КАК ОДНАЖДЫ ГОСПОДА ИЗ РАТУШИ ХОТЕЛИ ЗАЩИТИТЬ КОНСТИТУЦИЮ

Помню, однажды в Вуппертале с большой помпой проходил фестиваль под лаконичным названием URBS . Во время его проведения предполагалось продемонстрировать культурные достижения индустриального города в условиях капиталистического общества конца 60-х годов. Устроители его оказались людьми, не боящимися дискуссий. Участники имели возможность и продемонстрировать таланты, и высказать свое мнение. Пригласили и меня.

Мое выступление проходило в палатке, которая была разбита прямо перед ратушей. Выступать в па латке непросто, поскольку уличный шум, легко проникая сквозь материю, создает раздражающий звуковой фон. Поэтому нужно здорово постараться, если хочешь задеть людей за живое. Однако в этот раз все проходило на редкость хорошо: публику удалось расшевелить, и, когда я рискнул в тех местах, где нужно было говорить очень тихо, не форсировать голос, возникла та самая напряженная тишина, при которой как говорится, слышно было, как пролетает муха. Не последнюю роль при этом играла отлично отлаженная техника.

Звуки, проникая, разумеется, за стены палатки, достигли и зала ратуши, где как раз в это время заседала фракция ХДС. Судя по всему, мой голос был настолько хорошо слышен, что у господ возникло ощущение, что обращаются непосредственно к ним, и представители народа спустились вниз!

Произошло нечто совсем непривычное в истории моего кабаре: фракция ХДС в полном составе смешалась с публикой. Я сразу же это почувствовал. Господа начали вытворять то, что на их собственном жаргоне, когда речь заходит об их политических противниках, именуется «беспорядками»: они протискивались вперед, яростно расталкивая плотно сомкнутые ряды, они свистели, улюлюкали, горланили кабацкие песни, вставляли реплики. Один из господ продемонстрировал известное мастерство, громко и художественно рыгая.

Не скрывая насмешки, я призвал парламентариев не вести себя, как переростки из ССНС, на что последовал лаконичный ответ: они-де должны защитить конституцию от вредных влияний.

В подобных случаях я всегда люблю точность.

«Каких именно влияний?»

«Ясно каких, ваших!»

Тогда я начал цитировать по памяти: «"Земля и её недра, полезные ископаемые и средства производства… могут с целью обобществления быть объявлены всеобщим достоянием, или может иметь место иная форма совместного пользования ими". Это то самое, от чего вы хотите защитить конституцию?»

В палатке стало очень тихо. Несколько подавленных смешков. Многие помнили текст.

Ответ не замедлил: «Да, именно эти настроения необходимо душить в зародыше». Взрыв смеха несколько поубавил самоуверенности у господ из ХДС.

Теперь разделаться с ними ничего не стоило. «Считаете ли вы так же, как и я, что людей, выступающих против конституции или отдельных ее положений, можно назвать в полном смысле слова врагами конституции"?»

«Разумеется».

Взрыв хохота, буря аплодисментов.

Когда я просветил политиков, явившихся защищать конституцию, что то, против чего они так яростно ополчились, является слегка сокращенной статьей 15 Основного закона ФРГ, они, к моему удивлению, даже не смутились: «В нашей конституции нет такой статьи!» Безапелляционно. В испытанной манере парламентариев: сначала все отрицать.

Ставилось под сомнение и наличие статьи 26, предусматривающей наказание тем, кто будет уличен в подготовке к наступательной войне. Тут они не были совсем уж неправы, так как до сих пор практически не выработаны и не применяются к виновным в подобных действиях какие-либо меры наказания, как того требует конституция. Во всяком случае, ни создатели, ни покупатели танка «леопард» (а в основном танками именно этой модели оснащен бундесвер) не отсиживают срока в какой-нибудь богом забытой тюрьме ФРГ. При этом уместно будет вспомнить, что правительство ФРГ в течение многих лет отказывало Саудовской Аравии в поставках именно «леопарда», обосновывая свой отказ тем, что это для обороны совершенно непригодное, чисто наступательное оружие, представляющее, таким образом, угрозу для других государств региона. Но рассматривать подобное признание как первый шаг на пути к исправлению – это значило бы требовать от федерального правительства слишком многого. К тому же почти все камеры наших тюрем забиты участниками мирных демонстраций, которые так яростно требуют разоружиться, что их действия можно подогнать под статью, предусматривающую наказание «за принуждение». Позанимав в тюрьмах все места, они мешают тем самым творить правосудие над другими нарушителями. Если посмотреть на дело с этой точки зрения, то статья 26 конституции окажется не более чем макулатурой и ее в самом деле можно считать не существующей.

Я тогда постоянно возил с собой вместе с реквизитом текст конституции. Но даже когда я показал господам из ратуши напечатанные черным по белому обе статьи, они только слегка смутились, но не отступили от своих позиций: «Это устаревший текст»!

А ведь именно это место в конституции является важнейшей гарантией того, что у нас есть будущее. Но подобным господам до будущего нет никакого дела!

 

КАК Я ПРОСВЕТИЛ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ, НЕ СКАЗАВ НИ ЕДИНОГО СЛОВА.

Городские власти промышленного Эсслингена (Швабия) решили: необходимо что-то предпринять, чтобы подогреть интерес молодых избирателей к предстоящим выборам. Отцы города сообразили, что при осуществлении такого похвального намерения политическое кабаре может оказаться совсем не лишним, и я получил приглашение выступить. «В заключение (это устроитель вечера велел напечатать на плакате, извещавшем о выступлении Киттнера) – дискуссия при участии всех партий, представленных на выборах». Значит, один кандидат от коммунистов тоже имел право высказаться.

Я с удовольствием отметил это обстоятельство, которое в ФРГ отнюдь не является делом само собой разумеющимся, как, возможно, представляется некоторым моим наивным современникам. Обычно коммунисты на такие мероприятия не допускаются. Чаще всего дискутируют, как это в таких случаях говорится, «партии, представленные в парламенте». Между собой. Это удобно. Все носит семейный характер, и покой гарантирован.

Но в Эсслингене демократия котировалась высоко, и затея обещала много интересного.

В этот раз я готовился к выступлению особенно тщательно: ведь для кабаретиста очень важно проверить на публике, не затупилось ли острие его сатиры, а на этот раз объекты, на которые оно было направлено, сидели в зале.

За два дня до мероприятия – я был в турне в каких-нибудь 60 километрах от Эсслингена – меня вдруг настиг в гостинице звонок какого-то господина из муниципалитета: «Господин Киттнер, я лично очень огорчён, но мы вынуждены отказаться от вашего выступления, но гонорар вам, разумеется, будет выплачен».

Отцы города струхнули. Но позволить им вытирать об меня ноги… Я заявил протест, не грубо, но твердо, не помогло. Даже мое замечание, что по договору в имеет право не только на гонорар, но и на выступление, не произвело никакого впечатления. «Мы просим извинить нас, господин Киттнер, но мы вынуждены остаться при нашем решении». Знаменитый швабский либерализм.

И вот в моей жизни случилось нечто, совсем для меня необычное: впервые в жизни у меня был оплаченный отпуск, а я этому совсем не радовался.

Что делать человеку, если на него вдруг неожиданно сваливается свободное время? Я поехал в Эсслинген, но отнюдь не для того, чтобы, ссылаясь на мое право «вновь предложить свои услуги», продемонстрировать свою готовность выступить. Нет, я просто xoтел, чтобы меня увидели, моей целью было не дать организаторам мероприятия воспользоваться дешевой отговоркой, что, мол, «артист внезапно заболел». Пусть открыто объяснят своим молодым гражданам истинную причину «запрета на выступление».

Администрация со свойственной ей аккуратностью аннулировала забронированные для нас номера в гостинице, но публику «аннулировать» было уже невозможно: зал был переполнен. Когда я вошел, чтобы поискать себе место, раздались, как обычно, аплодисменты – все ждали начала моего выступления. Никто ничего и не подумал сообщить молодым избирателям, которых усиленно обхаживали. Возможно, это случайное упущение в действительности не было таким уж случайным. Ведь собралось около 800 зрителей, чтобы посмотреть программу театра политической сатиры. На такую приманку, как обещанную в заключение дискуссию, как показывает опыт, много публики не заманишь. Дискуссия проходила как «нагрузка». Поэтому устроители вечера сделали рекламу почти исключительно за счет киттнеровских плакатов. Вздумай они при этом взимать входную плату, их за это можно было бы притянуть к суду, квалифицировав их действия как мошенничество.

Кабаре, как я полагаю, призвано разоблачать, показывать обманутым, что их обманывают, и объяснять, каким образом это делается. В тот вечер, как выяснилось, мне удалось это даже без выступления.

Организатор мероприятия без всяких предварительных объяснений объявил о начале «заключительной дискуссии». Сначала было тихо, все думали, что в программе произошли перестановки, но потом просочились слухи, и ропот недовольства в зале стал заметным. А когда загнанный в конце концов в угол оратор вынужден был все объяснить, началось форменное столпотворение: свистки, улюлюканье. Публика скандировала: «Голосовать! Голосовать! Мы хотим Киттнера!» Это было здорово! Теперь бы мне ничего не стоило завладеть микрофоном. Но я хотел как можно ярче показать молодым людям действие запрета на выступление и демонстративно остался сидеть на моем стуле в партере.

Позже я узнал, что на случай голосования, относительно результатов которого сомнений быть не могло за сценой стояла группа блюстителей порядка, готовая силой выдворить Киттнера из зала. Если бы я знал об этом раньше! Уж я бы нашел способ продемонстрировать либерализм во всем его блеске!

Шум не стихал. Оратор бормотал, что, мол, «некоторым демократическим партиям выступление кабаретиста нельзя навязывать, в противном случае они уйдут». В ответ – скандирование: «Ну и пусть уходят! ХДС – вон!»

Присутствующие на вечере работники телевидения отключили камеру: ведь их задачей было показать, что на собрании молодых избирателей царит мир и гармония.

И тут ответственного за проведение вечера осенило: нужно спросить мнение представителей партий. Обиженных зрителей не нужно было просить дважды: они тут же взяли кандидатов на выборы в оборот. Только представитель ГКП и один из трех присутствующих на сцене социал-демократов однозначно высказались за мое выступление. Ответы прочих будущих представителей народа были уклончивы. Они-де готовились к совершенно другим темам. Например, как на Западе нужно защищать свободу слова от красных… Теперь даже самый равнодушный к политике юнец из присутствующих в зале мог получить исчерпывающее представление о свободе мнений. В зале продолжали скандировать. Десять или двенадцать человек из публики, собиравшихся принять участие в дискуссии, продолжали выкрикивать: «Го-ло-со-вать! Го-ло-со-вать!» Тогда представитель партии ХДС поднялся со своего места в президиуме, степенно подошел к микрофону, величественным жестом успокоил толпу и произнес исторические слова: «Это демократическое собрание: о голосовании не может быть и речи!»

Остается добавить, что оба представителя партий боровшихся на собрании за право Киттнера выступить, были избраны в городской парламент большинством голосов. Вероятно, кое-кто из ребят понял, что почем, и сделал правильные выводы.

 

КАК ОДНАЖДЫ ХДС ИСПОЛЬЗОВАЛ МЕНЯ В СВОЕЙ ПРЕДВЫБОРНОЙ КАМПАНИИ

В 1975 году я выступал в Бад-Мариенберге – городке в Вестервальде, где избиратели предпочитают цвета поближе к черному. Утром после выступления я решил перед отъездом еще раз пройтись по главной улице и при этом наткнулся на предвыборный стенд ХДС. Наряду с яркими проспектами там для поднятия настроения угощали вином. Но то, чем потчевали публику четверо франтоватых агитаторов за стойкой, назвать благородным напитком было никак нельзя. Мерзкая бурда из хвалебных од нашим крупным предпринимателям, всегда готовым пойти на жертвы ради общего блага, сказок о равных возможностях в условиях капитализма и побасенок, столь любимых в реакционных кругах, о правительстве, которое в угоду коммунистам готово выгнать честных граждан из их собственного жилища.

Какое-то время я стоял и слушал этот бред, потом не выдержал и энергично вмешался в дискуссию. И, к счастью, не без успеха. Когда у господ консерваторов иссякли аргументы, они принялись за старую песню: «Он подкуплен этими, с Востока». Наругавшись всласть, господа оттерли меня от стенда, не забыв предварительно щелкнуть камерой. Как я полагал, для пополнения коллекции снимков врагов государства.

Неделю спустя пресс-бюро переслало мне для информации страницу из одной местной газеты, близкой к ХДС. В центре полосы красовалось то самое фото: Киттнер у рекламного стенда. Подпись была простои и хлесткой: «Самый почетный зарубежный гость у предвыборного информационного стенда, где под прибаутки за бокалом вина бойко шла партийная информация».

 

КАК ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ ОДНАЖДЫ УГРОЖАЛ ПУТЧЕМ И ЧТО ПО ЭТОМУ ПОВОДУ СКАЗАЛ МИНИСТР

Это случилось в Блаубойрене , маленьком, расположенном неподалеку от Ульма местечке, с которым связано множество старинных преданий (из-за консервативно настроенного потенциала избирателей его следовало бы назвать Шварцбойреном ).

Был там молодежный центр, члены которого по мере сил пытались не дать господствующим в городе реакционным настроениям задушить все прогрессивное. Разумеется, молодым людям в этой борьбе приходилось нелегко. Я старался время от времени помогать им, выступая на вечерах солидарности. Впервые это случилось в одну из суббот незадолго до выборов в бундестаг осенью 1979 года.

Молодые люди арендовали один из залов муниципалитета. Когда мы с Кристель приехали, то увидели, что здание окружено машинами бундесвера. В парке группами разгуливали солдаты. Может быть, кто-то что-то напутал и не знает, что здесь затевается? Или, может быть, мы не туда попали? К Дело быстро разъяснилось: парашютно-десантная часть из Нагольда, печально известная системой жестокой муштры, организовала в соседнем зале по случаю маневров бал. Коллеги из молодежного центра подозревали, что объявленный незадолго до этого в спешном порядке бал был не более чем попыткой отвлечь людей от проводимого нами мероприятия (в маленьких городках этот прием еще срабатывает), но доказать это, разумеется, было невозможно.

Наше представление шло полным ходом, зал был переполнен. Даже несколько молодых солдат, улизнувших с бала, пробрались с помощью публики к нам через окно. Наша программа, судя по всему, пришлась им больше по вкусу, чем псевдопатриотические танцы по службы.

Во время антракта в фойе сошлись участники обоих мероприятий: и пришедшие на бал в своих парадных мундирах, и молодые люди в куртках с приколотыми к ним значками, призывающими бороться за разоружение. Как это обычно бывает, завязывались дискуссии. Ко мне в сопровождении полудюжины любопытствующих новобранцев приблизился, сверкая серебром мундира, весьма самоуверенный господин, старший фельдфебель, как я, плохо разбирающийся в знаках различия штатский, узнал позже.

«П… – корректно представился он и добавил приветливо, без малейшего оттенка недоброжелательности: Желаете сигарету, господин Киттнер?» И тут же: «Ну что, подстрекаете нашу молодежь?» Когда же после иронической пикировки выяснилось, что я являюсь приверженцем политики разрядки и противником запрета на профессии, он заявил: «Знаете, если бы после выборов в бундестаг к власти пришло правительство левых – не имеет значения, на основе какого большинства, – то мне и многим моим товарищам было бы ясно, как надо действовать: одна ночь – и с этой нечистью было бы покончено!» И добавил: «Все левые – враги конституции… Когда я заметил ему, что он сам, объявивший себя защитником конституции, судя по всему, готов ее попрать, он ответил категорично: «Мне на это наплевать. У меня зуб на левых!»

Я стал обвинять его в том, что его намерения пугающе напоминают путч в Чили, на что господин старший фельдфебель заявил еще откровеннее: «Да, конечно, там это тоже было вызвано необходимостью». И, между прочим, посоветовал мне своевременно позаботиться о политическом убежище. «Но только не в Австрии, не в Швейцарии и не в ГДР. Слишком близко».

И еще любезнее: «Желаете прикурить?»

Его новобранцы, к счастью, реагировали на все не так, как, вероятно, хотелось бы господину воспитателю. Они за его спиной строили гримасы, крутили пальцем около лба (жест, который во всем мире означает одно и то же), что слегка успокоило меня, хотя, конечно, это был кукиш в кармане. Осмелятся ли они, если дойдет до настоящего дела, воспротивиться приказу своего начальника. Вряд ли.

Штатская публика, следившая за нашим разговоров громко возмущалась. Но, если настанет день «икс», П. не на них сделает свою ставку. Скорее наоборот.

В дальнейшем я во время выступлении нередко рассказывал об этом случае. Один из немногих прогрессивно настроенных офицеров бундесвера, член профсоюза, стоящий на левых позициях, посоветовал мне написать обо всем случившемся тогдашнему министру обороны социал-демократу Леберу. К этому совету офицера подтолкнули, помимо всего прочего, и причины частного характера: у него была та же фамилия, что и у старшего фельдфебеля, вынашивающего планы путча. И когда я в очередной раз рассказывал всю эту историю, в Эссене перед аудиторией (собралось десять тысяч молодых людей) возникла путаница. Таким образом, капитан П. кровно был заинтересован в том, чтобы в это дело была внесена ясность. Это совпадало и с моими интересами, и я написал министру.

Это было тем более важно, поскольку в последнее время в рядах бундесвера участились пронацистские выходки: вечера с участием членов ХИАГ, символические награждения «железными крестами», выступления в казармах старого нациста Руделя. Была даже опубликована фотография капитана бундесвера, члена НДП Н., на которой тот при полном параде был запечатлен в момент, когда он «угощал» пинками распространителей левых прокламаций, в то время как его солдаты в шлемах, выставив вперед автоматы, устремились на группку «возмутителей спокойствия».

Ответ министра – он и в самом деле дал себе труд лично ответить мне на пяти страницах – был однозначным: он брал под защиту своего фельдфебеля П. Жизненный опыт сделал-де из П. «убежденного антикоммуниста». Это министр отмечал явно с одобрением. «А так как Вы, уважаемый господин Киттнер, во время дискуссии назвали себя коммунистом (я, правда, ничего подобною не говорил, но фельдфебель, учтя царящую в ФРГ атмосферу антикоммунизма, использовал этот маневр как средство самозащиты)… и поскольку Вы вместе с другими участниками дискуссии подвергли яростным нападкам правительство, делая его ответственным за безработицу среди молодежи, а также порицая его за отказ принимать на государственную службу коммунистов… словом, этого Вам господин старший фельдфебель П. Вот в пылу долгой полемики и прозвучали процитированные Вами высказывания господина фельдфебеля П.».

Итак, фельдфебель ничего не отрицал. Он только «уточнил» в своем официальном ответе министру, что «…левыми подразумевались коммунисты». И еще: «Меня спросили, одобряю ли я путч в Чили. Поскольку против коммунистов я боролся бы и в Германии, я ответил, что считаю путч допустимым средством предотвратить распространение коммунизма». Потом прибавил из осторожности (никогда не знаешь, как повернется дело): «…но я при этом никак не могу одобрить массовых убийств и пыток».

Министру, таким образом, все было ясно. «Политическая и гражданская благонадежность старшего фельдфебеля П. у меня не вызывает сомнений, он не является политическим радикалом ни правого, ни левого толка…»

Теперь и мне было ясно, где социал-демократический министр видит демократическую середину. У Пиночета? В словах воспитателя «граждан в униформе» он лично для себя угрозы не усматривал. Ведь тот в конце концов говорил о «левом правительстве в ФРГ».

 

КАК Я ОДНАЖДЫ ЗАСТАВИЛ ЗАДУМАТЬСЯ ШТАБНЫХ ЧИНОВ

В середине 1969 года несколько газет опубликовали план путча под кодовым названием 07-03-Е. В соответствии с этим планом в случае триумфальной победы СДПГ на предстоящих выборах предполагалось захватить власть в правительстве и отдать посты начальников окружных управлений офицерам бундесвера. Кроме того, планировалось выявить и ликвидировать «политический неблагонадежные элементы». Профессор истории из ГДР Альберт Норден на одной из пресс-конференций в Берлине обнародовал этот документ, заявив, что он изъят из сейфа реакционного баварского политика Франца- Йозефа Штрауса. Профессор Норден не назвал имени своего доверенного лица из окружения Штрауса, чтобы не повредить ему.

Штраус был и остается в числе крайне правых, он – представитель консервативного политического курса ФРГ. Будучи министром, он однажды обманул парламент. Суд в своем приговоре констатировал, что от министра «попахивает коррупцией» и что у него, мягко говоря, «сложные отношения с демократией». Для многих, и в первую очередь для иностранцев, он является олицетворением «отвратительного немца» со всеми его негативными качествами. В анекдотах его порой сравнивали с Гитлером. Обвиненный во взяточничестве, Штраус был вынужден распрощаться с министерским креслом, однако позднее вновь добрался до постов и чинов в Бонне.

Когда Киттнер берет в оборот бундесвер, он знает, о чем говорит

Разумеется, технических средств, какими располагает кабаретист, явно недостаточно, чтобы проверить справедливость такого тяжкого обвинения, как планирование путча, хотя замечу, что от бывшего министра, который обычно сутяжничает по любому поводу, в данном случае не поступило никакого опровержения. Тот факт, что боннские власти не спешили с расследованием, показался мне достаточным основанием, чтобы включить в программу сатирические рассуждения на тему, в состоянии ли политик правого толка осуществить в ФРГ такую затею, как путч. Результат испугал меня самого, да и у многих зрителей, судя по затянувшемуся молчанию, по спине прошли мурашки…

Вскоре меня пригласили выступить на одном политическом мероприятии евангелической академии в Локкуме неподалеку от Ганновера. Я удивился, узнав, что моей публикой будут высшие чины бундесвера. Разумеется, согласился: такая возможность сатирикам левого толка предоставляется нечасто.

Непривычная для меня аудитория оказалась просто группой офицеров, любителей дискуссий, считавших себя в бундесвере самыми либеральными и прогрессивно мыслящими. Но после первых же бесед с ними я был вынужден с тревогой констатировать, как много было во взглядах этих «прогрессивных» старопрусской косности. Какими же тогда должны быть те, которые сами себя считают правыми и консервативными? Страшно подумать.

Представление началось. В этот раз военные фуражки господствовали и в зале, и на сцене: главной темой моего выступления я сделал, разумеется, войну и мир – причины возникновения первой и усилия по сохранению второго. Военным невредно было послушать, как все это представляет себе обыкновенный штатский. То место в программе, где говорилось о 07-03-Е, было встречено полным молчанием. По окончании программы предусматривался «разговор с артистом». Первый вопрос, разумеется, касался того обстоятельства, о котором господа в военной форме, судя по всему, не были информированы.

Как Киттнер однажды заставил задуматься высших штабных офицеров…

«А скажите-ка, дорогой мой, в том месте, где вы говорили о путче, вы не сгустили краски? Ведь это же вес высосано из пальца, не правда ли?» Тогда я зачитал вслух все, что было написано в газете об известном документе, и добавил скромно, что сам, разумеется, не могу судить о том, насколько соответствует действительности то, что там написано. И тут я решил воспользоваться случаем и, принимая во внимание состав аудитории, прояснить для себя техническую сторону вопроса.

«Господа, – сказал я (поскольку именно так обращаются к старшим офицерам. Назвать их «солдатами» невозможно: это обращение является привилегией рядовых). – Господа! Все вы знаете бундесвер лучше, чем я. Таким образом, вы квалифицированнее можете судить о том, возможен ли государственный переворот, я имею в виду техническую сторону вопроса) с помощью армии. Я знаю, что не могу требовать от вас раскрытия государственной тайны, поэтому мы сделаем иначе. Насколько мне известно, в ваших кругах особенно высоко котируется «слово чести». Так вот, если хоть один-единственный из вас в течение пяти минут встанет и открыто перед другими даст честное слово, что механизм командования бундесвера сам по себе исключает или по крайней мере затрудняет организацию путча, ну, скажем, к примеру, со стороны бывшего министра обороны, хорошо знакомого с «кухней» армии (включая ее иерархию и систему прохождения приказов), так вот, если кто-то из вас даст «слово чести», что такое невозможно, тогда я изымаю это место из программы и признаю, что зря беспокоился».

Мой расчет был прост: «слово чести» в офицерской среде – вещь весьма серьезная, и, таким образом, если бы кто-то и дал требуемое заверение, а оно не соответствовало бы действительности, он в глазах друзей потерял бы лицо. Ведь все присутствующие, кроме меня (а ниже майора здесь никого не было), знали организацию и систему прохождения приказов по армии и имели возможность тотчас же или позднее проверить правдивость такого заверения. Кто рискнул бы перед своими товарищами нарушить «слово чести»?

Если же кто-нибудь все-таки решился бы дать требуемое заверение, оно должно было бы выглядеть хоть в какой-то степени правдоподобным. Тогда и я бы немного успокоился. Но только немного. Ведь если и предусмотрены какие-то предохранительные меры к недопущению путча, то они не дают полной гарантии, ибо не знаешь, когда правящие рассматривают путч действительно как путч, а когда изображают его как «меру по защите демократии».

Но до таких тонкостей дело не дошло. Ни один из офицеров не решился ответственно заявить, что, по его мнению, путч силами бундесвера осуществить невозможно. По крайней мере, если говорить о технической стороне дела.

Я выждал пять минут, глядя на секундомер моих часов. У многих офицеров за время долгого молчания на лбу выступил пот. И выглядели они явно смущенными. Это делает им честь.

Последовавшая за этим дискуссия прошла в целом неплохо. Принесла ли она пользу, не знаю. Хотелось бы надеяться. До путча тогда дело не дошло. Да это и было бы, несмотря на победу на выборах социал-либеральной коалиции, совершенно излишне.

 

ЧТО И ТРЕБОВАЛОСЬ ДОКАЗАТЬ

Однажды – было это в 1980 году – мне пришло голову: а не поработать ли немного социологом-лириком? Тем более что программа моего кабаре называлась: «Прислушиваясь к народу».

Во время трехнедельного турне от Регенсбурга до Киля я, по меньшей мере, раз двадцать, подходя к газетным киоскам, спокойно, но решительно спрашивал «"Ежедневную брехню", пожалуйста». Во всех случаях, как и ожидалось, мне, не задавая никаких дополнительных вопросов, без колебаний протягивали газету «Бильд».

Такой высокий процент попаданий (100 процентов из 100) во время опроса даже небольшой группы граждан, безусловно, встречается нечасто, однако этот факт не ставит под сомнение научную серьезность эксперимента. Дело, вероятно, заключается в том, что дать правильный ответ на вопрос всем испытуемым было очень несложно.

 

СВОБОДА ПЕЧАТИ

Как-то вечером после выступления в одном западногерманском промышленном городе я совершенно случайно неподалеку от театра встретил в пивной журналиста, с которым мы были давно знакомы. Он работал редактором в отделе литературных рецензий местной газеты.

«Ах, это ты, – приветствовал он меня, – а я, в общем-то, собирался сегодня посмотреть твою программу, хотел написать рецензию».

«Так тебя же не было в зале?»

«Нет, – ответил газетчик, – понимаешь, я подумал, что, если я о твоей программе напишу положительный отзыв, мне это будет поставлено в минус: у нас планируется рационализация, то есть на носу увольнения. Напиши я разгромную рецензию – окажусь лжецом: я ведь признаю, что ты здорово работаешь. Можно, конечно, пойти на компромисс: рассказать о программе, не давая ей оценки, но перед самим собой совестно, да и коллеги с их ухмылками проходу не дадут. Мне, сам понимаешь, и врать не хочется, и рисковать тоже, да и реноме свое терять глупо. Вот я и сказался больным».

Знакомый мой в тот вечер «утопил» свое горе в пиве. Он, конечно, понимал, что внутренняя эмиграция – не выход из положения.

 

ОСТОРОЖНОСТЬ

После гастролей в моем театре одного из моих коллег (программа его была далека от политики) знакомый журналист (в театр он пришел по собственной инициативе, как частное лицо), так вот, он, прощаясь со мной поздним вечером перед дверями театра, сказал: «Только прошу тебя, не рассказывай никому, что я опять был у тебя!»

Случай этот не единственный. То, что я рассказал о нем, не следует рассматривать как порицание журналиста и моего друга, а только обстановки в стране, которая так охотно называет себя свободной.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ УЗНАЛ, ЧТО ВЫХЛОПНАЯ ТРУБА ИМЕЕТ ОТНОШЕНИЕ К ПОЛИТИЧЕСКИМ СВОБОДАМ

Однажды я получил извещение из полиции. Я должен был уплатить 100 марок штрафа и, кроме того, в картотеку дорожно-транспортных нарушений во Фленсбурге мне добавляли еще три пункта. Основание: на моей машине сзади укреплена овальная пластинка с сокращенным обозначением страны – ФРГ…

Я до сих пор рассматриваю этот штраф как наказание, вынесенное по политическим мотивам, поскольку по сей день не могу понять, почему Федеративная Республика Германии, которая официально заявила, что отказывается от своих притязаний на единоличное представительство немецкого народа, так упорно сопротивляется тому, чтобы ее называли полным именем. Спортсмены этой страны во время международных соревнований отказываются (по указанию сверху) маршировать на стадионе как спортсмены Федеративной Республики Германии, хотя в их паспортах в графе «Гражданство» значится черным по белому: «Федеративная Республика Германии». Подчеркиваю: речь идет даже не о сокращенной формуле ФРГ, а о названии государства, написанном полностью. Так вот, когда спортсмены требуют, чтобы на транспарантах было написано «Германия», такое поведение может показаться непредвзятому зрителю не совсем нормальным, если он не знает всей политической подоплеки. США ведь не считают, что это сокращение умаляет их достоинство и не требуют, чтобы во время мероприятий международного характера им дали право выступать под именем «Америки». Но фээргевским судьям, по-видимому, такие взгляды чужды, и вот я должен теперь расплачиваться за нарушение официальных предписаний.

В другой раз я убедился на собственном опыте, как законы, регулирующие дорожное движение, в общем-то, совершенно необходимые, могут служить инструментом в руках полиции, желающей взять в оборот политически неугодных. В 1977 году я выступал с моей программой в Альфельде (маленьком городке в Нижней Саксонии) на окружном собрании членов ''Германской коммунистической партии, которая, к слову сказать, никогда не возражала против аббревиатуры ГКП. Окна гримерной выходили во двор и на улицу, таким образом во время антракта я и мог видеть, как Двое полицейских внимательно осматривали на стоянке машины моих товарищей и что-то записывали, вероятно, номера. В заключение они еще раз, не торопясь, объехали в своей патрульной машине вокруг здания. Такая практика пополнения полицейского досье давно не является чем-то необычным, не раз я наблюдал подобное, например, во время профсоюзных мероприятий.

Поздно вечером, когда публика разошлась, мы с Кристель час спустя наконец-то покинули зал (надо было ещё всё размонтировать, сложить в машину технику, костюмы и реквизит). Не успели мы отъехать и 300 метров от места выступления, как нас обогнала полицейская машина. Жезлом мне было показано что я должен подъехать к тротуару. Полицейские были вежливы и категоричны. «Мы заметили, что насадка на выхлопе вашей машины на 2 миллиметра длиннее, чем положено».

Он буквально так и сказал: «два миллиметра». «Попрошу ваши документы на машину и ваши права, не исключено, что вы получите предупреждение».

Несколько человек, которые стояли напротив, у пивной, наблюдая за происходящим, рассмеялись.

Я усомнился, что полицейские могли заметить такие тонкости с точностью до миллиметра ночью из окна движущегося автомобиля да еще на некотором расстоянии. Я сказал им об этом. «Такие вещи мы видим», – строго заявил один из стражей порядка. Другой побежал к полицейской машине и в самом деле притащил раздвижной калибр. Смерили – два миллиметра! Я недооценил остроту ока закона.

Но тут меня осенило: «Ах, да, вы измерили все на стоянке, когда записывали номера участников собрания».

Проникновенно и безапелляционно, как обычно говорят чиновники, желающие тебя в чем-то убедить, один, судя по всему старший, ответил: «Мы такими делами не занимаемся. Мы живем в демократическом государстве; здесь каждый может собираться где и когда хочет. Я не понимаю, о чем вы говорите. Мы и на стоянке-то не были». Вокруг толпились люди. Он просто не мог позволить себе сознаться: мол, «вынюхивал» что-то на стоянке. И он продолжал свои записи, дабы потом за эту мелочь прислать мне повестку в суд в связи с неслыханным нарушением правил.

Окружающие нас люди переговаривались, кто-то бормотал о тупоумии полиции. Я воспользовался этими настроениями и попытался отговорить служителей закона от их замысла. Не отступая ни на шаг от истины и прибегнув к искусственному бюрократическому немецкому языку, что вполне гармонировало с ситуацией, я заявил: «Эти насадки были всего неделю назад установлены в солидной мастерской, которая официально заказала их в соответствии с предложением фирмы-изготовителя, поскольку серийные изделия были несколько коротки, следствием чего было быстрое закопчение номерных знаков, из-за чего я имел неприятности с полицией. Кроме того, машина с новыми насадками четыре дня назад прошла техосмотр. Контролеры не обнаружили никаких отклонений от норм, включая и несчастные насадки. Хотя бы на миллиметр». Я настолько был уверен в своей правоте, что добавил: «Если вы, прислав мне повестку, непременно хотите выставить себя перед судом на всеобщее посмешище, сделайте это!»

После недолгого препирательства, в котором активно участвовала публика, выкрикивавшая: «Вы просто придираетесь к человеку!» – мы пришли к соглашению по поводу длины насадок (оба ретивых стража чувствовали себя к этому моменту весьма неуютно). Все прозвучало строго и официально: «Хорошо. Я ограничусь в данном случае предупреждением. Вам следует заплатить 10 марок. Согласны?»

Я, чтобы избавить себя от дальнейших неприятностей, заплатил и получил свои бумаги обратно. Зрители разошлись. Я уже собирался уезжать, как вдруг один из полицейских наклонился к окну: «А чья это была вторая ганноверская машина на стоянке?» Я не мог ему ответить – хотя бы потому, что меня душил смех.

 

ОШИБКА

Поэт и революционер Эрих Вайнерт в Федеративной республике практически никому неизвестен. Это объяснимо в стране, где антикоммунизм возведен в ранг государственной доктрины, где 9 мая кое-кто продолжает оплакивать как «день катастрофы», поражения, а не праздновать как день освобождения немецкого народа от гитлеровского фашизма. Вайнерту, видимо, никогда не могли простить того, что он под Сталинградом в окопах боролся с нацистами с помощью мегафона и силы своего слова. Так возникла парадоксальная ситуация, что имя этого немецкого патриота и писателя (его произведения на полке занимают три четверти метра) больше говорит людям в Советском или на Кубе, нежели в германоязычной ФРГ. Подобное невежество постоянно вызывало у меня раздражение. Дабы создать противовес этому, а еще и потому, что большая часть произведений Вайнерта продолжает сохранять актуальность и по сей день, я выпустил в 1977 году программу, посвященную поэту: «Красный пожарный». Впервые в ФРГ целый вечер со сцены исполнялись произведения и песни этого пламенного борца.

Тем приятнее, что во время первого же представления зал на 800 мест был переполнен молодежью. Может быть, небольшую роль сыграл здесь и привлекательный плакат. На нем был изображен Вайнерт с пожарным шлангом в руке, бившая из него струя воды образовывала большую красную звезду. Было вмонтировано также и мое фото – на сцене, в каске пожарного. Текст звучал так: «Дитрих Киттнер. "Красный пожарный". Ревю Эриха Вайнерта».

Перед началом представления один из журналистов спросил меня – можно предполагать, что в силу своей профессии он был начитанным человеком: «Вы что, пользуетесь теперь услугами другого гастрольного агентства?»

Я ничего не понял, и он, видя мое молчание, указал на плакат: «Ну вон же, написано: ревю Эриха Вайнерта».

На такого нельзя даже хорошенько обозлиться – негодовать надо на обстоятельства, благодаря которым возникают подобные глупые вопросы.

 

КАК ОДНА ГРАЖДАНКА С ТРУДОМ ПОНЯЛА, ЧТО СВОБОДА МНЕНИЙ ИМЕЕТ ГРАНИЦЫ

Нередко в моем театре после представления разгораются жаркие дискуссии.

«Знаете ли, господин Киттнер, – сказала как-то в один из таких вечеров пожилая дама, сидевшая за столом под номером 2,- вот вы пригвоздили к позорному столбу все пороки нашего государства. Может быть, вы и правы. Но все-таки я здесь, в ФРГ, могу свободно высказать свое мнение, на той же стороне я не посмела бы и рта раскрыть». Говоря о «той стороне», она имела в виду ГДР.

Я знаю, что пресса в ФРГ, за редким исключением, старается создать у своих читателей образ закрепощенного, угнетенного «жителя зоны», который, опустив голову и не решаясь поднять глаза, боязливо крадется по мрачным улицам, ежеминутно опасаясь, как бы во время очередной облавы его не схватили и не отправили в Сибирь.

Киттнер и гитара неразлучны на сцене

Разумеется, существуют и вариации на тему в зависимости от уровня интеллигентности той или иной читательской группы, но, в принципе, образ уже устоялся. Я же во время своих гастролей по ГДР не раз имел возможность убедиться, что проблемы, общественные и политические, обсуждаются здесь представителями всех слоев общества с таким интересом, какой у граждан ФРГ, черпающих информацию в основном в «Бильд-цайтунг», редко встретишь. Не раз доводилось мне в ГДР сталкиваться с откровенными критическими выступлениями. Энтузиазм, с которым каждая сторона отстаивала свое мнение, напоминал по накалу спортивную борьбу. Информированность участников дискуссий о положении дел в своей стране и соседней ФРГ всегда намного выше, чем у граждан западногерманского государства, которое, оставив позади себя период «экономического чуда», медленно, но верно вступило в полосу кризиса. Не раз я желал моим соотечественникам, кичащимся так называемыми «западными свободами», в такой же мере интересоваться делами своей страны, как это делают в ГДР. На это, к слову сказать, направлена и моя деятельность кабаретиста.

Итак, я прежде всего спросил даму, столь гордящуюся возможностью свободно выражать свое мнение: «А откуда вам так хорошо известно, что те, «на той стороне», не имеют возможности ничего сказать? Откуда вы получаете информацию о положении дел в соседней стране?»

На это последовал краткий и точный ответ: «Я читаю "Франкфуртер альгемайне" и "Вельт"».

В подобных случаях, как это ни трудно, смеяться нельзя, чтобы не получить упрека в заносчивости. Вина не только самой дамы, что она считала ведущие печатные органы реакции хорошими газетами.

«Видите ли, – начал я осторожно, – "Франкфуртер альгемайне" является, как известно, рупором крупного капитала, ну, а "Вельт" – издание Шпрингера. Вы в самом деле думаете, что они могут дать объективную информацию о ГДР?»

«Я тоже об этом думала, – призналась она, – но что я могу сделать?»

«Как что? Откажитесь на полгода от одного из изданий, они ведь все равно по большей части пишут одно и то же. И выпишите вместо него какую-нибудь левую газету. Это не значит, что вы тем самым станете разделять ее курс, но вы будете получать информацию с обеих сторон, сможете сравнивать и, тем самым, лучше все себе представлять».

Ответ меня поразил: «Я не могу себе этого позволить».

«Но ведь вы сэкономите, отказавшись от подписки на "Вельт" или "Франкфуртер альгемайне"».

«Нет, я имею в виду не то, – пояснила женщина, – с финансовой точки зрения это не проблема. Но я уже больше пятнадцати лет работаю бухгалтером в одном фирме. Дом, в котором я живу, принадлежит моему шефу, он живет прямо надо мной. Если он увидит, что в мой почтовый ящик постоянно кладут левую газету… Знаете, я уже слишком давно там работаю, а кроме того, не так молода, чтобы начинать все сначала.

Поразительно, что женщина даже в тот момент поняла, как она довела до абсурда выдвинутый ею же самой тезис. Так крепко засело то, что в нее вдалбливали годами. Понадобилось по меньшей мере полчаса (и это был нелегкий труд), чтобы доказать ей что она противоречит сама себе.

И эта дама, безусловно, не является в нашей стране исключением.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ УДОСТОИЛСЯ ВЫСОЧАЙШЕЙ ПОХВАЛЫ

Кабаре, если рассматривать его как занятие, требующее немалых усилий, – это нечто большее, чем ежевечернее пребывание по 2-3 часа на сцене со своей программой. Ведь текст, который ты произносишь, следует вначале сочинить, а значит, предварительно собрать и выверить материал. Затем перевести все на язык кабаре, написать подходящую музыку, придумать и достать реквизит. К этому следует прибавить плакаты, идея оформления которых – тоже твое дело, как и эскизы программок.

Все перечисленное еще можно рассматривать как творческую работу, которая приносит удовлетворение. Но, помимо этого, никто с тебя не снимет огромного количества унылых, изматывающих обязанностей, которые к творчеству уже никакого отношения не имеют. Пробивание и организация выступлений, связи с прессой, составление графика… Словом, то, что видит зритель, – это лишь верхушка огромного айсберга. На один написанный текст кабаре приходятся тысячи писем по организации гастролей. Ко всему еще нужно прибавить 60 тысяч километров, которые я ежегодно проезжаю, гастролируя по стране, и 22 километра вручную проложенного кабеля, необходимого, чтобы все осветить и озвучить. Все это редко учитывается при оценке нашей работы.

Я подсчитал однажды, что на каждое выступление приходятся примерно девять часов подготовительной работы. Когда я принимаю участие в забастовке с требованием ввести 35-часовую рабочую неделю, я при преследую и свои личные интересы, поскольку моя рабочая неделя равняется 91,5 часа.

Как-то раз, выступая в Хайденхайме на вечере, организованном профсоюзами, я готовил сцену к выступлению. Особенно долго мне пришлось повозиться с установкой главного прожектора на 8-метровой высоте. Лежа на животе на пыльных балках (левой ногой зацепился за распорку, а правой балансировал в воздухе), я пытался укрепить прибор весом в 3/4 центнера и придать ему нужный наклон. Грязная и трудоемкая работа до седьмого пота.

Тем временем внизу в зале ужинали приятели моих коллег с окрестных предприятий. Они могли наблюдать за моими гимнастическими упражнениями, которые я исполнял, каждую минуту рискуя сломать себе шею. Когда я, потный, перемазавшийся пылью и совершенно задохшийся, через полчаса спустился вниз, пожилой коллега подошел ко мне и спросил: «Это ты будешь потом выступать?»

Тяжело дыша, я подтвердил это.

Тогда он протянул мне свою кружку пива и произнес великие слова: «Теперь я понимаю, почему тебя называют певцом рабочего класса!»

Честно говоря, похвала эта сняла с меня всю усталость.

 

КЛАССИКА В КЛАССОВОЙ БОРЬБЕ

Выступление мое в профсоюзном центре по вопросам образования, как всегда, закончилось дискуссией. Мероприятие было в общем-то открытым, и поэтому в зале оказалась небольшая группа леваков, которая пришла в надежде устроить здесь бучу или на худой конец спровоцировать ее. Эти апологеты псевдоромантической революции, которую они весьма приблизительно представляли себе, пытались в бурные 60-е годы внедриться в профсоюзы, чтобы использовать потом их трибуну для провозглашения откровенно антипрофсоюзных идей. Это было для них редкой возможностью сблизиться с рабочими – ведь на их собственные псевдореволюционные митинги рабочие даже по ошибке не заходили.

В тот вечер все шло, как обычно бывает на подобных мероприятиях, где предпринимаются попытки перевербовать кого-то на свою сторону. Самонадеянные критики профсоюзного движения вынуждены были вскоре признать, что они до сих пор не посчитали нужным стать членами профсоюза и платить взносы, (поэтому они быстро от нападок перешли к обороне, что не помешало им и в дальнейшем докучать собранию изложением своих личных взглядов и проблем. Стереотипное «да, это так, но…» было приемом, с помощью которого отщепенцы пытались обойти основные вопросы рабочего движения, превращали дебаты в мучительный сизифов труд. По прошествии почти трех часов эти зануды признали свое поражение и, хлопнув дверью, покинули зал. Все с облегчением вздохнули.

Тогда один из присутствовавших в зале подошел к проигрывателю и положил на диск пластинку с произведениями Генделя. Молодые рабочие, которых нечасто увидишь в городских концертных залах, с удовольствием слушали музыку.

Когда отзвучали последние такты, один парень нарушил тишину, деловито заметив: «Ах, если бы социализм уже победил! Тогда можно было бы наконец спокойно слушать Генделя!»

 

КАБАРЕ

Однажды мне довелось выступать в Билефельде. Это был акт солидарности с бастующими рабочими. Мы с коллегами были по горло заняты, сооружая импровизированную сцену, когда к нам неслышно подкатил один из тех украшенных мерседесовской звездой автомобилей, которые сами по себе являются показателем высокого социального положения их владельцев и на которых предпочитают разъезжать менеджеры концернов и мясники. Из лимузина вышел господин в белоснежной рубашке и сером в голубизну костюме – летней форме руководителей среднего звена в промышленности. Как я узнал позднее, этот денди был одним из управляющих предприятия. Из толпы послышать несколько иронических замечаний в его адрес. Господин в сером вытянул вперед руки, как бы успокаивая толпу. Он хотел что-то сказать. Воцарилась гробовая тишина.

«Господа…» – торжественно начал он. Громовой хохот трудяг в голубых рабочих комбинезонах был ему ответом. Господин понял, что совершил промашку, и решил поправиться. «Дорогие коллеги», – снова начал он. Взрыв смеха. Те, кому понятие «классовая борьба» было известно только понаслышке, могли восполнить пробел в образовании, к тому же на живом примере. Рабочие держались за животы от смеха.

Парламентер от руководства еще раз попытался завладеть вниманием: «Мы все сидим в одной лодке…»

То, что началось после этого, смехом уже назвать было нельзя. Это был гомерический хохот, настоящая оргия смеха. Люди фыркали, рычали и повизгивали от удовольствия. И длилось это несколько минут. Ни один кабаретист, клоун или комический актер не смог бы вызвать такую бурю.

Господин, красный как рак, поспешил укрыться в своей роскошной машине. «Господа рабочие» не обращали больше на него никакого внимания, они все еще досмеивались. В состоянии полнейшей паники он дал газ и укатил, но думаю, что, пока он ехал, смех «коллег» еще долго преследовал его.

У меня в этот день публика, сидевшая в зале была в отменном настроении. И это неудивительно при такой запевке.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ ОДЕРЖАЛ НЕОЖИДАННУЮ ПОБЕДУ

В мае 1982 года, несмотря на энергичные протесты населения (включая представителей городских властей и земельного парламента), в Ганновере была организована выставка-продажа электронной военной техники. Город был охвачен волнением.

Все, начиная от простых, скромных обывателей до шокирующих своим видом и поведением панков, были единодушны: «Мы по горло сыты войнами, уберите оружие из этого города!» Размах движения замолчать было невозможно. Даже в полицейском отчете сообщалось, что только в одной самой крупной демонстрации приняли участие 40 тысяч человек. Следовательно, и число присутствующих при этом полицейских исчислялось как минимум пятизначной цифрой. Город и его окрестности напоминали военный лагерь. Во время митинга, возможно с целью отрепетировать все действия на случай введения чрезвычайного положения, в качестве меры устрашения прямо над нашими головами летали шесть или семь полицейских вертолетов. Кто хоть однажды слышал этот действующий на психику рёв, вселяющий ужас и одновременно пробуждающий в людях агрессивные чувства, тот поймет, чего стоило сохранить порядок в многотысячной армии демонстрантов, пришедших выразить свой протест, и не дать спровоцировать людей на эксцессы.

Отряду полицейских в количестве ста человек были даны права взять штурмом коммуникационный центр «Рашплатцпавильон», когда там будет заседать собрание полномочных представителей демонстрантов. Причем боевые действия разрешалось открывать без предупреждения, не дожидаясь какого-нибудь особого повода Стражи закона и порядка бесчинствовали, буквально как вандалы. Два часа спустя в полицейском донесении, как это обычно бывает в таких случаях, говорилось об «ошибке, происшедшей, к сожалению, по вине какого-то начальника полицейского отряда, который вообще был не из этого района».

На следующий день полицейские службы дали своим подопечным указание начать с демонстрантами дискуссии, чтобы «разрядить» обстановку. Полиция и в самом деле в своем рвении слишком далеко зашла и навлекла на себя возмущение общественности. Теперь повсеместно можно было наблюдать оживленные диалоги между теми, кто приехал в зеленых полицейских машинах и униформе того же цвета, и представителями противной стороны.

Об одной такой беседе я хочу вкратце рассказать, поскольку в ней был затронут важный вопрос, касающийся пользы, которую приносят демонстрации. «Ты думаешь, нам нравится стоять здесь? – спросил меня молодой полицейский. – Пять дней без перерыва в наряде, спать можно только в выставочном зале, куда набивают до ста человек. Конечно, у нашего брата поднимается злость на вас. Ну зачем, спрашивается, вы затеяли эту демонстрацию? Это же ничего не даст. «Скажи, – возразил я, – как ты думаешь, только честно: следующая выставка оружия тоже будет проходить в Ганновере?» «Ну, это вряд ли – после того цирка, что был здесь. Конечно, нет. Если на дело смотреть так, то вы и вправду своего добились». Его коллеги, стоявшие рядом, задумчиво и согласно кивнули. Красноречивое признание.

Перед митингом протеста (официально заявленном и разрешенном), начало которого было приурочено к торжественному открытию выставки в Штадтхалле, где и собрались его участники, весь жилой район на несколько километров был герметически оцеплен полицией. Не забыты были и уличные заграждения, наличие которых можно было объяснить не только необходимостью обеспечить оборону, но и тем, что Закон об облавах применялся на практике. Здесь можно было вволю поиздеваться над людьми. Допускался не только контроль, но и личный досмотр граждан. Около сотни людей, как мы узнали, были окружены на площади, большинство их арестовано и увезено на машинах. Без каких-либо объяснений причин. Подразделения полицейских останавливали автобусы и трамваи, заставляли всех выходить, тщательно проверяли документы у пассажиров. Даже, к примеру, моя 75-летняя мать, человек сугубо мирный, никогда не принимавшая участия ни в каких противозаконных действиях, тоже была подвергнута унизительной процедуре.

Разумеется, на следующий день полиции было чем похвастаться. Особенно много говорилось о конфискованном «оружии». В качестве такового в списке значились канистры с бензином, железные прутья, мотоциклетные цепи и многое другое. Свидетели, правда, сообщали, что в «вещественные доказательства» в основном попали запасные канистры с бензином, домкраты, гаечные ключи и другие инструменты, которые вытащили из машин и объявили конфискованными.

Мотоциклистам в шлемах, ношение которых предписывается законом, не разрешали проезжать, ссылаясь на постановление, запрещающее демонстрантам скрывать или маскировать свое лицо. Если же они появлялись без шлема, их опять-таки не пропускали, поскольку они нарушали правила дорожного движения. Мы узнали также, что жители домов, выходивших на площадь, где проводился митинг, не имели права покидать жилище. Хотя я мог доказать, что мои родители живут в оцепленном районе, мне только после третьей попытки было разрешено проехать. При этом, разумеется, и переписаны данные моих документов и зафиксирован номер машины.

Митинг, проходивший под открытым небом на территории, огороженной колючей проволокой, носил подчёркнуто мирный характер – несмотря на многочисленные провокации со стороны полицейских. Спустя примерно час, когда уже все закончилось и только человек двадцать-тридцать, вероятно, особенно возмущенных неуместным «рвением» властей, стояли, разбившись на группы, и никак не могли закончить дебаты, – так вот, спустя час проволочные заграждения – этот «образец демократии» – все еще не были убраны. Все проходы были закрыты и охранялись полицейскими отрядами.

Я намеревался проехать домой кратчайшим путем. И, кроме того, хотелось посмотреть, что будет, если я попробую «прорваться». Я подъехал на машине к заграждению, вышел и подчеркнуто вежливо спросил у полицейского, будет ли – и если «да», то когда – разрешен проезд. «Здесь проезд запрещен», – услышал я. «А как же я в таком случае попаду в "Ганновер-96"? Туда по-другому не проедешь». И это действительно было так. Ресторан местного футбольного клуба «Ганновер-96», работавший как обычное предприятие общественного питания, находился на полдороге к моему дому, и я, разумеется, тут же почувствовал желание воспользоваться этим обстоятельством из тактических соображений.

«Можете выпить пива и в другом месте!»- Полицейский весь подобрался и, как мне показалось, крепче сжал свою дубинку. С одной стороны, мне было немного не по себе, но с другой – не хотелось и спускать ему так просто. «Ну, уж это вы должны предоставить решать самому человеку, где ему пить пиво». И добавил подчеркнуто бодрым тоном: «Могу я поговорить с вашим начальником, возможно, он в курсе?» «Его здесь нет, он там, сзади. А ну, давайте проезжайте!» Он чуть-чуть приоткрыл заграждение и с угрожающим видом шагнул ко мне. Теперь не оставалось ничего другого, как идти напролом: «Тогда позовите его, пожалуйста, я хотел бы поговорить с кем-нибудь более компетентным».

«Не могу его позвать!» – Полицейский даже побагровел от злости. Дело принимало плохой оборот, поэтому я заговорил с ним почти официальным тоном: «Пожалуйста, пойдите к вашему начальнику, передайте ему привет и спросите, на каком основании я лишен свободы передвижения? – Я выпалил это строго-поучительным тоном законника. – Демонстрантов, которые могли бы угрожать спокойствию и порядку, уже нет, Закон об облавах на Ганновер не распространяется. А если да, то прошу сообщить, каким судьей, когда и где был объявлен вступившим в силу параграф 131 Уголовно-процессуального кодекса». Вначале я решил, что полицейский набросится на меня, но он взял себя в руки и поковылял назад. Видимо, мой авторитетный тон сработал. К тому же, возможно, он узнал меня: мое имя и название театра были крупными буквами написаны на машине. А он наверняка слышал, что защищаться я умею (пусть даже потом, публицистическими или в случае необходимости юридическими средствами). Когда тебя немного знают, это хоть и небольшая, но все-таки защита. Кроме того, у парня хватило выдержки. Так или иначе, но по возвращении моего посланца случилось маленькое чудо. Я еще издалека услышал, как главный, ответственный за ворота, рычал на своих подчиненных: «Открыть! Открыть!» Пока те, скрепя сердце, возились с замками (им все еще не верилось, что дано такое указание), он добавил: «Я говорю это совершенно серьезно!» На нас, стоящих перед заграждением, он даже не смотрел, когда громко, почти истерически заорал на всю площадь: «Пусть проходят! Пусть все проходят! Все!! По мне, так вообще с этого момента пусть каждый проходит, где хочет!» Потом он повернулся к нам своей кожаной официальной спиной и отошел в сторону. Все существо его излучало отчаяние и безнадежность. Люди сначала робко, а потом все веселее стали проходить через заграждение. Я поехал прямой дорогой домой, разумеется, и не думая задерживаться в ресторане клуба. И по сей день я не знаю, какой урок на будущее извлекла полиция из этих событий.

 

КОРИЧНЕВЫЕ СКАНДАЛЫ

Казалось бы, государственные учреждения Федеративной Республики Германии должны по всей строгости закона преследовать малейшие проявления в стране неофашистской деятельности: ведь неслыханные преступления гитлеровского фашизма еще так свежи в памяти. Тем более, что такая деятельность запрещена конституцией и законодательством страны. Но сколько препятствий приходится преодолевать государству, да еще капиталистическому (правда, провозглашающему себя демократическим и правовым), чтобы проводить в жизнь положения своего Основного закона, может порой подумать какой-нибудь наивный человек.

В действительности все выглядит иначе. В духе нерушимых традиций образца 1933 года нацистские сборища в ФРГ проходят под охраной полиции. Пожертвования организациям – хранителям нацистских традиций относятся к разряду «общественно полезных» и не облагаются налогом. Коричневые партии получают прямые субсидии из Бонна, то есть из средств налогоплательщиков. И не реже, чем раз в квартал в газетах появляются сообщения о том, как в очередной раз тому или иному нацистскому преступнику вынесен оправдательный приговор.

Например, в газетах писали, что судьи в Гамбурге отказались от преследования одного эсэсовского главаря, который, по его собственному признанию, собственноручно топил еврейских детей. По мнению судей, его действия нельзя было рассматривать как убийство, ибо отсутствовали, дескать, характерные признаки такового. Во-первых, о коварстве не было и речи, так как матерям, у которых он отнимал детей, было совершенно ясно, что он их тут же убьет. О жестокости, якобы, тоже не может быть и речи, так как он «только» топил свои жертвы. Беспримерный цинизм!

Юристы из Гамбурга упустили из виду еще один признак, по которому действия, совершенные обвиняемым, можно было квалифицировать, как убийство: «произвольное присвоение себе права распоряжаться человеческой жизнью», «низменные побудительные мотивы», а если еще конкретнее: «расовая ненависть». Эти азы правоведения, известные любому студенту юридического факультета, очевидно, не пришли в голову высококвалифицированным судьям из Гамбурга. К таким приговорам у нас уже привыкли, и никакого общественного резонанса гамбургский процесс не вызвал.

Столь вопиющие факты, свидетельствующие о терпимости (да какой там терпимости – поддержке) коричневой нечисти со стороны официальных лиц, нельзя объяснить только атмосферой круговой поруки, которую старые нацисты именуют чувством «товарищества». Федеративная республика охотно предоставляет высшие государственные посты лицам, которые в свое время были никак не наивными юнцами, а активно проводили в жизнь гитлеровскую преступную политику. Причем делали это порой более рьяно, чем того требовала сама нацистская партия.

Основная причина такого положения в том, что фашизм представляет собой всего лишь одну из ступеней империализма в ее самой жестокой, экстремальной форме, традиционный тормозной кран, за который капитал хватается всякий раз, когда ситуация уходит из- под контроля. С этой точки зрения можно спокойно говорить о единстве действий всех правых. Ультра своими террористическими акциями дают благословенную возможность другим «более умеренным» правым («Посмотрите, ведь мы же являемся центром!») заниматься наведением «правопорядка», как они это именуют, то есть ликвидировать основные демократические свободы.

Итак, если разного рода черные, серые и коричневые вороны друг другу глаз не выклюют, то гражданам не остается ничего другого, как, опираясь на конституцию, прибегнуть к самозащите.

Во время избирательной кампании 1969 года в Ганновере повсюду можно было видеть предвыборные стенды неонацистской НДП. В плакатах проглядывало что-то удивительно знакомое: белый круг на красном фоне, и только свастика была заменена тремя буквами НДП. Ничего не поделаешь, им тоже приходится делать поправку на время.

Мы решили подчеркнуть провокационный характер нацистской рекламы: один из наших друзей, работавший в типографии, изготовил наклейки, на которых была изображена запятнанная кровью нацистская свастика, а под ней четкая надпись: «Это не должно повториться!»

Ночью мы вшестером отправились в город и хорошенько поработали клеем и кистью над плакатами НДП. Мы действовали в полном соответствии с духом конституции. Примерно в течение часа все шло как по маслу. А затем на Штайнторплатц нас взяли в клещи коричневые. Слева из резко притормозивших машин выскочили вооруженные дубинками молодчики в количестве, явно превосходящем нас, справа угрожающе и целеустремленно надвигался примерно такой же по численности отряд – крепкие приземистые фигуры. Оказавшись в такой ситуации, мы избрали единственный путь к спасению – обратились в бегство. Мы помчались, что было духу через площадь к воротам типографии, чтобы укрыться под защитой авангарда рабочего класса, а точнее – печатников, которые еще не закончили работу. Фаланга преследователей, сомкнувшая тем временем свои ряды, следовала за нами по пятам.

Когда мы, сильно запыхавшись, очутились во дворе, как раз закончилась смена.

– Эй, что случилось? – преградил нам дорогу один из рабочих. – Что это значит?

Мы показали наклейки:

– За нами гонятся нацисты.

Ответ для нас был, как бальзам на душу.

– Пусть только сунутся.

Рабочие остались во дворе, ребята они были крепкие, как на подбор.

И тут в воротах показались преследователи.

– Ни с места, полиция! – закричал первый. – Никому не уходить со двора. Мы должны проверить ваши документы.

Полиция… Всеобщее недоумение, хотя, одновременно, и некоторое облегчение. Один из печатников запротестовал:

– Оставьте людей в покое. Они ничего плохого не сделали.

– Судья будет решать, сделали или нет.

Поглядите-ка, и Киттнер здесь! Что, парень, где твоё мужество? – издевательски произнес другой преследователь, хватая меня за руку. В душу ко мне закралось подозрение: на улице этот тип размахивал штакетником. Теперь в руке у него ничего не было.

А вы что, тоже полицейский? – спросил я.

Нет, парни, еще хуже – я из НДП. – Все это прозвучало самоуверенно. – Наконец-то мы вас сцапали.

Ситуация прояснилась: налицо был фронт единства действий служителей порядка и неонацистов, объединившихся ради «спасения отечества». Старая военная мудрость: маршировать врозь, наносить удар сообща.

Но не успел я вынести эту тему на всеобщее обсуждение, как случилось нечто непредвиденное. Нашего друга Зиги бесцеремонно схватил другой тип, которого Зиги, разумеется, принял за одного из громил из НДП. Зиги был рабочим автозавода «Фольксваген», белокурый, веснушчатый, в очках с толстыми стеклами, взгляд всегда приветливый. Кто знакомился с ним впервые, видел его неизменно вежливую, сдержанную манеру, тот обычно принимал его за какого-нибудь ученого. У Зиги и в самом деле было необычное увлечение: вместо того чтобы держать, к примеру, голубей, как это делали иные, он посвящал свое свободное время изучению специальной литературы по математике. Когда он однажды, эксперимента ради пришел на лекцию в Технический университет, и там, не будучи знакомым с обычаями студенческой среды, подал реплику с места и с ходу опроверг одного маститого профессора математики (причем сделал это по всем правилам науки), то завоевал у студентов репутацию гениального парня.

Теперь же, когда его грубо схватили во дворе типографии, наш Зиги почувствовал себя оскорбленным.

– Извините, пожалуйста, – сказал он вежливо, – не могли бы вы на минуту отпустить меня?

Ошеломленный столь необычной и не подходящей к ситуации формой обращения, парень ослабел хватку.

Зиги воспользовался передышкой, спокойно положил очки в сторону, прямо на землю, и вновь взялся за ручку ведра с клеем. Грубиян противник тем временем пришел в себя от изумления и вновь попытался крепко схватить его. В ответ Зиги молча надел ему ведро вместе с содержимым на голову.

Спустя полгода, на процессе по обвинению в сопротивлении властям, он мог с полным правом ссылаться на то, что, поскольку в тот вечер представители закона и коричневые смешались в одну кучу, он не в состоянии был отличить облитого клеем полицейского в штатском от неонациста. Что вполне простительно, так как даже наши обученные полицейские в ряде сложных ситуаций нет-нет, да по ошибке кого-нибудь убивают.

«Ошибка» Зиги помогла мне незаметно исчезнуть. В начавшейся неразберихе, когда печатники громко хохотали, две пожилые работницы, настоящие крепкие матушки, встали возле меня по бокам, и мы медленно, стараясь не бросаться в глаза, как бы погруженные в беседу, незаметно добрались до бокового выхода. Женщины похлопали меня по спине: «Давай, беги». Что я и сделал.

Позднее, в полицейском участке, обескураженный старший патруля наверняка спрашивал всех: «Куда же девался Киттнер? Он ведь был у нас в руках».

Однако расследование против меня за «деятельность, представляющую угрозу государству», было начато.

Расскажу еще об одном случае столкновения с коричневыми. В 1969 году глава НДП Адольф фон Тадден решил провести предвыборный митинг в городе Хамельне. И, разумеется, в принадлежащем городу здании Везербергландхалле – отцы города, конечно же, не видели причин, почему бы не пойти навстречу этому крысолову. Ясно, что внепарламентская оппозиция должна была лечь на амбразуру, чтобы спасти политическую репутацию Хамельна. Объявление в «Клубе Вольтера» плюс устная пропаганда – этого оказалось вполне достаточно, чтобы ровно в назначенный час здание было блокировано 800 демонстрантами. Хотя многочисленным полицейским и удалось провести через кольцо окружения кое-кого из сторонников НДП, все равно в конечном итоге коричневому фюреру пришлось выступать перед почти пустым залом, как и должно быть в настоящем правовом государстве.

Оставалось, правда, в тот вечер решить еще одну проблему. Накануне полиция вытащила из машины с громкоговорителем и арестовала нашего друга Фердля Пика, хотя он, будучи официальным кандидатом ГКП на выборах, имел разрешение от властей агитировать таким способом за свою партию. Причиной ареста послужили его многократные призывы дать отпор неонацистам. И вот теперь Фердль, как сообщил нам по секрету один симпатизировавший нам полицейский, сидел в подвальной камере, в четырехстах метрах от полицейского участка. Сам он позднее рассказал нам, что во дворе находились бронированные полицейские машины с включенными моторами, поставленные так, чтобы их выхлопы прямехонько проникали через окно в узкую камеру. Эта пытка не прекращалась, несмотря на его протесты и ссылки на больное сердце.

Нашему товарищу необходима была поддержка. Я переговорил с двадцатью или тридцатью надежными людьми – с каждым по отдельности. И когда минут десять спустя я через мегафон обратился к демонстрантам: «А не пора ли нам всем посмотреть, как дела у нашего Фердля?» – для посвященных это было сигналом. Они немедленно двинулись в путь. Другие тоже быстро сообразили, в чем дело. Буквально в течение нескольких секунд 800 демонстрантов без какой-либо команды направились к полицейскому участку. Полиция, давно уже привыкшая к тому, что все начинания внепарламентской оппозиции проходят после долгих дебатов, во время которых тщательно взвешиваются все «за» и «против», оказалась застигнутой врасплох. Потребовалось не меньше пяти минут, пока удалось собрать и рассадить по машинам весь личный состав, согнанный для охраны неонацистов. Когда полицейские машины с бешеной скоростью, с «мигалками» и воем сирен мчались к участку, мы уже стояли перед зданием и громко скандировали, требуя освободить Фердля. Начальник участка с тремя подчиненными загораживал входную дверь, показывая всем своим видом, что ляжет костьми, но нас не пропустит. Правда, в глазах у всех четверых была тревога, а руки они держали на кобуре.

Разумеется, мы и не собирались штурмовать участок. Но для противной стороны самого нашего появления, по-видимому, было достаточно, так как через десять минут мы могли с ликованием заключить нашего Фердля в объятия и успешно завершить акцию. Курт Деммлер, исполнитель песен из ГДР, сочинил позднее балладу об этой истории.

Лично меня ожидало очередное представление. Тогдашний обер-директор Хамельна Грос от начала до конца следил за нашей демонстрацией и действиями полиции по защите неонацистов, стоя в позе полководца на крыше здания. Когда я позднее снова появился на месте блокады, то увидел этого достойного мужа на площади в окружении дискутирующих граждан.

– Что тут произошло? – с невинным видом поинтересовался я.

– Беспорядки, – пояснил он мне. – Вновь объявился этот бродячий цирк Киттнер – Пик.

– Пик? Киттнер? Кто это такие?

Высокопоставленный господин терпеливо обрисовал мне преступную и антиконституционную деятельность господина Киттнера, не стесняясь в выражениях и не жалея красок. Несколько человек, стоявших вокруг нас, изо всех сил старались не расхохотаться.

Я вежливо поблагодарил его за исчерпывающую информацию и ушел. Отойдя на некоторое расстояние, я услышал, как кто-то громко сказал: «Господин Грос, да это он сам и был». Раздался громкий смех.

Когда после этого я вторично столкнулся на площади с господином обер-директором, он залился краской и отвернулся. Позднее этот представитель СвДП стал земельным министром внутренних дел, верховным правителем полиции и ведомства по охране конституции, то есть тех организаций, которые постоянно проявляли по отношению ко мне заботу особого рода. Вот так иногда шутит судьба.

Другой участник событий в Хамельне знал меня гораздо лучше. Когда бы мы, представители внепарламентской оппозиции, ни появлялись на предвыборных митингах коричневого фон Таддена, всегда готовые к антинацистским выступлениям, предводитель НДП: неизменно приветствовал нас с трибуны на манер владельца рыцарского замка: «А вот и Киттнер с его одичавшими обезьянами-ревунами».

Впервые я встретился с обер-нацистом в сентябре 1968 года. За четыре или пять дней до этого, когда я совершал гастрольное турне, мне позвонил один товарищ из Ганновера и сообщил о готовящемся там неонацистском сборище. Как раз в это время в Эссене собрались почти все исполнители песен для работы над выпуском совместной пластинки с произведениями, посвященными рабочему классу, – удачное совпадение. Каждый из коллег наговорил на магнитофон обращение к гражданам Ганновера с призывом принять участие в протесте. Столько знаменитостей можно редко собрать вместе, да еще для агитационных целей в связи с относительно мелким мероприятием. Я и сегодня храню эту кассету, как уникальную политическую реликвию. В сопровождении музыки Теодоракиса запись звучала очень даже неплохо. Правда, мне, не профессионалу звукозаписи, пришлось изрядно повозиться. Но без этой кассеты никак было не обойтись, поскольку после возвращения из турне в нашем распоряжении оставалось всего около двух суток – явно недостаточно, чтобы организовать что-то более внушительное. Листовки втихомолку отпечатал на обрезках бумаги один ученик наборщика, оставшийся в типографии на ночь. Жаль, время было отпускное, и нас, членов «Клуба Вольтера», было в городе не так-то уж много. Только тщательная подготовка могла компенсировать нехватку людей.

Необходимо было принять в расчет, что наша демонстрация скорее всего будет запрещена. Итак, нам следовало с толком использовать короткое время между подачей заявки на проведение демонстрации и отказом властей. С этой целью мы установили в самых оживленных местах Ганновера «агитационные музыкальные автоматы» – машины с громкоговорителями, через которые и транслировали упомянутую магнитофонную запись. Водитель, находясь метрах в двухстах от машины, наблюдал за происходящим и при этом раздавал листовки. Когда запись подходила к концу, он, если вокруг не было ничего подозрительного, садился в машину и переезжал на другое место. Тем самым мы увеличили охват агитируемых и усложнили задачу полиции, стремившейся помешать нам.

Два дня спустя неонацистская процессия в составе, как всегда, не более 500 человек двигалась по направлению к Нидерзаксенхалле. Причем для ее охраны были выделены полицейские в количестве, превышавшем число охраняемых. Наше выступление по распоряжению властей попросту не состоялось. Но прийти на нацистское собрание поодиночке в качестве «слушателей» – этого уж нам никто запретить не мог. Оно было объявлено «открытым». Правда, антифашистам пришлось со скрежетом зубовным заплатить по две марки за вход.

Мне самому, к сожалению, билета в кассе не выдали: «Вас-то мы хорошо знаем». Разумеется, кто-то другой купил мне входной билет. Но и это не помогло. «Ты, красный, сюда все равно не пройдешь – с билетом или без. Будь доволен, что тебе не вломили, как следует». Так пугали меня неонацистские погромщики, про которых ходила особенно дурная слава.

Антифашисты против сборища неонацистов во главе с Тадденом.

В центре – Дитрих Киттнер, имитирующий бесноватого фюрера.

Тогда я вспомнил о лозунге, который полиция охотно использует для саморекламы. «Полиция – твой друг и помощник». Я предъявил старшему наряда мой входной билет и попросил его помочь воспользоваться своим правом присутствовать. «Это открытое мероприятие, на билете не написано, что его нельзя передавать в другие руки. Итак, или вы обеспечите мне проход, или распустите собрание, поскольку оно не носит обещанного открытого характера. Так записано в законе».

Формулировка была чересчур смелой, но она подействовала. Старший наряда – впервые за всю мою жизнь – действительно выделил четырех полицейских, которые проводили меня в зал. Мой восторг по поводу почетной охраны, приличествующей особам, прибывающим с государственными визитами, быстро улетучился, когда я услышал, как один из членов моего эскорта крикнул насупившимся громилам из НДП: «Да вы можете отделать его и там, внутри, если он только раскроет глотку». Но не вышло: нас, противников нацистов, было чересчур много.

Полицейские кордоны, сами того не желая, отделили нас от остальной публики, так что в зале стихийно образовался единый антифашистский блок. Но поначалу мы выглядели не очень внушительно. Скандирование получилось жидким, поскольку всякий раз, как только мы начинали, государственные помощники НДП делали угрожающие жесты, как бы готовясь напасть на нас. И потому Таддену не составляло никакого труда попросту игнорировать нас. В наших рядах нарастало отчаяние. Требовалась искра, чтобы зажечь всех.

И тут мне в голову пришла одна из моих рискованных сценических идей. На столе передо мной стояла пустая кофейная чашка, а на тарелке лежал кусочек сахара. Перочинным ножиком я отрезал с головы клок волос, размочил сахар слюной и с его помощью соорудил себе типично гитлеровские усики. Пробор справа и знакомая всем челка – сходство получилось поразительным до отвращения. Этот грим я освоил у себя в кабаре. Вот только сахар в качестве средства политической борьбы – это было новым в моем репертуаре.

Теперь, встав на стул, я наподобие марионетки сопровождал наиболее существенные высказывания Таддена выбрасыванием вверх правой руки в нацистском приветствии – получалась удачная карикатура на злополучного идола всех коричневых.

Предводитель НДП стал заметно нервничать, сбиваться с мысли, он все чаще хватался за узел галстука и осушал один стакан воды за другим. Но позволить себе на глазах у всех обругать фюрера он не мог. Зато у моих единомышленников это вызвало бурю смеха. А смех оживляет: настроение снова поднялось, скандирование стало звучать громче и решительнее. Вскоре неонацистский агитатор совсем растерялся, он начал спотыкаться, вытирать капли пота со лба и, наконец, окончательно зарапортовался. И только потому, что ему аплодировал его фюрер. Призрак, которого он вызывал к жизни…

Попав в тяжелейшее положение, коричневые вдруг решили показать себя с либеральной стороны. Поскольку их затея сорвалась, они великодушно предложили нам начать дискуссию в надежде усмирить протест, пустить его в нужное русло. «Господин Киттнер может подняться на трибуну и выступить. Ему дается 15 минут. Но без грима».

Может, они испугались, что в противном случае их сторонники, потеряв самообладание, в порыве чувств повскакивают с мест с исступленными криками «Зиг хайль!»?

Я двинулся к сцене. Без грима, так как липкий сахар на верхней губе вызвал уже отвращение, а из-за постоянно сдвинутых бровей у меня начались судороги лицевой мускулатуры. Быть «фюрером» утомительно.

Но члены НДП внезапно решили не давать мне слова. Только поднявшаяся буря возмущения в зале да демонстративное покачивание головой со стороны старшего полиции вынудили их нехотя предоставить мне микрофон.

Фотография этой сцены – Киттнер возле коричневого Таддена у ораторской трибуны НДП, – несомненно, принадлежит к политическим раритетам. Но никому не советую в будущем использовать ее против меня. Ибо текст выступления самым решительным образом противоречил внешне кажущейся гармонии (к сожалению, на снимке его прочитать нельзя).

Я сумел сказать не больше пяти предложений. Когда я упомянул, что Гитлер вместе со своей НСДАП был преступником, то глубоко уязвил коричневые сердца наследников правых ультра. У меня вырвали микрофон, я же продолжал настаивать на выступлении в пределах отведенного мне времени. Тогда каждая из сторон стала тянуть микрофон к себе – это было похоже на борьбу в кукольном театре. Через минуту к сцене уже спешили громилы из НДП и полицейские, дело дошло до рукоприкладства, поднялся невообразимый шум, сопровождаемый ревом зала.

Через две минуты собрание было закончено, причем без исполнения, как это принято у неонацистов, первых строф национального гимна Германии. В условиях ФРГ это само по себе было маленькой победой.

Коричневые братья с тех пор больше никогда не предлагали мне выступить, хотя я не раз присутствовал па их мероприятиях, и не без пользы для нашего дела.

В 1971 году мы организовали в Ганновере первый Рабочий фестиваль «Красного кружка». При этом мы Давили перед собой двойную задачу. С одной стороны, Фестиваль должен был поддержать чувства солидарности у жителей Ганновера в тот период, когда в действиях «Красного кружка» наступил перерыв. Но прежде всего мы намеревались создать противовес устраиваемому властями в историческом центре празднику, на котором предусматривались выступления отцов города, но куда политической сатире вход был запрещен. Мы хотели противопоставить ему культурную программу рабочего движения.

Это был первый случай, когда левые в ФРГ организовали подобное крупномасштабное культурное мероприятие. Денег на его проведение, естественно, не было, о дотациях нечего было и мечтать. Напротив, городские власти потребовали от нас уплаты крупных налогов. Единственное, в чем у нас не было недостатка, – это творческая фантазия.

«Искусство, окупающее само себя» – в то время эта идея была еще новой. Пресса сгорала от любопытства, удастся ли нам осуществить задуманное и каким образом. После того как общенациональные газеты прислали для освещения фестиваля своих специальных корреспондентов, о нас начали писать и местные ганноверские газеты, хотя поначалу делали это весьма сдержанно, с кисло-сладкими комментариями.

Программа по тогдашним условиям была впечатляющей: 80 театральных коллективов, рок-групп и ансамблей песни, не считая сольных номеров, выступали в течение трех дней в традиционном рабочем красном квартале Ганновера – Линдене, где на рынке была устроена импровизированная сцена. Параллельно проходили выступления в театральных залах и в районах новостроек на окраине города – в этих гетто, заселенных преимущественно рабочим людом. Джаз, небольшая выставка по искусству и разъездная капелла дудочников завершали это мероприятие. Позднее мы с гордостью читали в газете о том, что «первый рабочий фестиваль "Красного кружка" представляет собой важнейшее культурное событие года в северной части ФРГ».

Финансировалось все это исключительно за счет средств, получаемых от продажи памятных значков, программ фестиваля, напитков и сосисок – любой товар за марку. И хотя никто из приезжих артистов не уехал домой без гонорара (мы не хотели, чтобы все строилось исключительно на чувстве солидарности, мы собирались разработать модель самофинансирования, наше предприятие хотя и не принесло выручки, но и в убытке мы тоже не остались. Разумеется, все это было бы невозможно без мощной поддержки твердого ядра сторонников «Красного кружка». Мы исходили из того, что, если каждый из ожидавшихся 8 тысяч посетителей купит хотя бы один значок, одну программку, кружку пива или сосиску, мы сумеем оправдать расходы. В действительности к нам прибыло 15 тысяч посетителей.

Кое-кто приехал издалека. К сожалению, в их числе оказались не только те, кто проявлял интерес к культуре рабочего класса. Свои отряды погромщиков направили и неонацисты. Вырядившись в маскировочные костюмы, тяжелые сапоги, на воротниках – эмблемы СС (у одного на голове была даже настоящая фуражка штурмовика из СА), вооруженные дубинками или ножами, с овчарками на коротком поводке, они слонялись по площадке Линдена, задирали прохожих, горланили нацистские песни, пытались спровоцировать драки.

Наши охранники образовали цепочки и с поражающим самообладанием и дисциплиной удерживали нацистов, повернувшись к ним широкими спинами. Ведь для буржуазных газет самым лучшим подарком была бы возможность выйти наутро с заголовком «Рабочий фестиваль: потасовки между экстремистами».

В отличие от встреч нацистов наше мероприятие «охранял» один-единственный полицейский. Свою задачу он понимал весьма своеобразно. Когда главарь нацистского сброда (позднее я опознал его на одной из фотографий, опубликованных в журнале «Штерн»: во время праздника солнцестояния он демонстративно тянул руку в нацистском приветствии) на второй день фестиваля особенно грубо приставал к двум молодым девушкам, я потребовал от представителя полиции записать данные этого погромщика. Съемочный коллектив телевидения «НДР» перед этим зафиксировал на пленку происшедшее и теперь, не выключив камеры, присоединился к нашей маленькой группе. Мы стояли кружком: полицейский, телевизионщики, нацистский главарь (его сообщники сгрудились неподалеку), и я.

«Н-да, – сказал полицейский, пожилой мужчина, – вы, значит, хотите иметь паспортные данные этого господина».

«Да, мы хотим подать заявление о возбуждении уголовного дела».

Полицейский на некоторое время погрузился в раздумье, а потом неожиданно заорал на меня: «Тогда предъявите для начала ваши документы!» Удивленный, я протянул ему свое удостоверение. Он старательно переписал данные в свою книжечку. Закончив, он спросил меня служебным тоном: «Господин Киттнер, вы – ответственный за это мероприятие?» Я подтвердил с чистой совестью.

«Пожалуйста, предъявите разрешение на его проведение». Это было уже чересчур. Он точно знал, что фестиваль разрешен – его и делегировали сюда для охраны. Документы находились дома, на моем письменном столе, о чем я и сообщил полицейскому.

«Тогда нужно подумать, стоит ли вам разрешить продолжать ваши цирковые номера».

Теперь я обозлился: «Еще раз обращаюсь к вам совершенно официально – установите личность этого господина. Он неоднократно наносил посетителям оскорбление действием».

«Нечего вам тут обращаться. Решения здесь принимаю я». – И он углубился в свою записную книжку, продолжая в ней что-то корябать.

Нацистский вожак обернулся к своей компании: «Ребята! Нам нечего бояться, полиция за нас».

Со стороны стража порядка и закона не последовало никаких возражений.

Обнаглев после этого еще больше, нацист стал открыто угрожать мне: «Ну, Киттнер, красная свинья, погоди, когда-нибудь ты пойдешь домой поздно вечером. Мы знаем, где ты живешь – на Аллеештрассе. Мы тебя прикончим, как это делали древние германцы. Крышка тебе будет: забьем до смерти».

Возмущенный, я обратился к полицейскому: «Ну, теперь-то уж, надеюсь, вы запишете его данные. Вы же сами слушали его угрозы, это уже само по себе наказуемо».

Полицейский на секунду оторвался от своей записной книжки: «Я не слышал, чтобы кто-то кого-то собирался забить до смерти».

Правильно, я эти слова не произносил, это сделал тот, кого полицейский не желал слышать.

Личные данные нациста переписаны не были. Вместо этого я должен был направить к себе на квартиру посыльного, чтобы тот принес разрешение на проведение фестиваля, которое я там оставил.

Неонацисты продолжали хулиганить. Как я позднее узнал, их предводитель оказался замешанным в нескольких террористических акциях и был за это осужден. Поэтому его угрозу следовало принимать всерьез.

К концу дня я снова увидел его. На окраине города, в новом районе Гарбзен, мы смонтировали одну из наших передвижных сцен. Там каждый раз собиралось не больше сотни зрителей, и потому мы решили, что нам не нужна охрана. Но группа нацистов, которая знала о нашем выступлении из программы, прибыла на место в точно назначенное время. Если не брать в расчет публику, они по численности значительно превосходили нас.

И они неплохо воспользовались этим обстоятельством: приставали и оскорбляли зрителей, выкрикивали нацистские лозунги, повредили кабель. Когда кто-нибудь из публики или участников представления отваживался протестовать, к нему подлетали с угрозами. Некоторые из зрителей стали расходиться. Другие еще оставались. У всех в глазах были страх и возмущение.

Меня нацисты особенно провоцировали, все время кто-нибудь из них выкрикивал: «Ну ты, красная свинья!»

Они старались разозлить меня и спровоцировать на ответные действия. Стоило только возразить, и они бы избили меня. Позднее эти молодчики могли бы ссылаться на то, что действовали в порядке «самообороны». Показал же им вчерашний полицейский, что они в известной степени могут рассчитывать на «понимание» со стороны властей.

Наконец один из них сбил у меня фуражку с головы. Не успел я нагнуться за ней, как их вожак отфутболил ее следующему. Тот схватил и швырнул ее дальше, следующий – еще дальше. Хулиганский вариант игры «догони мяч».

Этот тип был хорошо подкован, поскольку воспользовался методом охранников концлагерей – забросить у заключенного его шапку за линию охраны с возгласом: «А ну-ка, еврей, доставай свою шапку». Если жертва следовала приказу и перешагивала запретную линию, ее пристреливали «при попытке к бегству». Если отказывалась, то результатом были изуверские наказания (чаще всего забивали до смерти). У сегодняшних погромщиков, по счастью, недоставало власти. Но их циничная шутка отчетливо показывала, о чем они мечтают.

Мое выступление все же состоялось. Я поднялся на сцену и, не обращая внимания на шум и гвалт, начал свою программу. Когда грохот достиг своего апогея и перекричать его было невозможно, я запел антифашистскую песню: «Фашисты не пройдут».

И произошло небольшое чудо: стоявшие вокруг зрители подхватили припев. Сначала напряженно, затем все увереннее. И – с неуверенными ухмылками и мерзкими замечаниями – нацисты убрались. Как это делают хулиганствующие подростки, столкнувшиеся с превосходящими силами.

После концерта ко мне подошли двое пожилых мужчин: «Мы всегда считали все эти истории, которые рассказывают о выходках неонацистов, преувеличениями, думали, что это левые пытаются сеять панику. Оказывается, все правда. Мы не должны допустить, чтобы такое еще раз повторилось. Мы вам только хотели это сказать». Оба были рабочими – строителями подземных сооружений.

Два дня спустя мы с Кристель поздно вечером возвращались на машине домой. С нами ехала и одна наша приятельница. В полночь мы должны были отправиться в турне по Швейцарии, а до этого нужно было успеть заехать домой, собраться и выпить по бокалу вина на дорогу.

Когда мы свернули на Аллеештрассе, нам сразу в глаза бросился парень в типичной униформе неонацистов – он стоял напротив нашей квартиры, прислонившись к ограде. В 30 метрах от него на углу улицы можно было различить еще двоих: маскировочные костюмы, поясные ремни, кожаные перчатки, сапоги, альпинистские кепки…

Не успел я притормозить, как с противоположной стороны появился четвертый, тоже одетый в военизированную форму. Ничего хорошего это нам не сулило. Не останавливаясь, я проехал прямо в гараж и запер за собой дверь. Еще на лестнице мы услышали телефонный звонок. Сообщение, сделанное неприятно вибрирующим голосом, было однозначным: «Сегодня пробил твой час, коммунистическая свинья!» Затем в трубке щелкнуло.

Я положил ее и поднял снова, чтобы обзвонить друзей и знакомых, но сигналов не было. Еще одна попытка – то же самое. В какой-нибудь телефонной кабине сейчас, вероятно, болталась не повешенная на рычаг телефонная трубка. В то время телефон еще можно было блокировать таким способом. Мы оказались в ловушке. На всякий случай я принес из мастерской тяжелую цепь и положил возле дверей.

Вряд ли они, конечно, решатся вламываться в квартиру, но нам еще нужно было, прежде чем ехать на вокзал, спуститься вниз, в гараж, и упаковать реквизит. Снаружи темно. Как тогда сказал тот тип: «Когда-нибудь, когда ты будешь поздно вечером возвращаться домой, мы прикончим тебя». Им оставалось только ждать.

Из квартиры улица целиком не просматривалась, но из окошка на лестничной клетке можно было отчетливо различить около полудюжины неподвижно застывших фигур. Почти как в плохом детективе.

Позади дома, в саду, на своей террасе, мирно отдыхал наш сосед. Вот он, выход из положения. Мы рассказали ему, в какой ситуации очутились. Спустя десять минут на улице послышалось завывание сирен полицейских машин. Хотя мы и просили передать, чтобы они не поднимали ненужного шума, с тем чтобы не спугнуть раньше времени тех, кто устроил засаду, однако полицейские не захотели отказаться от антуража. Или на то были другие, более важные причины?

Когда вскоре после этого на лестнице раздались тяжелые шаги, мы определили по ним: полиция. Разумеется, нацисты были тоже не глухими и давно уже смылись.

Когда я открыл дверь, старший наряда вежливо приложил руку к козырьку: «Добрый вечер, господин Киттнер. Мы уже слышали, что здесь произошло». После чего посчитал, видимо, необходимым добавить от себя лично: «Да, вот она, наша демократия: приходится защищать даже таких людей, как вы. Нравится тебе это или нет».

Самым убийственным в этой констатации факта было то, что полицейский произнес эти слова без какой-либо видимой злости или циничной подковырки.

Мы с Кристель сидели в купе ночного скорого Ганновер – Базель, и настроение у нас было паршивое.

В 1979 году в Ганновере вновь усилились бесчинства, совершаемые нацистами. По ночам на зданиях учреждений кто-то малевал нацистские эмблемы, осквернили еврейское кладбище, а на стенах дома профсоюзов появилась свастика. Если к этому еще добавить разбитые витрины книжного магазина «Виссен унд фортшритт», принадлежащего левым, то становилось ясно: за всем этим стояли новые правые.

Журналисту, опубликовавшему в местной газете «Ганноверше нойе прессе» статью «А где же демократы Ганновера?», в которой он призывал граждан выступить с протестом против отвратительных выходок, начали угрожать по телефону – обещали прикончить.

Но самым возмутительным было то, что неофашистские группы почти каждую субботу в центре старого Ганновера на глазах у общественности разворачивали агитационные стенды, имея на то разрешение властей. Там можно было увидеть брошюры «Ложь об Освенциме», гору антисемитской и антикоммунистической подстрекательской литературы, позорные издания, восхваляющие войну, и памфлеты против иностранных рабочих – то есть все то, что так греет коричневые души. Мрачная группа громил, одетых в мундиры запрещенных нацистских формирований, охраняла это позорище. Стоило кому-то из прохожих выразить протест или хотя бы обронить критическое замечание, в ход немедленно пускались дубинки.

Полиция вмешалась только однажды – когда антифашисты организовали демонстрацию протеста. Но действовала не против нацистских банд: ведь их стенд был разрешен…

В местных газетах появлялись сообщения о том, что коричневая зараза все больше проникает в школы. Из уст в уста переходили антисемитские анекдоты, а на досках рисовались нацистские символы.

Стало известно об одном директоре школы в ганноверском районе Мюнден, исповедовавшем коричневые убеждения. Он и двое его коллег пичкали учеников нацистской литературой и фальсифицировали историю. Учителя-подстрекатели хотя и понесли поначалу символическое дисциплинарное наказание, но вскоре вновь заняли прежние должности. После всего случившегося одна учительница – ее муж был еврей – потребовала перевести ее из этого рассадника нацистских идей, поскольку не могла больше выносить тамошнюю душную атмосферу. На освободившееся место захотела поступить другая учительница, активный член профсоюза, к сожалению, земельное правительство не сочло возможным взять на работу претендентку: ее подозревали в левых взглядах. И только много времени спустя, когда скандал вокруг всего этого разросся, земельное правительство спохватилось и перевело директора школы в библиотекари.

Единственный раз в городе Госларе суд приговорил педагога-неонациста к уплате 1500 марок штрафа. В разделе писем местной газеты другой учитель выразил удовлетворение приговором суда. Это имело для него самые плохие последствия: увольнение со службы, запрет на профессию, так как он-де нарушил «обязанность государственного служащего воздерживаться от публичных высказываний своего мнения». Осужденный нацистский агитатор, разумеется, сохранил право преподавать дальше.

Подобная откровенная поддержка неонацистов уже сама по себе позволяет сделать недвусмысленные выводы по поводу позиции правительства земли Нижняя Саксония. Еще больший скандал разразился после того, как земельный министр юстиции – факт сам по себе уникальный в истории юстиции Нижней Саксонии – подал федеральному президенту прошение о помиловании одного агента-двойника, осужденного за участие в деятельности правоэкстремистской террористической группировки.

Перед лицом подобных фактов долг граждан – предпринимать контрмеры, продиктованные чувством ответственности. Вокруг нашего театра вскоре образовалась беспартийная гражданская инициатива. Она называлась: «Ганновер не должен стать коричневым». Воззвание подписали более ста уважаемых жителей города. Характерно, что некоторые депутаты СДПГ в местном парламенте из-за этого были подвергнуты озлобленным нападкам со стороны земельного правительства.

Мы прилагали усилия, старались оказать общественное давление на власти и вынудить их принять меры против нацистской нечисти. Мы выдвинули требование – дать наконец возможность школьникам узнать правду о преступлениях гитлеровского фашизма. От господина министра я получил вежливый ответ, звучавший примерно так: да, да, он пытается делать то же самое. Однако конкретное предложение – дать возможность ныне живущим жертвам нацистской диктатуры рассказать обо всем школьникам – не было принято. Очевидно, в министерстве побоялись, что просвещение школьников со стороны таких людей заведет молодежь слишком далеко.

Опасность получить ярлык «враг конституции» куда больше грозит в ФРГ бывшим узникам нацистских концлагерей, чем их бывшим охранникам или тем, кто в свое время содействовал созданию фабрик смерти, сам был соучастником преступлений или хотя бы просто попустительствовал этому. Имеются в ФРГ также судебные протоколы и распоряжения, согласно которым преследования, аресты и убийства – по меньшей мере в отношении коммунистов – по сей день считаются справедливыми.

Наша гражданская инициатива подала запрос городским властям, запрашивая разрешение на организацию антифашистского информационного стенда – причем мы сознательно хотели выставить его на том же месте, которое обычно привыкли занимать нацисты. По почте пришел отказ.

Я позвонил в соответствующее ведомство и попросил объяснить причины. «А я и не намерен вам ничего объяснять», – последовал грубый ответ.

– Но ведь неонацистам вы каждую неделю регулярно даете разрешение?

– Да.

– Почему?

– Мы обязаны это делать.

– А как же мы? Почему нам нельзя?

– А вам – тут полиция против.

Ах, вот в чем дело. Что ж, зададим вопрос полиции. Что я и сделал.

– Разумеется, господин Киттнер, мы можем мотивировать наше решение: на то же самое время намечена демонстрация сторонников охраны окружающей среды, которая пройдет через старый центр города. Мы опасаемся, как бы не произошло серьезных столкновений между вами.

Верх наглости! Сторонники охраны окружающей среды и антифашисты никогда не рассматривали друг друга, как враги, наоборот, как единомышленники, и представитель полиции, разумеется, прекрасно об этом знал. Его шитая белыми нитками мотивировка была явно притянута за уши. К тому же я не мог не услышать откровенной издевки в его голосе.

Тем не менее я сделал вид, что принял доводы всерьез, заручился по телефону согласием дружественного нам руководства демонстрацией и вновь позвонил в полицию.

– Могу сообщить вам радостную новость: организаторы демонстрации в поддержку охраны окружающей среды согласны с проведением нашей акции, более того, они ее приветствуют. Если необходимо, я могу в течение двух часов привезти вам их согласие в письменном виде. Таким образом, я думаю, проблема снята?

– Ошибаетесь, господин Киттнер. Разрешение вам мы все равно не дадим.

И даже упоминание о могущем разразиться общественном скандале привело лишь к одной уступке: выставить информационный стенд нам разрешили, но так далеко от центра, что это сводило на нет весь смысл нашей акции. И вообще остается только удивляться, как это представитель полиции не выбрал пригородный лес в качестве подходящего места для антифашистской агитации.

Информационный стенд мы не смогли организовать. Заголовок в субботнем выпуске газеты «Нойе прессе» гласил: «Скандал. Разрешение – неонацистам, от ворот поворот – антифашистам». Комментарии излишни.

Федеративная республика извлекла уроки из опыта Веймарской республики, охотно пишут буржуазные политологи.

Вот только какие?

 

КАК Я НАБИРАЛСЯ ОПЫТА И ПОСЛЕ ЭТОГО ОДНАЖДЫ БЕСПРИЧИННО ПЕРЕЖИВАЛ

Пограничный контроль, если верить заявлениям видных полицейских чинов Федеративной республики, проводится главным образом для сбора некоторых сведений о гражданах. Например, фотокопирование паспортов дает возможность составить диаграмму передвижения населения. На границе это якобы делать легче, удобнее, а главное – без особых затрат, которые потребовались бы, если бы этим занималась полиция внутри страны.

Сведения о моей личности, собранные полицией и тайными службами, о чем я уже рассказывал в других главах, составляют без преувеличения целые тома. Но и я со своей стороны также накопил немало впечатлений во время переездов через границы, и составленная на их основе политическая диаграмма ФРГ является достаточно подробной.

Как правило, стражи границы моего государства подвергают меня более основательной проверке, нежели других путешествующих. Почти каждый раз до пересечения шлагбаума мою машину выводят в сторону из общей колонны для более тщательного досмотра.

Когда я однажды вполне, впрочем, дружелюбно поинтересовался причинами такого непонятного обращения со мной, один из западногерманских стражей границы спокойно объяснил мне: «Все дело в вас, господин Киттнер. Если вы хотите это изменить, вам нужно сперва самому измениться». Дельное замечание.

Другой пограничник прокричал мне вдогонку, когда я уже въезжал на территорию Люксембурга: «Проваливайте! Проживем без вас и ваших поучений!» Его люксембургский коллега по другую сторону шлагбаума, слышавший все это, был явно смущен. Он с сочувствием похлопал меня по плечу и жестом показал, что я могу следовать дальше без всякого контроля.

В другой раз у меня произошла самая настоящая политическая дискуссия. Точнее, я сам спровоцировал ее. При этом я следовал указаниям федерального пограничного ведомства, настоятельно рекомендовавшего своим служащим вовлекать путешествующих в непринужденный разговор якобы личного характера и, направляя его в нужное русло, провоцировать их на необдуманные высказывания для выуживания полезной информации. Действуя по принципу «все равны», я решил повернуть их оружие против них же самих.

Возле государственной границы между ФРГ и ГДР в городе Хельмштедте стоял большой щит: «Путешествующие! Сообщайте обо всех заслуживающих внимания происшествиях немедленно после того, как вы покинете зону!»

Договор об основах взаимоотношений между двумя германскими государствами давно уже вступил в силу, а здесь еще по-прежнему официально использовали лексику времен «холодной войны», когда ФРГ претендовала на единоличное представительство интересов всех немцев. Столь откровенная наглость обозлила меня. Поскольку я не очень спешил, а в машине багажа практически не было, так что, если бы они и устроили мне из чувства мести досмотр с пристрастием, это все равно не могло бы длиться бесконечно, я ринулся в бой очертя голову.

– Я хотел бы сообщить об одном важном происшествии в зоне, – заявил я. – Возле Брауншвейга образовалась огромная пробка.

Пограничник не заметил издевки:

– Сам знаю. Зачем вы мне это говорите?

– Здесь же написано: сообщать о заслуживающих внимания происшествиях после того, как покидаешь зону.

– Но вы же едете из Ганновера.

– Это так, – сказал я невинно, – но на щите не указано, какая зона имеется в виду. Вот я и подумал: наверняка та, которую я сейчас покидаю… Ведь здесь так и написано.

Человек, сидевший в будке, чуть не подпрыгнул от возмущения!

– Здесь Германия! – взволнованно пояснил он мне. – Зона – это которая там, по ту сторону!

– Но ведь у нас есть договор об основах отношений, он официально подписан обеими сторонами. Почему же вы пишете «зона»?

– Это не государство! – залаял он в бешенстве, – Это зона!

Такая наглость в устах официального лица снова обозлила меня. Я демонстративно отвел назад руку, в которой держал паспорт:

– Ну, если это не государство, то тогда это тоже не государственная граница. Тогда я могу не предъявлять паспорта. Хотите, могу показать удостоверение личности.

При этих словах тип разбушевался:

– Немедленно дайте паспорт!

Разумеется, я был вынужден подчиниться, но не отказал себе в удовольствии оставить за собой последнее слово:

– Тогда, выходит, это все-таки государственная граница и, следовательно, по другую сторону находится государство.

– Если бы всего этого не было, – сказал он резко и поучительно, – если бы всего этого не было здесь, мы бы стояли сейчас где-нибудь за Польшей.

Он так и сказал: за Польшей.

В мае 1978 года я гастролировал в австрийском городе Браунау. Следующее выступление было в Иннсбруке, который, хотя тоже находится в Австрии, но более короткая дорога к нему ведет через ФРГ: нужно проехать 60 километров по западногерманской территории. Если же выбрать маршрут через Австрию, то придется сделать здоровенный крюк километров в двести по узким горным дорогам и перевалам из-за вклинившегося в этом месте участка территории ФРГ. Итак, мне предстояла транзитная поездка по собственной стране.

На переезде баварский пограничник, как только увидел номер моей машины, обратился ко мне по имени, даже не заглянув в паспорт.

– Господин Киттнер, чтобы с самого начала все было ясно: у меня пограничный контроль займет часа три-четыре, раньше освободиться и не надейтесь.

Меня охватил страх: я спланировал все до минуты; кто же мог рассчитывать на подобное во время краткого пересечения границы? Уже третий час, если четыре часа уйдет на контроль, да к этому прибавить еще час езды, новое пересечение границы (а кто знает, какие новые сложности могут возникнуть там?), потом еще час езды, да установка декораций в лучшем случае займет еще час. Это значит, на предстоящее выступление в Иннсбруке можно наплевать и забыть. Я объяснил ситуацию. Пограничник оставался тверд.

– Минимум три часа… Вас я буду осматривать основательно, господин Киттнер.

Слово «вас» он произнес с ударением.

– Но почему же так долго, бог ты мой, целых три часа… ведь это же транзит через собственную страну?

– Судите сами, – с удовольствием стала объяснять личность в униформе, – у вас же много костюмов, они наверняка не новые, но это дела не меняет. Вы могли купить их и в Австрии. Мы должны осмотреть каждый из них по отдельности, описать, в каком они состоянии. Потом, смотрите дальше: прожекторы, гитары, динамики…

Он знал наизусть все содержимое багажника, не заглядывая в машину.

– Наверняка, у вас еще несколько сот метров кабеля, мы должны измерить его длину, лучше всего дважды, дабы не было ошибки, – здесь в его голосе прозвучала неприкрытая издевка, – необходимо все записать, запротоколировать, выписать квитанции, на все это потребуется время. Кроме того, вам придется еще заплатить таможенную пошлину или в течение трех недель представить доказательства, что все это вы действительно купили у себя на родине.

Меня охватила паника: он решил поиздеваться надо мной. Да здесь не хватит и трех часов, если за дело взяться всерьез: мерить каждый кусок декорационного материала, протоколировать каждый винтик. Да и потом: как мне доказать, где я 12 лет назад покупал этот кабель или тройник… Чистой воды глумление. Тип оставался непреклонным, и помочь здесь могло в лучшем случае только одно: «Я хотел бы поговорить с вашим начальником!»

Мерзкий тип вызывающе медленно потащился к зданию таможни. Двадцать минут спустя, показавшихся мне вечностью, он вернулся.

– Шеф велел передать, – объявил этот цербер, живущий за счет налогов с населения, – если хотите, можете оставаться в Австрии.

И еще добавил сквозь зубы:

– Советую как следует зарубить себе это на носу.

Я повернул назад. С огромным трудом я все же провел иннсбрукские гастроли: отыскал другой пограничный пункт, неподалёку от автострады. На всякий случай дождался, пока к нему сперва подъедут два старых тяжело груженных автомобиля, в каких обычно разъезжают иностранные рабочие (эти были из Турции). Я вклинился между ними. Как и ожидалось, моя машина показалась таможеннику наименее подозрительной из всех трех, надписей политического характера, наклеенных на багажнике, он не увидел. Контроль прошел без проблем.

В 1973 году отцы города Базеля решили подрезать крылья местному городскому театру, лишив его финансовой поддержки: в их глазах он выглядел чересчур прогрессивным. Коллеги обратились ко мне за помощью, и я поехал, чтобы выступить на концерте солидарности в этом храме муз, над которым нависла угроза. Намеченный для выступления день плохо вписывался в план моих гастролей. Был только один выход: ехать поездом и к тому же, учитывая дальнейшие напряженные выступления, взять билет в дорогой спальный вагон.

В Базеле на вокзале поезд ненадолго останавливается: пограничные формальности. Я уже начинал дремать, как вдруг услышал голос проводника на перроне, который вполголоса о чем-то переговаривался с пограничниками.

– В вашем вагоне едет Киттнер? – внезапно отчетливо услышал я. Сон мгновенно улетучился. Скрывать мне нечего, но там, судя по всему, против меня опять что-то затевалось.

– Тогда пошли. – Голос второго подтверждал мои опасения. Затем по коридору зазвучали тяжелые шаги, перед моим купе они стихли. Кто-то кулаком забарабанил в дверь.

– Немецкая таможня. Откройте, пожалуйста.

Они, видно, и в самом деле решили взять меня в оборот. Я поспешно натянул брюки, слегка возбужденный, в ожидании очередных неприятностей со стороны властей. Когда я открыл дверь, то увидел сияющие, дружелюбно улыбающиеся глаза двух человек, одетых в форму.

– Товарищ Киттнер, дай нам автограф!

А второй добавил:

– Мы оба – члены организации «Молодые социалисты» и в прошлом году были у тебя на выступлении в Лёррахе. Нам очень понравилось.

Это был бальзам на сердце. Но здесь я должен оговориться: в 1973 году практика запрета на профессии ещё не приняла таких масштабов, как это случилось позднее, вскоре после описанной сцены. Сегодня эти таможенники не смогли бы позволить себе ничего подобного.

«Петь запрещается»: Дитрих Киттнер на демонстрации безработных

У меня есть копии трех судебных обвинений, выдвинутых против людей, которым грозил запрет на профессию. Всем трем обвиняемым инкриминировалось посещение ими выступлений Киттнера. По вполне понятным причинам я пока еще не могу предать гласности эти факты в своей стране, там, где я живу и работаю.

 

КОНФУЗ

Кроме сценического реквизита, в моем платяном шкафу нет никаких атрибутов буржуазного благосостояния, без которых многие люди не мыслят своего существования, – таких, например, как «пиджак однобортный из особо ноской материи со скромным рисунком» или «модный двубортный костюм, приталенный, 60 % чистой шерсти» (брюки с манжетами, косые карманы, несминаемая складка), я уж не говорю о смокинге или фраке. Я не обзавелся даже более или менее приличным галстуком, если не считать тех, что мне подарили: не люблю носить на шее эту удавку. В этом – мой шик. Я могу себе это позволить, так как на официальные приемы меня приглашают нечасто, а потому дорогой гардероб означал бы для меня выброшенные деньги: никогда бы не смог износить его.

А если мне и предстоит «выход в свет», я нахожу выход из положения и одеваюсь так, чтобы не оскорбить своим видом приглашенных гостей и не поставить хозяев в неловкое положение. В таких случаях я извлекаю на свет божий черные вельветовые брюки, бережно хранимые для подобных случаев, удобную и чистенькую куртку того же цвета и из того же материала. Для того чтобы весь ансамбль был выдержан в принятых в обществе черно-белых тонах, стараюсь заблаговременно сдать в чистку белый свитер. Экипировавшись таким образом, я своим видом не вношу особого диссонанса в атмосферу юбилеев, свадеб, похорон и приемов.

Когда руководитель Постоянного представительства ГДР в Бонне Михаэль Коль устроил в Ганновере прием по случаю своего официального вступления в должность, он пригласил на него не только представителей политических и общественных кругов земельной столицы, но и оппозиционных деятелей культуры и – что следует особо отметить, поскольку в ФРГ такие вещи, к сожалению, совершенно не приняты, – также рабочих. Тем самым он продемонстрировал не только знание дипломатического этикета, но и суверенный стиль поведения, характерный для представителя социалистического государства. Я тоже оказался в числе приглашенных.

Киттнер выступает перед бастующими рабочими судостроительной верфи в Бремене

Нижнесаксонское земельное правительство, по слухам, направило в связи с этим послу официальный протест: приглашение господина Киттнера в период, когда накал демонстраций «Красного кружка» достиг своего апогея, является-де «недружественным актом». Но на представительство ГДР это явно не произвело никакого впечатления, так как и на следующий прием мне опять пришло приглашение. Это радует меня до сих пор, и я нисколько не сожалею, что в то время мне приходилось, уходя с демонстрации, делать здоровенный крюк, чтобы заехать домой и переодеться в свой роскошный вечерний костюм.

Дипломатический прием, после того как были произнесены приветственные речи, проходил, как обычно, в непринужденных беседах разбившихся на группы гостей. Некий пожилой господин, занимавший в ХДС какую-то официальную должность, подняв свой бокал, добродушно обратился ко мне:

– Вот видите, господин Киттнер, вам, представителям искусства, живется легче, чем нам: вам не приходится париться в парадных костюмах.

– Это одна из немногих привилегий, которые у нас есть, – так же любезно парировал я.

Господин решил, видимо, отплатить мне за такой ответ и нанес сокрушительный удар:

– Но преимуществами свободного Запада вы охотно пользуетесь, не правда ли? Скажите-ка: ведь такую шикарную куртку, что на вас, там у них не купишь. – Под «там, у них» он имел в виду ГДР.

В ответ на это я молча распахнул куртку и показал господину, знавшему толк в моде, этикетку, пришитую изнутри: «Народное предприятие по пошиву верхней одежды в Вернигероде». Эту добротную вещь я в свое время купил в ГДР, когда неожиданно выяснилось, что мне предстоит вечером идти на прием по случаю нашей премьеры.

Господин из ХДС лишился дара речи. Не говоря ни слова, он быстренько отошел и присоединился к другой группе беседующих.

 

МЕНЯ ОПОЗНАЛИ

Как-то раз, делая покупки в универмаге Магдебурга (ГДР), в одном из отделов я обнаружил нечто, меня приятно поразившее. Это был широкий ассортимент таких замечательных вещей, которые бесполезно искать в гигантских торговых центрах, принадлежащих концернам ФРГ. А именно: «знамя красного цвета, 120 X 120 см, I сорт», изготовлено в 1977 году народным предприятием «Бандтекс» в Пульснице. Или же флаг меньшего формата, 60X100 см, изготовленный народным предприятием «Планета» в Эппендорфе. Имелось также знамя, которое можно вывесить из окна (хотя до Первого мая было еще далеко), тоже первого сорта, 40x60 см, вдобавок сниженное с 2 марок 90 пфеннигов до 1 марки 60.

Вспомнив о том, как нам дома часто приходилось заниматься кройкой и шитьем, я, обрадованный, накинулся на товары, закупив столько, чтобы этого хватило мне и моим друзьям минимум на год. К тому же я приобрёл – какой все-таки замечательный универмаг – несколько лозунгов и транспарантов, призывающих к солидарности с чилийским народом и к поддержке движения за освобождение Южной Африки.

Возле кассы продавщица спросила меня: «Вам нужна квитанция?»

Я отказался. Молодая женщина недоверчиво покосилась на меня и в легком недоумении спрятала квитанционную книжку. Внезапно ее лицо просветлело. «Ах, вон оно что, поняла, вы товарищ из ФРГ?»- улыбнулась она мне. Еще немного, и она ободряюще похлопала бы меня по плечу.

То, что в западногерманских магазинах, к сожалению, не купишь этих важных символов рабочего движения, тем более по себестоимости, объяснять этой милой женщине было не нужно.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ КРУПНО ОШИБСЯ

В конце 60-х годов известный в то время киноактер Вольфганг Килинг на некоторое время покинул ФРГ и переселился в ГДР. На родине за свои критические высказывания, а также за недостаточно лояльное отношение к государству он долгое время не получал никаких ролей. Кстати, Килинг, чьим амплуа были роли негодяев, несколько лет назад сыграл в откровенно антикоммунистическом хичкоковском боевике «Разорванный занавес» роль агента госбезопасности ГДР (по сценарию – отпетого мерзавца). Он создал столь отвратительный образ, что посетители свободнодемократических кинотеатров, воспитанные на «Бильд-цайтунг», стонали от удовольствия, когда его противник, типичный представитель Запада (разумеется, блондин), размахивая кухонным ножом, расправлялся с недочеловеком с Востока. Киногерой западного мира в духе Джеймса Бонда проливал на цветном экране коммунистическую кровь литрами. Когда упорно цепляющееся за жизнь чудище с партийным значком СЕПГ на лацкане было повержено и испускало стоны, его под ликующие аплодисменты любителей кино настигал заслуженный конец: в газовой печи(!). Садизм и любовь к западным свободам в трогательном единении переплелись друг с другом в высоком искусстве эпохи «холодной войны».

Мы с Кристель, оба любители детективов, ничего не подозревая, пришли однажды в какой-то кинотеатр, чтобы посмотреть этот фильм. Когда началась описанная сцена, мы поднялись с мест и с громким протестом покинули зал. К нашей радости, мы оказались не единственными: десять или двенадцать молодых людей, которые тоже нашли это зрелище отвратительным, присоединились к нам. Более того, они потребовали назад деньги за билеты и устроили с владельцем респектабельного кинотеатра весьма неприятную для него дискуссию.

И то, что теперь артист, воплощенная господствующая идеология на экране, добровольно отправился в логово социализма, неизбежно должно было натолкнуть политиков от культуры в ФРГ на размышления о том, насколько личность актера может совпадать с его ролью. Особые сожаления по поводу случившегося должен был испытывать министр внутренних дел: ведь это он вручил Килингу федеральную премию кино незадолго до его отъезда в ГДР – аляповатую статуэтку из чистого золота, которую тот, в довершение ко всему, демонстративно передал западноберлинскому Республиканскому клубу в качестве прощального дара с условием продать эту дорогую вещь с аукциона, а деньги передать Фронту национального освобождения Южного Вьетнама.

К этому времени я в кругах левых пользовался солидной репутацией как аукционист, проводивший распродажи, выручка от которых поступала в фонды солидарности. Регулярно по окончании представлений я пускал с молотка свою фуражку с красной подкладкой или иной сценический реквизит, а вырученные деньги передавал в фонд солидарности с вьетнамским народом. Позднее, после фашистского переворота в Чили, мне удалось собрать и таким путем перевести на счет Народного фронта почти 100 тысяч марок. Поэтому Республиканский клуб попросил меня провести и эту распродажу в пользу Вьетнама.

Итог аукциона в Западном Берлине – вырученная сумм; превысила стоимость золотого трофея – больше свидетельствовал о чувстве солидарности людей, чем о жажде приобретательства. Для федерального правительства это наверняка было горькой пилюлей: будучи учредителем премии, оно против своей воли внесло вклад в укрепление Фронта национального освобождения Южного Вьетнама. Все участники аукциона были довольны его исходом.

Только вот у меня по окончании аукциона возникла серьезная проблема. Дело в том, что руководство Республиканского клуба в силу своей вошедшей уже в поговорку организационной безалаберности забыло подумать о моем ночлеге. Все западноберлинские гостиницы были переполнены из-за проходившего в то время очередного конгресса. И вот, когда мы с Кристель поздно вечером стояли перед дверями клуба, не зная, что делать, к нам подошел какой-то парень.

– Товарищ Киттнер, – слово «товарищ» он произнес с ударением, – ваша проблема решена. Вы заночуете у меня. В Кройцберге у меня отдельная квартира – она в вашем распоряжении.

Наш благородный спаситель вызывал чувство большого доверия. Тому, кто во время подъема студенческих волнений обращался к другим со словами «товарищ», верили безо всякого: он не мог быть плохим. Да и внешний вид парня подкреплял наши предположения. Будь он гладковыбритым, в белой рубашке с галстуком, с ним, как говорят, все было бы ясно: тот, кто приносил революционнную растительность на лице в жертву бритве, мог быть, согласно господствовавшему тогда убеждению, только агентом классового врага. Нашего же квартировладельца с густой красной бородой, в потрепанной куртке, сплошь утыканной значками крайне радикального политического содержания, не пустил бы к себе на порог ни один лавочник, более того, он немедленно вызвал бы полицию. Человек с такой внешностью был воплощенным ужасом добропорядочных граждан, он мог быть только бескомпромиссным борцом против господствующего строя. Поэтому мы охотно приняли его великодушное предложение переночевать в его нетопленной кройцбергской квартире. В благодарность перед отъездом мы оставили ему свою пластинку, подписав ее и указав наш адрес. Мы положили ее на матрац, валявшийся на полу, – в те годы это была обычная меблировка в подобных квартирах. Так я познакомился с Гюнтером Ф., или, как он сам любил называть себя, с Карлом-Георгом Гюнтером де Ф.

Несколько месяцев спустя мой новый друг без всякого предупреждения объявился как-то вечером в нашем ганноверском «Клубе Вольтера». Сердечный прием был несколько подпорчен из-за исходивших от него густых алкогольных паров (таков был его стиль, как я узнал позднее). Гость походил на классического царского курьера, причем не только потому, что на дворе стояла зима и он отряхивал снег со своего мехового пальто, шапки и бороды. Осторожно оглядевшись по сторонам, он извлек из кармана изрядно помятый клочок бумаги. «На, читай», – сказал он приглушенным голосом и выжидательно уставился на меня. Я прочитал: «Пропуск. Товарищ Карл-Георг Гюнтер де Ф. совершает поездку по поручению Социалистического союза немецких студентов. Просьба оказывать ему всяческую помощь, в том числе и финансовую». Под документом красовались пять различных штемпелей. Формулировка «в том числе и финансовую» выглядела особенно примечательной.

«Что ты хочешь этим сказать? – спросил я удивленно. – Ночевать ты и без того можешь у нас. Но сначала тебе надо чего-нибудь поесть и выпить. Пошли к стойке!»

Признаться, я был несколько ошарашен: мы бы оказали нашему другу гостеприимство и безо всякого пропуска. Хотя, может быть, он гордился своей бумагой…! Она придавала ему вес.

После ужина курьер, скроив на лице мину заговорщика, отвел меня в сторону: «Дитрих, нам нужно оружие».

Я чуть не упал от удивления! Нет, кто бы мог подумать! Кроме старого, отслужившего свое швейцарского карабина, используемого в качестве реквизита, у меня не было ничего подходящего, что можно было бы использовать для ведения классовых сражений в ФРГ. Поэтому я с чистым сердцем ответил: «У меня ничего нет. Сходи в оружейный магазин "Лёше", напротив клуба, там ты можешь купить оружие».

Возможно, потому, что в моем голосе явственно слышалась ирония, мы больше никогда не возвращались к этому щекотливому вопросу. После диалога по поводу революционных стратегий – в устах Ф. они дышали не только романтикой, но и алкоголем – я решил в дальнейшем наш контакт ограничить исключительно сферой напитков, которые он заказывал. Когда Гюнтер, как великодушно разрешал называть себя этот революционер дворянин, периодически появлялся в клубе, вызывая смешки товарищей, он обычно тихо сидел за столиком отдыхал от тягот курьерской службы, поглощая изрядное количество пива и шнапса.

Но однажды он вновь заговорил со мной «по одному важному делу».

– Слушай, есть идея. Что, если я сделаю доклад в клубе? У меня есть кое-какие мысли, уверен, что сумею пронять самых закосневших, убедить их в необходимости революции. Я даже вижу название вечера: «Четыре года в застенках ГДР». Это привлечет людей, а я им разложу, как по полочкам: несмотря ни на что, социализм является единственной альтернативой.

От такой чересчур уж тонкой революционной хитрости можно лишиться дара речи. Даже опытный сатирик и тот в такой момент не найдет, что сказать. Это же надо до такого додуматься! А может быть?… Я начал пытать:

– Как тебе пришла в голову такая идея?

– Видишь ли, меня там действительно упекли за решетку.

Ах, вот в чем дело. Я пожелал узнать подробности. Но как я ни старался, мой друг Ф. уклонился от ответа.

Эта история не выходила у меня из головы. На следующий вечер я решительно подсел к Ф. за столик и накачал его спиртным, что не составляло труда. История, которая постепенно выплывала наружу, оказалась очень интересной и поучительной. Наш поклонник огнестрельного оружия спустя несколько часов, а также выпитых за это время кружек пива рассказал следующее.

Несколько лет назад в Национальной народной армии ГДР служил солдат по имени Карл-Георг Гюнтер Де Ф. Отправившись однажды покупать сигареты, он обнаружил у себя досадное отсутствие мелких денег.

Когда он пошел в одну из обменных касс и спросил там, не помогут ли нуждающемуся. После чего ему немедленно выложили всю имеющуюся там наличность. То обстоятельство, что наш герой подкрепил свою вежливую просьбу пистолетом, только усилило готовность кассира.

Короче, Ф. рассказал нам заурядную историю ограбления. К сожалению, полиция ГДР его схватила, а суд упрятал за решетку, дав несколько лет на размышления. Счастье еще, что ему добавили небольшой срок за дезертирство, которое он совершил в ходе добывания денег. Это оказалось решающим обстоятельством для боннского правительства, попросившего об освобождении Ф., при этом все расходы, связанные с перемещением его из ГДР в ФРГ, оно взяло на себя. При этом грабитель чудесным образом перевоплотился вдруг в «политического заключенного».

Таков был рассказ революционера Карла-Георга Гюнтера де Ф. Выслушав его историю, мы по-дружески попросили его в будущем наслаждаться своим пивом в каком-нибудь другом месте: нашлись посетители, которые были убеждены, что Ф.- агент секретных служб, подсадная утка. В рассказе он упоминал походя имя своего соседа по камере Хайнца (он же Хотте) М., но тогда нам это имя еще ничего не говорило.

Долгое время мы по собственной вине были лишены общества господина де Ф. От него осталась лишь брошюра в ярко-красной обложке объемом в 70 страниц, изданная гектографическим способом, имевшая претенциозный заголовок: «Карл-Георг Гюнтер де Ф. "Пособие по изучению "Капитала" Карла Маркса"». Наш гость, которого мы невзлюбили, подарил нам с Кристель этот труд с надписью: «На память о Гюнтере», – причем имя Гюнтер было выделено красным фломастером. Совершенно очевидно, что полезным инструментом для добывания капитала ему послужил не только револьвер, но и пишущая машинка. Автор гордо объявил нам, что уже ведет переговоры с известным в ГДР издательством «Дитц-ферлаг», специализирующемся на выпуске марксистско-ленинской литературы, о том, чтобы издать сей труд в ГДР. Но, зная биографию Ф., помня его хаотичные революционные тирады, мы восприняли эти заявления как обычную хвастливую болтовню человека, злоупотребляющего алкоголем. Потому я поставил брошюру, не читая, на одну из полок. Я не мог даже предположить, что тем самым совершаю большую несправедливость по отношению к этому произведению.

Как-то в воскресный день, проводя уборку, я случайно наткнулся на охаянное чтиво и начал перелистывать его. Через несколько минут я углубился в чтение.

Подаренное мне Гюнтером творение оказалось четким анализом главного труда научного социализма, чрезвычайно нужным и полезным, с великолепным критическим анализом взглядов главных апологетов буржуазной социальной экономии.

Мы не оценили Ф. Среди нас был теоретик марксизма высокого научного уровня, непризнанный и потому искавший утешения в бутылке; в условиях антикоммунистического общества он был вынужден печатать на гектографе свое произведение, которое, без сомнения, было ценным учебным пособием. Неудивительно, что редакторы «Дитц», простив Ф. его юношеское баловство с оружием, пожелали, чтобы его труд занял заслуженное место среди изданий по проблемам марксизма.

Я взволнованно позвал Кристель. Весь вечер мы читали пособие, обсуждали его и горько упрекали друг друга: позор, как это мы могли прогнать такого маститого знатока марксистского учения лишь за то, что он время от времени позволял себе выпить лишку и под воздействием алкоголя нес околесицу. Может быть, у Ф., непризнанного, осыпаемого насмешками, разочарованного, были все основания впасть в отчаяние. Текст, правда, был небезупречен, встречались и ошибки, что, в общем-то, вполне понятно, если учесть, в каких примитивных условиях создавалась вещь. Были также три или четыре места, которые требовали уточнений, например, роль студенческого бунта преувеличивалась. А два заключительных пассажа находились в полном противоречии со всем остальным содержанием – в них критиковались якобы «ревизионистские позиции бюрократического аппарата в некоторых коммунистических партиях социалистических государств». Но что значили по сравнению с блестящим анализом эти десять строчек! Возможно, Карл-Георг Гюнтер, испытывая вполне понятную радость по поводу завершения длительного и мучительного труда, выпил чуток лишнего и, попав под влияние своего окружения из ССНС, решил пойти им на уступку. В издательстве «Дитц» его убедят убрать эти места.

«Вот видишь, – внушал я жене, – даже если кто-то наделает глупостей, все равно нельзя отрицать у него наличие солидных знаний по основным общественным Дисциплинам. У них там дают неплохую подготовку, такие знания рано или поздно обнаружатся».

Насколько я был прав или не прав, говоря это, выяснилось позднее.

На следующий день я позвонил Ф., извинился и попросил выслать еще несколько экземпляров пособия, чтобы продавать их у себя в клубе. Карл-Георг Гюнтер вздохнул с облегчением и немедленно прислал в Ганновер 50 экземпляров. Цену – 18 марок за изданную гектографическим способом брошюру – нельзя было назвать умеренной. Хотя, с другой стороны, она объяснима, если принять во внимание небольшой тираж произведения. Духовная деятельность в конце концов тоже должна оплачиваться, а Ф. нужно было жить на доходы от своего творчества. Кроме того, он великодушно предложил скидку на одну треть стоимости брошюры, так что мы могли предлагать ее покупателям за 12 марок. Несколько раз мы были вынуждены дозаказывать тираж – так хорошо она расходилась. Многих молодых рабочих и студентов из нашего «Клуба Вольтера» не смущала цена, особенно когда я от души рекомендовал им брошюру: «Прочти! Не обращай внимания на заключительные абзацы и несколько ошибок в тексте. Книга великолепная! Из нее можно кое-чему научиться!»

Несколько месяцев спустя я купил за 1 марку 80 пфеннигов для пополнения своего образования «Основной курс по изучению "Капитала"», выпущенный издательством «Дитц-ферлаг»; автор – профессор Вальтер Шелленберг. Наш друг Карл Гуггомос, тогдашний главный редактор и издатель уважаемой западноберлинской газеты «Экстрадинст», обратил мое внимание на него, когда я с восторгом рассказал ему о пособии Ф. При этом он как-то странно подмигнул мне. После первых же двух страниц текст показался мне удивительно знакомым, и не только по содержанию: я узнавал каждую формулировку, каждую запятую. Издание было датировано 1967 годом, «труд» Гюнтера Ф.- 1968. Лишь абзац о «ревизионистских» партиях, да еще грамматические ошибки, – это все, что внес Ф. нового в текст, остальное было попросту списано – слово в слово, абзац за абзацем, глава за главой, включая и ссылки на источники, только основной не был назван.

Банковский грабитель из «политических» и здесь показал себя как обыкновенный мошенник. Вся его научная деятельность состояла в том, что он перепечатал на машинке «Основной курс» Шелленберга, обогатив его орфографическими ошибками. Еще на страницах, примерно, десяти плагиатор счел нужным актуализировать» текст. Так, он к словам «рабочий класс» добавил студентов», а «марксистско-ленинская партия» заменил «революционные студенты». Вместо «Западная Германия» было вставлено «у нас, в ФРГ». Кроме того, выбросил несколько показавшихся ему неудобными пассажей о запрете КПГ и о ГДР. Не только вор, но еще и фальсификатор.

То, что я стал жертвой ужасного надувательства, свидетельствует, разумеется, не только о моем тогдашнем незнании новинок в области политэкономии, но и о силе убеждения, с какой был написан оригинал. Когда мы без промедления позвонили Ф. и призвали его к ответу, он даже не стал отпираться, даже не старался хоть как-то скрыть свое бесстыдство. «Вы что, никогда не слышали о незаконных переизданиях?» – заявил он и повесил трубку. «Незаконное переиздание» по цене, в десять раз превышающей стоимость оригинала, да еще под чужим именем! Обман, плагиат – самое мягкое, что можно было сказать в этой связи.

Вполне понятно, что после такого успешного улова Ф. больше у нас не появлялся (вполне возможно, что подобную аферу он провернул в десятках других клубов). Мы же позднее имели возможность следить по радио и телевидению за взлетом его карьеры, проникновением мелкого авантюриста в высшие сферы «революционной» деятельности. Правда, я в этом случае не могу сообщить точно все подробности и детали, поскольку знакомился с ними не лично, а по сообщениям средств массовой информации.

Есть «Справочник по вопросам истории», выпущенный буржуазным издательством «Компакт» (Мюнхен, 1980). Задача его, как явствует из предисловия, перечисляя события в хронологическом порядке, показать без каких-либо комментариев их взаимосвязь и тенденции. Я прочитал о «важнейших датах» в истории ФРГ с 1970 по 1978 год. Самым впечатляющим в этой хронологии было то, как органически тесно переплелись друг с другом террористические акции и реакция на них со стороны государства: театрализованные покушения неукоснительно сопровождались ограничениями конституционных свобод для всех граждан. Происходило то, о чем давно и горячо мечтал тот или иной реакционный политик. Даже введение практики запретов на профессии мотивировалось наличием актов насилия со стороны анархистских группировок. Террористические покушения происходили как по заказу – при этом я делаю слишком много чести словечку «как», вводя его в предложение.

То, что в рядах анархо-террористов активно действовала агентура полиции и секретных служб, давно уже не является тайной ни для кого. Агент-провокатор – явление не новое.

В 1970 году западноберлинский сенатор по внутренним делам Нойбауэр, принадлежавший к правому крылу социал-демократии (позднее он оказался замешанным в скандале, связанном с коррупцией, и был вынужден уйти в отставку), попытался провести через парламент так называемый «закон о вооружении полиции» ручными гранатами. Проект, который предусматривал применение и более серьезного оружия, натолкнулся на ожесточенное сопротивление со стороны общественности. Протесты были даже в рядах самой полиции.

Именно в это время в Западном Берлине был освобожден своими соучастниками анархист Андреас Баадер, арестованный и осужденный за поджог универмага, что должно было послужить сигналом к началу активных действий террористов. После затяжной фазы ожесточенных дискуссий среди студентов 60-х годов, отличившихся редкой нетерпимостью к чужим мнениям о том, что более допустимо – «насилие против материальных ценностей» или «насилие против лиц», освобождение Баадера дало импульс к целой серии анархистских актов индивидуального террора. Сам Баадер при таинственных обстоятельствах был схвачен в 1972 году и в 1977 году вместе с ближайшими сторонниками своей организации покончил с собой в тюрьме, как значилось в официальном сообщении. Сомнения относительно версии самоубийства не развеяны и по сей день.

Шок, вызванный первыми кровавыми операциями анархистов, породил затем волну истерии, которая не затихала в течение многих лет. Под ее воздействием и был принят, в частности, – теперь уже без малейшего противодействия – нойбауэровский закон о вооружении полиции ручными гранатами.

Облавы на членов группы Баадера – Майнхоф, как повсеместно стали называть анархистов, в 1970 году проводились особенно интенсивно. Лично мне, помимо множества неприятных моментов, они дали возможность увидеться с Ф.: из маскирующегося под революционера авантюриста он превратился в звезду телеэкрана.

Однажды вечером после передачи последних новостей была показана фотография нашего рыжебородого знакомого Карла-Георга Гюнтера. Диктор объявил: разыскивается Гюнтер Ф. как вероятный «поставщик оружия для внепарламентской оппозиции». В кладовке его кройцбергской квартиры, где мы с Кристель, ни о чем не подозревая, когда-то ночевали и оставили на прощание благодарственную записку, обнаружен якобы склад с оружием, а также все необходимое для подделки документов. Так вот откуда эти четыре штемпеля на известном «пропуске». Именно Ф., как следовало из сообщения, передал заговорщикам пистолет для освобождения Баадера.

«Дитрих, нам нужно оружие!» Смотрите-ка, нашему герою пошли навстречу где-то в другом месте.

Вскоре после этого телевидение передало радостное сообщение о том, что «поставщик оружия для внепарламентской оппозиции» арестован в швейцарском городе Базеле. По вполне понятным причинам мы с особым вниманием продолжали следить за судьбой нашего героя. И не напрасно.

Ф. был доставлен в Западный Берлин и там, несмотря на ту роль, которую он, как поставщик оружия сыграл в подготовке террористической акции, был вскоре выпущен на свободу.

Решающим фактором в таком неожиданном повороте дела, как освобождение из-под стражи члена террористической организации, что противоречило всей сложившейся практике, оказались, как писала одна газета, показания свидетеля защиты – Хайнца (Хотте) М., с которым Ф. подружился во время совместного отбывания тюремного заключения – оба были осуждены за Уголовные преступления.

Из рассказа самого Ф. нам было известно только имя М., но не его головокружительная карьера, которую тот сделал на Западе. К этому моменту он был членом Районного правления неонацистской НДП в Западном Берлине и возглавлял службу охраны этой организации. Эта группа штурмовиков снискала себе скверную репутацию банды погромщиков не только в левых кругах. На ее счету числились нападения на участников встреч в дискуссионных клубах внепарламентской оппозиции. Предводитель громил М., как явствовало из показаний самого Ф., этот поклонник кулачного права, для которого не было ничего на свете милее борьбы против «левого террора», присутствовал при передаче оружия сторонникам Баадера. Место действия: пивная НДП, носившая то же название, что и последняя ставка Гитлера, – «Вольфсшанце». Открытая с разрешения властей, она была известна всему городу: за стойкой пивной красовался портрет Гитлера. Неонацист М.- был ли он также владельцем этого заведения, из газетных сообщений понять было невозможно, – подтвердил в качестве свидетеля, что Ф. «не знал, для каких целей будет использоваться оружие» (пистолет системы «Беретта» с глушителем).

Из материалов прессы можно было почерпнуть и другие, не менее удивительные подробности о нашем рыжебородом «борце против империализма», как он скромно именовал себя. Вот что писала, например, «Берлинер экстрадинст»: полиции и сенатору по внутренним делам города было известно, что Ф. обслуживал левую клиентуру только один-единственный раз, во всех остальных случаях он снабжал оружием неонацистских погромщиков. Полиция имеет доказательства о совершении им по меньшей мере дюжины сделок, связанных с продажей оружия, которое поступало в распоряжение «службы по охране порядка» НДП. Наш бравый «автор» трудов по марксизму, «политический заключенный» из ГДР был личностью многоликой. Кстати, в Западном Берлине, согласно оккупационному законодательству, за хранение оружия грозит смертная казнь. Но Ф., по всей видимости, по этому поводу никаких опасений не испытывал.

А его дружок Хотте скорее всего продолжает и дальше распространять листовки примерно такого содержания: «Красные политические гангстеры, применив вооруженное насилие, освободили поджигателя универмага! Каждый третий день совершается разбойное нападение со стороны вооруженных до зубов гангстеров». И далее: «Поддерживайте НДП, единственную партию, которая еще в состоянии остановить большевизм!»

После всего случившегося «революционер» Гюнтер де Ф. быстренько нашел себе новое занятие в Западном Берлине: теперь он стоит за стойкой одной известной пивной, служащей пристанищем для анархистов. Там тоже разглагольствуют о революции. Может быть, у него снова появился стимул к заимствованию чужих мыслей. Но нас его дальнейшая судьба не интересовала.

И вот недавно один молодой парень, выслушав мой рассказ, спросил меня: «Слушай, а как зовут твоего героя, уж не Ф. ли?»

Я подтвердил и услышал новую (а может быть, старую?) историю об «ученом» – любителе оружия. «Он сейчас отирается среди тех, кто захватывает пустые дома, и с гордостью рассказывает, что пожертвовал четырьмя годами своей жизни – страдал в тюрьме за идеалы социалистического движения». Нам же в свое время в «Клубе Вольтера» он заявлял другое: он-де в большом долгу у федерального правительства за то, что его освободили из заключения в ГДР.

Я записал эту историю, потому что нахожу ее примечательной и поучительной во многих отношениях. До сих пор я упрекаю себя за то, что какое-то время считал Ф. большим знатоком учения Карла Маркса. Но я не учел, что такого преступления полиция Западного Берлина ему, конечно, никогда бы не простила.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ РАСКРЫЛ СЕКРЕТЫ СЕКРЕТНЫХ СЛУЖБ

Как-то прекрасным воскресным утром я решился наконец позвонить в ведомство по охране конституции. В тот день в 8 часов утра, когда я, изрядно уставший, возвращался с гастролей, меня в каких-нибудь ста метрах от дома в очередной раз без всякого повода подвергли полицейскому контролю якобы на предмет установления личности. Затем, когда я добрался домой и стал просматривать почту за предыдущий день, то обнаружил на конвертах знакомые следы, которые за все эти годы уже научился распознавать. Все это меня обозлило.

Я отыскал в телефонной книге нужный номер и набрал его.

– Земельное ведомство по охране конституции,-

Раздалось в трубке.

– Доброе утро, – сказал я, – моя фамилия Киттнер. Не могли бы вы соединить меня с сотрудником, ответственным за слежку, которая за мной ведется.

– Пожалуйста, подождите минутку, – ответили мне без колебаний. – Соединяю.

Щелчка я не услышал: естественно, они располагали новейшей техникой. Ну вот, наконец-то мы и встретились – мой государственный опекун и я.

– Краузе .

Вряд ли это была его настоящая фамилия, а жаль.

– Господин Краузе, говорит ваш подопечный Киттнер…

В ответ я услышал добродушный смех – господин на другом конце провода, видимо, был не лишен чувства юмора, он явно понял меня.

– …Как вам наверняка известно, я только что вернулся из турне. Сейчас мы собираемся лечь спать. Я хотел бы только справиться: ваши сотрудники дежурят и по воскресеньям или же мы можем оставить окна открытыми?

– Ну, тут мне трудно вам что-нибудь посоветовать, но вы ведь человек сообразительный… Погодите, что-то я хотел вам сказать? Да, ваш суп из перца, которым вы потчуете посетителей ТАБа, просто отменный.

Это меня порадовало, ибо я могу спорить о качестве моих программ, но не супов!

– Вы были у нас в театре как служебное или как частное лицо?

– Главное, что вы меня не опознали, иначе взяли бы в оборот. Я ведь читал вашу книгу…

В самом деле, в 1967 году в Вуппертале мне удалось во время представления выставить на всеобщее обозрение комиссара политической полиции, которому я задал тот же вопрос. Я уже рассказывал об этом в главе «Как я втравил в игру шпика и что из этого вышло». Книга была издана в ФРГ в 1984 году, за три месяца до того, как состоялся телефонный разговор с господином «Краузе». Быстро же он читает «обязательную литературу». Да еще успевает ходить в кабаре. Выходит, я был не так уж далек от истины, когда в один из вечеров после сценки, в которой речь шла о ведомстве по охране конституции, бросил реплику: «Интересно, что сейчас чувствует настоящий агент, который торчит зале? Может, он встанет и сам расскажет нам?» То, что у зрителей в такие моменты мурашки бегут коже, – понятно. В моем письменном столе лежат три копии обвинений, предъявленных молодым учителям комиссией по выявлению неблагонадежных. Им, в частности, ставится в вину посещение концертов Киттнера. Это обстоятельство и послужило основанием применить к ним запрет на профессии.

Баллада о секретных службах ФРГ

Первый случай произошел на гастролях в Западном Берлине. При всей его чудовищной нелепости эпизод не лишен элементов гротеска. В действительности обвиняемому Детлефу О. не удалось тогда даже протиснуться в переполненный зал, чтобы послушать мои столь опасные речи. Вместо этого, как позднее писал мне сам Детлеф, он провел вечер – а это был один из самых жарких дней лета 1973 года – за стойкой бара, решив залить огорчение пивом. Тем не менее спустя три года(!) западноберлинские власти все же поставили ему в вину участие в моем вечере.

Два других случая – типично баварского происхождения. В Вюрцбурге (это случилось 21 июня 1979 года) один ретивый местный агент исхитрился обнаружить среди 600 студентов, собравшихся на мое представление в университете, учителя и учительницу. Это оказались брат и сестра Тео и Биргит Г. Некоторое время спустя оба поплатились за посещение моего кабаре: им были предъявлены аналогичные обвинения.

К сведению моих поклонников и для их утешения могу добавить, что эти три случая – пока единственные, ставшие известными с 1960 года. Если учесть, что за это время на представлениях Киттнера побывало, по меньшей мере три миллиона человек, то очевидно, что вероятность подвергнуться запрету на профессии пока еще невелика – 1:1 000 000. Куда больше шансов оказаться безработным в ФРГ (как и в Западном Берлине. – Ред.) по другим причинам- 10:100. Так что, поклонники Киттнера находятся в относительно неплохом положении. В Вюрцбурге, похоже, попался какой-то особо ретивый шпик.

Принимая во внимание столь скудные результаты, которых удалось добиться политической полиции, приобретение билетов на мои концерты для ее агентов представляется мне разбазариванием казенных денег, если не хуже – скрытым финансированием моего кабаре. Во всяком случае, история, которую я хочу рассказать, позволяет предположить, что кому-то из рационально мыслящих деятелей ведомства по охране конституции могла прийти в голову мысль: а не дешевле ли было бы в перспективе не приобретать входные билеты, а купить сам театр на корню?

Это случилось в один из холодных зимних вечеров 1978 года. Не успел я, усталый после представления, сойти со сцены, как ко мне подошли два незнакомых господина и начали втягивать меня в какой-то странный разговор. В самих по себе дискуссиях, происходящих в ТАБе по окончании спектакля, нет ничего необычного, но именно на этих двоих я обратил внимание еще раньше. Скажу больше: я почему-то сразу решил, что это агенты в штатском. Оговорюсь: я ни в коем случае не хочу приписывать себе способность немедленно распознавать филеров, хотя чаще всего от личностей этого сорта исходят какие-то особые флюиды, позволяющие безошибочно почувствовать, что к сатире их влечет интерес служебного, а не личного свойства.

Больше всего их выдает интонация: голос слегка вибрирует, в нем слышится что-то предостерегающее. Когда жертву заманивают в западню, в голосе загонщика появляется напряжение, в нем чувствуется охотничий азарт. К тому же, если этим ловцам чужих мыслей и удается не выдать себя внешне, им очень трудно отрешиться от прочно усвоенной казенной лексики. Например, они не говорят, как все нормальные люди, «я пошел туда-то», а «я направился туда-то». Они не «ходят», а «передвигаются», не «участвуют», а «принимают участие», не «уходят», а «удаляются». К тому же большинство этих службистов, ломающих комедию, слишком невежественны и часто выпадают из роли. Потеха, да и только, когда какого-нибудь «студента медицины» удается поймать на том, что он не имеет ни малейшего понятия, что такое, к примеру, гематома. Занятно также заставить запутаться в терминологии какого-нибудь ярого «марксиста», которому на службе наспех вдолбили в голову набор слов из лексикона левых. Когда такой актер на государственной службе долго и напряженно изучает развешанные на стене плакаты, в то время как в пяти метрах от него идет горячая дискуссия, мы почти уверены, что экзамен по проверке слуха он выдержал с отличием. Известно, что самым трудным в технике конспиративного передвижения является умение незаметно исчезнуть. Смешно наблюдать порой, как это делается.

Что касается одежды, то я теперь после некоторой тренировки могу довольно точно отличать представителей политической полиции от агентов ведомства по охране конституции.

Мою сегодняшнюю парочку я с уверенностью отнес ко второй категории. Поначалу я отметил, что они, явившись на вечер с билетами, купленными в разных кассах предварительной продажи, на мой обычный вопрос, не желают ли господа приобрести программку, обменялись быстрыми, но весьма выразительными взглядами, после чего купили одну на двоих. И потом весь вечер подчеркнуто не обращали друг на друга никакого внимания.

В антракте я снова увидел их. Когда я случайно заглянул в мужской туалет, чтобы проверить щиток аварийного освещения, оба господина, стоявшие возле умывальника, мгновенно разошлись в разные стороны. Первую пришедшую в голову мысль, что у одиноких мужчин могли быть и другие причины устраивать рандеву в туалете, я тут же отбросил: в этом случае им не нужно было притворяться, что они незнакомы, – законы в ФРГ на этот счет давно уже не так строги.

После представления (к этому времени почти вся остальная публика разошлась по домам) оба упорно продолжали сидеть с бокалами пива, причем за разными столиками. Было совершенно ясно: они ждут, когда я останусь с ними в театре один на один. Я рассказал моему другу Фердлю о своих подозрениях, и он тут же согласился незаметно спрятаться где-нибудь в зрительном зале, чтобы в случае необходимости оказать мне поддержку или выступить в роли свидетеля.

И вот не успели уйти последние зрители, как оба сортирных заговорщика враз, как по команде, поднялись с мест, подошли и обратились ко мне, теперь уже вместе, не скрываясь:

– Прекрасный у вас театр, господин Киттнер. Нет, правда, вам можно только позавидовать. Но, как мы слышали, у вас финансовые затруднения?

– Это верно. Хотя билеты и хорошо раскупаются, мы из долгов не вылезаем. Театр себя почти никогда не окупает, это известно. Но другие получают субсидии, а мы нет…

В то время мне часто приходилось говорить на эту тему.

– Да, да, ваши трудности нам известны. А у вас, что же, нет ни одного мецената? Каких-нибудь частных лиц, которые помогают, дают деньги?

Есть, конечно, но они помогают больше идеями или как рабочая сила.

Ясно, они хотят выведать, кто входит в круг друзей ТАБа выявить тех, кто «скрывается за кулисами».

– Но вам же нужны деньги, – продолжали шпики участливо. – Вам нужен кто-то, кто в состоянии выложить наличные. А вы согласились бы иметь какого-нибудь покровителя? Я имею в виду такого, который действительно может помочь?

У меня мелькнуло подозрение, но я его тут же отогнал: настолько глупыми не могли быть даже эти типы.

– Конечно, – ответил я, – если бы такой меценат не стал покушаться на мою независимость, вмешиваться в содержание программ, тогда – пожалуйста, пусть вносит свои пожертвования.

– А деньги от государства вы приняли бы?

– Ясное дело. Именно за дотации мы сейчас и бьемся с земельным правительством. В газетах полно сообщений об этом.

И я начал долго и подробно объяснять, почему дотации для театров, по моему мнению, не должны рассматриваться как некое вознаграждение за примерное политическое поведение. Ничего, пускай послушают, может, что и поймут.

– В таком случае вам, вероятно, безразлично, из какого кармана брать деньги?

– Ну разумеется. – Мое подозрение снова усилилось. Неужели они действительно настолько наивны? Хотя, впрочем, может и так. И тут они заговорили открытым текстом:

– Значит, тогда, рассуждая теоретически, вы приняли бы пожертвования и от ведомства по охране конституции?

Ушам своим не веришь: официальное предложение. Нет, полуофициальное. Вышвырнуть бы их за дверь! Но хотелось разузнать побольше подробностей, и я продолжил диалог.

– Пожертвования от ведомства по охране конституции? Нет, это совершенно исключено. Да и чем я мог бы быть ему полезным? Я же никаких секретов не знаю.

– Что вы, что вы, господин Киттнер, – успокоил меня говоривший, – мы рассуждаем чисто теоретически. Предположим, им от вас вообще ничего не нужно. Они просто поддерживают вас деньгами и не требуют взамен никаких услуг, тогда как? Они ведь совсем не такие, какими их обычно изображают, там ведь тоже сидят люди. И поверьте мне, они вовсе не против политической сатиры. Только так и должно быть в условиях нашей демократии. Ведь согласитесь: то, что делаете вы в своем кабаре, – тоже невозможно без изучения людей.

До сих пор удивляюсь, как мне удалось сохранить выдержку, когда эти субчики пытались сделать из меня большего дурака, чем они сами.

– А вы что же, из ведомства по охране конституции?

– Мы оба сугубо частные лица.

Это было последним доказательством. Я еще ни разу не встречал человека, который бы сам себя именовал «частным лицом»: какую-нибудь профессию имеет каждый. Эта парочка тоже. И теперь было совершенно ясно, какую.

– В таком случае скажу вам совершенно откровенно: с ведомством по охране конституции я принципиально не вступаю ни в какие сделки. Я кабаретист, а не филер.

И кроме того, если бы я взял от них хотя бы одну марку, то сразу дал бы им возможность шантажировать меня. Я так рассердился, что в голову не пришло ничего другого, кроме цитаты из собственной программы: «Вероятно, только юморист мог додуматься назвать именно эту контору ведомством по охране конституции».

Но провокаторы не дали себя спровоцировать. Вероятно, они были не такими уж глупцами, но нахалами и циниками – наверняка. Почему бы в самом деле не сделать заход? Попытка не пытка – вероятно, так рассуждали они, все на свете имеет свою цену. Выдержка, во всяком случае, им не изменила.

– Итак, вы ни под каким видом не хотели бы получать оттуда финансовую поддержку, например в виде пожертвований? Даже не хотите обсудить такую возможность?

– Нет.

После этого господа отбросили всякое притворство.

В одной из сценок

Даже не пытаясь продолжить разговор на эту тему и не давая себе труда завершить беседу несколькими ничего не значащими фразами, они дружно повернулись и, бросив на прощание «всего доброго», ушли. На этот раз вместе. Это не было обычной заключительной дискуссией, какие случаются в ТАБе. И разговор был не тот, и закончился он не так. Это лишний раз подтверждает, что мои догадки были верны.

Главная трудность для гражданина, желающего дать отпор поползновениям секретных служб, заключается в одном: как доказать, что его действительно преследуют эти мрачные силы. Все, что он может, – это рассказать о странных, с его точки зрения, явлениях, то есть он может в лучшем случае опираться на косвенные улики. Тайные службы предпочитают действовать тайно – об этом свидетельствует само их название. И ложь они за грех не считают. И крайне редко раскрывают свои карты.

Но я должен был заставить их это сделать. Однако поначалу меня все-таки терзали сомнения: не начинается ли у меня, чего доброго, мания преследования?

Вот взять хотя бы такой пример. Мы с Кристель Давно уже, на протяжении многих лет замечали: каждый раз, когда к нам приезжает кто-нибудь из друзей или коллег из ГДР, в нашей квартире раздается телефонный звонок аккурат в тот самый момент, когда гость еще не переступил порог нашего дома. Причем звонят по аппарату, номер которого не значится ни в одной телефонной книге. Во всех без исключения случаях, когда мы снимаем трубку, там либо молчат, либо просят извинения – ошиблись, мол, номером. Только один-единственный раз состоялся короткий, но веселый разговор:

– Слушаю вас, – отвечая по этому аппарату, я никогда не называю своего имени. Пускай это невежливо, но телефон должен оставаться анонимным.

– Кто у телефона? – услышал я чей-то голос.

– Простите, но этот номер принадлежит частному лицу, и мы не хотели бы предавать его гласности. С кем вы хотите поговорить?

– Это не господин Бризе?

Одного господина Бризе я знал. Так звали депутата ХДС, одно высказывание которого, сделанное им как раз в эти дни в ландтаге, что Киттнер, мол, хочет «ниспровергнуть государство и его органы», сделало его посмешищем всего Ганновера. Об этом человеке буквально так и говорили, что он «зациклился на Киттнере». «Знал бы об этом Бризе!» – это выражение стало у нас дома ходячим. Звонивший был определенно не лишен чувства юмора, если спросил именно меня: «Это не господин Бризе?» Быстрота реакции необходима в моей профессии. «Нет, совсем наоборот».

Неизвестный громко расхохотался и повесил трубку. Если бы он не знал, что говорит с Киттнером, он не смог бы оценить моей иронии. А вдруг все-таки я чересчур подозрителен? Это могло ведь быть и простым совпадением.

Но телефонный террор, сопровождавший упомянутые визиты, становился все более невыносимым. И всякий раз, когда после очередного «ошибочного» соединения звонил я сам, ровно через пять секунд после окончания разговора кто-то «отпасовывал» в мою сторону – следовал новый «ошибочный» звонок. Все это продолжалось регулярно, без перерыва и могло длиться часами. У почты не было никаких объяснений по поводу столь необычного эффекта пинг-понга. Эксперты по подслушиванию разговоров – вот кто наверняка знал природу этого феномена. Мы же, со своей стороны, в конце концов, нашли самый простой выход из положения: стали попросту выдергивать вилку из розетки. Однако, один вопрос продолжал оставаться открытым: почему первый телефонный звонок всегда раздали точно в тот момент, когда гость из ГДР стоял на пороге дома, – не раньше и не позже? Это означало (если предположить, что за нами ведут слежку): нас взяли под визуальное наблюдение. Один знающий человек, к которому я обратился, дал совет: «Посмотрите внимательно, нет ли напротив вас дома с окнами без занавесок.

Был. Мы давно уже обратили внимание на дом на противоположной стороне улицы, который в течение многих лет выглядел совершенно необитаемым. Окна, впрочем, всегда были вымыты до блеска, но свет в них никогда не горел. На дверной табличке – самая распространенная фамилия. В адресно-телефонную книгу жильцы занесены не были.

А может быть, мы все-таки чересчур подозрительны? Вдруг владелец квартиры находится в постоянных разъездах? В конце концов мы ведь и сами внесли в телефонную книгу не все наши номера. И то, что мы однажды совершенно случайно, когда солнечные лучи особенно ярко били в окна дома напротив, увидели в совершенно пустой комнате два фотоштатива и одинокую вешалку, тоже ни о чем таком не говорило. Там ведь мог работать какой-нибудь фотолюбитель.

Заниматься расследованиями мы не пожелали, опасаясь прослыть среди соседей паникерами и любителями подглядывать в замочную скважину. К тому же позднее проблема урегулировалась сама собой. И вот каким образом.

Незадолго до того, как наш театр в 1986 году переехал на другой конец города, в квартире напротив, судя по всему, сменились жильцы. Во всяком случае, этого момента на окнах там появились занавески. И после многолетнего перерыва по вечерам в квартире стал снова загораться свет. А у нас с тех пор пропало искушение, встречая гостей у порога, широким драматическим жестом показывать им на мертвые окна на противоположной стороне. А это мы, охваченные манией преследования, проделывали в последнее время Почти ежедневно. Сегодня мне немного неприятно вспоминать подобную пантомиму, и остается только надеяться, что мы в самом деле не выжили таким образом из дома настоящего фотографа-любителя… Правда, после этого (по-видимому, чистейшее совпадение) прекратились и странные телефонные звонки. К счастью для нас, иначе мы с Кристель, при нашей повышенной впечатлительности, неизвестно, до чего могли бы додуматься. А поразмыслить было над чем.

Незадолго до этого пресса сообщила об одном инциденте. Наше бдительное ведомство по охране конституции организовало в Бремене пункт слежки за квартирой, которую на паях снимало несколько человек, образовавших товарищество квартиросъемщиков. Наблюдение велось из дома напротив. Люди, попавшие «под колпак», очень быстро обнаружили осиное гнездо.: И вот в один прекрасный день без всякого предупреждения жильцы, пылая гневом, ворвались в конспиративную квартиру, вышвырнули на мостовую все находившееся там фотооборудование, включая штативы. А обнаруженные секретные бумаги – записные книжки, списки агентуры с подпольными кличками, конспиративные записи и отчеты о наблюдениях – предали гласности. Бременскому ведомству по охране конституции наверняка потребуются годы, чтобы прийти в себя от такого удара.

Эта история, конечно же, произвела на нас впечатление. И вскоре в Ганновере стали поговаривать, что мы с Кристель якобы неоднократно выражали намерение в случае (разумеется, только в этом случае) если напротив нас кто-то свил себе такое же гнездо, то…

По счастью, вскоре выяснилось, что опасения были напрасными: не успели в кругах левых поползли эти дикие слухи, вопрос с квартирой напротив, как уже упоминалось, решился сам собой.

Однако, если все это не было плодом нашей воспаленной фантазии и пункт наблюдения действительно существовал, то наших пантомим, разыгрываемых перед дверями дома, да распущенных по городу угроз совершить налет на квартиру оказалось вполне достаточно, чтобы секретная служба по вполне понятным причинам сочла за благо поспешно и без лишнего шума свернуть свой опорный пункт…

Еще одна история также связана с «манией преследования». Два телефонных звонка весной 1986 года имели для нас неприятные последствия.

Один из звонивших был молодой коллега, параллельно занимавшийся военными проблемами.

– Дитрих, – сказал он, – у меня есть для тебя потрясающий материал, касающийся бундесвера. Когда я смогу передать его тебе?

Какого рода был материал, он, несмотря на все мои расспросы, сказать не захотел.

– В понедельник вечером тебя устроит? – спросил я.

Его устраивало. Мы договорились встретиться в 18 часов. Разговор этот произошел в пятницу во второй половине дня. Когда я в понедельник перед началом работы, как обычно, прослушивал пленку телефонного ответчика, выяснилось, что среди прочих звонков был один из ГДР (что было ясно из уведомления междугородной станции). Само сообщение оказалось лаконичным: «Дорогой Дитрих, твой материал мы должны получить не позднее среды следующей недели, тогда все будет в порядке».

С этого момента наш телефон словно взбесился. Оба аппарата, принадлежавшие театру, как по команде, вышли из строя. Ни до нас нельзя было дозвониться, ни мы сами ни с кем не могли соединиться. А если временами это все же удавалось, то не с теми, чей номер мы набирали. Или же мы вклинивались в чужие разговоры, и люди – в зависимости от темперамента – удивлялись, беспокоились или бранили нас. В те дни я мог бы завязать таким оригинальным способом кучу новых знакомств…

Вскоре в этот хаос оказались вовлеченными и наши соседи. Люди, звонившие нам, попадали к ним, и наоборот Мы превратились в своего рода телефонных сиамских близнецов. С внешним миром связи практически было никакой. Сюжет, достойный Кафки. Многочисленные аварийные команды западногерманской почты, оснащенные самой разнообразной техникой, в течение редели ничего не могли сделать.

Отсутствие телефонной связи стало настоящим бедствием для театра, его посетителей и наших друзей, приятели и знакомые предполагали в злобе, что все – дело рук какой-нибудь секретной службы. Ничего удивительного, неодобрительно добавлял кто-нибудь из них. Когда начинаются такие странные звонки… Некоторые из друзей озабоченно посматривали на меня: «Скажи-ка, за всем этим делом с материалами не кроется ничего серьезного? Или все-таки?…» Тогда я спешил подробно рассказать им всю подоплеку истории. В ответ собеседники, к моему удовлетворению с облегчением говорили: «Ах, вот оно что…»

А с материалами дело оказалось более чем банальным. Я рассказываю это в первую очередь для того, чтобы упомянутый в начале главы господин Краузе при обязательном прочтении новой книги Киттнера не переживал бы сильнее, чем ему положено по его службе. Хотя он, вероятно, и без меня все знает…

Итак, что касается первого звонка. «Материалами о бундесвере» оказались правила поведения для господ-офицеров – потрясающе смешное произведение, достойное эпохи кайзера Вильгельма. Я наслаждался им; целый вечер и при случае намерен повеселить публику этими блестящими образчиками юмора, хотя и непреднамеренного. Этот документ (ни в коем случае не секретный) содержал правила гарнизонного политеса – сплошной набор глупостей.

По поводу второго звонка: как и многие мои коллег и по искусству, я время от времени гастролирую за границей, в том числе бываю и в ГДР. Выступать там доставляет мне удовольствие. Но так как большая часть гонорара выплачивается мне в марках ГДР, которые я, согласно общеизвестным валютным предписаниям, не имею права вывозить из страны, я трачу их на месте. Некоторые коллеги покупают мейсенский фарфор, я же предпочитаю приобретать вещи, которые могут пригодиться нашему театру. Само собой разумеется (к сведению господина Краузе), я строго придерживаюсь установленных правил: вовремя подаю документы для получения соответствующих разрешений на вывоз приобретенного мной и т. д.

В этот раз, весной 1986 года, я обратился с просьбой к типографии ГДР отпечатать мне красивый четырехцветный проспект для кабаре, разумеется, за соответствующую оплату – из тех денег, которые я честно заработал в этой стране. Заказ был принят. Единственным вопросом, остававшимся открытым, был срок его выполнения: я должен был прислать эскизы (тот самый «материал»!). Именно о нем и шла речь, когда мне звонили из ГДР.

Ну, вот все и прояснилось: оба «странных звонка», разумеется, никак не были связаны друг с другом. Всем все ясно? Абсолютно всё.

Еще одно перевоплощение

Если же согласиться с мнением моих рассерженных друзей, считающих, что в описанной выше катастрофе с телефонной связью были замешаны секретные службы, то тогда из всего этого можно сделать три логических вывода.

Во-первых, мой телефон вопреки всем законам и действующему праву регулярно прослушивается.

Во-вторых, организация, осуществляющая прослушивание, работает из рук вон плохо.

В-третьих, в описанной истории серьезную роль действительно сыграла мания преследования. Только страдаю ей не я.

Еще раньше я располагал неопровержимым письменным доказательством того, что западногерманские секретные службы в течение многих лет вели за мной интенсивную слежку и наблюдение.

В середине 70-х годов в мои руки попало досье на меня, изготовленное в недрах политической полиции и ведомства по охране конституции: сплошные измышления и передержки. В документах упоминались Различные события, но понять по ним, в каких масштабах и каким способом ведется слежка, было невозможно.

В конце 1982 года я заканчивал черновой вариант рукописи своей книги. То, что в ней я собирался воздать должное государственным филерам и каким именно образом, к этому моменту уже не было тайной: в ходе работы над текстом вариант рукописи читали в левых кругах, а позднее я разослал по почте в различные издательства десятки экземпляров.

И вот в один из дней (мы с Кристель только что вернулись с длительных гастролей) мне вдруг бросилась в глаза странная бумага, лежавшая на столе, заваленном черновиками писем, заметками, официальной корреспонденцией и страницами рукописи. На первый взгляд казалось, что речь идет о документе, вышедшем из компьютера: сначала шла масса сокращений, которые с ходу расшифровать было невозможно, за ними следовали моя фамилия, имя, место и дата рождения, сведения о профессии («деятель искусства»). После этого снова шли многочисленные буквенные и цифровые комбинации, сопровождаемые отдельными словами.

Когда, проглядев страницу, я обнаружил на ней адреса, по которым мы проживали последние 20 лет, а также название моделей когда-то принадлежавших нам автомобилей и их номерные знаки, а в другом месте было слово «сберкасса» и номер моего счета, то поначалу решил, что это извещение из налогового управления,

У нас, как и в семьях многих других деятелей искусства, финансовыми вопросами занимается та половина, которая напрямую не связана с творческим процессом. Однако Кристель решительно отказалась взять у меня загадочную бумагу: «Что еще за макулатура? Это не счет на уплату налогов, и вообще к моей бухгалтерии она явно никакого отношения не имеет»

Нас разбирало любопытство, и мы подвергли листок тщательному изучению. Первое, что вызвало удивление, были номера наших телефонов: один из них был десятилетней давности – еще до переезда в новую квартиру. Были перечислены все адреса, по которым мы когда-то проживали в течение последних двух десятилетий, некоторые из них повторялись, причем время проживания по этим адресам указывалось произвольно, оно не совпадало с действительными датами наших переездов. Следовательно, исключалось предположение, что перед нами была обычная регистрационная выписка, – хотя бы потому, что со множества автомобилей, которые мы угробили во время бессчетных поездок на гастроли, был произвольно выбран только один номерной знак.

Вскоре нам в душу закралось подозрение. Как мы ни пытались комбинировать данные, не находилось ни одной известной нам организации – будь то почта, банк или дорожные власти, – которая могла бы иметь законное право заложить на нас в компьютер все эти сведения Это могла быть только полиция или одна из секретных служб.

Нам, конечно, потребовалась не одна неделя кропотливой работы, сравнительного анализа данных, прежде чем мы пришли к этому логическому заключению. Профессиональными специалистами по расшифровке кодов мы не были. Скажу больше, в этой области мы оба были людьми темными. Просто в нас закралось неясное подозрение, что какая-то неведомая нам служба неизвестно для каких целей явно накапливает материал на граждан, причем наверняка не на благо, а совсем наоборот: в ущерб тем, кто попадает в компьютер.

И еще одно нам вскоре стало ясно: если первоначальные подозрения подтвердятся, то это значит, что к нам попал политически взрывоопасный материал. Я никогда не получал на руки уведомления, как того требует закон, что мои телефонные разговоры и переписка были взяты под контроль на «легальном» основании.

Единственно разумным объяснением, почему на меня собирают данные (адреса, автомобильные номера, телефоны и т. п.), было только одно: за мной, гражданином, ничем не запятнавшим себя в глазах закона, в нарушение основных положений конституции ведется нелегальная слежка.

Да, этот материал был настоящим политическим динамитом! И это заставило нас призадуматься. Не было никаких сомнений в том, что организация, которая так попирает право и закон, не остановится ни перед чем, чтобы предотвратить неприятные для нее разоблачения. Поэтому мы решили спрятать оригинал документа в надежном месте и предприняли другие меры личной безопасности. С такими вещами, как известно, шутить не стоит. Мы, до этого привыкшие работать всегда открыто, внезапно почувствовали себя как бы на нелегальном положении. Нам вдруг стало, например, казаться, что в случае необходимости лучше звонить из какого-нибудь автомата, чем по домашнему телефону. Это ощущение было крайне неприятным.

Был еще один момент, который нас беспокоил: как такой документ очутился у нас на столе? Но как бы тщательно ни проигрывали мы все возможные варианты, в конце концов каждый раз приходили к одному и тому же выводу: скорее всего какой-то неизвестный доброжелатель во время нашего отсутствия проник в закрытый дом и положил его на стол.

Я, кстати, припомнил, что, когда мы вернулись из поездки, моя фотографическая память мгновенно зафиксировала, что в квартире было что-то не так, как перед отъездом: некоторые вещи лежали по-другому, и ни Кристель, ни я не могли сперва этого объяснить. И еще кое-что: электронные часы на нашем радиоприемнике мигали нулями, показывая, что в квартире отключался свет. Аналогичные часы на видеомагнитофоне, подключенном к тому же самому переходнику, продолжали показывать время. Когда позднее министр внутренних дел Нижней Саксонии официально заявил, что Киттнер-де незаконным способом (естественно, не по своей вине, тут же поспешно добавил он) стал обладателем сомнительных компьютерных данных, то он попал в точку. А может, он просто знал обо всем?

А вот мы не знали главного: кто был этот доброжелатель, оставивший взрывоопасную информацию? Какую цель он преследовал? Было это провокацией или: предостережением? Может быть, ловушкой, подстроенной из чувства мелкой мести? Секретные службы, как известно, излишней разборчивостью в средствах не страдают. Может, мы были игрушкой, используемой в чьих-то целях? Или это действовал кто-то желавший нам добра? Какой-нибудь тайный почитатель, убежденный демократ, друг и помощник, пожелавший остаться неизвестным? Или кто-то захотевший порвать со своим окружением? Столько вопросов, на которые у нас не было ответа.

Две буквы, которые нас сразу же насторожили, мы расшифровали быстро – «ПН», это скорее всего означает «перзональнуммер» – личный номер, под которым я значусь: 14 572 473. Во всяком случае, это не номер моего удостоверения личности – я его сличил.

«ГЛ» бесспорно означает «гебуртсланд» (страна, где родился). А появился я на свет в 1935 году на территории тогдашней Силезии, в то время входившей состав бесславно скончавшегося «великогерманского рейха». Из-за этого у меня часто возникают трудности, когда приходится точно называть место своего рождения. В те времена эта территория еще не принадлежала народной Польше. Считать местом моего рождения «германский» или «великогерманский рейх» я, по понятным причинам, не хочу, хотя многие, слишком многие из нас все еще рассматривают это название как юридически верное. Компьютер, в котором заложено сомнительное досье, выдал: «ГЛ: ПБО».

«ПБО» расшифровывается очень просто: «польниш безецте остгебите», то есть «восточные территории, оккупированные Польшей». И это через 12 лет после заключения ФРГ договоров с Варшавой и Москвой! Одна только такая формулировка (она ни в коем случае не была опечаткой а, как еще выяснится, официально принятой) заслуживает общественного скандала. Стоит ли удивляться, что мы удвоили наши усилия по расшифровке этой распечатки из компьютера, столь мистическим образом оказавшейся у нас.

Дело продвигалось мучительно медленно. Найти специалистов, имевших необходимую подготовку, для нас, дилетантов в области тайной политики, было непросто. К тому же в таком деле требовались люди особого сорта – обладающие достаточным мужеством, чтобы сделать ответственное заявление на столь взрывоопасную тему. Потребовались месяцы для того, чтобы, получив консультацию в разных местах, постепенно ликвидировать пробелы в наших знаниях.

Все эксперты сходились в одном: документ вышел из недр компьютерной системы НАДИС – современного хранилища данных всех секретных служб ФРГ.

Знакомый эксперт, бесспорно один из самых опытных и знающих представителей своей профессии, пошел ещё дальше. Он подготовил свой анализ с условием, что всё будет держаться в глубочайшей тайне, и такая предосторожность была оправданной. Вот его резюме: исходите из того, что ваш телефон постоянно или периодически прослушивается. Поэтому не ведите по нему никаких доверительных разговоров, а постоянно пользуйтесь телефоном-автоматом. После того как вы изучите копию моего заключения, пожалуйста, сожгите ее. И вообще не оставляйте, где попало ничего важного… Обо всем этом – никому ни слова. Моего имени не упоминайте! Вы же видите, что все наши свободы постепенно сведены к одному: нас еще не лишили права управлять автомобилем».

Сказано было достаточно ясно. И подтверждено доказательствами, которые он мне представил. Не было никаких серьезных оснований не верить его предостережениям. Это был человек, неоднократно доказавший, что он знал, о чем говорил.

Кроме того, из различных источников я получил «переводы» отдельных сокращений. «3 А I», к примеру, означало название одного из отделов ведомства по охране конституции, который меня «вел»: третий отдел («левый радикализм»), обработка данных на меня велась в I реферате. «СТ» означало «штатсшуц», то есть «политическая полиция». «085», к примеру, было кодом и регистрационным номером, эти цифры одновременно означали «старые левые»… У нас не оставалось большей никаких сомнений в подлинности документа.

Теперь все это следовало довести до сведения широкой общественности. Факт слежки был налицо – скандал чистой воды. Дальнейшие подробности относительно инкриминируемых мне «проступков» невозможно было узнать, не переворошив гору актов, скопившихся в недрах секретных ведомств. А без этого нельзя было выйти за рамки общей классификации («085» – «старые левые» или «081» – «придерживается коммунистических убеждений»).

Так как за мной не водилось никаких уголовных правонарушений, то, обнародовав этот документ, даже толком не зная, что за ним конкретно кроется, я ничем не рисковал. Пускай ищейки, охотники за чужими убеждениями представят свой «компрометирующий» материал!

В книгу эта история все равно уже не попадала – поздно. Хотя печатники до последней минуты держали место для оперативной вставки. Но пресс-конференция в связи с выходом книги, объявленная на 12 сентября 1984 года, была для этого подходящим поводом.

И вот около 60 журналистов, представлявших газеты и радио, собрались в ТАБе. Они полагали, что их пригласили для ого, чтобы присутствовать при выходе в свет нового литературного произведения. Поэтому, когда на экране (для большей наглядности) был продемонстрирован диапозитив – в зале на минуту воцарилась тишина.

Киттнер выступает на фестивале политической песни в ГДР

На следующий день в прессе и по радио разразилась буря. Сообщения о пресс-конференции и комментарии к ним прошли по всей стране. Громче всех прозвучало выступление газеты «Ганноверше нойе прессе»: «Кто гарантирует защиту от защитников? Во всяком случае, не конституция».

Представители земельного правительства и ведомства по охране конституции, не оправившиеся от первого шока, да еще взятые в оборот журналистами, подтвердили подлинность документа. Более того: «Закладывать в компьютеры данные о состоянии банковского счета по меньшей мере неправомерно», – заявил представитель министерства внутренних дел в интервью мюнхенской газете «Абендцайтунг». Еще бы: банковский счет – святая святых капитализма.

Действуя по принципу «нападение – лучшая защита», власти сделали первую попытку затушевать скандал, распространить дезинформацию. Документ, дескать, содержит сведения, датированные 1970-1978 годами, сегодня за Киттнером больше не следят, заявил представитель власти. Но из документа было ясно видно, что последние данные, заложенные в компьютер (распечатка была затребована 23 сентября 1982 года), датированы мартом того же года.

Какой-то чин из ведомства по охране конституции пытался внушить корреспонденту «Абендцайтунг»: сокращение «ТФ» означает, мол, «розыски террористов». Намерение навести тень на ясный день очевидно: террористов у нас не любят…

Одна только неувязочка вышла: сокращение «ТФ» на самом деле означает «телефон», так же как «КТ» – «текущий счет», «КФ» – «транспортное средство», «АД» – «адрес» и «СФ» – «банковский сейф», которого у меня, к слову, никогда не было, но соответствующая графа тем не менее для порядка была заложена в компьютер. Позднее, при тщательном уточнении деталей, министр внутренних дел официально отмел какие-либо подозрения в моей возможной причастности к «терроризму».

Мы с Кристель получили множество посланий с выражением солидарности. Около 100 членов союза писателей направили протест премьер-министру земли по поводу слежки, устроенной за их коллегой Киттнером. Объединение юристов-демократов в своем послании протеста, адресованном министру внутренних дел, обвинило власти в явном нарушении правовых норм. Но не все реагировали так. Некоторые наши знакомые из чувства страха порвали с нами отношения. И по телефону нам теперь стали звонить не так часто, как раньше: ведь всем было абсолютно ясно, что, разговаривая с Киттнером, рискуешь. Не только разговор подслушают, но и еще (не дай бог!) заведут на тебя досье.

Клаус Тебарт, уполномоченный земли Нижняя Саксония по контролю за сбором данных о населении , к которому я обратился за помощью и разъяснениями как к специалисту, мало чем мог помочь. В своем письме он сообщил, что ведомство по охране конституции не разрешило ему передавать какую-либо информацию о сведениях, заложенных на меня в компьютер.

Процитирую в этой связи газету «Дойчес альгемайнес зонтагсблат»: «Случайность или нет? Вскоре после всего происшедшего Тебарт, ранее сам занимавший пост руководителя отдела кадров в министерстве внутренних дел Нижней Саксонии… отказывается проверять данные на лиц, заложенные в компьютерную систему НАДИС. Беспрецедентный факт в истории ФРГ. Причина: по мнению министерства внутренних дел, уполномоченный имеет право знакомиться только с общими сведениями, мало о чем говорящими, а не с содержанием самих досье».

Не контроль за сбором данных и защита граждан от возможных в связи с этим злоупотреблений, а фиговый листок! По-иному и нельзя расценивать некоторую нотку безнадежности, прозвучавшую в письме самого Тебарта, которое он направил мне в ответ на призыв о помощи: «Как я уже… сообщал Вам, служба безопасности… имеет право отказывать в выдаче сведений. Этих правил должен придерживаться и уполномоченный по контролю. Знаю, что это не удовлетворяет граждан, обращающихся с запросами, однако я, как и всякий другой, должен подчиняться законам… Одновременно прошу понять, что законодательные предписания не позволяют мне удовлетворить Ваше стремление выяснить, каким путем добывается информация».

Несмотря на такую сдержанную позицию контрольных инстанций, стратеги из секретных служб испытывают к ним чувства, далекие от симпатий. Может, именно здесь и зарыта собака? Не было ли мистическое появление секретного документа у меня на столе одним из эпизодов позиционной войны, ведущейся между жадными до сбора информации службами и нелюбимыми ими контролерами? Несколько позже в одной из вечерних передач радиостанции «НДР» говорилось следующее: «Каким образом у Дитриха Киттнера оказались данные, заложенные в компьютер ведомством по охране конституции? Исходя из буквенных и цифровых комбинаций, представители ведомства по охране конституции и уполномоченные по контролю пришли к единодушному выводу, что федеральные контролеры во время проведения инспекции в штаб-квартире секретных служб в сентябре 1982 года запросили данные и на кабаретиста, заложенные в компьютер. Поводом для запроса послужило обращение Киттнера, направленное им летом 1982 года тогдашнему федеральному уполномоченному по контролю Буллу, с просьбой проверить, какие сведения на него лежат в ведомстве по охране конституции».

Я и в самом деле, работая над книгой «Когда-то был человеком…», обращался к Буллу с просьбой проверить, что на меня содержится в досье как на «врага государства». К моему разочарованию, он сообщил мне в письме от 8 сентября 1982 года (запомним эту дату), что не уполномочен вести такого рода расследование. Но послушаем дальше, что говорит «НДР».

«…Тем не менее ведомство по охране конституции подозревает, что кто-то из сотрудников – уполномоченных федеральных контрольных органов – в нарушение правил о неразглашении тайны подбросил документ Киттнеру. Нынешний федеральный уполномоченный по контролю доктор Райнхольд Бауман отдал распоряжение тщательно расследовать это весьма для него «неприятное и удручающее происшествие», однако никакой утечки информации обнаружено не было. Лица, попавшие под подозрение, в сердцах заявили, что скорее всего сами же секретные службы и подбросили документ, решив сыграть злую шутку над контролерами. В пользу такой версии свидетельствует и то, каким образом по словам Киттнера, к нему попал документ… Иными словами, в игре замешана какая-то крупная неизвестная величина».

Все верно. От уполномоченного Булла я, во всяком случае, никаких документов не получал. Об этом со всей убедительностью свидетельствует его «ответ с отказом на мою просьбу о проверке, датированный 8 сентября. Запрос же, согласно распечатке, был сделан лишь 23 сентября ровно в 13 часов 07 минут и 57 секунд.

Других связей с контролерами в Бонне у меня, к сожалению, нет. И что самое главное: тому, кто подбросил документ, да и мне самому не составило бы труда уничтожить соответствующие цифровые комбинации и указание времени, чтобы замести следы и подстраховаться от возможного преследования. Но если предположить (а это более чем вероятно с учетом известных фактов), что какая-нибудь секретная служба ознакомилась с моей перепиской с федеральным контрольным органом, то тогда, напротив, становится ясно, чьи уши торчат за всей этой историей.

Против подобного предположения свидетельствует только один факт: после кампании, развязанной прессой, сотрудников ведомства по охране конституции земли Нижняя Саксония поразил вирус взаимного недоверия. Там все ищут, где произошла утечка информации. Причем кампания порой принимает трагикомические формы. Персоналу отныне разрешено общаться друг с другом только через слегка приоткрытые двери, а при взаимном обращении прибегать к вымышленным именам и кличкам. Не могу скрыть некоторого злорадства, когда ищейки сами живут в атмосфере страха перед слежкой.

Президент земельного ведомства по охране конституции хотя и безоговорочно признал в радиоинтервью тот факт, что за мной велась слежка, однако предпочел сохранить в тайне, каким образом добывались сведения и какого сорта.

«Потому что, – заявил он дословно, – если мы перейдем к деталям, расскажем, какими документами мы располагаем на господина Киттнера, то раскроем весь объем собранной информации и, тем самым, дадим возможность сделать выводы в данном случае, а также в иных, сходных с ним, каким способом добываются сведения и в каких масштабах. Тогда лица, о которых идет речь, могут легко помешать дальнейшему сбору информации о них».

Но я-то уже хорошо представлял себе, как в действительности добывают сведения, о чем уже рассказал.; Однако, теперь я понял еще кое-что важное: ведомство по охране конституции заинтересовано не только в сборе фактов, но и, в первую очередь, в том, чтобы запугивать людей. Только после того, как последовало специальное разъяснение господина президента, я мог на себе почувствовать: это вовсе не одно и то же, когда ты только смутно предполагаешь и подозреваешь, что за тобой ведется слежка, или когда ты это точно знаешь. Тебе как бы говорят: «Да, мы это делаем, и не вздумай сопротивляться!» Во всем этом есть что-то от изнасилования. И они знают об этом. Психологический террор – вот средство, к которому испокон веков прибегают секретные службы.

При этом в моем случае ведомство по охране конституции пыталось еще разыгрывать великодушие: все-таки оно намекнуло мне, хотя и в завуалированной форме, какого рода сведения собирались. Все дело, оказывается, в моей близости к коммунистам, а власти в подобных случаях должны якобы реагировать заблаговременно, пока человек не попал еще «в сферу притяжения коммунизма», как мне позднее объяснили.

Открыть мне глаза, дескать, было необходимо в моих же собственных интересах. Потому что «в противном случае» я, вероятно, жил бы в постоянном страхе, думая, что причиной слежки может быть что-то другое (например, подозрение в шпионской деятельности или в поддержке какой-нибудь террористической группировки). Было ли это заявление действительно свидетельством их великодушия или новой попыткой запугать меня? Погрозили дубиной: смотри, мы ведь можем все повернуть по-другому?…

Но, в любом случае, я пока что остаюсь единственным гражданином ФРГ, которому сыщики сказали в лицо: да, мы следим за тобой. Это обязывает. Поэтому я, не сходя с места, объявил на пресс-конференции под аплодисменты газетчиков, что обращусь в суд.

Я надеялся вынудить суд принять наконец хоть какое-то решение.

Вообще-то в ФРГ и раньше бывали процессы в связи со слежкой и копанием в чужом белье. Но в большинстве случаев усилия пострадавших оказывались напрасными, потому что у них не было необходимых доказательств. Теперь впервые доказательства были налицо. Я попросил моего друга Вернера Холтфорта направить заявление в суд. Будучи адвокатом, депутатом ландтага и председателем «Республиканского союза адвокатов», он уже не раз выигрывал процессы, на которых отстаивал конституционные права граждан. А именно о правах и шла сейчас речь. А в этой области доктор Вернер Холтфорт был специалистом.

Разбирательство в административном суде было назначено на 16 февраля 1987 года. Но этот день был у меня как раз давно зарезервирован для двух выступлений на фестивале политической песни, проводившемся в Берлине (ГДР). А на сцене нашего театра соответственно должна была выступить Гизела Май. Вот только попросить ее выступить за меня еще и в суде я не мог, хотя в этом случае процесс, без сомнения, стал бы одним из самых знаменитых в истории юриспруденции.

Судьи отнеслись с пониманием к моим затруднениям и отложили начало разбирательства на несколько дней. Обвиняемая же сторона, узнав о причине отсрочки («обязательное присутствие истца в Восточном Берлине по служебным надобностям»), наверняка ввела на меня новые данные в компьютерную систему НАДИС. Возможно, она даже записала на служебном видеомагнитофоне мое выступление по телевидению ГДР.

На суде меня ждала первая неожиданность в лице некоего доктора Р. Гроса (СвДП), представлявшего интересы противной стороны. Я уже упоминал о нем в некоторых моих историях. Когда-то он был министром внутренних дел земли Нижняя Саксония. Многое из того, что осело в электронных хранилищах компьютеров системы НАДИС, происходило как раз в те времена, когда Грос восседал в министерском кресле. Так что противная сторона выбрала подходящего представителя.

Правда, в правовых вопросах доктор Грос был явно не силен. Даже мне, обладавшему отрывочными знаниями из области юриспруденции, и то было видно, что Грос порой беспомощно балансировал на скользком льду, именуемом процессуальным правом. А у судей в эти минуты лица буквально каменели. Правда, и мои попытки выразить возмущение и передать эмоции «пострадавшего» казались мне самому (а уж тем более специалистам) чуточку неуместными. Но ведь я-то не был профессионалом и мог позволить себе роскошь вызывать снисходительные усмешки со стороны юристов.

А вообще-то меня интересовали чисто практические вопросы: что лежит в досье на меня и с какой целью его вообще заводили? Мне было важно иметь возможность свободно болтать по телефону, свободно высказывать свои мнения без оглядки на тайных соглядатаев, могущих вложить в мои слова не тот смысл.

Была и вторая неожиданность – и опять-таки все балансировало на грани законности. Как выяснилось, министерство внутренних дел составило на меня еще одно досье, которое и передало суду – с обязательством хранить его содержание в тайне. Об основном правовом принципе, согласно которому любые документы, любые факты, фигурирующие на процессе, должны предоставляться обеим сторонам, составители досье даже и не подумали.

Судья устранил эту несправедливость, пообещав, с одной стороны, что не примет во внимание материалы, содержащиеся в закрытом досье, а с другой – прежде чем огласить это решение, передал папку Холтфорту, чтобы тот ознакомился с материалами во время короткого перерыва между заседаниями.

Во время беглого, длившегося не более 10 минут перелистывания документов удалось установить, что это были подборки моих высказываний и выступлений. С их помощью преследовалась цель доказать мою близость к Германской коммунистической партии. Наибольшее впечатление производило, пожалуй, приветственное послание в адрес Нюрнбергского съезда ГКП, в котором я благодарил за приглашение, сожалел, что на этот раз не смогу приехать, и выражал убеждение, что коммунистам «принадлежит решающая роль в борьбе за мир и дело рабочих».

Третьим сюрпризом (литературного характера) была речь адвоката Гроса. В ней он раз и навсегда рассеял опасения нации по поводу того, будто секретные службы ФРГ подслушивают телефонные разговоры, занимаются перлюстрацией почты и суют свой нос в банковские счета граждан. Ничего подобного, дескать, быть не может: это ведь запрещено! Невольный смех публики, заполнившей почти весь зал, выражал, без сомнения, радость народных масс в связи с такими райскими условиями жизни. После этого экс-министр внутренних дел начал обосновывать, почему ведомство по охране конституции вынуждено вести за мной слежку: держать в поле зрения опасное коммунистическое окружение – к этому его, дескать, вынуждает закон. И есть еще одна причина – это высказывание Димитрова, заявившего: писатель, выступающий за Советский Союз, важнее тысячи членов коммунистической партии. Вот так-то. Вот почему за мной и надо следить.

И даже если подобное сравнение кому-то может показаться спорным, лично меня это высказывание Димитрова нисколько не смущает. Скорее наоборот, если принять во внимание те усилия, которые предпринимает СССР в деле поддержания мира и разоружения. Гросу следовало бы еще только добавить, откуда он позаимствовал эту цитату. Поиски привели к единственному источнику – одиозному правоконсервативному журналу «Дойчланд-магазин». Из этого ультраправого издания сторонников «холодной войны» почерпнули эту цитату едва ли более умеренные составители справочника из ведомства по охране конституции, а оттуда в свою очередь по служебным каналам она перекочевала к либеральному экс-министру.

Жаль только, что именно ею он аргументировал необходимость закладывать на меня данные в компьютерный котел. Во всяком случае, суд отнесся к этому без всякого понимания и в тот же день огласил приговор, обязав ведомство по охране конституции стереть все данные, заложенные на меня в машину.

Ничего большего мы и не требовали, поскольку с формально-юридической точки зрения ничего другого нельзя было бы добиться. По нашему дополнительному заявлению – сообщить, какого рода данные заложены в компьютер, – не было принято вообще никакого решения, поскольку, согласно убийственной логике юристов, если информация все равно будет стерта, зачем тогда знакомиться с ней?

Потерпела бы фиаско и попытка добиться в судебном порядке, чтобы секретной службе вообще было запрещено шпионить за мной. Совать свой нос и копаться в личной жизни людей с использованием «разведывательных средств» – это ведь и есть та «задача», которую «закон» ставит перед фирмой «Сыск и К0». Чтобы добиться своего, нужно было бы предоставить убедительные доказательства, что у меня вообще нет никаких политических убеждений и, стало быть, у ведомства нет никаких оснований для слежки.

Старая юридическая дилемма: судья в лучшем случае может только интерпретировать параграфы, даже если они будут самыми несправедливыми. Существовал бы, к примеру, закон, принятый с благословения (политического) конституционного суда, по которому всем, кто разъезжает на велосипедах красного цвета, грозит тюремное заключение на срок не менее 10 лет. Судам, хотя они и осознавали бы всю вопиющую несправедливость закона, в принципе не оставалось бы никакого другого выхода, кроме как упечь нарушителя за решетку на 10 лет.

Законы – это показатель того, в каком состоянии находится право. И они ни в коем случае не издаются на вечные времена. Их делают политики, представляющие интересы различных групп населения. Если социальная борьба трудящихся станет обременять концерны, они тут же поручат своим управляющим принять какой-нибудь закон, парализующий возможности профсоюзов устраивать забастовки. Это и будет называться господствующим правом в прямом смысле этого слова.

С подлыми законами надлежит бороться в первую очередь политическими средствами. Юридический путь не является, к сожалению, универсальным средством против негодной политики. Идя этим путем, можно в лучшем случае несколько уменьшить существующую несправедливость, но чаще наоборот – лишь усилить ее. По-настоящему эффективен этот метод только в том случае, когда власть имущие игнорируют собственные законы.

Так было и в моем случае. Ведомство по охране конституции могло продолжать собирать данные, вынюхивать, шпионить, как то предписывает ему закон. Оно имеет право накопить на меня кучу материалов. Оно не имеет права делать только одно (и этим мы воспользовались, подавая заявление в суд): закладывать на меня данные в компьютер. И то лишь благодаря пробелу в существующем законодательстве.

Создатели законов попросту забыли выдать разрешение ведомству по охране конституции на автоматизированное кодирование данных. Подобная оплошность со стороны политиков ему даром в суде не прошла. Но и эти свои полномочия оно со временем получит. Издавать законы о чрезвычайных полномочиях стало в стране традицией. С 1933 года.

И тем не менее приговор суда означал для нас победу. Нам по крайней мере удалось нанести тактическое поражение превосходящему противнику, продемонстрировать, что демократы не должны сдавать свои позиции без борьбы. Само по себе осознание этого могло вселить в нас мужество. Кроме того, процесс вызвал большой интерес у широкой общественности, привлек ее внимание к практикующейся у нас в стране слежке, породил всеобщее возмущение.

Соответствующими были и заголовки западногерманских газет: «Гражданин, которого подслушивали, защищается», «Успех Киттнера», «Победа над ведомством по охране конституции». Сообщения были опубликованы в 80 газетах, некоторые из материалов занимали до 6 колонок. И до самых окраин донеслась весть о том, какой подкоп под демократию ведется в стране. Во всяком случае, глазам общественности предстала картина, резко отличавшаяся от той, которую хотело бы изобразить правительство.

Эти настроения передались и в ландтаг, где Вернер Холтфорт, вернувшись из зала суда, развязал – теперь уже в качестве депутата – дискуссию о деятельности ведомства по охране конституции. Министр внутренних дел Хассельман не сомневался ни секунды: приговор, дескать, неправильный, и баста.

Поскольку я сам в ландтаге не был (а происшедшее выглядит просто невероятным), то процитирую лучше выдержку из солидной буржуазной газеты "Дойчес альгемайнес зонтагсблат»:

«Министр от ХДС откровенно разъяснил, что конкретно имеют право делать его служащие: им разрешено применять для сбора информации разведывательные средства, если эти действия продиктованы соображениями высших государственных интересов. И в этом случае, отрубил министр, они имеют право преступать законы. После этих слов в протоколе появляется примечание: аплодисменты одного из депутатов ХДС».

Вряд ли хлопал в ладоши премьер-министр земли доктор Эрнст Альбрехт, хотя он был первым, на кого можно было подумать. Ведь он сам недавно был вынужден публично признаться в том, что лично поощрял ведомство по охране конституции на организацию нашумевшего взрыва бомбы в тюрьме города Целле. Покушение в то время приписывали «террористам», и таким образом был дан сигнал к очередному взрыву истерии. Остается надеяться, что органы власти, которые попирают закон, считая, что им все дозволено, даже взрывать бомбы, подчинятся приговору суда и сотрут заложенные на меня данные. В своем же собственном компьютере.

Аналогичное пожелание высказал и союз писателей. На его собрании все единодушно приветствовали решение суда о незаконном сборе данных и закладке их в компьютер. Было направлено также коллективное письмо в адрес Альбрехта. При этом коллеги особое внимание уделили высказыванию Димитрова, которое приводил в своей речи на суде «великий инквизитор» : «Так как мы выступаем за разоружение и к тому же приветствуем инициативы Советского Союза в этой области, то мы осознаем, что тем самым подвергаем себя опасности преследования со стороны государства в виде слежки, которую ведут секретные службы, собирая на нас досье. Поэтому мы были бы признательны, если бы вы подтвердили, что земельное правительство будет уважать решение суда как по делу нашего коллеги Киттнера, так и в отношении других писателей».

Подмостками для артиста нередко служит и улица

Но адресат смотрел на это дело по-другому и вступил в борьбу за право своих служащих игнорировать законы: земельное правительство подало апелляцию. Небольшая выдержка из нее настолько наглядно иллюстрирует, какого рода свободы существуют в ФРГ, что я не могу в очередной – и последний – раз не процитировать представителя интересов секретных служб: «Для ведомства по охране конституции представляют интерес лишь сведения социальной значимости. Никто не изучает личные мнения; выявляют и дают оценку лишь (! – Д. К.) политическим взглядам, затрагивающим государство и его строй. Поэтому не может быть и речи о регистрации или каталогизации всех сведений, касающихся личности отдельного гражданина».

Это успокаивает. Я имею право, к примеру, без опаски высказывать свое мнение о футболе – оно их не интересует. Лучше всего было бы, если бы я ни о чем, кроме футбола, не думал – тогда я не попал бы в компьютер… Но если я, например, считаю, что сборища эсэсовцев должны быть запрещены, то – бай! – меня тут же зарегистрируют. Как потенциальную угрозу свободному демократическому строю. Это ясно Их же интересуют мои политические убеждения: за кого я, например, голосую – это должно быть занесено в картотеку! Не общие сведения – кое на что я имею право.

А если бы я никогда не интересовался футболом, а только большой политикой и голова моя была бы забита только политикой? В таком случае на меня заложили бы в компьютер все сведения. Правда, тут я был бы сам во всем виноват: почему не обсуждаю другие вопросы – ну, хотя бы как ухаживать за пуделем? А так я должен быть доволен уже тем, что они накапливают обо мне не все сведения. (Хотя, возможно, что мои разговоры о пуделях они бы опять приняли за конспирацию и на всякий случай заложили бы в компьютер: кто знает, что за этим кроется?)

Но так как за длительный период наблюдения они уже поняли, что в моих письмах все равно не будет ни слова о футболе и что я не болтаю часами по телефону о пуделях, они сочли, что им совершенно необходимы полномочия перлюстрировать мою корреспонденцию или подслушивать телефонные разговоры, исходя из высших государственных интересов. Иначе они не смогут регистрировать или заносить в картотеку (или как это у них еще называется) мои политические убеждения.

Вот именно: как это все называется? Судьи десятой палаты административного суда Ганновера записали в своем приговоре: «Не могло бы больше претендовать на право свободного выбора информации такое общество, в котором граждане лишены возможности узнавать, кто, когда, при каких обстоятельствах и какие сведения на них собирает…»

Однако министр внутренних дел успокоительно заявил, что весь этот шум не стоит и выеденного яйца: на основании одного лишь документа, выданного компьютерной системой НАДИС, никто не был бы в состоянии что-либо узнать обо мне. Из бумаги, дескать, известно лишь то, какая секретная служба ведет досье на Киттнера. Великолепно. Стало быть, гарантией сохранения тайны является степень профессиональной тупости сотрудников ведомства по охране конституции. А как по-другому можно расценить это заявление? Допустим, какой-нибудь недоумок из секретной службы под номером 000 сделает на меня запрос по компьютеру системы НАДИС, получит все данные, а в них в разделе «деликт» («проступок». – Прим. перев.) 12 раз проскочит код «085», что означает «старые левые». И что же, после всего этого он не будет знать, что я за птица?

Действительно ли они настолько тупы, что в 1972 году не заметили нашего переезда на Бишофсхолердамм? Или же они, согласно документу, извлеченному из НАДИС, после этого сознательно следили только за гаражом, который я сохранял за собой на старом месте те два года? В нем я держал машину-развалюху в качестве дешевого источника запчастей для нового автомобиля. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно…

Радиостанция «НДР» также дала этому делу меткую опенку: «С одной стороны, вызывает сомнение, раздражение, если не возмущение тот факт, как секретная агентура противозаконно вторгалась в личную жизнь и деятельность кабаретиста Дитриха Киттнера. С другой стороны, как мне кажется, успокаивает то, что у нее явно нет других, более неотложных дел. В данном случае нас не должно огорчать, что деньги налогоплательщиков выбрасываются на ветер».

К этому добавить нечего. Или как это записано в компьютере системы НАДИС: «Других сообщений нет».

Нет, есть еще кое-что. Вскоре после вынесения приговора как-то по окончании представления в нашем новом Театре на Кюхенгартене со мной завели разговор два «частных лица». Нет, они никакие не агенты, утверждали оба, хотя никто их об этом и не спрашивал. При этом они смотрели на меня преданными глазами. Но, как говорили эти «поклонники кабаре», они легко могут себе представить, какие чувства испытывают сотрудники спецслужб, когда кто-то вроде меня, обладающий интеллектуальным превосходством над ними, водит их за нос и вообще осложняет им жизнь. В новой программе «Строптивая перепись» так, дескать, все умело сформулировано, что с юридической стороны и не подкопаешься… Вот такие вещи могут довести агентов до белого каления. Теперь, по их мнению, меня еще сильнее зажмут, соберут больше материала, чтобы скомпрометировать меня…

«Н-да, – сказал я, – это будет непросто: я ведь все записываю. Я делаю почти все на глазах общественности. В этом моя защита». После чего оба «частных лица» вежливо распрощавшись, удалились. Они смеялись.

Месяц спустя – я уже находился в турне – мои сотрудники, придя в театр, обнаружили, что ключ не входит в замочную скважину. Ничего удивительного: на дверях висело уведомление из уголовной полиции. В нем было сказано, что сегодня кто-то взломал замок и проник в помещение. Приехав по вызову соседей, полиция осмотрела место происшествия, после чего был вставлен новый замок. Ключ от него можно получить в полицейском участке. Ведется следствие.

Дело так и не было раскрыто. Расследование приостановили три месяца спустя. Преступников не нашли.

«Взломщики» должны были быть восторженными поклонниками кабаре. Они оставили в неприкосновенности небольшую сумму денег, открыто лежавших на столе. Зато пропало несколько магнитофонных и видеокассет. Они содержали запись еще не обнародованного номера из моей программы «Строптивая перепись».

Это последнее сообщение следует рассматривать, разумеется, как простую констатацию факта. И не более того.

 

СЕМЬ ПИСЕМ ВРЕМЕН «ПОВОРОТА»

В конфликтных ситуациях с властями, когда приходится продираться сквозь бюрократическую чащобу нелепейших постановлений, Швейк, которого я так ценю за его логику, частенько служил мне путеводной звездой.

Ведь чиновничий аппарат оказывается совершенно беспомощным, когда его припрешь к стенке, особенно если действовать строго в рамках правил, им же самим и установленных. Вполне понятный страх чинуши попасть в дурацкое положение служит для таких, как я, известной гарантией, что в своих ответных действиях он не решится зайти слишком далеко. И если твой вызов облечен в сатирическую форму высокого класса, то ты, как благородный человек, предоставляешь противнику выбор – попасть либо в глупое, либо в глупейшее положение. Этим принципом я руководствуюсь на сцене кабаре, однако он неоднократно оправдывал себя и в житейских ситуациях.

«Поворот» от социально-либеральной коалиции в сторону махрового консервативного альянса денежных тузов, происшедший в ФРГ осенью 1982 года (мнением избирателей при этом не поинтересовались), предоставил мне не только возможность выступить с новой, до сего дня пользующейся наибольшим успехом программой "Maden in Germany" , но и завязать обширную переписку. При этом многие мои письма остались, к сожалению, без ответа.

 

1. КАК Я ОДНАЖДЫ ПЫТАЛСЯ ПРЕДОТВРАТИТЬ ПРАВОНАРУШЕНИЕ

На пост министра внутренних дел в новом правительстве (он же – лицо, ответственное за охрану конституции) прочили тогда доктора Фридриха Циммермана – личность весьма реакционную, одного из ярых сторонников «политики дубинки». В народе его прозвали «записным свидетелем». В ходе одного из судебных процессов, типичных не только для Баварии, он однажды дал ложные показания против своих политических противников. Ему удалось избежать наказания за лжесвидетельство, поскольку он предъявил справку от врача, где говорилось, что во время дачи показаний под присягой он пребывал в состоянии, при котором не мог полностью отвечать за свои слова.

Но если человек настолько слаб здоровьем, то кто может поручиться, что у него не будет рецидива? Потому я и написал письмо.

«В генеральную прокуратуру

Оксфордштрассе, 19,

5300, Бонн Ганновер, 1.10.1982 г.

Уважаемые дамы и господа!

Как гражданин считаю своим долгом сообщить вам о готовящемся правонарушении, которое может произойти в будущем.

Мне стало известно, что в ближайшее время господин доктор Фридрих Циммерман будет приносить присягу в зале пленарных заседаний бундестага. Мне кажется, что после печального и хорошо всем известного случая вам следовало бы выступить с ходатайством, чтобы господина доктора Циммермана не приводили к присяге.

Я был бы благодарен, если бы вы подтвердили получение моего письма. Копию его направляю президенту бундестага.

С дружеским приветом Дитрих

Киттнер»

Четыре недели спустя я получил ответ из боннской прокуратуры.

«

На Ваше письмо от 1.10.1982 г.

Уважаемый господин Киттнер!

Упомянутое Вами письмо поступило к нам 5.10. 1982 г. В нем мы не усмотрели ничего, что побудило бы прокуратуру к действиям.

С уважением Ирсфельд, обер-прокурор»

Рисковые люди эти юристы: они позволяют министру принять присягу, в которой тот клянется защищать народ от бед и быть справедливым к каждому… А что мои опасения по поводу стиля нового боннского правительства не были беспочвенными, выяснилось спустя некоторое время, когда юстиция начала расследование уже против самого канцлера Коля. Его подозревали в даче им ложных показаний под присягой перед парламентским комитетом, расследовавшим «дело Флика». При этом было установлено, что он давал запутанные показания.

Как это канцлер сказал тогда по телевидению, вступая в должность? Для того чтобы управлять страной, ему-де нужна «милость» народа. В толковом словаре слово «милость», «снисхождение» трактуется как «незаслуженная мягкость».

 

2. КАК Я ОДНАЖДЫ ПРОЯВИЛ НЕСГОВОРЧИВОСТЬ

Уйти от наказания за действия, стоящие на грани уголовно наказуемых, удалось и другому видному деятелю ХДС Вальтеру Ляйслеру-Кипу.

Этот человек занимал пост министра финансов земли Нижняя Саксония и одновременно исполнял обязанности казначея своей партии. В 1982 году стало известно, что именно он, верховный сборщик налогов Нижней Саксонии, разослал предпринимателям типовое письмо, в котором призывал их переводить пожертвования в кассу ХДС. Попутно он разъяснял, как сделать, чтобы переводимые суммы не подвергались налогообложению.

Митинг сторонников мира в ФРГ. Выступает Дитрих Киттнер

Когда все вскрылось, этот достойный человек пытался выкрутиться, утверждая, будто лично он не подписывал никаких писем, призывавших нарушать законы. Это якобы сделал за него автомат, механически ставящий его подпись. Поэтому он-де готов взять на себя только политическую ответственность (которая, как известно, гроша ломаного не стоит), но отнюдь не уголовно-правовую…

Так что я почти не удивился (при таком-то уровне автоматизации), получив вскоре после того, как Коль в 1982 году возглавил правительство, письмо от федерального правления его партии с предложением заполнить прилагаемое заявление о вступлении в члены ХДС. Это была уже не первая попытка с их стороны… На этот раз предложение больше напоминало категорический приказ. Я послал ответ.

«ХДС – „Клуб предпринимателей", Федеральное управление делами, Конрад-Аденауэр-Хаус,

5300, Бонн-1 3.11.1982 г.

В письме от 14.10.1982 г. вы сообщаете мне, что были бы рады «в скором времени иметь честь приветствовать» меня «в качестве активного члена» ХДС.

Меня радует, что вы вербуете меня. А то я уж было решил, что после 1971 года, когда мне предлагали вступить в вашу партию, суля при этом некоторые материальные блага, вы прекратили свои попытки и с тех пор лишь подвергали меня политическим нападкам на всех уровнях – федеральном, земельном и коммунальном. И вот опять передо мной очередное свидетельство ваших отчаянных попыток.

Со своей стороны я бы только приветствовал, если бы ваша партия предприняла больше усилий для обеспечения широкого представительства в своих рядах различных течений, чему могло бы способствовать создание внутри нее левого крыла. Однако прошу отнестись с пониманием к тому, что я не могу выполнить ваше указание – заполнить формуляр прилагаемого заявления и переслать его вам. Мои симпатии больше принадлежат партиям, которые не стремятся оборвать мою жизнь, размещая в стране новые ракеты средней дальности, или лишить меня свободы, все шире практикуя запрет на профессии.

Из истории мы знаем, что после смены правительства 30 января 1933 года многие немцы в марте того же года вступили в НСДАП. В народе их тут же окрестили «павшими в марте» [34] . Не рассчитываете ли вы сейчас на пополнение ваших рядов за счет «павших в октябре»?

Не мог же и ваше письмо подмахнуть автомат? Ведь, насколько мне известно, он все еще обязан отбывать уголовную ответственность за господина Ляйслера-Кипа и в настоящее время, по моим расчетам, должен сидеть в тюремной камере, штемпелюя пакеты, изготовленные заключенными.

Присланный вами конверт с маркой использую с удовольствием. Теперь я наконец имею право утверждать, что мой театр пользуется прямой (хотя и мизерной) финансовой поддержкой со стороны ХДС. Смотрите, чтобы кто-нибудь в ходе избирательной кампании не использовал этот факт против вас.

С приветом и искренними пожеланиями скорейшего хода вашего правительства в отставку

Дитрих Киттнер»

Ответа я так и не получил, не говоря уже об извинении. Только из газет, которые, понятно, потешались над этой историей, смог узнать, что в штаб-квартире ХДС, по-видимому, снова ошибся компьютер…

 

3. КАК МЕНЯ ОДНАЖДЫ ЛИШИЛИ НАГРАДЫ

Министр по делам семьи и здравоохранения Хайнер Гайслер известный своими подстрекательскими выступлениями, объявил в 1983 году о проведении акции «Слово – серебро, помощь – золото». Это было явным намерением отвлечь внимание населения от проводимой правительством политики резкого сокращения расходов на социальные нужды. По всей стране распространялись рекламные листовки, обошедшиеся казне в 1,1 миллиона марок. В почтовых отделениях, полицейских участках, в бюро регистрации граждан – повсюду лежали стопки этой продукции, отпечатанной на глянцевой бумаге. Они призывали: «Пишите нам, как вы помогаете другим людям, как вы помогаете друг другу…» Сверху – цитата Коля: «Только тогда, когда люди, не жалея усилий, помогают друг другу, улучшается и качество нашей жизни».

Качество нашей жизни улучшается, правда, в основном за счет разумного распределения государственных средств в пользу социально нуждающихся. Однако цель проводимой акции как раз и состояла в том, чтобы замаскировать, отвлечь внимание от проводившихся именно в это время значительных сокращений пособий по безработице, пособий на детей и стипендий учащимся. «Эта акция должна стать сигналом к дальнейшим действиям, – лицемерно говорилось в листовке, – поэтому принимайте участие – пишите нам, как вы помогаете ближним…» В качестве награды победителю было обещано теплое рукопожатие федерального канцлера в Бонне. Я решил принять участие и перечислил в письме такие примеры:

«В 1983 году 35 процентов всех моих выступлений были безвозмездными – для оказания помощи моим согражданам. Поэтому я тоже решил принять участие в конкурсе, чтобы удостоиться публичной награды со стороны господина федерального канцлера в Бонне. Из множества примеров приведу лишь четыре, которые считаю достойными подражания.

1. В сентябре 1983 года учитель Карл-Отто Экартсберг решением дисциплинарного суда подвергся запрету на профессии только за то, что воспользовался своим пассивным избирательным правом. Я, разумеется, немедленно поспешил к нему на помощь, а также к учителям, школьникам и их родителям, протестовавшим против этого беззакония, выступив в знак солидарности с бесплатным концертом, состоявшимся в здании школы.

2. Когда ко мне обратились с просьбой оказать помощь и поддержку моим согражданам, вышедшим на улицы Бонна для участия в крупной демонстрации протеста против размещения ракет в ФРГ, я немедленно откликнулся, дав бесплатное выступление.

3. Как только рабочие бременской верфи «Везер АГ», руководствуясь чувством законной озабоченности за судьбу своих рабочих мест, взяли в свои руки предприятие, я без колебаний прибыл к ним, чтобы дать большое представление в заводском цехе и постараться укрепить их мужество для продолжения справедливой борьбы.

4. Во время забастовки на нижнесаксонском машиностроительном предприятии я помогал своим согражданам поддерживать боевой дух, бесплатно выступив перед пикетами забастовщиков, а также у заводских ворот и на собраниях бастующих.

Надеюсь, вы согласитесь со мной, что такая практическая помощь согражданам заслуживает того, чтобы стать примером для подражания, чего настоятельно ожидает федеральный министр доктор Гайслер…

Если нужно, то я охотно опишу вам и остальные 50 случаев, когда я помогал другим людям с единственной целью – улучшить качество нашей жизни. Продолжить?

Я был бы очень признателен услышать по этому поводу мнение господина министра.

26.12.1983 г. Дитрих Киттнер»

Поскольку листовка настоятельно призывала: «Если у вас есть фото и другие материалы, иллюстрирующие описанные вами случаи, направляйте их!», я приложил к письму снимки, листовки, приглашения и прочее.

В конце концов ведь министр сам предлагал «опубликовать в брошюре примеры, особо достойные подражания». Приведенное мною я считал вполне достойным.

Полученный ответ гласил:

«Акция "Слово – серебро, помощь – золото"»

Уважаемый господин Киттнер!

В рамках проводимой акции Вы сообщили нам о примерах бескорыстной помощи ближним.

От имени федерального министра по делам молодежи, семьи и здравоохранения я хотела бы сердечно поблагодарить Вас за это.

О результатах конкурса мы сообщим Вам весной 1984 года.

С дружеским приветом по поручению Ирена Виттман-Шталь»

Ну вот, по крайней мере моя профсоюзная деятельность в борьбе за свободу в профессиональной области и за укрепление мира получила наконец официальное признание как «пример бескорыстной помощи ближним». Хотя, по всей видимости, письмо было подписано каким-нибудь министерским автоматом. Последующих известий – брошюры или похвалы от канцлера – я тщетно жду по сей день. Господин Гайслер, вероятно, трактовал проблему помощи ближним не так широко.

 

4. КАК МНЕ ОДНАЖДЫ НИЧЕГО НЕ УДАЛОСЬ ДОБИТЬСЯ ОТ СЕКРЕТНОЙ СЛУЖБЫ

Не скрою: я почувствовал себя как человек, которого обошли, узнав из газет в 1984 году, что военная контрразведка (МАД) завела картотеку на многие тысячи людей. На всех, кто когда-нибудь хоть раз презрительно высказывался о войне и подготовке к ней или предпринимал против этого какие-либо действия. Все более или менее известные в стране люди, активно выступающие против милитаризма, были названы персонально, не было только моего имени! Возникшая в результате отнюдь не секретная переписка с секретной службой – свидетельство испытанного мною огорчения.

«В военную контрразведку

Копия: министру обороны

5300, Бонн Ганновер, 24.1.1984 г.

Уважаемые дамы и господа!

Из газет узнал, что вы заложили в компьютер данные на 50 тысяч граждан нашей страны, в основном на представителей интеллигенции и деятелей искусства, выделив специальный секретный раздел «Основная картотека на лиц, занимающихся подрывом боевого духа». Могу ли я попросить вас кратко подтвердить мне, что и я тоже числюсь в ней, поскольку в газетных публикациях об этом ничего не говорится, хотя за время своей деятельности я имел возможность неоднократно убедиться в том, что ваше ведомство не обходит меня вниманием. Прошу как можно скорее ответить на мой вопрос, поскольку многие друзья уже начинают косо посматривать на меня. Они наверняка поставят под сомнение мои выступления за мир и демократию, если мне не удастся предъявить документ, подтверждающий, что я тоже попал в картотеку. Как гражданин начинаешь испытывать чувство стыда, если за тобой не ведется слежка.

И еще один вопрос (это касается моих личных планов на будущее): ведутся ли уже конкретные разработки по созданию специальных лагерей? Если да, то мы с коллегами могли бы заблаговременно составить списки товарищей, желающих сидеть в одном бараке.

С приветом Дитрих Киттнер»

«Господину Дитриху Киттнеру

(адрес)

Касательно: предоставления сведений согласно федеральному закону о защите граждан против незаконного сбора данных.

Уважаемый господин Киттнер!

К сожалению, я не могу предоставить Вам никаких сведений насчет того, попали ли Вы в упомянутую Вами картотеку МАД в качестве интеллигента или деятеля искусства.

Дело совсем не в том, что нельзя установить, считаетесь ли Вы просто интеллигентом или деятелем искусства. Дело в том, что МАД, согласно § 13 разд. 2 и § 12 разд. 2 п. 1 закона о защите граждан против нелегального сбора данных, свободна от обязанностей предоставлять какие-либо сведения, касающиеся сбора и накапливания информации на частных лиц.

Далее Вы пишете: «Как гражданин, начинаешь испытывать чувство стыда, если за тобой не ведется слежка».

Мне очень жаль, но тут я ничем не могу помочь Вам: по нашим данным, сотрудники МАД никогда не устанавливали за Вами слежку. На Ваш последний вопрос, касающийся создания специальных лагерей и заблаговременного составления списков товарищей, желающих сидеть в одном бараке, я также, к сожалению, ничего не могу Вам ответить.

Несмотря на добросовестное изучение вопроса, мне не удалось узнать что-либо об упомянутых Вами лагерях.

Если же Вам лично удастся получить какие-либо сведения на этот счет, я был бы Вам чрезвычайно признателен, если Вы поделитесь с нами Вашей информацией, дабы мы могли закрыть пробел в наших знаниях.

С уважением по поручению (подпись неразборчива)»

От этих строк веет разочарованием, что вполне понятно, если учесть, что упомянутое ведомство известно отнюдь не славными делами. Оно, например, вместе со своим министром копалось в помойных ямах – в среде сутенеров и мальчиков с панели, – тщетно пытаясь собрать компрометирующий материал на одного впавшего в немилость генерала и доказать, что он является якобы гомосексуалистом. Единственное, чего они добились – спровоцировали правительственный кризис на грани государственного.

Строго секретные документы бундесвера, которые были обнаружены вскоре после этого случая беспризорно сваленными в какой-то кювет, окончательно превратили МАД в посмешище. В своем ответе я сознательно бил по этому больному месту.

«Уважаемые дамы и господа!

К сожалению, лишен возможности обратиться к вам иначе, поскольку подпись под ответом неразборчива. Но на то ведь вы и считаетесь секретной службой.

Благодарю за то, что вы мне ответили.

Как это славно, что вы свободны от обязательств давать какие-либо сведения. Тем не менее мне было бы куда приятнее услышать от вас, что незаконно заведенная картотека на лиц, занимающихся «подрывом боевого духа», ликвидирована в соответствии с вашими прежними публичными заверениями. Что ж, теперь мне остается только ожидать, пока ее найдут в каком-нибудь кювете.

Было бы еще лучше, если бы вы смогли ответить '4-251 несложным и категорическим «нет» на мой вопрос о возможности создания специальных лагерей.

Что касается вашего предложения предоставить вам сведения и ликвидировать пробелы в знаниях МАД, то я вынужден отклонить его по принципиальным соображениям. Опасаюсь также, что я не дорос до роли осведомителя секретной службы, не говоря уже о том, что вращаюсь не в столь интересной для вас среде.

О моем прежнем опыте общения с МАД узнайте, пожалуйста, из моей открытой книги, которая скоро выйдет в свет.

Неясным все же остается для меня, почему МАД, чья деятельность должна ограничиваться только сферой бундесвера, так подчеркнуто гордится тем, что в состоянии определить разницу между деятелем искусства и просто интеллигентом: в конце концов к этой категории относятся не только полковые музыканты и авторы военных дневников.

С почтением Дитрих Киттнер»

На этом все и закончилось. С тех пор о секретной службе больше не было ни слуху ни духу – зато ее незримое присутствие стало гораздо ощутимее.

 

5. КАК Я ОДНАЖДЫ ЧУТЬ НЕ СТАЛ МИЛЛИОНЕРОМ

До сих пор не принесла никаких конкретных результатов (в данном случае – к сожалению) и переписка с министерством хозяйства Нижней Саксонии. А ведь была проведена большая подготовительная работа. Два корреспондента, Йорг Хаймбрехт и Отмар Штайнбикер, судя по всему коммунисты, опубликовали в 1984 году захватывающий дух «роман с переодеванием» – книгу репортажей под заголовком «Миллиардный куш», явившуюся итогом их журналистских расследований. В однотонных голубых костюмах, в каких ходят менеджеры, оснащенные для пущей достоверности дорогими «дипломатами», позаимствованными галстуками, взятыми напрокат «мерседесами» и солидными фирменными бланками, они какое-то время выдавали себя за советников в области индустрии.

Их немедленно не только приняли во всех министерствах, имеющих отношение к промышленности, в том числе и в министерстве хозяйства Нижней Саксонии (документов никто не спрашивал), но и обласкали по всем правилам придворного государственно-монополистического этикета. Причина простая: оба журналиста, затеявшие эксперимент, заявляли везде, что имеют тайное поручение своего концерна, который пока предпочитают не называть, выбрать место для строительства промышленных предприятий (кстати, весьма вредных для окружающей среды). Им тут же предлагали помощь и делом, и – что еще важнее – деньгами (2,4 миллиарда марок из средств налогоплательщиков). И все это только за голословное обещание, что их таинственный концерн создаст 2 тысячи рабочих мест…

Разоблачительные репортажи стали для меня важным учебным пособием. И однажды меня осенило: стоп, но я ведь тоже хотя и мелкий, но предприниматель, на этом деле можно погреть руки. И вот я сочинил письмо.

«В министерство хозяйства Нижней Саксонии, госпоже Биргит Бройель

Уважаемая госпожа министр!

Из книги «Миллиардный куш» я узнал, что Ваше министерство готово выделить помощь предприятиям в размере 1,2 миллиона марок за создание одного рабочего места в Нижней Саксонии.

От имени моего концерна (театр, издательство, гастрольное бюро и фабрика по производству текстов) рад сообщить Вам, что на таких условиях мы готовы немедленно создать 10 новых рабочих мест в Нижней Саксонии. Поэтому прошу перевести на мой текущий счет 12 миллионов марок, после чего я тут же предприму все необходимые шаги. Благодарю заранее.

Весьма надеюсь, что не покажусь Вам человеком несерьезным, если, в отличие от других претендентов, ограничивающихся одними заявлениями (пусть даже и исполненными благих намерений), я сообщу название фирмы, пообещаю не отравлять окружающую среду, а также обязуюсь действительно трудоустроить людей и дать гарантии, что их рабочие места не пострадают от кризиса.

Рискну детально разъяснить Вам, как я намерен осуществить свой план. Сразу же после поступления денег от Вас я положу их на свой текущий счет. Ежегодных процентов на вклад (600 тысяч марок) с лихвой хватит на выплату зарплаты десяти сотрудникам. При этом, в отличие от многих других крупных фирм, я могу позволить себе честно и пунктуально выплачивать налоги. Надеюсь, что и это обстоятельство не слишком уронит меня в Ваших глазах.

На основе предложенной модели я также готов принять на работу 200 и более человек.

Могу ли я рассчитывать, что Вы пригласите меня прийти и побеседовать на эту тему? В случае Вашего согласия выражаю желание, чтобы был подан кофе из Никарагуа (это мое условие). Уверен, что из-за этой детали наша сделка – пардон, экономическая помощь – не сорвется.

В ожидании скорого ответа Дитрих Киттнер, с взаимовыгодным приветом будущий миллионер»

Ответное письмо:

«Министр хозяйства и транспорта Нижней Саксонии

Отдел прессы и работы с общественностью

Уважаемый господин Киттнер!

Госпожа министр просит поблагодарить Вас за Ваше письмо от 23.9.84. К сожалению, вынужден сообщить, что мы (хотя, как Вы это признаете в своем письме, по праву считаемся небюрократической организацией) только тогда рассматриваем «заявки», когда они подписаны по всей форме. Имею честь вернуть вам оригинал Вашего письма.

С дружеским приветом Линдшау»

P. S. Попутно хочу заметить, что Ваше «условие» о кофе из Латинской Америки выполнено быть не может. Как правило, в нашем учреждении отдают предпочтение чаю из Восточной Фрисландии».

Мне не составило труда дать ответ.

«Уважаемый господин Линдшау!

Идя навстречу Вашим пожеланиям, еще раз направляю Вам свою подписанную заявку. На ней уже два входящих штемпеля Вашего министерства. Могу ли я поэтому рассчитывать на быстрое ее рассмотрение?

Поторопитесь! В землях Шлезвиг-Гольштейн и Рейнланд-Пфальц [35] уже алчно потирают руки (в надежде, что я перееду в одну из них).

А вообще-то Ваше замечание об отсутствии подписи (дело происходило накануне моего отъезда на гастролей) наводит меня на мысль, что нам нужно срочно одиннадцатое рабочее место: руководителя почтовых управлений, который будет следить за тем, чтобы все исходящие от нас бумаги были подписаны по всей форме. Поэтому прошу увеличить запрашиваемую сумму до 13,2 миллиона марок.

С приветом Дитрих Киттнер»

Очередной ответ из министерства:

«Уважаемый господин Киттнер!

Несмотря на получение заявки, составленной по всей форме, я опасаюсь, что Вам так и придется оставаться «миллионером в будущем».

С дружеским приветом Линдшау»

Я не унимался:

«Уважаемый господин Линдшау!

То обстоятельство, что ответ на мою по-деловому обоснованную заявку исходил из отдела по работе с общественностью, который не отвечает за выдачу финансовых средств, поначалу обескуражил меня. Теперь же, после получения Вашего последнего сообщения в полторы строки, у меня усилились подозрения, что, видимо, в Вашем заведении идет междоусобная борьба, что вызывает сожаление.

Скажу откровенно: вы не имеете права так обращаться с гражданином! С другой клиентурой, как известно, Вы себе подобного не позволяете. Что дозволено Флику, не дозволено другим гражданам. А ведь, согласно конституции, все имеют право на равное обращение перед лицом закона и его исполнительных органов.

Так что поймите меня: я просто вынужден настаивать на серьезном, юридически обоснованном ответе, исходящем от одного из Ваших отделов, полномочных Решать такие вопросы. Ваше любезное опасение, которое Вы высказали, что мне-де придется оставаться «миллионером в будущем», такого ответа, к сожалению, не заменит.

И, пожалуйста, не отговаривайтесь тем, что приход к власти канцлера Коля и без того достаточно оживил искусство кабаре. За сатирой, рождаемой повседневной жизнью, все равно не угнаться.

В ожидании очередного ответа из Вашего учреждения с коллегиальным приветом Дитрих Киттнер»

Я был по-настоящему огорчен, не получив на этот последний призыв никакого ответа. А я-то уже почти уверовал, что наконец-то нашел себе партнера по игре. Какие заманчивые перспективы могли открыться в случае успеха! Хоть один раз в жизни я смог бы оказаться как капиталист и эксплуататор в классическом смысле слова на стороне господствующих классов! Теперь мне остается только одно: продолжать работать, вместо того чтобы заставлять работать других…

 

6. КАК Я ОДНАЖДЫ ТЩЕТНО ПЫТАЛСЯ ПОМОЧЬ США ВЫБРАТЬСЯ ИЗ ФИНАНСОВЫХ ЗАТРУДНЕНИЙ

В июне 1986 года в Касселе намечалось проведение третьего Кассельского форума «Против распространения гонки вооружений на космос и против ядерной угрозы» с участием представителей различных стран мира. Многие известные деятели дали свое согласие участвовать в нем. Чтобы не создавать впечатления, будто форум носит односторонний характер, его организаторы – инициатива сторонников мира – заблаговременно направили письмо в посольство США в Бонне с просьбой сообщить, кто с американской стороны будет участвовать в дискуссии с бывшим генералом НАТО Нино Пасти, перешедшим в ряды сторонников мира, и другими.

Посольство уклонилось от ответа. После многомесячных раздумий оно переадресовало запрос устроителей в информационный центр США «Америкахаус» в Ганновере (это-де в его компетенции), который письменно заявил, что мировая держава США не в состоянии выделить для участия ни представителя, ни финансовых средств. Отрезок железнодорожного пути в 140 километров от Ганновера до Касселя с прекрасным сервисом превратился в непреодолимую пропасть между США и движением сторонников мира.

Я немедленно решил прийти на выручку американцам. Вот текст письма:

«С нарочным

«Америкахаус» в Ганновере госпоже Катлин Шлёдер

Уважаемая госпожа Шлёдер!

От организаторов Кассельского форума «Против распространения гонки вооружений на космос и против ядерной угрозы» я как участник форума получил для информации копию Вашего письма от 6 мая 1986 года. К моему удивлению, я узнал из него, что Соединенным Штатам Америки не хватает денег, для того чтобы оплатить поездку одному участнику дискуссии. Воздержусь от предположений, в какой степени этот финансовый тупик, вызывающий чувство сострадания, является следствием общеизвестных астрономических расходов Вашей страны на гонку вооружений.

Придерживаясь точки зрения, что бедственное экономическое положение страны не должно являться препятствием для свободного выражения мнений, разрешу себе предложить Вам свою помощь. Хотя бы для того, чтобы ни у кого не возникло впечатление, будто в рядах западногерманских сторонников мира одна из сторон лишена слова. Я охотно беру на себя, как уже сообщил Вам сегодня по телефону, все расходы по поездке Вашего представителя: оплата билета первого класса по маршруту Ганновер – Кассель и обратно. Это предложение для меня носит характер обязательства.

Разумеется, об аргументации Вы должны позаботиться сами.

Прошу Вас ни в коем случае не расценивать мое предложение об оказании помощи как одобрение программы эскалации гонки вооружений, проводимой Вашим правительством, а также многочисленных актов военного вмешательства Вашей страны во всем мире.

С вежливым приветом Дитрих Киттнер»

США не приняли от меня помощи. Госпожа Шлёдер хотя и поблагодарила меня по всей форме за мое «любезное предложение», однако ответила отказом. На этот раз причиной оказалась «нехватка времени».

 

7. КАК ОДНАЖДЫ МОЯ ПАРТИЗАНСКАЯ

 

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПОВЕСЕЛИЛА МИНИСТРА

Это письмо не требует больших предисловий, ибо история действительно разыгрывалась так, как это описано. Она ко всему прочему доказывает, что меня следует понимать буквально, когда на часто задаваемый мне вопрос: «Откуда вы берете идеи?» – я так же часто отвечаю: «У нас в стране буквально спотыкаешься о темы». В то же время между строчек читается и серьезное предостережение: даже имея самые патриотические намерения, в ФРГ легко прослыть партизаном, особенно если всерьез воспринимать заявления некоего министра и поступать в соответствии с ними.

Кристель и Дитрих Киттнер, решившие прогуляться по лесу

«Заказное господину министру обороны доктору Манфреду Вёрнеру в собственные руки

5300, Бонн

Уважаемый господин министр!

В этом письме я должен рассказать Вам, что сегодня произошло со мной и моей женой в лесу. Делаю это в простых выражениях, чтобы Вы все правильно поняли.

Итак: мы только что возвратились с гастролей, погода стояла прекрасная, вечер у нас был не занят. И мы решили отдохнуть, прогуляться по лесу неподалеку от Хаммельбурга (Нижняя Франкония). Мы очень радовались этому, так как нам нечасто выпадает возможность так прекрасно отдохнуть и расслабиться.

Сначала все шло хорошо. Светило солнце, было тепло, слышалось веселое пение птиц, по краям тропинки пышно цвели травы, и я даже сорвал с дерева яблоко и с удовольствием его съел (хотя сегодня никто уже не знает, можно ли их еще употреблять в пищу).

Когда мы, пройдя поле, углубились в лес, в том месте, где скрещиваются две тропинки, я внезапно упал. Какие-то гнусные хулиганы (а может, террористы?) натянули проволоку на высоте примерно семи сантиметров от земли. Она была железной и натянута на металлические колышки, окрашенные (какое коварство!) в оливково-зеленый цвет, с явным расчетом на то, что ее не сразу заметишь. (С тех пор оливково-зеленый цвет ассоциируется у меня с коварством.) Я здорово обозлился, но тут же сообразил: никакие это не хулиганы и не террористы, это наш бравый бундесвер, который во исполнение своего долга по обороне страны позаботился о том, чтобы я пропахал носом землю. Это были маневры, как нам вскоре стало ясно.

И хотя щит общества АДАК [36] на дереве предостерегал: «Лес – это не свалка», – повсюду на траве и на ветках кустов были разбросаны куски красного пластика с надписью «Мины». Сначала мы ужасно перепугались. Затем я обнаружил сумку, висевшую на колышке, по-видимому, кем-то забытую. Когда я заглянул в нее, чтобы узнать, кому она принадлежит, то увидел подробный план минного заграждения с пояснением, сколько нужно времени, чтобы преодолеть его. А именно: от 10 до 900 минут, смотря по тому, требуется ли готовить проход для механизированного транспорта или прокладывать обыкновенную пешеходную тропу, а также в зависимости от технической оснащенности проходчиков.

Подразделения бундесвера, участвовавшие в маневрах под кодовым названием «голубые», «заминировали» участок, поэтому нападающая сторона – «красные» (как нас учили еще в школе, красные постоянно только тем и занимаются, что на кого-то нападают) должны были действовать с учетом этой ситуации. На обратной стороне плана следовало точно указать, какие материальные и людские потери имелись в ходе преодоления минного заграждения, иными словами – какое количество человеческого материала попадет «в отходы».

По счастью, у нас обошлось без смертоубийств. Я только перемазал брюки, да еще болело правое колено. Разумеется, я точно не знаю, какие правила действуют во время маневров, возможно, меня следует отнести к категории «гражданских лиц, погибших по ошибке в ходе боевых операций».

Затем я еще раз исследовал записку с планом и в конце обнаружил жирный штемпель: «Разглашению не подлежит – только для служебного пользования». Мы с женой ужасно перепугались. Вы же сами знаете от ведомства по охране конституции, что враг подстерегает повсюду, стремится выведать служебные тайны. А здесь полюбуйтесь: служебные документы спокойно лежат в лесу без присмотра!

Итак, мы побыстрее спрятали записку, чтобы она не попала в чужие руки. Направляю ее Вам, господин министр, в качестве приложения заказным письмом, так же как и три других служебных документа, которые мы обнаружили на отрезке пути протяженностью в два километра, неподалеку от сотен других мин. Пожалуйста, в будущем относитесь к ним более внимательно!

В стремлении помочь нашему бундесверу в выполнении стоящих перед ним нелегких задач нам с женой пришла тогда в голову еще одна хорошая идея. У меня в ушах до сих пор звучит как заклинание предостережение министерства внутренних дел, что движение сторонников мира «направляется коммунистами» или по меньшей мере находится «под их влиянием». А мы все знаем, что наш министр внутренних дел и сам бы никогда не запятнал уста ложью, и другим бы не позволил. Стало быть, по меньшей мере 50 процентов населения нашей страны, будучи сторонниками движения за мир, вне всякого сомнения, попали под коммунистическое влияние!

Представляет ли себе кто-нибудь, какие это может повлечь последствия в случае военных действий? Партизаны!!! Многие чины бундесвера, находящиеся на высоких постах, убедились в этом на собственном опыте последних боев под Москвой…

После длительного обсуждения мы с женой пришли к выводу, что подобные соображения командование бундесвера, планировавшее маневры, по легкомыслию не взяло в расчет – в противном случае оно выставило бы охрану перед минными заграждениями.

Вот тут мы могли оказать ему помощь! Я счел за благо сменить свою роль убитого гражданского лица на партизана – хотя и находящегося под коммунистическим влиянием, но все же живого, с тем чтобы придать маневрам более реалистический характер. На месте обнаруженного мною плана минных заграждений я положил в оливково-зеленую сумку свою записку: «Эта территория нами разминирована. Для красных – свободный проезд».

С тем чтобы все это выглядело еще более достоверно, приписал: «Мы приветствуем наших освободителей».

Затем я нарисовал красную звезду с серпом и молотом и подписал все это: «Первая партизанская бригада имени Карла Маркса, Хаммельбург».

В других местах, оставляя записки, я давал названия участвующим в маневрах партизанским соединениям имена Августа Бебеля или Карла фон Осецкого. Ради широты палитры…

Я думаю, что наша добровольная акция, проведенная во время маневров, была полезной. Ведь командир какого-нибудь подразделения, который по плану должен будет остановиться перед заграждением, окажется в ситуации, не предусмотренной высшим армейским командованием. И вынужден будет немедленно принимать самостоятельное решение, не прибегая к помощи спасительной бумажки с указанием, сколько времени он должен простоять. Весьма полезная тренировка. Я смог в этом вскоре убедиться.

Во время нашего организованного отступления мы вдруг увидели, что на нас через поле движется огромный танк. Несмотря на вымирание лесов, он весь был замаскирован зелеными ветками (примерно то же самое делают, к сожалению, дети, играющие в индейцев). Но на нем (и наверняка внутри него) сидели взрослые люди. Не прибегая ни к какому насилию, мы остановили танк (для этого нам, партизанам, достаточно было просто махнуть водителю рукой). И я спросил солдата, высунувшего голову из люка, не принадлежит ли он к «красным» частям. Он сказал: нет, к «голубым». Тогда мы решили – пусть едет дальше, поскольку я, верный своей роли партизана, разумеется, не захотел иметь никаких дел с «голубыми».

Некоторое время спустя на поле показался какой-то джип. Впереди сидел капитан с автоматом, напряженно смотревший вперед. От всей его позы исходила угроза.

«Вы "красный"?» – спросил я, а он в ответ: «А в чем дело?»

«Сейчас увидите», – начальническим тоном произнес я.

Да, я еще должен упомянуть, что в тот день на мне была рубашка с погончиками, шапка с козырьком, через плечо висела кожаная планшетка с патрончиками для ручек и карандашей, какие раньше носили военные. Все это он наверняка увидел. И это, очевидно, произвело на него впечатление, потому что он тут же лаконично ответил:

«Мы "красные"».

На это я сказал следующее:

«Если вы "красный", товарищ капитан, это хорошо. Приветствую вас от имени партизанского соединения имени Карла Маркса и докладываю, что находящийся перед вами участок шириной 1200 метров разминирован. Можете беспрепятственно следовать дальше! Успехов, товарищ капитан!»

Он же в ответ лишь непонимающе уставился на меня. Это показывает, что нужно еще тренироваться и тренироваться…

После этого мы встретили множество гуляющих. Мы предупреждали их о наличии мин и обращали их внимание на то, что они как гражданские лица, оказавшиеся в районе боевых действий, уже давно числятся убитыми – во всяком случае, согласно плану маневров. У большинства на лицах появлялось весьма задумчивое выражение.

А у меня опять разболелась правая нога, и я про себя очень разозлился. Поэтому на обратном пути достал наклейки с изображением черепа и надписью «Внимание! Опасно для дела мира» (будучи сторонником движения за мир, я всегда ношу их с собой) и стал украшать ими оливково-зеленые сумки. Прошу Вас, господин министр, расценивать это письмо как признание в содеянном. Надеюсь, что Вы с пониманием отнесетесь ко мне и к моей правой ноге.

Под конец мы еще спасли от разрушения мост, который вел через автостраду. На нем мы насчитали 52 взрывных устройства. Документы, к сожалению, выслать Вам не могу, господин министр, ибо когда я вкладывал в оливково-зеленые сумки свои записки, то вынужден был констатировать, что планы минных заграждений забрал кто-то другой. Может быть, тут, помимо нас, действовали другие партизаны?

Зато в то время, как мы ждали, когда по правилам игры истечет срок разминирования, к нам подошел какой-то капитан. Чтобы осторожно подготовить его, я спросил, не боится ли он партизан.

«Это дело "голубых", – сказал он, – они должны с ними бороться. Я всего лишь судья».

Капитан, кроме того, ответил на мой вопрос (заданный со знанием дела), что во время таких маневров с минированием всегда бывает много убитых, по крайней мере на бумаге. Иногда больше, иногда меньше, все зависит от того, кто из движущихся впереди колонны – танк, джип или грузовик с солдатами – первым пересечет препятствие. Согласно правилам маневров, первое транспортное средство вместе со всем экипажем считается уничтоженным.

Теперь я по-настоящему горжусь тем, что мы не только сумели спасти от разрушения чертовски дорогой мост, но также технику бундесвера и человеческие жизни. Конечно, только на маневрах.

Можете не присылать мне орден за мои акции по спасению, в том числе и служебных документов. То, что я сделал, я делал охотно. Я пожертвовал брюками на благо отечества, а боль в ноге переношу, как и подобает немецкому герою (западному).

Может быть, в благодарность за все Вы сочтете возможным пригласить нас с женой на бал по случаю маневров? Ведь есть еще наверняка немало вещей, которые стоило бы обсудить.

Но и без этого прогулка по лесу была для нас весьма познавательной. Это уже само по себе является достаточным вознаграждением. Может быть, найдутся и еще люди, которые придут к мысли оказать Вам помощь.

С вежливым приветом Дитрих Киттнер

Приложение: три служебных документа.

Примечание: ах да, я же еще нашел обрывок маскировочной сетки и захватил с собой. Отправлять Вам его не буду. Ваш коллега по почтовому ведомству установил чересчур высокие тарифы. Распорядитесь, пожалуйста, чтобы его у меня забрали, с тем чтобы Вам не пришлось делать новые миллионные закупки для армии! Только пускай курьер сообщит по телефону, когда придет».

История правдива до последнего слова, да и не стал бы я никогда обманывать министра! Может показаться неправдоподобным, что взрослый человек, капитан, хорошо вооруженный, послушно реагирует на обыкновенный жест какого-то постороннего гражданского лица. Хотя все это нетрудно объяснить психологически. Если такой вояка, вымуштрованный в духе беспрекословного подчинения (чьи мысли и поступки продиктованы порядками прусской казармы), чувствует себя в чем-то неуверенно, то он, начиная искать решение проблемы (находясь к тому же в цейтноте), прибегает к известным ему шаблонам и о других людях судит по себе. Сам он никогда не рискнул бы повышать тон на вышестоящих. Ход его рассуждений, видимо, таков: тот, кто осмеливается разговаривать в подобном тоне с ним, капитаном, как с последним рекрутом, должен быть выше его по меньшей мере на три звания. Тон обращения больше свидетельствует о таком праве, нежели все звезды и знаки различия. Если господин подполковник решил одеться в гражданское, то кто знает, какая военная хитрость может скрываться за всем этим…

В письме министру я, однако, умолчал об одном обстоятельстве. О нем, пожалуй, сообщат и без меня, ввиду необычности оного. Накануне описанных событий я был в турне по ГДР и привез с собой несколько спичечных коробков с рекламой какого-то кафе в городе Грайфсвальде. Я их также опускал в сумки бундесвера.

И если такой угрожающий факт, как нарисованные рукой какого-то неизвестного миноискателя серп и молот, мог послужить основанием для доклада «наверх», то спичечные коробки из нелюбимого соседнего государства должны были стать причиной заседания кризисного штаба у самого министра.

Мои расчеты оправдались. Ответ действительно поступил от адъютанта высшего военачальника. Письмо было выдержано в натужном юмористическом духе, как это обычно бывает, когда приходится отвечать профессиональному сатирику. Если бы они отвечали студенту или рабочему, то текст, вероятно, был бы составлен по-другому. Мне, однако, этот юмор показался вымученным.

«Уважаемый господин Киттнер!

Федеральный министр доктор Вёрнер уполномочил меня поблагодарить Вас за письмо от 21 сентября 1986 года, читая которое он невольно улыбался.

Вы наверняка не ждете, что мы будем полемизировать с Вами, так как наши взгляды по принципиальным проблемам диаметрально противоположны. Вы, однако, обратили внимание на наши недостатки, вызывающие сожаление, – эти факты мы, разумеется, расследуем. Однако Вы, как сторонник движения протеста, надеюсь, не будете в претензии, если мы воздержимся от чересчур сурового наказания виновных.

В заключение у меня к Вам личная просьба. Если Вы когда-нибудь еще во время учений наткнетесь на минные заграждения, окажите помощь – и не только для соблюдения баланса – на этот раз «голубым» частям!

С дружеским приветом (подпись неразборчива)»

Ну вот, пожалуйста: полный успех! Обрывок маскировочной сетки размером примерно 50 X 30 сантиметров все еще продолжает украшать уголок трофеев нашего театра (его пока никто так и не забрал). А я теперь уж, наверняка, значусь в числе первых в картотеке в разделе «Подрыв боевого духа». Хотя, будучи лояльным гражданином, хотел всего лишь помочь бундесверу создать более реалистическую ситуацию во время маневров.

 

КАК ОДНАЖДЫ ХИТРЕЦЫ ИЗ ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ ДОЛЬШЕ ДРУГИХ ГОРЕВАЛИ

В 1967 году отцы города Эрлангена, искавшие, по- видимому, возможность несколько поднять культурный престиж старейшего университетского города страны, обнаружили одно упущение в программах западногерманских фестивалей: там не было представлено кабаре. Возможно, определенную роль здесь сыграл и коммерческий расчет: на сатирический спектакль легче собрать публику, чем на фестиваль оперной, камерной или симфонической музыки. Таким образом, открывается возможность добиться большего эффекта при меньших затратах. Было объявлено: «Впервые! Дни кабаре в Эрлангене». Мне выпала почетная задача выступить с программой на открытии дней. В соответствии с этим по старому доброму бюрократическому обычаю мне прислали и письменный договор.

Однако за несколько недель до объявленного срока на моем письменном столе внезапно очутилось письмо от устроителей фестиваля с категорической просьбой: сократить мою программу на две трети, то есть до сорока минут – из-за речей, которые будут произноситься по случаю торжественного открытия. О том, что не во времени тут было дело, отчетливо свидетельствовал заключительный абзац письма. «…Это сокращение наверняка даст Вам возможность изъять из программы критические пассажи по адресу господина Штрауса». Меня просили проявить понимание: обер-бургомистр Эрлангена Бруно Л. является «ближайшим другом» председателя ХСС…

Что касается просьбы сократить программу по времени, то тут я еще мог бы пойти навстречу устроителям, но позволить вмешиваться в ее содержание… В конце концов в моих гастрольных договорах не случайно предусмотрен пункт 12, который гласит: «Решения по содержанию программы и по всем вопросам, связанным с искусством, принимает исключительно контрагент II». «Контрагент II» – это я. Отцы города подписали договор, и именно на это я указал им в своем ответе – вначале в любезной, затем в более энергичной форме. Однако цензоры, заботившиеся о дружеских связях городского головы, продолжали гнуть свою линию. Отцы города явно струхнули. Сатира – сколько угодно, но затрагивать баварского крайне правого лидера нельзя. Баста. Никаких возражений.

Я срочно проинформировал о происшедшем других участников фестиваля, в том числе Самми Дрекзеля, руководителя кабаре «Мюнхнер лах-унд шисгезельшафт», и Клауса Будзинского, рецензента, энергичного и эрудированного знатока кабаре. Оба выступили с резким протестом против откровенных попыток вмешательства цензуры – безрезультатно. Устроители настаивали на своем, по-видимому считая: кто платит гонорар, тот покупает и политические взгляды артиста. Скандал казался неизбежным.

Неожиданно 19 апреля скончался бывший канцлер Конрад Аденауэр. Своей «политикой с позиции силы» он закрепил раскол Германии и при этом, как это ни парадоксально, снискал себе в ФРГ репутацию «великого немца». По случаю его смерти федеральное правительство объявило государственный траур в течение трех дней.

На 24 апреля намечалось открытие «Дней кабаре» в Эрлангене. Городские цензоры, сами заварившие всю эту кашу с программой, немедленно воспользовались ситуацией, чтобы элегантно выйти сухими из воды. Они мудро решили, что в Эрлангене государственный траур попросту будет длиться на два дня дольше, чем во всей остальной Федеративной Республике, а именно по 24 апреля включительно. Меня кратко известили, что «из-за соображений высшего порядка» мое выступление на открытии, «к сожалению», не может состояться. Вот таким образом «Дни кабаре» начались на день позже и без этой ужасной программы Киттнера…

Так Конрад Аденауэр и после смерти сумел оказать услугу своему политическому дружку Штраусу, защитив его от низкопробных нападок какого-то сатирика.

Но только в Эрлангене. В 25 километрах от него – в Нюрнберге государственный траур в это время уже закончился, как, впрочем, и во всей ФРГ. Там я имел возможность, не встречая возражений со стороны властей, уже 23 апреля снова тешить народ сатирой. Более того: мы продлили нюрнбергские гастроли еще на один День, использовав паузу, возникшую из-за несостоявшегося выступления в Эрлангене. Многие поклонники кабаре из этого города проделали короткое путешествие к соседям и получили возможность насладиться программой, запрещенной в их родном городе.

 

КАК ОДНАЖДЫ СТУДЕНТЫ СОЧЛИ, ЧТО ЗАБАСТОВКА НЕ НУЖНА РЕВОЛЮЦИИ

В конце 60-х годов Социалистический союз немецких студентов (ССНС), большинство в котором в то время принадлежало «антиавторитарному крылу», в течение нескольких недель проводил «кампанию среди рабочих». Цель – подтолкнуть их на забастовку, например против чрезвычайного законодательства, или хотя бы побудить присоединиться к антиавторитарной борьбе молодых студентов под руководством, естественно, ССНС.

Разумеется, забастовка против дальнейшего урезания основных прав – действенное средство, она могла бы принести пользу. Единственное, чего не учитывали студенты, не испытавшие на себе действия запрета на профессию, – что забастовка для работающих на предприятиях – всегда риск. И когда студенты с их революционными призывами не встречали немедленного отклика со стороны рабочих, они тут же теряли к ним интерес и обращались к другим группам населения.

Нельзя не отметить, что атмосфера морального подъема, характерная для периода студенческих выступлений, отмечалась в те годы и на предприятиях. Доказательства тому – волна забастовок, прокатившаяся по ФРГ в сентябре 1969 года. Однако преждевременно было надеяться, что рабочие массы – ради общей цели изменить существующие общественные отношения – немедленно встанут под знамена студенческой элиты. Это романтическое стремление революционеров в университетах выдать желаемое за действительное лишний раз подтверждало, как далеки они были от потребностей трудящейся части населения. К сожалению.

В разгар «кампании среди рабочих» ССНС поручил мне выступить с гастролями в Кильском университете. В антракте за кулисы прибежал молодой рабочий – он был заметно взволнован и с трудом переводил дыхание.

Дитрих Киттнер на одной из улиц Ганновера в одежде реформатора Мартина Лютера

«Слушай, Дитрих! – выпалил он. – В редакции "Килер фольксцайтунг" два часа назад началась забастовка».

Эту местную газету с социал-демократическими традициями по решению ее владельца – СДПГ – предполагалось ликвидировать ввиду ее нерентабельности. Стремясь сохранить рабочие места, персонал прибег к последнему средству – захвату предприятия.

«Товарищи просят тебя обеспечить поддержку студентов в знак солидарности. А лучше всего – приходите все к типографии».

И парень с гордостью передал мне специальный выпуск, подготовленный и отпечатанный в первые часы забастовки. Под названием газеты «Килер фольксцайтунг» стояло обращение: «К нашим читателям и тем, кто помещает у нас объявления». В тексте объяснялись причины этой бесспорно справедливой забастовки.

Я решил, что представилась уникальная возможность связать мое антикапиталистическое выступление (теорию) с актом солидарности (практикой). Немедленно взяв газету, я поднялся на сцену и зачитал обращение, а затем предложил аудитории прервать программу и всем вместе отправиться к забастовщикам. Вопреки моим ожиданиям реакция присутствующих была вялой. Более того, студенческая аудитория открыто выражала недовольство: деньги в конце концов заплачены за кабаре, а если представление отменяется, пусть их вернут обратно. Но с этим был не согласен организатор вечера – ССНС. Я выразил готовность отказаться от гонорара, кстати не слишком большого. Но даже это не помогло.

Тогда я предложил компромисс: «Хорошо, в таком случае давайте сейчас быстренько разберем декорации и через полчаса продолжим программу у бастующих рабочих типографии». Одним выстрелом можно убить двух зайцев, и все будут довольны.

К моему изумлению, ССНС и тут воспротивился: не стоит, мол, пороть горячку, нужно сперва все хорошенько обсудить. Причина: «Надо еще поглядеть, в наших ли интересах эта забастовка. У рабочих там еще очень невысокий уровень сознания. В своем призыве они апеллируют только к читателям да к тем, кто дает объявления, а не к широким массам». Ладно, я предложил провести дискуссию, что входит в понятие «массы» и не следует ли приветствовать тот факт, что читатели узнают о забастовочных требованиях от самих рабочих, а не как обычно – из сообщений буржуазных средств массовой информации, где все переврут. И кто, в конце концов, эти люди, помещающие объявления в этой газете: не те ли, кто ищет работу или вынужден продавать свою старую мебель?

Тогда студенческий стратег от революции раскрыл свои идеологические карты: «Что тут долго обсуждать? Эта забастовка не представляет для нас интереса. Они ведут борьбу только за свои рабочие места, а не за революцию». И подумать только, этот невежда сорвал аплодисменты!

Делать было нечего, я был вынужден подчиниться указаниям организаторов и продолжить свое выступление. Не отказав, правда, себе в удовольствии вставить в него несколько гневных пассажей о псевдореволюционном шовинизме. Моя «Революционная песня благодушию» зазвучала, как никогда, актуально. В конце вечера удалось, хотя и с трудом, добиться принятия послания солидарности в адрес бастующих.

После окончания представления мой противник из ССНС вновь вышел на трибуну и от имени своей организации предложил провести «информационное мероприятие по случаю кампании среди рабочих». А позднее, когда мы с Кристель убирали декорации, он сказал нам, что читал Маркса. Наверняка врал.

Позднее СДПГ действительно закрыла газету «Килер фольксцайтунг», а ССНС прекратил свою «кампанию среди рабочих». Большинство студентов, присутствовавших на моем вечере кабаре, наверняка давно сдали экзамены, некоторые из них, возможно, уже стали докторами наук, а кто-нибудь, может, даже и директором какого-нибудь издательства. Все ли уволенные печатники и наборщики нашли себе новую работу, я не знаю.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ ПОМОГ ПОЧТЕ РАБОТАТЬ В УСЛОВИЯХ БОЛЬШЕЙ ГЛАСНОСТИ

Я уже рассказывал о том, как секретные службы ФРГ постоянно нарушают конституцию, гарантирующую тайну переписки. Об этом давно всем известно (мне, например, по собственному опыту), да и в газетах тоже не раз публиковались материалы о почтовой цензуре. И вот в 1978 году я заказал штемпель для моих почтовых отправлений: «Я не согласен с передачей моего письма ведомству по охране конституции, другим секретным службам или перекачкой его содержания в компьютеры».

Ясно сказано, считал я, понятно всем и каждому в отдельности. Но, как выяснилось, понадобилось семь долгих лет, прежде чем власти уяснили себе мою мысль. Это объяснялось, конечно, тем, что заказал я штемпель не для того, чтобы держать его под стеклом, а чтобы (считая: профилактика – лучшее лечение) пользоваться им.

Первый сигнал, свидетельствовавший о том, что я задел за живое, я получил 26 сентября 1979 года – шло двадцатое пленарное заседание ландтага земли Нижняя Саксония. Вопрос депутата СДПГ Зилькенбоймера к профессору Э. Пестелю, представителю ХДС, министру по делам науки и культуры: «Как же это получилось, что вы отказались принять заказное письмо, направленное вам господином Киттнером?»

Действительно, за день до этого управляющий по делам культуры, натура тонкая, приказал отправить мне обратно невскрытым толстый конверт (марок было наклеено сколько нужно) с пометкой: «Адресат получить отказался». (Кстати, если уж на то пошло, как раз я имел право на демарш, ибо в компетенции именно этого министра была сфера моей деятельности.) Ответ министра, записанный в протокол, не может не вызвать изумления.

«Министр Пестель: "Я беру далеко не всё (возглас из рядов СДПГ: «Ага!»). Если на конверте штемпель «Не передавать ведомству по охране конституции» или какая-нибудь подобная надпись, то такое письмо я не приму, так как, с одной стороны, речь идет о каких-то скользких намеках (аплодисменты в рядах ХДС), причем намеках злобных. С другой стороны, если подобное письмо содержит факты, подлежащие расследованию, его просто необходимо довести до сведения компетентных властей, и я бы нарушил свой долг, если бы, вскрыв такое письмо, взял на себя обязательство не передавать его дальше… Господину Киттнеру в будущем следует воздерживаться от подобных шуток!"»

Однако моя шутка возникла не на пустом месте. Незадолго до этого случая коллега господина Пестеля в земле Рейнланд-Пфальц был публично обвинен в том, что передал ведомству по охране конституции списки ничем не запятнавших себя в глазах закона граждан, поставивших свои подписи под воззванием протеста. Министерство вначале все отрицало. Поэтому в словах Пестеля содержалось косвенное признание, что «факты, подлежащие расследованию», могут кратчайшим путем быть переданы в сыскное ведомство. Но дело в том, что и в моем письме находилось воззвание с подписями. Отсюда и штемпель – как выражение моих опасений.

То, что и сам министр разделял эту точку зрения, показывает дальнейший диалог:

«Шайбе (СДПГ): «Господин министр, не считаете ли вы (выкрик из рядов ХДС: «Нет!»), что штемпель… Может быть, вы все-таки будете уважать мнение других? (из рядов ХДС: «Тоже нет!») Ведь штемпель в конце концов мог быть задуман не как скользкий намек, а как вид сатиры».

Пестель: «Разумеется, можно посмотреть на это и так, но можно и по-другому. Я лично посмотрел по-другому (выкрик из рядов ХДС: «Очень хорошо!»)».

На этом можно закончить трансляцию из ландтага земли Нижняя Саксония, где сатира густо замешена на реальности.

Почтовое ведомство тоже посмотрело на это по- другому. После того как оно какое-то время терпело мои штемпеля (может, стремясь избежать новой публичной дискуссии по поводу цензуры, которой подвергаются почтовые отправления, а может, по чистому упущению), я получил уведомление от почтовой дирекции: «Касательно отказа пересылать корреспонденцию». В нем говорилось:

«Штемпель „Я не согласен с передачей моего письма ведомству по охране конституции" представляет собой заявление с оценкой законодательных положений, таких, как, например, Закон об ограничении тайны переписки, почтовых и телеграфных отправлений».

Действительно, боннское правительство в 1968 году посчитало, что гарантируемая конституцией тайна переписки предоставляет гражданам непозволительно широкие свободы. Однако взять и просто отменить их – такая мера вызвала бы скверный резонанс за границей. И потому в том же году в Бонне протащили дополнительный закон, чьи резиновые формулировки превратили конституционную гарантию в ее полную противоположность. По принципу: сечение розгами отменяется и сохраняется лишь в том случае, если государство посчитает это необходимым…

С тех пор вторжение в личную жизнь ведется в широких масштабах и на вполне «законном» основании. Иллюстрированный журнал «Штерн» опубликовал снимки, на которых видно, как тысячи писем мешками перегружают из здания почты на грузовик, принадлежащий секретной службе, и увозят на просмотр.

Но мой текст, если рассматривать его со строго юридической точки зрения, ни в коем случае не дает оценки подобным действиям. Я не случайно выбрал именно такую формулировку. Поэтому и выразил свой протест, сообщив, что в моем случае со штемпелем речь ни в коем случае не идет о «заявлении с оценкой», а просто о волеизъявлении. Практика государственных учреждений читать чужую переписку здесь ни в коем случае мною не подвергается оценке, тем более не критикуется. Текст штемпеля относится к данному конкретному почтовому отправлению и выражает лишь личное несогласие отправителя с определенными вещами. Кроме того, никто ведь не обязан прислушиваться к моему волеизъявлению. Ведомство по охране конституции может спокойно продолжать рыться в моих письмах, но еще не хватало, чтобы я был с этим согласен! Ничего такого не записано ни в законе, ни в своде почтовых правил.

«Ради профилактики» я тут же попросил официально сообщить мне, не будут ли другие альтернативные формулировки в глазах почты выглядеть как «примечание политического содержания» и потому подлежать запрету. Например: «Пожалуйста, не вскрывать!», «Вскрывает только получатель», «Содержание доверительного характера», «Сердечный привет всем, кто будет читать его, помимо получателя», «В случае жалоб на содержание просьба вернуть отправителю!», «Личная переписка» и т. д.

Как и следовало ожидать, я вскоре получил доплатное письмо с отказом: «Ваша точка зрения, согласно которой речь якобы идет о простом волеизъявлении… не соответствует действительности».

Это означало: я сам не знаю, что говорю. Потому что, как пояснили мне: «Решение вопроса, носит ли приписка политический характер, зависит от точки зрения незаинтересованного лица, а не от намерения отправителя, которое по внешним признакам не поддается оценке».

Логично: если я говорю дословно «не согласен», то по внешним признакам никак не определить, согласен я или нет. «Незаинтересованным лицам» это явно не по силам. Они так заняты вынюхиванием «заявлений, содержащих оценки», что просто не в состоянии понять текст, где все написано черным по белому…

Но теперь и я решил не представляться более наивным, чем был на самом деле. Разумеется, мое волеизъявление позволяет сделать вывод, что у нас в стране личная переписка подвергается цензуре. Только вот одно удивляет: ведь все это санкционировано верхами, к тому же законодательно закреплено. А если так, то правители должны, скрипя зубами, не открещиваться от собственного закона, а отстаивать его! Однако в таких делах и проявляется двойная мораль буржуазии: она сначала совершенно легально лишает силы законы и одновременно хочет сохранить видимость, что они якобы продолжают действовать – глядите все, какие у нас свободы! Для сатирика здесь огромное поле деятельности. Он должен ставить перед выбором власть имущих: или вы уважаете основные права граждан, или же открыто сознаетесь, что они – не более чем макулатура. Ведь с какими дикими вещами приходится порой сталкиваться в ФРГ: где-то с позором отправляют в отставку фельдфебеля за то, что тот якобы сказал: в бундесвере нельзя свободно выражать свое мнение. Но то, что это запрещено, говорить, естественно, запрещено. А подтверждать, что это так, тем более запрещено… Или вот существует и действует закон (и любой его может прочитать), по которому «власти имеют право вскрывать и знакомиться с тайнами почтово-телеграфных отправлений». Тем не менее меня хотят наказать, «отказавшись принимать корреспонденцию», запретив мне даже намекать на то, что такой закон существует.

Я обратился к нашему мужественному другу и правозащитнику Германну с просьбой направить жалобу в административный суд. Кроме вышеупомянутого аргумента, я собрал достаточно боеприпасов, чтобы вести предстоящее сражение. Решение не принимать мою корреспонденцию подавалось так, что создавалось ложное впечатление, будто речь шла исключительно о том, имеет ли моя приписка (штемпель) политический характер, содержание ее во внимание не принималось. Цитирую: «Мы обращаем внимание на то, что под запрет попадают… все приписки политического содержания независимо от того, соответствуют они или противоречат конституционному порядку и политическим целям законодателей».

Чистая ложь. В моем распоряжении к тому времени оказались конверты с предвыборной рекламой СвДП, с политическими призывами министерства внутренних дел, с сомнительным в правовом отношении штемпелем некой «Инициативы по ограничению притока иммигрантов». Почта, столь въедливо придирающаяся ко мне, сочла все это вещами неполитическими, а лиц, занимающихся травлей иностранцев, даже открыто взяла под защиту. Но я решил доказать свою правоту.

Зимой 1982/83 года в штате Детройт (США) разразился жестокий голод, в первую очередь из-за политики Рейгана, направленной на сокращение расходов на социальные нужды. Городское управление и благотворительные организации оказались не в состоянии хотя бы немного уменьшить массовую нужду населения некогда процветавшей автомобильной метрополии. Призывы о помощи полетели за границу. Дошло до того, что в нашей стране начался сбор денег, продовольствия и одежды для населения одного из крупнейших городов государства, которое всегда охотно именует себя «самым богатым и свободным в мире». Я оказал поддержку комитету помощи Детройту, основанному друзьями, и, кроме того, изготовил наклейки для конвертов: «Помогите голодающим Детройта». Они могли, помимо своей основной задачи, сослужить еще одну хорошую службу: я направил образец в дирекцию почтового ведомства Ганновера с просьбой проверить и сообщить – может быть, и этот текст тоже попадает под запрет?

Ответ пришел быстро. Наклейка была расценена как «приписка гуманного характера». Поэтому, дескать, не возникает никаких возражений против наклеек подобного рода. «С дружеским приветом…»

Может быть, подействовало еще и то, что в своем письме я упомянул о готовности американского президента транспортировать посылки для Детройта бесплатно самолетами авиации США. Это согласие, если верить прессе, было дано Рейганом в минуту душевной слабости, когда он выступал перед журналистами, а его советников, видимо, в этот момент поблизости не оказалось.

Сам по себе факт, что приходится собирать средства для поддержания жизни многих тысяч граждан лидирующей западной державы, можно рассматривать как приписку политического содержания. Особенно если вдуматься, какие миллиардные суммы идут на гонку вооружений и программу «звездных войн». Но если почте было угодно рассматривать ее как человеколюбивую, что ж, тем лучше.

Чтобы еще раз проверить, до каких границ простирается либерализм почтовых чинов, которого я у них раньше не замечал, я попросил их подтвердить, что призыв «Помогайте страдающим народам Гватемалы, Чили и Сальвадора» у них также не вызовет возражений. Однако здесь дело внезапно застопорилось, потребовалось несколько напоминаний, пока не пришел ответ: отказано! Приписка носит политический характер! Больше у меня вопросов не было.

В кого я метил, ставя свой штемпель, – вот что, очевидно, было важно для властей. Об этом свидетельствует один абзац, вышедший из-под пера почтовых юристов, в котором они сами себя разоблачают. А меня при этом беспощадно квалифицируют как саботажника, подстрекающего к правонарушениям, разрушителя устоев демократии, представляющего угрозу для НАТО и для общества в целом, короче, как врага государства. И все это из-за какого-то штемпеля! Цитирую:

«В обязанности почтового ведомства входит передача почтовых отправлений, адресованных определенным получателям, вышеназванной службе (ведомству по охране конституции. – Д. К.), что следует из закона об ограничении тайны переписки. Этот закон, в частности, преследует цель защитить демократию от грозящей опасности, его задача – стоять на страже безопасности федерации и земель, а также войск негерманских государств – партнеров по Североатлантическому пакту. В приписке содержится призыв к почтовым служащим игнорировать распоряжение, вытекающее из основ данного закона, по меньшей мере когда дело касается переписки сутяжника (я еще и сутяжник! – Д.К.). Таким образом, приписка находится в противоречии с интересами безопасности, на защите которой стоит упомянутый выше закон, то есть и… с общественными интересами».

Вот какой я негодяй и как опасен мой штемпель! При чтении этого пассажа я громко смеялся. По-видимому, судьи испытывали те же чувства, так как вскоре после подачи иска они сообщили мне, что открытого разбирательства дела не будет – они пришлют решение в письменной форме: дело для них и так ясное… А тут и почта вдруг прислала мне письмо. В нем говорилось, что решение не принимать к отправке мою корреспонденцию отменено и теперь я могу спокойно ставить свой штемпель на конвертах. Почтовики, видно, наконец тоже кое-что сообразили и не захотели доводить дело до судебного разбирательства и позора. Они даже взяли на себя оплату расходов на моего адвоката Германна.

Итак, я получил право, да еще с одобрения почтового ведомства, открыто заявлять в своей приписке, что не согласен, когда кто-то сует нос в мои письма. Жаль только, что подобное волеизъявление не имеет никакого практического значения. Ведь мою переписку все равно будут контролировать. В отличие от почтовой дирекции я не верю, что моя «опасная» приписка удержит почту или даже министра Пестеля от передачи моих писем в ведомство по охране конституции, как это предписывает закон. Скорее наоборот: мы уже видели, именно наличие такого штемпеля делает их подозрительными. И, наконец, я пока что являюсь единственным гражданином ФРГ, которому секретная служба недвусмысленно заявила, что безопасность и само существование ФРГ зависят от слежки за моей персоной.

Итак, резюме: за мной ведут слежку, но я по крайней мере могу заявить, что мне это не нравится – пусть даже этому заявлению грош цена. Это свобода! Или нет? Безусловно, свобода, позволяющая осужденному выкрикнуть в судебном зале бесполезный протест, причем быстренько, пока его не увели…

Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Берлине в 1973 году. Слева – Дитрих Киттнер

Но даже такую свободу нужно еще отвоевать. И поскольку я не хотел сдаваться и позволять, чтобы эта история сама по себе заглохла, а главное, еще и потому, что считал важным, чтобы тема слежки за людьми продолжала привлекать внимание общественности, я под занавес посыпал немного соли на раны сыскарей и почтового начальства. Для этого облек свое волеизъявление в форму наклеек на конверты и теперь по окончании представлений продаю их по 22 пфеннига за штуку. Я даже наладил регулярную торговлю этими немаловажными принадлежностями по почте.

А еще, чтобы никто ничего особенного не подумал, потому что ирония и насмешка – орудие кабаретиста, я расширил первоначальный текст за счет небольшой приписки: «Решением почтовой дирекции Ганновера от 12.2.1986 г. разрешается наклеивать на адресной стороне конверта». Надеюсь, что почта не усмотрит в этом новую «приписку политического содержания».

Однако в настоящее время почтовые чины, вероятно, заняты сверх головы другой важной задачей – разработкой эскиза специальной почтовой марки, которую уже давно пора выпустить: «200 лет немецкой почтовой Цензуре». Вот бы сыграть шутку и наклеить ее на пакет, в котором я отправляю эту рукопись в издательство. По почте, разумеется.

 

КАК Я ОДНАЖДЫ ПОЛУЧИЛ ПОДДЕРЖКУ

И снова мой путь лежал в Берлин, столицу ГДР. Поскольку речь шла о серии коротких выступлений, я мог не брать с собой громоздкого технического оборудования, а сесть в поезд с одной гитарой в руках. Чтобы сэкономить деньги, я попросил берлинских антрепренеров заказать мне обратный билет.

Перед поездкой я пришел на вокзал в Ганновере и, будучи в прекрасном настроении, попросил в кассе: «Один билет до Берлина».

Служащий за окошком уточнил: «Один билет до Берлин-Зоо?»

Вокзал Берлин-Зоо находится в Западном Берлине. Я поправил его: «Нет, до вокзала Берлин-Фридрихштрассе».

Это территория ГДР, и именно туда я и собирался.

«Ах, вот как, – служащий был человеком точным, – значит, один билет до Берлин-Фридрихштрассе и обратно».

«Нет, – настаивал я, – только в один конец».

Железнодорожник изумленно взглянул на меня.

«Господин Киттнер, – сказал он, – я могу вас понять. Но ведь вы же нужны именно здесь».

Я воспринял это как поддержку и одновременно как тему для новой песни. Я часто исполняю ее в конце программы – хотя бы ради таких людей, как этот железнодорожник.