Присоединение к мятежному полку Ипполита Муравьева-Апостола – один из самых эффектных эпизодов восстания на юге. Эпизод этот наиболее красочно и подробно изложен в «Записках» декабриста Ивана Горбачевского.

Согласно Горбачевскому младший Муравьев-Апостол появился в Василькове в полдень 31 декабря 1825 года. Мятежные роты были выстроены на главной площади города. После чтения «Катехизиса» и краткой прочувствованной речи руководителя восстания «священник приступил к совершению молебна. Сей религиозный обряд произвел сильное впечатление. Души, возвышенные опасностью предприятия, были готовы принять священные и таинственные чувства религии, которые проникли даже в самые нечувствительные сердца. Действие сей драматической сцены было усугублено неожиданным приездом свитского офицера, который с восторгом бросился в объятия С. Муравьева. Это был младший брат его – Ипполит. Надежда получить от него благоприятные известия о готовности других членов заблистала на всех лицах. Каждый думал видеть в его приезде неоспоримое доказательство всеобщего восстания, и все заранее радовались счастливому окончанию предпринятого подвига».

Ипполит Муравьев-Апостол, согласно Горбачевскому, был весьма растроган торжественностью сцены.

«– Мой приезд к вам в торжественную минуту молебна (курсив мой. – О.К.), – говорил он, – заставил меня забыть все прошедшее. Может быть, ваше предприятие удастся, но если я обманулся в своих надеждах, то не переживу второй неудачи и клянусь честию пасть мертвым на роковом месте.

Сии слова тронули всех.

– Клянусь, что меня живого не возьмут! – вскричал с жаром поручик Кузьмин. – Я давно сказал: “Свобода или смерть!”

Ипполит Муравьев бросился к нему на шею: они обнялись, поменялись пистолетами, и оба исполнили клятву».

Однако Горбачевский сам себе противоречит. Чуть выше рассказа о приезде Ипполита в Васильков в момент молебна, повествуя о сборе мятежных рот для этого молебна, автор мемуаров сообщает: «В вечернем приказе С. Муравьева было сказано, что все роты, находящиеся налицо, должны собраться на площадь на другой день (31 декабря) в 9 часов утра. В назначенное время пять рот… пришли на сборное место. Сверх того находились тут и Полтавского полка поручик Бестужев-Рюмин, отставной полковник Матвей Муравьев-Апостол и приехавший во время сбора полка на площадь свиты е[го] в[еличества] подпоручик Ипполит Муравьев-Апостол».

Из сопоставления этих фрагментов мемуаров следует, что сам Горбачевский плохо представлял себе обстоятельства приезда Ипполита. Он путает чин младшего Муравьева, называя его подпоручиком, не знает точно, приехал ли Ипполит до молебна или во время него.

Эти странности вполне объяснимы: как известно, сам Горбачевский в восстании Черниговского полка не участвовал, а мемуары его были написаны через несколько десятилетий после событий. О том, что происходило 31 декабря 1825 года в Василькове, ему могли рассказать двое участников тех событий, бывшие офицеры-черниговцы Вениамин Соловьев и Александр Мозалевский. Оба они присутствовали на молебне, а затем отбывали каторгу вместе с Горбачевским.

При анализе же следственных документов выясняется, что основным информатором Горбачевского в вопросе о времени приезда Ипполита был Александр Мозалевский, в момент событий – прапорщик Черниговского пехотного полка. У Мозалевского была своя, особая миссия: 31 декабря Сергей Муравьев послал его в Киев, где он должен был выполнить конфиденциальные поручения руководителя восстания. Приказ ехать в Киев Мозалевский получил от Сергея Муравьева до молебна на площади, затем он присутствовал на молебне, а сразу после молебна уехал. С поручениями Сергея Муравьева Мозалевский, однако, не справился. Вечером того же 31 декабря он был арестован в Киеве.

Существуют два показания Мозалевского о времени приезда Ипполита в Васильков. Причем показания эти столь же противоречивы, как и «Записки» Горбачевского. Первое из этих показаний, датированное 2 января 1826 года, повествует, что он был отправлен в Киев «по приезде из Петербурга в Васильков свитского прапорщика Муравьева-Апостола… в 10 часов утра, через час». Иными словами, согласно этому показанию Ипполит приехал в Васильков в 10 часов, до молебна. В Киев же Мозалевский отправился через час после приезда Ипполита и именно вследствие этого приезда.

В другом показании, данном 9 января 1826 года, Мозалевский предложит следствию другую версию происходившего: Сергей Муравьев-Апостол дал ему поручение ехать в Киев «прежде, нежели прибыл из Петербурга брат подполковника Муравьева, свитский прапорщик Муравьев же, которой приехал того ж 31-го декабря тогда, когда уже собрался полк к походу и служили молебен».

Для того чтобы понять, какая из этих двух версий верна, следует отметить и некоторые другие странности, предшествующие командировке Мозалевского в Киев.

Поддержка Киева и его гарнизона была жизненно необходима Сергею Муравьеву. Однако курьер в этот город был послан только на третий день восстания. Странен и выбор курьера: до начала восстания Мозалевский о заговоре в полку ничего не знал, в его верности делу восставших у Сергея Муравьева не могло не быть сомнений. Логичнее было бы отправить в Киев кого-нибудь из более опытных офицеров, тех, кто давно состоял в заговоре и у кого – после истории с Гебелем – не было пути назад.

К тому же Мозалевский устал: в ночь с 30 на 31 декабря он командовал караулом на заставе города Василькова, обеспечивая безопасность восставшего полка. И отправлять не спавшего всю ночь прапорщика в Киев сразу же «по смене с караула» значило значительно уменьшить шансы на успех его миссии.

Но Сергей Муравьев-Апостол послал в Киев именно Мозалевского: нет никаких свидетельств, что руководитель восстания хотя бы рассматривал вариант посылки другого курьера. Но этот странный выбор становится логичным, если предположить, что, отправляя курьера в Киев, руководитель восстания решал не только вопрос связи с городом, но и вопрос удаления Мозалевского из полка. Можно предположить также, что Мозалевский, командуя караулом на городской заставе в ночь с 30 на 31 декабря, был единственным из офицеров-черниговцев (кроме самого Сергея Муравьева), кто знал истинное время приезда в Васильков Ипполита. Наверняка младший Муравьев въехал в город задолго до полкового молебна, но факт этот необходимо было скрыть.

В этом случае становятся понятными и противоречия в показаниях Мозалевского: 2 января, еще не придя в себя после шквала обрушившихся на него событий, он невольно проговорился на допросе. Но уже 9 января, осознав свою ошибку, попытался ее исправить. Впоследствии же, когда и Сергей, и Ипполит Муравьевы-Апостолы погибнут, Мозалевский останется единственным, кто будет знать подробности этой истории. И, рассказывая много лет спустя о своей киевской миссии Горбачевскому, он, с одной стороны, захочет рассказать правду, а с другой – не сможет до конца раскрыть тайну, в сохранение которой он невольно оказался вовлечен. Отсюда и противоречивость «Записок» Горбачевского, повествующих о приезде Ипполита.

Эффектное же появление Ипполита перед восставшим полком во время молебна было, скорее всего, сценой театральной, постановочной. Сценой, позволявшей, с одной стороны, скрыть истинные мотивы отправки в Киев Мозалевского, а с другой – поднять боевой дух восставших. Горячие объятия Ипполита с братьями перед полком, его клятва «свобода или смерть» рождали в умах и душах офицеров столь дорогие им модели поведения античных героев. «В последний день 1825 года черниговские офицеры увидели сцену из древней Руси или древнего Рима: три брата, словно братья Горации, храм, молебен, свобода…», – констатирует Н. Я. Эйдельман.

Для солдат же, античных моделей не понимавших, приезд Ипполита был обставлен по-другому. Солдатам было объявлено, что в Васильков приехал курьер цесаревича Константина, привезший приказ, «чтобы Муравьев прибыл с полком в Варшаву».

Надо отметить, что мистификация с приездом брата Сергею Муравьеву удалась вполне. Об истинном времени приезда Ипполита не догадался никто – в том числе и Матвей Муравьев-Апостол, родной брат Сергея и Ипполита. Более того, торжественный въезд Ипполита в момент молебна поразил воображение Матвея: впоследствии он описывал этот эпизод много раз.

«В 12 часов по полудни роты были собраны – и тут брат мой меньшой Ипполит меня крайне огорчил своим неожиданным приездом… Между тем священник Черниговского полка отпел молебствие и прочел “катехизис” по совету Бестужева-Рюмина. После сего роты пошли в поход», – рассказывал Матвей на следствии. «Роты, помолившись, готовились выступить из Василькова; тут подъезжает почтовая тройка, и брат Ипполит бросается в наши объятья… Напрасно мы его умоляли ехать далее в Тульчин, место его назначения: он остался с нами», – читаем в его мемуарных записях.

Но для того, чтобы скрывать от ближайших соратников и даже от брата Матвея время приезда Ипполита, у Сергея Муравьева-Апостола должны были быть веские основания. По-видимому, сведения, которые привез Ипполит, оказались настолько секретными, что о них не должен был знать никто.

Матвей Муравьев-Апостол показывал на следствии: «Он (Ипполит Муравьев-Апостол. – О.К.) говорил, что имел от Трубецкого письмо к брату, но, узнав в Москве, что Свистунов арестован, он оное сжег, коего содержание не знал». Очевидно, удовлетворившись показаниями Матвея, Сергея Муравьева-Апостола о письме вообще не спрашивали. На основании все тех же показаний Матвея в «Донесении Следственной комиссии» будет отмечено, что письмо это доставлено не было. Из показаний Матвея и «Донесения» эти сведения попадут в историографию – и Н. Я. Эйдельман будет рассуждать о «зеленом мальчике» Ипполите, который «даже не догадался прочесть “истребляемое письмо”».

На самом деле, рассказывая о письме, Ипполит попросту лгал Матвею. В курсе некоторых моментов содержания этого послания оказался Свистунов – и сообщить ему их мог только Ипполит. Нетрудно предположить, что письмо к Сергею Муравьеву Ипполит сжег утром 19 декабря, вместе с письмом к Орлову. Предварительно это письмо, как и письмо к Орлову, Ипполит прочел.

Но вряд ли Сергей Муравьев стал бы мистифицировать своих соратников только из-за Константиновского лозунга. Обстоятельства командировки Александра Мозалевского в Киев свидетельствуют: в письме, скорее всего, содержались адреса тех людей, с которыми Муравьев – чтобы выполнить «южную» часть плана Трубецкого – должен был связаться в Киеве. И именно поэтому эмиссар от восставших не мог быть послан в город до приезда Ипполита.

* * *

Позже, уже после подавления восстания, в одном из «оправдательных» рапортов командир 4-го пехотного корпуса князь Щербатов будет утверждать: «Первое словесное донесение о возмущении в Василькове получено мною от киевского губернатора 31-го числа пополудни, в два часа». Но утверждение это вряд ли соответствует действительности: источники опровергают генерала.

31 декабря 1825 года киевский гражданский губернатор Иван Ковалев получил сразу два сообщения о событиях 29–30 декабря: рапорт на собственное имя от городничего города Василькова и рапорт на имя губернского прокурора от васильковского поветового стряпчего. Конверт, адресованный прокурору Василию Каменскому, Ковалев не имел права вскрывать, но, очевидно, любопытство взяло верх – и Каменский, вместе с разорванным пакетом, получил уверения губернатора, «что пакет сей распечатал он невзначай вместе со своим».

Содержание обоих пакетов губернатор «в ту же минуту довел… до сведения командира 4-го пехотного корпуса г. генерал-адъютанта князя Щербатова».

И на первом, и на втором из этих сообщений стоит помета о том, что они получены в Киеве в три часа дня. И Иван Ковалев никак не мог сообщить их содержание Щербатову за час до того, как прочел их сам.

Конечно, разница между этими цифрами невелика – и ее можно объяснить простой забывчивостью генерала. Однако существует еще одно свидетельство, опровергающее оба предыдущих – свидетельство гвардии капитана Василия Сотникова, «могилевского шпиона», присланного в Киев после смерти генерала Эртеля.

31 декабря Сотников сообщает по экстренной эстафете в Могилев о том, что рапорты о случившемся были получены в Киеве в три часа ночи.

Скорее всего, в данном случае следует верить именно свидетельству Сотникова. И Ковалев, и тем более Щербатов были заинтересованы в том, чтобы снять с себя тяжелые подозрения в сочувствии мятежникам. Задача же Сотникова – грамотного разведчика – состояла в том, чтобы как можно точнее рассказать армейскому командованию обо всем происходившем в Киеве. И ни при каких условиях он не стал бы сообщать о Щербатове заведомо ложные сведения, которые к тому же легко было опровергнуть.

Кроме того, сам Сотников получил сведения о содержании пакетов в начале 4-го часа дня. При этом, как следует из донесения «могилевского шпиона», он узнал о них отнюдь не из первых рук: слух о восстании уже начал распространяться в городе. Нужно было довольно много времени, чтобы сверхсекретная информация стала достоянием гласности, а значит, пакеты эти вряд ли могли достигнуть канцелярии губернатора в три и даже в два часа дня.

Время, которое проставлено на первых рапортах о событиях в Василькове, явно не соответствует времени действительного получения этих сообщений в Киеве. Точно так же и князь Щербатов говорит неправду, указывая на «два часа пополудни».

По-видимому, корпусный командир сознательно отложил на 12 часов официальное «принятие мер». Но даже тогда, когда он был вынужден эти меры принять, они оказались весьма и весьма своеобразными.

Согласно документам штаба армии в Киеве, ближайшем к Василькову крупном центре сосредоточения войск, в момент начала восстания несли караул три пехотных батальона: два – Курского полка, и один – Муромского. 31 декабря батальон Муромского полка был сменен батальоном Низовского пехотного полка. «Муромский батальон» вышел из города и – в ожидании дальнейших распоряжений – расположился недалеко от города, в местечке Бровары.

Кроме того, в городе находилось много постоянных военных команд: внутренний гарнизонный батальон, жандармы, инвалидная рота, три роты артиллерийского гарнизона, военная команда инженерного ведомства, артиллерийский парк.

И ни один солдат из этого внушительного войска не принял участия в разгроме южного восстания. Черниговцев разбили войска, собранные генералом Ротом, командиром соседнего 3-го корпуса со штабом в Житомире.

Рот боялся Муравьева и его солдат, боялся, что к мятежу присоединятся другие полки 3-го корпуса. 1 января 1826 года он просил Щербатова: «Не угодно ли Вам будет приказать двум баталионам 7-й пехотной дивизии, из коих один должен сего же числа вступить в караул, а другой смениться, дать направление на м[естечко] Брусилов».

Но Щербатову было «не угодно» участвовать в подавлении мятежа. Повеление «двум баталионам» выступить против Муравьева он не отдал.

* * *

Командировка Мозалевского в Киев – одна из самых не проясненных на сегодняшний день страниц восстания на юге. Мозалевский показывал, что Сергей Муравьев-Апостол, приказав ему надеть партикулярное платье и предупредив об осторожности, «вручил три катехизиса, запечатанные в конверт, но не надписанные, приказав, чтобы по приезде в Киев по распечатании отдать их отправившимся со мною трем рядовым и одному унтер-офицеру в шинелях, у которых сам же Муравьев отпорол погоны, с тем, чтобы они раздали те катехизисы состоящим в Киеве солдатам, также дал мне письмо Курского пехотного полка к майору Крупникову и велел сказать ему, чтобы шел с баталионом в Брусилов на сборное место».

Но в Курском пехотном полку не оказалось ни «майора Крупеникова», ни «майора Крупникова», о котором прапорщик тоже наводил справки. В Киеве служил только поручик Крупеников, связаться с которым заговорщики не успели. Время было упущено: городские власти объявили тревогу и отдали приказ задерживать всех подозрительных лиц. Прапорщик попытался скрыться, но – очевидно, от усталости – потерял бдительность и на выезде из города был арестован.

Однако писарь Курского полка, сообщивший Мозалевскому о том, что в полку служит именно поручик Крупеников, говорил правду. Свидетельство его легко проверяется по «Высочайшим приказам о чинах военных» – главному источнику информации о русском офицерском корпусе XIX веке. Человек именно с такой фамилией и в таком чине действительно служил в 1820-е годы в полку, и этот факт бесспорен.

Совершенно очевидно поэтому, что «Крупников» – ошибка Мозалевского, плохо расслышавшего или не сумевшего запомнить сказанного ему.

Двадцатилетний прапорщик был одной из самых светлых личностей южного восстания. Не состоя в тайном обществе, он играл важную роль в событиях и оказался благородным и лично преданным Муравьеву человеком; за участие в восстании он был приговорен военным судом к вечной каторге. Но, к сожалению, память часто подводила Мозалевского – это видно, например, из тех глав «Записок» Ивана Горбачевского, которые мемуарист составлял с его слов. В этих главах Крупеников уже «дорастает» до подполковника.

Сам же Сергей Муравьев-Апостол, говоря о своем киевском корреспонденте, ошибся в его фамилии только один раз – при первом допросе, 10 января 1826 года Муравьев, конечно, тогда еще не мог представить себе степень осведомленности правительства в делах тайного общества, и его главной задачей было «вспомнить» как можно меньше фактов и назвать как можно меньше реальных имен. Опираясь на свидетельство Мозалевского, следствие спрашивало его о Крупникове, и он отвечал о Крупникове. При этом Муравьев точно знал, что среди офицеров Курского полка человека с такой фамилией не было: во всех дальнейших его показаниях фигурирует только Крупеников.

Однако и в первом, и в последующих своих ответах он упорно именует Крупеникова майором. Объяснение этому одно – Муравьев действительно не знал Крупеникова лично и действительно был уверен в «майорском» чине последнего.

И здесь важно понять, кто на самом деле информировал черниговцев о Крупеникове, были ли эти сведения случайной ошибкой или преднамеренным блефом.

Конечно, Муравьев-Апостол говорит неправду, когда называет в качестве своего информатора поручика Черниговского полка Кузьмина. Анастасий Кузьмин к тому времени уже погиб, и указание на него было для арестованных заговорщиков удобным способом сокрытия истины. Для того чтобы установить действительный источник сведений Муравьева о Крупеникове, необходимо было прежде всего восстановить послужной список подпоручика. По мере возможности предстояло узнать также, не пересекалась ли его служебная дорога с дорогами членов тайных обществ.

Восстановление списка оказалось вполне разрешимой задачей: Александр Никитич Крупеников начал службу в 1813 году юнкером Московского казачьего полка. Вскоре полк этот был расформирован, и в 1815 году он уже числился портупей-юнкером и служил в польских уланах. В марте 1816 года «за усердие к службе» Крупеников стал корнетом.

22 февраля 1817 года он выходит в отставку, а через год возвращается на службу – прапорщиком в Екатеринославский гренадерский полк. 18 сентября 1819 года его произвели в подпоручики, а 11 февраля 1820 года перевели в Курский полк. Последний перед трагическими событиями зимы 1825–1826 годов чин поручика он получил 30 июня 1821 года.

Однако сопоставление его формуляра с послужными списками известных нам декабристов дало результат, обратный желаемому. Ни с кем из них Крупеников не служил. Сделать точный вывод о его связях с тайными обществами невозможно; скорее всего, он даже и не знал об их существовании.

Между тем, у Александра Крупеникова были еще три старших брата – Павел, Никита и Иван. Их послужные списки тоже оказалось возможным восстановить.

Формуляры их гораздо богаче, чем формуляр Александра. Все трое воевали в 1812–1813 годах, а второй из них, Никита, к тому же был кавалером двух боевых орденов.

И при сопоставлении данных о службе братьев Крупениковых с послужными списками членов тайных обществ открывается любопытная подробность: в 1813–1816 годах Никита, тогда штабс-капитан, служил в лейб-гвардии Гренадерском полку вместе с прапорщиком Михаилом Спиридовым – в 1825 году майором Пензенского полка и членом Общества соединенных славян. Об их знакомстве можно сделать точный вывод: Спиридов и Никита Крупеников не только вместе служили, но и вместе воевали. Они прошли с полком через всю Европу, вступили в Париж и осенью 1814 года возвратились в Санкт-Петербург.

Спиридов вполне мог сообщить фамилию боевого товарища и Сергею Муравьеву-Апостолу, и Бестужеву-Рюмину, своему родственнику.

Неизвестно, каких политических взглядов придерживался Никита Крупеников. Однако с большой долей уверенности можно утверждать, что в армии он имел репутацию человека, обиженного властью, и репутация эта подтверждалась несколькими его крупными неудачами по службе.

В апреле 1816 года Никита Крупеников был «выписан» из гвардии в армию, в Бородинский пехотный полк. И хотя при этом он был произведен в следующий, капитанский, чин (что соответствовало общепринятым для «молодой» гвардии правилам), все равно такой перевод свидетельствовал о существенном сбое в карьере.

Однако в Бородинском полку Крупеникову служить так и не довелось. После перевода ему был предоставлен отпуск; он не успел вернуться в полк к сроку – и в результате был обойден при составлении очередного переводного приказа. Крупеникову пришлось долго доказывать свои права, и в конце концов он все же получил майора, но был снова переведен – на этот раз в Тарутинский пехотный полк. Этот чин – последний, который он получил на действительной военной службе.

Служебные неудачи должны были больно бить по самолюбию Никиты Крупеникова: судя по послужному списку, он был храбрым человеком, героем Фриланда и Бородина, Фер-Шампенуаза и Парижа. В ходе военной кампании 1812 года он был несколько раз ранен и контужен. Именно благодаря собственной храбрости он, начавший службу в 1806 году простым армейским солдатом, в конце 1812 года был уже штабс-капитаном гвардии.

Однако все эти сведения сами по себе еще не способны объяснить причину ошибки Спиридова и Муравьева. К моменту восстания Крупеников уже несколько лет был в отставке, и совершенно очевидно, что никаких связей со Спиридовым он не поддерживал (иначе подобная ошибка была бы невозможна).

Однако из «Высочайших приказов о чинах военных» видно, что середина 1810-х годов была сложным периодом в жизни братьев Крупениковых. Стесненные какими-то (скорее всего, финансовыми) обстоятельствами, все они приблизительно в одно время выходят в отставку. Одним приказом от 22 февраля 1817 года уволены от службы «за болезнию» Павел и Александр. Майор Никита оставляет военную карьеру в 1818 году. В 1821 году покидает службу и Иван, артиллерийский подпоручик. И до 1826 года из четверых братьев снова поступил на службу только Александр Крупеников.

По-видимому, Спиридов просто перепутал братьев: последний действительный чин Никиты Крупеникова вполне мог наложиться в сознании Спиридова на «послеотставочную» службу его брата Александра – и в результате Мозалевский был отправлен к «майору Курского полка Крупеникову», которого, естественно, найти было невозможно.

Но кто бы ни был действительным информатором мятежников, ясно, что этот человек допускал возможность подобной ошибки. На допросе Сергей Муравьев-Апостол показывал, что «поручик Кузьмин», не сомневаясь в помощи Крупеникова, оговаривался, «что если это тот, которого он знает».

Содержание письма Муравьева установить невозможно: опасаясь ареста, Мозалевский его уничтожил. Скорее всего, в письме содержалась просьба попытаться поднять на помощь черниговцам Курский полк. Однако Муравьев не мог не понимать, что даже будучи майором, Крупеников мог контролировать максимум один батальон этого полка. «Возмущать» же батальон в городе с большим военным гарнизоном было равносильно самоубийству: мятеж подавили бы за несколько часов.

Поэтому вряд ли Муравьев-Апостол стал бы подвергать жизнь верного офицера и четырех нижних чинов смертельной опасности только ради того, чтобы разыскать Крупеникова и бросить на киевских улицах три экземпляра «Православного катехизиса». Ясно, что прапорщик имел и другое, более серьезное задание, о котором он смог умолчать на следствии.

* * *

В показаниях разжалованного из офицеров рядового Черниговского полка Дмитрия Грохольского есть любопытное свидетельство: 25 декабря 1825 года, узнав в Житомире о разгроме северного восстания, Сергей Муравьев-Апостол отправил со своим дворовым человеком Никитой Масленниковым письмо в Васильков, адресованное Бестужеву-Рюмину. Кроме сообщений о происшествии в столице, оно содержало просьбу к Бестужеву «как можно поспешнее» ехать в Киев к полковнику Ренненкампфу.

Полковник Ренненкампф, как и «майор» Крупеников, – личность полумифическая. Он не привлекался к следствию, и единственным общедоступным источником сведений о нем, кроме показаний Грохольского, является знаменитый «Алфавит членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу…», составленный А. Д. Боровковым.

Справка о Ренненкампфе, обер-квартирмейстере 4-го пехотного корпуса, полна логических неувязок: «По объяснению сего последнего (Ренненкампфа. – О.К.), с начальником штаба 1-й армии открывается, что Муравьев пред самым возмущением предлагал ему действовать для перемены правления. На вопросы о сем комиссии Муравьев отвечал, что не делал означенного предложения Ренненкампфу» и никого не посылал к нему. В то же время «Алфавит» сообщает, ссылаясь на Бестужева-Рюмина, что лидер мятежа все же «адресовался к нему, Ренненкампфу, но без успеха».

Реальные отношения Муравьева с полковником Ренненкампфом остались неясными как для следствия, так и для исследователей. И если в истории с Крупениковым был некий элемент загадочности, тайны, что, безусловно, стимулировало исследовательский интерес, то на Ренненкампфа не обращали практически никакого внимания. Биография же его была относительно подобно изложена в справочнике Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса, увидевшем свет в 1925 году.

Между тем сведения о Ренненкампфе, приводимые Модзалевским и Сиверсом и перепечатанные в других изданиях, ошибочны и расходятся даже с весьма лаконичной справкой «Алфавита». В официальных документах следствия Ренненкампф назван обер-квартирмейстером 4-го пехотного корпуса, входившего в состав 1-й армии. Однако спустя сто лет он вдруг оказался обладателем такой же должности во 2-й армии, и никто этой ошибки просто не заметил.

Более того, М. В. Нечкина, домысливая ситуацию, утверждала: «Ренненкампф был обер-квартирмейстером второй армии и, допрошенный П. Киселевым, показал, что Муравьев “перед самым возмущением предлагал ему действовать для перемены правления”».

При этом исследователей не смущала явная несообразность: штаб 2-й армии находился в Тульчине, а следовательно, Муравьеву незачем было искать Ренненкампфа в Киеве. Участие же Павла Киселева – начальника штаба 2-й армии – в допросе полковника не подтверждается вообще никакими документами.

Впрочем, ничего удивительного в этой ошибке нет. Род Ренненкампфов, эстляндских дворян, был беден. Почти все мужчины из этого рода вынуждены были нести военную службу: фамилия эта в русской армии XIX – начала XX веков была распространена. И полковник Карл Павлович Ренненкампф, чьи биографические данные указаны в справочнике Модзалевского и Сиверса, наверняка был родственником Павла Яковлевича Ренненкампфа – человека, на которого и возлагали надежды заговорщики.

Впрочем, и Карл Ренненкампф не был обер-квартирмейстером 2-й армии. В 1821–1831 годах он служил во 2-м пехотном корпусе, который, как и 4-й корпус, входил в состав 1-й армии. Свидетельством его невиновности является тот факт, что во время коронации Николая I ему был пожалован орден Святой Анны I степени.

В отличие от него, Павел Ренненкампф с 3 февраля 1825 по 26 января 1827 года служил в штабе 4-го пехотного корпуса.

Незадолго до мятежа Черниговского полка Сергей Муравьев-Апостол сказал Ренненкампфу, что считает его благоразумным человеком «с большими дарованиями и способностями». И фраза эта – не преувеличение. Барон Павел Ренненкампф действительно был умным и талантливым офицером.

Дарованиям его помогла раскрыться война. С 19 лет Ренненкампф служил в армии, в квартирмейстерской части, и его служба – тема для отдельного подробного разговора.

Совершенно очевидно, что должность квартирмейстера была лишь прикрытием для его основной деятельности – военной дипломатии. В 1812–1814 годах он редко появляется в действующей армии, зато постоянно курсирует между Вильно, немецкими городами, Италией, много раз выполняет миссию личного курьера Барклая-де-Толли.

Дважды Ренненкампфа командируют в Ригу, в распоряжение генерала Ф. О. Паулуччи. Командировки эти весьма знаменательны: осенью 1812 года по личному приказу Александра I маркиз Паулуччи вел трудные переговоры с немецким генералом Йорком, командиром прусского вспомогательного корпуса, воевавшего на стороне Наполеона. Переговоры эти закончились успешно – 30 декабря была подписана знаменитая Тауроггенская конвенция, по которой Пруссия разрывала союз с Францией. Для участия в тайных дипломатических интригах русское командование привлекло многих толковых штабистов с немецкими фамилиями – Ренненкампф был одним из них. После окончания войны получил от прусского короля орден «За заслуги». К моменту окончания войны он был уже поручиком и, кроме немецкого, имел три русских боевых ордена и высший французский орден Почетного легиона.

«Секретные поручения» Ренненкампфа не кончились после взятия Парижа. Его опыт потребовался на Востоке – и в 1816 году он участвует в посольстве генерала Ермолова в Персию, разрабатывает маршрут посольства, а на обратном пути вместе с двумя другими приближенными к «проконсулу Кавказа» офицерами тайно отправляется «через Карабах в Тифлис для снятия и описания этой дороги». Из Персии он возвращается кавалером ордена Льва и Солнца.

В Киеве полковник Генерального штаба Павел Ренненкампф появился в начале 1825 года, очевидно, по протекции все того же генерала Щербатова. И, конечно, сразу же попал в поле зрения южных заговорщиков.

На следствии Сергей Муравьев показывал, «что он познакомился с Ренненкампфом… в доме князя Сергея Трубецкого, где большею частию разговаривал с ним о Грузии, Персии и вообще об отношении России с Азиею, ибо полковник Ренненкампф находился довольно долгое время в сих странах, и наблюдения его казались ему (С. Муравьеву. – О.К.) столько любопытными, сколько суждения его основательными, так что во время отъезда князя Трубецкого в Петербург полковник Ренненкампф приглашал его, Муравьева, если он вздумает приехать в Киев во время отсутствия князя Трубецкого, то чтобы заехал прямо к нему, и что они вдоволь наговорятся об Азии, и он покажет ему планы и рисунки, сделанные им в тех местах».

Показания эти примечательны во многих отношениях. Ренненкампф был дружен с князем Трубецким. Очевидно, это было старое знакомство – оба они служили в Генеральном штабе, и оба практически в одно время перешли на службу к Щербатову. Квартирмейстер познакомился с Муравьевым через Трубецкого и сразу же проникся к нему симпатией – об этом свидетельствует приглашение черниговскому подполковнику «заехать прямо к нему», минуя квартиру Трубецкого.

Из-за того, что показания Муравьева о Ренненкампфе не были вовремя опубликованы, от историков декабризма укрылся важный факт: подполковник Муравьев-Апостол, согласно его собственному свидетельству, «в начале декабря» 1825 года приезжал в Киев и виделся с Ренненкампфом (основной темой их беседы, по Муравьеву, была «Азия»).

Сведения же об этой встрече, которые южное следствие получило от самого Ренненкампфа, были более конкретными: Муравьев, оказывается, посетил Киев «за несколько дней до восстания». И говорили они не только о кавказских впечатлениях полковника, но и о том, что «наступило время, где надо действовать решительно, переменить образ правления – которое дальше терпеть невозможно».

Сравнивая оба эти показания, нужно признать, что в вопросе о точном времени этого визита показания Ренненкампфа гораздо ближе к истине. Сергей Муравьев-Апостол, сделавший все для того, чтобы спасти квартирмейстера от репрессий, хотел уверить следствие в «нечаянности» своей поездки в Киев, в том, что эта поездка состоялась задолго до трагедии Черниговского полка. Ренненкампф же выгораживал себя и, естественно, не стал бы выдумывать на себя напраслину.

Визит этот мог состояться до 24 декабря 1825 года. 24 декабря Сергей и Матвей Муравьевы уже выехали из Василькова в Житомир и до начала восстания в Киеве не появлялись. В двадцатых числах декабря Сергей Муравьев еще не знал о разгроме на Сенатской площади – но знал об аресте Пестеля и о разгроме Тульчинской управы. Очевидно, он обдумывал будущее восстание, искал помощи со стороны – и его встреча с Ренненкампфом вполне объяснима.

Показания Ренненкампфа и Муравьева об итогах этой встречи расходятся так же кардинально, как и сведения о ее дате и содержании. По уверениям обер-квартирмейстера, на предложение содействовать заговору он отвечал, что «его (Муравьева. – О.К.) совсем не понимает, не наше дело преобразовывать правительство, и что он… просит его и подчиненных ему офицеров оставить в покое».

Муравьев же на вопрос следственной комиссии решительно утверждал: «Все сие изъяснение насчет отношений… с обер-квартирмейстером 4-го корпуса полковником Ренненкампфом совершенно ошибочно», уверяя, что он никогда не обращался к своему киевскому приятелю с просьбой о помощи.

И опять же этим показаниям Муравьева верить никак нельзя. Если бы «отношений» действительно не было, Ренненкампф не стал бы их выдумывать. И, если бы на предложение заговорщиков полковник действительно ответил отказом, то Муравьеву не было бы смысла скрывать факт этого отказа, рискуя лишний раз быть уличенным в даче ложных показаний.

Недаром опытный и проницательный генерал Толь, сравнив показания Муравьева и Ренненкампфа, доносил по начальству: «Полагаю я, что подозрение на Ренненкампфа… основательно относительно о принадлежности его к тайному обществу, ибо общество сие, наблюдавшее столь большую осторожность в вербовке своих членов, и в коем Муравьев был одним из главных, конечно, не побудило бы сего последнего делать формальные предложения в столь важном предприятии человеку, к обществу вовсе не принадлежащему».

Ренненкампф ответил согласием на предложение Муравьева – это очевидно. Муравьев, начиная «дело», рассчитывал на его поддержку. Отсюда – и его письмо из Житомира к Бестужеву с просьбой ехать в Киев к полковнику. Отрицательный же ответ Бестужева-Рюмина на вопрос следствия об этом письме объясняется просто: до адресата оно не дошло. К тому моменту, когда письмо привезли в Васильков, Бестужева там уже не было – он отправился вслед за братьями Муравьевыми, пытаясь предупредить их о готовящемся аресте.

В комплексе документов, составляющих официальную переписку по поводу восстания Черниговского полка, сохранилось свидетельство рядового Курского пехотного полка Степана Кошелева о том, что прапорщик Мозалевский просил его проводить себя с Подола (где находились казармы Курского полка) на Печерск, объясняя свою просьбу тем, что на Печерске живет его брат. Естественно, никакого брата у Мозалевского в Киеве не было, а на Печерск он должен был попасть по заданию Муравьева-Апостола. Печерск в начале XIX веке – элитарный район Киева, там находились квартиры высших военных и гражданских чиновников.

Очевидно, что на Печерск Мозалевский должен был попасть по поручению Муравьева, а солдата он «приглашал» с собой потому, что не знал города. Подтверждение этому находим в «Записках» Горбачевского – именно «на Печерске» жил некий «генерал», который, встретившись с Мозалевским, отказал восставшим в помощи.

«Прочитав письмо, он сказал Мозалевскому дрожащим голосом:

– Я не буду отвечать: скоро сам с ним (Муравьевым. – О.К.) увижусь.

Потом начал просить Мозалевского оставить скорее его дом и спешить выехать из Киева. Когда же Мозалевский спросил его: что сказать Муравьеву на словесные его поручения? – генерал отвечал ему с большим замешательством:

– Я ничего не знаю.

Мозалевский, видя его страх и опасение, и не получая от него никакого ответа, решился наконец удалиться».

Мысль о том, что этим робким «генералом» вполне мог быть полковник Ренненкампф, впервые в осторожной форме высказала М. В. Нечкина. Но она считала полковника «обер-квартирмейстером второй армии», и ситуация эта так и осталась до конца не проясненной. Между тем, вполне логично предположить, что Муравьев послал Мозалевского именно к Павлу Ренненкампфу – к тому «верному» человеку, к которому за неделю до того не сумел попасть Бестужев-Рюмин.

Однако подробностям об этой встрече, изложенным в рассказе Горбачевского, вряд ли стоит доверять: они не подтверждаются ни одним из известных нам документов. И показания солдат-черниговцев, и свидетельства нижних чинов Курского полка сходятся в том, что «на Печерск», как и к Крупенникову, Мозалевский не попал.

Но Муравьев-Апостол вряд ли мог надеяться на Ренненкампфа в качестве организатора военной помощи восстанию. Он был штабным работником и имел в своем подчинении лишь нескольких офицеров-квартирмейстеров. Обращение Муравьева к Ренненкампфу – в контексте уже начавшегося восстания – выглядит нелогично. Но весьма вероятно, что фамилия эта присутствовала в том послании, которое Трубецкой написал Муравьеву.

Скорее всего, полковник, в прошлом военный дипломат, мыслился Трубецкому в качестве связного между Муравьевым и кем-то в Киеве, в чьем подчинении была реальная военная сила. Судя по происходившим в первые дни 1826 года в Киеве событиям, этим «кем-то» был корпусный командир генерал Щербатов.

* * *

Несмотря на личное мужество двадцатитрехлетнего прапорщика Мозалевского, его миссия в принципе не могла увенчаться успехом. Впоследствии, уже на каторге, он расскажет Горбачевскому, что князь Щербатов, допрашивая его после ареста, заметил: «Я знаю лично С. И. Муравьева, уважаю его и жалею от искреннего сердца, что такой человек должен погибнуть вместе с теми, которые участвовали в его бесполезном предприятии. Очень жалко вас: вы молодой человек и должны также погибнуть».

И при этом «слезы катились у доброго генерала».

Вполне возможно, что корпусный командир вообще отпустил бы прапорщика. Однако Мозалевского опознали оставшиеся верными власти и приехавшие в Киев черниговские офицеры: «Князь Щербатов вместе с Мозалевским вышел в ту комнату, где находились помянутые лица и с ними начальник штаба. Тут начал он спрашивать Мозалевского, к кому он приезжал в Киев и с какими именно поручениями. Мозалевский отвечал:

– Я убежал из восставшего полка с намерением явиться к вашему сиятельству.

– Это несправедливо, – возразил майор Трухин, обращаясь к князю. – Он приехал сюда с поручением от С. Муравьева, но к кому и зачем – я не знаю. Он участвовал в бунте и, вместе с Сухиновым, хотел убить меня, когда я содержался на гауптвахте… Жандармские офицеры говорили, что они были арестованы Мозалевским, стоявшим тогда с мятежниками в карауле, на выезде».

Получив информацию о поисках Мозалевским Крупеникова, Щербатов рапортовал в штаб армии, что в Курском полку нет «майора Крупеникова». А поручик Крупеников «есть один из самых добронравных и верных офицеров, который, будучи, сверх того, обязан семейством, совершенно не заслуживает никакого подозрения, в чем я и ныне удостоверился, призывая его лично к себе». Визит посланца мятежников в Киев князь Щербатов объяснил стремлением Муравьева-Апостола «узнать, нет ли в Киеве беспокойства, и чтобы бросить возмутительный катехизис…».

О том, с Сергеем Муравьевым был связан Ренненкампф, командованию 1-й армии стало известно из одного из многочисленных донесений капитана Сотникова, которое последний отправил из Киева в Могилев уже 2 января 1826 года. Однако в отличие от других упоминавшихся в записках «могилевского шпиона» офицеров Ренненкампфа не арестовали. Роль генерала Щербатова во всей этой истории еще была неясна, сам же по себе полковник никакой угрозы для властей не представлял. Он не командовал солдатами, и можно было не бояться, что его помощь Муравьеву окажется значительной.

Вновь сюжет с Ренненкампфом возник во время следствия лишь в середине апреля 1826 года в связи с показаниями Грохольского. Тогда уже стало ясно, что арестованных по делу о тайных обществах оказалось слишком много. Было решено брать только тех, против кого есть неоспоримые улики. Против Ренненкампфа же таких улик не находилось: Муравьев-Апостол упорно отрицал, казалось бы, бесспорные факты, Бестужев ничего не знал о письме Муравьева к нему, прапорщик Мозалевский не упомянул на следствии фамилию обер-квартирмейстера. Не склонен был сажать в тюрьму подчиненного и князь Щербатов.

Ренненкампфу удалось уйти от уголовной ответственности, он отделался только административной высылкой в кавказскую армию, в «чиновники для особых поручений» при графе Паскевиче-Эриванском.

* * *

В подавлении мятежа на юге 4-й пехотный корпус участия не принял, не пошли против черниговцев и стоявшие в Киеве войсковые части. И здесь позиция Щербатова оказалась принципиальной. «Видя с большим удовольствием в войсках и жителях города Киева настоящую верность и преданность обязанности своей и приверженности к государю императору и, напротив того, беспорядок и потерянную надежду мятежников на дальнейшее с ними сообщество, я принял решительную меру показать всю твердость и доверие к войскам и жителям, и потому твердо положился не трогать с места никаких войск», – рапортовал он главнокомандующему Остен-Сакену уже после поражения восстания.

Единственной частью, получившей от корпусного командира приказ о передислокации, был батальон Муромского пехотного полка. Узнав, что черниговцы покинули Васильков, князь приказал батальону занять город.

Естественно, объяснения Щербатова не могли быть признаны удовлетворительными. Разгневанный начальник штаба 1-й армии генерал Толь писал Красовскому: если бы «тотчас по первому известию о мятеже сделано было форсированное движение к Василькову, то 1-го числа вся горсть пьяных мятежников была бы уничтожена, почти прежде, нежели посланный из Киева нарочный мог прибыть к генерал-лейтенанту Роту, которого войска могли действовать не прежде, как по прошествии трех дней».

Узнав о поведении Щербатова, граф Остен-Сакен «заболел». А выздоровев, написал царю о том, что «князь Щербатов не способен командовать пехотным корпусом, в особенности при затруднительных обстоятельствах; он имеет наивность воображать себя непогрешимым». «Насколько я имел случай быть довольным Ротом, настолько Щербатов, мне кажется, вел себя как баба», – констатировал император Николай I в письме к великому князю Константину.

От наказания Алексея Щербатова спасли эполеты «полного» генерала, слава героя 1812 года и обширные связи при дворе. После непродолжительной опалы его назначили командовать 2-м пехотным корпусом, а 4-й корпус вообще был расформирован.