Печатается по изданию:

Журнал для всех. 1899. № 1. С. 113–114; № 2. С. 187–204; № 3. С. 325–336; № 4. С. 447–460.

Суетливой оживленностью отмечена жизнь верхних слоев столичного русского общества в первую половину прошлого столетия. В то время, как русская провинция еще не просыпалась от своего векового исторического сна, на поверхности столичной жизни непрерывно разыгрывалась шумная и ожесточенная борьба между лицами и партиями. Вглядываясь в эту борьбу, прежде всего поражаешься стремительной быстротой ее неожиданных поворотов. Какая пестрая масса лиц! Какая внезапная смена необычайных жизненных удач и столь же громких падений! Судьба многих деятелей, вынесенных потоком этих событий на авансцену истории, — настоящая сказка, ряд самых фантастических сюрпризов… Мальчишка-пирожник превращается в «полудержавного властелина» для того, чтобы кончить свою блестящую карьеру ссыльным поселенцем в глухом углу Сибири. В безвестном немецком городишке живет в пасторском семействе бедная служанка. Вспыхивает война. Русский царь является в город во главе войска — и пасторская служанка становится первой русской императрицей. Невежественный, но ловкий и красивый конюх тщетно старается пристроиться на русскую службу. Ему хочется получить место в придворном штате жены царевича Алексея Петровича, сына Петра Великого; но план не удается: ему отказано, как человеку слишком низкого происхождения. Проходит несколько лет, и мы встречаем того же конюха первым вельможей русского государства; а спустя еще немного времени, он уже — государственный регент. Младенец, увенчанный императорской короной, не может стеснить его своеволия, и он чувствует себя неограниченным властелином. Но вот однажды ночью под окнами регента раздается бой барабанов, и в спальне появляется какая-то мрачная фигура. Это фельдмаршал… Он пришел арестовать регента. Все решается в несколько минут. Фельдмаршал делается первым министром, а вчерашний регент отправляется в далекое путешествие, отнюдь не входившее в его политические планы: его везут в Сибирь, в город Пелым. Однако через пять лет эти два человека снова встречаются уже не в темной дворцовой спальне, а при дневном свете и на чистом воздухе: бывший регент возвращается из своей ссылки в столицу, а бывшего фельдмаршала везут в Пелым, в ту самую казарму, которую он не так давно велел выстроить для своего врага.

Неужели все это не сказки? Нет, это подлинные исторические факты.

Необычайность всех этих жизненных катастроф, из которых слагалось развитие упомянутой выше партийной борьбы, долго закрывала от глаз исследователей истинное значение этой борьбы, и в ней видели долгое время одно причудливое сцепление всевозможных случайностей, какую-то любопытную, но малопонятную шахеразаду. А так как общим побуждением, заставлявшим всех действующих лиц этих дворцовых переворотов бросаться во взаимную борьбу, было стремление к власти, то отсюда и привыкали смотреть на все эти общественные движения первой половины XVIII века исключительно как на игру единичных ненасытных честолюбий и личных интриг. В настоящее время этот старый взгляд начинает изменяться. Более внимательное изучение эпохи вскрывает и более глубокие корни занимающих нас событий. Шумная борьба отдельных деятелей из-за личных интересов была лишь отражением более глухой, но зато и более глубокой борьбы между различными группами общества из-за интересов сословных. В личной судьбе отдельных борцов было много неожиданного и случайного, но не случайны были те общие жизненные условия, которые открыли им доступ на арену борьбы. И вот, когда мы обратим внимание на эти общие условия, мы перестанем глядеть на историю дворцовых интриг и переворотов прошлого столетия только как на собрание занимательных анекдотов об отдельных лицах; мы увидим в ней одну из поучительных страниц из жизни русского общества.

Предполагая познакомить читателей с судьбою одного из тех людей, которые были выкинуты на поверхность русской жизни поворотами этой борьбы, я и считаю необходимым поэтому бросить сначала взгляд на состав и взаимные отношения различных общественных групп, в среде которых разыгралась его жизненная драма.

Русское общество первой половины прошлого столетия только что пережило знаменательную эпоху реформ. Эти реформы, начавшиеся еще в конце XVII века и завершившиеся в царствование Петра, внесли в течение русской жизни разнообразные изменения. В ряду этих изменений не последнее место занимала перестройка самого состава высшего общественного слоя, русского дворянства. Русское дворянство и после преобразовательной эпохи осталось служилым классом, прикрепленным к вечной обязательной государевой службе, ратной и гражданской. Но если политическое значение этого класса, его отношение к государственной власти оставалось неизменным вплоть до 60-х годов прошлого века, вплоть до издания манифеста о вольности дворянской, то его социальный состав уже к началу второй четверти прошлого века существенно освежился и осложнился. Он отличался весьма значительной пестротой и разнообразием вошедших в него элементов. То были: 1) обломки старинной, еще допетровской боярской знати, 2) пожалованное дворянство, составившееся из лиц, связанных непосредственною личною близостью к царствующим особам или вообще волею счастливого случая включенных по особой царской милости в состав дворянства, 3) заезжие иностранцы, присосавшиеся к русской службе при помощи различных политических и придворных интриг и, наконец, 4) так называемое рядовое шляхетство, создание петровской «Табели о рангах», предоставившей возможность каждому достигать дворянства последовательным прохождением различных чиновных степеней.

Достаточно перечислить названные слои дворянского класса, чтобы тотчас понять, как мало солидарности и как много розни могло быть порождено от их взаимного соприкосновения. Что общего могло быть у этих групп? Разве только то, что как раз и помешало им мирно игнорировать друг друга: стремление к власти. Все остальное: социальные интересы, политические идеалы, мотивы и средства борьбы во имя этих интересов и идеалов — все должно было явиться различным. В самом деле, на что опирались притязания каждой из этих групп? Потомки допетровской аристократии опирались на исконную традицию русского боярства, которое привыкло делить со своим верховным вождем труды государственного строения.

Рядовое шляхетство, детище «Табели о рангах», опиралось на личную выслугу; пожалованные дворяне как русские, так и заезжие иностранцы, одинаково не были связаны ни историческими преданиями, ни медленной трудовой служебной карьерой; это были люди без прошлого, люди «случая», как говорили в прошлом веке, люди быстрых и блестящих карьер и столь же внезапных паданий. Их притязания опирались просто на веру в личным талант и личную удачу.

Познакомимся поближе с указанными общественными слоями и общим характером их взаимных отношений.

Родовитые потомки допетровского боярства, все эта Долгорукие, Голицыны и т. п., испытав на себе влияние преобразовательной эпохи, тем не менее, сохранили многие типичные черты поздних потомков старинной наследственной аристократии. Они являлись бережливыми хранителями исконных преданий. Они готовы были приспособить эти предания к требованиям нового века. Но они не могли поступиться их сущностью, их основным содержанием. Старая боярская знать издавна привыкла делить с носителем верховной власти труды государственного управления в форме участия в государевой Думе, в форме так называемого думного сидения. Что отворяло перед служилым человеком Древней Руси двери государевой Думы? Во-первых, порода, во-вторых, государево назначенье. Думный чин жаловали или, как говорилось тогда, «думу сказывали» по постановлению государя; но государь в своих назначениях сообразовался с местническими отношениями и с родовитостью происхождения. Государь делал выбор, но уже из готового материала, известных родовитых фамилий; а материал для его выбора подготовлялся местническими счетами. Сущность местничества состояла, как известно, в необходимости совпадения служебного старшинства с родовым старшинством служилых фамилий. Местнические правила не ограничивали формально свободу государевых назначений. Но, как обычай века, вошедший в плоть и кровь всего тогдашнего общества, они неизбежно подчиняли себе и самого государя, который по своему личному убеждению нашел бы странным и неестественным нарушить местнический распорядок, входивший неизменным элементом в обычное течение московской жизни. И вот почему государь постоянно руководился местническими счетами при своих назначениях, и ют почему в Думе обыкновенно сидели члены только тех знатных фамилий, которым принадлежало старшинство по их породе. Так формировался постепенно наследственный, замкнутый слой думных фамилий, тех, «которые в Думе живут». Плотной стеной они окружали трон. Непосредственное участие в верховном руководительстве государственною жизнью сделалось их фамильным преданием, основной чертой их политического существования. Не стоять у кормила власти значило в их глазах умереть политическою смертью. С легкой руки подьячего Котошихина, писателя XVII века, описавшего состояние России в царствование Алексея Михайловича, утвердился несколько пренебрежительный, иронический взгляд на политическое значение боярской Думы в системе управления Московским государством. При слове «думные дворяне» нам тотчас рисуются описанные Котошнхиным молчаливые фигуры бородатых думцев, которые неподвижно сидят, «брады свои уставя». Однако, как доказано проф. Ключевским в его специальном труде о боярской Думе Древней Руси, названному месту котошихинского описания посчастливилось совершенно незаслуженно. Нарисованная им картина думского заседания — злая сатирическая выходка, а не точное воспроизведение нормального хода деятельности Думы. Мы знаем из других источников, что в Думе бывали оживленные прения, шумные споры. Сам коронованный председатель Думы должен был иногда выносить от своих советников «встречу», т. е. возражения. Исторические документы характеризуют подчас ход думных заседаний, как «брань велию, и крик и шум велик, и речи многие во всех боярах, и слова многие бранные»; бояре возражали энергично, «с великим шумом, невежеством и возношением».

Мы поймем этот оживленный характер деятельности Думы, если припомним, в чем заключалась эта деятельность. Арена ее была весьма обширна, значение ее весьма высоко. «Боярская дума, — говорит проф. Ключевский, — была учреждением, привыкшим действовать только при государе и с ним вместе. Действительно, давний обычай неразрывно связал обе эти политические силы, и они не умели действовать друг без друга, срослись одна с другой, как части одного органического целого… Пространство деятельности Думы совпадало с пределами государственной верховной власти, потому что последняя действовала вместе с первой и через первую» (Ключевский В. О. «Боярская Дума Древней Руси». Стр. 441–442). На почве этой-то многолетней практики непосредственного участия в верховном руководительстве политической жизнью страны, на почве этих наследственных правительственных навыков и стремлений и выросли притязания высшей служилой аристократии XVII-начала XVIII веков. Начиная с конца XVII века, жизнь готовила этому классу жестокие удары и разочарования. Но его представители не хотели сдаться без боя тем новым общественным элементам, которые, просачиваясь снизу в среду дворянства, все более и более оттесняли их с прежней позиции. Во второй четверти XVIII века они проявили было попытки вернуть себе утраченную руководящую роль. Но этим попыткам не суждено было осуществиться.

С начала XVIII века бок о бок с родовитой знатью начинает вырастать новое дворянство, возникшее без всякого отношения к старинному началу породы, родовитости, дворянство чиновное и дворянство пожалованное. Оба эти слоя не имели ничего общего со старинной боярской знатью, но, в свою очередь, они существенно разнились и друг от друга. Чиновное дворянство, создание табели о рангах, тоже складывалось мало-помалу в определенный слой, объединенный общими преданиями, хотя эти предания имели совершенно иной колорит, отличный от господствующих понятий и притязаний родовитой знати. Напротив того, пожалованное дворянство представляло собой совершенно случайный набор ничем не связанных между собою лиц. Оно составлялось путем отдельных, внезапных и блестящих карьер. Человек делался дворянином экспромтом, из вчерашнего конюха. Творение прихотливого и разнообразного случая, — эти разнокалиберные выходцы из недр низшей массы не могли сплотиться в сомкнутый общественный слой, создать в своей среде корпоративные объединительные связи, подобные тем, какие в среде старинной знати составляла порода, а в среде нового чиновного дворянства — продолжительная школа личной выслуги.

Было и другое различие между чиновным и пожалованным дворянством. Чиновное дворянство исподволь подтачивало руководящую позицию старинной знати, напирая на нее снизу постепенным ростом своей численности и постепенным расширением своих служебных успехов. Напротив того, внезапное возвышение представителей пожалованного дворянства сразу расстраивало сомкнутые ряды старинной знати, оттесняя их на задний план от старых, насиженных мест у ступеней трона. В самом деле, кто попадал в дворянство путем пожалования? Лучше спросить, кто только не попадал туда этим путем! Петровские птенцы были первообразом этих внезапно выдвигавшихся к трону детей случайного счастья. Кого же мы здесь встречаем? Бывшего пирожника Меншикова, безвестного раньше еврея Шафирова, сына лютеранского кистера Ягужинского, бывшего юнгу португальского купеческого корабля Девьера и т. п. Единственный мотив их возвышения на первостепенные государственные посты — личная связь с царем; а при Петре единственною личною связью с царем могли быть служебная годность и личный талант. При преемниках и особенно преемницах Петра демократизация высших слоев общества, освежение их состава новыми элементами получает еще более широкое развитие. Особенно много случаев пожалования дворянством наблюдается в женские царствования прошлого века. Пожалование дворянством было узаконено еще петровской табелью о рангах (§ 16); но первый случай практического применения этого параграфа табели происходит при Екатерине I в 1726 г., когда тульский крестьянин Акинфий Никитич Демидов получил диплом на потомственное дворянство. При Елизавете и Екатерине II такие пожалования становятся заурядным явлением. В 1741 г. Елизавета вписала в дворянскую книгу всех унтер-офицеров, капралов и рядовых Преображенской роты гренадерского полка. Это была отплата за корону, которую Елизавета получила, как известно, при помощи гвардии. На следующий год встречаем другой типичный пример подобных пожалований. Новый потомственный дворянин назывался Никита Андрианович Возжинский. Это был конюх императрицы Анны Иоанновны, служивший при дворе Елизаветы, когда она была еще великой княжной. Он и фамилию получил вместе с дворянством от вожжей, так как он правил лошадьми придворных экипажей. Екатерина II как-то в разговоре со своим секретарем Храповицким подтрунила над худородностью Елизаветинского двора. «Что это был за придворный штат? — говорила она. — Разумовский был из певчих, Сивере из лакеев»… Но сама Екатерина поступала совершенно так же. Позднее она как-то сказала тому же Храповицкому: «Больше ли я разжаловала, нежели пожаловала в дворяне?» Чтобы ярче представить, с какой легкостью и какими неожиданными путям расширялась сфера пожалованного дворянства, приведу еще один мелкий, но характерный факт. Екатерина пожаловала дворянством семилетнего младенца Александра Маркова по поводу того, что для прививки оспы императрице оспа была взята от этого младенца. Так этот новоявленный дворянин и пошел гулять по свету с прозванием «Оспенный».

Разрастание пожалованного дворянства осадило много горечи на душе разных Голицыных и Долгоруких. Люди, вынесенные случаем на общественную поверхность, действительно, сильно осложнили своим появлением течение жизни в высших слоях общества. Свободные от каких бы то ни было корпоративных связей, каждый из них тем настойчивее отстаивал свое личное возвышение, карабкаясь на вершину общественной лестницы, самостоятельно ткал паутину своих интриг, не щадя никого и ничего, что встречалось на пути его успехов. Если обломки родовитой знати представляли печальное зрелище людей, переживших самих себя, то толпа этих детей фавора нередко была способна произвести удручительное впечатление авантюристов, самозванно выдававших себя за государственных деятелей. Те и другие занимали высшие ступени общественной лестницы. Разумеется, то не было мирное соседство. Напротив, между ними Развивались обостреннейшие отношения. И родовая знать, как остаток уже отжившего строя, должна была переносить в разгару этой вражды много тяжелых разочарований.

Красноречивым выразителем ее заветные идеалов в половине столетия явился известный историк прошлого века кн. Щербатов. На его долю выпала неблагодарная роль проповедовать среди обновляющегося общества воскрешение давно разрушенной старины. Любопытно следить, какою горечью звучат его слова, как только он касается возвышения новых дворян из среды плебеев. Вот что он пишет, например, в своем известном памфлете «О повреждении нравов в России» о временах военной диктатуры Меншикова: «Упала древняя гордость дворянская, видя себя управляемая мужем, из подлости происшедшим, а место ея — раболепство к сему вельможе, могущему все». И действительно, люди «случая» не думали щадить угасавшей аристократии. Они проявляли свое фактическое превосходство без всякой сдержки. Недаром любимица Елизаветы Петровны графиня Шувалова служила, бывало, благодарственные молебны, когда ее муж, знаменитый граф Петр Иванович Шувалов, возвращался с охоты Разумовского не высеченный батожьем. Престиж родовой знати быстро разрушался. Тот же Щербатов в упомянутом уже памфлете с негодованием отмечает, что в числе шести шутов императрицы Анны Иоанновны были между прочим князья Голицын и Волконский и граф Апраксин.

Все это факты, свидетельствующие одновременно о торжестве новой случайной знати и об упадке родовой старой знати. Обломки последней частью постепенно вымерли, частью постепенно растворились в сменившей их новой аристократии и слились с ней в один общий слой. Но такой результат был достигнут лишь в конце острой и ожесточенной борьбы, которая и проходит красной нитью в истории вершин нашего общества первой половины прошлого столетия.

В стороне от обоих этих слоев стояло чиновное дворянство, исключительно опиравшееся в своем возвышении на служебную заслугу. Дворянство, опиравшееся на породу, и дворянство, опиравшееся на фавор, смертельно враждуя между собой, в то же время одинаково противопоставляли себя этому второстепенному слою скромного рядового дворянства. По отношению к этому рядовому дворянству оба высших слоя объединяли себя под общим наименованием «знатного шляхетства». Со своей стороны, рядовое дворянство противопоставляло себя этому «знатному шляхетству» под скромным именем «шляхетства подлого». Хотя рост государственного значения этого второстепенного слоя подвигался с меньшей быстротой и меньшим шумом, чем отдельные карьеры вельможных авантюристов, тем не менее рядовое, чиновное дворянство являлось в глазах родовитой знати не менее опасным конкурентом в борьбе за руководящую роль в политической жизни страны. Тот же самый Щербатов, поклонник древнего боярства, ведя литературную войну со слоем фаворитов, являлся страстным противником и дворянства чиновного. Он говорил, что приобретение дворянства через получение чина «уподляет дворянские роды, затмевает их преимущества». Взаимная рознь родовитого и чиновного дворянства в весьма любопытной форме вскрылась и в занятиях знаменитой комиссии, созванной в 1767 г. Екатериной II из выбранных от всего общества представителей для обсуждения проекта нового государственного уложения. В числе прочих предметов в этой комиссии был поднят и вопрос о приобретении дворянства чином. Этот вопрос вызвал продолжительные и горячие прения. Многочисленные ораторы той и другой партий выставили в защиту своих воззрений целый ряд разнообразных доводов, скрывая под их обилием свои истинные мотивы. Так, представители родовитого дворянства, отстаивая родовитость, как единственный законный источник дворянской чести, ссылались и на историю — старались доказать, что Петр установил получение дворянства чином лишь временно, по случаю шведской войны, — и на соображения практического свойства — одни потомственные дворяне, говорили они, могут быть хорошо обучены для пользы службы, — и даже на своеобразно понятую теорию наследственности — чин, утверждали они, свидетельствует лишь об исправности человека, но добродетель обеспечивается одним благородным происхождением. Все это было высказываемо с большой горячностью и апломбом. Но, как только вожак партии кн. Щербатов в эффектной речи попытался подвести итог всем доводам своей партии, тотчас всплыл наружу главный и основной мотив полемики — мотив сословной исключительности. Кн. Щербатов начал с принципа общественной справедливости, утверждая, что дворянская честь должна увенчивать всякие истинные заслуги, где бы они ни проявились; но тотчас же вслед за тем начал доказывать, что практически только в среде людей древней благородной крови могут проявиться такие заслуги. Представители чиновного дворянства, отражая удар таким же длинным рядом доводов, в свою очередь, с особенным рвением нападали именно на понятие о какой-то «особой родовитой дворянской чести». «В отечестве подлого не должно быть никого», — вот что отвечали они на красноречие кн. Щербатова.

Итак, пестрота социального состава высшего класса тогдашнего общества — вот что было коренным источником, основной почвой наблюдаемых нами в первую половину прошлого века общественных брожений. Благодаря различию своего исторического прошлого, различные слои, из которых слагался этот класс, представляли собой три совершенно разнородных мира понятий и интересов. Поставленные бок о бок на поверхности общества эти три разнородных мира превратились скоро в три враждебных лагеря. Вот почему мы глубоко ошибемся, если будем смотреть на события столичной жизни прошлого века только как на борьбу отдельных честолюбцев; в то же время это была социальная борьба между различными общественными слоями. Одно обстоятельство еще более осложнило эту и без того весьма запутанную борьбу. В состав знакомого уже нам слоя пожалованного дворянства, людей «случая» и «фавора», наряду с лицами русского происхождения проникло немало и заезжих иностранцев. Были периоды, когда иностранцы выступали даже на первый план, захватывали исключительное, первенствующее положение в государственном управлении и ознаменовывали свой успех жестоким гонением выдающихся представителей других партий. Так было в царствование Анны Иоанновны, в период господства Бирона. Это придавало социальной борьбе национальную окраску и сообщало еще более жгучий характер взаимным столкновениям.

Такова была та вулканическая почва, на которой разыгрался знаменательный ряд отдельных жизненных драм. Борьба различных общественных слоев требовала своих героев и своих жертв. Нам предстоит познакомиться в дальнейшем изложении с судьбою человека, которому последовательно пришлось сделаться как ее героем, так и ее жертвой.

 

I

«ПТЕНЕЦ ПЕТРА ВЕЛИКОГО»

Главным пособием для биографических сведений о Волынском при составлении настоящего очерка послужило исследование проф. Корсакова [76]Корсаков Дмитрий Александрович (1843–1919) — русский историк.
 «Артемий Петрович Волынский». Древняя и Новая Россия. 1876–1877 гг.

Шло последнее десятилетие XVII века. Россия вступала в новый период своей истории. Старина отживала. Важные преобразования, давно уже стучавшиеся в двери русской жизни, все настойчивее выступали на первый план. Лучшие люди эпохи, ясно понимавшие главные государственные недуги современной им России, громко твердили о необходимости поучиться уму-разуму у западноевропейских народов, пересадить на Русь достойные подражания образцы иноземных порядков и учреждений. Эти речи не проходили бесследно. На каждом шагу, во всех областях жизни кипела острая борьба старого с новым. Уже со второй половины царствования Алексея Михайловича ряд важных нововведений проникает и в порядки государственного управления, и в строй общественной жизни. Мало-помалу преобразовывается русское войско. Иноземные офицеры обучают русских солдат усовершенствованным хитростям военного искусства: ко второй половине XVII века в составе русского войска насчитывается уже 4 иноземных генерала, до сотни иноземных полковников и множество иноземных офицеров. Перестраивается податная система, начинается усиленное распространение казенных горных и иных заводов с целью разработки естественных богатств страны. Все эти нововведения вызывались все более и более оживленными связями с образованным Западом. Влияние этих связей шло затем и еще дальше, начало налагать свою печать на весь жизненный склад, на всю житейскую обстановку захваченных ими кругов общества. В патриархальный церемонно-чинный обиход старого русского дома врывались новые, свежие струи, пред напором которых начинала понемногу тускнеть живая сила прадедовского предания. Намечались новые интересы, вкусы и запросы. Царь и ближайшие к царской особе придворные круги шли впереди этого нового движения. Сам внешний вид дворцовых хором заметно менялся.

Дворец прифрантился и разукрасился. Стенная живопись царских покоев оживилась рядом совершенно новых сюжетов. Среди старинных библейских и исторических изображений появились на стенах дворца портреты с натуры: «парсуны с живства», пейзажи — «ленчафгы и проспективные картины» и бытовые сцены. Помимо художественных изображений дворец украсился и еще более неслыханной новинкой: в простенках появились зеркала в виде нынешних киотов. Впрочем, даже такие любители западных новинок, как царь Алексей Михайлович, не без внутреннего смущения решались украшать зеркалами свои комнаты: повешенное на стену зеркало стыдливо задергивалось тафтой. Вперемежку с дедовскими скамейками во дворце виднелась уже и новая мебель: стулья и кресла. При царских выездах пускались в ход новомодные экипажи: немецкие бархатные кареты и полукареты с хрустальными дверцами.

От дворца не отставали и некоторые частные дома. Так, например, дом князя Василия Голицына был поставлен совершенно на иноземную ногу. Великолепное убранство его внутренних покоев свидетельствовало о сильно развитых умственных интересах и художественных вкусах хозяина. Потолок главного покоя был изукрашен астрономическими изображениями: в середине блестело вызолоченное сусальным золотом солнце с лучами, вокруг которого виднелись «писанные живописью беги небесные с зодиями и с планеты», с другой стороны потолка на посетителей смотрел посеребренный месяц. Грузное паникадило из белой кости свешивалось с потолка на трех железных прутах. Стены во всех комнатах были увешаны зеркалами в черепаховых рамах, портретами царей Ивана Грозного, Федора, Михаила, Алексея, «немецкими печатными землемерными чертежами», множеством часов в разнообразных футлярах из черепахи, ножи и китового уса. Бархатные стулья и кресла, громадная ореховая кровать, вся убранная зеркальцами, резными фигурами людей и птиц, составляли комнатную обмеблировку; столы были уставлены затейливыми шкатулками, янтарными чернильницами, замысловатыми статуэтками; на одном из них, например, стояли «три фигуры немецкие ореховые, у них в срединах трубки стеклянные, на них по мишени медной, на мишенях вырезаны немецкие слова, а под трубками в стеклянных чашках ртуть». Не только любовь к комфорту и внешнему блеску сквозила во всем этом пышном убранстве голицынских хором; в изукрашенных хоромах помещалась объемистая библиотека, нередко слышалась изощренная латинская речь. В библиотеке Голицына мы встречаем весьма разнообразный подбор книг, свидетельствующий о разносторонности интересов хозяина: здесь, наряду со старинными русскими летописцами, с каким-то конским лечебником, находились польские и латинские грамматики, иностранные календари, немецкие и голландские сочинения о воинском деле, о строении комедии, о землемерах, об иноземных правах и законах, описание рыб и зверей, исторические сочинения и т. д. Один иностранный посланник так передает свои впечатления от первого визита в дом князя Голицына: «Я думал, что нахожусь при дворе какого-нибудь итальянского государя. Разговор шел на латинском языке обо всем, что происходило важного тогда в Европе. Голицын хотел знать мое мнение о войне, которую император и столько других государей вели против Франции, особенно об английской революции». Князь Голицын не был для своего времени единичным явлением. Нам известен ряд других московских бояр, вступивших на тот же путь увлечения новинками западной культуры. Боярин Никита Иванович Романов был такой охотник до иноземных обычаев, что даже возбудил этим против себя гнев патриарха Никона. Однажды Никита Иванович вздумал одеть всех своих слуг в ливреи иностранного покроя. Патриарх не вытерпел, попросил у боярина прислать ему иноземные ливреи якобы на образец для верхнего платья патриарших служек, да и изрезал их все в куски. Боярин Матвеев подобно Голицыну любил украшать свои комнаты картинами иностранного письма и деятельно занимался собиранием книг светского, преимущественно исторического, содержания. Наконец, ярым западником, неустанно проповедовавшим необходимость «выучки у иноземцев», является и такой выдающийся дипломат и государственный деятель времен Алексея Михайловича, каким был Ордин-Нащокин. Царь Алексей Михайлович часто говаривал в похвалу Ордину-Нащокину: «Он немецкое дело и немецкие нравы знает». А сами иностранцы, посещавшие Москву, называли его не иначе, как «умным подражателем наших обычаев». И действительно, ссылка на «чужие, иноземные страны» служила в его глазах самым сильным доводом всякий раз, когда он настаивал на каком-нибудь важном государственном нововведении. Заключая в качестве посла договор с Швецией, он не преминул выговорить в числе других статей и свободный проезд в Московское государство докторов и мастеровых всякого рода. В домашнем обиходе он смело отбрасывал в сторону слепое соблюдение обременительных старых обычаев. Один из иностранных посетителей его дома с признательностью упоминает в своих записках о том, как Нащокину уволил его и его спутников от местного обычая непременно за каждым званым обедом напиваться допьяна. Конечно, все эти люди представляли собой образованное, передовое меньшинство, но это меньшинство отнюдь уже не тонуло бесследно в общей массе. Старый жизненный строй успел обветшать и подгнить. Он еще держался кое-как по привычке, по преданию, по недостатку смелого почина; но дни его безусловного господства были сочтены. Новые побеги зеленелись на его поверхности.

Начавшаяся при Алексее Михайловиче частичная перестройка и государственных учреждений, и общественных обычаев безостановочно подвигалась вперед. Этого движения уже не могли остановить личные вкусы отдельных деятелей. Преемник Алексея, царь Федор Алексеевич, слабый и болезненный, не был в состоянии поддерживать личным содействием горячей преобразовательной работы, а между тем его кратковременное царствование полно важных преобразований, подготовлявших будущие реформы Петра. Преобразования напрашивались сами собой, неизбежно вытекали из назревших жизненных потребностей. Как неотразимо сильна была власть обстоятельств, толкавших Русь на новую, неизведанную дорогу, особенно ярко видно на примере одного из самых крупных преобразований в царствование Федора Алексеевича. В 1681 году созвано было совещание служилых людей под председательством известного уже нам кн. В. Голицына для того, чтобы обдумать возможные меры «как прежнее воинское устроение переменить на лучшее, чтобы иметь против неприятелей пристойную осторожность и охранение». Начали обсуждать предложенный вопрос и — чем же кончили? Кончили знаменитым решением истребить, уничтожить «богоненавистное, братоненавистное, любовь отгоняющее местничество», как главное зло, сеющее рознь и вражду в ратных рядах и отнимающее у русских войск счастье победы. Созывая совещание, правительство и не думало проводить такой важной меры. Предполагали просто-напросто улучшить технику военного строя. Но лишь только открылись совещания, возбужденный вопрос тотчас же принял более широкую постановку, и в результате как бы само собой рухнуло одно из самых характерных, старинных учреждений древнерусской жизни. В передних дворцовых сенях наложили целую гору старых «разрядных книг», в которых были записаны местнические дела, и громадный костер быстро пожрал эти любопытнейшие памятники древнерусского быта.

В это-то знаменательное время, когда лучшие люди переживали неотразимые порывы к новому знанию, к животворному обновлению старого быта, подрастал будущий Преобразователь. Мы только что видели, что преобразования, в сущности, начались еще задолго до выступления Петра на сцену истории. Петру предстояло лишь дать новый могучий толчок пробуждавшимся в обществе запросам. К началу 90-х годов XVII века семнадцатилетний Петр, покинув забавы детства, быстро расчистил себе путь к власти. Препятствия, вставшие перед Петром, были свержены в два-три удара. Правда, Петр не остановился при этом перед жестокостями и насилиями. К 1689 году главные враги были устранены: властная соперница Петра, его сестра Софья, сидела под замком в монастырской келье, ее ближайшие пособники Голицыны томились в ссылке, Шакловитый был казнен. Петр взял в свои руки бразды правления. Теперь открывался широкий простор развитию преобразовательных начинаний. Молодой царь горел нетерпением, жаждой знания и работы. Отец Петра, Алексей Михайлович, все время осторожно балансировал между старыми заветами и заманчивыми новшествами; вешал у себя во дворце заморскую новинку, но не прочь был прикрыть ее тафтой от нескромного взгляда. Петр круто и смело повернул на новый путь, вложил в преобразовательную работу все силы своей властолюбивой, страстной, не терпящей противоречий натуры. В 1697 году царь уехал за границу, а через два года, по его возвращении, Москву облетела молва, передававшаяся из уст в уста с волнением, негодованием и ужасом: на первом же приеме после заграничной поездки царь изрезал ножницами пушистые боярские бороды. Борода была символом патриархальной старины. Этой старине теперь объявлялась с высоты трона открытая, беспощадная борьба. Как взволновалось общество! Какие гневные споры поднялись повсюду: и в боярских хоромах, и на торговой площади, и на какой-нибудь грязной портомойне!

В это горячее время среди общего возбуждения в одной богатой, родовитой московской семье — Салтыковых — подрастал мальчик, которому судьба назначила в будущем сыграть громкую роль в борьбе сторонников старого и нового направления. Звали его Артемий Волынский. Нам известно очень немногое о детской жизни героя нашего очерка. Отец его, Петр Артемьевич, служилый человек средней руки, подобно всем людям своего звания, проводил всю жизнь в постоянных служебных посылках и переездах. Походное существование не благоприятствовало правильному воспитанию ребенка, а семейная обстановка еще более отягчала положение маленького Артемия. Петр Артемьевич был женат дважды, и вторая жена его оказалась для Артемия сварливой и капризной мачехой. Волынский впоследствии отзывался о ней, как о женщине «непотребного состояния». Все эти обстоятельства заставили отца Волынского подумать о том, как бы пристроить сына где-нибудь на стороне, и Артемий рано был оторван от родительского крова. Искать покровительства сильных и богатых родственников было распространенным обычаем того времени, в каждом знатном доме ютилась тогда масса «домочадцев», приживальщиков, составлявших как бы свиту видного, родовитого боярина. Артемий был отдан в дом дальних родственников Петра Артемьевича — Салтыковых. Так, с самых ранних лет жизни судьба бросила Волынского в такую среду, где скрещивались два противоположных направления века: дом Салтыковых хранил еще чванливый боярский склад жизни XVII столетия, но все же новые преобразовательные веяния коснулись и этого старинного боярского гнезда. Недаром сам глава дома Семен Андреевич Салтыков ездил по приказу Петра в Голландию для обучения морскому делу. И кто знает, не послужили ли вынесенные из дома Салтыковых далекие впечатления детства главной основой будущего миросозерцания Волынского? Не им ли обязан Волынский своим стремлением к здравой, разумной середине между крайностями подражания западным новинкам и слепой любви к бородатой старине? Как увидим, Волынский не чуждался западной науки, западной культуры, напротив, пытливо стремился проникнуть в ее тайны; но он умел мирить в своем сознании высокую оценку преимуществ Запада с чувством уважения к тем национальным преданиям, которые он считал разумными и плодотворными.

С достижением 15-летнего возраста началась служебная карьера Волынского. В 1704 г. его записали солдатом в драгунский полк, а через семь лет мы уже находим его в настоящем вихре всевозможных ответственных поручений. Начиналось горячее время. Вернувшись из заграничной поездки и приступив к внутренним преобразованиям, Петр не мирился с последовательной, постепенной разработкой отдельных вопросов. Поспешно, лихорадочно хватался он сразу за все, что подворачивалось под руку. Правда, сами обстоятельства слагались так, что не оставляли возможности для мирной работы. Грозные тучи заволокли политический горизонт. Тянулась великая Северная война. Внутренние преобразования приходилось проводить впопыхах, под постоянной опасностью неприятельского вторжения. Между тем дела было много, людей было мало. А Петр не хотел упустить из виду ни одного вопроса, ни одного начинания, которое сулило в будущем добрые плоды. Закипела напряженная деятельность. Как из рога изобилия, сыпятся всевозможные царские указы, иногда в двух-трех строчках ребром ставящие важнейшие государственные вопросы. Царь неудержимо носится по всему государству, вечно скачет то туда, то сюда, не брезгует никакой работой, все сам осматривает и направляет, всех торопит, ободряет, бранит, быстро чередуя царскую ласку с внезапным угощением знаменитой дубинкой. Случайные встречи добавляют ему ближайших сотрудников. Правильно и равномерно распределяет работу между отдельными лицами сообразно их личным наклонностям — нет времени, да и людей для того не хватает. Быстро заметив на ходу, между делом, способного человека, царь тотчас втягивает его в водоворот своей рабочей горячки. «Птенцы Петра» должны были трудиться по его образу и подобию. Каждый из них ежеминутно должен был быть готов к самым неожиданным поручениям. Кто отважнее бросался на какую угодно работу, тот ближе был сердцу царя. Волынскому не пришлось встать в первые ряды царских сотрудников. Но все петровское царствование он прожил жизнью настоящего петровского птенца: в краткое время изведал неожиданнейшие повороты судьбы, быстрыми перелетами исколесил Россию от Петербурга до дальней Персии, испытал царскую милость и в заключение не избегнул-таки и собственноручной царской «науки».

В начале 1711 г. Волынский выехал из Петербурга в Киев со скромным поручением от Меншикова передать киевскому губернатору князю Д. М. Голицыну указ о переменах в обмундировании некоторой части войск. На юге Волынского ждали важные события. То был год несчастного Прутского похода, повергшего в страшную опасность и самого Петра, и Россию. Во время мирных переговоров с Турцией на долю Волынского выпадает тревожная обязанность курьера. Крадучись, хоронясь от шведских разъездов, переезжает Волынский взад и вперед турецкую границу, перевозя из русской военной квартиры в турецкий обоз письма и крупные денежные суммы. То была первая ответственная служба, и Волынский сумел обратить на себя внимание ее удачным выполнением. Волынского заметили, и с этих пор его служебная карьера быстро идет в гору. Опасности и почести растут друг за другом. Как испытанный, надежный курьер, Волынский съездил затем уже к самому царю в Карлсбад, где тогда лечился Петр, для словесного доклада о ходе переговоров. Из Карлсбада через Киев Волынский отправляется в Константинополь, и скоро мы застаем его там узником Семибашенного замка. Турция не признавала неприкосновенности иноземных послов, и не один русский дипломат изведал прелесть уединения в турецкой тюрьме. Пришлось и Волынскому включить этот опыт в разнообразный репертуар своих приключений. Он протомился в турецкой неволе до окончательного заключения мира России с Турцией в 1713 году. Зато теперь ему выпало на долю доставить царю мирный трактат. Дипломатическая служба в Турции создала Волынскому репутацию человека, опытного в обращении с восточными министрами, и Петр не преминул использовать эту способность нового слуги. За радостную весть о мире Волынский получил от царя чин подполковника, а вскоре вслед затем и новое важное дипломатическое поручение в Персию. На этот раз Волынский выезжал из Петербурга при другой обстановке, не скромным курьером, а полномочным послом от русского императора к одному из могущественнейших государей азиатского востока. Громадная свита сопровождала Волынского: несколько ученых иностранцев — француз, немец и англичанин в качестве секретарей посольства, священник, множество офицеров, чиновников и служителей. В Москве к посольству примкнули пять «молодых робят» латинской школы, которых взяли в Персию для изучения языков турецкого, арабского и персидского. Посольство направилось к Казани, чтобы спуститься потом к Каспийскому морю вниз по Волге.

4 июня 1716 г. восемь гребных судов отвалило от казанской пристани с посольством Волынского в сопровождении солдат Казанского полка. В Самаре переменили гребцов и через месяц с небольшим — 13 июля прибыли в Астрахань. Оттуда началось долгое плавание по Каспийскому морю. Лишь в конце августа три больших парусных судна, вооруженные пушками, доставили Волынского и его свиту к персидскому берегу. Здесь предстояла новая пересадка. Впереди оставалась самая продолжительная и тяжелая часть путешествия. Длинный караван лошадей, верблюдов, мулов медленно понес путников в глубь Персии. Около полугода длилось это странствование от Каспийского побережья до столицы шаха — Испагани. Не всем удалось добраться до окончательной цели. Зимние стужи, невыносимые летние жары, болезни, порождаемые непривычным климатом, унесли в могилу многих спутников Волынского.

Каких только превращений не доводилось испытать на своем веку государственному деятелю петровской школы! Скромный курьер превращался в ответственного дипломата, а дипломат неожиданно попадал в положение исследователя малоизвестных внеевропейских стран. Действительно, дипломатическая поездка Волынского явилась настоящей географической экспедицией. Волынский хорошо воспользовался обильным досугом во время медленного движения каравана и продолжительных остановок в важнейших городах, лежавших на пути. Ничто не ускользало от его пристального наблюдения. Результаты наблюдений заносились в походный журнал, который должен был послужить материалом для составления обстоятельных донесений государю. Подробное изучение Персии в торговом и политическом отношениях и составляло, в сущности, главную цель посольства Волынского. В инструкции, которую он получил от царя перед отправлением из Петербурга, на первом плане стояло требование — рассмотреть неприметно для персиян географическое положение Персии применительно к торговым выгодам, расположение ее внутренних водных путей, определить численность армянских христиан, живущих в Персии, и стараться расположить их в пользу России, наконец, выяснить характер политических отношений Персии и Турции. Во всех этих предписаниях ясно сквозила конечная, отдаленная цель, рисовавшаяся царю: Персия интересовала Петра как возможный в будущем опорный пункт торгового и политического влияния России на азиатском востоке. Неторопливо подвигаясь в глубь персидских провинций, Волынский заводил связи с местным населением и все накапливал запас наблюдений по заданной Петром программе.

Так, медлительность пути не только не вредила успеху его служебного поручения, но напротив, как раз входила в его планы. Наконец, перед путешественниками открылись стены Испагани, столицы шаха. 14 марта 1717 г. посольство торжественно въехало в Испагань, с трудом прокладывая себе путь среди густой толпы любопытствующего народа. Принимая послов, шах старался ослепить их сказочной роскошью своего двора. Но внешний блеск не обманул наблюдательного Волынского. Он вывез из Персии крайне неблагоприятные для персидского могущества впечатления. «Бог ведет к падению сию корону», — таково было его общее заключение. В управлении царит хаос, шах служит слепой игрушкой в руках приближенных, ежеминутно готовы вспыхнуть внутренние смуты. Все это, по мнению Волынского, открывает заманчивые перспективы для русского влияния на востоке и начнись война с Персией, можно было бы — мечтает он — «великую ее часть к России присовокупить без труда». Переговоры Волынского с персидским правительством увенчались блистательным успехом: с Персией был заключен договор, по которому русские купцы получали право свободной торговли во всех персидских провинциях. Первого сентября 1717 г. Волынский двинулся в обратный путь и через десять месяцев достиг Астрахани. Здесь он остановился на продолжительное время для составления доклада царю о положении Астраханского края. Этому докладу суждено было сыграть, как увидим, немаловажную роль в дальнейшей судьбе Волынского. Ровно через год после выезда из Испагани в начале сентября 1718 г. Волынский покинул Астрахань, до Саратова дотянулся по Волге бечевником, в Саратове пересел в сани и стрелой помчался в Петербург, куда и прискакал 30 декабря 1718 года, по пути жестоко избив палками и истоптав ногами коменданта города Петровска за поставку недостаточного количества подвод. До последней черты остался верен птенец Петра Великого заветам своего учителя…

С жадным вниманием выслушал Петр донесения Волынского. Аудиенция имела важные результаты как для русской политики на восточной окраине империи, так и для самого Волынского. Каспийское море привлекло к себе внимание царя, как торговая дорога в Персию и еще более далекую Индию; из Петербурга были посланы офицеры для изучения и описания моря; а Волынский, награжденный чином генерал-адъютанта, был назначен губернатором вновь образованной Астраханской губернии.

 

II

ВОЕВОДЫ И ГУБЕРНАТОРЫ

До Петра I в Московском государстве самым крупным делением являлся уезд, т. е. город с приписанным к нему округом. Пространство уездов было крайне неравномерно: наряду с уездами обширными встречались совсем маленькие. Главным правителем каждого уезда был воевода, служилый человек, присланный из Москвы. Власть воеводы была широка и неопределенна. Правда, при отправлении на должность воевода получал так называемый «наказ», т. е. инструкцию; но в «наказах» обозначались лишь главнейшие предметы управления, ни объем, ни пределы воеводской власти не были в них точно определены. Правда, воевода должен был давать отчет о своей Деятельности, но гораздо больше на бумаге, чем наделе. Впрочем, даже и эта бумажная отчетность не отличалась правильностью. Обыкновенно действия воеводы проверялись лишь при сдаче им места своему преемнику. Эта проверка не обеспечивала населения от воеводских притеснений. Любопытна следующая подробность, рисующая нам характер тогдашнего управления. При вступлении в должность каждый воевода должен был держать речь собравшемуся населению. В текст этой речи, раз навсегда утвержденный правительством, было включено, между прочим, уверение, что новый воевода не позволит себе тех насилий и обид, какие совершались его предшественником. Так, не будучи в силах придумать надежного средства для обуздания воеводского своеволия, правительство откровенно признало всех своих воевод корыстными притеснителями народа и вдобавок поручило самим же воеводам провозглашать в своих речах эту официальную истину. Этого мало. Не думая уже об искоренении ц предупреждении воеводских злоупотреблений, правительство стремилось лишь к тому, чтобы по возможности сократить незаконные воеводские поборы. В Верхотурье, на границе с Сибирью, была учреждена особая таможня для осмотра воевод, возвращавшихся с должности из сибирских городов. Для того, чтобы воевода не мог проскользнуть мимо этой таможни, ко времени его проезда по всей окрестности ставилась специальная стража. На правительственного чиновника устраивали настоящую облаву из таких же чиновников! И действительно, после таможенного осмотра воеводы продолжали свой путь с весьма облегченной кладью. Таможенный «глава» имел у себя расписание тех законных «окладных» прибылей, которые могли получать сибирские воеводы со своих должностей. Все, что оказывалось при осмотре сверх положенного расписания, подлежало отобранию. Столь чрезвычайные меры лучше всего указывают на полное отсутствие правильного, постоянного и целесообразного контроля за воеводским управлением. Вооруженный внушительною властью, свободный от надзора свыше, воевода чувствовал себя полновластным хозяином на своем воеводстве. Лучшую характеристику этого хозяйничанья можно найти в тех слезных челобитных, с которыми население обращалось к московским властям, когда переполнялась чаша долговременного терпения. «Ныне он, воевода, примешивается к нам, сиротам твоим, беспрестанно для своей корысти, бездельно, всячески хотя нас разорить и разогнать и домишки наши запустошить и убийством своим многих нас хотя в конец погубить…», — так вопияли в своих челобитьях жертвы воеводского произвола.

Описанный характер воеводского управления не изменился во все время существования Московского государства. Мало того, многие мрачные черты этого управления воскресли и в преобразованной России, невредимо пережив реформы конца XVII и начала XVIII века. Потому-то мы и сочли нужным о них напомнить, готовясь перейти к рассмотрению губернаторской деятельности Волынского по управлению обширным и отдаленным Астраханским краем.

Разделение России на губернии, введенное Петром, было вызвано государственной необходимостью и подготовлено исторически. Уже во второй половине XVII века в Московском государстве начинают образовываться наряду со старыми «уездами» новые, более обширные округа, в состав которых входит по нескольку городов. Эти округа, послужившие образцом для Петра при создании губерний, возникают в связи с заботами правительства о правильной военной обороне опасных окраин. С трех сторон нависла военная гроза над Россией XVII века: с северо-запада — со стороны шведов, с юго-запада — со стороны литовско-польского государства и с юга — со стороны крымских татар. На каждой из этих окраин уже при Алексее Михайловиче выставляются постоянные военные корпуса, так называемые «полки», или «разряды». К каждому полку приписывается обширный округ из целого ряда окрестных городов с их уездами. Один из городов становится главным центром своего округа. Такими центрами в XVII веке явились: на северо-западе — Новгород, на юго-западе — Севск, на юге — Белгород. В этих центрах поселяются главные начальники военных корпусов, которым предоставляется пополнять свои корпуса новыми рекрутами из среды населения, приписанного к корпусу округа, собирать на содержание корпусов все доходы с городов своего округа, а вместе с тем ведать и вообще все управление в пределах округа. С воцарением Петра, с началом великой Северной войны, затянувшейся на целых двадцать лет, боевое напряжение России не только не ослабло, но достигло еще более крайней точки. Мало-помалу пришлось поставить на военную ногу уже не одни окраины, но все обширное пространство, на котором раскинулось русское государство. Петр и воспользовался при этом уроками своих предшественников. Создав регулярную армию, он разместил ее отдельными корпусами по различным частям государства, сосредоточив в руках корпусных генералов управление приписанными к корпусам округами.

Текущие события постепенно заставили распространить этот порядок на все части России. Отнятие у Швеции Прибалтийского края повело к образованию обширного округа на северо-западе, который был отдан в ведение главнокомандующего кн. Меншикова. Затем военная опасность перебросилась на южную окраину. Избороздив военными переходами Польшу, Карл XII надвинулся на Малороссию, куда его привлекала, между прочим, вероломная политика Мазепы. В противовес этой новой грозе на юге формируются два военных округа — Смоленский и Киевский. Еще раньше Воронежский край приписывается к Азову для построения флота. Военные задачи не ограничиваются западными и южными окраинами. Большие опасения возбуждает среднее и нижнее Поволжье, где большинство населения состояло из инородческой массы, полудикой, полукочевой, туго привыкавшей к ярму государственного порядка. Беспокойные движения поволжских инородцев, переходящие в открытые бунты, заставляют выставить и на востоке свой военный центр, каковым является Казань с приписанным к ней Приволжским краем. Центральные и северные части государства стояли вдали от непосредственной военной опасности, но и их пришлось расписать на такие же военные округа, так как окраины не могли бы выдержать сами по себе всей тяжести выпавшей на их долю борьбы без необходимых резервных подкреплений. Так возникли «губернии» Петровской эпохи: Ингерманландская, т. е. С.-Петербургская, Смоленская, Киевская, Азовская, Казанская, Московская, Архангелогородская, Сибирская. Размеры этих губерний были громадны. Ингерманландская губерния заняла собою весь Озерный край вместе с частью верхнего Поволожья. В состав Московской губернии вошло все центральное пространство Европейской России. Губерния Казанская охватила приволжское пространство от Казани до Саратова. Вся Сибирь вместе со значительною частью современных Пермской и Вятской губерний составила одну губернию. Этих примеров достаточно, чтобы видеть, в какие исполинские очертания уложилось введенное Петром административное деление России. Сосредоточив в руках губернаторов власть над такими громадными государственными округами, Петр не создал над деятельностью губернаторов правильного контроля. Контроля не было ни снизу, ни сверху — ни в виде участия самого общества в делах управления, ни в виде постоянной и строгой отчетности губернаторов перед высшими государственными учреждениями. XVIII век вплоть до царствования Екатерины II почти не знал участия выборных представителей общества в провинциальном управлении. Правда, учреждая губернии, Петр сделал было робкую попытку в этом направлении: дворянству каждой губернии было предписано выбирать из своей среды ландратов, управителей, которые должны были заведывать отдельными частями губернии и составлять совет при губернаторе. Но ландраты очень скоро исчезли, а учрежденные впоследствии земские комиссары — тоже выборные из среды местных дворян уездные управители — не получили на практике никакого самостоятельного значения и должны были ограничиться сбором и доставкой в казну государственных податей. Полновластно распоряжались в своих губерниях губернаторы Петровской эпохи. До 1711 г. не существовало никакого высшего государственного учреждения, которому губернаторы были бы непосредственно подчинены. В 1711 г. учреждается сенат, затем вводятся заимствованные от Швеции коллегии, поделившие между собой заведование отдельными отраслями управления на всем пространстве государства. Строй управления начинал принимать более правильные и законченные внешние очертания; возникала постоянная бумажная отчетность. Но как еще далеко было до водворения истинной, строгой законности в управлении! Сенат, коллегии — все это представлялось всесильному губернатору каким-то отдаленным туманным понятием, от которого отделялись время от времени бумажные лепестки в виде указов и предписаний; но как мало тревожила спокойствие губернаторов эта переписка с высшими учреждениями, видно, например, из полного бессилия сената своевременно добыть от губернаторов самые необходимые сведения о получаемых с губерний доходов. Сенат посылает указ за указом. В ответ — глубокое молчание. В 1711 году, например, сибирский и архангелогородский губернаторы до тех пор не высылали приходо-расходных книг по своим губерниям, пока выведенный из терпения сенат не пригрозил им, наконец, штрафом по тысяче рублей с каждого. Наконец, книги прибыли. Но кто мог проверить справедливость тех цифр, которыми были украшены их страницы? Когда учреждены были «фискалы», лица, обязанные выслеживать и раскрывать злоупотребления администрации, в их красноречивых донесениях развернулись картины, возбудившие такой гнев царя, что один из губернаторов (сибирский губернатор Гагарин) попал на виселицу. Необходимость такой чрезвычайной кары всего лучше свидетельствует о полном отсутствии постоянной и правильной ответственности местных администраторов за свои действия. В губернаторе начала XVIII века перед нами воскресает воевода Московской Руси, со всеми его привычками к патриархальному хозяйничанию в своем воеводстве, не стесненному ни чувством страха перед отдаленной высшей властью, ни чувством нравственной ответственности перед управляемым населением. Для возникновения первого чувства не было благоприятной почвы ввиду отсутствия правильных учреждений, ввиду слабости тех средств, которыми располагала тогда государственная власть для водворения порядка и законности; а нарождению второго чувства не пришло еще тогда время: оно пришло после, с дальнейшим развитием образования и общественной самодеятельности. Это чувство было знакомо таким сильным натурам, как Петр, который сумел найти превосходные слова для его выражения: «О Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Россия, слава, честь и благосостояние ея!…» Но оно оставалось чуждым общему сознанию тех поколений, которые с молоком матери всасывали взгляд на службу, как на доходное «кормление», отцы и деды которых бивали челом государям о воеводстве, «чтобы им было с чего сытым быта». И вот губернатор чувствовал себя настоящим царьком своих необозримых владений, пока случайно не долетела до него гроза царского гнева.

Приведу одну сценку из провинциальной жизни начала XVIII века; в ней во весь рост встает перед нами типичная фигура русского администратора того времени. В 1711 году казанский губернатор Апраксин должен был отправиться в поход за Кубань. Уезжая, он оставил в Казани своим наместником четырехмесячного сына. К малолетнему правителю были приставлены слуги, которые должны были справлять от его имени всякие дела. Жители Казани были созваны в торжественное собрание, перед которым вынесли под одеялом губернаторского младенца, и здесь был прочтен указ о назначении его заместителем отца. По возвращении из похода, Апраксин устроил новое представление, следующим образом описанное в официальном послужном списке кубанского похода: «Как он (Апраксин) сам в Казань возвратился, так того сына своего приказал маме вынести под одеялом в палату, где множество людей было, и благодарил за мудрые его поступки; а он стал плакать, и ближний боярин Апраксин ко всем людям молвил такое: «Вот-ста, смотрите, какое у меня умное дитя: обрадовался мне, да и плакать стал!», — и люди ему ответствовали: «Весь, государь, в тебя». На то он людям сказал: «Да не в кого же-ста быть, что не в нас, Апраксиных». Как хотите, а подобные сцены могли разыгрываться только в то время, когда под новыми иноземными названиями «губернаторов», «ландратов», «комендантов» продолжали еще сохранять свою силу старые московско-татарские типы провинциальных управителей. Губернией управляет грудной младенец, и дела вершат за него старые челядинцы настоящего губернатора, находящегося в отлучке!

Таковы были нравы той среды провинциальных администраторов, в которую пришлось вступить Артемию Петровичу Волынскому, назначенному губернатором во вновь учрежденную Астраханскую губернию. Прошло всего семь лет после того, как он начал свое общественное поприще скромным военным курьером, и он уже стоял полновластным хозяином во главе обширного края, охватившего все южное Поволжье от Самары до северного побережья Каспийского моря. Летом 1719 года Волынский прибыл в Астрахань.

 

III

В ПРОВИНЦИИ

Среднее и нижнее Поволжье вошло в состав Русского государства еще в XVI столетии, после покорения Казани и Астрахани царем Иваном Васильевичем Грозным. Но и в начале XVIII века эта громадная окраина Европейской России все еще оставалась заброшенным пустырем, где господствовали инородческие племена и орды, где русское население ютилось ничтожными поселками на далеких расстояниях друг от друга, где богатства природы лежали почти нетронутыми, непроизводительно пропадая для экономического развития России. Здесь все еще было в будущем, все еще ожидало энергичных и просвещенных деятелей. От Саратова до Астрахани по двести, по триста верст не встречалось «никакого жила», т. е. никакого признака культурной оседлости; в самой Астрахани, производившей на наблюдателя впечатление пестрого, разноязычного, азиатского торжища, русских «купецких людей» было «зело мало». В таком же зародышном состоянии, как торговля, находилась и добывающая промышленность: рыбный и соляной промыслы оставались в «великом небрежении», не принося казне и сотой доли того дохода, какой можно было бы из них извлечь при разумном и деятельном хозяйстве; хлебопашеством население занималось лишь в одном уголке этого обширного края, близь города Симбирска, так что Симбирск являлся единственным поставщиком хлеба на все южное Поволжье, постоянно страдавшее от бесхлебицы. Волга, эта будущая могучая артерия портово-промышленного движения, служила лишь торной дорогой буйных ватаг «понизовой вольницы», постоянно пополнявшейся беглыми крестьянами, холопами, казаками, всеми, кто бежал на свободный простор далеких окраин от «государева тягла» и господских насилий. Редкие поселки трудового русского населения, не углублявшиеся в степь, жавшиеся к волжскому берегу, попадали между двух огней: с Волги то и дело приходилось ждать в гости «понизовую вольницу», а со стороны степи грозили набеги кочевых инородцев. Там, в степях, начиналась настоящая Азия: башкиры, киргизы, калмыки, признавшие подданство России, продолжали безраздельно владеть степью, жили в ней ордами, управлялись своими ханами и старшинами. Официальное подчинение России нисколько не мешало им грабить и опустошать русские владения, наводя страшную грозу на представителей русской власти, царских воевод, сидевших по городам с малочисленными ратными гарнизонами. Повелитель калмыцкой орды, грозный хан Аюка держал себя настоящим степным царьком; сильный своими успешными набегами на Крым, Прикавказьс и Среднюю Азию, он небрежно играл присягой русскому царю, то возобновляя, то вновь нарушая ее, заставляя русское правительство вступать с собой в дипломатические переговоры как с самостоятельным государем.

Возродить запустелый край к культурной и промышленной жизни, насадить в нем правильную гражданственность, сломить своеволие кочевых варваров — вот какая грандиозная задача открывалась перед астраханским губернатором, вот чего ждал и требовал Петр от Волынского, вторично отпуская его из Петербурга на азиатскую окраину. Не забудем, что сверх всего сказанного Волынскому предстояла не менее важная дипломатическая миссия: он должен был искусными переговорами подготовить окрестных татарских и горских князьков к расширению политического влияния России на востоке; Астрахань должна была сделаться, по мысли Петра, аванпостом русского могущества в передней Азии, так как по окончании великой войны со Швецией уже намечался поход в Персию. Задачи были обширны, но велика была и власть, сосредоточившаяся теперь в руках Волынского. Мы уже знаем, какими полновластными хозяевами являлись в своих губерниях губернаторы прошлого столетия. Требовалось высокоразвитое чувство долга перед собственной родиной, глубоко укоренившаяся привычка уважать в подчиненном человеке его человеческую личность; требовалось, одним словом, просвещенное и зрелое политическое воспитание, чтобы уберечь себя на такой высоте от злоупотреблений собственной властью. Волынскому, как и всем «петровским птенцам», неоткуда было запастись подобными свойствами: ведь эти свойства не родятся в общественной среде внезапно, а нарастают и крепнут постепенно, путем продолжительного политического опыта и разумного просвещения. Волынский был истинный сын той переходной эпохи, когда лучшие люди сознали необходимость двинуть вперед свою родину, пробудить ее дремавшие силы, извлечь на свет Божий ее подспудные богатства; но, принимаясь за это новое дело, они пользовались старыми средствами, думали насильственно выколотить из русского народа позывы к лучшему устройству своего быта, не уважали тех людей, то общество, которое стремились поставить на лучшую ногу, и, не уважая его, позволяли себе вперемежку с преобразовательными опытами корыстные насилия и жестокие утеснения над подвластным населением. Эта своеобразная двойственность, запечатлевшаяся на всех деятелях Петровской эпохи, необыкновенно ярко отразилась на Волынском. В его личности и в его деятельности причудливо переплелись как светлые, так и мрачные типичные черты русских администраторов начала прошлого столетия.

Прибыв в Астрахань, Волынский быстро осваивается с местными условиями и потребностями и сразу впрягается в колесо горячей работы. Скоро он мог уже представить Петру обстоятельный план необходимых мер для всестороннего устройства своей губернии. Петр утвердил все предположения Волынского. Решено было умножить и усилить военные укрепления в Астраханском крае, оживить край притоком новых поселенцев из внутренней России, основательно заняться развитием соляных и рыбных промыслов, привлечь в Астрахань побольше русских и иноземных торговых людей различными льготами и т. п. Дело заспорилось в руках Волынского. Но, работая по образу и подобию своего царственного учителя, предугадывая и выполняя желания Преобразователя, Волынский не забывает и себя. Напротив, он спешит использовать для будущего счастливый поворот своей фортуны. Для этой цели открывались два пути: сверху нужно было постараться обставить себя надежными связями, сильными покровителями, чтобы было на кого опереться на скользком поприще придворных интриг; а снизу открывалась возможность развернуть во всю ширь свою власть, пожить широко и привольно на счет подчиненного населения. И вот Волынский не замедлил ухватиться и за то, и за другое. Наезжая в Петербург для поднесения государю отчетов и проектов по управлению губернией, Волынский подолгу засиживается в столице — там у него много дела: нужно зорко вглядеться в пеструю толпу царедворцев, угадать будущих временщиков и заблаговременно расположить их в свою пользу. Правда, дела не ждут и в Астрахани: калмыки волнуются, в присылке провианта и войск постоянная задержка, на персидской границе неспокойно — все требует присутствия губернатора; но Волынский не может всецело пожертвовать родине своими петербургскими делами: астраханское губернаторство — лишь временная ступень к дальнейшим возвышениям, к которым надо расчистить путь. В Петербурге Волынский превращается из государственного человека в лукавого царедворца. На придворном горизонте всходила новая звезда. То был красивый и ловкий камер-юнкер царицы Екатерины — Виллим Монс. Вторая супруга Петра Екатерина, заменившая ему постылую жену Евдокию Лопухину, безраздельно владела в то время сердцем Петра. Петр видел в ней незаменимую помощницу среди житейских испытаний и разочарований.

Бывало, когда на царя находили приступы бешеного гнева, лицо искажалось судорожными конвульсиями, и никто не смел к нему приблизиться, одна Екатерина смело подходила к мужу, и Петр затихал от звука ее голоса; Екатерина сажала его рядом с собою, брала за голову, лаская, почесывала, и Петр, заснув на ее груди часа на два, на три, просыпался освеженным и успокоенным. Тайной этого психического воздействия на царя объяснялась та видная роль, какая выпала на долю Екатерины в придворной жизни того времени. Заручиться милостью тех, кто стоял близко к Екатерине, значило заручиться надежным предстательством перед самим царем на черный день. И вот почему дальновидный Волынский спешит вкрасться в тесную дружбу к Виллиму Монсу, величает его в письмах «другом» и «братом», шлет ему в подарок то турецкий серебряный мундштук, то заводскую лошадь, то пленного горца. Зато у себя, в Астрахани, можно было с лихвою вознаградить себя за низкие поклоны, за льстивые письма, за дорогие подарки, которые приходилось расточать в Петербурге. И вот в Петербург начинают понемногу доходить смутные слухи о своевольных поступках астраханского губернатора. Превосходно составленные отчеты и проекты, в которых светится государственный ум Волынского, начинают чередоваться робкими жалобами на его корыстные действия и возмутительные насилия. На первом плане стояло собирание «безгрешных» доходов. Волынский не стеснялся размерами поборов. Купец Евреинов с некоторыми компаньонами должны были выплатить Волынскому до 20000 рублей; обильная, не предусмотренная договорами контрибуция собиралась Волынским с азиатских князьков и даже с самого шаха. Дело не ограничивалось одними поборами. Никто не был обеспечен пред всесильным губернатором и насчет личной своей неприкосновенности. Нельзя не рассказать здесь о поступке Волынского с мичманом, князем Мещерским, как потому, что это дело не осталось без влияния на дальнейшую судьбу Волынского, так и потому, что оно открывает перед нами яркую страничку из истории русских нравов прошлого столетия. Мичман Мещерский, живший в Астрахани за домашнего шута у генерала Матюшкина, позволял себе в нетрезвом виде неосторожные выходки по адресу Волынского. Чем же отомстил ему знатный вельможа, мечтавший о возрождении России и, как увидим, прилежно изучавший иностранные книжки о правах человека и общества? Зазвав к себе Мещерского, Волынский вымазал ему лицо сажей, надел на него вывороченный наизнанку кафтан и в таком виде посадил его с собой за ужин. Здесь Мещерский должен был сразу осушить огромный стакан вина. Это оказалось не под силу Мещерскому, и Волынский заставил слуг бить мичмана по голове. После того Мещерский просидел всю ночь под караулом в том же шутовском наряде. На следующий день его посадили на деревянную кобылу, к каждой ноге привесили по пудовой гире да по живой собаке задними ногами и так продержали два часа; наконец, сняв с кобылы, без панталон, голым телом посадили на целый час на лед, посыпанный солью.

Так хозяйничал Волынский в своей губернии. Обиженные и притесненные не осмеливались громко заявлять о своих обидах, пока Волынский высоко стоял в милости царя. Но час возмездия приближался.

Петр осуществил свою мечту: покончив со шведскою войною, он ехал с Екатериной в Астрахань, чтобы оттуда повести русское войско на Персию. Сам Волынский утверждал Петра в этом намерении, рисуя заманчивые перспективы быстрой и легкой победи. Волынскому очень улыбался план персидской войны. В случае удачи на него должны были посыпаться великие и богатые милости: ведь он был первый и главный советник по персидским делам.

Дело началось благоприятно для Волынского. Петр остался очень доволен осмотром Астраханской губернии, на что посвятил целый месяц, и, отправляясь в поход Каспийским морем, взял Волынского с собой на корабль. У персидского берега Петра ожидала печальная весть: первая встреча сухопутного русского войска с персами кончилась тяжким поражением русских. Петр пришел в ярость. Он требовал указания виновных в этой неудаче. Командир сослался на то, что Волынский снабдил его неточными сведениями о расположении персидских крепостей. Теперь-то все поднялось на Волынского. Все выплыло наружу. Все спешили не упустить минуты царского гнева, чтобы сразу отплатить своевольному губернатору за давно накопившиеся обиды. Астраханских жалобщиков не упустили поддержать находившиеся при Петре петербургские вельможи, которым не нравилось быстрое возвышение Волынского. Петр был подавлен обвинениями, которые посыпались отовсюду на его верного слугу.

Волынский был позван в царскую каюту. Кроме самого царя и Екатерины, там никого не было. Петр схватил дубинку и… Бог знает, как перенес бы Волынский царскую «науку», если бы не вступилась Екатерина. Тем не менее Волынский почти год после этой аудиенции пролежал в постели.

Волынский не потерял своего места, но навсегда потерял прежнее доверие императора. Его полномочия по части сношений с окрестными народами были урезаны. Петр подозрительно приглядывался ко всем его связям, охотно прислушивался к жалобам его врагов. Его положение грозило еще более ухудшиться, когда сама Екатерина, его усердная заступница, подверглась опале после казни Монса и когда Петр в последний год своей жизни, выведенный из терпения непрерывными и повсеместными хищениями, стал готовиться к суровой и беспощадной борьбе против этого зла. Обер-фискал Мякинин, докладывая однажды Петру длинную вереницу дел о хищениях правительственных лиц, кончил доклад вопросом: «Обрубать ли одни сучья или положить топор на самые корни?» — «Руби все дотла», — сказал Петр.

Вряд ли уцелел бы Волынский, если бы действительно началась эта рубка. Смерть императора сразу обратила колесо фортуны вновь в сторону Волынского. Главная покровительница Волынского заступила место Петра на троне. Он мог вздохнуть свободно и смелее глядеть в будущее. Скоро Волынский получил назначение губернатором в Казань с оставлением в его руках главного начальства над калмыками. Но враги Волынского не дремали. Военная коллегия нарядила над ним суд за истязание Мещерского. Он должен был покинуть губернаторское место и ехать в Петербург для допросов. Там прожил он остаток царствования Екатерины и уже по воцарении Петра II, благодаря сближению с князьями Долгорукими, фаворитами молодого императора, вновь получил казанское губернаторство. Горький жизненный опыт не исправил Волынского. На новом месте повторяется старая история в астраханском вкусе. Несчастные инородцы Казанской губернии писали впоследствии в челобитьях на действия Волынского: «С начала подданства нашего под Российскую державу ни отцы, ни деды, ни прадеды наши такого разорения не терпели». И действительно, теперь Волынский установил свои негласные поборы на еще более широкую ногу, чем то было в Астрахани.

Волынский жил в Казани настоящим магнатом: дом его был полон дворни, до 80 лошадей стояло на его конюшнях, огромная псарня, которую держал Волынский, размещалась по монастырским дворам. Все слои населения вносили свою немалую лепту на удовлетворение этих прихотей губернатора. Архиерейские крестьяне доставляли сено на губернаторские конюшни, купцы переплачивали ему увесистые суммы «взаймы», разумеется, без отдачи, а инородческое крестьянское население формально было обложено определенными неофициальными окладами сверх государственных податей. Всего за полтора года таких неофициальных сборов собрано было с казанских инородцев 14000 рублей. Поборы по-прежнему сопровождались «мукой и боем». Население начинало прямо разбегаться из Казани от насилий губернатора. Средств для самообороны не было. Здесь, как и в Астрахани, притесняемым оставалось терпеливо дожидаться какой-нибудь благоприятной «оказии», чтобы заодно сквитаться во всем. В Астрахани такой оказией выдался случайный приезд царя.

В Казани дело повернулось иначе. Губернатор столкнулся с митрополитом. Оба одинаково уличали и одинаково ненавидели друг друга. Но митрополит имел сильную руку в Синоде, а у Волынского среди петербургских вельмож на каждого сомнительного приятеля приходилось по нескольку заклятых врагов. Борьба была неравная, и исход был естественный: Волынскому пришлось распроститься с казанским губернаторством. Сначала его хотели было отправить опять в Персию, под команду генерала Левашова; потом Персия была заменена назначением в украинский корпус, и в конце концов, вместо всяких назначений над ним нарядили «инквизицию», т. е. судебное следствие по многим воздвигнутым на него жалобам. Но Волынский был уже не новичком в качестве подследственного ответчика. Судебные сети не были для него страшны, и он умел порывать их. Прежде окончательного падения его еще ждала впереди громкая политическая карьера.

 

IV

В СТОЛИЦЕ

Чтобы вполне понять последующие шаги Волынского на политическом поприще, нам придется перенестись теперь мыслью из провинциальной глуши в водоворот столичных событий. За время губернаторства Волынского на далеких окраинах государства в столице происходили знаменательные явления. Трижды корона перешла из рук в руки, и каждая перемена царствования сопровождалась значительным брожением общественных партий. Мы уже знакомы с составом этих партий. Они сложились еще в течение Петровского царствования. Но пока тянулись тяжелые войны, пока Петр железной рукой сдавливал внутренние раздоры, партийная вражда таилась под спудом. Лишь только Петра не стало, она вспыхнула с полной силой. Прежде всего столкнулись друг с другом партия родовитых бояр и партия петровских птенцов. Предлогом для столкновения послужил вопрос о замещении опустевшего трона. Петр, умирая, не успел назначить преемника.

Закона о порядке престолонаследия не существовало. Каждая партия стремилась решить этот вопрос в свою пользу, и решить его предстояло ценою открытой борьбы. Старинная знать сомкнулась около малолетнего внука первого императора Петра Алексеевича. Это было так естественно: все, что восставало против преобразовательной деятельности Петра, все, что облюбовывало убегающую вдаль старину, все это еще при жизни Преобразователя льнуло к опальному потомству первой жены Петра, насильственно заточенной в монастырь Евдокии. Плодом этих сближений явилось известное «дело» царевича Алексея, сына Петра и Евдокии, так трагически окончившееся для царевича. Алексей в этом «деле» был лишь орудием приниженного Петром старинного барства. Теперь сын царевича должен был унаследовать роль своего отца.

С другой стороны, вторая жена Петра, Екатерина являлась естественною союзницей петровских птенцов. Ведь и сама она была всецело созданием Петра, его волею превращенная в Екатерину из никому неведомой Марты. Когда болезнь Петра приняла безнадежный характер, Екатерина призвала к себе Меншикова и Толстого и поручила свою судьбу их преданности. Они знали, что делать. Гвардия, 16 месяцев не получавшая жалованья, вдруг была осыпана щедрыми денежными выдачами. Войскам, находившимся на работах, был дарован отдых. По улицам Петербурга то и дело передвигались солдатские отряды.

В ночь на 28 февраля 1725 г. дворец наполнился народом. Вельможи собрались для обсуждения вопроса об избрании преемника умиравшему императору. Интимное заседание быстро приняло совершенно необычный ход. Боярская партия предложила провозгласить императором Петра Алексеевича и на время его малолетства поручить Екатерине регентство. Толстой в пространной речи отверг это предложение. Регентство, говорил он, грозит смутами и потрясениями государственного порядка, между тем, как Екатерина, неразлучная спутница великого Петра, имеет достаточно самостоятельных прав на корону своего мужа и достаточно опытности в управлении страной. Пока Толстой говорил, в залу один за другим набились гвардейские офицеры, сопровождавшие слова Толстого одобрительным ропотом. Послышались барабаны. Гвардейские полки оцепили дворец. Все это совершенно не входило в программу заседания. Князь Репнин, сторонник боярской партии, не выдержал и вспылил: «Кто осмелился привести сюда солдат без моего ведома? Разве я не фельдмаршал?», — генерал Бутурлин ответил: «Я велел прийти им сюда по воле императрицы, которой всякий должен повиноваться, не исключая и тебя!» До четырех часов утра продолжались шумные споры. Оцепленная враждебно настроенными войсками, боярская партия сдалась по всем пунктам. Вошла императрица. Апраксин, бросившись на колени, объявил ей решение вельмож. Зала наполнилась кликами присутствующих, из-за окон донесся барабанный бой ликующей гвардии. Петровские птенцы с помощью гвардии победили боярскую партию. Под аккомпанемент барабанов Екатерина заняла петровский трон. Но, оттеснив врагов от ступеней трона, петровские птенцы не сумели сразу упрочить свое положение. Это была не столько партия, сколько группа лиц. Они держались вместе, пока боролись против общего врага. Но, одержав верх, группа тотчас рассыпалась. Кто же воспользовался плодами победы? Не партия, а отдельное лицо. С воцарением Екатерины I тотчас устанавливается самовластное господство Меншикова. Опираясь на подчиненную ему военную силу, Меншиков правил столицей и Россией. Положение Меншикова не изменилось и в первые годы по воцарении Петра II. Однако потомки старинной знати понемногу поднимают голову. Обе соперничающие стороны решаются поразить друг друга одним и тем же оружием: политическим браком. Бедный Петр II попадает между двух… невест. Меншиков предлагает ему свою дочь, боярская партия выставляет в противовес дочери Меншикова Екатерину Долгорукую. Желая уловить царя в сети своего влияния, каждая партия возлагает надежды на женские силы. Меншиков пал на этой скользкой почве. Несколько мелких стычек молодого императора с временщиком послужили достаточным поводом для ссылки Меншикова в его имение Ораниенбаум, откуда впоследствии ему пришлось отправиться за Урал.

Очевидно, падение временщика было подготовлено влиянием на царя Долгоруких, которые держали себя уже как будущие родственники царя.

Падение Меншикова возбудило всеобщую радость. Все вздохнули свободно. «Прошла и погибла суетная слава прегордого Голиафа, которого Бог сильною десницей сокрушил…» «Благодаря Бога тирания разрешилась в дым», — так отзывались о падении Меншикова современники в дошедшей до нас от того времени частной переписке. Господство Меншикова сковывало свободу действия боярской партии. Теперь настал ее час окончательно выйти из-за кулис. В ее среде обнаружились два направления. Долгорукие по-прежнему стремились укрепить возвышение своей партии родственною связью с царскою семьей и непосредственным личным влиянием на молодого императора. Голицыны избрали другой путь. Пока Долгорукие ухаживали за Петром, князь Дм. Голицынпогрузился в изучение государственного устройства западных стран, преимущественно Швеции, Англии, Польши. Этот князь представляет собою одну из любопытнейших фигур своей эпохи. Поклонник боярской старины, он свято чтил древнерусские обычаи, не отступая от них даже при самом Петре Великом. Так, например, у него было положено не принимать к себе никого до окончания утренней молитвы, и, бывало, сам Петр, зайдя к нему утром, не решался прерывать его благочестивого уединения. «Узнай, Никол ушка, когда старик кончит свои дела?», — говорил тогда император жившему у Голицына мальчику и терпеливо ждал выхода хозяина. И этот-то строгий ревнитель старинных преданий с жадным вниманием вглядывался в западную жизнь, прислушивался к голосу западной науки. В своем подмосковном селе он собрал громадную библиотеку, в которой значилось более 6000 исторических и политических сочинений. Здесь находились, между прочим, рукописные переводы многих западных мыслителей, разрабатывавших вопросы государственного устройства: Макиавелли, Томазия, Гуго Гроция, Локка, Пуффендорфа и др. Далеко за полночь засиживался Голицын в своем кабинете, изучая при помощи сведущего в этих вопросах иноземца Фика законы иностранных государств.

Размышляя об Англии, Швеции, Польше, Голицын думал о России. Пред ним вставала мечта закрепить власть за своей партией путем преобразования русского государственного устройства. Еще при Екатерине I был учрежден так называемый «Верховный Тайный Совет», в котором, по назначению императрицы, заседали крупные сановники. Совет являлся высшим учреждением в государстве, посредствующим звеном между всеми другими учреждениями и самодержавной властью.

Тотчас после своего возникновения Совет сделался слепым орудием Меншикова. Теперь Голицын возложил на Совет свои надежды. Он мечтал создать из Совета гнездо родовитой знати, наполнить его членами своей партии, расширить его власть.

В ночь с 18 на 19 января 1730 года Петр II умер. Со смертью Петра кончался фавор Долгоруких: он умер обрученный, но еще не обвенчанный с Екатериной Долгорукой. В смятении Долгорукие решились на отчаянное средство: они положили составить от имени Петра подложное завещание, в котором было бы указано о передаче короны его невесте. В этот момент выступил со своим планом Голицын.

По его настоянию Верховный Тайный Совет предложил корону племяннице Петра Великого, Анне. Предложение сопровождалось рядом условий, которые были направлены к усилению власти Совета. В этих условиях Голицын брал за образец государственное устройство тогдашней Швеции — Анна подписала предложенные условия. Голицын спешил ковать горячее железо; казалось, начинали сбываться его кабинетные мечты, его ночные думы. Но, лелея свои планы, Голицын упустил из виду, что за небольшой группой родовитых сановников стояла густая масса среднего служилого дворянства. До сих пор этот слой не выступал на арену партийной борьбы, разыгрывавшейся между птенцами Петра и потомками боярской знати. Теперь он вдруг вмешался в эту борьбу и сразу занял в ней властное положение. В момент смерти Петра II Москва была переполнена съехавшимся отовсюду провинциальным дворянством, которое спешило на предстоявшую свадьбу царя. Приезжие дворяне не отнеслись безучастно к планам Голицына. Во всех углах Москвы шли жаркие разговоры и споры о надвигавшихся событиях. Скоро обнаружилось, что большинство провинциальных дворян неодобрительно думало о предстоящих переменах. Всех пугала мысль, что кучка родовитых вельмож воспользуется этими переменами в своих корыстных целях, причем интересы мелких и средних дворян останутся в полном пренебрежении. При господстве такого настроения Голицыну и его партии становилось все труднее отстаивать задуманное дело. 25 февраля 1730 г. общее напряжение разрешилось. Прибывшая в Москву из Митавы Анна по просьбе дворян уничтожила подписанные ею условия и приняла корону без всяких ограничений своей власти. Так началось царствование Анны.

Как раз в это время судьба забросила Волынского в столицу. Казанские неприятности не мешали ему живо интересоваться московскими событиями. До нас дошли его письма к московским знакомым, в которых сквозит сильное желание узнать все подробности, в которых он высказывает собственные суждения о «затейках» голицынской партии. В общем он не сочувствовал этой партии и не ждал добра от ее замыслов. Но из далекой Казани все это движение представлялось смутным, неопределенным. И вот Волынский попадает в самый центр столичного общества, еще не успевшего вполне остыть от только что пережитых потрясений.

Два направления переплелись друг с другом в политике царствования Анны. С одной стороны, издается ряд узаконений, расширяющих права дворянского класса. Хотя дворянство и высказалось против тех перемен, к которым стремился Голицын, однако оно довольно определенно заявило при этом о некоторых желаниях, давно созревших в его среде. Устранив планы Голицына, правительство Анны пошло навстречу желаниям дворянства. Дворянство страшно тяготилось обязательной службой. По законам Петра, каждый дворянин в течение всей жизни обязан был служить государству в военных или гражданских чинах.

Обязательная служба отрывала дворянина от его имений, от его хозяйства, лишала его свободы в распоряжении своею личностью и деятельностью.

Теперь издается закон, по которому обязательная служба ограничивается 25-летним сроком. По миновании этого срока дворянин получает право, если пожелает, выйти в отставку. Дворянство приветствовало этот закон бурной радостью. Правительство было завалено просьбами об отставке. Поспешно сбрасывая с себя служебную лямку, дворянство массами хлынуло из столиц в свои деревенские усадьбы, где его ожидала привольная жизнь на плечах дарового крепостного труда. Второй важный закон, изданный в царствование Анны, еще более увеличивал для дворянства привлекательность деревенского уединения. Он расширял землевладельческие права дворян. По законам Петра дворянин не имел права ни дробить своих земель между несколькими сонаследниками, ни отчуждать их путем каких-либо сделок в другие руки. Теперь все эти стеснения отпадали. Дворянин-землевладелец получил право свободно, по своему усмотрению, распоряжаться своими имениями. Но, стремясь удовлетворить заветные желания дворянства, правительство Анны развивает в то же время и другое течение в своей политике. Настает эпоха знаменитого «слова и дела». Для прекращения беспокойных партийных движений, которые наполняли жизнь столицы в первую половину XVIII столетия, устанавливается жестокое преследование всех мало-мальски подозрительных лиц. То было время господства печальной памяти Бирона.

Русский историк Болтин, живший в царствование Екатерины II и, следовательно, писавший о временах Анны на основании самых свежих, еще не остывших воспоминаний, рисует нам такую картину общественной жизни того времени: «Повсюду разосланы были лазутчики, кои днем и ночью подслушивали разговаривающих между собою, идущих по улице и сидящих в домах. В столицах не смел никто, сошедшись с приятелем своим, остановиться на несколько минут и поговорить, страшась, чтобы не сочли разговор их за подозрительный и не взяли бы обоих под караул. Опасался муж с женою, отец с сыном, мать с дочерью промолвить о бедственном состоянии своем, чтобы из домашних кто, подслушав, не донес. Прощаясь между собою, родственники или приятели, отходя каждый в свой дом, не иначе друг о друге думали, что прощаются на вечность, ибо никто не был уверен, что проснется на той же постели, на которой с вечера лег. Редкая ночь проходила, чтобы кто ни есть из живущих в городе не пропал безвестно, да и не смели спрашивать, куда он девался. На всех лицах изображен был страх, уныние, отчаяние» (Болтин. Примечания на историю России Леклерка. T. II. С. 469–470).

Вот что встретил Волынский, вернувшись в столицу из провинциальной глуши. Время было крутое. Нужно было особое уменье лавировать по волнам житейского моря, чтобы избегнуть внезапного крушения. Волынский быстро осмотрелся и смело поставил свои паруса. Он попал в столицу в самом печальном положении, в качестве опального и даже подследственного отставного губернатора. Астраханское и казанское прошлое громко вопияло против него. Над ним была назначена «инквизиция», т. е. формальное следствие. Волынский противопоставил формальным обвинениям личные знакомства и связи.

Найти могущественного покровителя, верным глазомером определить более надежного заступника и проложить к нему путь среди непрерывной борьбы и интриг сановных честолюбцев — вот та лестница, которая вела в то время на верх благополучия и власти. Все наперерыв карабкались по ее ступеням. За всеми последовал и Волынский. Скоро он стоял уже у самой ее вершины. Сначала он сблизился с Минихом. Это была сильная опора. В результате — «инквизиция» растаяла как воск, а Волынский из подсудимого превратился в главного инспектора российских войск. Но нужно было зорко осматриваться вокруг, чтобы не пропустить момента, когда дружба с Минихом станет опасной, когда созвездия «сильных» временщиков начнут меняться. Волынский уловил момент, как нельзя лучше. Миних пошел на ущерб, всходила звезда Бирона. Волынский спешит перейти на службу по конюшенному ведомству: он знает страсть Бирона к лошадями и прекрасно понимает, как хорошо можно воспользоваться этой его слабостью в своих целях. Конюшенная канцелярия явилась для Волынского преддверием к Кабинету министров, высшему учреждению в государстве, сменившему упраздненный при воцарении Анны Верховный Тайный Совет. Лошади скрепили связь Волынского с Бироном. На Волынского сыпятся ответственные поручения. Через семь лет после крушения планов Голицына над ним был наряжен суд. Верховным судьей назначили Волынского. Предлогами для судебного преследования Голицына были выставлены второстепенные служебные упущения, и все прекрасно знали, что эти предлоги приведены лишь для внешней формы.

Голицын должен был погибнуть, потому что этого хотел Бирон. И каким страшным судьей явился для Голицына Волынский! Мог ли бы он подумать тогда, как скоро ему самому придется сменить судейское кресло на помост эшафота? После голицынского процесса Волынский едет на конгресс для ведения переговоров с Турцией о заключении мира, и, наконец… осуществляется заветнейшая мечта его честолюбия: он делается членом Кабинета министров, по его собственному выражению, «перелетает великий порог».

Волынский достиг своего быстрого возвышения обычными средствами своей эпохи: личными связями, интригами, постоянными сделками со строгими предписаниями совести. Он не возвысился в этом случае над уровнем современников и явился верным последователем того самого житейского кодекса, который им же был, как нельзя более метко, охарактеризован одной фразой: «Нам, русским, не надо хлеба: мы друг друга едим и этим сыты бываем». Но выбирая проторенные, обычные пути, Волынский ставил себе не совсем обычные цели. Он не отвертывался от земных благ и при случае умел брать от жизни щедрую дань личных выгод; но этим не ограничивались его стремления. В нем сидело два человека: корыстолюбивый карьерист и государственный деятель с широким взглядом на политические вопросы. Переступив «великий порог» Кабинета, он не почил на лаврах. У него были свои убеждения, во имя которых он готов был начать борьбу.

Немудрено, что вместе со славой у него явились и враги. В Кабинете министров он возбудил против себя опасную вражду Остермана. Для Остермана Волынский был представитель «русской» партии, и этого было достаточно, чтобы падение Волынского сделалось предметом тонко сплетенных происков Остермана. Интрига была родной его стихией. Остерман не любил действовать открыто, на свой страх. Он предпочитал орудовать подставными лицами, незаметно двигая ими, как марионетками, в своих скрытых целях. И теперь он нашел себе подходящего пособника. То был князь Куракин, большой барин, сибарит, остряк, «душа общества». Он давно ненавидел Волынского, и Остерману не составило труда приобрести в нем прекрасное орудие для низвержения Волынского. Нельзя было сразу взяться за такое дело. Нужны были факты, предлоги. Враги занялись пока надлежащей подготовкой общественного мнения. Куракин всюду трубил о пороках и проступках Волынского. Прикормленный им стихотворец Третьяковский слагал и пускал в оборот насмешливые вирши о новом кабинет-министре. Гроза подготовлялась. Волынский сам пошел ей навстречу. Враждебные интриги раздражали неукротимый нрав Волынского, а быстрые успехи вскружили ему голову. Он не привык сдерживать себя в минуты гневных порывов. Мы уже видели выше примеры его лютых расправ.

Такая же расправа обрушилась внезапно на верного слугу Куракина, несчастного Третьяковского. В 1740 г. Волынский был назначен председателем «машкерадной комиссии» по устройству знаменитой «потешной» свадьбы шута М. А. Голицына с калмычкой Бужениновой в построенном на льду Невы «ледяном доме». Внушенная невежественной жестокостью затея была обставлена небывалыми приготовлениями. Для участия в свадебном кортеже было собрано по мужчине и по женщине от всех городов, областей и инородческих племен России: великорусы, малорусы, персиане, абхазцы, остяки, самоеды, якуты, калмыки, татары, чуваши, мордвины и т. д. Все они должны были сопровождать новобрачных в своих национальных одеждах на лошадях, верблюдах, оленях, собаках, волах, даже свиньях. Под новобрачных была приготовлена клетка, которую водрузили на слона. После свадебного пира этот кортеж отвез молодых на ледяное новоселье. Мебель, украшения, брачное ложе — все это было сделано изо льда в их подневольном жилище. Там они были оставлены на всю ночь, и к ледяному домику была приставлена стража, чтобы жильцы не разбежались. Зима в этот год, как нарочно, стояла самая жестокая.

Во время свадебного шествия придворный пиит Третьяковский должен был прочитать стихотворную оду. Дорого обошлась ему эта ода. На время приготовлений к празднику Третьяковский, как участвующее в нем лицо, поступил в распоряжение Волынского, который заведовал всем церемониалом. Волынский не преминул воспользоваться случаем, чтобы по-своему отмстить клеврету своих врагов за его насмешливые вирши. Лишь только Третьяковский впервые представился Волынскому для получения приказаний, последний встретил его градом пощечин и бил до того, что придворный поэт вышел от него «в не-состоянии ума». На следующее утро Волынский, приехав к Бирону, опять столкнулся в передней герцога с Третьяковским. Намерение поэта было очевидно: он приехал с жалобой к герцогу на вчерашнюю расправу. Волынский тотчас снова впал в бешенство. «Рвите его!» — закричал он солдатам, и в одну минуту на Третьяковском разорвали рубаху и избили его палками так неистово, что «спина его, бока и лядвии стали как уголь черны». Такая же экзекуция повторилась и на следующий день после «потешной» свадьбы, во время которой Третьяковский, одетый в «машкерадное» платье, сказал-таки свое стихотворное приветствие новобрачным. Отпуская, наконец, несчастного пиита, Волынский заставил его на прощанье поклониться себе в ноги.

Варварская расправа с безродным пиитом сама по себе никого не возмутила. Человеческое достоинство, неприкосновенность личности — все это были созвучья, еще совершенно незнакомые уху людей XVIII века. Тогда лишь начинали привыкать к понятию сословной чести, могли еще понять, что значит оскорбить честь дворянина; но что значит оскорбить честь человека вообще, каково бы ни было его сословное положение, это оставалось недоступным умственному и нравственному кругозору эпохи. Что значил для вельможных магнатов какой-то Третьяковский? Это просто был необходимый аксессуар различных церемониалов, машина для изготовления виршей на «случаи», почти что шут, на которого было бы смешно и странно смотреть как на человека с правами на какое-то уважение. Он пожаловался в академию. Академический врач освидетельствовал следы истязаний и признал побои, действительно, тяжкими. Тем и кончилось дело о претензиях самого Третьяковского. Но в деле была одна подробность, которая могла получить гораздо большую важность. Не большая беда, что Волынский бил Третьяковского; но побои происходили, между прочим, в апартаментах всесильного герцога, и это уже было весьма серьезно: это можно было выставить при случае как выражение дерзкого непочтения к Бирону! Враги Волынского не упустили этого обстоятельства и приберегли его до надлежащего момента.

Впрочем, в материале для подкопов недостатка не было. Скоро врагам Волынского открылась такая пожива, которая затмила все предшествующее, хотя и носила совсем иной характер. Пригибаясь перед сильными временщиками и самодурствуя над безгласной мелкотой зависимых от него лиц, Волынский платил щедрую дань нравам своей эпохи. Но в его жизни была и другая сторона. Он любил уходить с торной дороги придворных интриг в тесный дружеский круг единомышленников. Туда уносил он лучшую часть своей души. Там в нем просыпался патриот и гражданин. В просторном, роскошном доме на Мойке часто собиралась тесно сплоченная компания. Здесь бывал русский историк Татищев, широко образованный президент коммерц-коллегии Мусин-Пушкин, чиновники, архиереи, офицеры. Компания была пестрая по общественному положению входивших в нее лиц, но очень дружная по общности интересов, которые всех занимали. Друзья сходились не для праздного провождения времени. Между ними шел живой обмен мнений и впечатлений. Энергичные речи лились рекой. Собеседники разбирались в настоящем положении дел и старались заглянуть в будущее. В настоящем перед ними открывалась безотрадная картина. Столица утопала в сказочной роскоши. Иностранцы, подавленные великолепием столичных празднеств, писали, что эти празднества переносят их в волшебную страну фей. А между тем, на народе лежала недоимка по государственным сборам в 15 миллионов рублей, что равнялось двухгодичному государственному доходу. Из 8 миллионов общей суммы доходов 6 с половиной миллионов поглощалось расходами на армию и флот, и только полтора миллиона оставалось на удовлетворение всех других государственных потребностей. Торговля и промышленность находились в глубоком упадке. В управлении царил хаос. Всеми делами вертели иностранцы с Бироном, Остерманом и Минихом во главе. Свирепствовало ужасное «слово и дело». В доме на Мойке все эти наболевшие общественные язвы вызывали продолжительные обсуждения. Как быть, что делать? Мысль работала. Брались за иностранные книжки. Западные политические мыслители были в большом ходу среди членов кружка Волынского. У каждого из них была прекрасная библиотека, умножавшаяся при всяком удобном случае. Так, Волынский, председательствуя на суде над Голицыным и довершив своим следствием гибель этого замечательного человека, не преминул позаимствоваться книгами из оставшейся после него богатейшей библиотеки. Книги собирались не зря, не по пустому дилетантскому капризу. Содержание этих библиотек ярко рисует умственные интересы их владетелей. Подавляющее большинство книг в них — политические трактаты все тех же авторов, которых мы уже встретили в рабочем кабинете Голицына: Макиавелли, Томазия, Пуффендорфа, Гуго Гроция и пр. Сверх того, Волынский особенно увлекался Юстом Липсием писателем XVI века, особенно тем его сочинением, в котором описывается эпоха упадка Римской империи. Волынский жадно набрасывался на обличительные картины римских нравов и любил применять их к современной ему русской действительности. От иностранных книжек переходили к родной истории, раздумывали над историческим прошлым. Здесь на сцену выступал Татищев со своими историческими разысканиями. Наконец, в результате бесед выяснилась потребность систематически обозреть назревшие нужды России. За это взялся сам Волынский. Он засел за обширную работу под названием «генеральный проект», в которой решил использовать все итоги своей разносторонней житейской и административной опытности. Он вкладывал в эту работу всю душу и придавал ей большое значение. «Сочинение это будет полезнее книги Телемаковой», — любил повторять Волынский. Он вынашивал свой проект, как любимое детище, несколько раз переделывал его различные части, читал его разным лицам, требуя поправок и замечаний.

Здесь был и краткий очерк русской истории, и обозрение деятельности высших государственных учреждений, и соображения об армии, шляхетстве, купечестве, суде, экономии. Конечный идеал, к которому сводились мечты Волынского, это — высвобождение русского народа из-под ига иноземных влияний путем широкого разлива просвещения среди шляхетства и духовенства и подъема торгово-промышленного самостоятельного почина среди купечества. Волынский не видел необходимости в изменении политического строя России — он был сторонником самодержавия; но он стоял за поднятие общественной самодеятельности, за расширение влияния шляхетства на дела государства, за пробуждение национального чувства. Господство Бирона являлось в его глазах страшным тормозом для достижения всех этих целей. И вот в думах Волынского и его друзей начинала мерещиться мысль о перевороте в пользу более национального правительства, чем правительство Анны. По-видимому, у них намечалась кандидатура дочери Петра — Елизаветы. С уст Волынского и его собеседников все чаще срывались желчные, едкие выходки против окружающих их лиц, стоящих у власти, и прежде всего против самого Бирона. Друзья не подозревали, что старый слуга Волынского, Кубанец, вывезенный им еще из Казани, прилежно подслушивает их свободные речи.

 

V

КАТАСТРОФА

На страстной неделе в 1740 г. Волынскому внезапно было объявлено высочайшее повеление — не являться ко двору. Волынский бросился к Бирону и другим вельможам, но его нигде не приняли. Что же случилось? Остерман и Куракин успели убедить Бирона, что Волынский ведет под него подкоп. Доказательств было немного, и все они сбивались на сплетни. Однако Бирон все же возненавидел Волынского. Нужно было во что бы то ни стало немедленно подогреть эту ненависть новыми доводами. И вдруг… как небесная манна в руки врагов Волынского падает донос Кубанца. Кубанец был арестован по поводу взятых через него Волынским казенных сумм из Конюшенного приказа. На допросе вместо показания о суммах следователи услышали от Кубанца неожиданные признания о тайных собраниях и возмутительных беседах в доме его господина. Следователи насторожились: в воздухе запахло лакомой, жирной добычей. В тот же день Волынский был лишен свободы с тем, чтобы получить ее обратно уже в ином мире. Начались заседания следственной комиссии, наряженной над Волынским. Обвинители сплетали всевозможные вины, к чему самым удобным материалом служили беспорядочные, отрывочные показания Кубанца. Кубанец вписывал в свои донесения все фразы и обрывки фраз, которые, бывало, долетали до его уха во время собраний у Волынского. Следователям легко было выдергивать из этого набора наиболее пикантные словечки, сопоставляя их в такую связь, которая раздувала обвинение до чудовищных размеров. Обвинение разрасталось с каждым новым допросом. Теперь уже не довольствовались первоначальными обвинительными пунктами о том, что Волынский подносил императрице разные проекты «якобы в научение и наставление», что он оскорбил Бирона, позволив себе истязать в его апартаментах Третьяковского. Волынский и его друзья теперь выставлялись уже настоящими политическими заговорщиками; обвинители доходили до того, что по поводу составленной Волынским родословной Романовых приписывали ему преступный план посредством государственного переворота самому надеть на себя российскую корону. Все посетители вечеров Волынского были схвачены. Начались пытки. Волынского пытали два раза и, поднимая на дыбу, так повредили правую руку, что он уже не мог подписывать своих показаний. Намерение его произвести переворот не возбуждало уже никаких сомнений. Главное, чего старались добиться у заключенных, это определение срока, когда было решено осуществить замысел. Ничего не добились: Волынский упорно отрекался от намерения сделаться императором.

23 июня 1740 г. Волынскому был подписан смертный приговор. Было постановлено, вырезав язык, отсечь ему правую руку и голову. 27 июня казнь была совершена. Вместе с Волынским на эшафот были выведены шесть его сообщников. Массы народа толпились у эшафота. Сперва был обезглавлен Волынский, потом двое из его друзей, Хрущов и Еропкин. Остальные высечены кнутом и плетьми и обратно уведены в крепость.

Так оборвалась жизнь выдающегося государственного деятеля, вскормленного бурной эпохой Петра и безжалостно скошенного мрачной «бироновщиной». Богато одаренная натура Волынского совместила в себе и выдающиеся пороки своей эпохи, и светлые черты пробуждавшегося общественного сознания. Добросовестный историк не может закрыть глаза на темные факты его жизни; но прав был и поэт, воскликнувший про Волынского: «Он мнил спасти страну родную!» Поэта можно заподозривать в увлечении, в идеализации своего героя. Но вот свидетельство высокого авторитета: вот, что написала о деле Волынского императрица Екатерина II, конечно, имевшая возможность познакомиться с этим делом так полно, как ни один историк: «Сыну моему и всем моим потомкам советую и поставляю читать сие Волынского дело от начала до конца, дабы они видели и себя остерегали от такого беззаконного примера в производстве дел… Волынский был горд и дерзостен в своих поступках, однако не изменник, но напротив того, добрый и усердный патриот и ревнитель к полезным поправлениям своего отечества. Итак, смертную казнь терпел, быв невинен».