К утру метель так и не стихла, и гуменщик поплотнее закутался в тулуп, прежде чем решился высунуть нос в снежную круговерть. Домовик езеп, пристроившись на печи, ловил блох на своей правой руке, а вернее, в старом венике и допытывался:

— Что это ты последнее время столько мельтешишь? Прежде бывало цельный день возле печки сидел да трубку сосал. А теперь что твой цыган — только и скачешь туда-сюда.

— Можно подумать, будто мне и теперь не хочется спокойно полеживать да размышлять о том о сем! — вздохнул гуменщик. — Но недосуг, как видишь. Молодые со своими любовными страданиями и мне не дают сидеть на месте. Прямо впились мне в ягодицы, Ханс — в одну, а девка — в другую, а ты, будь добр, носись на старости лет как оголтелый! Сукины дети! Послушай, езеп, сделай одолжение, добудь-ка мне миску каши да стопку водки. Вернусь я, наверняка промерзнув до костей, голодный, и тогда неплохо будет пропустить стаканчик.

— Доставлю, хозяин, — пообещал домовик.

Гуменщик направился на хутор Коростелей. Сквозь метель из лесу доносились вопли продрогших леших. Гуменщик осенил себя крестным знамением и забормотал молитву — так, на всякий случай, потому что снегом залепляло глаза и не видать, не подкарауливает ли кто на обочине дороги, изготовившись к прыжку. Но все обошлось, ни один леший, ни один оборотень не напал на него, и гуменщик благополучно добрался до Коростелей.

Дверь отворила Лийна.

— Отца нет дома, — сообщила она. — Он на работу в лес отправился.

— Вот и славно, — сказал гуменщик. — У меня к тебе дело, деточка.

— Ко мне? — удивилась Лийна. — Так заходите, дяденька. Садитесь, я сейчас молока принесу.

— Да Бог с ним, с молоком! Я же не теленок, — сказал гуменщик. — Ты мне вот что, Лийна, скажи — ты очень любишь Ханса?

Лийна вспыхнула, как будто гуменщик плеснул ей в лицо кипятка.

— Кубьяса, что ли? — пробормотала она. — Я? С чего ты взял, дяденька?

— Ветром надуло, — отвечал гуменщик. — Видишь ли, Лийна-деточка, мне бы страсть как приятно было, если бы и Ханс смотрел на тебя ласковым взглядом, и вы спокойно поженились бы и жили себе в радость. Но несчастный мужик совсем ополоумел, его угораздило влюбиться в дочку барона! Удивительно, что не в самого Иисуса Христа!

— Я знаю, — сказала Лийна. — Но мне это не мешает любить его! Напротив, именно такой, безумно влюбленный, он мне и нравится! Я видела его под окнами барского дома, слышала, как он бормотал там удивительные и прекрасные слова, и подумала: вот если бы и тебя, бедняжка Лийна, кто-нибудь когда-нибудь полюбил так! И я влюбилась в Ханса и каждую ночь караулю вместе с ним. Закрою глаза и воображаю, будто все те слова, что говорит Ханс, обращены ко мне. Я не ревную, я же знаю, что барышня не услышит их никогда. Бедняга Ханс! Он такой же несчастный, как и я.

Лийна села за стол и расплакалась. Гуменщик достал трубку, неловко повертел ее в руках и сунул обратно в карман.

— Прямо как эти проклятые россказни снеговика, — пробормотал он, но вслух сказал: — Жалко мне вас, бедолаг... Вот уж напасть так напасть... Помню, просватал я свою жену-покойницу — никаких тебе слез, одни песни да пляски. Лошадей гнали так, что несколько человек в канаву попадали, пили-ели от пуза, прямо булка из ноздрей! Всласть повеселились! Никаких таких любовных разговоров я вообще не упомню. Спросил только свою молодку, не сложить ли нам свои хлеба в один поставец, и она ответила — давай! Вот и все дела. А у вас что-то не клеится. Похоже, вы и вправду созданы друг для друга, у обоих душа затуманенная... Знаешь, Лийна, мне хочется-таки свести вас.

— Как это? — спросила Лийна и недоверчиво взглянула на гуменщика.

— Ну, смотри... — начал гуменщик, с грустью подумав, что все его хитроумие позаимствовано из рассказов снеговика. Там частенько случалось, что дама шла на свидание с милым в чужом платье и даже в маске. Кавалер ее не узнавал, они миловались, целовались, и когда она снимала наконец маску, то отступать уже было некуда, и свадьба была делом решенным. Гуменщику было неловко следовать рассказам снеговика, до сих пор он всегда обходился собственным умом и смекалкой, правда, на сей раз обстоятельства складывались непривычные, порожденные скорее всей этой чепухой с гондолами и принцессами, чем родными осинами. Здесь тимьяном ползучим да ромашкой делу не поможешь, надо прибегнуть к помощи заморских плодов. Поэтому он спросил:

— Есть у тебя красивое платье, вроде тех, что носит барышня?

— Есть, — подтвердила Лийна. — У меня есть настоящее барское платье! А что?

— Оно тебе понадобится, — сказал гуменщик. — Видишь ли, ты его наденешь, и я отведу тебя ночью в одно место, куда придет и кубьяс. Вы встретитесь. Впотьмах он решит, что ты — барышня, и пусть он так и думает. А потом, когда вы уже, ну, станете друг другу поближе, тогда Ханс, небось, поймет, что синица в руках лучше журавля в небе. Барышню он видал только издалека, а тут у него прямо под носом, только руку протяни, славная девушка — я так думаю, что он выберет тебя и думать забудет про свои дурацкие завихрения. Не так ли?

Лийна молчала. Она раздумывала. Она ни на минуту не могла поверить, что Ханс может забыть свою настоящую любовь только оттого, что неожиданно в его объятиях окажется девушка из плоти и крови. Нет, он скорее рассердится, придет в отчаяние, оскорбится, если под маской барышни окажется Лийна. Однако план гуменщика позволял встретиться с кубьясом с глазу на глаз, не прячась волчицей за кустами. Ханс признался бы ей в любви — что с того, что, приняв ее за барышню. Это было бы так замечательно.

— Я согласна! — ответила Лийна. — Когда мы встретимся?

* * *

Кубьяс лежал в сугробе, почти весь засыпанный снегом, и внимал снеговику, который читал очередное стихотворение, слышанное им когда-то во время бесконечных странствий по небу, по морю, по земле. Когда снеговик закончил, Ханс вздохнул и сказал:

— Я постараюсь запомнить это, и если Сандеру удастся сотворить чудо и свести меня с нею, я прочту ей это.

— Ты, конечно, можешь это сделать, — согласился снеговик. — Но куда прекраснее и милее сердцу дамы, если кавалер сам сочинит стихи, в которых воспоет красоту и прелести повелительницы его сердца. Заученное наизусть стихотворение может прочесть любой и кому угодно, но свои собственные стихи посвящают одному-единственному человеку. Поэтому им нет цены.

— Как же мне самому написать стих? — удивился кубьяс. — Я не умею!

— Любовь окрыляет и оттачивает слог! — отвечал снеговик. — Сколько повидал я на своем веку молодых людей, которые прежде и понятия не имели об изящных искусствах, но, став трубадурами, пели под окнами своих дам! Их грубый голос становился нежным, их отрывистая немногословная речь превращалась в восхитительные стихи. Любовь творит чудеса, мой друг!

— О, да! — отозвался из сугроба кубьяс. — Ты уже говорил мне про это!

— Так попробуй! Переплавь свои чувства в стихи! Постарайся представить себе свою возлюбленную, описать ее высоким слогом — и увидишь, как стихотворение родится само собой, поверь мне!

Кубьяс вздохнул глубоко. Глаза он и так уже закрыл, чтобы уберечься от метели. Он предался мыслям о барышне, представлял себе, как в тот раз увидел ее на лестнице: промелькнула мимо стройная фигурка, но черты лица ее кубьяс, как ни силился, вспомнить больше не мог и поэтому сосредоточился на окнах барского дома, под которыми простоял много-много ночей. Их он помнил хорошо. Помнил колышущиеся белые занавески, смутные силуэты за ними. И потом он конечно же помнил дыхание барышни — как он слушал его в ту ночь, когда камердинер впустил его в барские покои.

“Ты дышишь, словно телочка, — произнес он вдруг и добавил: — Как коровушка”.

Он покосился на снеговика:

— Годится?

Снеговик как будто размышлял. Это было мало похоже на любовные стихи, но он был уже очень стар, много чего повидал и знал, что обычаи везде разные. Отчего же не упомянуть в стихах телочку и коровушку?

— Отлично, — сказал он. — Только стихотворение должно быть подлиннее. И знаешь, друг мой, положено, чтобы в стихотворении были рифмы. Постарайся найти слово в рифму со словом “коровушка”! Постарайся! Наверняка у тебя найдется еще что сказать. Подумай о своей красавице и заверши стихотворение красиво и благозвучно. Чем больше труда вкладывает кавалер в стихотворение, тем выше будут оценены его устремления!

“Рифма к коровушке... — бормотал кубьяс. — Как бы мне ее найти?” Он вновь погрузился в себя, бормоча что-то, словно пробуя слова на язык, наморщил лоб, наконец лицо его озарила радость и он произнес:

Ты дышишь словно телочка,

как коровушка.

Ват-луп-са-ди, лу-сан-га-ди!

Ра-ди-ри-ди-ре!

— Вроде готово! — сказал он стыдливо. — Ведь коровушка рифмуется с...

— О да! — согласился снеговик. — Ты прекрасно справился. Вот видишь, и не так уж трудно это было.

— Любовь окрыляет! — прошептал кубьяс в своем сугробе и еще раз повторил строки, взваренные кровью сердца.

Ночью метель стихла. Кубьяс вновь созерцал освещенные окна барского дома и мысленно, не открывая рта, повторял свои стихи. Он берег их для вожделенного свидания.

И волчица в зарослях тоже была сегодня веселее обычного. Она тоже надеялась.