Едва пропели петухи, гуменщик поднял людей.

— Живо! Живо! — подгонял он. — Некогда тут валяться да думы думать! Вечером, едва начнет темнеть, чума заявится снова, и во второй раз провести ее не удастся. Нам надо за день ее найти. Чума никогда не прячется далеко, она оборачивается чем-нибудь и спокойно дожидается своего часа, когда коса снова заострится. Нам надо обнаружить ее до этого. Надо искать! Всем искать!

— Какого хрена нам искать? — рассердился Эндель Яблочко. — Говори, чем она прикидывается?

— Этого я не знаю, — сказал гуменщик. — Знал бы я все как есть — никаких бы забот не было! Тогда я в одиночку мог бы сразиться со всеми моровыми поветриями на свете! А вы думайте собственной головой, и если найдете какую-нибудь диковинную штуковину, какой никогда прежде не видали, несите ее сюда. Может статься, удастся этаким манером запихнуть чуму в мешок.

Люди высыпали из риги и приступили к поискам. Погода стояла холодная и тихая, даже легкого дуновения ветра не чувствовалось, и белый снег, засыпавший все кругом, вместе с мрачным, в тучах, небом создавал впечатление совершенно безжизненного пространства. Все равно как в могиле. Даже галки и прочие зимующие птицы не подавали голоса, лешие в лесу и те держали язык за зубами. Людям тоже было не до разговоров. Они избегали смотреть друг на друга. Сознание того, что где-то тут, только руку протяни, среди этого безмолвия и покоя, затаилась чума, было чересчур страшно.

Люди искали исступленно, разрывали сугробы, трясли елки — мало ли что кроется под сенью их заснеженных лап. Кубьяс вместе с гуменщиком искал возле избы. Он легонько ткнул гуменщика в бок и негромко спросил:

— А скажи, что с поместьем станется? Чума и туда нагрянет?

Рейн Коростель, который там же простукивал балки, чтобы убедиться, что душегубка не прячется между ними, услыхал вопрос Ханса и сказал:

— Вот именно туда ей стоило бы наведаться и выкосить всех подчистую. Знать бы только, как ее туда заманить! Это было бы здорово!

— В поместье тоже люди живут! — отозвался кубьяс возмущенно. — Им тоже помирать неохота, зачем желать людям зла?

— Они баре, мне до их жизни дела нет! Чем этой мрази меньше, тем для нас лучше! — рявкнул Рейн.

— Замолчите! — велел гуменщик. — Сейчас не время грызться, завтра, может статься, оба будете рядышком в могиле лежать, об этом думайте! А что до поместья, так им тоже чумы не избежать. После нас она отправится дальше туда и там сделает свое дело. Чума про чины да богатство не спрашивает!

Кубьяс кивнул. Он, собственно, знал ответ, чума действительно никогда не сворачивает со своего пути, косит всех подряд, с какой стати станет она щадить обитателей поместья? Они в своей усадьбе знать не знали, какая напасть ожидает их. Веселились себе да жгли без счету свечи, тогда как чума с ненасытными глазами уже отбивала за их воротами свою косу. И барышня... Она тоже. Они оба оказались в опасности — барышня и Ханс, и эта неожиданная близость вроде бы даже доставила кубьясу радость, но еще больше — боль. И он решил сделать все возможное, только бы отловить чуму, помешать душегубке добраться до поместья.

Он продолжал искать, и тем же самым были заняты остальные. Время от времени гуменщику приносили на предмет оценки какой-нибудь непонятный крюк или бадейку, но всякий раз обнаруживалось, что кому-то уже доводилось прежде видеть эту вещь, значит, это не могла быть чума. И все вновь принимались за поиски.

Отставной солдат Тимофей орудовал за гумном. В руках у него был заступ, и он ворочал им камни: не кроется ли что-нибудь под ними, но до сих пор ничего примечательного не обнаружил. Теперь он взялся перевернуть порядочный валун, и когда тот потихоньку завалился набок, Тимофей увидел большой серебряный рубль.

Он проворно схватил монету и быстренько огляделся по сторонам — не видал ли кто? Но нет, людям было недосуг следить за ним, все трудились изо всех сил, искали чуму. Тимофей зажал монету в руке, она была холодная и приятная на ощупь.

“Гуменщиков клад, — подумал Тимофей. — Хорошо припрятан, а я нашел-таки его. Эх, да за такие деньги сколько всего можно себе позволить! Несколько дней в корчме всласть погулять! Когда же я, нищеброд, держал в последний раз в руках такие деньги? На поле боя, когда во время сражения чистил карманы убитых. Эх, как давно миновала прекрасная пора — молодость, я был тогда богат и недурен собой...”.

Тимофей погрузился в сладостные воспоминания. Он припомнил, как каждый божий день стриг ногти на руках и ногах у павших на поле брани, чтобы когда-нибудь соорудить себе из обстриженных ногтей шляпу-невидимку. Его солдатский ранец был уже полон, и по вечерам, лежа в окопе, Тимофей воображал, как заживет припеваючи — невидимый и всесильный. Но тут пришел конец распрекрасной жизни: его контузило, ранец с ногтями куда-то пропал, и, выйдя из лазарета, Тимофей стал волостным нищим. Но и на старости лет счастье может иногда улыбнуться тебе. Нет, этот славный рублик опасно просто так держать в кулаке, еще отберет кто!

И Тимофей сунул рубль в рот, под язык. Серебро оказалось сладким на вкус, и он стал жадно глотать слюну.

“Что твой турецкий султан, который пьет золото да драгоценные каменья”, — подумал Тимофей.

Он перешел копать на другое место, чтобы гуменщик не догадался увязать с ним пропажу серебряного рубля и перевернутые камни. Вдова кильтера, которая искала чуму в поленнице, обратилась к Тимофею:

— Ну, Тимофей, ты так ничего и не нашел?

Тимофей, посасывая монету, помотал головой.

Зимний день миновал быстро. Пока ничего найти не удалось. Люди были целый день не евши, устали, но страх заставлял их копать и ворошить все быстрее, все суматошнее. Чумы не было нигде.

Когда уже совсем стемнело, гуменщик велел всем вернуться в ригу.

— Искать больше некогда, — сказал он. — Теперь пришло ее время, она может заявиться в любой миг. Не повезло нам, чума оказалась хитрее.

— Так всем нам теперь конец? — спросила жена амбарщика Малл и расплакалась.

Многие последовали ее примеру, а кубьяс Ханс тем временем принял решение. Он победит чуму, порешит ее ценой собственной жизни. В тот момент, когда чума войдет в ригу, он набросится на нее и вместе с ней кинется в горящую печь. Огонь убивает хвори, это всем известно, вопрос только в том, как сунуть хворь в огонь. Ханс решил принести себя в жертву — не из-за односельчан, а для того, чтобы спасти жизнь барышни из поместья.

Это решение заставило его содрогнуться, руки-ноги его похолодели при мысли о жуткой смерти в огне. Но он был тверд в своем решении, так что с легкой завистью оглядел собравшихся, ведь только благодаря его самоотверженности они обойдутся без единой жертвы. Это все-таки немножко, нет, это чудовищно несправедливо, но что поделаешь, ведь никто из них не любит барышню, и никому в голову не придет принести жертву. Он склонился к плачущей Лийне и прошептал ей на ухо:

— Не плачь! Ты не умрешь! Вот увидишь, вы все спасетесь!

Лийна удивленно взглянула на Ханса и спросила, всхлипывая:

— Откуда ты знаешь, что мы останемся жить?

Кубьяс с горькой усмешкой ответил:

—Тыостанешься жить — не мы с тобой.

Больше он не стал ничего объяснять, а Лийна попыталась осмыслить его слова, и их потаенный смысл показался ей ужасным. Она посмотрела на Ханса, вспомнила, как он стоял ночью там, в барском саду, в глазах удивительный блеск, — и он показался ей еще более необычным, еще более странным, чем тогда, когда бормотал о своей любви.

Лийна робко протянула руку и коснулась пальцев Ханса. Тот ничего не заметил. В ту минуту он думал только о своем решении, и ком встал у него в горле, когда он представил себя обуглившимся, как картофельный клубень в костре на Иванову ночь.

“Я и вправду принесу большую жертву, — думал он. — Во имя нее. Я люблю вас, барышня! Если б вы знали, как я вас люблю!”

Размышлял и гуменщик. Амбарщик подошел к нему и спросил:

— А нельзя ли послать на поиски чумы домовиков?

— Нет, — ответил вместо гуменщика его домовик езеп. — Мы не можем вам помочь. С чумой вы, люди, должны совладать сами. Или помереть.

— Это почему же? — рассердился амбарщик. — Почему это вы не можете ничего поделать с чумой? Она ведь такая же нечисть, как и вы, все вы Старому черту служите!

— Чума никакого отношения к Старому черту не имеет, и в преисподней она никогда не бывала, — объяснил езеп. — Старик и сам боится чумы, потому что она сама себе хозяйка и творит, что вздумает. Чума никого не слушает, и пощады от нее никто не жди. Ей на земле воля вольная.

— Будь она проклята! — выругался амбарщик, сел в углу на пол и прикрыл лицо шляпой.

Гуменщик додумал свои думы, постучал трубкой об стол, и все притихли. Он уже открыл было рот, готовясь заговорить, как взгляд его вдруг упал на одного из стоящих. И тогда Сандер-гуменщик смолк, потому что увидел, как отставной солдат Тимофей вдруг почернел лицом, захрипел и со стоном упал как подкошенный; изо рта Тимофея выкатилась серебряная монета, которая тотчас превратилась в огромную белую свинью, преспокойно направившуюся к очагу.

Гуменщик знал, что говорить больше не о чем. Чума была тут.

Свинья подошла к гуменщику и, осклабясь, заявила:

— Ну, здорово, стало быть! Вчера вы малость подурачились, да мне не к спеху, я могу и обождать денек. Я знала, что на заре вы приметесь искать меня, так что прикинулась серебряным рублем. Я же знаю вас, крестьян! Тот, кто денежку найдет, никому ее не покажет, сунет себе за щеку в надежде поживиться в одиночку. Да не тут-то было, я всем достанусь, я не колбаса какая или окорок, чтоб меня в одиночку слопать. Меня на всю деревню хватит!

— Может, смилостивишься, а? — тихо попросил гуменщик. — Очень хочется еще пожить.

— С какой стати? — удивилась свинья. — Да и что у вас за жизнь! Бродите впотьмах да воруете друг у дружки и со своей добычей ничего умнее не можете сделать, как зарыть ее в землю, сожрать или пропить в кабаке! Зачем таким, как вы, жить? О чем вам скорбеть? Только о собственном ничтожестве! Да вам радоваться надо, что избудете этого позорища!

“Вот! — подумал кубьяс. — Сейчас схвачу свинью в охапку и брошусь вместе с ней в огонь, и жизнь моей барышни будет спасена! Только б собраться с духом!”

Но он так никуда и не бросился, только напрягся весь и почувствовал, как тщетно проходят минуты и струйка холодного пота стекает вниз по хребту к ягодицам, словно горная речушка, исчезающая меж двух холмов. От волнения и замешательства он чуть было не потерял сознание.

“Я должен! — приказал он себе. — Все получится! Я одолею чуму!”

Теребя полы своего тулупа, он как-то странно присел на корточки, словно готовясь взлететь.

Тем временем гуменщик пал на колени, молитвенно сложил руки и склонил голову перед свиньей.

— Только об одном хочу я тебя попросить, чума, — произнес он. — Не забирай ты всех нас до последнего. Оставь в живых хоть одного парня и одну девку, чтоб род наш не перевелся на земле. Обещай, сделай милость!

Чума помолчала минутку, потом сказала:

— Договорились. Обещаю тебе, тля ничтожная, что двое самых молодых из твоего гнезда останутся живы, они положат начало новой деревне и продолжат вашу никчемную жизнь. Ну, теперь ты доволен?

— Поклянись! — воскликнул гуменщик. — Нам ведь не дано увидеть будущее, и когда мы все перемрем, нам будет не проверить, сдержала ли ты свое слово.

— Клянусь, — сказала чума. — Я свое слово держу, в отличие от тебя, гуменщик! Я знаю, что такое великодушие и честь.

— На Библии поклянись! — попросил гуменщик.

Чума ухмыльнулась своим белым пятачком и положила копытце на лежавшую на столе Библию. В этот миг гуменщик вонзил ей в ногу нож.

Чума заверещала, но гуменщик действовал стремительно. Он затолкал свинью вместе с Библией в печь и закрыл заслонку. Из огня слышался визг чумы, потрескивание и шипение, что-то стреляло и подвывало. Потом все стихло. Люди в риге наконец-то осмелились вздохнуть.

— Ох... — произнес амбарщик. — Вот это трюк, Сандер! Прямо искусство! А что это за ножик у тебя? Обычно ведь нож чуме нипочем?

— На этом ноже пастор три ночи проспал, — объяснил гуменщик. — Отть Яичко по моей просьбе принес. Я как знал, что такой инструмент может понадобиться, и попросил Оття каждый вечер класть его Мозелю под тюфяк.

— Вот он и пригодился!

— Пригодился, даже не верится, что так быстро подействовало. Теперь надо бы на всякий случай еще одним обзавестись.

— Делов-то! — воскликнул Отть Яичко. — Я могу старикану под тюфяк хоть сто ножей подложить! Каждый желающий может получить у меня такой ножик. За бутылку водки!

Тут в риге поднялся страшный шум, все бросились поздравлять гуменщика и благодарить его за спасение. Потешались над дурой чумой, которая дала провести себя.

— Будь я на месте чумы, я бы Сандера враз угробил, а потом и остальных, я не стал бы руку на Библию класть да разыгрывать великодушие, — заявил Карел Собачник. — Это промедление ее и погубило!

— Ага, и теперь дура вместе с Библией сгорела! — веселился амбарщик.

На душе у Ханса тоже стало легко. Пока гуменщик стоял перед свиньей на коленях, Ханс, готовясь к прыжку, принял такую позу, как принимают летом, справляя нужду в ольшанике, потерял при этом равновесие и упал навзничь. Так что он не видал, каким манером гуменщик затолкал чуму в печь. Но тем больше была его радость. Барышня спасена, а ему не пришлось сгореть в огне! “Это я умно сделал, что помедлил, — решил он. — Никогда не стоит торопиться!”

— Ох, до чего хорошо! — громко вздохнул он. Увидя перед собой счастливое лицо Лийны, он обхватил девушку и чмокнул ее в щеку.

— Поживем еще, Лийна! — воскликнул он радостно.

Лийна зарделась и спряталась за стоящими.

А Имби с Эрни уже пустились домой. Они тащились по снежному полю и вовсю расхваливали гуменщика.

— Все-таки умный он мужик! — сказала Имби.

— Да, — согласился Эрни. — Нас он тоже однажды нагрел, так уж в жизни заведено — один раз один перехитрит, другой раз — другой. Сегодня-то мы у него неплохо поживились.

— Ага, и впрямь отличный окорок! — сказала Имби, с нежностью взглянув на большой узел, который они тащили вдвоем с Эрни. — Все так радовались, что и не заметили, как мы в кладовку наведались.

Поднялся ветер, стал кружить снег. Какой-то падкий до человечины лешак голосил в чаще свою страшную охотничью песню. Это было так успокоительно слышать — дни мертвой тишины кончились.