Алиса, еще не проснувшись, увидела, как мимо ее окна кто-то промелькнул, а если точнее, не кто-то, а желтая куртка. И она прекрасно знала, что это за куртка — одна из тех одинаковых безрукавок фирмы «Леви», которые заказывали многие из племен с просьбами вышить на спинах блестящим шелком личные или племенные тотемы. Они целыми партиями поступали сюда из Кореи.

Она выскользнула из-под одеяла, но не стала вставать из опасения, что ее увидят, а вместо этого проползла на четвереньках до окна и выглянула из-за занавески, как любопытная кошка. Вышитый тотем, представший ее взору, представлял собой пурпурный пенис с крыльями буревестника.

— Понимаю,— прошептала она.— Это старый сукин сын Папа-Папа, разгоряченный индейско-ковбойским шоу.

Она вспомнила, что Папа-Папа был из племени тлингитов. Однако он никогда не уточнял, из какого именно рода, и никто не хотел признавать его своим родственником.

Кроме расшитой шелком безрукавки, старый опустившийся ПАПА был разукрашен новенькими ковбойскими регалиями. Спутанные волосы на голове украшала синяя фетровая шляпа с лентой, расшитой искусственными бриллиантами, в голенища сапог были заткнуты негнущиеся брючины новых джинсов. В одной руке он держал палку с головой детской лошадки, цвет гривы которой гармонировал с царственным пурпуром пениса. А в другой, как заметила Алиса,— пластиковый пакет с кленовым листом. А это означало, что старый сукин сын только что прибыл из Калгари, где стал победителем какого-нибудь очередного идиотского индейского конкурса. (В Калгари, как и в Пендлтоне, по-прежнему устраивались традиционные праздники для ПАП, посещение которых требовало свидетельства о чистокровном происхождении.) Охоту на бизона или эстафету — одно из двух, и скорей всего благодаря амилнитриту, который позволил ему дольше всех продержаться на ногах. Все эти праздники устраивались как своего рода отдушина и являлись не столько демонстрацией традиций, сколько свидетельством неуклонного упадка.

Старый дурень продирался сквозь кусты по задворкам Алисиных коттеджей со своей лошадью на палке и мешком, как какой-то провинившийся Санта-Клаус. Вид Папы-Папы заставил Алису вспомнить своего собственного отца Алексея. И дело не в том, что они были похожи. Старый Алексей Левертов был нескладным пугалом, а Папа был толстячком грязновато-коричневого цвета. Алиса не видела ничего, кроме его сутулой спины, продиравшейся сквозь сухие камыши, но живо представляла себе его круглую, как блин, физиономию цвета позавчерашнего кофе, глаза с нависшими веками и беззубый рот, растянутый в виноватой улыбке. Нет, не совсем беззубый. Пара гнилых клыков у него еще оставалась. Однажды, когда Кармоди спросил у Папы-Папы, как тому удалось лишиться зубов, тот ответил вопросом на вопрос: «Тебе рассказать про каждый в отдельности?»

— Думаю, я обойдусь без подробностей,— ответил Кармоди.— Можешь набросать мне общую картину.

— Одни — из-за конфет и пирожных, другие — благодаря алкоголю и спорам.

А теперь Большой Беззубый Вождь рыскал на задворках «Медвежьей таверны», согнувшись как толстая обезьяна, с измазанной задницей — вероятно, плюхнулся во что-то. Не только плюхнулся, но еще и порвал, как заметила Алиса: когда он поворачивал за угол, сквозь широкую прореху бессовестно мелькала кофейного цвета попа.

— Делает честь всему голозадому племени,— вслух произнесла Алиса и, вспомнив о собственной голой заднице, поползла искать свою одежду.

Конечно, ей следовало спуститься к Папе-Папе, пока он не надрался и не устроил потасовку у своей жены, обнаружив кого-нибудь на супружеском ложе. Но она знала, что на это требуется время, а потому не спеша оделась и уютно устроилась с чашечкой вчерашнего кофе. Потом налила себе еще одну. Она нуждалась в допинге, для того чтобы общаться с Папой-Папой, увешанным подарками, в столь ранний час. Он умел выкидывать непредсказуемые номера. Как-то утром явился с живой росомахой на поводке, обменяв ее на седло в Миссуле. Алиса предупредила его, что росомахи трудно приручаются, но он заверил ее, что эту выкормили из соски. После того как зверюга искусала его дочерей, потом жену, а потом и его самого укусила за член, Папа-Папа вытащил ее во двор, привязал к столбу и расстрелял из «узи». С каким-то патологическим удовольствием он выпускал очередь за очередью, объясняя встревоженным зрителям, что ему это помогает. К тому моменту, когда Алиса притащила полицейских, Папа-Папа уже целился в одну из своих покусанных дочерей, обвиняя ее в том, что она спровоцировала бедную тварь. Он умел надираться.

Видимо, Папа-Папа прибыл вечерним паромом с остальной толпой ПАП из Эйака и провел ночь в казино. ПАПы и их сородичи стекались из самых отдаленных и сомнительных мест со всего побережья, привлеченные в Квинак слухами о киношных деньгах и появлением казино. Именно это и заставило его так быстро вернуться. Обычно он исчезал не меньше чем на полгода.

Одна из многочисленных жен Папы-Папы проживала вместе с тремя его дочерьми в коттедже номер 5. А может, дочерей было четверо — Алиса никогда точно не знала этого. Они всегда исправно платили. Девочки время от времени работали на консервном заводе вместе с остальными детьми, а их мать вырезала всякие безделушки из оргалита, которые продавала на фабрику художественных промыслов в Ситке. Все ее поделки представляли собой обычный псевдоэтнографический хлам — медведи, киты, тюлени, но были среди них и по-настоящему трогательные вещицы. Порой в ее резьбе сквозили строгие чистые линии, которые действительно были свойственны искусству ханов. Разве что ханы никогда не работали по оргалиту. Их традиционным промыслом считалось плетение из кедровой коры и изготовление коробов, но какой здравомыслящий турист захочет накрываться одеялом, сделанным из луба? Или таскать за собой огромный деревянный короб? Туристам нужны компактные вещи, которые можно было бы продемонстрировать соседу за кофейным столиком — типа «Видишь, это оригинальное местное произведение». Оргалитовые фигурки вполне удовлетворяли этому требованию.

Жена Папы-Папы продавала около трех таких фигурок за год. И они были сделаны с достаточным вкусом, чтобы приносить хорошие деньги на художественных аукционах, проводившихся в дни равноденствия. Как правило, Папа-Папа появлялся именно около этого времени, чтобы потребовать свою долю дохода и устроить на нее пьянку, соответствующую званию вождя. После недельного запоя и домашних потасовок его обычно выставляли вон, и он уползал по берегу к своей следующей семье, как краболовное судно ползет, проверяя длинную цепочку расставленных ловушек. Впрочем, Алиса сомневалась, что на этот раз сможет вынести его присутствие в течение недели. На этот раз у нее были дела поважнее.

Покончив со второй чашкой кофе, она проверила внизу автоответчик. Ни от Кармоди, ни от этих шутов гороховых из Скагуэя не было ни слова. Единственные сообщения были оставлены представительницей «Дочерей ПАП». Она десять раз напомнила Алисе, что наступает Неделя Национальной Гордости и «Дочери» приглашают всех чистокровных дам принять в ней участие. В самом конце этих пространных излияний следовало сообщение от ее сына с указанием номера на яхте; Алиса набрала его, и с другого конца ей тоже ответил автоответчик.

«Привет, мам! — промурлыкал записанный голос.— Десять утра, а ты до сих пор не встала? Ай-ай-ай. А я еще не ложился и хочу напомнить тебе, что сегодня приезжает наша прославленная труппа. Днем. Им потребуется как минимум два коттеджа. А лучше три». И звук цыкающего поцелуя.

Алиса уставилась на автоответчик. Наша прославленная труппа? Два коттеджа? Какого черта, что он несет? Она смутно припоминала, что Ник ей говорил что-то об аренде номеров несколько месяцев назад, но она пропустила это мимо ушей, приняв за очередное проявление его южнокалифорнийского сарказма. Если ей не изменяла память, никакие кинокомпании ничего у нее не заказывали. Она пролистала записную книжку, двигаясь назад во времени. И… Три месяца тому назад ею было получено короткое сообщение от компании «Мастерская лис», а также чек для подтверждения телефонного звонка. Сложенный депозитный чек так и лежал необналиченным в записной книжке, а из сообщения явствовало, что прибытие семьи Йоханссесов следует ожидать первого числа. А в регистрационном журнале Алиса нашла и запись, сделанную ее собственной рукой, почерком, который был ей присущ до поглощения первой чашки кофе: «Восемь, может, больше человек, подтверждено».

Алиса посмотрела на часы. Все правильно — первое число и почти что полдень. Она потерла физиономию. Никогда еще ей не доводилось спать так долго. В отличие от большинства обитателей города, она не принимала дурь, так с чего это вдруг она впала в такой летаргический сон? Ее внутренний будильник всегда поднимал ее вовремя, даже когда ей не нужно было дежурить по заводу или выходить в море. Но за последнюю неделю, с тех пор как она подписала договор на создание декораций к фильму, а Кармоди исчез вместе с Соллесом и его подручным, похоже, у этого будильника начались выходные.

Она стерла записи на автоответчике, перемотала кассету и поспешила обратно по узкой винтовой лестнице, чтобы допить остатки кофе. Достав подковообразный план своих коттеджей, Алиса положила его на колени и принялась изучать сквозь пар, поднимавшийся от чашки. Ладно, с одним коттеджем трудностей не будет — номер 4, его занимал старый норвежец, который задолжал уже больше чем за месяц. Сам он исчез несколько месяцев тому назад, заявив, что ему все надоело и он уезжает в Ном на собачьи бега — «На пару недель, не больше. Вернусь к началу путины». Звонки в Ном не пролили света на его местонахождение. Поговаривали, что старый скандинав наконец потонул и его квоту следует выставить на аукцион, но по-настоящему этим слухам никто не верил. Он уже не раз исчезал и всякий раз снова появлялся на своем крохотном суденышке, возвращаясь из самых немыслимых мест — то из Сиэтла, то из Лимы, то из Пуэрто-Валларты, а однажды даже с Гавайев. Никто не понимал, как ему это удается — находить дорогу обратно без каких-либо приборов. «Все дело в новом Японском течении,— объяснял норвежец.— Просто надо плыть по течению».

А второй коттедж, номер 7, предстояло забрать у юной безработной пары, сбежавшей из Канады, чтобы «пустить новые корни». Но они были слишком скромны, чтобы околачиваться на причалах и бороться за работу. Они не платили уже восемь недель. Парниша производил впечатление честолюбивого крепыша. Он показывал собственные фотографии, когда работал моряком на сейнерах по добыче тунца, так что он явно должен был обладать умением и сноровкой, но он слишком стеснялся своего плохого английского. Он не мог себя заставить даже отправиться на поиски работы. Поэтому большую часть времени пара проводила в постели под грудой одеял перед телевизором.

Алисе было жалко их, но поощрять такую жизнь дальше означало лишь оттягивать неизбежное. Сюда часто приезжали южане, с тем чтобы пустить новые корни, но это мало кому удавалось. Единственная успешная пересадка, которая приходила ей на ум, была связана с Гриром, который жил здесь уже десять лет, но и ему все еще не удавалось пустить корни.

Хуже всего было с третьим коттеджем. Алиса, попивая кофе, раскрыла свой календарь заказов. Но только она успела приступить к всестороннему взвешиванию своих возможностей, как внизу, прямо под ней, раздался выстрел, за которым последовал высокий женский крик. Затем раздались еще два выстрела и новые крики. Они явно доносились из обители жены Папы-Папы.

Алиса запихала ноги в резиновые сапоги и схватила свой обрез, который Кармоди приучил ее держать на столе. Это была старая двустволка, обрезанная всего на несколько сантиметров больше, чем допускалось законом. Алиса не раз прибегала к ее помощи, хотя никогда не стреляла. Впрочем, Кармоди тоже считал, что ей это не потребуется. «Ты увидишь, что, когда заурядный головорез видит направленные на него две большие черные дыры, он теряет весь свой запал. Поэтому никогда не стреляй раньше времени,— наставлял он ее,— а уж если придется, никогда не нажимай два курка сразу. Таких патронов больше не найдешь. К тому же сломаешь себе ключицу».

Она вышла во двор с обрезом, чувствуя, что вполне готова к тому, чтобы применить его по назначению. Ее тень на ракушечнике напомнила ей один из псевдонаскальных рисунков, который очень любили туристы — воин с копьем,— банальная натуральность. И это вызвало у нее странное ощущение. Она всегда чувствовала себя глупо, когда оказывалась банально натуральной. Потом до нее донесся резкий звук еще одного выстрела, и она, позабыв о тени, поспешила к коттеджу. На этот раз за выстрелом последовали рыдания и сдавленный стон. Все верно — звуки доносились из коттеджа номер 5. И Алиса бросилась бегом к его дверям. Занавесок на окнах не было, но она не могла рассмотреть, что происходит внутри. Как и большинство постояльцев, которые должны были самостоятельно обеспечивать себя топливом, семейство Папы-Папы прокладывало окна слоями полиэтилена для утепления своего жилища, сквозь него можно было различить только порывистые движения смутных фигур. Алиса достала свой ключ и в спешке слишком громко заклацала им по замку. Но, похоже, внутри никто не обратил на это внимания. К стонам и плачу теперь добавился хрип. Потом раздалась еще целая серия выстрелов. Похоже, стреляли из небольшого револьвера, возможно, 22-го калибра. Так что десятизарядная пушка Кармоди должна была произвести настоящий фурор. Замок наконец открылся, Алиса распахнула дверь и пригнувшись вошла внутрь.

В лицо ей ударила тяжелая вонь — тошнотворная смесь органических и неорганических запахов. От этого засвербело в носу, а из глаз потекли слезы. Она принялась моргать и кашлять. Когда слезы высохли, у нее перехватило дыхание от той немыслимой сцены, которая продолжала разворачиваться у нее на глазах. На голых пружинах матраса на коленях стоял Папа-Папа, теперь уже с окончательно обнаженной и покрасневшей задницей. Одной рукой он сжимал спинку кровати, а в другой продолжал держать палку с лошадиной головой — ее пурпурная грива развевалась во все стороны, а пурпурная морда утыкалась в исподнее пухленькой дочери — кажется, старшей, подумала Алиса. Девочка лежала на матрасе с отсутствующей улыбкой и ковбойской шляпой на голове. Рядом с ней, опираясь на локоть и с сигаретой в зубах, возлежала ее сестра. На ней были замшевая куртка и галстук «боло». На голове младшей из девочек красовалась повязка из птичьих перьев с колокольчиками. Она стояла на четвереньках перед отцом, позвякивая колокольчиками и мыча, как олень. Алиса с трудом удержалась от того, чтобы три выпитые ею чашки кофе не дополнили эту сцену.

В ногах кровати стояла Жена-Жена. На ней тоже были новенькая ковбойская шляпа и такие же сапоги с изображением кленовых листьев. Теперь уже не оставалось сомнений в том, что Папа-Папа явился из Калгари. Канадские организаторы по-прежнему при малейшей возможности старались вознаграждать индейцев товарами собственного производства. Есть вещи, которые никогда не меняются.

Кроме этого, супруга Папы получила особый сувенир — небольшую зеленую антеннку, которые продаются на подарочных стендах. Именно она-то и производила звуки револьверных хлопков, а также являлась причиной красных полос на заднице Папы.

Что касается хрипа и плача, то эти звуки доносились из открытой двери ванной. Их издавал пушистый полуохрипший щенок. На шее крохотного зверька был повязан огромный красный платок — ковбойский стиль, но он был настолько велик, что щенок запутался в нем и теперь пытался высвободиться. Хрип исходил и от еще одного персонажа — маленькой пухлой девочки в старом свитере и утепленных штанах. Значит, девочек все-таки было четверо. Неужто эта сирота не удостоилась никаких подарков? Но тут Алиса увидела: из ноздрей у нее торчит что-то желтое. Ампулы с амилнитритом. Вот чем был вызван этот запах. Предусмотрительный Папа-Папа всем привез подарки.

— Вон! — закричала Алиса с такой силой, что ее крик даже нарушил эту идиллию. Ее всю колотило, и не только от пережитого страха, но и от ярости; она чувствовала, что, наплевав на сломанную ключицу, готова разнести все в клочья.— Вся ваша грязная свора, вон отсюда! Моментально!

— Ну же, сестренка,— проквохтал Папа, обнажая свои три зуба,— успокойся, давай все обсудим. Все же хорошо. Все в порядке. Хочешь ампулку?

— Я хочу, чтобы вы выметались отсюда,— вот чего я хочу! Моментально! Все до единого! Сию минуту! Отправляйтесь на свалку и ебитесь со свиньями, если хотите! Только сейчас же! Манатки можете оставить, я их сама отправлю следом…

— Ну, миссис Кармоди, сестренка,— эхом повторила за своим мужем женщина,— не огорчайтесь вы так. Ничего особенного. Кстати, это исторический факт, что многие старые вожди вступали в отношения со своими…

— Вон! Вон! Вон отсюда! — заорала Алиса. Вероятно, они наконец заметили, как дрожат ее пальцы на курках, потому что в едином порыве живая картинка вдруг рассыпалась. И, больше не говоря ни слова, завернувшись в рваные полотенца, тряпки и одеяла, они понеслись прочь в том самом направлении, откуда пришел Папа, и скрылись из виду. И лишь вороны остались оповещать Алису об этапах их продвижения.

Уже давно наступила тишина, а Алиса так и стояла с поднятым обрезом, пока, наконец обмякнув, не опустилась на подоконник. Она не стала сдерживать очередной позыв рвоты и исторгла из себя коричневую горечь, даже не задумываясь о том, куда она попадет.

Почувствовав себя лучше, она прополоскала рот и принялась выбрасывать за дверь вонючие пожитки: теннисные туфли, журналы, баночки с косметикой, грязное белье и посуду, столовое серебро и электроплитку, спрятанную в шкафу. Она боролась с крупными предметами до тех пор, пока не лишилась сил, а потом с неугасающим отвращением снова взялась за мелочь. Даже свиньи не стали бы дрызгаться с такой бесполезной дребеденью; они попрали бы ее своими острыми копытцами.

Ванная была единственным помещением, не вызвавшим у Алисы приступа омерзения. К собственному удивлению, она не обнаружила там ни дешевой косметики, ни масел, ни шиньонов, разложенных на сушилке. Все это располагалось на туалетном столике в спальне, словно хозяева старались уберечь свои бесценные сокровища. Полочка в ванной была покрыта толстым слоем сажи и завалена инструментами — ножами, стамесками, шлифовальными кругами. Кафельный пол полностью покрывала стружка, а оргалитовая пыль, как блестящий черный снег, лежала повсюду. Вероятно, хозяйка считала ванную своей мастерской и работала, сидя на комоде под ярким флуоресцентным светом, а девочки смотрели мыло по ящику в соседней комнате. Бедные выродки. И не то чтобы они плохо выглядели, просто немного толстоваты. В старое время к ним бы приезжали свататься целые кучи таких же пухлых молодцов. Но теперь, похоже, им придется обходиться родным папочкой.

Алиса нашла почти законченную десятидюймовую фигурку, над которой работала хозяйка. Она положила ее на ладонь и провела пальцем по эбонитовой поверхности. Это была ворона или гагара. Но для имевшегося куска материала резчица сделала слишком большую голову, и ей пришлось резко сужать остальную фигуру. У птицы не было ни ног, ни распростертых крыльев, только клюв, голова и хвост, к которому сбегали два сложенных крест-накрест, как два черных месяца, крыла. Она напомнила Алисе «Летящую птицу» Джакометти. Конечно, у Джакометти сложенные крылья во много раз превосходили то, что она держала в руках, они были квинтэссенцией парящего полета, схваченного с помощью бескрылой абстракции. Но эта печальная старая корова подошла довольно близко к той же идее. В ее фигурке совершенно очевидно ощущалось то же самое.

Алиса положила птицу обратно на полку и смела все, что на ней находилось, в наволочку.

Покончив с коттеджем номер 5, она перешла к номеру 2. Чета юных мексиканцев, вероятно, наблюдала за ней. И когда она постучала к ним в дверь, вещи у них уже были сложены, и они стояли среди своих пожитков с опущенными головами. Перед уходом юноша настоял на том, чтобы Алиса взяла у них чек на сумму долга.

— Пожалуйста, миссис Кармоди. Вы были так добры к нам.

Алиса взяла его со скрипом. Чек был из банка в Мазатлане. И когда чета исчезла из виду, она порвала его.

С пристанищем старого норвежца ей пришлось повозиться, аккуратно упаковывая его книги, фотографии и коллекцию трубок в картонные коробки. Когда-нибудь ведь он должен был вернуться. А даже если и нет, его вещи заслуживали того уважения, которое он, судя по всему, сам испытывал к ним. Она сложила коробки в прачечной, позаботившись о том, чтобы фотографии в рамочках оказались на самом верху. Затем она занялась окнами.

Чистые окна значили для Алисы очень много. Она ненавидела окна, заложенные пластиком. «Если вам нужны вторые рамы, купите их себе»,— поясняла она своим постояльцам. «Окна созданы для того, чтобы через них смотреть. Вы ведь не станете наклеивать на свои очки полиэтиленовую пленку, чтобы глазам было теплее».

И дело было не только в самом пластике, который отвратителен сам по себе, но и в том количестве грязи, которая скапливалась на нем. Пауки натягивали свои сети между слоями полиэтилена, и в них висели трупы мух, мотыльков и других пауков. Окна в коттедже Папы-Папы вообще выглядели как энтомологическая выставка.

Алиса приступила к отдиранию уже последнего слоя, когда вдали показалась делегация «Дочерей ПАП». Они заявили, что явились за имуществом Папы-Папы и его семьи. Они уже прослышали об их безжалостном изгнании. И Алиса указала им на кучу хлама перед коттеджем номер 5.

— Алиса, как наша кровная сестра, ты могла бы более бережно обойтись с собственностью несчастной семьи,— пожурила ее предводительница.— Собственность семьи является частью ее духовной жизни.

— Хлам остается хламом,— ответила Алиса, отдирая последний слой полиэтилена. Возглавляла делегацию Дорин Игл — красномордая карга с крупными отметинами от оспы на плоском лбу. Кармоди как-то заметил, что, если бы у Дорин Игл был сиамский близнец, они могли бы служить вафельницей. Именно голос Дорин был записан на Алисином автоответчике, сообщавшем ей о приближающейся Неделе Гордости ПАП.

— К тому же они не семья,— не удержалась Алиса.— Они — свора извращенцев. Могут отправляться в Анкоридж и демонстрировать там свои таланты.

— Ты поступила жестоко,— возразила Дорин,— и это не способствует укреплению солидарности движения Сестер по крови. Мы все должны быть добры и нежны друг к другу. Мы должны держаться за нашу солидарность.

Алиса молча продолжала мыть окно. Ей было что сказать относительно всего этого движения Кровных сестер, но она решила попридержать свои соображения.

Только после того как женщины собрали всю кучу бесценных семейных пожиток и удалились, Алиса вернулась в коттедж и обнаружила, что ни одна из этих добрых и нежных душ не удосужилась прихватить с собой щенка. Он прятался за перевернутой корзиной для белья, и обрывки шейного платка по-прежнему болтались у него на горле. Алиса подняла щенка, развязала платок и обнаружила, что это сука. Она была легкой как перышко, а под шерсткой, как стиральная доска, проступали ребра. «Кожа да кости». Щенок задрожал и начал подскуливать. Алиса никогда особенно не любила собак, но эта бедняга была такой тощей, дрожащей и несчастной — о Господи! Как можно было так растолстеть и иметь при этом такую тощую собаку?

— Пошли, Никчемка. Пойдем ко мне и посмотрим, не найдется ли тебе чего-нибудь перекусить.

Дома Алиса нашла ошметки курицы в холодильнике, и щенок, восторженно истекая слюной, тут же набросился на них. А когда Алиса попыталась вынуть кости, чтобы он не подавился, то тот ее еще и цапнул. Алиса рассмеялась, открыла банку с тунцом и отманила щенка от курицы. Пока Алиса заваривала себе свежий кофе, содержимое банки было уже уничтожено. И только когда она уселась за стол, попивая кофе и глядя на то, как щенок вылизывает пустую посудину, она вспомнила о своем обещании Айку присмотреть за его старым псом Марли. «Черт бы тебя побрал, Алиса!» Она ударила себя по лбу. «Законченная идиотка!» И через минуту она уже неслась к своему «самураю» с ящиком, полным консервов, под одной рукой и щенком — под другой. Что ей еще оставалось? Если бы она оставила щенка дома, он бы засрал весь офис; а если оставить его на улице, то бродячие ротвейлеры и костей от него не оставят.

— Черт бы побрал всех собак и собаковладельцев — не знаю, кто из них хуже. Залезай на заднее сиденье, Никчемка. Боюсь, тебе придется участвовать в похоронах одного из твоих дальних и столь же никчемных родственников.

Но Марли был жив, у него даже был вполне сытый вид. Он, ухмыляясь, вышел из-за трейлера, чтобы поприветствовать первого двуногого посетителя по прошествии уже Бог знает скольких дней. Следы вокруг трейлера свидетельствовали о том, что до этого его посещали исключительно четвероногие, да и то из разряда вредителей. Марли даже умудрился устроить возню со щенком, чтобы произвести на того впечатление. Похоже, что отсутствие Эмиля Грира с его ночными бдениями и мрачного Айка Соллеса пошло псу даже на пользу, подумала Алиса. Судя по всему, компания лис, енотов и диких кошек его вполне устраивала.

Несмотря на многочисленные следы четверолапых пришельцев, в пятидесятифунтовом мешке с «Пуриной» еды было еще вполне достаточно. А пятигаллоновое пластиковое ведро, привязанное к колесу трейлера, было наполовину полно. Щенок был чрезвычайно горд знакомством со стариком Марли. Он валялся на спине, вилял хвостом и повизгивал, пока Марли глухо порыкивал на него, изображая плохого папу-волка. Алиса покачала головой. Эти церемонии по демонстрации мужественности всегда забавляли ее: лоси, сшибающиеся рогами на весенних лугах, как маленькие мальчики с деревянными сабельками; кукарекающие петухи, гордо распускающие крылья в борьбе за какую-нибудь полудохлую курицу; стариканы со слюдяными глазами и трясущимися конечностями, ухлестывающие в барах за красотками. Вся их важность и манерничанье очень напоминали рык старого Марли — на них нельзя было наплевать, ибо это было проявлением самых древних инстинктов, но и всерьез к ним нельзя было относиться, потому что они были слишком смешны.

— Цапни его, цапни, Никчемка, если он тебе надоест. У тебя зубки будут поострее, чем у него.

Но Никчемка была абсолютно счастлива. Вероятно, для нее после выводка Папы-Папы этот старый страшный пес был истинной отдушиной. Собаки рычали и катались по земле, пока Алиса наконец не рассмеялась и не начала швырять в них ракушки.

— Ну все, все. Хватит. Как насчет консервированных спагетти? Я могу поискать открывашку…

И собаки, словно освобожденные от дальнейшего выполнения церемониала, принялись кататься по ракушечнику. Алиса взяла свою коробку с консервами и, продвигаясь по грязной цепочке енотовых следов, поднялась по металлической лестнице и через распахнутую дверь вошла в трейлер.

Внутри царил настоящий бедлам: рваные коробки, рассыпанные кукурузные хлопья и макароны, разбитая бутылка шерри, разрозненная колода порнографических покерных карт — хлама было еще больше, чем в пристанище Папы-Папы. И все вокруг, как снежным покрывалом, было засыпано гусиным пухом из разорванного спальника. К тому же там и сям виднелись аккуратные кучки собачьего дерьма — в японской пиале для саке на буфете, в ящике со столовым серебром, на самом северном полюсе настольной лампы в форме глобуса у книжной полки. И Алиса снова не смогла сдержать улыбку. Да, старина Марли неплохо здесь проводил время — закусил макаронами, полакомился шерри, немного поиграл в покер, то есть повсюду успел приложить свои руки. Или лапы. Так что, похоже, еще один день, и от трейлера ничего бы не осталось.

Под умывальником Алиса нашла мешки для мусора, а в шкафу, вероятно принадлежавшем Гриру, метлу. Внутренности шкафа являли собой зрелище погрома после Марди граса  и источали соответствующие запахи — черного рома, «брюта» и каких-то пряностей. Перевернутая метла использовалась в качестве вешалки для галстуков, которые болтались вперемежку с соломенными прутьями. Алиса перевесила галстуки на ворот розовато-лиловой спортивной куртки и принялась выметать последствия произведенного погрома, за который ощущала какую-то странную ответственность. Если бы она выполнила свое обещание и появилась здесь раньше, этого бы не произошло. Первобытные звериные ритуалы иногда чреваты неприятностями, когда они выходят из берегов.

Больше всего уборки требовала часть, принадлежавшая Гриру,— похоже, именно на его лежанке осуществлялся разгул звериных страстей. Вероятно, его фонтанирующая сексуальность особенно привлекала животных. Территория Айка осталась относительно чистой. Правда, спальник был разодран, но, скорее всего, это было сделано с декоративными целями. В его подушку не было втерто крошево из печенья, и ни на одной из его вещей не были оставлены аккуратные кучки дерьма. Похоже, звери ощущали здесь присутствие другого самца и проявляли к нему должное уважение. Или просто предпочитали игнорировать его. Может, Соллес вследствие длительного умерщвления плоти уже достиг той стадии просветления, когда полностью лишаются каких-либо запахов, как, говорят, это случается с отшельниками и святыми. А также с некоторыми известными Алисе женщинами.

После того как гусиный пух был убран, а опрокинутые фотографии возвращены на место, маленькая ниша Соллеса стала являть собой образец чистоты и аккуратности. Алиса поняла, что она устроена по принципу каюты или камеры, где все было организовано компактно и целесообразно. Последствия тюремного срока и службы на флоте.

На прикроватной полке стояли старомодные часы с круглым циферблатом и светильник на гибкой ножке со старинной лампой. Они вносили какую-то сентиментальную ноту в общую спартанскую обстановку. Единственным настенным украшением являлась популярная открытка, какие продаются во всех сувенирных ларьках — сделанная с воздуха черно-белая фотография Квинака и его окрестностей с красной подписью «Добро пожаловать на конец света».

Подойдя поближе, Алиса принялась изучать содержимое книжной полки. Первая полка целиком была отдана под фотографии в рамочках, которые она подняла. Шикарная платиновая блондинка в шортах и купальном лифчике, вероятно, его знаменитая жена. Она сидела в шезлонге, на алюминиевой ручке которого стоял кувшин [с] каким-то прохладительным напитком. А вот — юная пара на полосатых осликах в классическом черно-белом тихуанском стиле. Наверное, медовый месяц. А вот групповая фотография на борту авианосца. И еще один снимок, сделанный лет восемь тому назад на борту «Сьюзи»: ухмыляющийся Кармоди указывает брандспойтом на Грира, который дрыхнет на груде сетей. Фотография с изображением последствий, вероятно, не вышла.

Еще несколько фотографий Соллеса с блондинкой — за столом в каком-то ночном клубе… перед трейлером, столь же древним, как и этот… но нигде фотографий девочки.

Две нижние полки занимали книги — старые книги в твердых переплетах. Алиса опустилась на лежанку и принялась читать названия. И чем дальше, тем больше расширялись у нее глаза.

— О’кей, Соллес, я потрясена,— через минуту промолвила она.

Дело было даже не в выборе книг, хотя и он производил впечатление — библиотека состояла из тщательно отобранной американской классики — «Моби Дик», «Когда я лежал, умирая», «И восходит солнце», «Гроздья гнева», «В дороге». Дело было в том, каких книг здесь не было. Никакого легкого чтива, никаких руководств, никаких биографий и эксцентрики. Похоже, у Соллеса не было места ни для чего, кроме самого основного. Потом Алиса обнаружила на краю полки пластиковую коробку.

Это была «Сокровищница литературы», которую можно заказать по пластиковой карточке во время ночных телепрограмм — «Приобретайте сокровища классики в красивой упаковке с прилагающимся лазерным диском». Рядом с другими томами она казалась здесь совершенно неуместной. Алиса вытащила коробку и взглянула на надпись, сделанную сбоку. Это была серия «Классика для детей». Коробка с этими книгами была единственным свидетельством того, что в прошлом Соллеса когда-то был ребенок.

Коробка была запечатана, а полиэтиленовая обертка ни на одной книге не была вскрыта. Алиса сковырнула печать ногтем и открыла коробку. Корешки гласили: «Ганс Бринкер и серебряные коньки», «Питер Пэн», «Шула и Морской лев». После небольшого колебания Алиса провела ногтем по тонкой пленке и раскрыла том с «Шулой».

Это было то же самое издание, которое она читала в детстве, только в уменьшенном в три раза формате. Все эти издательства литературных сокровищ специализировались на книжках именно такого размера. И все же книга была напечатана тем же прекрасным старинным шрифтом и оформлена теми же изумительными, тончайшими иллюстрациями. Как Алиса любила эти книжки… один их вид, одно прикосновение к ним. Как они ее захватывали. Их сюжеты всегда были достаточно сложны, чтобы увлечь современного читателя, и в то же время в них постоянно ощущалось биение древней мифологии. Подробные иллюстрации захватывали воображение и в то же время оставляли место для фантазии. Дивные, насыщенные акварели. В детстве Алиса считала, что их сделала сама древняя эскимосская сказительница Изабелла Анютка. Это теперь все уже знали, что никакой Анютки не существовало и что все эти истории были собраны ушедшим на пенсию учителем математики из Нью-Джерси, который откопал их в этнографическом отделе публичной библиотеки. Зато, возможно, в художнике, оформившем их, имелось больше эскимосской крови. В его иллюстрациях было что-то неизъяснимо трогательное, как в той фигурке в мотеле. И Алисе почему-то хотелось, чтобы этот художник был хотя бы ПАПой, а не очередным самозванцем. Она открыла титульную страницу с полным перечнем предшествующих изданий и перечислением авторских прав, но имени художника на ней не оказалось. Зато на следующей странице, обрамленной легкой дымкой первой иллюстрации, которая всегда предвосхищала истории о Шуле,— берег моря, вигвам в отдалении и Шула с ее знаменитыми смоляными волосами, глядящая через скалы на племенную обитель,— Алиса нашла его имя. Ей не сразу удалось соединить буквы: Л…И…Б…О — черт. Джозеф Адам Либовиц! Ебаный карась. Не просто самозванец, а настоящий американский еврей до мозга костей. Ебаный карась. Иногда не стоит разрушать иллюзии.

И все же ей захотелось перечитать историю заново, чтобы понять, что сохранилось в ее душе от прежней девочки. Заложив пальцем страницу, она встала и перешла в конец трейлера, приспособленный под кухню. В холодильнике оказалось пол-упаковки настоящей «Короны», вероятно принадлежавшей Гриру. Только Эмиль Грир пил импортное пиво. Алиса открыла бутылку и вернулась на лежанку Соллеса. Она сделала большой глоток, поставила бутылку на книжную полку рядом с часами, подпихнула под спину подушку и принялась читать.

Изабелла Анютка

ШУЛА И МОРСКОЙ ЛЕВ

Танец теней

На сей раз наш рассказ будет посвящен не столько принцессе Шуле, сколько ее другу Имуку и его сражению со странным духом, который однажды ночью овладел народом Морской скалы.

Юноша Имук был ложечником племени Морской скалы. Обычно этим ремеслом занимался кто-нибудь из стариков, более приспособленных к тому, чтобы ползать по берегу в поисках отшлифованных ракушек. Так как это занятие считалось не слишком достойным для юных смельчаков.

Но Имук был калекой и к тому же являлся сыном ам-ононо, что означает «рабыня». Ам-ононо была захвачена в плен еще девочкой, когда люди Морской скалы совершали набеги на Медный народ, живший далеко к югу. Как и Имук, всю свою жизнь она выполняла те обязанности, от которых отказывались остальные. В день, когда Имук должен был появиться на свет, его мать собирала морских ежей в опасной заводи. И хитрая волна, подкравшись, накатила на нее сзади.

Волна унесла ее в море и жестоко потрепала о скалы, а потом вместе со сплавным лесом отнесла к берегу. Рыбаки выловили ее сетями и откачали воду из ее легких. Но как только дыхание восстановилось, она начала рожать. А после того как ребенок появился на свет, несчастная юная мать скончалась на гальке.

Единственное, что она смогла подарить своему отпрыску,— это горб и сухую ногу. Вождь Гогони сразу же решил, что ребенка следует оставить на берегу, как обычно поступали с новорожденными девочками.

— Лучше отправить этого урода туда же, куда отправилась важенка, принесшая его,— заявил он.— И пусть Духи Моря закончат то, что они начали.

И большая часть народа согласилась с ним. Но древняя ведунья Ам-Лалагик, которая спала одна, так как была бесплодна и производила лишь дурно пахнущие ветры, встала на защиту младенца.

— Я возьму его,— сказала она.— Я выращу его и сделаю его сильным с помощью нектара моллюсков и меда. И я назову его Имук, что означает Ущербный Дар, а он будет называть меня бабушкой. Если же ты откажешь мне в этом,— продолжила она, пронзая вождя своим взглядом,— клянусь, я вместе с ним отправлюсь в Далекий Путь.

И тогда вождь Гогони отменил свое решение и позволил женщине взять ребенка. Потому что в действительности Ам-Лалагик не столько умела искать полезные растения, сколько воспитывать детей. Она обладала даром усмирять самых отчаянных плакс в яранге.

Некоторые члены племени начали роптать, утверждая, что духи не любят нерешительных вождей и уродливых сирот.

Но старуха не обратила на это внимания. Она стала растить мальчика в своем углу вигвама, защищая его ото всех своим колючим, пронзительным взглядом. Она изо всех сил старалась заставить расти его сухую ногу. Она втирала в его спину специальные масла и произносила над ним исцеляющие заговоры. Но кости его так и не окрепли. Опираясь на клюку, он поспевал лишь за малышами, а без клюки и вовсе мог лишь неуклюже прыгать, как какая-нибудь болотная тварь.

И все же, словно для того, чтобы восполнить эти недостатки, Великий Даритель и Хранитель дал Имуку длинные тонкие пальцы, язык, умевший петь сказания, и острый взгляд, как у скопы — Урвека, который может подняться выше солнца и с такой высоты рассмотреть малую веточку для строительства своего гнезда.

И юному Имуку всегда казалось, что этого достаточно. И еще ему нравилось делать ложки. Он совершенно не переживал из-за того, что юноши младше его годами уже уходили в горы, помогая охотникам. Иногда его одиночество скрашивала Шула, а когда ее не было, вокруг всегда была масса мелких зверушек, которые выходили из кустов, чтобы составить ему компанию. Поэтому он радостно и без жалоб в течение многих долгих лет занимался своим делом и был счастлив.

Но однажды осенью все изменилось…

Он сидел на берегу на большом гладком камне под утесом и занимался своим ремеслом. Море было тихим. И он уже прошелся по линии прилива в поисках того, что тот принес накануне. Однако улов его был небогатым: море было спокойным уже в течение нескольких недель и ленилось выбрасывать на берег что-нибудь интересное.

Имук знал, что такое положение вещей не вечно. Осень подходила к концу. И клонящееся к западу солнце освещало набухшие чрева многочисленных туч, собиравшихся на севере. Имук работал своей смычковой дрелью, проделывая в ракушках дырки, чтобы потом прикрепить к ним черенки. Когда он отрывал взгляд от работы, то видел, как между скалами мелькали фигуры охотников, бродивших вдоль пенистых потоков. Они тоже чувствовали приближение зимы. Вместе со своими помощниками они, танцуя, перепрыгивали с камня на камень, высоко держа свои трезубцы. Они пели, прося о последней добыче, которую каждый из них мечтал поймать, перед тем как закончится сезон охоты.

И женщины, сновавшие взад и вперед по верхней тропинке с корзинами на плечах, тоже пели.

И, глядя на то, как вместе поют и работают мужчины и женщины, Имук вдруг ощутил печаль. Он представил себе, как выглядит со стороны, сидящий вдалеке от всех. Впервые в жизни он вдруг ощутил свою никчемность, и чувство страшного одиночества навалилось на него. Ему тоже захотелось иметь помощника, с которым он мог бы вместе петь и работать. Ему захотелось, чтобы к нему пришла его подружка Шула, чтобы она помогла ему держать ракушки, пока он их сверлит, и тут, словно в ответ на свою просьбу, он услышал голос:

— Йи, Имук, йи!

Это и вправду была принцесса. Сойдя с тропы, она махала ему рукой. Ее юбка из кедрового волокна была высоко подоткнута, а длинные иссиня-черные волосы ниспадали на плечи, как крылья ворона. Чтобы ему было легче ее заметить, она махала корзинкой, которую пряхи преподнесли ей в то утро.

Имук ответил ей, подняв дрель и зубец и постучав ими друг о друга. Но пока он махал Шуле, появился ее отец — толстый вождь Гогони в своих царственных одеждах.

— Никчемный моллюск! — закричал он, увидев, что Имук машет его дочери.— Уродливая лягушка! Ты не умеешь работать и не умеешь уважать старших. Ты даже раб негодный! Какой из тебя ложечник? Лучше пустить тебя на наживку крабам.

Это была неправда, что Имук не умел работать, но почтительность всегда давалась ему с трудом, особенно по отношению к этому толстомордому хвастуну. Из-за этого юноша страдал от многих колких насмешек, а порой и тычков. Но он никогда не опускал своего гордого взгляда. И сейчас он тоже не стал отводить взгляда от вождя Гогони, да еще и потянулся за валявшимся поблизости плавником.

Вождь поспешно отпрянул, потому что, несмотря на всю свою ущербность, Имук обладал очень сильными руками, а будучи выведенным из себя, с поразительной меткостью швырял в противника близлежащие предметы.

— Шула! И вы, бездельницы! Не смейте подходить к этому лягушонку! За работу, за работу! — прокричал вождь, отгоняя свою дочь и других девушек. И униженный сирота снова остался один.

Море совсем утихло. Лишь позвякивали ракушки да чавкали двустворчатые моллюски. И ветер пел свою заунывную песнь в канареечнике: «Грустно мне… гру-у-стно…» И Имук пожалел его, ощущая себя еще более одиноким и никчемным. И вот наконец, отложив в сторону дрель и зубец, он сказал себе:

— Я больше не хочу быть лягушонком. Я хочу… я хочу измениться. По крайней мере, я хочу стать мужчиной!

На самом же деле он хотел, чтобы Шула, как прежде, снова была с ним. Хотя, возможно, эти два желания в действительности были одним и тем же. Но он не знал этого. Зато он знал, что оба эти желания неосуществимы. Шула была единственным ребенком вождя. И хотя вождь Гогони имел много детей, все они были девочками, и по его приказу их колыбелью становился жестокий прибой у подножия большой скалы. Однако случилось так, что в день рождения Шулы вождю исключительно повезло с уловом. Сорок красных лососей и толстый тюлень! И вождь решил, что, видно, новорожденная обладает даром приносить удачу, а потому назвал ее Шулой, Дароносицей, и позволил своим женам оставить ее в живых.

Имук и Шула были единственными детьми, родившимися в тот год. И она стала его подругой, а он — ее истинным другом. А теперь она уже работала вместе с остальными женщинами, высоко подоткнув свою юбку. Имук посмотрел на свои голые ноги.

— Эти мечты ни к чему не приведут,— вздохнул он.— И если головастик может превратиться в лягушонка, лягушонок навсегда останется лягушкой. Такова жизнь.

Он сжал зубы и снова склонился к дрели. И под завывание крутящейся бечевки до него снова донеслась песня мужчин. Теперь они пели во славу моря и величали его вечным противником и Великим воином, у которого приходится отвоевывать пропитание.

А потом свою песню запели женщины, переносившие в корзинах моллюсков и крабов, водоросли и корни папоротника. В их песне море сравнивалось с Могущественной матерью, гнева которой надо страшиться и которую следует почитать за заботу о своих детях.

«Море не Великий воин и не Могущественная мать,— подумал Имук.— Это всего лишь большой котел с рыбным супом. И я, Имук, окажу ему честь, как и положено ложечнику, подарив ему большую ложку!»

И с этими словами он достал со дна корзины сверток, который, оглядевшись по сторонам, принялся разворачивать. Из свертка он вынул сияющее чудо — ложку, вырезанную из белоснежной кости, изящную, как новорожденный месяц, и такую большую, что она была длиннее его здоровой ноги.

Она была сделана из ребра какого-то огромного зверя. Имук нашел его давным-давно как-то после шторма и много лет втайне вырезал из него ложку. Он никому ее не показывал, даже Шуле. Вдоль всего черенка Имук поместил фигурки мелких зверушек, с которыми познакомился и которых успел полюбить за свою одинокую жизнь: рачков-бокоплавов и пугливых крабов, древесных квакш, белок и буревестников. Все обитатели побережья и скал были представлены в творении Имука — они переплетались и перетекали друг в друга, создавая неразрывные звенья живой цепи.

В основании черенка было уже проделано отверстие для огромной ракушки. Имук искал ее почти с того самого дня, как нашел эту кость. Но ему не удавалось найти ничего, что могло бы сравниться с черенком по своим размерам и красоте.

— Но чем больше я жду, тем совершеннее становится мое маленькое семейство! — успокаивал он себя.

И он снова принялся полировать своих замысловатых зверушек мхом и мокрым песком, напевая себе под нос:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

И чем дальше он работал, тем легче становилось у него на душе. Он настолько погрузился в свое дело, что не заметил, как подошла Шула, которой наконец-то удалось сбежать к нему. Лукаво поблескивая глазами, она подкралась сзади с корзинкой, полной водорослей. Она подбиралась все ближе и ближе к Имуку, пока не оказалась у него за спиной. И тогда, рассмеявшись, она вывалила мокрые коричневые водоросли ему на голову!

Имук гневно вскрикнул и бросился к Шуле, стараясь поймать ее, но она была слишком проворна. Смеясь и указывая на него пальцем, она скрылась за валун. А когда Имук увидел на песке свою тень, он тоже не смог удержаться от смеха — водоросли свисали с его плеч, как грива какого-то дикого зверя. Со смехом он упал на четвереньки и принялся, мыча, мотать головой из стороны в сторону, как это делают тюлени, ухаживая за молодыми самочками.

— Ха-му-у-у,— мычал он.— Я — Плясун Глубоких глубин. Я затанцую тебя до упаду и унесу в свои владения.

Девушка завизжала от восторга и, опустившись на колени, присоединилась к игре. Она взмахнула головой, и волосы упали ей на лицо.

— Нет уж, нет уж! — нараспев ответила она.— Я быстра и свободна. Я не стану жить на дне морском…

И так они пели и раскачивались, пока на тропинке не появилась Ам-Лалагик, возвращавшаяся после сбора кореньев. Сначала зрелище, представшее ее глазам, напугало ее. Но когда она узнала Шулу и Имука, страх сменился гневом, и она принялась швырять в них грязные коренья.

— Глупые дети,— начала она ругаться.— Дерзкие насмешники! Надумали шутки шутить с духами? Тссс! Глупее ничего не выдумали?

— Это ведь всего лишь игра, бабушка,— откликнулся Имук.

— Значит, это глупая игра даже для детей. Прекратите немедленно и возвращайтесь к своим обязанностям. И поскорей. Потому что, как я только что узнала, сегодня последний день осени. Зима на подходе.

— А откуда ты это узнала, бабушка? — с невинной улыбкой осведомилась Шула.— Может, тебе надули об этом твои ветры? — Принцесса никогда не упускала возможности подшутить над вечно раздутым животом ведуньи.

— Опять насмешничаешь! — вскричала Ам-Лалагик и снова принялась бросаться кореньями.

Шула завизжала и спряталась под своей корзинкой. Потому что старуха Ам-Лалагик была очень меткой. Она-то и обучила этому Имука. Наконец она остановилась, едва переводя дыхание:

— Чтобы ты знала, гадкая девчонка… мне сообщил об этом Тасальгик — Ворон. Он сказал, что шторма начнутся уже сегодня ночью. Страшные шторма. Посмотри… — и она указала на горы.— Видишь, как гнутся макушки сосен в багряных тучах? Тасальгик сказал, что это и есть начало. Народ Морской скалы должен закончить все сегодня же, иначе к следующему лету в большом вигваме будет много вздувшихся животов. А потому поторапливайтесь! И оставьте свои насмешки.

Как только старуха заковыляла вверх по склону, Шула снова разразилась смехом.

— Этот Ворон известный лгун. А живот у бабушки вздувается в любое время года.

И Имук поддержал ее. Люди племени всегда подшучивали над старой Ам-Лалагик, называя ее Потрошительницей Папоротников или Паучихой, которую она действительно напоминала своими тощими длинными конечностями и огромным животом. Но Имук любил старуху и знал, что, несмотря на все ее ворчание и постоянный дурной запах, она была мудрой женщиной. И он принялся помогать Шуле собирать содержимое ее корзинки.

Когда последний узел водорослей был поднят, под ним обнажился прекрасный резной черенок. Имук за игрой позабыл о нем. Он попытался незаметно убрать черенок в сверток, но девушка взмолилась, чтобы он показал его ей.

— Разве я скрывала когда-нибудь что-либо от тебя? — укоризненно спросила она.

И поскольку Имук знал, что такого никогда не было, он медленно развернул сверток.

— О Имук! — воскликнула Шула.— Какой черенок! Никогда в жизни не видела ничего красивее! Никому еще не удавалось сделать такую прекрасную ложку! Но где же ты найдешь раковину, чтобы закончить ее? Во всем море ты не найдешь такой ракушки!

Но Имука переполняла такая гордость, что он едва мог говорить.

— Бабушка говорит, что на каждый крючок есть своя рыбка, а для каждой лопаты — своя ямка. Что-нибудь отыщется.

И он начал заворачивать черенок, но Шула остановила его.

— Дай мне подержать его, Имук,— взмолилась она.— Совсем немножко.

Имуку не хотелось отдавать ей кость. Еще ничья рука, кроме его, не дотрагивалась до нее. Он боялся нарушить ее магическую силу.

— Ладно,— согласился он наконец,— только за один конец ее буду держать я.

Он протянул черенок Шуле и позволил ей провести по нему пальцами. И тут произошла очень странная вещь. Все вдруг замерло. Остановился ветер, и перестали качаться сосны. Прекратилась вся прибрежная суета. Замерли мужчины, мелькавшие между скал, и женщины, стоявшие на утесе,— словно все превратились в резные тотемные столбы.

Только море продолжало колыхаться, да и то его движение заметно замедлилось. Волны катились по нему лениво, как летние облака, и как будто светились изнутри, хотя небо было темным и тяжелым, как глина.

А когда наши друзья, щурясь от яркого света, посмотрели на море, они увидели, что к берегу медленно и осторожно движется какой-то сияющий предмет, который волны передавали одна другой, пока он не оказался на песке у ног принцессы Шулы.

Это была прекрасная ракушка. Она была больше любой мидии, улитки и даже морского ушка, уж не говоря о том, что она была гораздо красивее их. Она так сверкала, что глазам становилось больно.

— О Имук! Твоя бабушка была права! — воскликнула девушка.— И на каждый след найдется своя нога.

С этими словами она подняла ракушку, которая была больше, чем две ее сложенные ладони. Та осветила юную пару потоками лунного света. И Шула протянула ее юноше. Зубчатый ободок ракушки идеально подошел к вырезанному в черенке отверстию.

— Вот теперь это действительно самая красивая вещь на свете,— прошептала Шула.

И Имук весь засветился от гордости.

— Она понравится нашему народу,— промолвил он.— Женщины раскроют рты от удивления. А мужчины скажут, что Имук самый замечательный ложечник во всех вигвамах на всех берегах. Может, даже твой отец перестанет называть меня никчемным лягушонком.

— А твоя бабушка перестанет бросаться в меня кореньями,— добавила Шула, которой передалось возбуждение Имука.

— Я подарю ее нашему народу в день первого зимнего пиршества. Я отдам ее, чтобы ею черпали из пиршественного котла. То-то будет завидовать твой отец.

— Ой! — внезапно встревожившись, вскричала Шула.— Тогда не показывай ее. Ты же знаешь моего отца. Если он хочет что-то получить, но не может, то всегда объявляет потлач. И тебе придется отказаться от своего сокровища.

Потому что, когда объявлялся потлач, все взрослые члены племени вынуждены были отказываться от самых дорогих им вещей. Никто не мог пренебречь потлачем, ибо именно с его помощью Великий Даритель и Хранитель следил за тем, чтобы люди слишком не возгордились.

И Имук знал, что Шула права. Стоило кому-нибудь из охотников сделать трезубец лучше, чем у вождя, и завистливый старик объявлял потлач — себе он всегда мог заказать другой трезубец. И конечно, он предпочтет уничтожить замечательный черпак, если не сможет обладать им.

Но потом глаза Имука просияли.

— Тогда мы устроим свой собственный пир прямо здесь и сейчас, без всяких отцов и бабушек. И пригласим на него всю мою родню! — И юноша поднял свою резную ложку.— Пусть увидят, как я запечатлел их. Они придут, один за другим, и я познакомлю тебя с ними. Я скажу, госпожа Белка, это принцесса Шула, Приносящая удачу, мой верный друг и товарищ. Познакомься, Шула, это госпожа Цык-цык Белка.

И тут из-за скалы выскочила выдуманная им белоснежная белка с пушистым хвостом и блестящими глазками. Она грациозно поклонилась девушке. И Шула ответила ей тем же.

— А это госпожа Скопа,— продолжил Имук. И из-за скалы показалась молодая скопа с бусами на шее.— Госпожа Скопа, познакомьтесь с Шулой, которая тоже готовится стать женщиной.

— Ты очень красива,— промолвила скопа.

— И вы,— заливаясь краской, ответила Шула.

— А это господин Дрозд… а это господин Буревестник…

Один за другим звери и птицы выходили из-за скалы, присоединяясь к юной паре и танцуя вокруг нее на песке. И пока они танцевали, больная нога у Имука стала выпрямляться, а горб на спине ослабил свою хватку и начал рассасываться. Имук отбросил в сторону свою трость и тоже пустился в пляс. И все закружились вокруг скалы, взявшись за руки, лапы, плавники и крылья.

Казалось, они танцевали долгие часы, и эти часы могли бы сложиться в дни, если бы со зловещим карканьем с темного неба к ним не спустился Ворон-Тасальгик.

— Буря идет! Буря! Буря! — прокричала черная птица.

И не успел он исчезнуть, как ослепительная вспышка молнии расстроила детскую игру. Исчезли зверьки. Налетевший ветер снова принялся раскачивать сосны. Накатившая волна с грохотом разбилась о камни, и мужчины бросились вверх со своими копьями, а женщины побежали снимать последнюю рыбу с сушилок.

— На этот раз лживый ворон сказал правду,— прокричала Шула.— Действительно наступила зима.

Имук схватил свою палку и инструменты и поспешил к ступеням, вырезанным в скале. А Шула побежала за корзинкой. Жалящий град обрушился на землю. И, только достигнув вершины утеса, Имук вдруг вспомнил о волшебном даре, который, как маленькая луна, остался сиять на прибрежном камне.

— Шула! — воскликнул он, стараясь перекричать грохот надвигающегося урагана.— Ракушка! Ракушка!

Девушка метнулась к берегу, но вторая огромная волна уже катилась к камню. Когда она отступила, ракушки уже не было, а Шула осталась вымокшей до нитки. Море, милостиво принесшее свой дар, безжалостно забрало его обратно.

Алиса вдруг поняла, что бутылка пуста — она выпила все пиво, даже не ощутив его вкуса. А глупая книжка не была еще прочитана и на треть! Сжав зубы, она отправилась за следующей бутылкой. Ярость, вспыхнувшая в ней при виде происходившего в доме Папы-Папы, продолжала тлеть, как мусор на свалке. Более того, она разгоралась все жарче. Потому что эта детская сказонька с ее мультяшным изображением мифической жизни аборигенов еще больше подчеркивала то, что происходило в их реальной жизни… а именно извращения, отчаяние и грязь.

Алиса вернулась со второй бутылкой и на этот раз поставила ее подальше от себя, чтобы прикладываться к ней автоматически было сложнее. Она снова взяла книгу и продолжила читать.

Внутри вигвама царили такие же суматоха и кавардак, как и снаружи. Все в спешке заделывали дыры и закрывали окна. Костровой, ломая растопку, разводил огонь. И синий дым с шипением клубами поднимался вверх. Малышня в ужасе прижималась друг к другу, а дети постарше расширенными от страха глазами наблюдали за всполохами молний, видневшимися через расщелины в стенах.

Пламя уже занялось и загудело, когда вождь внезапно поднял руки.

— Где Шула? — осведомился он.— Где моя дочь?

— И Имук? — вскричала старая бабушка.— Где мой маленький Имук?

— Может, его наконец забрал прилив,— предположила одна из жен вождя.— А вдобавок и нашу бедную дочь.

Но в этот момент в дверь вигвама кто-то постучал. Мужчины бросились отвязывать ремни. И в вигвам вошла вымокшая и дрожащая пара.

— Ах ты, несчастная жаба! — вскричал вождь, пиная Имука.— Ты истинная зараза для всех нас.— И он пинками загнал юношу в самый темный угол вигвама, где того ждала бабушка с одеялом.

Когда дверь снова заперли, а трещины заделали, все вернулись к приготовлению вечерней трапезы. Нагревательные камни достали из очага и побросали в котлы. Женщины принялись растирать корешки и рыбью икру на семейных камнях и готовить из них пирожки. Мужчины курили и раскачивались, сидя на корточках. Старая бабушка завела свою усмиряющую песнь, чтобы утишить непогоду.

Но все ее заговоры были бесплодны. С каждой минутой ураган крепчал все больше. Ветер сотрясал вигвам с такой силой, что вскоре все дети вне зависимости от возраста начали плакать и звать своих матерей.

— Приступай к своим обязанностям, Ветряная вдова! — распорядился вождь.— Успокой этих щенков! Не для этого ли мы тебя держим?

И старая бабушка зажгла свою масляную лампу и направила ее яркий луч на барабан из лосиного мочевого пузыря. Она стала складывать пальцы так, что они отбрасывали на барабан тени в виде разных фигурок, и напевать следующую песню:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Перепуганная детвора немного притихла и начала сползаться к старухе. А ее танцующие пальцы уже сложились иначе:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Ветер на улице, казалось, тоже начал затихать. Дети устроились поудобнее вокруг старухи. А их матери вернулись к своим обязанностям. Шула сняла свою рубашку из оленьей шкуры и принялась сушить волосы у огня. А когда она увидела, что за ней наблюдает Имук, она улыбнулась и тряхнула головой, как тогда, на берегу. Имук покраснел и поспешно отвернулся.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

На поверхности барабана возникла более крупная тень.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

И дети залились счастливым смехом, глядя на то, как маленькая тень взобралась на живот большой и та, подпрыгивая, удалилась. Страх мало-помалу отступал.

Бабушка начала изображать следующее существо, но в этот момент ко всеобщему удивлению в дверь снова постучали — бам! бам! бам!

Все замерли. Все члены племени были в вигваме; кто же мог оказаться на улице в такую непогоду? В дверь продолжали стучать, но никто не шевелился. Бам-бам-бам! Бум-бум-бум! И все наконец устремили взгляд на вождя. Тот откашлялся и закричал:

— Кто это стучится в ночи, отвечай!

— Путник,— донесся вежливый и гулкий, как из пещеры, голос.— Обычный путник в поисках крова и пищи.

— Знаем ли мы тебя? — спросил вождь.

— Нет, я не знаком вам.

— А как нам знать, что ты не враг? — И вождь кивком указал одной из своих жен на копье, висевшее на стене.— Откуда нам знать, что вас там не целое неприятельское племя, явившееся забрать наших жен и наши припасы на зиму? И откуда нам знать, какого ты роду-племени? И как…

Но не успел вождь договорить, а незнакомец ответить, как мощный порыв ветра сорвал засов и распахнул дверь настежь. И всполох молнии осветил силуэт незнакомца, который занимал собой весь проем двери.

— Я собственного роду-племени,— ответил пришелец и, переступив через порог, подошел к огню.

Все племя Морской скалы завороженно замерло при виде него, особенно женщины. Ибо он обладал величественной красотой. Глаза его были зелеными, а волосы золотистыми, и он был на голову выше самых высоких мужчин племени, а одет в царские одежды! С головы до пят он был облачен в длинное меховое платье такого же цвета, как и его волосы. Его голову украшала остроконечная меховая шапка, расшитая блестящими каменьями, каких никто из членов племени не видел никогда в жизни. На его запястьях и щиколотках позвякивали блестящие браслеты. Но самым потрясающим был амулет, висевший на шее незнакомца и напоминавший луну.

У Имука перехватило дыхание, когда он его увидел. Это было ни что иное, как та самая ракушка, которую они нашли на берегу. Он кинул быстрый взгляд на Шулу, чтобы посмотреть, узнала ли та ее. Но на лице Шулы было написано то же восхищение, что и на лицах остальных женщин, не спускавших глаз с волшебного незнакомца, его царских одежд и величественной гривы волос. И Имука вдруг охватило дурное предчувствие.

— Мне нужно только немного подкрепиться,— промолвил незнакомец, скользя своими глазами цвета морской волны по лицам молодых женщин.— Если вы сможете дать мне пищи…

Вождь стряхнул с себя оцепенение и приказал женщинам накормить гостя, а потом поинтересовался, не могут ли они еще чем-нибудь ему услужить.

— Разве что выделить местечко на полу,— ответил незнакомец, продолжая скользить взглядом по раскрасневшимся женским лицам,— чтобы можно было поспать.

— Да еще небось и пышнотелую красотку,— пробормотала старуха из дальнего темного угла вигвама. И Имук понял, что его бабке тоже не по душе этот пришелец.

И, несмотря на то что она едва прошептала эти слова, незнакомец услышал и, сверкая глазами, повернулся к старухе. Она стойко выдержала его взгляд, и на мгновение пространство между ними затрепетало и запахло гарью. А потом, не говоря ни слова, незнакомец начал медленно приближаться к старой женщине.

— Ну что ж, бабка,— промолвил он,— я вижу, у тебя есть лампада и барабан. Значит, ты умеешь показывать танцы теней?

— Случается,— низким голосом ответила бабушка.— В бурные ночи, чтобы успокоить детей.

— Так покажи нам что-нибудь,— попросил незнакомец.— А мы посмотрим, есть ли волшебство в твоих плясках.

— Тссс! — прошипела бабушка Имука.— Кто ты такой, чтобы приказывать мне? Я не твоя скво.

— Делай, что он сказал, Мешок с дерьмом,— закричал вождь.— И глупцу понятно, что в этом смельчаке течет царственная кровь. Слушайся его.

И старуха неохотно повернулась к своей лампаде.

— Значит, вот лягушка,— запела она,— прыгает и поет, потому что она не боится дождя. Прыг-скок, прыг-скок! Потому что дождь не причинит ей вреда…

— А вот Гуляка-ящерица,— перебил ее незнакомец, отбрасывая тень от собственной руки на барабан,— она глотает лягушку — ням-ням, ням-ням! И больше ничто не принесет ей вреда.

И лягушка исчезла в пасти огромной саламандры. Дети восторженно захлопали в ладоши, а взрослые начали смеяться. И только Имук видел, что это не доставило удовольствия его бабушке.

— А вот большая голубая цапля,— снова запела она,— слетает вниз на саламандру. Ее клюв как стрела из кремня. Ее шея как натянутый лук. Вот она все ниже и ниже…

Но когда тень птицы уже совсем приблизилась к ящерице, та вдруг преобразилась и превратилась в огромное существо с острыми клыками и торчащим хвостом.

— А вот Лис-Кажорток,— с улыбкой промолвил незнакомец,— он перекусывает тонкую шею цапли — хрусть-хрусть!

И тень исчезла.

— А вот Рысь-Скри,— прошипела старуха,— она вспорет брюхо ненасытному лису…

И следующая тень тоже исчезла.

— А вот Волк-Аморок,— подхватил незнакомец,— он переломит хребет рыси.

И рысь исчезла.

— Ну что ж, вот тогда медведица, белая медведица,— сказала старуха,— с далекого белого севера, она размозжит волку голову своими медвежьими лапами!

Она торжествовала, ибо знала, что на земле нет никого, кто мог бы осилить белого медведя.

Но незнакомец лишь улыбнулся.

— Тогда вот Котулу — Дракон Прибоя с берега горящего моря… — промолвил он. И из темноты возникло огромное жуткое существо, какого еще никто никогда не видел даже в своих самых страшных кошмарах. У него были длинные кривые когти, клыкастая разверзнутая пасть, а весь позвоночник был покрыт шипами. Челюсти его сомкнулись и поглотили медведицу.— Хозяин вод Котулу выходит из моря, когда прибой краснеет от крови новорожденных девочек, и пожирает медведей, и черных, и бурых, и белых, и остаются от них лишь шкуры. А вот Ак-Хару,— продолжил он, прежде чем старухе удалось справиться с потрясением,— двуглавый Водяной дух, который разгуливает по дну океана, как человек, и никогда не спит, ибо одна его голова бодрствует днем, а другая ночью. А вот Тсагаглалаль, Та, Которая Умеет Смотреть За Угол,— глаза у нее на длинных стебельках, а поступь сочится ядом, как у сороконожки. А вот Пайю — Водяной Ползун, чье лицо — гниющие внутренности, который выдыхает червей, а вдыхает насмешливые души мальчиков, которые уже никогда не станут мужчинами…

И Имуку показалось, что последние слова были обращены именно к нему. И когда он повернулся, чтобы взглянуть на лицо незнакомца, его встретил взгляд зеленых глаз, который затягивал как водоворот, выворачивал наружу, кружил голову и тащил вниз, вниз, в стылую глубину. А когда Имук пришел в себя, то увидел, что находится в зарослях колышущихся водорослей. Вода была тяжелой и горестной. А вокруг высокого белого трона в форме ракушки туда-сюда медленно проплывали темные силуэты.

Имук понял, что странный гость был вовсе не человеком, но духом в человеческом обличье. А холодное безмолвное место, где Имук оказался, было его владениями. И еще Имук понимал, что из всего племени только он воспринимает это жуткое видение, а остальные видят лишь тени на лосиной шкуре. Почему же незнакомец открыл свою тайну лишь ему? Может, потому, что в своей игре Имук позволил себе посмеяться над духами? И почему незнакомец скрыл свою истинную сущность от остальных? А потом он увидел, как колонны водорослей расступились и к трону подплыло огромное косматое животное. Оно было гигантским, как Ума-Кит-убийца. А когда оно подплыло ближе, Имук, к своему ужасу, увидел, что на его спине кто-то сидит. Это была Шула! Ее длинные волосы развевались по обнаженным плечам. И она беззвучно смеялась в каком-то полуобморочном оцепенении.

— Нет! — закричал Имук.— Остановитесь! — И видение исчезло. Он снова оказался в вигваме. А все смотрели на него.— Он не тот, за кого себя выдает!

Имук попробовал ударить незнакомца своей клюкой, но тот, смеясь, отступил в сторону. Имук запрыгал на одной ноге, стараясь снова нанести удар, но на этот раз упал и так сильно ударился, что потерял сознание.

— Я вижу, у этого лягушонка не все в порядке с ногами.— И незнакомец изобразил тень лягушки-калеки.— Может, это из-за того, что он не научился вовремя вставать на колени.

— И никогда этому не научится! — подхватил вождь.— Несмотря на то что он раб и калека, он так и не научился испытывать должной почтительности к старшим.

И тень на барабане превратилась в головастика, беспомощно старающегося вылезти из воды.

Все захлопали в ладоши. Дети завизжали от восторга и начали передразнивать Имука, валявшегося на полу. Мужчины хрюкали и кивали головами, женщины хихикали и хлопали себя по бедрам. Даже Шула.

К этому времени приготовилось варево в котле вождя. Вождь опустил в котел черпак и начал вылавливать оттуда самые крупные куски мяса, после чего передал черпак Шуле.

— Поднеси это нашему гостю,— велел он.— Потому что я вижу, что он не только великий вождь, но и могущественный шаман. Его приход — большая честь для нашего вигвама.

Шула передала черпак незнакомцу, и он открыто улыбнулся ей. И когда Имук увидел, какой улыбкой ответила ему Шула, он вдруг ощутил, что корзина его жизни опустела.

И с разбитым сердцем калека пополз на четвереньках в свой угол. Там, за занавеской, он нашел свою бабку. Она напевала что-то себе под нос, раскачиваясь из стороны в сторону. Это была песня Последнего пути, которую старики пели, когда в последний раз собирались в горы.

— Бабушка, почему ты поешь Последний путь? — печально спросил юноша.— Ведь это меня разрушили, а не тебя. Мое время исчерпано, а не твое. Почему же ты хочешь завершить свою жизнь?

И старуха медленно подняла на него глаза. Они были тусклыми и блеклыми, в них больше не искрились огоньки.

— Когда в вигваме поселяется вонь, а дымоход оказывается забитым,— промолвила она,— самое время уходить из такого вигвама.

Буря утихла, и в вигваме стало тихо. Была уже глубокая ночь. Языки пламени едва трепетали в очаге, а тени стали длинными. После пережитого возбуждения все погрузились в глубокий сон. Тишина в вигваме стояла такая, словно он опустел.

Имук сидел в своем углу, накрыв голову лубяным одеялом. Муки его были столь сильны, что он не мог заснуть всю ночь. Так вот к чему привели его мечты — лишь к новым потерям! Он знал, что напыщенный старый вождь никогда не примет его в члены своего племени. Его подруга никогда не станет его женой, а ноги никогда не будут здоровыми. И он понял, что у него остался лишь один выход. И его указала ему бабушка своей песней. Вот и пробил его час.

Осторожно, чтобы не разбудить старую женщину, Имук выскользнул из-под одеяла и развязал ремни на задней двери, через которую носили хворост. Прихватив свою корзинку, он выбрался на улицу и двинулся сквозь мглу вперед, пока не отыскал темную тропинку в горы.

Он слышал впереди слабый шум всхлипывавшего моря. Полная луна разгоняла последние оставшиеся тучи, и в небе было уже видно несколько звезд. Над его головой прошуршала сова, с криком опустившаяся на верхушку сосны: «Ку-да? Ку-да?» И Имук понял, что означает этот крик.

— Да, добрая ночная птица,— ответил он,— это мой Последний путь, и ты можешь спеть мне свою песню. У меня самого уже не хватает сил на это.

И сова начала петь и пела до тех пор, пока Имук не достиг вершины большой скалы.

Юноша закрыл глаза и обхватил руками корзинку со своими инструментами и изделиями в ожидании, когда птица, которой снизу подпевало темное море, закончит. Он подошел к самому краю, и в этот момент до него донесся еще один звук со стороны, где он обычно работал на берегу. Это был странный приглушенный вой, не похожий на голос человека, зверя или духа. Имук сквозь пожухлую траву подполз к самому краю утеса, и жуткое зрелище предстало его взору.

Там, на берегу, кипами мокрого тряпья лежали все девушки племени. Они покачивались на песке в своем безмолвном забытьи. Так что недаром вигвам показался Имуку наполовину опустевшим.

Единственной девушкой, которая не была мокрой до нитки, оставалась Шула. И хотя она не лежала, а стояла, казалось, она тоже пребывает в состоянии оцепенения. Как объевшаяся пятнистыми ут-утами, она, покачиваясь, шла по залитому лунным светом песку, высоко подоткнув юбку и раскинув руки. Взгляд ее был устремлен в одну точку, как у ребенка, привлеченного ярким пятном света. Но свет этот исходил не от фитиля плошки с рыбьим жиром, а из пасти косматого чудища, которого Имук видел в своем кошмаре. А именно от раковины! Той самой волшебной раковины! Огромная тварь покачивалась из стороны в сторону в мелком прибое, который то приближал ее, то удалял.

И Шула собиралась оседлать его, чтобы умчаться в море. Остальные девушки уже почти не дышали. А лучшую из них чудище приберегло напоследок.

И, издав вопль ярости и отчаяния, Имук кинулся к ступеням, прорезанным в скале. Чудовище мотнуло головой и заревело от изумления при виде юноши. Но Имук уже понял, что необдуманные поступки ни к чему не приведут, и, стоя на одной ноге, метнул свою клюку, как его бабка метала коренья, собранные ею. И клюка попала точно в волосатую шею чудовища. Оно снова взвыло, и на сей раз уже не от удивления. Тогда Имук выхватил из корзинки свое тесло и изо всех сил пустил его следом. Оно впилось чудовищу в нос. Потом Имук кинул тяжелый каменный молоток, и он ударил зверя по ребрам. Тот зарычал и принялся ощупывать ластом ракушку, висевшую на шее. Он встал дыбом, и его косматая грива отвалилась. И на глазах у Имука чудище начало превращаться в незнакомца, только лишенного каких-либо одежд, если не считать сиявшей на его груди ракушки. С ревом он начал метаться по берегу в поисках вырубленной в скале лестницы.

Имуку ничего не оставалось, как метнуть в него резной черенок своей ложки. Он вытащил его из корзины, и незнакомец замер. Имук поднял его над головой, и незнакомец начал отступать. И Имук почувствовал, как черенок пульсирует от неведомой силы, заключенной в нем.

Достигнув прибрежной полосы, незнакомец обернулся и закричал, обращаясь к зачарованным девушкам.

— Ступайте! — проревел он.— Поймайте его! Поймайте! Разорвите его! И мы скормим его по частям крабам!

И девушки с воем бросились карабкаться на утес.

Опираясь на черенок своей ложки, Имук развернулся и кинулся наутек к лесу. Он бежал с такой скоростью, с какой еще никогда в жизни не бегал. И черенок, казалось, не только поддерживал его, но и указывал в темноте путь — за камень! под ягодник! Девы преследовали его, как стая волчиц, но, невзирая на силу ног, догнать не могли. И чем больше они удалялись от моря, тем тише становился их вой. Мало-помалу одна за другой они останавливались и, развернувшись, брели обратно к вигваму. Молча, как во сне.

Шула была последней. Спрятавшись за полым пнем, Имук прислушивался к тому, как она с отчаянным воем продирается сквозь чащу. В какой-то момент ему почудилось, что она прошептала его имя, но он не откликнулся.

А когда все звуки затихли, он лег в деревянную чашу полого пня и замер, глядя на кружок неба над головой. Тучи рассеялись, и луна светила прямо ему в глаза, взгляд которых стал тяжелым и острым, как у Уркека — морского орла, когда тот гневается…

Голова Алисы упала на грудь. Бутылка была пуста. Черт побери, она опять автоматически все выпила. Старая дева из Нью-Джерси, может, мало что понимала в культуре северо-запада и ее наследии, зато старушка точно уловила фрейдистскую атмосферу неистощимого первобытного духа. Каковая жива и поныне! Разве Папа-Папа со своим мешком и деревянной лошадкой с гривой в чем-либо уступал звериному богу? А умственно отсталые сестренки разве обладали меньшей похотливостью и глупостью, чем героини этой сказоньки? Разница заключалась лишь в том, что в омерзительной истории Папы-папы было меньше достоинства. Все дело было в эстетике! Детские сказоньки могут быть такими же слащавыми, как пасхальный зайчик, но в них всегда скрывается хотя бы намек на эстетику… Черт побери, а что из себя представляет этот ут-ут?

Оставалась еще треть книги, и Алиса решила, что она вполне может выпить и третью бутылку. Но та оказалась с подвохом — она была когда-то открыта и поставлена обратно в упаковку. Отыскав рюмку за пластиковым мешком с полусгнившим салатом, Алиса открыла крышку и наморщила нос от резкого запаха — чертова черника. Она вернулась к книге, но теперь на лежанке Соллеса ей почему-то стало неудобно. Маленький альков стал для нее слишком тесным. Забрав бутылку и книгу, она вышла на улицу и устроилась на алюминиевых ступенях. Там было по-прежнему тихо. Дым, поднимавшийся от тлеющей свалки, выцветшими знаменами висел между стволов деревьев. Собаки, покончившие с трапезой, спали, свернувшись, под кустом. Щенок уткнулся носом в костлявую грудь Марли и, верно, грезил о счастливых днях, когда рядом были мама и ее материнское молоко. Марли лежал с открытыми глазами и остекленевшим взором.

Над ними на тсуге очень тихо сидели три вороны, не издававшие ни малейшего звука, словно из опасения разбудить бедную сироту. Алиса знала, что на самом деле они ждали, когда Марли закроет глаза, чтобы можно было слететь вниз и подобрать разбросанные между ракушечником остатки спагетти. Алиса сделала глоток и вернулась к тексту.

К рассвету в вигваме все было тихо. Девы вернулись к своим семьям, словно и не уходили. Мужчины похрапывали, ни о чем не подозревая. Незнакомец сидел на расписной сокровищнице вождя, словно та уже принадлежала ему. Плотно завернувшись в свое длинное платье, он смотрел на дверь.

Все остальные спали, если не считать старой бабки. Когда незнакомец вернулся, она проснулась и снова затянула свою унылую песнь. Она тихо напевала ее себе под нос, раскачиваясь из стороны в сторону и не сводя глаз со спины пришельца. Но тот не обращал на нее никакого внимания. Он ждал, когда откроется дверь. «Возможно, он ждет новых воинов из своего войска теней»,— думала бабка. Но чу! Какое ей было до этого дело. Ее время пришло. Она была уже слишком стара. Уже много лет ее магические способности заключались лишь в умении устраивать театр теней, а теперь и это было уничтожено. А скоро и ее саму уничтожат точно так же. Она принялась раскачиваться еще сильнее, и голос ее стал громче, но в это мгновение от резкого стука в дверь у нее перехватило дыхание.

Бум-бум-бум! — кто-то стучал в дверь. Смельчаки повскакивали на ноги и похватали свои копья. Девы, дрожа, прижались друг к другу. Бум-бум-бум! — и дверь распахнулась.

На пороге стоял Имук с огромной резной костью в руках. На глазах у изумленных соплеменников он впрыгнул в вигвам и запел песню потлача:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Он выхватил из корзины свою смычковую дрель и бросил ее в очаг. Искры полетели во все стороны, а огонь взметнулся вверх.

Имук достал свои кремниевые дрели:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

И новый сноп искр взлетел вверх, радостно набрасываясь на их сухие древки. Имук снова принялся рыться в корзине.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

На этот раз люди не выдержали и принялись кричать, пытаясь остановить его. Ведь это была утварь, необходимая во время грядущей зимы.

— Остановись! — закричал вождь Гогони.— Ты не посмеешь это сделать!

Но Имук продолжал швырять свои творения в огонь.

— Что это значит? — осведомился златовласый незнакомец.— Что он делает?

— Этот недоумок пытается объявить потлач,— гневно пояснил вождь.— Но это ничего не значит. Только тот, кто готов принести в жертву истинное сокровище, имеет на это право. Остановись! Это наши вещи…

Юноша отскочил в сторону, чтобы вождь не мог до него дотянуться, и принялся швырять в огонь своих резных зверушек.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Имук отбросил в сторону опустевшую корзину. Больше у него ничего не осталось, кроме резного черенка из кости. И когда он поднял его вверх, все племя отпрянуло в истинном изумлении. Звери изгибались и поблескивали как живые в пляшущих языках пламени.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

И снова вождь попытался остановить юношу, но было уже слишком поздно. Никто из народа Морской скалы никогда не видел вещи более прекрасной, чем та, что полетела в огонь, и кровь застыла у людей в жилах. И тогда другой юноша с криком принял вызов Имука. Он схватил свою острогу и бросил ее вслед за сокровищем Имука: «Гори-гори ясно!»

Затем еще один рыбак швырнул в огонь свою сеть, словно пытаясь поймать скачущие языки пламени. Корзинщица кинула в очаг свою корзину. И даже родной брат вождя поджег свой украшенный перьями барабан и принялся колотить в него, пока тот не рассыпался у него под руками. И теперь уже все племя подхватило песню потлача:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

И вскоре все мужчины уже танцевали вокруг очага, пытаясь превзойти жертвоприношение, сделанное соседом. Со стоном вождь снял свой плетеный венец и с грустью возложил его на разгорающийся огонь.

— Теперь нам всем придется это сделать,— пояснил он незнакомцу,— иначе Даритель и Хранитель разгневается на нас. Таков закон.

Незнакомец неохотно снял свой остроконечный головной убор и последовал примеру вождя. Вождь бросил в огонь свои кожаные сапоги, и незнакомец сделал то же.

Барабаны гремели, языки пламени подскакивали вверх. И вскоре все женщины уже заливались слезами и посыпали песком головы, оплакивая потерю столь многих ценных вещей, а обнаженные мужчины плясали в отблесках пламени.

— О вождь, посмотри на нашего гостя! — вскричал Имук.— Неужто он не расстанется со своим сокровищем?

И вождь увидел, что тот так и не снял свой величественный амулет в виде ракушки.

— Ты должен бросить в огонь свое ожерелье,— промолвил он.— Все без исключения должны проститься со своим богатством, даже царь всех вождей.

Незнакомец перестал танцевать.

— Я этого не сделаю,— ответил он.— Этот калека хочет сыграть со мной злую шутку. Я не принесу в жертву свой амулет.

Все замерли, переводя взгляд с вождя на гостя. В свете пламени было видно, что ярость написана на лицах и того, и другого.

— Ты должен это сделать,— повторил вождь.— Таков закон людей Моря. Или ты простишься со своим сокровищем, или мы сбросим тебя со скалы. Таков наш закон.

— Я этого не сделаю,— снова сказал незнакомец.— Я не имею права и не сделаю этого. Я сильнее вашего закона.

Послышался ропот, и некоторые начали подбирать кипятильные камни. А незнакомец поднял руку к своей волшебной ракушке. И тут же на стенах вигвама замелькали тени подвластных ему темных духов. Размахивая когтями и яростно крича, они наступали на членов племени. Люди в ужасе отпрянули, только сейчас начиная понимать, что их миловидный гость не кто иной, как злой дух. Лишь Имук подскочил к очагу, выхватил из него раскаленную острогу и метнул ее в черный силуэт Прибрежного Дракона. Тварь завизжала от боли.

— Это тени! — закричал он своим соплеменникам.— Всего лишь тени. Тащите их на свет!

И, похватав горящие головешки, люди бросились на войско духов и принялись выталкивать их за дверь на улицу, где уже занимался рассвет. Один за другим темные отродья таяли в первых лучах утреннего солнца.

И когда племя достигло края скалы, из всего потустороннего воинства остался лишь незнакомец. Он ревел как дикий зверь, а его лицо было искажено гримасой ярости. С помощью камней и факелов мужчины загнали его к самому краю обрыва и сбросили вниз, в бушующий прибой.

С ревом он исчез под водой и через мгновение вынырнул в своем истинном обличье гривастого Морского льва. Ожерелье с ракушкой по-прежнему виднелось на его шее. Он развернулся и поплыл к горизонту, рыча от ярости и досады.

Выползшие из вигвама женщины подошли к обрыву, чтобы посмотреть ему вслед. Подбежавшая Шула встала рядом с Имуком, лучась от гордости. Чары рассеялись.

— О Имук! Ты спас нас от злого духа! Ты такой смелый и умный,— Она повернулась к вождю: — Не правда ли, отец? Смелый и умный…

— Да,— вынужден был признать вождь.— Для калеки-ложечника он очень смел и умен.— И вождь умолк, чувствуя, что на него обращены взгляды всего племени. Он понимал, что выглядит толстым и глупым без своего наряда.

Имук посмотрел на вождя и ничего не сказал. Калекой он будет всегда — есть вещи, которые не поддаются изменению,— зато его больше никто не назовет рабом и лягушонком.

Есть вещи, которые не может изменить даже Великий Даритель и Хранитель.

И тут люди услышали приближающееся приглушенное посвистывание. Они подняли головы и увидели старую Ам-Лалагик, которая спешила к ним по тропинке. Добравшись до края скалы, она наклонилась и плюнула в бушующий внизу прибой.

— Вот видишь, бабушка, теперь тебе незачем петь Последний путь,— улыбнулся Имук.— Может, ты уже и сама передумала покидать наш продымленный вигвам?

— Иногда он не такой уж и продымленный,— проворчала Ам-Лалагик.— Иногда в нем витают лишь запахи испускаемых ветров.

А весной все девушки племени, кроме Шулы, произвели на свет златокудрых младенцев. И вождь приказал всех их выбросить в море. Но никто из них не утонул. Каким бы сильным ни был прибой, они покачивались на волнах, а потом с ревом уплывали вдаль. Именно эти младенцы и стали родоначальниками племени Морского Льва, поэтому-то его члены и ревут до сих пор.

Закончив читать, Алиса резко поднялась и вспугнула ворон, которые с карканьем поднялись в воздух, разбудив в свою очередь щенка. Она положила книгу обратно в упаковку и закрыла за собой дверь трейлера. На мгновение она задумалась, не оставить ли щенка на попечение Марли, но, скорей всего, тот не смог бы уберечь его от енотов и медведей. Она налила в ведро Марли свежей воды и, подхватив теперь уже раздувшийся меховой шарик, понесла его в свой «самурай». На этот раз она положила щенка к себе на колени.

Руки у нее так сильно дрожали, что она не могла включить зажигание.

— Давай просыпайся, Никчемка. Помоги мне.

Она бесилась от того, что сказка о Шуле вызвала слезы у нее на глазах. «Чушь! — повторяла она про себя.— Собачья чушь!» Ничего удивительного, что Голливуд решил явиться сюда и снять эту тошнотворную кучу ностальгии. Где еще «фабрика грез» могла бы найти такую идеальную натуру? «Ведь грезы создаются именно из такого дерьма, как мы»,— думала она.

Она еще не успела завести двигатель, как услышала, что в дверцу скребутся. Она выглянула из окошка и увидела Марли, сидящего на ракушечнике рядом с фургоном. Одна его лапа была поднята, и он просительно улыбался, как турист, путешествующий «автостопом».

— О, Господи! — воскликнула Алиса.— Почему все считают, что если девушка из провинции, то с ней можно делать все что угодно.— Тем не менее она вылезла из машины и помогла старому псу забраться внутрь, а уж его появление было встречено щенком с полным восторгом.

На этот раз она предпочла ехать через город вместо окружного пути. Не прошло и недели с тех пор, как она была здесь в последний раз, но повсюду были видны перемены, привнесенные сюда голливудской «фабрикой грез». В витрине маленькой изящной кондитерской Лидии Глоув больше не стояла реклама «сливочных мышиных плиток», теперь она рекламировала «сливочные плитки Чернобурки». В «Горшке» на хрустальной подставке рекламировался новый напиток: «Силок Шулы». А проезжая мимо мощеного подъезда к Национальному банку Аляски, она увидела, что старина Эрни Пэтч выбрался из кокона дневных сериалов и вернулся к работе над своим тотемным столбом. Под брезентовым тентом он усердно выдалбливал кедровое бревно, закрепленное на козлах. Эрни занимался этим уже года четыре, поднимаясь от основания вверх. И Алиса тщательно следила за его работой. Он был одним из лучших резчиков в округе, и в его поделках всегда что-то было. Особенно вон в том медведе у самого основания. Его стилизованная морда выражала долготерпение и трогательный героизм: взгляд был устремлен на поднимавшуюся вверх череду разных тварей, которых он вынужден был держать на собственной спине. И бобер над медведем был хорош — его передние зубы располагались под идеальным углом, чтобы образовывать брови медведю-страстотерпцу. Линии четки, чисты и сильны. Но чем ближе Эрни подбирался к вершине, тем размазаннее становились контуры. Уже несколько лет администрация банка уговаривала Эрни завершить свою работу, пока он сам, его бревно или оба не распались от старости. Но он отказывался, объясняя, что Дух еще не открыл ему, что он должен там изобразить.

— До вершины все идет само собой, но вершина — это штука отдельная.

И сейчас Эрни ожесточенно трудился над этой самой вершиной в вихре разлетающейся стружки и табачного дыма. Алиса притормозила у поребрика и наклонилась, чтобы открыть окошко.

— Так что же вы наконец решили, мистер Пэтч? Что там будет? — Она и сама понимала, что вопрос глуп.— Ворон? Буревестник?

— Нет, Алиса,— улыбаясь и отплевываясь от опилок, откликнулся резчик.— Морской лев. Чертов морской лев. Я не знаю ни одного тотемного столба от Белла Кулы до Нома, который был бы увенчан морским львом. А ты?

Алиса призналась, что и ей такие неизвестны. И уже тронувшись дальше, она задумалась над тем, почему, собственно, этого никто не делал. С самого момента своего появления в 1700-х годах чертовы штуковины чем только не увенчивались. Она видела старые фотографии одного столба с попугаем ара на вершине, который, видимо, принадлежал какому-нибудь матросу. А целый ряд знаменитых столбов венчал Авраам Линкольн, восседавший в цилиндре и всем остальном, как чей-то добрый дядюшка. Но морских львов она не видела никогда. Может, потому, что в них не было ничего симпатичного. Однажды Алиса, путешествуя на своем старом «фольксвагене» из Сан-Диего к северу, посетила знаменитую пещеру морских львов в Орегоне и была абсолютно потрясена как увиденным, так и собственной реакцией на увиденное. Слякотный февральский день клонился к вечеру. Алиса допивала пятую бутылку юконского пива, и ей надо было освежить голову. Скорее всего, ее привлекла практически пустая автомобильная стоянка. В предшествующие разы ей доводилось бывать здесь в разгар туристических сезонов. А сейчас две белобрысые девчушки уже закрывали сувенирный магазин. В своих фирменных юбочках и кофточках они казались близняшками, разве что одна отличалась выступающими зубками, а другая плоской грудью.

Та, что с выступающими зубками, посоветовала Алисе приехать в другой раз, так как уже темнело, а искусственного освещения в гроте не было. Единственный свет, попадавший в пещеру, шел со стороны моря. Алиса ответила, что не пользуется искусственным освещением, и заплатила свои десять долларов. Девушки вручили ей клочок бумажки и указали на лестницу, ни словом не обмолвившись о бутылке пива, хотя объявление на стене отчетливо гласило: «Есть и пить в пещере запрещается». Глупые блондинки предпочитали не вступать в пререкания с темноволосыми «ПАПами» даже в тех случаях, когда численное преимущество было на их стороне.

Алиса в полном одиночестве спустилась на лифте на двести восемьдесят футов и в таком же одиночестве двинулась по туннелю. Прежде всего ее поразили звук и запах, словно слившиеся воедино — ревущая вонь, несшаяся из склизкой промежности мира, заполненной спермой и вагинальными выделениями. Закашлявшись, Алиса отпрянула назад. Освещение на смотровой площадке быстро тускнело. Она с трудом могла рассмотреть тварей, шевелившихся на темных камнях, но слух и обоняние с лихвой возмещали ей это. Она даже не знала, с чем сравнить эти звуки и запахи — больше всего они напоминали ад.

— Чистый ад,— вслух произнесла она, и в то же мгновение зимнее солнце скрылось под крышкой туч где-то на горизонте, как это часто бывает в Орегоне в самые мрачные дни года, чтобы тут же заиграть своими отблесками на пенистых гребешках волн. Эти отблески фосфорной бомбой осветили всю огромную пещеру. И тогда Алиса увидела, что та действительно похожа на ад. Огромная, как футбольное поле, она была завалена плавником и бурыми водорослями и напоминала стигийский амфитеатр, специально устроенный для того, чтобы продемонстрировать всю беспредельную жестокость животного мира. Вся арена была разделена на несколько полей битв: одни представляли собой огромные валуны, выступавшие над поверхностью воды, другие — кучи камней, третьи — выбитые прибоем ниши в стенах пещеры. Там самцы-победители предавались своим грубым ухаживаниям. По мере того как глаза привыкали к сумраку, Алиса все больше убеждалась в том, насколько отвратительны эти бегемоты. По своим размерам они превышали ее «фольксваген» и все, от мощных шей до куцых хвостов, были покрыты шрамами, оставшимися после многолетних схваток с более мелкими самцами. Многочисленные гаремы самок, как огромные коричневые черви, копошились у подножий тронов своих повелителей. Еще ниже располагались детеныши. И у самого основания пирамиды с безопасного расстояния ревела, вызывая на бой, молодая поросль.

Пока Алиса наблюдала за происходящим, у одного из юнцов игра гормонов, видно, перевесила здравый смысл, и он решил не ограничиваться похвальбой. Расшвыривая детенышей во все стороны, он пробрался по нижнему ярусу и, устремившись к гарему, попытался подмять под себя первую же попавшуюся самку. Старый самец даже не удосужился покинуть свой трон. Запрокинув голову, он издал рев такой силы, что утки-каменушки попадали из своих гнезд, расположенных вдоль стен всей пещеры. Вероятно, этот рев означал своего рода царский приказ, потому что с десяток других самцов, находившихся в его пирамиде, тут же пришли в движение. Самозванец и понять еще ничего не успел, как на него набросились со всех сторон, и через мгновение от дерзкого хвастуна не осталось ничего, кроме кучи разодранной шерсти и ласт, сочащихся кровью.

Алиса подумала, не стоит ли поспешить обратно и сообщить девушкам о несчастном — может, те могли вызвать рейнджера или еще кого-нибудь,— но в это время солнце скрылось за горизонтом окончательно, и пещера снова превратилась в темную кучу вонючего рева.

Перед тем как двинуться в обратный путь, Алиса допила свое пиво, а потом, будучи аккуратной от природы, поставила пустую бутылку в мусороприемник. «На всех широтах этот мир отвратен»,— вспомнила она строки Квикега, пока ждала лифт. «Умру язычником, но буду аккуратен». Как давно все это было…

Вывернув из-за небольшого холма перед мотелем, Алиса с удивлением увидела, что на пустой стоянке стоят три серебристо-голубых фургона, принадлежащих кинокомпании. Это были последние турбометановые модели, которые, как она слышала, могли ездить на дерьме и дрожжах, каждая из них стоила сто тысяч долларов. «Ну что ж, теперь в той же осоке, через которую всего несколько часов тому назад улепетывал очень бедный Папа-Папа, стоит железок на триста тысяч долларов»,— с грустной улыбкой подумала она. Это было выше ее понимания. Как можно было бросать столько денег на ветер и еще надеяться на получение дохода, особенно когда речь шла об абсолютно безумном фильме о людях, которые никогда не существовали. Ну ладно еще мультик, но полнометражный фильм с живыми актерами! Вся прелесть сказок о Шуле заключалась в мире фантазии, а не реальности. Именно поэтому ремейк «Книги джунглей» Диснея закончился полным провалом. Кому нужны настоящие медведи, пантеры и змеи, как бы мудро, коварно или отважно они ни изъяснялись. Настоящие звери слишком грубы, а в наше время грубости и вульгарности и так хватает. К тому же где, интересно, режиссер собирается взять такую ясноглазую, невинную и прекрасную девушку, как Шула? Или такого искалеченного героя, как Имук? Или его странную бабушку? В мультфильме их можно нарисовать. Но настоящие актеры? А дух Морского льва — кого ни возьми, все равно это будет выглядеть напыщенной дешевкой.

И тем не менее, когда она завернула за последний коттедж и притормозила у себя во дворе, все они уже ждали ее, словно спрыгнув со страниц только что прочитанной ею книги и опередив, пока она ехала. Вот старый вождь в настоящей парке и сапогах из карибу, а рядом с ним его покорные жены, с тревогой наблюдающие за малышней, жмущейся к их юбкам. Вот увечный герой — мальчик лет пятнадцати в инвалидной коляске в роговых очках, уткнувшийся в газету. Вот востроглазая бабка с огромным животом, выпирающим из-под расшнурованной парки. И более того, вот Шула с расчесанными на прямой пробор волосами, в кожаной юбке и блузке, сидящая перед коттеджем номер 5 на узеньком подоконнике. Шула, еще более прекрасная, чем можно было бы себе вообразить,— с открытым широким лицом, темно-розовым румянцем на скулах и миндалевидными монгольскими глазами. «Племя инупик или юпик»,— подумала Алиса. Истинная уроженка своего народа и откуда-то очень издалека.

Алиса затормозила и вылезла из машины с щенком под мышкой. Марли, прихрамывая, последовал за ней. Толпа незнакомцев безмолвно наблюдала за тем, как она пересекает двор. Никто не шевельнулся, и лишь ее сын Ник, выйдя из прачечной, двинулся к ней навстречу.

— Мама, я уже весь город обзвонил. Мы уже собирались выставить окна.

— Извини,— откликнулась Алиса.— Мне надо было заскочить к Соллесу — проведать этого старого остолопа. Прошу прощения у всех. Надо было располагаться без меня.

Ей никто не ответил. На лицах не было написано ни нетерпения, ни раздражения. Более того, казалось, они вообще не поняли Алису.

— Из них не все говорят по-английски,— прошептал Ник.— Вон та старуха точно не говорит.

— О, Господи! Неужели такое бывает? Но как же они будут произносить текст роли? — Алиса тоже перешла на шепот.

— Они будут шевелить губами, а звук мы наложим позднее.

— Немыслимо. Я и представить себе не могла, что такое бывает.

— Мы выловили всю компанию, от калеки и бабки до светящейся красотки — классная, да? — в одном месте, в Баффине. Это одна семья. Ну согласись, мам, что в десятку.

— Да, похоже на то,— согласилась Алиса,— не хватает только морского льва. Но его, боюсь, вам и в Баффине не найти. Где вы собираетесь…

Она умолкла. Ник выделывал пируэты, потрясая своей длинной серебряной гривой и набросив на голову пиджак как капюшон.

— Та-да-да-да…

— Боже мой,— только и смогла ответить Алиса.