Глава 13

I

Пайн Ридж дремал на пустынном склоне Голубых гор, укрывшись за стеной стройных сосен, вздымавшихся в небо на западе. А внизу, под ним, заросшие лесом долины сбегали к прибрежным равнинам и к морю.

Сестра Воон отвела их в миленькую комнату, двери которой выходили на широкую веранду. По сравнению с тесной палатой в Локлине эта просторная комната на двоих, с широкими окнами, не заставленная лишней мебелью, казалась сущим раем. Но для Джэн это была лишь новая тюрьма.

Казалось, что мертвенная тишина, застывшая над Пайн Риджем, порождена самим санаторием и была его неотъемлемой частью, так же как синяя дымка над долинами — извечной и неотъемлемой принадлежностью этих гор.

— Вы приехали в тихий час — час отдыха, вот почему так спокойно, — объяснила сестра. — В другое время больные тут развлекаются вовсю. Уверена, что вам здесь понравится.

Она дружелюбно улыбалась, и казалось, что она и на самом деле вам рада. Но ничто не могло рассеять подавленного настроения Джэн. И что бы она ни слышала, звучало для нее сейчас как смертный приговор. Да и как ей может понравиться здесь?

Больные отдыхали на веранде в плетеных креслах. Большинство из них лежало с закрытыми глазами, но Джэн знала, что они с любопытством наблюдают за новенькой. По их внешнему виду никак нельзя было сказать, что они больны. И в том, что совершенно здоровые на вид люди лежат молча, расслабленно и даже не читают, было что-то противоестественное.

Позади них, из дальней комнаты, раздался кашель. Такого кашля она никогда не слышала: он был тихий и влажный, словно что-то булькало у человека в груди, и он все продолжался и продолжался без конца, и Джэн захотелось убежать прочь, чтобы не слышать его.

Но сестра Воон, казалось, и не замечала его.

— А это наш растрепа Рэфлз, — сказала она весело и, нагнувшись, стала гладить за ушами маленькую длинношерстую собачку, которая подбежала к ним, с любопытством глядя на новых людей.

— Это хозяйкин, и он требует, чтоб ему представляли всех новых больных. Это мисс Блейкли, Рэфлз.

Рэфлз вопросительно взглянул на Джэн сквозь космы, свисавшие ему на глаза, и затрусил в комнату.

Тишина окутывала спускавшийся террасой сад, в котором вязы уже сыпали пожелтевшими листьями и гроздья рябины, как факелы, пылали на голых ветвях. Густой золотистый солнечный свет сочился сквозь лапы сосен, и, когда они чуть шелестели под ветерком, казалось, что это лишь поворачивается в своем сне окутавшая все тишина. Барт привлек к себе Джэн, и голова ее опустилась ему на плечо.

Дорин осторожно, на цыпочках прошла через веранду, словно боясь, что резкий стук каблучков прозвучит святотатственно в этой тишине. Она вдохнула свежий, терпкий, прозрачный воздух, напоенный смолистым запахом сосен.

— Я б и сама не возражала провести здесь полгода, — сказала она мечтательно. — Особенно когда подумаешь о том, что надо возвращаться в контору и в нашу вонючую конуру.

Голос ее растаял и замер в тиши. В небе над ними с жалобным криком проплыл куравонг, и, когда его звонкий клич замер вдали, окружавшая их тишина показалась еще глубже, задумчивее, чем раньше.

«Шесть месяцев!» Слова эти отзывались болью в ее душе. Барт чувствовал, как она дрожит, прижавшись к его груди. Стиснув зубы, она повторяла про себя, как молитву:

«Господи, не дай мне расплакаться, пока они здесь. Я не должна плакать при них, они так добры ко мне».

Барт подхватил ее под руки и, обняв, прислонил к барьеру веранды.

— Шесть месяцев пронесутся незаметно. Не успеешь оглянуться, как деревья снова развесят свои листья и скажут, что весна пришла и что тебе пора домой.

Джэн с трудом глотнула, стараясь справиться с комком в горле. Она едва преодолевала неудержимое желание броситься к нему на грудь и умолять его, чтоб он забрал ее отсюда.

— Мы будем приезжать к тебе каждую неделю, правда ведь, Дорин?

Он крепко держал Джэн за руки.

— Ну конечно, — отозвалась Дорин.

— И скоро ты заведешь себе здесь друзей, — продолжал Барт. — А если в комнате на двоих тебе скучно покажется, то мы попробуем договориться, чтоб тебя поместили к молодежи. Хозяйка говорит, что здесь много девушек примерно твоего возраста.

Джэн долгим взглядом посмотрела на Дорин, потом на Барта. У Дорин глаза были полны слез и дрожал подбородок.

Барт обнял Джэн, и она почувствовала, как тает комок у нее в горле.

— Да, конечно же, у меня все будет в порядке. В Локлине все говорили, что мне страшно повезло, что я сюда попала.

Она говорила первое, что приходило ей на ум, только чтоб не молчать.

У Дорин успокоенно просветлело лицо. Она взглянула на часы.

— Такси скоро подойдет, и я выну твои вещи, и вы с Бартом можете удрать на минуту в сад, потому что, насколько я поняла из хозяйкиных слов, она тебя сразу уложит в постель, как только мы уйдем. Так что ты пока хоть немного осмотрись.

Она пошла в комнату, а Барт и Джэн медленно спустились по ступенькам и направились через полянку к деревьям. Здесь они отыскали скамью, спрятанную за серыми лапами ели, сели на нее в молчании, взявшись за руки, и тишина обступила их со всех сторон. Багрянец ближних долин переходил дальше в синеватую дымку холмов, которые терялись где-то у горизонта среди причудливых облачных замков, низко нависавших над землей.

Джэн первая заговорила, запинаясь на каждом слове:

— Спасибо тебе, Барт, за все. Ты был так добр ко мне, Барт, страшно много хорошего сделал для меня.

Он привлек ее к себе и держал, неуклюже обняв, будто оберегая от кого-то. Потом чуть-чуть наклонил ее лицо и стал целовать, целовать — в кончик носа, в подбородок. Наконец он прижался губами к ее губам и стал считать поцелуи.

— Это за каждый день, что ты проведешь без меня, до следующего приезда. А теперь я скажу тебе кое-что по секрету, только обещай, что никому не расскажешь.

Она кивнула. Она смотрела ему в лицо и видела, как бьется жилка у него на щеке. Он нежно потерся носом о ее нос.

— Я люблю тебя, Джэн.

Она прикрыла глаза.

— Ты слышишь меня?

И вдруг она спрятала лицо у него на плече и разразилась неудержимым потоком слез, как будто они могли смыть все тревоги, всю неуверенность и беспокойство. Он вынул измятый носовой платок и утер ей слезы.

— Ну, ну, глупышка, — сказал он дрогнувшим голосом. — Ну, ну, уж не хочешь ли ты, чтоб меня выставили за то, что я расстраиваю больных?

Он поднес носовой платок к ее носику; она изо всех сил старалась успокоиться.

— А ну, давайте, мисс Блейкли, дуйте сильней…

Джэн высморкалась. Взглянув на нее, Барт покачал головой.

— Бог ты мой, ну и видик у тебя! И запомни, что одним «спасибо» от меня не отделаешься. Я потребую более ощутимой благодарности. Так что настройся на то, чтобы выздоравливать по-настоящему и поскорее, ясно?

— Ясно.

— И запомни, что я о собственном будущем думаю и в конце концов я твердо намерен получить свой фунт мяса.

Он прижался щекою к ее щеке, и на мгновение они замерли среди ярких солнечных бликов и зубчатых теней еловых лап.

— И я хочу, чтоб мясо это было не тощее, а вполне приличное и упитанное. Так что сразу же принимайтесь за работу, мисс Блейкли, не то я приеду, сам сниму с вас штанишки и всыплю вам по одному месту по первое число, ей-ей!..

Джэн махала им вслед, пока за поворотом не исчезли такси и трепыхавшийся на фоне оливково-зеленого кустарника солдатский носовой платок Барта. Потом Джэн вернулась в комнату и стала медленно раздеваться. Растрепа Рэфлз следил за ней из-под соседней кровати.

 

Глава 14

I

Шли недели, и Джэн все больше привыкала к жизни в санатории. Вещи, которые ужасали ее вначале, постепенно вошли в ее повседневную жизнь. Против воли она обнаружила, что усваивает привычки других пациентов, с интересом вникает во все подробности их лечения и даже перенимает словечки из их жаргона.

Конечно же, после Локлина Пайн Ридж казался раем. В Локлине ты был парией — здесь же к тебе относились так, будто болезнь ставила тебя в привилегированное положение. Жизнь подчинялась требованиям твоей болезни, а сам ты подчинялся предписанному врачом распорядку.

Сначала ей казалось, что она никогда не научится соблюдать часы отдыха — лежать неподвижно с половины одиннадцатого до половины первого — в это время не разрешалось читать, а второй час нельзя было и разговаривать, потом с половины второго до половины третьего лежать плашмя, и на это время с кровати убирали подушки, и, наконец, снова лежать в постели или в шезлонге с половины пятого до половины шестого.

Ходячие больные устраивались в шезлонгах в саду или на веранде. Ей казалось нелепым, что взрослые мужчины и женщины, которые до этого смеялись или болтали, собравшись кружком, вдруг по звонку колокольчика поднимаются и, как дети, послушно отправляются на отдых.

Потом невидимые цепи как будто приковывают тебя к постели, и тишина воцаряется над Пайн Риджем, словно стеклянный колпак отгораживая его от внешнего мира. А через раскрытую дверь и окно видно, как сверкают густая синева долины и прозрачный голубой купол неба.

— Я сойду с ума, — произнесла она вслух.

Она лежала, вытянувшись на постели в неудобной, напряженной позе, крепко закрыв глаза, и тщетно пыталась прогнать одолевавшие ее тяжелые мысли, отгородиться от окружающего мира.

— Скоро привыкнете, — отозвалась миссис Карлтон, ее соседка по комнате. — Это ведь входит в курс лечения. Через некоторое время вы, как и все мы, научитесь принимать это как должное.

Джэн застыла, вытянувшись и крепко закрыв глаза, и думала, как только могут люди даже говорить о том, чтобы принимать все это как должное. Да, именно так относились к своему положению Линда и Бетти. А теперь и миссис Карлтон говорит, что надо принимать это как должное. Правила гласили, что следует лежать в постели неподвижно и отдыхать, для того чтобы поправиться. Да, она будет лежать неподвижно и стараться поправиться. Это входит в курс лечения, так же как и обучение искусству экономить энергию при ходьбе. Все это и еще многое другое придется выполнять, если хочешь выписаться из санатория через шесть месяцев. А она выпишется через шесть месяцев. Она выздоровеет. И она ни за что не хочет принимать все это как должное.

Казалось, что тишина в Пайн Ридже осязаема. Она была не просто результатом отсутствия всех звуков, она была сама по себе реальным свойством, менявшимся, скажем, с изменением погоды. Когда осеннее солнце заливало бурые гребни гор, тишина была совсем не похожа на ту, что воцарялась вокруг, когда горы обволакивал туман. В солнечный день крики птиц и пыхтение далекого поезда доносились с потрясающей ясностью, в тумане все звуки казались приглушенными — даже крики бесчисленных куравонгов, свивших гнезда на деревьях около дома, звучали приглушенно и тоскливо.

По ночам темный купол неба опускался на гребни окружающих гор, в густом мраке чернели долины, дальние отроги, переливаясь, светились огоньками городов и селений, а совсем далеко на востоке в небе сияла алмазная россыпь огней Сиднея.

Лежа ночью без сна в тишине уснувшего дома, она видела, как там, вдали, сад, темнея, сливается с долиной и долина сливается с мраком, а надо всем, иссиня-черное и бархатистое, как налет на плодах сливы, покоится небо, так щедро усыпанное звездами, что кажется: протяни руку — и сорвешь звезду. А порой ей казалось, что все вокруг лишь затаилось в молчании.

Время в Пайн Ридже текло совсем не так, как всюду, как до сих пор. Время больше не поддавалось измерению ни ручными часиками, ни стенными часами, ни календарем. И шесть месяцев теперь не казались ей таким долгим сроком, потому что, например, соседка ее, миссис Карлтон, провела в постели полтора года. И шесть месяцев покажутся сущим пустяком, если вспомнить, что по соседству с ними жила девушка одних с ней лет, которая уже в третий раз ложилась сюда на шесть месяцев. Леонард, спокойный темноволосый мужчина, с которым она познакомилась в первый день, пробыл здесь уже три года, и, когда он начинал рассказывать ей об этом, ее собственный срок — от осени до весны — начинал сжиматься в ее представлении, как сжимается гармошка-концертино, и тогда ей казалось, что его можно прикрыть ладонью.

Шесть месяцев! Этот срок начинал казаться ей бесконечным, лишь когда она думала о Барте. И снова мысль о долгой разлуке потрясала ее. Нет, их больше нельзя было накрыть ладонью руки, эти шесть месяцев, нельзя было объять умом.

Когда она думала о том, что не увидит Барта от воскресенья до воскресенья — семь невыносимо инескончаемо долгих дней, в которых минуты и даже секунды плыли медленней, чем опадающие с деревьев пожелтевшие листья плывут в неподвижном воздухе, когда она думала об этом, время становилось неповоротливым и ленивым, как ход часов, в которых повреждена пружина, но которые идут, если их потрясти, и тикают лениво и глухо, пока не иссякнет инерция толчка.

Бывали и моменты, когда время становилось словно тень на горах: кажется, что она стоит неподвижно весь день, хотя раскаленное солнце продолжает свой путь по небу и, закончив его, скрывается за темной грядой гор. В такие дни время застывало на месте. Были ночи, когда ей казалось, что застывали на месте и звезды, видневшиеся через дверной проем. Тогда время переставало существовать совсем, звук дальнего поезда проносился мимо, словно комета в космическом пространстве, и пылающие перья его паровоза были хвостом кометы, чертившим свой след в небе. На мгновение она застывала в напряженном ожидании.

В Локлине ты был словно пассажир поезда, набитого до отказа случайными попутчиками и мчащегося с сумасшедшей скоростью от одной станции к другой. Здесь ты был пассажиром поезда, поставленного на запасный путь и стоящего там в кромешной тьме в ожидании рейса неизвестно куда, неизвестно зачем.

Тишина уснувшего дома таила в себе угрозу. Невозможно было забыть, зачем ты здесь, потому что то и дело где-то рядом раздавался кашель. То девушка в крайней комнате разражалась влажным и мягким хлюпающим кашлем, то мужчина из палаты, выходившей на веранду, громко хрипел, словно задыхаясь. Эти звуки пугали. «Что там с ними?» — мучилась она. Она в отчаянии молила, чтоб здесь оказалась ночная няня, которая подошла бы к ним и успокоила, хотя бы одним своим присутствием. Но ночных нянь в Пайн Ридже не было. Если тебе нужно было что-нибудь, приходилось заботиться обо всем самой. Один за другим вспыхивали среди ночной тьмы бледные огоньки: это больные включали надкроватные лампочки. Конечно, оставалась еще кнопка звонка, но никто никогда не звонил в него.

— Лучше уж пусть найдут мертвой поутру, — говорила с улыбкой миссис Карлтон, — тебе же меньше хлопот.

Вэти бессонные ночи присутствие миссис Карлтон, ее тихий шепот защищали Джэн от смутного страха, в котором она никому не признавалась, даже самой себе.

 

Глава 15

I

Однажды, уже к концу первого месяца пребывания в Пайн Ридже, она пробудилась рано утром от кошмарного сна. Ей снилось, что она мчится по нескончаемо длинным коридорам, пытаясь скрыться от какого-то страшного чудовища. Миссис Карлтон зажгла свет над своей кроватью. Она лежала с термометром во рту, ее темные волосы разметались по белоснежной подушке. Джэн привстала и взяла свой термометр. Процедура измерения температуры утром в половине седьмого и потом, вечером, снова, казалась ей поначалу какой-то детской игрой, предназначавшейся для того, чтобы как-нибудь убить время.

Но потом она приучилась выполнять весь ритуал с такой же торжественной серьезностью, как и миссис Карлтон, — записывать температуру на графике, висевшем над кроватью, и следить со все возрастающим интересом за ее изменениями — то за дневным повышением температуры, то за ее средненедельным падением. Миссис Карлтон познакомила ее со здешним распорядком и процедурами лучше, чем это сделала сама хозяйка или издерганный санаторский персонал, потому что в Пайн Ридже так же, как и в Локлине, было слишком мало сестер и слишком много работы.

Сейчас миссис Карлтон лежала, откинувшись на подушки, с термометром во рту, и взгляд ее был устремлен в распахнутое окно. Рассвет уже обагрил горные отроги, и зажатая между ними долина, покрытая густой и мягкой пеленой тумана, походила на заснеженное поле. На востоке солнце осветило рваную гряду пушистых облаков, чуть позолотив их края — округлые и легкие, словно лепестки. Миссис Карлтон протянула тоненькую хрупкую руку и выключила свет. Ее широко расставленные серые глаза блестели. Джэн подумала, что даже теперь, исхудавшая, изможденная, с запавшими щеками, худобу которых еще больше подчеркивают выступающие скулы, она была красива. И была в ней какая-то светлая и ясная безмятежность, которой Джэн никогда еще не встречала в людях.

Будто читая мысли Джэн, миссис Карлтон повернула голову, и взгляды их встретились. Когда миссис Карлтон взглянет на тебя, так это лучше поцелуя: столько в ее взгляде теплоты и понимания, что слова становятся ненужными.

Миссис Карлтон вынула термометр изо рта и взглянула на ртутный столбик. Ровные дуги ее бровей насмешливо дрогнули. Вложив термометр в чехол, она юркнула под одеяло и, устроившись поудобнее, повернулась лицом к Джэн.

Снаружи солнечный луч пробился через просвет в облаках, и теперь оттуда, как из проекционной камеры, струился вниз яркий золотой поток света. Он заставил переливаться перламутром туман, заполнявший долину, и до блеска высветил гряды песчаника. Влажный туман заплыл в комнату и, словно благословение утра, коснулся их лиц.

— Вы сегодня выглядите лучше.

Миссис Карлтон произнесла это медленно и спокойно.

— Да я и чувствую себя лучше. Хотя когда вы меня разбудили, за мной какое-то чудовище гналось по темным коридорам. А что за чудовище, я так и не разглядела.

Миссис Карлтон улыбнулась. Когда она улыбалась, казалось, будто солнце проглядывает сквозь утренний туман.

— Уверена, что Фрейд нашел бы этому какое-нибудь ужасное объяснение. А по-моему, все это из-за тех сосисок, что вы вчера ели за ужином.

— Сосиски, — Джэн с отвращением наморщила носик. — Когда я отсюда выберусь, я больше ни за что на свете к сосискам не притронусь.

— Мне бы хотелось записать на пластинку голос хозяйки, когда она щупает мой пульс во время обхода и при этом трещит, как пулемет: «сосиски, яичница, шкварки», и потом, если бы у меня появилось желание на что-нибудь жаловаться, мне бы только стоило поставить эту пластинку и услышать ее голос: «шкварки, сосиски, яичница», как у меня бы раз и навсегда пропало желание ворчать.

— И как это она может сразу и считать пульс и меню заказывать? — усомнилась Джэн.

— Мне это тоже приходило в голову, но в конце концов какое это все имеет значение? Ведь ее не особенно интересует, какой там у нас пульс и сколько она насчитает, зато ее очень интересует, что заказать на обед, потому что это отразится на ее счете в банке.

— Неужели она и впрямь такая корыстная?

Миссис Карлтон вскинула брови и задумчиво прищелкнула языком.

— Не знаю, насколько это подходящее слово — корыстная? Вся беда в том, что обычно в нашем представлении такие санатории связаны с принципами гуманности, тогда как на самом деле они основаны лишь на принципах частной прибыли. В конце концов частный санаторий подобного типа — это нечто вроде пансиона, с той только разницей, что отсюда ты не можешь уехать, когда тебе захочется, потому что если ты отсюда уедешь, то куда ты денешься потом? Когда я захотела приехать сюда во второй раз, мне пришлось ждать несколько месяцев, пока освободится место.

— А я бы лучше домой уехала.

За окном светало, и Джэн сидела на постели, ожесточенно расчесывая волосы.

— А если нет дома, куда можно было бы поехать? — миссис Карлтон произнесла это так спокойно, будто разговор шел о сегодняшнем меню, но у Джэн холодок пробежал по спине от этих слов: ведь если бы не было Дорин и Барта, она тоже могла стать бездомной. Сердце захолонуло у нее при мысли о собственной беззащитности. А что, если Дорин выйдет замуж и уедет? А что, если Барт разлюбит ее, устав от ожидания, от волнений, от бесконечных расходов? А что, если бремя обязательств, которое он с такой готовностью взвалил на себя, покажется ему слишком тяжким? И что, если в один прекрасный день она перестанет быть для него той Джэн, которую он полюбил когда-то, и превратится в больную Джэнет Блейкли, для которой теперь только и существует в жизни, что красная кривая температуры в графике над кроватью да темное пятно на рентгеновском снимке?

II

Прикованные к постели, они узнавали о жизни Пайн Риджа через ходячих больных. Все утро, после первого тихого часа, ходячие бродили взад и вперед по веранде своим медленным, размеренным шагом и весело окликали тех, кто не вставал с постели. То один из них, то другой заглядывал в комнаты лежачих, посвящая их в новые санаторские сплетни. Постепенно в санатории выработался свой собственный специфический образ жизни. Отрезанные от внешнего мира, оторванные от своих прежних занятий, скованные распорядком лечения, больные постепенно приходили к признанию новых ценностей, новых интересов в жизни. Джэн наблюдала за ними и поначалу старалась держаться особняком: прислушивалась к их разговорам, но не принимала в них участия — она не хотела становиться такой, как они.

После завтрака у них в комнате собралось несколько больных. Леонард Мэкстон говорил о музыке. Накануне вечером он и миссис Карлтон слушали скрипичный концерт по ее приемнику.

Рода, флегматичная блондинка с ослепительно красивым лицом и тяжелыми золотыми косами, лениво растянувшись в шезлонге, мечтательно тянула сигарету под их разговор. Леонард был темноволосый, невысокий и коренастый мужчина с могучими плечами. Лицо у него было рябое, а темная борода казалась синей на бледном лице. Иногда Джэн казалось, что она в жизни не видела мужчины некрасивее его. Больше всего он был похож на боксера, и у Джэн почему-то никак не укладывалась в сознании мысль, что он был музыкантом и играл в оркестре первую скрипку до того, как чахотка скрутила его и заставила бросить оркестр. В последние восемь лет жизнь его походила на цепь, звенья которой разрывались одно за другим. Некоторое время эта цепь выдерживала натиск жизни, потом обрывалась, и он возвращался на очередные «шесть месяцев», пока каверна в легких не затягивалась и он не получал возможности снова вернуться в жизнь.

В конце войны, как рассказывала миссис Карлтон, он подорвал здоровье во время долгого гастрольного турне на островах, где он выступал с концертной бригадой перед войсками. Он вернулся в Пайн Ридж, и в тот год, что он был в санатории, жена его убежала с капитаном американской армии. Когда Джэн услышала эту историю, ей стало понятным многое в Леонарде. Вот почему, наверное, он пускается время от времени в запой и пропадает на несколько дней.

Каждый раз, когда Джэн и миссис Карлтон включали передачу «Для любителей музыки», в комнате незаметно появлялся Леонард, и все трое в молчании внимательно слушали музыку.

Сегодня, после того как смолкли последние звуки симфонии, Леонард вдруг заговорил о знаменитых дирижерах. Когда он рассказывал, с лица его на мгновение спадала маска напускного цинизма, и перед Джэн представал мягкий, тонкий и добрый человек, когда-то мечтавший стать великим скрипачом. Он перешел к дням своей учебы в Лейпциге, потом вдруг замолчал. «Нет, я бы не сдалась так легко», — подумала про себя Джэн.

— А по-моему, это глупо — не делать того, что тебе хочется, — вдруг выпалила она и замолчала, потому что слова ее прозвучали осуждающе, а она вовсе не хотела этого.

Он поднял на нее взгляд и улыбнулся. Его неровные зубы крепко сжимали мундштук трубки. Он неторопливо вынул трубку изо рта и полушутливо, полусерьезно погрозил ею Джэн.

— Беда ваша в том, — сказал он с деланной веселостью, — что вы до сих пор не осознали еще необходимости соразмерять свои желания со своими возможностями.

— Вовсе нет, — запротестовала Джэн, гоня от себя эту мысль.

— Вы злюка, Леонард, — ласково улыбнулась ему миссис Карлтон, — настоящий ворчливый старикашка профессор. На меня ваше брюзжание не производит никакого впечатления, и я не позволю вам отыгрываться на Джэн. А что до меня, то мне бы только хотелось стать преуспевающим хроником, вот и все.

Ее блестящие глаза задумчиво глядели из-под ровных бровей. Для Джэн эти слова как будто приподняли завесу и открыли перед ней будущее, от которого она в ужасе отшатнулась. Как можно мечтать о том, чтобы стать хроником!

— Вы романтичны, — сказал Леонард, и оба они улыбнулись. — Прямо как Кэтрин Мэнсфилд!

— Нет, нет! — миссис Карлтон протестующе покачала головой и заговорила с необычайной для нее горячностью:

— Нет, нет, вовсе не как Кэтрин Мэнсфилд! Она умерла в тридцать четыре. А я хочу быть хроником, как Вольтер, и дожить до девяноста.

И за этими словами, произнесенными с такой легкостью, угадывалась твердая убежденность. Рода закурила новую сигарету.

— Боже, до чего же вы оба веселая компания! — протянула она лениво. — А я вот собираюсь поправиться, отряхнуть санаторную пыль со своих туфелек тридцать седьмого размера, потом найти себе мужика поздоровее, остепениться и завести шестерых детей.

— Я буду крестной матерью у первого, — сказала миссис Карлтон.

— А я у остальных пяти, — подхватил Леонард.

Рода подняла руки над головой и, откинувшись в шезлонге, мечтательно устремила взгляд в потолок.

«Она как прекрасная статуя, — подумала Джэн, — и она выглядит такой сильной. Никогда б не поверила, что она больна».

Послышался стук в дверь, выходившую в коридор.

— Войдите, — отозвалась миссис Карлтон.

В дверях показалось загорелое лицо, увенчанное шапкой непричесанных светлых волос.

— Входите, Макс, — миссис Карлтон протянула ему руку.

Леонард помахал ему трубкой.

— А, привет, Макс! Мы ожидали вас еще в понедельник.

Макс Ковентри осклабился.

— Об этом вполне недвусмысленно заявила и хозяйка. А я-то думал, что она будет рада поэкономить пару дней на моем рационе.

Миссис Карлтон покачала головой.

— Ну, какой вы нехороший, Макс! А что вы делали все это время?

Макс приложил палец к губам. Рода открыла глаза.

— Скажите, ваше опоздание случайно не связано с тем, что у сестры Воон был вчера выходной?

Макс закрыл ей рот ладонью.

— Тсс, — прошептал он, — ну просто шпионка!

Рода дружелюбно отвела его руку.

— Что ж, не виню вас — она милая.

— Она чудесная, — глаза его засияли.

Он положил чемодан на постель.

— А теперь перейдем к поручениям. Кажется, привез все, о чем просили.

И он принялся раскладывать свертки.

 

Глава 16

I

Сестра Воон просунула голову в их палату.

— Доктор Мёрчисон Лейд уже здесь, Джэн. Тебе лучше приготовиться.

Джэн встала с постели, почувствовав, что теперь, как и в первый раз, у нее сдавило горло, а внутри будто что-то cтало царапаться от страха — «бабочки в животе». Сестра Воон принесла ей халат и помогла одеться.

— Время еще есть, не спеши, — успокаивала она, — и не надо волноваться.

Но руки у нее дрожали, когда она застегивала халат, и она никак не могла успокоиться.

Сестра Воон сжала ее руку.

— А теперь иди в столовую. Доктор Мёрчисон Лейд еще пьет чай. Так что можешь не спешить.

Ежемесячное посещение доктора Мёрчисона Лейда всегда действовало на Пайн Ридж, как разряд электрического тока. Подъехав на «роллс-ройсе», он проходил через вестибюль, и шаги его гулко отдавались в здании. Потом в гостиной он, казалось, едва успевал проглотить приготовленную для него хозяйкой чашку чаю.

Джэн медленно шла через вестибюль. Сестра Воон — милочка, ее улыбка делает предстоящую процедуру хоть чуточку менее страшной.

— Не заставляйте доктора ждать, — говорила хозяйка, торопя больных и сзывая их с веранды в комнаты. — Помните, что вы не одни у доктора. Отсюда до Спрингвуда у него по меньшей мере еще тридцать больных, которых надо навестить, так что не заставляйте его тратить время понапрасну.

Доктор Лейд быстро вошел в комнату, поспешно и деловито пожал Джэн руку, похвалил ее за то, что она прибавила в весе, обменялся несколькими словами с хозяйкой по поводу того, что температура у Джэн падает, и приготовился к поддуванию.

— Хозяйка жалуется, что вы не отдыхаете как следует, дорогая, — сказал он, глядя на нее сверху вниз с тем же недовольным выражением, с каким обычно смотрел на нее хозяин в конторе, когда ругал за ошибки при перепечатке. — Отдых, дорогая моя, и еще раз отдых. Это один из важнейших факторов. При такой болезни, как ваша, лечат три доктора, — он улыбнулся, предваряя собственную шутку, — я имею в виду не себя, своего помощника и рентгенолога, который делает снимок, нет, я имею в виду трех других докторов: доктора Отдыха, доктора Диету и доктора Свежий Воздух.

Джэн пыталась вслушиваться в его слова, но ей с трудом удавалось подавлять нервный смешок, который грозил вот-вот сорваться у нее с губ, когда она вспоминала, что лежит на покрытом простыней лежаке, который обычно служил ложем растрепе Рэфлзу, и что собачий запах заглушает даже запах антисептиков, и что сегодня на ужин у них снова будут копченые сосиски.

Доктор склонился над нею с иглой в руке. Она напряглась, приготовившись к мгновению, когда игла пройдет через плевру. Она старалась думать только о том, что это поможет ей поправиться, хотя сама она не замечала никаких перемен. Да, это должно помочь ей, все уверяли ее в этом.

Доктор Мёрчисон Лейд улыбнулся своей профессиональной улыбкой и потрепал ее по руке.

— В конце месяца мы отправим вас на рентген, и тогда увидим, как продвигается дело. Хозяйка говорит, что вы послушная девочка и выполняете почти все, что требуется, только вот надо больше считаться с доктором Отдыхом.

Она улыбнулась вымученной улыбкой. Лучше бы он не обращался с ней, как со слабоумным ребенком. Ей отчаянно хотелось расспросить его о многом, но у доктора Мёрчисона Лейда никогда нет времени на разговоры.

— Он очень занятой человек, мисс Блейкли. Когда человек так занят, как доктор Мёрчисон Лейд, нечего ожидать, что он будет часами беседовать с каждым больным, — строго выговаривала ей хозяйка, когда Джэн вздумала пожаловаться ей после ухода доктора Лейда.

Когда Джэн вернулась к себе в комнату после поддувания, в ней бушевало возмущение. Интересно, с другими больными он так же мало разговаривает, как с ней? «Нет, он должен был найти время, чтобы поговорить со мной, — твердила она про себя. — Я должна знать, что со мной происходит. Я не дурочка. Он должен был прямо сказать, что происходит со мной, и я постаралась бы поправиться. Я хочу поправиться. Я должна поправиться. Слишком дорого все это стоит Барту».

Раз в месяц она проходила осмотр. В самой процедуре не было ничего страшного, неприятно было лишь состояние напряженного ожидания и неуверенности. Она снова и снова терялась в догадках, что же там слышит доктор, когда, зажав трубки в ушах, он постукивает чашечкой фонендоскопа по ее спине, как будто прикладывая к ней еще одно волшебное ухо, которому открыто то, чего не увидеть простым глазом.

Со всякими «осмотрами» и «терапией» доктор Мёрчисон Лейд справлялся так же проворно, как и со всем прочим. Стоя посреди столовой, Джэн чувствовала себя словно преступница перед судом. Опустив плечи и свесив на грудь голову, она стояла обнаженная до пояса и повиновалась его властным приказаниям.

— Нагните голову, откашляйтесь, дышите. — Стетоскоп ползал по ее спине. — Откашляйтесь… дышите… — Стук-стук…

Что он там слышит? Какие изменения происходят у нее внутри? Что открывают ему ее легкие через непроницаемую оболочку плоти, через перегородку ребер и плеч?

— Скажите «тридцать три».

— Тридцать три! Тридцать три!

Почему эти слова «тридцать три» отзывались в ее сознании как зловещий приговор? Иногда ей хотелось спросить его, что это значит. Пока он выслушивал и выстукивал ей спину, она принимала решение спросить его об этом, но когда стетоскоп передвигался по груди, мужество ее улетучивалось. Она смотрела на грубое, пышущее здоровьем лицо доктора, и вопрос замирал у нее на языке. Он обращался с ней, как с ребенком, и в его присутствии она чувствовала себя настоящим ребенком, и боялась его рассердить.

— Кашлять, дышать… Хватит!.. Кашлять, дышать… Хватит!..

Это было похоже на какую-то причудливую гимнастику. Доктор отрывисто выкрикивал приказы, она выполняла их, и только фонендоскоп знал, что же там происходит у нее внутри. Иногда ей казалось, что костяная чашечка фонендоскопа была такой же скрытной, как лицо доктора. А может, она и ему ничего не раскрывает, так же как и ей. Эта мысль доставляла ей какое-то злорадное удовольствие. Когда-нибудь фонендоскоп обманет его, как обмануло Джэн ее собственное тело. Можно видеть только оболочку своего тела. Внутри же происходят какие-то изменения, возникают и разрушаются ткани, может быть, неожиданно появляются поражения, может быть, поражено уже и второе легкое… может быть… может быть…

 

Глава 17

I

Леонард расположился в шезлонге у окна и читал им вслух. Голос у него был тихий и низкий. Джэн вязала, а миссис Карлтон смотрела на Леонарда.

Он часто читал вслух для миссис Карлтон, а Джэн слушала, но обычно, когда он, как сегодня, читал стихи, она прислушивалась только к звучанию его голоса, к музыкальному ритму строк, не вникая в их смысл. Сегодня же слова вдруг поразили ее своей мучительной горечью:

У нее даже дыхание перехватило от внезапно открывшегося ей страшного смысла этих строк. Как будто о ней написано. Как можно было так точно угадать ее чувства? Пальцы ее лихорадочно сжали спицы. «Я не вынесу этого. — Она даже съежилась в своей постели. — О, скорей бы он закончил!»

И, словно угадав ее мысли, Леонард поднял голову.

— Ну, я думаю, хватит с нас Хаусмана на сегодня, — сказал он, закрывая книгу.

Миссис Карлтон взглянула на Джэн, потом снова на Леонарда:

— Я тоже так думаю.

Леонард откинулся в шезлонге, наблюдая за Джэн, которая, с ожесточением уйдя в работу, вязала пуловер для Барта. В глубоко посаженных глазах Леонарда была легкая усмешка.

— Посмотрите на мисс Блейкли. Она еще не постигла искусства ничего не делать.

Миссис Карлтон с нежностью взглянула на Джэн.

— Боюсь, что никогда и не постигнет. Что-то не верится, что она впадет когда-нибудь в такую же праздную апатию, как мы, здешние завсегдатаи.

Джэн покраснела. Она всегда краснела, когда говорили о ней.

— Да нет, право же, миссис Карлтон, не в этом дело. Просто мне хочется… хочется чем-нибудь заняться.

Мысли ее вернулись к дням, проведенным в лачуге. Она вспомнила, как бросалась в огромные волны прибоя, как солнце на пляже припекало ей кожу, как они заплывали далеко-далеко по глади озера, как потом карабкались на деревья — просто так, из-за переполнявшего их острого чувства радости, как они с Бартом плыли на лодке по озеру, а потом завтракали — отбивными, поджаренными на решетке, и картошкой, печенной в золе.

— Не могу я лежать вот так! — вырвалось у нее вдруг. — Не по мне это.

Она пнула ногами одеяло.

— Я тебя понимаю, Джэн. — Глаза у миссис Карлтон были грустные. — Порой мне кажется, что нас заставляют слишком много отдыхать. «Отдых, — долбят они нам, — отдых и отдых».

— Вы это всерьез?

Джэн увидела, что Леонард перевел взгляд на миссис Карлтон. И, глядя на него сейчас, она вдруг сделала неожиданное открытие: в лице его не было больше насмешки, в это мгновение в нем была лишь безграничная нежность. В этот миг на лице его появилось выражение, которого она никогда не видела у него раньше. «Вот так, наверное, выглядит отчаяние, — сказала она себе, — но нет, здесь не одно отчаяние, здесь отчаяние и восторг».

Потом насмешливая маска снова вернулась на его лицо. Он передал им сигареты и, закурив, откинулся поудобней в кресле.

— Когда-нибудь, — сказал он, — я напишу диссертацию о психологическом воздействии отдыха: отдых в мире туберкулеза заменяет все остальные добродетели, умение отдыхать само по себе требует таланта, который соответствующим упражнением может быть доведен до степени гениальности.

«Как они могут так спокойно говорить об этих вещах? — подумала Джэн. — У них мозг работает по-другому. Они на вещи смотрят по-другому. Да, я действительно чужая здесь, в этом созданном не мной санаторном мире, куда меня заточили. Это мир теней, и люди в нем только призраки. Порой кажется, что только я здесь живая».

В комнате воцарилось молчание, и слышно было лишь, как Леонард попыхивал трубкой, выпуская целую цепь дымовых колечек, которые проплывали друг через друга, сливались, а потом растворялись в воздухе.

Миссис Карлтон задумчиво кивнула.

— Помните, в «Макбете» говорится: «Не можешь исцелить болящий разум». Может быть, Макбет тоже не мог отдыхать.

— Но мой разум вовсе не болен, — горячо заспорила Джэн и почувствовала, что слезы подступают у нее к глазам.

— Конечно, нет. Я только привела пример. Хотя мне кажется, что все эти мучительные сомнения, которые начинают нас осаждать, как только мы решаем отдохнуть, — это тоже болезнь, ничуть не лучше туберкулеза, что засел в наших легких. Посмотрите-ка на нашу флегматичную Роду, какая она беспечная, беззаботная. Когда она сюда приехала, болезнь у нее была сильно запущена, а теперь она того и гляди всех нас позади оставит.

— Роду ничто не беспокоит, — сказал Леонард, — даже то, что Джордж Армстронг влюблен в нее по уши. А у бедняги повышается температура и дела идут явно плохо.

В санатории не было тайн. Все знали все друг о друге. «Их взгляды хуже, чем рентгеновские лучи, — подумала Джэн возмущенно, — эти санаторские ветераны знают все, а о чем не знают — догадываются». Догадываются ли они, что с ней?

— Мне кажется, Рода должна поправиться, — задумчиво, как будто думая о чем-то своем, произнесла миссис Карлтон.

— Конечно, поправится, потому что Рода — существо без мыслей. Просто красивое животное, — Леонард произнес это с категоричной убежденностью. — Она ест, как голодное животное. Она спит с безмятежностью усталого животного и живет простыми, незамысловатыми радостями животного. Как Рэфлз…

Он присвистнул хозяйскому псу, который вбежал в комнату, часто постукивая лапками. На его курносой мордочке сквозь путаницу шерсти возбужденно сверкали глазки. Рэфлз задержался на мгновение, снисходительно принимая ласку Леонарда, а потом засеменил прямо к постели миссис Карлтон. Он положил на ее кровать передние лапы и, опустив на них голову, уставился на миссис Карлтон с выражением бессмысленного восторга. Миссис Карлтон пощекотала ему нос.

— Ты бродяга, Рэфлз, но я тебя обожаю. — Она расчесывала длинную шерсть, спускавшуюся на глаза Рэфлзу, и пес восторженно сопел.

— Если вы никогда не видели влюбленную собаку, вот она перед вами… — Леонард философски взирал на эту сцену. — Смешной какой пес!

— Зато милый, — миссис Карлтон потрепала его шелковистые уши. — Песик хочет шоколадку?

Рэфлз прикрыл глаза и облизнулся, когда она отломила от плитки кусочек шоколаду. Закатив глаза и роняя слюну, он захрустел шоколадкой, а покончив с ней, снова положил голову на кровать миссис Карлтон. Наконец, устав стоять на задних лапах, он в последний раз бросил на миссис Карлтон обожающий взгляд, улегся под ее кроватью и захрапел.

— Бедный Джордж, — произнесла миссис Карлтон с состраданием. — Он славный парнишка, и я уверена, что Рода не желала ему зла.

Леонард пожал плечами.

— Это дела не меняет — результат один и тот же. Впрочем, все это скоро разрешится, независимо от него. Я слышал, как хозяйка говорила сестре Воон, что она звонила родственникам Джорджа и просила забрать его.

— Не может быть, он ведь так хорошо поправлялся до этого обострения.

— Все так. Но вы знаете, как здесь: он нуждается в уходе, а специальную сиделку он оплатить не может, и вот его выгоняют отсюда.

— Как это ужасно! — Джэн испуганно посмотрела на Леонарда.

— Ужасно, но факт. Я даже не знаю, что является бо льшим преступлением в глазах хозяйки: обострение или отсутствие денег?

Деньги… Джэн тошнило от этого слова. Здесь нельзя было ни на минуту забыть о деньгах. Больные вечно говорили о них.

— Чахотка — она обманщица, — продолжал Леонард, выпустив колечко дыма. — Сначала шесть месяцев. «Через полгода будешь здоров, как бык, или умрешь через год». Но ты не выздоравливаешь и не умираешь, а деньги твои тают, и, наконец, тебе ничего больше не остается, как, совсем отчаявшись, отправляться на заработки, чтобы, заработав, снова вернуться сюда. Если, конечно, ты не такой раздутый буржуй, как миссис Карлтон. У нее ведь денег куры не клюют.

Миссис Карлтон печально улыбнулась.

— Это все правда. Им бы теперь нужно было изменить старую поговорку и говорить по-новому: «Кошелек и жизнь».

Джэн продолжала молча вязать. Сострадание к Джорджу Армстронгу сменил страх за собственное будущее А что, если и у нее будет обострение? Ведь у них не хватит денег, чтобы платить за сиделку. Как экономно она ни расходует, а пенсия ее просто тает. Всю зиму она только диву давалась, куда уходят ее драгоценные тридцать два шиллинга в неделю.

Даже не удается их на две недели растянуть, хотя миссис Карлтон, понимая все это, старалась как-нибудь незаметно избавить ее от лишних расходов.

— Муж мне сюда выписывает все ежедневные газеты, так что мы можем читать и даже обмениваться новостями — они во всех газетах разные, — сказала как-то миссис Карлтон. — И тут у нас всегда полно книг по моей библиотечной подписке, так что мне только будет приятно, если есть с кем поделиться впечатлениями от прочитанного.

И все же расходы Джэн росли. Ей было неудобно, если ее ваза для фруктов пустовала, потому что тогда миссис Карлтон заставляла ее брать фрукты из своей вазы. И каждый раз, когда ходячие больные отправлялись на прогулку в город, все давали им деньги на пирожные к чаю, ведь санаторская пища была такая однообразная и невкусная. Деньги таяли, и Джэн удручала мысль, что она так беспомощна и зависит от других, что она обуза для Дорин, обуза для Барта.

 

Глава 13

I

В субботу утром Джэн просыпалась в мире, полном трепетного ожидания. В субботу ей все нравилось. Даже рыхлые гренки и упругая, словно резиновая, яичница, казались восхитительными. Даже Лайла, неряшливая уборщица, которая, натирая пол, шлепала тапочками и беспорядочно слонялась по комнате, возя за собой швабру, даже Лайла казалась совсем другой. В субботу даже Лайла раздражала Джэн меньше, чем обычно, хотя она, уставившись на них своим пустым взглядом, размахивала тряпкой так, что вся пыль летела на их постели. Даже на Лайлу в этот день Джэн, казалось, смотрела через розовые очки — улыбалась, когда та натыкалась на стулья, и перемигивалась с миссис Карлтон, когда Лайла опрокидывала вазу с цветами. Потом шарканье больничных туфель на веранде отмеряло течение времени — десять часов, одиннадцать часов. К полудню Дорин была уже здесь, иногда она приезжала с девушками из своей конторы.

Джэн с жадностью выслушивала рассказ о разных мелочах из их жизни. Когда-то увлеченная книгами и музыкой, она считала малоинтересными подобные мелочи жизни, но сейчас эта жизнь казалась ей полной чудес, а эти мелочи были частью внешнего мира, в котором жизнь кипела ключом, а не стояла на месте, как здесь.

В сумке Дорин всегда оказывалось множество замечательных и крайне практичных подарков. То пижамная курточка, которую Дорин сама связала для нее, то пудра, которая так ей нужна, то карточка самой Дорин в форме ABAC, которую Джэн просила сестру привезти, то снимок, который Барт сделал прошлым летом на побережье и который Дорин нашла в старой сумочке: ветер растрепал их волосы, зубы блестят на лицах, темных от слишком яркого солнечного света. Взглянув на эту фотографию, Джэн как будто снова ощутила и волны прибоя, и песок под ногами, и ветер, обвевающий лицо. И она тщательно заткнула фотографию за уголок рамки, из которой с армейской торжественностью глядела Дорин.

Среди вещей Джэн Дорин отыскала стеклянный шар, который когда-то, давным-давно подарил ей отец. Внутри кристалла, около маленькой церквушки, стояла девочка в красном плаще с надетой на руку корзинкой. Если шар встряхивали, внутри него кружились хлопья снега и миниатюрный мир начинал жить своей зачарованной жизнью. Сейчас игрушка стояла возле кровати Джэн и напоминала ей о тех счастливых днях, когда они все жили вместе.

Они получили письмо из Виктории от тетки, единственной сестры их матери, и смеялись над этим письмом до упаду. Тетка писала, что она молится за здоровье Джэн и надеется, что болезнь послужит ей уроком, что уж теперь-то, когда она выйдет из санатория, она будет носить круглый год теплое фланелевое белье. В своих письмах тетушка Мария вечно молилась за них и предостерегала их от чего-нибудь.

— Лучше б она выслала пару фунтов, это было бы куда более кстати, — улыбнулась Дорин. — У нее ведь их предостаточно, у старой жадины.

И на какое-то мгновение Джэн снова стало горько при мысли о том, что она обуза для них.

После отъезда Дорин у Джэн всегда бывало такое чувство, будто сестра оставила ей частицу своего мужества, своего здравомыслия, практичности и умения ценить простые радости жизни.

Воскресенье врывалось в ее жизнь, словно яркий сверкающий мяч, падающий прямо в руки с первыми лучами утра.

— Мне всегда кажется, что солнце пляшет по утрам в воскресенье, — сказала она как-то миссис Карлтон. Она расчесывала волосы, сидя в постели, а миссис Карлтон измеряла температуру.

— Вам никогда не говорили в детстве, что на пасху солнышко пляшет по утрам? Я помню, как маленькой я всегда просыпалась пораньше, чтобы увидеть это. Вы знаете, я всегда была уверена, что так оно и есть.

Миссис Карлтон улыбнулась:

— Да я и сейчас уверена, что так оно и есть — для детей. А теперь у тебя каждую неделю пасхальное воскресенье.

Рука Джэн, державшая над головой гребень, замерла на месте. Как удар, поразила ее неожиданная мысль: ведь за все время, что они были здесь, мистер Карлтон приезжал только один раз. Он был очень добр, очень щедр, он был весь обвешан подарками, и ему было явно не по себе. Каждую неделю от него приходила посылка.

— У Роберта хорошая секретарша, — сказала миссис Карлтон, когда Джэн однажды упомянула об этом. — Я уверена, что она делает отметку в блокноте и следит, чтобы посылка была отослана точно во вторник утром.

В ее словах не было горечи, казалось, она примирилась с этим, но вскрывала эти посылки она без радости и нетерпения. Там обычно бывали или книги, или дорогое белье, или духи, или огромные коробки конфет. Большинство подарков миссис Карлтон обычно раздавала, а конфеты оставляла себе, чтобы грызть их вместе с Джэн или угощать своих гостей — навещавших их ходячих больных.

Джэн взглянула на тонкие линии ее красивого лица и увидела на нем морщины, наложенные не болью, а страданиями, более глубокими, чем страдания болезни. В мгновенном озарении перед Джэн предстала вся картина. Мистер Карлтон был добр, он был щедр, у него хорошая секретарша, но он человек занятой и он редко приезжает навестить жену.

— Простите… — произнесла Джэн, хотя и не смогла бы объяснить себе, в чем она извиняется.

Миссис Карлтон протестующе подняла свою красивую тонкую руку.

— Дорогая моя, если ты будешь извиняться за свое счастье, то я с тобой вообще разговаривать не смогу. Да что ты, у меня самой на душе теплее становится, когда этот твой долговязый рыжий парень приходит. Даже я себя лучше чувствую. Тебе повезло, и ты заслуживаешь этого. Впрочем, тут дело не в том, чего мы заслуживаем. Просто цени это счастье. И держись за него крепче. Ты выздоровеешь, потому что тебе есть зачем выздоравливать, и помни, каждый раз когда он целует тебя, он как будто говорит смерти «нет!».

Барт приезжал в воскресенье утренним поездом. Джэн видела, как белые клубы дыма от двух паровозов, тянувших состав, подымались в горах, когда поезд проходил по вырубленным в скалах проходам или по заросшим деревьями гребням хребта. Она видела, как он трогался из Вудфорда, выбрасывая хлопья дыма, сверкавшие белизной на фоне туманной долины. Джэн знала, что он останавливается в Хейзелбруке и в Лоусоне, и она слышала, как он требовательно свистит, отходя от станции Баллабурра, как пыхтят паровозы на длинном подъеме к Уэнтуорт Фолз. Джэн слышала, как в чистом прозрачном воздухе отдается пронзительный свисток, как все громче и громче становится пыхтение паровоза, и, наконец, она видела и сам поезд на высокой железнодорожной насыпи. В окнах еще прощально трепыхались платки. После этого она начинала считать минуты, за которые Барт должен был добраться от станции. И вот на веранде уже слышатся его тяжелые шаги и его голос, приветствующий больных, а вот и сам он появляется на пороге, и тогда вся жизнь превращается в сверкающий золотой шар, и они с Бартом в самом его центре, и никто и ничто на свете не имеет к ним отношения.

Он приносил с собой смех, и у него всегда были для нее смешные и трогательные подарки. Пестрая игрушечная собака с жалобным выражением морды, которая, когда нажмешь резиновую грушу, вдруг принимала самые уморительные и дурацкие позы. Неохотно, после многочисленных просьб Джэн он привез ей собственную фотографию: он сфотографировался у уличного фотографа, на карточке он щурился на солнце и выглядел настоящим щеголем а своих белых крагах и летней форме. Потом он привез ей луковку гиацинта в глиняном горшочке, чтобы по росту цветка можно было отмечать приход весны. Каждое воскресенье было для нее пасхальным, и солнце плясало весь долгий день.

 

Глава 19

I

Зима установилась в горах, и далекие поездки в санаторий из увлекательной прогулки превратились для Барта в тяжелое испытание. Приходилось рано вылезать из постели, чтобы успеть на первый поезд, и потом подолгу сидеть в нетопленом вагоне в холодные дни, когда порывистый ветер метался в горах, когда воздух был сверкающий, морозный или когда туман окутывал землю. Такие дни Барт ненавидел больше всего. В эти дни поездки раздражали и расстраивали его, и предстоящие месяцы ожидания начинали казаться бесконечными.

В такие дни он молча сидел у постели Джэн. Горы тонули в тумане, земля хлюпала под ногами, от пребывания в нетопленой комнате начинали глухо ныть кости. Свидания проходили грустно, и вовсе не из-за Джэн: нет, она встречала его с такой любовью, что чувство ее, казалось, обволакивало его словно плащ в ненастную погоду, защищая от всех невзгод, смиряя его беспокойство и нетерпеливую жажду близости. Миссис Карлтон лежала, отвернувшись к стене: у нее было обострение.

— Обострение?

Джэн кивнула.

— Да, в начале недели у нее стала подниматься температура, и тогда нашли, что у нее начинается пневмония.

Барт взглянул на растрепавшиеся черные волосы миссис Карлтон и почувствовал, как его тело пронизывает холод, еще более пронзительный, чем промозглый холод зимнего дня. Он придвинулся поближе к Джэн, и они разговаривали шепотом, чтоб не беспокоить миссис Карлтон. Она лежала так тихо, что казалось, будто они одни в комнате, но эта мертвая тишина угнетала их. Паузы между фразами становились все продолжительнее. Барт обхватил руки Джэн своими холодными руками и долго молчал.

А снаружи все заволокло туманом. Он всплывал из долины, окутывал сад, стлался по веранде, проникая всюду, и такой плотной завесой нависал вокруг дома, что были видны только самые ближние деревья — они застыли в молчании, словно призраки, и лишь капли влаги монотонно стучали, падая с их сучьев.

Все вокруг пропиталось влагой. Туман плавал маленькими озерками на подоконнике, замутил поверхность зеркала. Он капельками свисал с одеяла и с грубой шерсти пальто Барта. Дыхание вырывалось у них изо рта клочьями тумана, как будто и сами они были сотканы из него.

— Говорят, нам это полезно, — объяснила ему Джэн, — поэтому нам и не разрешают окна и двери закрывать.

Глядя на ее щеки, пылавшие над воротом розовой пижамной курточки, он подумал, что этот холод, превративший его руки и ноги в ледышки, зажег в ней огонек. Ее глаза сияли, а щеки порозовели и округлились за месяцы постельного режима.

— Ты словно роза, — прошептал он, — а я-то всегда думал, что так не бывает, что это все слюнтяи придумывают, которые популярные песенки сочиняют, но вот ты ведь и правда словно роза.

Он поднял ее руки и прижался губами к ее мягкой ладони. Она провела пальцами по его шевелюре. Его жесткие влажные волосы непослушно вились у нее под рукой. Они долго молчали. Любовь и жалость переполняли Джэн, ей хотелось прижать к груди его голову и не отпускать ее, успокаивая, утешая его. Но она не осмеливалась пошевелиться. Слишком хорошо она знала его, знала, как омрачается его лицо, знала каждое его движение, знала, что означает каждый его нетерпеливый жест, что значит это затянувшееся молчание. Ему приходилось тяжело.

Джэн с грустью подумала, как много раз ему еще придется приезжать к ней вот так же снедаемому жаждой не только духовной, но и физической, и она будет бессильна помочь ему. Что толку, что ты изольешь на мужчину всю любовь, какая только есть на свете, если ты не можешь дать ему при этом ни радости, ни облегчения. Ноги у нее затекли, но она старалась не шевелиться, пока он лежал в какой-то дреме, положив голову ей на колени.

Никто не навещал миссис Карлтон, и она спала, одурманенная лекарствами, потерянная не только для окружающих, но и для собственных мыслей, отгородившись от боли, от всех утрат и желаний.

А может быть, это и лучше — так, как у нее? Ведь как тяжко, должно быть, приходится мужчине, который любит тебя и не может к тебе прикоснуться? На их с Бартом долю выпало всего шесть месяцев, и больше двух из них уже прошли, а ведь у миссис Карлтон это тянулось годами. У Линды это тянулось годами. «Прощай, любовь» — сказала Линда. И, вспоминая об этом теперь, обогащенная собственным опытом, Джэн начинала понимать, что придавало такую горечь словам Линды.

Растрепа Рэфлз, весь насквозь пропитанный влагой тумана, прошлепал от двери к постели миссис Карлтон. Он уперся грязными лапами в край ее кровати, постоял немного, глядя сквозь нависшие над глазами космы на ее спящее лицо, лизнул ей руку и затрусил прочь. В зале послышалось дребезжание подносов — разносили чай. Барт поднялся, глядя на Джэн заспанными глазами.

— Хорош посетитель, правда? Подумаешь еще, что я кутил где-то, а потом пришел отоспаться у тебя на постели.

— Ничего.

«Милый мой, — хотелось ей сказать, — я понимаю, я знаю все. И я хочу, чтоб и ты понял, как мне тяжело. И мне б хотелось сказать тебе, какой ты чудный и как много значат для меня твоя любовь и твоя доброта. И я всегда буду любить тебя за это, до конца своих дней…» Но вслух она сказала:

— Ты бы лучше выпил чашку чаю. Немножко согреешься.

Барт сел, зябко ежась.

— Не буду я твой чай пить. Он тебе и самой нужен.

— Да у меня чашка молока осталась с обеда. Пей. И пирожные тоже неплохие. Нам такие только по воскресеньям дают.

Джэн налила чаю и передала ему чашку. Он пил большими глотками, и, когда кончил, Джэн сказала, что ему бы, пожалуй, стоило поторопиться на ранний поезд, потому что сейчас так сыро и холодно. Он быстро поднялся с ее кровати и, стараясь скрыть облегчение, которое он почувствовал при этом, стал шумно похлопывать в ладоши и топать, разогреваясь и разгоняя кровь.

Когда он нагнулся, чтобы поцеловать ее, она чуть-чуть отклонилась, и он ощутил губами только краешек ее рта.

Он стоял, осторожно положив руки ей на плечи, не решаясь ни обнять ее, ни снова нагнуться к ее уклонившемуся от поцелуя рту.

На улице туман коснулся его лица, как чьи-то холодные, мокрые пальцы. Всю дорогу до станции он бежал. Он слышал, как гудит паровоз, подтягивая к станции состав, и, пробежав изо всех сил последние двести метров, он ввалился в последний вагон, который уже тронулся с места.

II

Барт привалился к стенке в углу сиденья, слушая, как поезд, грохоча, спускается с предгорья в долину. Ему было холодно и неуютно, и обратное путешествие казалось ему бесконечным.

У Эму Плейнз туман сменился изморосью, и поезд мчался теперь через плоскую мокрую равнину, которую уже обволакивали сумерки. Дым из труб низко стлался над крышами домов, в окнах зажигались огни. Около Парраматты, словно порождение этих серых вечерних сумерек, к нему подкралась тоска. Он встряхнулся, выйдя из Центрального вокзала, и пожалел, что уехал ранним поездом. И не только потому, что он мог бы пробыть лишний час с Джэн, а потому еще, что теперь он стоял совсем один на ветру в толпе, где все деловито спешили по домам. Перед ним был длинный вечер, делать было нечего и пойти некуда. Конечно, можно было пойти в солдатскую гостиницу и там поиграть в покер с кем-нибудь из ребят. Но никогда, кажется, ему не хотелось этого меньше, чем сегодня. И он сыт был по горло обществом этих парней, что околачиваются по гостиницам. Вечно одно и то же: слишком много пьешь грогу, проигрываешь и тратишь больше, чем можешь себе позволить, все те же непристойные шуточки и все те же сногсшибательные рассказы об одержанных победах, как правило, придуманных.

Он был слишком хорошо знаком со всеми этими грубоватыми и скучными увеселениями и был сыт ими по горло. Можно, конечно, было поехать в казармы и лечь спать пораньше, но самая мысль эта показалась ему отвратительной. Так он и стоял в нерешительности в суетливой толпе перед указательными стрелками, размышляя, пойти ему в вокзальное кафе поужинать, отправиться в солдатскую гостиницу или заскочить к Джэн домой, чтобы потолковать там с Дорин. Джэн дала ему записку для Дорин. Так можно тоже было убить вечер. К тому же надо познакомиться с ней сейчас поближе: Дорин хорошая девка, настоящий товарищ.

Он еще раз обдумал все это. Нет, ни в казарму, ни в гостиницу идти не хочется, а Дорин, может быть, занята сегодня вечером. Он смотрел на указатель и лениво думал; не взять ли ему на несколько дней отпуск и не съездить ли домой? Здесь все уже здорово опостылело, а там он хоть занят будет. Там его будет изнурять тяжелая работа, и он не будет так беспокойно метаться по ночам. Там он хоть им пользу принесет какую-нибудь, да и на него эти поездки домой всегда хорошо действуют. А при теперешней нехватке рабочих рук старик будет рад, коли он хоть на несколько дней заглянет. Во всяком случае, это будет в тысячу раз лучше, чем бессмысленно толочься в лагерях да гостиницах, — к добру это не приведет.

— Только не говорите, что вы снова уезжаете ночным поездом.

Голос так неожиданно прозвучал у него за спиной, что ему среди его мрачных размышлений показалось, будто у него за спиной раздался выстрел. Он обернулся и увидел девушку, с которой он пил чай в станционном буфете в Орандже несколько месяцев назад.

Кажется, целая вечность прошла с тех пор. Она выглядела немножко другой, более городской и еще более возбуждающе привлекательной в своей меховой шубке и меховой шапочке, надвинутой на темные волосы.

Он улыбнулся:

— По правде говоря, об этом я как раз и подумывал.

— Ну что за человек! Вы как будто все время куда-то уезжаете или откуда-то приезжаете.

— Вы не лишены наблюдательности.

— Безусловно. А вы сейчас похожи на бродягу, который под дождем протопал всю дорогу от Центральной Австралии и сейчас ищет, где бы ему обогреться у костра.

— Да вы просто ясновидящая.

— Так у меня бабка была колдунья.

— А-а, значит, наследственное.

«Что за девушка! — думал Барт. — Чуть не каждый проходящий мимо мужчина с восхищением задерживает на ней взгляд».

— Вы уезжаете ночным поездом?

— Нет.

— Нет? — Она сдвинула брови и, наклонив голову, искоса взглянула на него. — Куда-нибудь собираетесь?

— Да вот хотел в казармы податься, но теперь, раз уж вас встретил, мог бы отложить.

— Хорошо, — ее обтянутая перчаткой рука взяла его под руку. — А я только что проводила мужа. Он уехал всего на две недели, к сожалению, но из-за этого такой шум поднял и столько было сборов, будто он отправляется на Южный полюс. Так что у нас поужинать просто времени не хватило, и теперь я умираю с голоду.

Глаза ее лукаво сверкнули.

— И если вы действительно так голодны, как это кажется со стороны…

— В два раза голоднее.

— Хорошо. Я знаю возле Кросса одно местечко, где по-настоящему прилично кормят, а в Сиднее, да еще воскресным вечером, это просто редкость.

Он колебался. Она заметила его минутное замешательство, и ее рука легонько сжала его руку.

— Понятно, вы оставили дома бумажник или просто до получки еще далеко, но вы не беспокойтесь об этом. Муж всегда оставляет мне кучу денег…

— Еще бы! — сказал он вдруг с внезапной злобой.

— Ну, не вздумайте упираться сейчас, когда я могу в любую минуту помереть от голода и упасть на мостовую.

— Не думаете же вы…

— Дорогой мой, я никогда не думаю. Но если вам будет легче и если вы еще не оправились от этого приступа рыцарства, то я скажу, что мой муж заработал эти деньги на черном рынке, когда вы в джунглях на животе ползали, так что эти деньги по праву вам принадлежат. Ну пошли же, и давайте возьмем такси.

— Давайте.

Он повернулся и, ведя ее через вокзальную толпу, почувствовал, что гнетущее состояние, навеянное мыслями об одиноком ужине в кафе и картах в солдатском клубе, рассеивается. Такси, развернувшись по кругу, подкатило к платформе.

— Скорей, скорей, — заторопил он ее, переходя на бег, — а то кто-нибудь перехватит!

Смеясь, они опустились на сиденье такси, и она назвала шоферу адрес кафе. Барт взглянул на нее сбоку. Он не особенно хорошо разбирался в женских туалетах, но все-таки понял, что одета она по моде и что у нее есть свой стиль. И он понял также, что эта меховая шубка обошлась ее спекулянту мужу в добрую тысячу. Он видел такие в Токио, где япошки старались сбыть их подороже, и некоторые ребята, особенно летчики, покупали их, а потом летели на юг и там продавали на черном рынке втридорога. На черном рынке или не на черном рынке купил ее муж эту шубу, все равно она обошлась ему в добрую тысячу. Уж за это он может поручиться. Она выглядела старше, чем в прошлый раз, волосы ее были уложены под меховой шапочкой и открывали линию шеи и маленькие прижатые к голове ушки, в мочках которых сверкали бриллиантовые серьги. Элегантно, ничего не скажешь.

— Если вспомнить о правилах приличия, то вы еще не знаете, как меня зовут, — сказал он, предлагая сигарету.

— Разве нет? А ведь правда, кажется, нет.

— Барт. Барт Темплтон.

— А меня Магда. Уменьшительное от Магдален.

— Мне нравится. Просто Магда, так?

Она улыбнулась.

— Ну, если вы предпочитаете миссис Брукс, пожалуйста.

— Остановимся на Магде.

Она откинулась на спинку в углу сиденья, откровенно разглядывая его, но взгляд у нее был дружелюбный, простой и, пожалуй, доброжелательный.

Сидней утопал в потоках воды, и дождь продолжал лить безостановочно. Такси, скрипнув на тормозах, завернуло на Уильям-стрит, убегавшую вверх по холму сверкающей рекой мокрого асфальта, в которой плавали красные и зеленые отсветы неоновых реклам. В такой вечер плохо быть одному.

III

Они спустились по ступенькам в ресторан. Магда распахнула шубку, и в воздухе послышался аромат духов, такой нежный и легкий, что Барт еще раз втянул в себя воздух, желая убедиться, что ему это не почудилось. Маленький столик с затененной лампой создавал атмосферу уюта и интимности. Еда была вкусная, и оба ужинали с аппетитом. Судя по всему, Магду здесь знали, и ей без труда удалось упросить официанта принести им бутылку вина. Вино согрело Барга, и плохое настроение прошло. Он согрелся, почувствовал себя бодрым, немножко возбужденным, и теперь они сидели за кофе, докуривая последнюю сигарету.

— Ну вот, теперь вы уже меньше похожи на голодного бродягу.

— Чувствую.

Она сбила пепел с сигареты длинным пурпурным ногтем и окинула его взглядом.

— Вы похудели с тех пор, как я вас видела. Много работы?

— Да, знаете ли, в мирной жизни приходится не так уж легко, — улыбнулся Барт.

— И старше выглядите тоже. — Она склонилась над столиком и, облокотившись на него, долго смотрела Барту в лицо. — Сейчас скажу… впалые щеки — вот что придает вам такой благородный вид. Вы случайно не собираетесь сниматься в кино?

— В настоящий момент нет, хотя мне и предлагали заменить Чипса Рэфферти.

— Что ж, меня это бы ничуть не удивило, хотя, по-моему, ему чего-то недостает, что есть в вас.

— Может, рыжих волос?

— Возможно. Наверно, это символ.

— Символ или симптом?

— Симптом? Чего же — ненасытности и пылкого темперамента?

Она с вызовом и кокетством смотрела ему прямо в глаза.

Он пожал плечами:

— Может быть.

Когда Барту в конце ужина вручили счет, ему в первый момент даже нехорошо стало. И он рад был, что у него все же хватило денег, чтобы расплатиться, несмотря на всю непомерность суммы. То, что он смог заплатить за ужин так же, как и ее муж-спекулянт, принесло ему какое-то злобное чувство удовлетворения. И, словно почувствовав перемену в его настроении, она примяла остатки своей сигареты и, взяв перчатки, взглянула на усыпанные драгоценными камнями часики.

— Ого! Почти половина десятого, мне пора идти.

Он подал ей шубу. Магда медленно продела руки в широкие рукава и на мгновение, нарочно откинувшись назад, прислонилась к нему. Барт стоял, обнимая ее за плечи и сдерживая себя, потом опустил руки со странным ощущением, будто его смыло отливом и вот теперь выносит обратно на берег из темной глубины. Он заплатил за ужин, грустно отметив про себя, что у него осталась какая-то мелочь, на которую едва ли протянешь до следующей получки. Они поднялись по ступенькам и вышли на мокрую, холодную улицу.

— Посмотрю, может, я такси вам найду.

— Не стоит. Я живу тут рядом, на Мэклиэй-стрит. Можем дойти, тут навес всю дорогу.

Барт едва понимал, о чем она говорит, такое смятение охватило его.

Она остановилась на нижней ступеньке лестницы, ведущей в вестибюль роскошного дома. Теперь она стояла вровень с ним.

— Если бы в квартире не было такого разгрома после сборов мужа, я бы пригласила вас выпить.

Она взглянула на него, и он прочел в ее взгляде, что она хочет этого.

Барт был в нерешительности. Он знал, стоит ему сейчас сказать, что ему наплевать на разгром и что ему хочется выпить, и она пригласит его к себе. Она ждала. Он подумал о холодной койке в казарме, об одинокой, без конца тянущейся ночи впереди. Потом подумал о Джэн…

— Да нет, спасибо, не надо, — сказал он с какой-то неловкостью. — Боюсь, мне тоже пора, мне ведь еще сегодня в полночь в караул заступать.

Он лгал, и она знала, что он лжет. Но лицо ее ничего не выдало.

— Жаль, жаль! Но я должна как-нибудь вечерком угостить вас ужином, чтобы отплатить за вашу любезность. Не отказывайтесь, а то меня совесть замучит. Найдете мое имя в телефонной книге вот по этому адресу.

Барт поблагодарил. У него с трудом ворочался язык, и он чувствовал, что ведет себя дурацки натянуто.

— Что ж, как-нибудь вечерком я вам об этом напомню.

Она протянула руку и коснулась его руки.

— Не забудьте.

Она стала подниматься по лестнице, и ее туфельки на высоких каблуках легко касались ступенек. Она помахала ему рукой из освещенного вестибюля. Барт повернулся и зашагал вдоль улицы к трамвайной остановке.

 

Глава 20

I

Джэн глазам своим не поверила, когда в среду после полудня вдруг увидела в дверях Барта. Над долиной, словно над кипящим котлом, клубясь, поднимался туман. Он стлался над верандой, проникал в их комнату, оставляя на всех предметах свой сырой след. Барт казался в дверях непомерно огромным, полы его шинели, сверху донизу унизанной бисеринками влаги, еще мотались после быстрой ходьбы. На мгновение Джэн показалось, что тоска вдруг вынесла ее за границы реального мира, и вот Барт возник перед ней из тумана как порождение ее одиночества и стремления к нему.

— Привет, — он взял в свои холодные жесткие ладони ее горячую ручку. — У тебя такой вид, будто ты увидела призрак.

— Да мне в первую минуту так и показалось.

— Ну, на призрак-то я все же не похож. И что еще там офицеры скажут, когда заметят, что я улизнул. Хотя, между нами говоря, мне на это наплевать.

— О Барт! Это так чудесно!

— Ну, конечно, чудесно, моя синьорина. Сидней так просто утопает под водой, рыба заплыла ко мне в окно и присела на койку, и когда я услышал по радио, что на Голубые горы лег туман, я подумал, что мне самое время ехать. Я подумал, что, так или иначе, вам, девочки, не помешает немножко искусственного солнца.

Он повернулся к миссис Карлтон:

— Надеюсь, вы не будете возражать против того, что ультрафиолетовые лучи вторгаются сюда в образе мокрого пса, и, надеюсь, дамы не сочтут оскорбительным для себя этот запах, боюсь, несколько… — Он понюхал грубую защитную ткань шинели, — и не несколько, а определенно собачий.

Миссис Карлтон улыбнулась и протянула ему руку:

— Ну что вы, Барт! Лучшего способа для принятия ультрафиолетовых лучей просто не придумаешь.

— Несмотря на собачий запах?

— А я люблю собак, и вот теперь только я заметила, что вы очень похожи на моего эрдельтерьера — у меня когда-то был эрдель.

Барт поклонился, прижав руку к сердцу.

— Миссис Карлтон, вы редкая женщина. Я уверен, что у этого славного пса было большое сердце.

— О, любой лев мог позавидовать! Вам бы он понравился.

— Не сомневаюсь. А где он теперь?

Лицо ее помрачнело.

— Видите ли, когда я сюда во второй раз легла, хозяйство наше распалось, мы отказались от дома, а большая собака, ведь знаете, как с ней…

Он дружески сжал ей руку.

— Знаю.

Барт глянул на себя в зеркало.

— Эрдельтерьер, говорите вы, так, кажется?

— Совершеннейший.

— Гм… Между нами говоря, я думал, что у меня черты лица несколько правильней.

Она задумчиво посмотрела на него.

— Да это дело вкуса. Видите ли, мой пес тоже был в своем роде пес выдающийся.

Оба рассмеялись, и Барт заметил, что лицо ее немного просветлело.

— Вы гораздо лучше выглядите, чем в воскресенье.

— Да я и чувствую себя лучше. Уверена, что после вашего сегодняшнего посещения я в полдник уже буду сидеть за чаем, вгрызаясь в кусок телячьей вырезки.

— Ради бога, не надо, — взмолилась Джэн, — ведь если хозяйка это увидит, она больше не разрешит ему приезжать. Не забывайте, у нас сегодня на ужин копченые сосиски.

Миссис Карлтон зажмурила глаза и содрогнулась.

— Сосиски! Подумать, до чего я дожила!

Они снова засмеялись, хотя вряд ли могли бы сказать, что тут было смешного: просто какой-то возбуждающий ток пробежал по их нервам. Барт принес с собой столько тепла и силы, что они больше не замечали ни тумана, клубившегося вокруг, ни монотонного стука капель, падавших с деревьев в саду.

Миссис Карлтон взглянула по очереди на них обоих.

— Вы ведь знаете, что я себя все еще постыдно балую, так что с вашего разрешения я сегодня свой послеобеденный сон начну пораньше. Вы уж мне простите. Ладно?

— А мы вам не будем мешать?

— Да нет, не беспокойтесь. Когда я сплю, вы можете в комнате галдеть, как на аукционе, меня это не потревожит.

Барт осторожно положил руку на ее покрывало.

— Вы знаете, по-моему, Джэн очень повезло, что у нее такая соседка.

— И мне повезло. И вам тоже.

Она улыбнулась, глядя ему в глаза.

— И раз уж вы здесь, помогите Джэн составить список заказов в библиотеку на этот месяц. Да, и тут у нас есть одна новая книжка про Японию, мне ее муж прислал, вы тоже можете взять ее почитать.

Она легонько пожала ему руку.

— А теперь я засну.

Она повернулась к стенке, и они остались одни, отгороженные от всего мира.

Барт пододвинул стул к кровати Джэн, погладил ее руку, потом взял библиотечный каталог.

— Что ж, это интересно, — сказал он, — сейчас мы тебе пропишем что-нибудь полегче, хотя бы на часть месяца. С чего начнем?

Закончив, они помолчали. Ни разу еще за все эти месяцы Барт не чувствовал себя так спокойно. Ручка Джэн в его ладонях была словно якорь, прочно удерживавший его в созданном ими мире. Узкая больничная кровать, в которой она лежала, опершись на подушки, была оазисом в пустыне. Смятение в его крови затихало. Во всем этом сумасшедшем мире только Джэн была реальностью. И долгие часы, проведенные вдали от нее, не значили ничего. Он не целовал ее сейчас. Ему почему-то не хотелось целовать ее сегодня. Ему хотелось только быть рядом, ощущать тепло ее любви. Быть рядом с Джэн — этого было достаточно.

Последние три ночи он провел в казарме без сна. Мысли его были в лихорадочном смятении, тело томилось мукой. Эти ночи и заставили его мчаться сломя голову на вокзал, к поезду, уходившему в горы. Забившись в угол купе, он курил без конца, сигарету за сигаретой, глядя невидящим взглядом на пробегавший за окнами мир, мир клубящихся туманов и призрачных деревьев. Он шел от станции, не замечая холодного тумана, лизавшего лицо, шел быстрым шагом, как человек, убегающий от своих мыслей. И вот в комнате Джэн он, наконец, обрел мир: понимание без слов, обладание без прикосновения. Рядом была Джэн.

Он болтал без умолку, смешно поддразнивая ее. Он пересказывал ей казарменные истории, а она смеялась вместе с ним и замечала в нем что-то новое, замечала, что выросло какое-то новое, более глубокое и прочное чувство, и она больше не боялась долгих месяцев, которые ей еще предстояло провести в Пайн Ридже. Почти половина уже прошла. Он начертил ей график на обложке тетради, месяцы они разделили на недели, недели на часы, а возле каждого из них он нарисовал себя — в виде тоненького человечка из палочек, который с каждым днем все больше и больше радуется и ликует, а к концу шестого месяца уже перепрыгивает с вершины на вершину по высоченным горам, чтобы забрать обезумевшую от счастья Джэн, которая тоже прыгает, словно туземец, на одной ножке около длинного кубика, который должен обозначать Пайн Ридж.

Она не сказала ему, что его сегодняшний приезд был им вдвойне приятен, потому что помог рассеять мрачное настроение, вызванное неожиданной смертью девушки из крайней комнаты. О таких вещах обычно не говорят. И не то чтобы эта девушка значила для нее что-то. Джэн никогда и не видела ее. Она знала о ней лишь по санаторским сплетням да еще по непрестанному влажному кашлю, что доносился все время до их комнаты. Но почему-то от этого было еще печальнее: где-то рядом умирает девушка, и ты ничего не знаешь ни о ней, ни о том, что она вот-вот может умереть, и узнаешь только тогда, когда все уже кончено. Но сейчас, глядя на Барта, который так и пышет здоровьем, трудно думать о смерти.

Она показала ему тоненькую зеленую стрелочку, пробившуюся из луковки гиацинта в горшочке. Они с трепетом смотрели на этот вестник пробуждения жизни, слишком сильно взволнованные, чтоб говорить, взволнованные тем, что именно в это утро, когда зима так властно заявляла о себе, показался зеленый стебелек и напомнил им, что весна вернется снова, а вместе с весной к ней придет освобождение, и они будут вместе. Спрятанная под слоем почвы луковка шевелилась, росла, весной она зацветет.

Когда пришло время уходить, он поцеловал ее легко и нежно, и даже после его ухода ей казалось, что его присутствие согревает холодную, утопавшую в тумане комнату.

 

Глава 21

I

На следующий вечер Барт постучал у дверей маленькой квартирки Дорин. У него вошло в привычку заходить к ней время от времени среди недели, чтобы обсудить последние новости о здоровье Джэн. Дорин встретила его у дверей в алом домашнем халате, делавшем ее по-детски юной и легонькой. Волосы у нее были распущены по плечам в непривычном беспорядке.

«А она хорошенькая, — с удивлением подумал Барт, — никогда не замечал этого раньше».

Дорин приняла его приветливо, от ее былой неприязни не осталось и следа.

— Заходи, садись и располагайся как дома. У меня тут страшный беспорядок. Только что помыла голову, итеперь вот пытаюсь волосы высушить у радиатора.

Барт опустился на старый диванчик Джэн и стал наблюдать за Дорин. Воздух в квартирке был тяжелый, из светового колодца проникали запахи канализации, в комнате было жарко от включенного радиатора. Все тут наводило на воспоминания. Ему хотелось жаловаться Дорин на свое одиночество, но у Дорин хватало своих неприятностей, чтобы еще слушать его нытье. Мысль о том, что теперь, когда Джэн так далеко, ему на целом свете и поговорить по-настоящему не с кем, на мгновение повергла его в уныние.

Дорин поднялась и, сняв со спинки стула свое пальто, протянула его к радиатору.

— В такую мерзкую погоду ни за что вещи не высушишь. А мне бы не хотелось плащ покупать.

Она прибрала в комнате и, улыбаясь, повернулась к нему.

— Я тебе сейчас чаю приготовлю. Мне и самой давно уже хочется, да для одной себя лень его готовить было.

Ему нравилось, как ловко и аккуратно она двигается по комнате. Ставит чайник, расставляет чайную посуду. Ему нравилась ее непринужденность, ее дружелюбие. Джэн повезло, что у нее такая сестра.

— Вчера был у Джэн.

Дорин удивленно обернулась с чайником в руке.

— Ну да. У меня несколько часов выдалось свободных после обеда, ну, я вскочил в поезд — и туда.

— Как она выглядит?

— Отлично. Прибавила полтора килограмма.

— О, это чудно, Барт! На будущей неделе у нее будет просвечивание, и тогда уж мы точно узнаем, как идут дела. Я жду не дождусь, пока результаты просвечивания не получу.

— Уверен, что все хорошо будет. Она отлично выглядит, — Барт улыбнулся, вспомнив свою поездку, и протянул ноги поближе к радиатору. — Знаешь, мне все больше и больше нравится эта миссис Карлтон. Джэн просто повезло, что у нее такая соседка.

— Конечно, повезло. Особенно если вспомнить, какие там старые ведьмы попадаются.

— Да, угрюмые тетки, правда?

— В понедельник у них там девушка умерла из крайней комнаты — я видела сообщение в газете.

— Серьезно? А Джэн мне ничего не сказала. Я думал, та поправляется.

Барт почувствовал какое-то смутное беспокойство.

Дорин, присев к столу, налила ему чаю.

— Я рада, что ты у нее побывал. Особенно после этого случая.

— Мне там вчера просто жутко стало. Все окна и двери распахнуты, и туман все ползет, ползет, пока все внутри не заполнит. Я знаю, это полезным считается. Но уж больно мрачный способ лечения. У меня от этого мороз по коже продирает.

— Да. А у меня для тебя приятная новость. Мне сегодня на работе сказали, что я смогу в конце следующей недели часть своего отпуска использовать, и вот я заказала место в пансионе поблизости с санаторием.

— Вот это здорово! А я, может, с тобой на субботу и воскресенье поеду.

— Это будет замечательно. Я не очень-то умею речи произносить, но мне бы хотелось, Барт, чтоб ты знал, как я ценю все, что ты для Джэн сделал и делаешь.

— Бога ради! Не будем начинать все сначала, правда?

— Нет, не будем. Я по отношению к тебе вела себя по-свински вначале, это так. И мне хочется сказать, что я переменила о тебе мнение. По-моему, ты замечательный парень.

— Да брось ты! И мне б не хотелось, чтоб мы тут друг перед другом в комплиментах рассыпались, но я-то ведь тоже знаю, что ты для Джэн делаешь.

— О, это совсем разные вещи! Она моя сестра, и у меня, кроме нее. никого, нас двое осталось, когда отец был убит.

Дорин взглянула на него с необычной нежностью.

— И вот теперь… ты.

— Понимаю, Дорин, и мне очень приятно.

— Но знаешь, иногда меня ужасно мучает мысль, что тебе столько тратить приходится. Расходы просто жуткие.

Он сделал нетерпеливый жест.

— Я знаю, что ты не жалуешься, и это чертовски мило с твоей стороны. И все же факт остается фактом. Я тут до твоего прихода просматривала счета. Вот глянь — счет от аптекаря: за две недели шесть фунтов четыре шиллинга и десять пенсов. Никогда б не подумала, что будет еще столько дополнительных расходов, тем более что я ей туда все, что только можно, привожу!

— Не нужно тебе тратить все свои деньги, ведь тебе еще квартплату за эту дыру целиком приходится вносить.

— Да это я осилю. К тому ж я теперь ко всем сверхурочным работам примазываюсь — тоже кое-что дает. Мне хочется, чтоб Джэн знала, что ей будет куда вернуться после санатория.

Дорин продолжала перебирать счета.

— Да, вот счет из санатория. Семьдесят дней: по шесть гиней за неделю, вычтем отсюда две гинеи за счет фонда здравоохранения. Получается сорок два фунта. О Барт, это просто ужасно! Мне кажется, все-таки надо было ее в бесплатный санаторий устроить.

— И чтоб она еще три или четыре месяца места ждала?

Дорин вздохнула и снова зашелестела счетами.

— Три гинеи за предыдущий пневмоторакс и за этот. Стирка, какой-то там анализ — семь шиллингов и шесть пенсов и, вероятно, еще три гинеи за просвечивание, которое ей сделают на этой неделе. Джэн хотела бросить курить из экономии, но я сказала, что не надо.

— Вот уж ерунда — ведь это у нее сейчас единственное удовольствие.

— Да, но все это слишком дорого, Барт.

Дорин подсчитывала, перебирая счета:

— Сорок два, сорок пять, сорок шесть, сорок девять фунтов. Надо попытаться подыскать что-нибудь другое.

— У меня хватит еще на несколько месяцев. Лишь бы только она поправилась, а на все остальное мне наплевать. Судя же по всему, что говорят, она идет на поправку.

— Это правда. Там просто диву даются, как быстро она выздоравливает, и все же это чертовски дорого.

— Раз Джэн нуждается в лечении, я всегда найду деньги на это. Есть еще жалованье, которое мне задержали, а если на то пошло, то и мое наградное пособие. Но я думаю, она еще до этого поправится.

Он усмехнулся:

— Я его в течение пяти лет заберу на какие-нибудь покупки для наших детишек.

— Мне жутко становится, когда подумаю, что вот и миссис Карлтон, и Линда, и этот их симпатичный Леонард — все они сначала надеялись, что это только на шесть месяцев.

Барт отодвинул стул.

— Не нужно так думать. Они, вероятно, не делали всего, что полагается. Джэн совсем другая. Она не похожа на них на всех.

— Нет. Я тоже думаю, что нет.

— Что бы я хотел знать точно, так это, когда она выпишется, чтоб я мог подать на увольнение и подыскать пока работу.

Он положил себе три полные ложечки сахару во вторую чашку чаю.

— И что тогда?

— Тогда я сразу же женюсь на Джэн.

Дорин со стуком опустила свою чашку.

— Послушай, Барт! Разве ты не понимаешь, какой она для тебя обузою будет, пока не поправится как следует? Тебе не кажется, что лучше будет хоть немного подождать?

— К черту это ожидание!

— Но иметь больную жену…

— Больная или здоровая — Джэн будет моей женой. И чем скорей я найду себе работу, тем лучше.

Он вынул из бумажника пачку денег и протянул Дорин.

— Это тебе должно помочь разделаться с ворохом счетов. И если будут еще, скажи мне. Я вовсе не хочу, чтобы ты тратила все до последнего гроша.

Дорин взяла деньги и тщательно пересчитала. Пятьдесят фунтов! Она помялась.

— Если бы ты знал, Барт, как мне не хочется брать эти деньги…

— Бога ради, Дорин, как будто я чужой!

Он разозлился.

— Да я это не к тому, что у тебя брать. Я даже не знаю, к чему это я. Просто мне страшно думать, что, когда она выйдет и вы поженитесь, все, что пошло бы на дом, на обзаведение, будет проглочено этими расходами. Как-то обидно это.

— Давай не будем об этом говорить.

Она подперла голову ладонью.

— Все это очень беспокоит меня, Барт. Я все спрашиваю себя, правильно ли мы поступаем. Потом решаю, что правильно. Ее там лечат по последнему слову науки. И ты ни перед какими затратами не останавливаешься. А потом я вспоминаю, какое у нее лицо, когда я с ней в субботу расстаюсь. Правда ведь, просто сердце разрывается от этого ее взгляда? Она старается и веселой казаться и жизнерадостной, и все ж будто мы ее на необитаемом острове бросаем.

— Да.

Некоторое время Барт глядел в пустоту. Потом резко обернулся к Дорин.

— Но теперь уж недолго. Мы все будем выполнять, пока она не поправится. И до чего ж я рад буду с этим Пайн Риджем распрощаться наконец!

— Я тоже. Я ведь по ней очень скучаю. Знаешь, мы с ней никогда не разлучались, кроме того времени, что я была в армии. Да и тогда мы тоже часто виделись. А когда меня перевели сюда из Виктории, она только месяц там пробыла без меня. Тетушка ни за что не хотела, чтоб она сюда ехала, но мы страшно скучали друг без друга, особенно после того, как отец был убит.

— Да, вам туго пришлось.

— Иногда я думаю, что мне не следовало ее сюда звать, но она сама так хотела, и хотя тетка хорошо за ней ухаживала, она там никогда не была счастлива.

— Если б она не приехала, я бы никогда ее не встретил.

Дорин промолчала, и Барт понял, что она осуждает их и считает, что для них всех лучше было бы, если бы они никогда не встречались.

— Ты была для Джэн замечательной сестрой, Дорин, — попытался он отвлечь ее от этих мыслей.

Дорин покачала головой.

— Я не должна была допускать, чтобы так случилось, Я виню в этом себя. Надо было ее еще в прошлом году на рентген послать. Конечно, ее врач говорил, что все хорошо, но мне-то нужно было и свою голову иметь.

Она стояла у двери, положив руку на щеколду. Барт обнял ее за плечи.

— Меня это тоже касается, и в будущем мы будем сами думать.

Он нагнулся и легонько чмокнул ее в щеку.

— Я позвоню тебе в начале следующей недели, договоримся и поужинаем вместе как-нибудь вечером и, может, сходим куда-нибудь. Для разнообразия полезно и в разгул пуститься.

Дорин улыбнулась. Совсем как Джэн. Он прошел через вестибюль, в душе его еще теплился огонек ее улыбки. Чертовски славная девушка Дорин! Им с Джэн повезло, что у них есть Дорин.

 

Глава 22

I

Туман продержался две недели, а в день, когда у Джэн был рентген, с утра ударил морозец; иней белел на барьерах веранды, дыхание клубилось в ясном воздухе. На деревьях сверкала влага, и голые сучья вязов четко вырисовывались на фоне светлого неба. Какая-то птаха уселась на тоненький-тоненький сучок, который так и затрепыхался под ее тяжестью. В такие дни хочется жить. Они там могут говорить что угодно о том, как полезен туман для здоровья, но когда он заволакивает долину, и дом, и все вокруг, и так день за днем, неделя за неделей, то устаешь от этой проникающей всюду мутной серости, от холодной сырости, покрывающей все вокруг. А сейчас солнце, выйдя из-за гряды облаков, залило светом весь мир.

Миссис Карлтон повернулась к Джэн.

— Хорошее предзнаменование для твоего рентгена.

Джэн согласилась, что это чудесное предзнаменование, да и вся эта неделя была счастливым предзнаменованием: она не похожа была на тоненькую серую ниточку дней, тянувшуюся от воскресенья до воскресенья, она вилась, словно рождественская гирлянда, скрашенная сияюще радостным событием — неожиданным приездом Барта среди недели.

Джэн подошла и выглянула в сад, который мороз убелил инеем, а солнце покрыло алмазной россыпью. Между столбами веранды видна была изящная пряжа паутины; посеребривший ее сверкающий иней начинал таять на солнце, обращаясь в бриллианты капель. Горные гряды отливали аметистом, долины были до краев наполнены клубами тумана. Из-за подножий гор, над рекой Непин, колыхаясь, вздымалось густое облако тумана, а за ним, нежно-бежевые в утренних лучах, переливались равнины. Воздух был напоен смолистым ароматом сосен и елей, сладковатым запахом гниющих листьев и прелой земли.

Джэн стояла в дверях, помахивая резиновым купальным мешочком. Она собиралась в ванную и после двух долгих месяцев раздражающе неудобной процедуры мытья в постели посещение ванной было настоящим приключением. В такой день все казалось приключением. У нее было чувство, что сегодня все должно быть хорошо.

— В такое утро почти начинаешь верить, что сам господь бог заботится о тебе, да?

Миссис Карлтон не отвечала.

Джэн взглянула на нее, удивляясь, почему она молчит.

Миссис Карлтон медленно покачала головой.

— Вы не верите в бога? — спросила Джэн.

— Нет, не верю. А мне хотелось бы верить. Это, должно быть, большое утешение.

— Но столько людей верят. Они говорят: «Господь добр», или «такова воля господня», или «господь поможет»…

— Разные слова говорят. Когда я во второй раз сюда в санаторий приехала, я думала, вера в бога мне поможет. Я пыталась верить. Я читала, и я задавалась вопросами, и делала все, что делают в таких случаях. И все же я не смогла верить.

— А разве вам иногда не бывает страшно?

Миссис Карлтон долго молчала.

— Бывает, — сказала она наконец.

— А чего вы боитесь? — продолжала расспрашивать Джэн. Ей хотелось знать, не скрывается ли иногда за спокойствием миссис Карлтон тот же страх, что и у нее.

Ответ прозвучал совершенно неожиданно. Миссис Карлтон вдруг подняла на нее сияющие серые глаза и сказала:

— Я боюсь, что умру, и боюсь, что не умру.

Джэн замерла у двери и ощутила в мозгу ледяное прикосновение этих слов. И, словно поняв это, миссис Карлтон засмеялась.

— Ну и мрачные разговоры же я завожу, да еще в такое ясное утро! Беги, дитя, радуйся ванне и не обращай на меня внимания. Я тоже почувствую себя совсем по-другому, когда милая нянечка оботрет меня губкой.

Джэн медленно побрела в ванную, стараясь идти размеренным шагом, которому ее учили здесь, все время напоминая себе, что нужно сдерживать привычную торопливую походку так, чтобы легкие напрягались как можно меньше.

Она думала о словах миссис Карлтон и об отблеске страха, который она увидела впервые в ее глазах. Джэн слышала, как накануне хозяйка беседовала на веранде с врачом миссис Карлтон. Врач считал, что миссис Карлтон нужно произвести торакопластику. Джэн содрогнулась. Это значило не только перенести операцию, хотя уж одна мысль о том, что у тебя удалят ребра, была достаточно страшной. Это значило бы изуродовать тело! Если бы ее изуродовали так, она никогда бы не согласилась больше, чтоб Барт увидел ее тело.

«Я ни за что бы не сделала этой операции, — ожесточенно твердила она про себя. — Что бы там ни говорили доктора». Потом какое-то смутное воспоминание пронеслось в ее мозгу: да, да, миссис Карлтон как-то говорила то же самое, до того как у нее началось обострение. Вероятно, все говорят так».

II

Джэн выглядывала из машины, увозившей ее, Роду, Леонарда и Макса Ковентри из санатория в госпиталь «Голубые горы», и красота этого дня наполняла ее непереносимым волнением. В сверкающем прозрачном воздухе сизая дымка долины синела ярче и гуще, чем всегда. Просто быть на воздухе, ощущать ласку солнечных лучей на коже, смотреть на узловатые искривленные эвкалипты, на их четко вырисовывавшиеся узкие листья, острые и жесткие, как ножи, — все это было настоящим блаженством. Всю дорогу она смотрела сквозь деревья на одинокую вершину Маунт Солитари над долиной Канимбла Вэли, на двугорбую Маунт Джордж и на сахарную голову горы Маунт Кейли, вздымавшейся за долиной Гроуз Вэли.

Маунт Солитари нависала над долиной, и ее плоскую срезанную макушку венчала темная шапка леса. Поросшие лесом ущелья убегали до самого горизонта, темнея ляпис-лазуревыми пропастями на фоне песчаных скал. Пронзительный ветер обдувал ее лицо. Горная дорога петляла среди скал так, что на поворотах захватывало дух. Казалось, весь мир замер в покое, и только они мчат в машине среди окружающей тишины.

По дороге в госпиталь сердце ее взволнованно билось. Ну конечно же, такой день, как сегодня, когда все будто замерло в невыразимом спокойствии, — конечно, такой день был добрым предзнаменованием.

— О боже, — молилась она, — о боже, сделай так, чтобы этот снимок был благоприятным, ведь столько зависит от этого. Пусть он будет хорошим — ради Барта, ради Дорин и ради меня. И не только для себя я прошу, но и для них тоже. Они так много делали для меня и так много, ужасно много истратили денег. Пожалуйста, господи, сделай, чтоб снимок был хорошим. И тогда дело пойдет на поправку. И я не буду больше обузой для Дорин и для Барта. О господи, пожалуйста!

Она не знала, какому богу она молилась, потому что, кроме того, что иногда им говорили о боге в школе — а она редко прислушивалась к этому, — она совсем мало знала о том, какие бывают боги. Но она надеялась, что есть кто-то, кто услышит ее там, над кристальной прозрачностью дня, над тишиной, разлитой в природе. Она вспомнила чудеса, о которых им в школе рассказывал священник. Конечно же, если Он мог обратить воду в вино, если Он мог воскресить мертвого, конечно же, Он может сделать одну-единственную вещь — сделать хорошим ее рентгеновский снимок. Но может ли Он? А что, если все это одни разговоры? Ведь не верит же в бога миссис Карлтон.

— Вот и все. — Голос у рентгенолога был спокойный, приятный. Он улыбнулся ей.

— А когда я узнаю результат?

Она чувствовала, что голос ей изменяет, что он плывет, словно звук на замедляющей ход граммофонной пластинке.

— Завтра или послезавтра. Точно не могу сказать. У нас сейчас много работы.

Она пробормотала «спасибо» и «до свидания» и пошла к выходу через залитый солнцем коридор, глядя прямо перед собой и стараясь идти медленным шагом.

Конечно, они могли бы сказать ей все и сейчас. Горло у нее сдавило, и она боялась, что расплачется раньше, чем сможет укрыться в машине. Конечно же, ни к чему было бы тянуть так долго. Они могли бы сразу проявить снимок.

Она села в машину, поджидая остальных. Тишина, царившая в долине, казалась еще более глубокой, чем прежде, а вершина Маунт Солитари еще более одинокой. «Если б я жила одна на вершине Маунт Солитари, — подумала она, — и то я не была бы такой одинокой, как сейчас, отгороженной от всего мира, отрезанной от всего».

Поезд медленно проходил через тоннель, сдвоенные паровозы пыхтели на крутом подъеме, дым вырывался из труб. Первый паровоз предупреждающе засвистел. А по шоссе вверх и вниз мчался поток машин, автобусы вздымали клубы пыли, автомобили, взревев, исчезали за крутыми поворотами горной дороги. «Все это Жизнь, — подумала Джэн и заплакала, — все эти люди куда-то едут, что-то делают. Все эти люди свободны. Почему мне тоже нельзя быть свободной?»

 

Глава 23

I

Барт грустно стоял на тротуаре возле отеля «Капитан Кук», где они с Чиллой пили пиво после футбольного матча. Потоки зрителей все еще текли из ворот стадиона, трамваи и автобусы были забиты людьми, спешившими домой. Трамвай тронулся, и Чилла помахал Барту рукой с подножки вагона. Они собирались провести вместе вечер у Райэнов, но миссис Райэн и с полдюжины маленьких Райэнов заболели гриппом, и вот Чилле пришлось возвращаться домой, чтобы помогать отцу готовить чай и ухаживать за больными. Так что это отпало. Барту ничего не оставалось, как возвратиться в казарму, но самая мысль об этом была ему ненавистна. Даже к Дорин зайти нельзя было — в это утро она уехала в Уэнтуорт Фолз. Барт вяло подумал, куда бы это податься.

Опускался зимний вечер, в сгущающихся сумерках едва виднелись просторы Мур Парка, на светлом фоне огней бульвара Энзэк Пэрейд темной массой выделялись мортонбейские фиги.

Ну и жизнь, угрюмо думал Барт. Может, они с Дорин слишком поспешили послушаться советов этого лекаря и отослать Джэн в горы чуть не за сотню миль отсюда. Но она так быстро поправляется, что, может, ей скоро разрешат вернуться. Так или иначе, завтра надо будет связаться с Джэн и узнать, что она об этом думает. Он-то знает, что ей там приходится не лучше, чем ему здесь без нее. И что уж совсем глупо держать ее там взаперти, когда она так хорошо выглядит! Да, уж попадешь в руки к врачам, ни за что не узнаешь, когда от них вырвешься. Долгая разлука с Джэн была не только мучительна, но и вызывала в нем озлобление.

Горечь, чувство одиночества и тоска по Джэн переполняли его. К чертям все на свете!

Он вскочил на трамвай, шедший вдоль Флиндерс-стрит. Потом вдруг, повинуясь какому-то порыву, вышел на Тейлор-сквер, пересек ее, вышел на Кингз-кросс и зашел поесть в закусочную. Здесь кормили неплохо и к тому же дешево. А сейчас он не мог швыряться деньгами. Нет, он вовсе не жалуется на расходы из-за Джэн, но все ж дохлое это дело для парня — разгуливать по Сиднею без пары фунтов в кармане.

Свет уличных фонарей выхватил из темноты обшарпанную каменную стену старого здания суда и телефонные будки, ярко алевшие в серых вечерних сумерках.

Вдруг он остановился. Ну что за дурак! Нужно только зайти в будку, набрать номер, опустить два пенни, и все вопросы на сегодняшний вечер будут решены.

Он с трудом отыскал ее имя, перелистав для этого несколько раз телефонную книгу с обтрепанными на углах страницами и убедившись, что фамилия ее пишется «Брукс», с «с» на конце, а не «Брук», как он думал вначале.

Он набрал номер и услышал долгий гудок — «у-у-у». Телефон продолжал пронзительно гудеть. Никто не отвечал. Он довольно долго держал трубку, пока ждавшая своей очереди женщина не застучала в нетерпении по стеклу. Он повесил трубку, вынул из щели монетки и вышел из будки еще в худшем настроении, чем вошел.

Скучная серая улица с ровными рядами домов казалась неприветливой, как тюрьма. На углу его окликнула девушка:

— Пошли-ка домой, милок?

Он, грубо отмахнувшись, прошел мимо. Ну их к черту! С этим он покончил. Но голос, оказавшийся неожиданно мягким и нежным, все еще преследовал его.

Да, хитрый приемчик. Для такого одинокого парня, как он сейчас, которому и пойти-то некуда, слово «домой» звучит довольно заманчиво, даже если дом — это всего-навсего неприбранная комнатушка где-нибудь в доходном доме по пять шиллингов в час. Он шел вперед, не отвечая ей и быстро пересекая пустынные улицы своей широкой, размашистой походкой. Наверно, Магды нет дома.

Он позванивал монетками в кармане шинели. При виде новой телефонной будки ему снова захотелось позвонить ей. Может, она вернулась. Ну, а если ему не повезет, тогда он пойдет в закусочную, поест, а потом один отправится в кино.

Телефонный гудок громко дребезжал ему в ухо. Ему стало совсем грустно. И вдруг, когда он уже собрался повесить трубку, он услышал, как на том конце провода женщина, запыхавшись, произнесла: «Алло!» Голос Магды звучал тепло, дружелюбно, как будто она стояла здесь рядом.

— О, добрый вечер, — сказала она приветливо, — так это вы звонили мне раньше? Я была в ванной и едва успела выскочить. Ну, видели б вы меня!

Он представил себе ее, соблазнительную, смуглую, завернутую в большое полотенце.

— Может быть, это и хорошо, что тут телефон, а не телевизор.

Она засмеялась.

— Что вы делаете?

— Стою в телефонной будке.

— О!

Он старался говорить спокойно.

— Я… Я подумал, может, вы сегодня не заняты. У меня неожиданно освободился вечер.

— Правда?

— Да, мне, конечно, следовало позвонить раньше, вы сейчас, наверно, куда-нибудь собираетесь, или что-нибудь еще в этом роде?

— Насколько я понимаю, вы предлагаете провести вместе вечер?

— Вот именно.

— Ну до чего ж деликатный парень!

— Я понимаю, что надо было предупредить гораздо раньше.

— О, гораздо!

Так ему и надо. Почти полмесяца уже прошло с тех пор, как они виделись.

— Я думал, может, если вы ничего не делаете…

— Делала.

— Ах, так. Ну что ж, прошу прощения. Желаю приятно провести время.

— Я говорю: делала.

— Да?

Они помолчали. Он был озадачен.

— Делала, понимаете, а теперь, так или иначе, я уже свободна.

Она была откровенной и кокетливой в то же самое время Он вытер пот со лба и пересчитал свои деньги. Да, сегодня на такой ужин, как тогда, не хватит. И, словно читая его мысли, она сказала:

— Я просто замерзаю, на мне одно полотенце. Дайте мне четверть часа, хорошо? Я оденусь и потом смогу приготовить ужин. Как раз ужин за мной.

— Это очень мило с вашей стороны.

— Ну-ну, не зазнавайтесь. Где вы сейчас?

— Возле казармы.

— Ладно, у вас займет добрых полчаса сюда добраться, так что до встречи, au revoir.

— Хорошо, только особенно-то из-за меня не старайтесь.

— А почему бы и нет? Ну ладно, пока!

Он критически осмотрел свою потрепанную солдатскую форму, к тому ж еще изрядно помявшуюся в толпе болельщиков на стадионе. Надо зайти в туалетную при какой-нибудь забегаловке и немного почиститься. А заодно и время пройдет, и его выдумка о том, что он звонил из Рэндуика, будет выглядеть вполне правдоподобно.

II

Нажав кнопку звонка у гладко отполированной деревянной двери ее квартиры, он пережил минутное колебание. Ему захотелось сбежать вниз по аккуратно устланным коврами ступенькам и через вестибюль и тяжелую стеклянную дверь выбежать на улицу. Но было уже поздно: внутри слышался шум. Потом Магда отворила дверь, и выглядела она при этом еще более обольстительной, чем прежде. На ней был темно-красный бархатный халат, облегавший фигуру и подчеркивавший стройные линии ее тела, волосы тяжелой волной падали на плечи так же, как тогда, при их первой встрече. Она встретила его весело и приветливо.

— Ух, бедняга, замерз же небось!

Он вошел в маленькую прихожую. Толстый ковер на полу, вазы с цветами, на низеньком столике телефон. Ободренный дружелюбной непринужденностью ее встречи, он почувствовал себя свободнее. Глядя на нее, смуглую и разгоряченную ванной, он подумал, что он слишком много возомнил о ее отношении к нему, и при этой мысли он почувствовал еще большее облегчение, к которому почему-то примешивалось и некоторое сожаление.

III

Магда отлично смешивала коктейли, и, выпив второй коктейль, Барт с удивлением подумал, почему он был таким дураком и целых две недели ей не звонил. Ведь с ней можно было разговаривать свободно и непринужденно.

Да, с Магдой можно держать себя по-приятельски, она ничего не требует и принимает тебя таким, как ты есть. Разговаривать с ней так же легко, как с мужчиной, но разговор этот волнует больше, гораздо больше. После третьего коктейля он удобно откинулся в кресле, больше не чувствуя никакой скованности в этой роскошно обставленной комнате, не думая больше о своей потрепанной форме и тяжелых ботинках. Магда на это не обращала никакого внимания, и Барт жалел о том, что раньше не хотел приходить к ней.

И зимний вечер, так пугавший его недавно, одинокий и долгий зимний вечер был позабыт. Здесь были тепло, смех, радио и решетка электронагревателя, имитировавшего камин. Здесь все было удобным, уютным, все располагало к отдыху.

Черный кот, отнюдь не персидский кот, какого он ожидал встретить в таком окружении, а обыкновенный черный кот с гладкой атласной шерсткой важно вошел в комнату.

— Знакомься, ЧР, — Магда ласково поманила кота. — Это сокращение — от черного рынка, потому что это символ нувориша. Мы нашли его как-то ночью. Он сидел на пороге мокрый, дрожащий от холода, голодный и бездомный кот. Ник — это мой муж, — пояснила она, — назвал его, конечно, Ниггером, черномазым. Но он стал таким лоснящимся и так растолстел, что я прозвала его «Черный Рынок». Знаете, чувство товарищества. Мы оба стольким обязаны черному рынку. Ник вовсе не находит это забавным, но коту имя понравилось.

— Оно ему определенно подходит.

— Да. Верно ведь? Он явный пример того, как портятся люди, попадая в привилегированный класс. Если бы Ник не был так невероятно суеверен, то ЧР и сейчас ловил бы мышей где-нибудь в районе Кросса и честно зарабатывал себе на жизнь. А теперь он ест филе из леща и бифштексы.

Она провела рукой по шерсти, и кот томно выгнул спину.

— Совершенно испорчен, мошенник, правда?

Барт прищелкнул пальцами и поманил его: «Кис-кис». Кот спрыгнул с ручки Магдиного кресла и, медленно прошествовав по ковру, обнюхал протянутую ему руку.

— Ого, вам оказана честь! Он редко проявляет такое расположение к людям.

Обнюхав для знакомства его руку, кот вскочил Барту на колени и потерся головой о его грудь.

— Вот как даже! Вы приняты в семейство. Он к вам просто неравнодушен.

— Похоже на то, верно?

Она поднялась.

— Ну, раз вы так уютно расселись, я пойду готовить ужин.

Не обращая внимания на его слабый протест, она вылила в его бокал остатки коктейля из миксера.

— Ну, ну, не дурачьтесь! Чтоб оголодавший мужчина такого сложения и не выпил коктейль, да еще в такой холодный вечер?

Он не спеша допивал коктейль.

Все в этой комнате действовало на него усыпляюще: и кот, довольно мурлыкавший на его колене, и коктейль, искрившийся в бокале, и огонь, сверкавший за решеткой. Расслабленно лежа в кресле, Барт прислушивался к стуку тарелок на кухне. Он пощекотал атласное брюшко ЧР и кот вытянулся у него на коленях, то выпуская коготки из бархатных подушечек лапок, то втягивая их обратно.

Барт лениво откинул голову на спинку кресла, — он чувствовал себя умиротворенно.

Магда пела в кухне, и он понял вдруг, что для полного блаженства ему не хватало именно вот этого — голоса женщины, которая поет, готовя ему обед.

Она выглянула из кухоньки, ее губы лукаво улыбались.

— Конечно, если вы очень хотите, вы можете прийти и помочь мне лущить горох. Это ускорит дело.

Он встал, и ЧР спрыгнул с его колен, протестующе мяукнув. К своему удивлению, Барт обнаружил, что коктейль привел его в приподнятое состояние духа. Он расстегнул ворот форменной рубашки и, усевшись в кухне на скамеечке, стал лущить горох. Тем временем Магда, вновь преображенная передником, повязанным поверх халата, накрошила на сковородку луку, разрезала пару помидоров и слегка отбила ломоть мяса, как это часто делала дома его мать.

Барт лущил горох, вдыхал запах жарящегося лука, следил за ловкими движениями ее холеных ручек, слушал ее веселое щебетание и чувствовал, как рассеивается грусть, одолевавшая его в последнее время, как будто маленькое солнце восходит у него внутри, согревая тело и душу.

Запах стряпни был таким знакомым, таким домашним, что на мгновение ему стало стыдно своих прежних мыслей о Магде и подозрений, которые заставляли его избегать ее. Такая свежая после ванны, она была лишь чуть-чуть напудрена, губы у нее были накрашены гораздо меньше, чем обычно, и вообще она вовсе не напоминала ту коварную соблазнительницу, какой он рисовал ее себе раньше. Вот еще одно доказательство того, как можно ошибаться в женщине. Он, вероятно, все это вообразил. Магда просто обращалась с ним по-приятельски. А он-то дурак! И они могли бы отлично проводить время, пока ее мужа не было. Полмесяца, сказала она тогда, а полмесяца уже подходят к концу. Ну, да, может, еще как-нибудь вечерком мужа ее не будет дома. И они смогут посмеяться и поболтать, и он будет помогать ей готовить обед — все так хорошо, просто по-товарищески. Он никогда и не думал, что еще с какой-нибудь женщиной, кроме Джэн, он сможет чувствовать себя так свободно.

IV

Ни запахи, ни заманчивый вид обеда не обманули его. Барт не помнил, когда еще ему доводилось есть такой мягкий бифштекс, приправленный таким острым луком, таким нежным зеленым горошком или такими вкусными помидорами. Окончив, он удовлетворенно вздохнул и отложил нож с вилкой.

— Давненько я не ел такого обеда. Вы меня просто удивили, Магда.

Она вопросительно подняла брови, росшие вразлет, словно крылья птицы.

— Ну, просто я не ожидал, что такая женщина, как вы, умеет готовить.

— Ах, это! Это одно из заблуждений, которое идет чуть не от сотворения мира. Знаете, все эти девушки, которые говорят, что не умеют готовить, они думают, что это прибавляет им привлекательности. Это одна из черт, которые считаются совершенно необходимыми в роковых женщинах-сиренах, из тех, что видишь в кино по субботам на дневных сеансах.

Оба они посмеялись над такими фильмами.

— Попробуйте себе представить, чтобы такая женщина, как там, когда-нибудь думала о бифштексе или, что еще хуже, — о том, чтобы поджарить бифштекс. Невозможно?

Он смотрел на нее с восхищением.

— Вы не похожи ни на одну из моих знакомых.

— Неужели?

— И каждый раз, когда я вижу вас, вы другая.

— Вероятно, потому, что вы тоже с каждым разом меняетесь.

— Ну нет, я все такой же темный.

Он пододвинул к себе сыр и отрезал ломтик.

— Ну да, это вы-то темный! Ну, нет, особенно когда у вас этот хищный взгляд, словно у коршуна, как тогда на Центральном вокзале вечером, когда вы стояли перед указателем. Нет уж, что угодно, только не темный.

Он почувствовал приятное тепло оттого, что она так хорошо его понимает.

— Да, мне много чего пришлось повидать.

Подперев подбородок ладонью, Магда смотрела ему в лицо и грызла миндаль.

— Да, уж наверно, немало всякого. Расскажите мне о Японии.

Есть еще тысяча вещей, которые он никому не рассказывал и которые он расскажет ей. Магде легко рассказывать. Иногда даже похоже, будто говоришь с мужчиной. Не нужно все время бояться, что шокируешь ее. Разговаривая с Джэн, он всегда чувствовал, что многие вещи ей не надо рассказывать, потому что ей не следует знать о них. И не потому, что он стыдился их, а потому, что они каким-то образом могут быть оскорбительны для ее чистоты. С Магдой совсем другое дело — она все поймет. Остроумная, веселая, она может отпустить любую мужскую шутку, и ты при этом не испытываешь никакой неловкости.

Они долго сидели за кофе, ЧР мурлыкал, пристроившись у Барта на колене. Потом они пошли мыть руки. Барт обвязался при этом полотенцем и закатал рукава рубахи. Он чувствовал себя совершенно как дома.

Вернувшись в гостиную, они продолжали разговаривать под приглушенное бормотание радио. ЧР, свернувшись клубком, дремал у него на колене. Магда открыла бутылку великолепного шотландского виски. Такого Барт никогда еще не пробовал. Они чокнулись. Он припомнил ночь, когда они пили чай в станционном буфете в Орандже. Она рассказывала, что тогда она заметила его сразу, как он зашел, следила за ним, когда он проходил к стойке, и решила заговорить с ним первая.

— Тебя это покоробило?

— Нисколько, скорее польстило.

— Мне всегда казалось глупым, что нельзя сказать мужчине о том, что он тебе с первого взгляда понравился.

Он почувствовал, как виски огнем разливается по телу. Магда звонко рассмеялась.

— Ты не настолько старомоден, чтоб возражать, когда я прямо говорю, что ты мне нравишься?

Он, не отрываясь, смотрел на нее. Она лежала, свернувшись калачиком, в большом кремовом кресле. На ее выставленной вперед ноге качалась домашняя туфля, волосы у нее разметались по плечам, губы были красные и полные, такие, какими Барт запомнил их с той первой встречи ночью на станции.

Барт оторвал от нее взгляд, посмотрел на часы.

— Черт возьми, а мне и в самом деле пора.

— Ну тогда выпей еще перед уходом.

Он смотрел, как она двигалась по комнате, которая вдруг показалась ему огромной. Она нагнулась, чтобы наполнить его бокал, халат ее распахнулся, и он увидел просвет между грудей, снова ощутил едва уловимый запах ее духов. Он резко отодвинулся, и ЧР спрыгнул с его колена. Барт притянул ее на кресло рядом с собой, прижимаясь губами к ее губам. Потом она просунула руку под его рубаху, и он ощутил прохладу этой руки у своего отчаянно колотившегося сердца. Она потянула его к себе, и он ощутил, как ее зубы впиваются ему в плечо.

 

Глава 24

I

Барт проснулся, внезапно возвращаясь к действительности от ужасов привидевшейся ему во сне бомбардировки. На мгновение ему показалось, что он сошел с ума. Солнце пробивалось сквозь кремовые жалюзи, отбрасывая на занавеси волнистые тени. Он быстро сел на постели, приведенный в замешательство незнакомой обстановкой комнаты. Потом он вспомнил, где он находится. Магда еще спала рядом с ним, зарывшись головой в подушку, а над ней в солнечных лучах поблескивало выстеганное атласом изголовье. Розовое одеяло сползло с ее обнаженного плеча.

Барт ощутил неприятный вкус во рту. Ну и ночка была! Взгляд его остановился на плече и груди Магды, и он потянулся к ней. Потом вдруг остановился и, еще не веря себе, уставился на запястье — стрелки часов показывали десять! Не может быть! Он, наверно, просто забыл завести часы. С надеждой прижал он часы к уху — нет, идут. Барт быстро вскочил с постели и побежал по толстому кремовому ковру к столику, где стояли золотые часы. Десять часов! Он вышел в кухню, и здесь со стены на него смотрели электрические часы. Десять часов. Он вернулся в спальную. Прохладный живительный ветерок повеял на него из окна. Боже, десять часов, он опоздал на последний поезд, уходящий в горы.

С минуту он стоял потрясенный, не в силах успокоить нервы. Он пропустил поезд и, значит, не увидит Джэн. В нем бушевала сумятица разнообразных чувств. Гнев — при мысли о том, как расстроится Джэн, презрение к самому себе. Хорошо тут Магде лежать, свернувшись на кровати калачиком, словно кошка. Он с треском поднял жалюзи. Магда проснулась, медленно перевернулась в постели и неохотно открыла глаза. Некоторое время она лежала, сонно глядя на него.

— Милый, ты сейчас там стоишь, как бог солнца. Таким мужчинам, как ты, я бы просто запрещала носить одежду.

— Десять часов.

— Ну и что? У нас еще целый день впереди.

— Мне надо немедленно сматываться. Я на поезд в горы опоздал.

— Ну, а другого что, нет?

— Нет.

— Тогда какой же смысл сматываться?

Она заложила руки под голову и лениво потянулась.

— Черт побери! — Барт тяжело опустился на край постели и закрыл лицо руками.

Магда погладила его по ноге. Он вздрогнул от ее прикосновения и отодвинулся.

— Что с тобой? Мутит с похмелья?

Он встал и, злясь на нее, отошел к окну. Солнечный свет за окном, казалось, тоже укорял его. Его глодало чувство вины. Он знал, что несправедливо было злиться на Магду. Но воспоминания этой ночи вставали перед ним чудовищным упреком. Магда, подняв брови, наблюдала за ним. Он повернулся и, ни слова не говоря, пошел к двери. Потом, вдруг застыдившись, остановился.

— Прости, Магда, это опоздание меня совсем из колеи выбило. Это моя вина, и совсем незачем вымещать зло на тебе.

— Это так важно для тебя?

— Да.

— А нельзя ли просто заказать междугородный разговор?

— Нет.

— К какому времени тебя ждут?

Он сказал. Она лежала, задумчиво глядя на его высокую мускулистую фигуру, широкие, покрытые веснушками плечи, узкие бедра. Она видела, как углубились складки вокруг его рта.

— Угрюмый и ворчливый паршивец, — сказала она мягко, — иди прими душ и одевайся. Я пока приготовлю кофе, а потом все обсудим.

Он отправился в ванную, чувствуя себя неблагодарным идиотом. Магда же не виновата. Он открыл душ и стоял под горячими струйками, играющими на коже, потом повернул ручку до отказа и пустил холодную воду. Постепенно в голове у него прояснилось. Магда всунула голову и крикнула, покрывая шум воды:

— Бритва и все, что нужно, в шкафчике!

Потом он услышал стук чашек на кухне, и до него донесся запах кофе. Он побрился и присыпал пудрой щипавшую кожу.

На столе стояли горка тостов и дымящийся кофе, и сейчас, когда он смотрел на Магду, хлопотавшую за приготовлением завтрака, ему не верилось даже, что это была та самая женщина, что так самозабвенно и отчаянно отдавалась ему в эту ночь. Когда он покончил со второй чашкой кофе и доел тост, она взглянула на него через стол.

— А теперь, если у тебя нет особых причин скрывать от меня, скажи, что значит вся эта паника с поездом?

Он рассказал ей обо всем, сбивчиво, стесняясь чего-то и не понимая, почему он стесняется.

Он рассказывал ей о Джэн, глубоко затягиваясь дымом сигареты и медленно выпуская его.

Магда слушала молча, разглядывая свои тщательно отполированные ногти.

— Понятно, — сказала она наконец, — а теперь нам лучше сматываться обоим.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты ведь не можешь подвести бедную девочку, правда? Вот я и подброшу тебя туда на машине. Мы, видимо, не сумеем перегнать поезд, но мы постараемся сделать все, что можно.

Он смотрел на нее с изумлением.

— Но ведь… но…

— Никаких «но». Поскольку и моя вина есть в том, что ты опоздал на поезд, я по крайней мере должна помочь тебе выпутаться. Сейчас я быстренько приму душ, и мы выезжаем.

II

Воздух в горах еще сверкал после морозного утра, и небо светлым хрустальным куполом нависло над долиной. Акации у дороги уже покрылись пышной пеной желтых цветов. Магда молча вела свою большую машину по петляющей горной дороге, а Барт смотрел по сторонам, откинувшись на сиденье. Машина с шуршаньем неслась вперед, и стрелка спидометра лежала на восьмидесяти. Интересно, о чем она думает? Никогда нельзя сказать, о чем думает Магда. Когда лицо ее спокойно, оно просто непроницаемо. Вот и сейчас она ведет машину, крепко сжав губы и внимательно следя за дорогой, и кажется, что она думает только о дороге и о машине. Водит она хорошо. Чертовски много вещей она делает хорошо.

— Дай сигарету, пожалуйста.

Он зажал в губах две сигареты и, прикурив, передал ей одну. Она бросила взгляд на часы, вделанные в щиток управления.

— Идем неплохо. Если и дальше удача нам не изменит, через полчаса на месте будем. Может, даже тебе не придется жалеть о поезде.

Он надеялся, что так оно и будет, а то, если сказать Дорин, что приехал на машине, начнутся расспросы. Ему стало немножко страшно при мысли, что Дорин может заметить, как он подъедет и выйдет из машины. Ох, и паршиво будет! У него даже пот проступил на лбу.

От самого Сиднея они мчались со скоростью восемьдесят километров, а сейчас стрелка спидометра качалась где-то у ста. Он взглянул на Магду. Она была одета в элегантный костюм из твида, очевидно, очень дорогой. Да, как бы много ни храпел ее муж, обеспечивает он ее неплохо.

В нем поднялось возмущение. Он подумал, как легко доставались им деньги и как тяжело доставались они ему.

Но с этим покончено. Он, наверное, так же виноват во всем этом, как и Магда, хотя сейчас, оглядываясь назад, он ясно видел, что она с самого начала все подстроила.

У него внутри все сжалось от страха, когда он стал думать, что он скажет Джэн. Интересно, подведет его эта их «женская интуиция» или нет? Ведь Джэн всегда будто внутрь тебе заглядывает, видит тебя насквозь. Ей нельзя лгать. При этом чувствуешь себя дурак дураком. И не то, чтоб она была подозрительной, нет. Он и представить себе не мог, чтобы Джэн стала подозрительной. Но если она догадается, что случилось с ним после всего, что он говорил ей, после всего, что было между ними, если она догадается, тогда уж ему придется настаивать на своем и лгать так упорно, как он никому и никогда не лгал, потому что правду сказать он ей не сможет, что бы ни случилось.

Он втянул запах Магдиных духов. Хотя он принял горячий душ и с мылом помыл голову, он не мог с уверенностью сказать, исходит этот запах все еще от него или только от нее. И, глядя на ее спокойное лицо с высокими скулами, с коротким прямым носиком, на ее руки, уверенно лежащие на баранке руля, на ее тело, свободно откинувшееся на спинку сиденья, он давал себе клятву, что это никогда больше не повторится. Это было просто сумасшествие.

С похмелья или не с похмелья, но сегодня он уже владел собой. И сейчас, думая о Джэн, он удивлялся, как это он мог так потерять голову, словно от солнечного удара, в тот миг, когда губы Магды прижались к его губам. В тропиках он научился оберегаться от солнечного удара, и теперь он будет оберегаться от Магды. Во всяком случае, он выкинет все это из своей жизни, чтоб оно не беспокоило его больше. Подумать только: четыре месяца сдерживался и теперь не устоял перед Магдой! Потом ему стало стыдно, что он так думает о ней. В конце концов Магда чертовски порядочно себя ведет. Немногие женщины вели бы себя так порядочно в подобных обстоятельствах и жертвовали целым днем для того, чтобы привезти его сюда, так, будто Джэн что-то значила для нее. И в конце концов она ведь, ничего не скрывая, рассказала ему о муже, а он никогда не рассказывал ей о Джэн. Даже сейчас при мысли о том, чтобы разговаривать с ней о Джэн, его как-то покоробило.

Горные поселки вставали на их пути и проносились мимо, а они все мчались сквозь горы вдоль линии железной дороги. Наконец показались так хорошо знакомые ему очертания Пайн Риджа и высокая насыпь, темневшая на фоне неба, а впереди они увидели дымок поезда, преодолевавшего последний подъем к Уэнтуорт Фолз.

Магда снова взглянула на щиток с часами.

— Ну что я тебе говорила? Ты сможешь выйти у поворота и подоспеешь к больнице прямо как с поезда. Каков расчет, а?

— Замечательно!

Он улыбнулся ей, чувствуя уверенность в себе, и только при мысли о Джэн у него на душе заскребли кошки. Наваждения больше не было. Магде больше не удастся искусить его.

— Я тебя подберу под вечер. Я пока поеду в Катумбу и там повидаюсь с друзьями, а с тобой встретимся на станции.

— Бога ради, не надо, — сказал он с тревогой. — Сестра Джэн живет там, и если она тебя увидит…

Магда пожала плечами.

— Так что ты хочешь, чтобы я обратно одна ехала, так, что ли?

Барт нахмурился. Да, ничего себе положеньице! Она с иронией наблюдала за ним. Отправить ее назад одну было бы с его стороны довольно паскудно.

— Порядок, — сказал он ворчливо. — Но мне придется сесть на поезд в пять тридцать в Уэнтуорт Фолз, если Дорин окажется поблизости. А ты жди меня на следующей станции.

Магда остановила машину на повороте к санаторию.

— Вы прибыли, сэр. Ваш шофер подаст машину в Балабурру в назначенное время. Можете положиться.

Он быстро выскочил из машины, стараясь придумать, что бы это такое сказать, чтобы не показаться грубым, но машина рванулась с места и умчалась, прежде чем он успел заговорить.

III

Когда Барт вошел в комнату Джэн и увидел, как она подалась навстречу ему, у него появилось чувство, будто он никогда с ней не разлучался. Миссис Карлтон, к счастью, спала, и Барт, взяв ручки Джэн в свои руки, прижался к ним щекой. Он стоял так и чувствовал, что мир и спокойствие изливаются на него, как вода изливается из источника.

— Я знаю, что сказал врач, — выговорил он наконец.

— Правда, чудесно?

— Чудесно, просто слов нет.

Он сидел у ее постели, держал ее руки в своих, как будто не собираясь больше выпускать их, и был сейчас похож на человека, который едва не утонул и теперь продолжает цепляться за веревку, которой его вытянули на берег.

— Они с сегодняшнего дня хотят разрешить мне вставать на несколько часов каждый день.

И при виде ее радости ему стало больно.

Он вдруг осознал яснее, чем когда бы то ни было, что значили для нее последние месяцы, подобные месяцам заточения, для нее, такой живой и подвижной, чье каждое движение было как сама жизнь, для нее, которая носилась вместе с ним по берегу океана, как молодая лань, и которая лучше, чем он сам, умела прыгать и гоняться на волнах прибоя! И вот с сегодняшнего дня ей собираются разрешить вставать лишь на пару часов, и лицо ее сияет при этой мысли, словно ей посулили райское блаженство!

— Милая, это просто замечательно! — Голос его дрогнул. — Что ж, думаю, через несколько недель ты будешь носиться по горам вместе со стариной Леонардом и другими ходячими.

Она счастливо засмеялась, и сердце его оттаяло. Прошедшая ночь отступила, как привидевшийся во сне кошмар.

— Ну, а что ж на самом деле сказал тебе лекарь?

— Да он сказал, будто просвечивание показало, что очаг стал явно меньше, что пневмоторакс мне здорово помогает и что пульс у меня становится медленнее.

— А у меня чаще.

— Температура сейчас нормальная, и в общем еще через несколько месяцев я буду совсем как новая, еще лучше, чем до болезни.

— Ты для меня всегда новая — самого последнего выпуска.

Он остановил взгляд на ее лице, на котором лихорадочным блеском сияли глаза. Потом стал перебирать пальцами ее мягкие волосы.

— У тебя сегодня очень красивые волосы.

— Правда, приятно? Сестра Воон помогла мне помыть голову, когда мы вернулись из Катумбы. Какая это была радость помыться! А то они уж стали совсем как проволока.

— Ну мне-то никогда не казалось, что они как проволока.

Он склонился к ней и спрятал лицо в ее волосах. Прошло много времени, прежде чем он снова поднял голову.

— Говорил ли я вам когда-нибудь, мисс Блейкли, что я люблю вас?

— Я склонна думать, мистер Темплтон, что, если память меня не обманывает, вы об этом как-то упоминали.

— А не ощущаете ли вы случайно, мисс Блейкли, того же самого по отношению ко мне?

— О Барт!.. — глаза ее вдруг наполнились слезами, губы задрожали.

— Тогда, я думаю, вам не мешало бы рассказать мне немного об этом.

Никогда еще так не нуждался он в ее заверениях. Он всегда считал, что это само собой разумеется, но сегодня он хотел услышать об этом от нее самой. Ему хотелось увезти с собой воспоминания об этих словах, хранить их в памяти.

— Ну так что же?

Она, не отрываясь, смотрела на него, щеки ее пылали, губы были крепко сжаты, и слезы сверкали на ресницах.

— Я люблю тебя! Я полюбила тебя с самой первой нашей встречи. И, наверно, стоило заболеть, чтобы узнать, что ты тоже меня любишь.

Барт почувствовал, будто огромная тяжесть свалилась с его плеч.

— А ты уверена, что не передумаешь, когда начнешь носиться по горам с кем-нибудь из здешних обольстителей?

Она продолжала смотреть на него, не отрываясь.

— Я всегда буду любить тебя, Барт, — произнесла она так тихо, что он едва расслышал.

— Хорошо.

Он разжал руку, вынул портсигар и прикурил для нее и для себя по сигарете.

— Расписки я с тебя не беру, верю на слово.

Глядя, как он прикуривает, Джэн подумала, что в нем сегодня есть что-то новое. Он мягче и нежнее, в нем нет этой ужасной опустошенности. «Что-то новое вошло в нашу жизнь. Вероятно, так бывает с людьми, когда они любят так, как мы, и столько страдают».

И когда она видела, как Барт яростно вычеркивает из календаря прошедшие дни, как он выделяет сегодняшний день, как он смотрит на сделанный им график, — когда она видела все это, три месяца больше не казались ей таким бесконечно долгим сроком. Всего несколько недель назад ею владел страх, но сейчас в душе ее больше не было страха. Барт нежно целовал ее, отсчитывая поцелуи. Он поцеловал ее в кончик носа и сказал:

— Это за утро, когда ты проснешься и ощутишь мой поцелуй с прикосновением солнечного луча. — Он целовал ее в глаза и шептал: — А это за ту ночь, когда я приснюсь тебе.

Она подумала: «Уже недолго осталось ждать, скоро мы будем вместе, и тогда ему не будет так тяжело. Господи, помоги мне, чтобы я могла помочь ему».

С ужасающей быстротой пролетело время свидания, и он ушел.

И в первый раз со времени приезда в Пайн Ридж она прислушивалась к его удаляющимся шагам не с отчаянием, а словно в полусне, так, будто она лежала ночью без сна и ей приснилось, что он пришел к ней.

Луна выплыла в морозном зимнем небе, розовеющем в лучах вечерней зари. Она смотрела на небо и вспоминала полную луну, заливавшую их светом в тот последний их вечер, когда они танцевали вдвоем. Казалось, что эта сегодняшняя луна освещает совершенно иной мир, и горы и долины, к которым она уже привыкла, казались сегодня в ярком лунном свете такими далекими и незнакомыми, словно кратеры Луны.

IV

Подъезжая к станции Балабурра, Барт в нетерпении выглянул из поезда. Машина Магды была на месте. Невозможно было не заметить этот большой серебристо-серый автомобиль, но вид автомобиля и самой Магды подействовал на него раздражающе. Мгновение он мучительно колебался между нежеланием сидеть рядом с ней всю дорогу до Сиднея и страхом разозлить ее. Страх победил. Магда кивнула ему, когда он подошел к машине.

— Залезай. Я раздобыла термос с кофе и несколько бутербродов. Немного проедем и найдем тихое местечко. Ты, наверно, умираешь с голоду.

После кофе и сандвичей он почувствовал себя лучше, и то, что она была с ним рядом в машине, больше уже не раздражало его. Как и все, что делала Магда, бутерброды были отличные, а крепкий кофе, приправленный ромом, разогнал холод.

В сгущавшихся сумерках они петляли по горной дороге. Под ними в полумраке сияли огоньки Пенрита, а еще дальше сверкающими гирляндами переливались огни Сиднея. Восходившая луна серебрила луга у дороги. Они ехали в дружелюбном молчании, пока Магда вдруг не спросила:

— Ну, как сегодня Джэн?

— О… Да ничего, неплохо…

В смущении он запнулся, подыскивая слова.

— Не будь дураком, — сказала Магда спокойно, — в конце концов я потратила целый день, возя тебя туда и обратно, и ты мог бы мне сказать, как себя чувствует девочка. Кроме того, меня вообще интересует ее судьба.

Он взглянул на нее с сомнением, но лицо ее, освещенное отсветом от приборного щитка, было спокойно, как этот лунный вечер. Если Магда относится к этому так просто, с его стороны тоже глупо упорствовать и мучиться угрызениями совести.

— Для нас сегодня в некотором роде знаменательный день.

— Правда?

— Да. На прошлой неделе ей делали просвечивание, я врач говорит, что результаты хорошие.

— Прекрасно. — Голос Магды звучал с искренней теплотой. — У тебя, наверно, на душе легче стало.

— Да что скрывать, конечно, легче. Мы с ее сестрой страшно беспокоились за нее. Знаешь, все это случилось с ней так неожиданно. Вот она была вроде бы совсем здоровая, такая, как ты или я, — и вдруг…

Рассудок говорил ему, что нехорошо вот так беседовать с Магдой о Джэн! Во всяком случае, после вчерашней ночи.

— Расскажи мне о ней.

Голос Магды звучал спокойно и в то же время заинтересованно. И Барт сам не заметил, как начал рассказывать ей, сначала запинаясь, неуверенно, потом все более и более свободно. Он рассказывал Магде о Джэн, как он еще никому не рассказывал о ней. Он даже не мог бы сказать, что так развязало ему язык — ром, добавленный в кофе, или просто сосредоточенное внимание, с которым Магда слушала его рассказ. Одного у Магды не отнимешь: с ней не нужно притворяться, не нужно делать вид, что ты какой-то особенный. Она принимает тебя таким, как ты есть.

— Бедная девочка, — сказала она с искренним сочувствием, — страшно подумать, что с ней случилось! А как вы управляетесь в материальном отношении? Ведь лечение, наверно, обходится невероятно дорого.

Он рассказал ей все. Как-то само собой получалось, что с ней легко было разговаривать о Джэн. Она слушала его, и лицо ее впервые за время их знакомства казалось по-настоящему серьезным.

— Ей повезло, по-моему, что у нее есть ты.

— Это мне повезло.

— Тогда вам повезло обоим.

— Со следующей недели ей разрешат вставать на несколько часов в день, — сказал он вдруг в припадке откровенности. — И я хочу ей устроить сюрприз — купить теплый халатик. Где ты посоветуешь поискать?

— Предоставь это лучше мне. Вы, мужчины, когда хотите девушке подарок сделать, обязательно какую-нибудь ерунду купите. Я присмотрю что-нибудь и попрошу прислать мне домой для выбора, а ты придешь и выберешь. Идет?

— Иде-от, — произнес он со странной восточной интонацией, к которой привык в Японии, пряча за ней все еще глодавшее его чувство вины; потом, устыдившись этого, он стал неловко благодарить ее.

Они проносились через поселки, цепочкой растянувшиеся между Пенритом и Парраматтой, и молчание снова воцарилось в машине. Но сейчас в молчании этом не было никакой натянутости. Волнистые гряды холмов казались нагими на фоне зимнего неба. Барт чувствовал себя успокоенным и умиротворенным. Да, сегодня он возвращался от Джэн совсем в другом настроении, чем в последние недели.

Машина быстро и плавно мчалась через окраины, и его совсем не удивило, когда, подъезжая к Центральному вокзалу, Магда обернулась к нему и сказала:

— Думаю, мы поужинаем дома, а? Тебе незачем тратить деньги на рестораны.

И так же мало удивился он тому, что ответил на это согласием.

 

Глава 25

I

«Никогда еще не было такого чудного дня», — думала Джэн, идя по веранде навстречу Дорин. Она теперь каждый день вставала с постели, а в последние две недели даже на целых два часа в день. И ей больше не казалось, что ноги у нее, как шланги от пылесоса, могут подогнуться при каждом шаге. И доктор обещал, что сегодня он разрешит ей дойти до скамеечки в саду.

Дорин ждала ее внизу у крылечка, на три ступеньки ниже, и обе они смеялись так, будто принимали участие в увлекательном приключении.

— Ты выглядишь просто замечательно, — сказала Дорин. — А халатик у тебя первоклассный.

Джэн любовно погладила мягкую шерсть халатика. Барт прислал его ей после воскресного посещения. Конечно, это была недопустимая роскошь, но халат так шел ей, и у него был такой красивый цвет.

— Барт говорит, что это мой альпинистский костюм. Вы еще, наверно, увидите, как я в нем взберусь на вершину Трех Сестер. Ох! Подумать только, что я снова смогу ходить, смогу плавать.

Джэн медленно пошла вниз по ступенькам, взяв под руку Дорин, и от непривычных движений воздух перекатывался у нее в груди, как футбольный мяч.

— Раз, два, три, — торжествующе считала Дорин.

Когда они спустились на тропинку, послышались возгласы. Это Леонард и Рода, наблюдавшие за ними, приветствовали их с другого конца веранды.

— А денек сегодня просто фантастический! — Леонард спустился с веранды и пошел им навстречу. — Конечно, уж достаточно фантастично и то, что я вижу вас снова на ногах, но это, признаться, уж совсем сверх программы. И воздух сегодня такой прозрачный, что видно все до самого побережья. Даже мост видно — посмотрите!

Джэн посмотрела в направлении, в котором указывал его палец. Там вдали, где на горизонте темнел дымным пятном Сидней, над заливом вздымались знакомые очертания сиднейского моста.

— О Дор, подумай только! Еще три месяца — и я снова буду с тобой, и мы никогда больше не расстанемся.

— А я бы могла остаться здесь навсегда, —сказала Дорин.

Джэн содрогнулась.

— А мне один вид этого моста кажется сущим раем, и чего бы я сейчас ни отдала, чтобы только снова сидеть в своей конторе и снова слышать стук своей машинки. Иногда вспоминаю и понять не могу, чего мне тогда недоставало.

— И все же это мерзкая, грязная контора, — Дорин не могла сдержать гнева. — И если бы ты не торчала всю зиму в этой конуре без всякого отопления, не видя белого света, ты бы ни за что не заболела плевритом в прошлом году, и этого тоже бы с тобой никогда не случилось.

— Может, ты и права, — вздохнула Джэн.

Они медленно подошли к скамеечке, на которой Джэн сидела с Бартом в день своего приезда в Пайн Ридж, и молча опустились на нее. Дорин вынула вязанье, и ее быстрые пальчики замелькали в петлях джемпера, который она вязала для Джэн.

Голые ветви вязов и тополей были словно выгравированы на светло-голубом фоне неба. Еще ничего не цвело в саду, но кое-где уже показались над землей зеленые стрелки молодой поросли. Вялая прошлогодняя гроздь рябины еще шелестела в вышине, а края красновато-рыжих листьев розового куста потемнели от мороза. В укромном уголке сада росла акация, ее листва казалась серебристой на фоне темно-оливковых кустов и деревьев, а цветы уже отливали золотом.

— Ой, Дор! — воскликнула Джэн, не веря своим глазам. — Акация зацвела! Значит, весна близко.

— Еще два месяца до весны, — строго сказала Дорин, — а этой акации еще прихватит нос морозом, чтобы не совала его раньше времени куда не следует. И ты тоже не забывай об этом.

Джэн, не отрываясь, смотрела на акацию. Что бы там ни говорила Дорин, цветы были вестником того, что зима почти прошла и что наступает весна, а весной…

Дорин взглянула на часы.

— Хозяйка сказала, что тебе можно оставаться здесь не больше получаса. И скоро уже время отдыхать, так что нам пора двигаться обратно.

Слова эти прервали мысли Джэн. На какое-то мгновение воображение перенесло ее через расстояние этих месяцев, но теперь она вернулась к действительности и нужно было вновь подчинять свою жизнь бесконечно томительному процессу выздоровления. Прошла только половина срока. Акация лгала ей.

— Хорошо. Но только, Дор, милочка, прежде чем возвращаться, сорви для меня несколько веточек акации. Одну я подарю миссис Карлтон, а другую поставлю в вазу к себе на тумбочку и буду смотреть на нее и думать…

— Ну, ты все такая же фантазерка, как и раньше!

Дорин отложила вязанье и пошла по дорожке к нижней веранде, где в воздухе слышался легкий аромат акации и роями носились пчелы. Она собрала небольшой букет и прижалась щекой к его мягким нежным цветам.

II

Теперь, когда она обрела и возможность и способность двигаться, время снова стало вещью вполне нормальной и измеримой. Оно больше не тянулось между редкими посещениями, словно звенья в разболтавшейся цепи, оно сжалось до вполне терпимых размеров дней и часов. С каждым разом ей разрешалось гулять все больше, разрешалось делать большее количество шагов, и каждый раз это казалось настоящим событием после бесконечной монотонности недель и месяцев, проведенных в постели.

И, словно приветствуя ее возвращение к нормальной жизни, сад тоже возрождался после зимы. Между стрелками нарциссов показались почки. Гиацинт, который подарил ей Барт, распрямился, вытолкнув наружу крепкий стебелек, на котором калачиком свернулся бутон.

На вязах проглянули сережки, дубы оделись прозрачным зеленым покровом, нежно зарозовела молодая листва японских кленов. Гуляя по саду и наблюдая, как весна, подобно ей самой, набирает силу, Джэн будто заново открывала для себя мир.

Шли недели. А в то утро, когда ей разрешили обойти вокруг Пайн Риджа, незаметная белогрудая птичка канарейкой заливалась на ветвях седого кедра.

В тот день, когда она совершила первую прогулку к шоссе, нарциссы выбросили золотистые флаги соцветий. Воздух был полон пьянящего восторга, и весь мир находился в радостном возбуждении. Смех непрестанно срывался с ее губ.

Она собиралась на прогулку, и миссис Карлтон бросила на нее нежный взгляд.

— Ну, в этом зеленом шарфике и желтом свитере ты словно весна.

Она радостно улыбалась.

«Можно подумать, будто это не я собираюсь на прогулку, а она», — мелькнуло в голове Джэн, и острая, как удар ножа, боль пронзила ее радость.

«А если б я лежала без всякой надежды хоть когда-нибудь встать снова, смогла бы я быть такой великодушной?»

Она увидела свое отражение в зеркале и поразилась. Она так давно не видела себя в обычной одежде, что ей казалось, будто она заново знакомится с собой. Она оглянулась на миссис Карлтон и в первый раз заметила, что лицо у нее стало еще изможденнее, чем четыре месяца назад, и что она сильно исхудала. Джэн разрывалась между жалостью к женщине, на которую болезнь наложила такую глубокую печать, и непреодолимым отчаянным желанием бежать прочь от нее, прочь отсюда — на свежий воздух, к жизни. Улыбнувшись и помахав рукой миссис Карлтон, она пошла по веранде, где ее уже ждал Леонард, и хотя она шла медленным, осторожным шагом, к которому ее постепенно приучили здесь, ей казалось, что она бежит.

Когда она подошла к Леонарду, он вынул трубку изо рта и медленно поклонился.

— Приветствую вас, Примавера.

— Я забыла, кто это такая, но уверена, что вы хотели сказать мне приятное.

— Так и есть. Примавера была богиня весны.

— Миссис Карлтон сказала, что я как весна.

— Вот видите, как сходно мы мыслим.

— Я и чувствую себя весной.

Она остановилась на мгновение, любуясь садом, невыразимой тишиной сапфировых долин и лесистыми склонами холмов, простором прибрежной равнины, зажатой, словно огромное озеро, между берегом океана и кряжами гор и уходившей далеко-далеко — туда, где неясным пятном маячил Сидней. И впервые со дня приезда покой, царивший здесь, не пугал ее, пустынность этих мест не угнетала. Они больше не были враждебным миром, жаждавшим поглотить ее, они были лишь окружением, в котором жила она, радостная, торжествующая, вновь ставшая самою собой.

— Хозяйка сказала, что вам можно только до поворота, — напомнил ей Леонард, когда они вышли из ворот и направились по бурой лесной дорожке.

— Все равно, куда идти, лишь бы подальше отсюда.

Леонард усмехнулся.

— Вы сейчас, как узник, выходящий из тюрьмы, верно? Я-то вас понимаю, но никто из тех, кто не жил здесь, не поймет. Вы по горло сыты покоем. Сейчас вот эта Скамья Сочувствия для вас самое подходящее место. Здесь вы будете сидеть у поворота и смотреть, как вверх и вниз по этой горной дороге мчатся машины. Вас присыплет пылью, обдаст дымом паровоза, и вы впервые хотя бы как наблюдатель приобщитесь к дорогому вашему сердцу, прекрасному, грязному, жестокому, отвратительному и горячо желанному миру.

— Мне хотелось бы дойти пешком до Катумбы.

Леонард улыбнулся.

Они медленно шли по дороге среди густых зарослей горного кустарника, молодые побеги эвкалиптов отливали на солнце гранатовым и рубиновым цветом. Из земли пробивались полевые цветы, маленькие туфельки орхидей, какие-то долговязые веретенообразные цветы, бахромчатые фиалки, борония.

Трава пестрела цветами, воздух был напоен их ароматом. Джэн, осторожно нагибаясь, рвала цветы, и резкий освежающий запах обломанных стеблей оставался у нее на руках.

Она с удовольствием опустилась на скамью у поворота дороги, и Леонард сел рядом с ней.

— Не огорчайтесь. Все мы, выходя на прогулку в первый день, чувствуем, что могли бы дойти до Катумбы, а к тому времени, как добираемся до этой скамьи, она кажется даром небес.

Со скамейки открывался вид на Западное шоссе, по которому непрерывным потоком проносились легковые и грузовые автомобили. Зрелище повседневной жизни зачаровывало ее. Два мощных паровоза, часто пыхтя и заполняя прозрачный воздух клубами дыма, тянули товарный состав по крутому склону. Горбатая вершина горы на горизонте, белоснежные облака, плывущие в ясном небе, залитые солнцем аметистовые долины, протянувшиеся на север без конца и края, — все это было только фоном, декорацией; бурное движение на дороге, символ жизни, к которой она возвращалась, было реальной действительностью.

— Великолепный вид, — заметил Леонард, обводя вокруг себя рукой.

— В жизни больше не буду смотреть ни на какие виды, — горячо отозвалась Джэн. — Хочу смотреть на людей, машины, многолюдные улицы.

Леонард попыхивал трубкой, глядя на сплетение горных гряд и долин, уходящих далеко на юг и на север, где они терялись в нависавших низко над землей облаках.

— Я знаю, что вы сейчас переживаете. Когда-то у меня были точь-в-точь такие же ощущения. Но с каждым разом, что я возвращаюсь сюда, мне легче. Не знаю, может, это потому, что я старею и становлюсь ленивее, а может, оттого, что привыкаю философски смотреть на вещи. А может быть, просто трусость. Но каждый раз, когда я возвращаюсь вот к этому, — он указал трубкой на склон шумной дороги, — я делаю это все менее охотно. Может, это и жизнь, но трудная это наука.

— Ничего нет труднее, чем просто лежать в постели день за днем.

— Правда?

— Правда! Я не хочу спокойствия. И наплевать мне на то, что жизнь трудна. Другой я и не хочу. У меня такое чувство, что все эти последние месяцы моей жизни пропали даром, и я постараюсь забыть их, как только выберусь отсюда. Я постараюсь забыть, что была больна.

Морщины на лице Леонарда, казалось, стали грубее. У рта легла горькая складка.

— ТБЦ — совсем не болезнь, малютка Джэн, ТБЦ — это наша жизнь. И всем нам раньше или позже приходится признать это.

От ее сознания эта мысль отскакивала, как плевок отскакивает от раскаленного железа. Джэн вскочила на ноги так быстро, что воздух перекатился у нее в груди, и ей пришлось ухватиться за спинку скамьи, чтобы удержаться на ногах.

— Я не позволю, чтобы это стало моей жизнью. Когда я поправлюсь…

Она вдруг замолчала, вспомнив, что здесь, в Пайн Ридже, не говорят: «когда я поправлюсь». Употребляют всевозможные слова вроде: «когда мой процесс стабилизируется» или «приостановится», но никогда не говорят: «когда я поправлюсь». Она похолодела, вдруг поняв, что это значит. Она прогнала страх, подкравшийся вслед за этой мыслью, и резко ткнула рукой в сторону спокойного, застывшего пейзажа.

— Нет, я уверена, что, когда я уеду, мне никогда-никогда не захочется снова вернуться сюда. Слитком уж здесь пусто, одиноко.

Водворилось молчание. В ее мозгу бурлило много мучительных вопросов. Ей хотелось о многом спросить Леонарда, но она боялась, что он будет давать вовсе не те ответы, какие бы ей хотелось услышать. Ей хотелось просить Леонарда, чтобы он успокоил, утешил ее, а этого он сделать не мог. Ей хотелось выбежать на дорогу и остановить там машину, грузовик, что угодно, лишь бы ее довезли до дому.

Леонард взглянул на часы.

— Пожалуй, нам пора.

— О Леонард! — в голосе ее звучало страдание.

Он поднялся и протянул ей руку.

— Пойдемте, дитя мое. Не нужно переутомляться. Хозяйка будет ругать меня, если вы опоздаете к отдыху.

Она неохотно повернула назад. Сидя на скамье, там, над шумной дорогой, она снова чувствовала себя участницей жизни. Возвращаясь назад, она словно признавала тем самым, что Леонард был прав.

 

Глава 26

I

Подошло воскресенье. Джэн с трепетом следила за погодой. Если погода будет солнечная, она снова пойдет к Скамье Сочувствия и будет ждать там Барта.

— Я не буду его предупреждать, — говорила она миссис Карлтон. — Пусть это будет для него сюрпризом. Он знает, что я хожу по саду, но не знает еще, что у меня такие успехи. Когда он покажется из-за поворота, я просто встану, пойду ему навстречу и скажу как ни в чем не бывало: «Привет!»

В среду долины заволокло туманом. В четверг весь мир утонул в тумане, в густой серой пелене которого деревья маячили, словно призраки. В соснах за домом жалобно кричали куравонги. В пятницу волны тумана пришли с юга и заползли к ним в комнату. Все окружающие предметы стали влажными на ощупь, и Джэн все больше поддавалась унынию. Для нее было очень важно, она и сама не смогла бы объяснить почему, но для нее было очень важно дождаться Барта на Скамье Сочувствия и небрежно, как ни в чем ни бывало поздороваться с ним, когда он покажется из-за поворота на дороге, ведущей к Пайн Риджу. Это будет как бы подтверждением того, что она снова стала полноценным человеком, снова стала участником этой жизни, а не выброшенным из нее чужаком. Джэн не могла дождаться мгновения, когда Барт снова увидит ее здоровой — увидит нормальную, прежнюю Джэн, такую, как раньше. Не больную в халате, а девушку в юбке и джемпере, которые ему нравились. И она пойдет с ним рядом по дороге, живя в его мире, в их общем мире.

В субботу ветер разогнал туман и подсушил пропитанную влагой землю. И когда Джэн проснулась спозаранку в воскресенье, она увидела мир, сверкающий и чистый, будто он только что народился заново. Рассветные лучи коснулись горных вершин, в долинах залегли темно-синие тени. Солнце вышло из-за дальней гряды облаков, скрывавшей Сидней, и залило светом комнату. И в его лучах молодая листва на деревьях казалась символом надежды, а бледно-желтые нарциссы — провозвестниками весны.

Когда подошло время его приезда, Джэн отправилась по лесной дороге к Скамье Сочувствия. Она опустилась на скамью: отсюда она могла видеть поезд, когда он выходит на насыпь. Она увидела белый дымок, вырывавшийся из ущелья, и она знала, что это поезд отошел от Вудфорда. Она видела, как он медленно-медленно полз на подъеме от Лоусона. Когда же он прогрохотал вдоль путей, пролегавших под самой ее скалой, сердце у нее забилось так часто, что стало трудно дышать. С ее скамьи не было видно станции, но она слышала, как свистнул и запыхтел паровоз, когда поезд тронулся дальше. Ждать осталось всего пять минут!

Она, не отрываясь, смотрела на дорогу, на которой должен был появиться Барт. До поворота всего пять минут — так он обычно говорил. Она взглянула на стрелки часов и подумала, что они, наверно, стоят на месте. Она снова взглянула на дорогу, но никого не было видно. Потом какая-то фигура появилась над гребнем, и сердце ее бешено заколотилось. Но человек свернул на другую дорогу, и она поняла, что это не Барт. Время тянулось медленно. Она была в таком напряжении, что не могла спокойно сидеть.

Она немножко прошла по дороге. Стрелки часов показывали, что прошло пять, десять, пятнадцать минут. Она вернулась на скамью и села, пытаясь успокоиться. Двадцать минут. Она вспомнила, что однажды он задержался из-за того, что встретил на платформе товарища и остановился поболтать с ним. Полчаса. Она так отчаянно вцепилась в спинку скамьи, что на ладони у нее остался рубец. Полчаса! Если бы он встретил товарища, он бы не задержался так долго. Наверно, он не приехал. Но ведь он должен был приехать. Он должен приехать. Иначе он позвонил бы ей. Было достаточно времени, чтобы позвонить ей, если он опоздал на поезд.

Сорок минут… Ей нужно возвращаться, чтобы успеть к часу отдыха. Но она не может уйти. Во всяком случае, сейчас, пока еще есть надежда, что Барт придет. Через полчаса придет еще один поезд. Она дождется. Хозяйка будет рвать и метать, если узнает. В Пайн Ридже вы можете делать что угодно, но часы отдыха соблюдать вы должны. Сейчас все улягутся в свои кровати и шезлонги, и поднимется страшный шум, если обнаружат, что ее еще нет. Скоро снова будет поезд, на нем и приедет Барт. Если б он не собирался приехать, он бы ей позвонил.

Подул холодный ветер, и Джэн пожалела, что вышла без пальто, но пальто у нее было потрепанное, старомодное, и без него она выглядела лучше. Ветер насквозь продувал ее шерстяной джемперок. Все же надо было надеть пальто.

Она перестала смотреть на часы. Каждую минуту ее могли окликнуть.

Если они придут за ней раньше, чем прибудет поезд, решила Джэн, она не пойдет с ними. Никто не заставит ее уйти. Почему же Барт не позвонил ей и не сказал, что он опоздал на поезд? Потом она стала успокаивать себя: если он прибежал в последнюю минуту и опоздал, ему было неоткуда заказать междугородный разговор.

«Ну, конечно же, — говорила она себе, — ты просто дурочка. Так оно и случилось. Он опоздал на первый поезд и теперь околачивается в Сиднее на платформе».

Сердце ее переполнилось жалостью, когда она представила себе, как он там меряет шагами платформу. Это при его-то теперешней нетерпеливости и раздражительности.

«Не нужно расстраиваться, — думала она. — Это глупо. Только нагоню себе температуру, и завтра они не разрешат мне встать. В конце концов скоро уже будет следующий поезд».

Время тянулось невыносимо медленно. Наконец она увидела белый дымок, вырывавшийся из-за гряды гор, — приближался второй поезд. Он шел с медлительностью, сводившей ее с ума, медленнее, чем когда-либо, целую вечность простаивая на всех остановках. Через ущелье он шел так медленно, что казалось, будто он не движется вообще. Потом она увидела состав внизу, под собою.

Прогрохотали и скрылись вагоны. Потом она услышала пронзительный свисток — поезд отошел от станции. «Чук-чук, чук-чук», — пыхтели паровозы, набирая скорость. Сердце у нее учащенно билось, в ушах стучало. Мимо проносились машины. Она напряженно вглядывалась туда, где на дороге из-за холма должен был появиться Барт, пока желтая полоса, разделявшая дорогу пополам, не заплясала у нее в глазах.

Она знала, что он появится из-за бугра. Пять минут — самое большее до поворота. Пять минут. Желтые полосы горели у нее в мозгу. Деревья, смыкаясь вокруг дороги, сужали поле ее зрения. Десять минут, пятнадцать, полчаса. Она с трудом оторвалась от скамьи и побрела по дороге к Пайн Риджу.

II

Барт повернулся на спину и бессмысленно уставился в потолок. Потом вытянул руки над головой и уперся в выстеганное атласом изголовье. Во рту у него точно полк солдат ночевал от выпитого накануне грога. Боже, что это была за ночь! Магда еще крепко спала, положив под голову руки, волосы ее разметались по подушке. Свет пробивался сквозь жалюзи. Чувствовал он себя отвратно. Ого, одиннадцать часов! Надо двигаться, чтобы добраться в горы, прежде чем пройдет этот чертов поезд. Когда в голове у него окончательно прояснилось, он понял, что им надо мчаться сломя голову, чтобы подоспеть туда хоть ко времени прихода второго поезда.

Мерзостный день сегодня. Единственное, чего бы ему хотелось сейчас, — так это как следует отдохнуть и побездельничать. Он уже много месяцев не отдыхал как следует. Он смотрел на разметавшиеся волосы Магды, на тень от черных ресниц на ее щеках, на изгиб плеча, и ему еще больше не захотелось вставать. Что за женщина! Ну, да ладно, придется все же будить. Надо сматываться. Он протянул руку и нежно потряс ее за плечо. Она лениво пошевелилась и открыла глаза.

— Нам надо сматываться.

— Правда?

Она обхватила его за шею рукой и, плотнее прильнув к нему, прижалась губами к его губам.

— А я думала, мы еще…

— О черт! — Барт вырвался из ее объятий. — Времени ж нет для этого.

Она закрыла ему рот своими мягкими полураскрытыми губами.

— Неужели нет?

Ее тихий шепот стоял у него в ушах. И он невольно ослабил руку, отталкивавшую ее. Его уже затягивало в этот водоворот.

Он застонал. Ох, боже, ведь времени нет!..

Потом Магда сама вернула его к мысли о времени.

— Тебе лучше бы заказать междугородный разговор, — сказала она рассудительно, — нам уже ни за что не успеть.

Барт молчал. Нет, конечно, им не успеть, а если он и приедет на машине после полудня, то придется многое объяснять.

— И все равно день такой слякотный сегодня, — нежно шептала ему в ухо Магда. — Небо все обложено тучами, я уверена, что в горах льет как из ведра. Позвони туда. Объясни ей, что тебя задержали в казарме. В конце концов одно воскресенье ничего не значит. Ты ведь еще не пропускал ни одного воскресенья.

Одно воскресенье ничего не значит. Может, она и права, может, он просто ненормальный, что ездит каждое воскресенье.

— Ну, так заказать разговор?

— Да, пожалуйста.

Магда потянулась к телефону, стоявшему у кровати на столике. Он слышал, как она назвала номер телефонистке.

— Обещают дать в течение двадцати минут.

Она прикорнула у его плеча.

— А я что-то устала. Нам обоим полезно будет провести день в постели.

Она опустила голову ему на плечо, и он машинально обнял ее. Подложив свободную руку под голову, он смотрел в потолок. Жизнь его раздваивалась: одна часть ее была с Джэн, и Джэн нужна была ему в этой жизни, он любил ее, строил планы их совместной жизни; другая теперь была связана с Магдой. Полтора месяца назад он и представить бы себе не мог, что Магда займет такое место в его жизни: она была для него как наркотик, он уже не мог без нее обходиться. Сейчас, успокоившись, он с удивлением думал о том, на какие безумства толкают его взрывы ее страсти. Еще больше удивляло его то, что, хотя он чувствовал пресыщение и даже отвращение каждый раз, когда покидал ее, желание снова приводило его сюда.

Зазвонил телефон, и Магда молча передала ему трубку. Он ждал, слушая сухой, казенный голос телефонистки. Потом послышался голос кого-то из персонала Пайн Риджа. В долгие секунды, прошедшие, пока они звали Джэн, он перебирал в уме всевозможные причины своего отсутствия и, нервно глотая, молил бога, чтобы эти причины показались ей убедительными. И когда она подошла, наконец, к телефону, ее голос прозвучал так близко, что он даже вздрогнул из-за глупого опасения, что она каким-то шестым чувством вдруг узнает всю правду.

— О милый! — Голос ее дрожал, словно она готова была вот-вот расплакаться. — А я подумала, что с тобой что-то случилось.

Он осторожно изложил ей выдуманную им причину. Увольнения отменили в последний момент. Специальное задание. До сих пор никак не мог вырваться ей позвонить. Очень жалко. Он надеется, она не будет слишком сильно расстраиваться.

В горле у него пересохло. Он казался себе таким нечистоплотным. Никогда раньше он не лгал Джэн.

— О, у меня все в порядке, — успокоила его Джэн, — все просто замечательно.

— Как там у вас погода? У нас слякоть.

— Здесь тоже слякоть. Я все понимаю, милый. Я знаю, как тебе трудно ездить каждое воскресенье. Ты не беспокойся. Я все понимаю.

Он положил трубку.

— Все в порядке?

— В полном порядке.

— Я знала, что она поймет. В конце концов ты так чудесно к ней относишься, и она не будет ворчать, если ты один раз проведешь выходной в Сиднее, вместо того чтобы таскаться в поездах да еще стоять полдороги.

Он резко поднялся с постели, и голова Магды упала на подушку.

— Джэн никогда и ни за что меня не осудит. В этом-то все дело.

Взгляд Магды вдруг стал настороженным.

— Конечно, нет. Да, кроме того, я и не отнимаю у нее ничего из того, что ей принадлежит.

— Нет.

—Ведь я не ищу себе мужа. Я неплохо устроена в своем гнездышке. Ты же знаешь это, правда?

— Знаю.

Барт свесил ноги с кровати и встал. Нет, Магда ничего не отнимала у Джэн, ни его любви, ни верности. Эта мысль утешила его, когда он побрел в ванную. То, что произошло у них с Магдой, не имело никакого отношения к Джэн. Как будто Джэн жила в одном мире, а это происходило в другом.

Ему повезло, что у него есть Магда. Они давали друг другу что могли, брали что могли и были этим довольны. Никаких уз, никаких обязательств. Ничего. Да, им чертовски повезло обоим. Ее муж большую часть времени отсутствовал, и они делали что хотели. Всякий раз, когда он думал об этом, он приходил к выводу, что Магда все же удивительная женщина. На любую женщину, особенно такую шикарную, как Магда, ему пришлось бы кучу денег истратить, а он сейчас не имел права тратить деньги ни на кого, кроме Джэн. Для всех них так гораздо лучше — он приходит сюда каждый вечер, вот как в этот раз, вместо того чтобы тратить деньги на выпивку с ребятами или проигрывать в покер. И когда он отправлялся к Джэн, он больше не бывал взвинченным и раздражительным, а по-настоящему радовался часам, проведенным вместе, и Магда, оставаясь где-то на втором плане, убаюкивала его чувства, притупляя и смягчая их, как опиум.

«И не нужно делать из этого мелодрамы, — говорил он себе, яростно растирая тело полотенцем после холодного душа. — Магда чертовски порядочная девчонка. Вспомнить только, как она облазила весь город в поисках хорошего халатика для Джэн, а потом даже деньги с него взять отказалась и заявила, что хочет послать халатик в подарок Джэн, хотя Джэн никогда и не узнает, что это от нее. Немногие женщины поступили бы так».

Он слышал, как она гремела чашками в кухне, готовя кофе. Нет, такую, как Магда, еще поискать.

 

Глава 27

I

На следующей неделе у Джэн слегка поднялась температура и участился пульс. Ее на несколько дней уложили в постель, и она снова стала одной из тех пациенток санатория, что живут, только созерцая. Обострение заставило ее внимательней прислушиваться к разговорам больных, и она стала различать в их голосах нотки, которых раньше не замечала. Теперь она была одной из них, и, находясь под впечатлением даже этого слабого обострения, она поняла многое из того, чего не понимала раньше. Она узнала, что она ходит по краю пропасти, и, чтобы сохранить равновесие, необходимо терпение. На минуту она потеряла терпение, и вот ее организм безжалостно отозвался на это высокой температурой и участившимся пульсом. Миссис Карлтон и Леонард давно уже научились терпению. В них обоих была какая-то черта, для характеристики которой она никак не могла подобрать слова. Это было больше, чем просто примирение! Это было приятие. Это было совсем не то, что она наблюдала у Линды и Бетти, которые, принимая все как должное, остановились и набирают силы, чтобы продолжать жизнь. В этом приятии было нечто более глубокое — в нем было нечто окончательное и потому более ужасное.

Под влиянием чувств, охвативших ее в тот день, когда Барт не приехал, она по-новому взглянула на многие вещи. В новом свете она увидела своих собратьев-больных. Глядя на спокойное лицо миссис Карлтон, она задавала себе вопрос: интересно, сколько раз плакала в подушку эта женщина, когда не приезжал ее муж? Она подумала о том, как, должно быть, терзался Леонард, когда обнаружил, что жена его полюбила другого. Она подумала о том, сколько людей жили здесь так же, как и она, оторванные от всего, что было для них дорого. У нее это временное, а ведь многие из них болели так давно, что утратили уже всякую связь со всей прежней жизнью. Миссис Карлтон вела когда-то жизнь полную вечеров, приемов, увеселений. У нее было много друзей. Она не жалуется: редко кто из них жалуется. Вероятно, каждый незаметно для себя постепенно проходит путь от примирения к приятию.

В тот день, когда ей пришлось остаться в постели, шел снег. С постели она видела, как снежинки, кружась, словно рои белых бабочек, припорошили деревья и лужайку, заполнили небольшие ложбинки на клумбах в саду. И мысль о том, что ей приходится оставаться в комнате, когда на улице падает снег — первый в ее жизни снег, — сводила ее с ума. Она взяла свой стеклянный шарик и трясла его до тех пор, пока маленькую девочку в красном плаще не окутала снежная буря.

— Вот, — она протянула шарик миссис Карлтон, — если нам не разрешают выходить, мы устроим себе свой собственный снег.

Притрусил возбужденный растрепа Рэфлз. Коротенький хвост его мотался из стороны в сторону, в пушистой шерсти сверкали тающие снежинки.

— Ах ты, дурашка мой милый. — Миссис Карлтон провела рукой по морде Рэфлза, который стоял, упершись грязными лапами в край ее постели. — Ты, наверно, знаешь, что я обожаю снег.

Она глядела в сад, так быстро преобразившийся под тонким белым покровом. Глаза ее мечтательно глядели вдаль, как будто она видела что-то далеко за садом.

— Бывало, мы каждый год ездили на гору Косцюшко.

Рэфлз радостно засопел, когда она потянула его за шелковистое ухо.

— Что может быть прекраснее, чем мчаться на лыжах по горным склонам, когда весь мир такой сверкающий, белоснежный, кусты пригибаются под тяжестью снежных сугробов, а небо — глубокой, почти невероятной синевы.

Джэн, сидевшая на кровати, обхватив руками колени, при этих словах вдруг почувствовала испуг. Она сама любила всякие прогулки и спорт, и ее представление о миссис Карлтон просто не вязалось с таким мужественным видом спорта, как лыжи. Джэн казалось, что миссис Карлтон всегда была хрупкой. И вот сейчас она никак не могла связать нарисованный миссис Карлтон образ с лежавшей перед ней женщиной — с миссис Карлтон, таявшей день ото дня, с ее желтоватой кожей, плотно обтянувшей скулы, с ее неестественно большими лихорадочно блестевшими глазами Джэн откинулась на подушки. Ей больше не хотелось смотреть на снег.

Из-за того, что она была снова прикована к постели, Джэн не смогла уйти из комнаты, когда пришел лечащий врач миссис Карлтон вместе с консультантом. Они пришли обсудить операцию, которой должна была подвергнуться миссис Карлтон. Джэн отвернулась, натянула на голову одеяло, притворяясь спящей и пытаясь не слышать их голосов. Но она слышала все: и знакомый бубнящий басок лечащего врача, и тихий размеренный голос консультанта, и чуть насмешливый голос миссис Карлтон.

— Доктор Торрингтон видел ваш снимок, миссис Карлтон, и он согласен со мной.

Лечащий врач старался придать особую убедительность своему полковничьему басу. Последовала пауза, во время которой Джэн ясно представила себе, как иронически поднялись брови миссис Карлтон.

— Да, это так, — сухо и деловито подтвердил доктор Торрингтон. Голос его внушал доверие.

— Грубо говоря, миссис Карлтон, рентген показывает, что у вас нет выбора — надо делать торакопластику.

— О нет, выбор есть!

— Что вы хотите этим сказать?

— Что я предпочитаю не делать операции.

— Послушайте, миссис Карлтон, мы ведь уже обо всем этом говорили. — Голос лечащего врача звучал нетерпеливо. — И теперь, когда доктор Торрингтон подтверждает мое мнение и ваш муж настаивает на этом, я уверен, вы согласитесь.

— Нет.

После ответа миссис Карлтон наступило неловкое молчание. Наконец врач сердито выпалил:

— А вы знаете, чем грозит ваш отказ?

— Вы хотите сказать — смертью?

— Вот именно, миссис Карлтон!

— Ну, доктор, вам нечего смущаться, упоминая о смерти, раз не смущаюсь я.

Лечащий врач раздраженно прищелкнул языком.

— Прошу вас, будьте рассудительны, миссис Карлтон. Мы немножко подправили вас за последние месяцы, и теперь мы оба, и я и доктор Торрингтон, считаем, что вы достаточно окрепли, чтобы перенести первую стадию операции. Это даст возможность управиться со всем до наступления жары.

— Прошу вас извинить мое упрямство, но я отвечу — нет.

— Тогда я не беру на себя ответственность за последствия.

— А я и не прошу вас об этом. Я знаю все, что может случиться, и предпочитаю, чтоб было так. Когда-то вы говорили мне, что торакопластика меня не вылечит. Зачем же сейчас я буду подвергать себя операции, которая только еще протянет мою жизнь инвалида? Детей у меня нет. Я обуза для мужа и друзей. А вы бы согласились жить на таких условиях?

Остатки разговора до Джэн доносились смутно. Потом оба врача ушли. Когда Джэн, наконец, решилась выглянуть из-под одеяла, она увидела, что миссис Карлтон откинулась на подушки и, заложив за голову руки, спокойным, невидящим взглядом смотрит на остатки снежной пороши, припудрившей ели за окном.

II

В следующее воскресенье, несмотря на то, что хозяйка отсутствовала, Джэн с трудом удалось уговорить сестру Воон отпустить ее к повороту дороги. И только когда Леонард обещал пойти вместе с Джэн и вовремя привести ее обратно, сестра согласилась.

Джэн проснулась поутру и увидела небо, покрытое облаками, и серебристые лучи утреннего солнца, падавшие на долины. Одеваясь, она чувствовала, как ею овладевает волнение. Барт сказал, что наверняка успеет к раннему поезду, и, с горечью вспоминая прошлое воскресенье, она еще больше волновалась, представляя себе, как она, наконец, увидит сегодня Барта и как он удивится при этом. Она тщательно приоделась и оглядела себя в зеркале. «Сегодня я не буду так глупо себя вести, — сказала она себе. — Нет уж, прошлое воскресенье не повторится. Это было мне уроком».

Леонард окликнул ее; она надела пальто и вышла к нему на веранду.

— Что вы скажете, если мы пойдем для разнообразия через сад и спустимся к скамейке по Холму Инфарктов? Времени у нас много.

— Великолепно, я там еще никогда не ходила.

— Если будете идти осторожно, спуск по этой тропке не причинит вам вреда, но обратно вы непременно возвращайтесь по дороге.

По тропинке путь был короче, чем по дороге, но тропка была крутая и каменистая. Вниз по ней идти было очень удобно, но только глупый или безрассудный решился бы подниматься по ней.

День выдался облачный и очень тихий. Они медленно шли по узкой тропинке, вдоль которой на кустах густого и низкорослого кустарника ярко пестрели весенние цветы. Леонард молчал, как будто подлаживаясь к ее настроению. Когда-то он казался ей непонятным и немного высокопарным, но теперь, когда она узнала его поближе, она стала понимать его настроения так же, как он, кажется, инстинктивно понимал ее.

Она намеренно замедлила шаг. Нужно беречься. Сегодня она будет выполнять все, что ей говорят. Даже если Барта задержат сегодня в последний момент, как в прошлое воскресенье, она не позволит себе расстраиваться. Это глупо. Сейчас она готова была смеяться над собой, вспоминая об этом. Если она и после их женитьбы будет поднимать такую панику всякий раз, как он задержится, хорошенькая у них будет жизнь. Нет, нужно быть терпеливой, уравновешенной. Она постарается перебороть себя, стать другой, потому что иначе это снова отразится на ее температуре, на ее пульсе.

Она радовалась, что день был серенький. Тучи, словно серые перья, низко нависали над горами, и клочья тумана плавали внизу, над долиной. Когда они дошли до скамьи, Леонард угостил ее сигаретой, и они мирно курили, сидя рядышком на скамье, пока в выемке на склоне холма не показались знакомые серебристые клочья дыма, вырывавшиеся из паровозной трубы. Она смотрела на них, спокойно ожидая и твердо решившись вести себя разумно, даже если Барту снова не повезет и он и сегодня не сможет приехать. Наконец поезд прошел под ними, и они услышали, как он замедляет ход, подъезжая к станции.

Леонард встал.

— Побреду обратно. А ты обещай мне, что если Барт не приедет на этом поезде, ты сразу же пойдешь назад.

— Конечно, пойду. Больше никогда не буду вести себя так глупо.

Он легонько потрепал ее по щеке своей огромной пятерней.

— Вот и умница! И помни, если ты не придешь вовремя, мне от сестры Воон попадет.

— Помню. Если его здесь через пятнадцать минут не будет, я сразу же отправлюсь домой и лягу в постель, как послушная девочка.

Она смотрела, как он медленно бредет по дороге к санаторию. В сыром воздухе резко прозвучал свисток паровоза. Джэн слышала, как поезд отошел от станции. Сердце ее стало биться чаще. «Спокойно, спокойно, — молила она, кутаясь в пальто. — Мне нельзя расстраиваться». Она, не отрываясь, смотрела на дорогу, потом перевела взгляд на часы. Вдали замер шум поезда. Джэн снова взглянула на дорогу, пробежав взглядом по желтой черте, обозначавшей ее середину, до самого бугра, из-за которого должен был появиться Барт. До поворота пять минут. Она снова взглянула на часы. Прошло уже десять минут с тех пор, как ушел поезд. Сердце ее отчаянно колотилось в груди. Подул резкий ветер, и ей стало холодно. Нет, лучше не ждать здесь больше. Еще пять минут подождет, и все. И, словно против своей воли, она вдруг быстро поднялась. Нет, она больше не может ждать здесь. Она пойдет назад в санаторий. Она будет отдыхать в положенное время. Барт приедет следующим поездом. Если же нет, то он позвонит. Только не нужно впадать в панику.

Когда она уже повернулась, чтоб идти, со стороны города на большой скорости подъехал серебристо-серый лимузин. Она и не заметила бы его в потоке машин, если бы он вдруг не развернулся размашисто у поворота и не подкатил к развилке дороги, направляясь теперь к Сиднею.

Из машины вышел Барт, и сердце ее от радости подпрыгнуло в груди. Он все-таки приехал! Она знала, что он приедет. Ему, наверно, повезло, кто-нибудь подбросил его, и ему не пришлось тащиться в поезде. Он стоял, опершись рукой на дверцу машины, и разговаривал с водителем. Только теперь она увидела, что за рулем сидела девушка. Лицо ее было обращено к Барту, и Джэн видна была только темная волна ее волос, спадавших на плечи. Джэн увидела, как Барт непринужденно склонился к дверце машины, и девушка, тоже наклонившись, положила руку ему на плечо.

Джэн замерла на месте, скрытая деревьями. Он, наверное, хорошо знаком с этой девушкой. Очень хорошо. Джэн увидела, как девушка засмеялась и любовно потрепала его за чуб. Потом она притянула его за шею и поцеловала в губы. Это был долгий поцелуй, и, когда, наконец, он поднял голову, девушка протянула к нему зеркальце и держала его, пока Барт вытирал рот от помады.

Джэн повернулась, ничего не видя вокруг. Она не может идти по дороге, она рискует встретить Барта. Он не должен знать, что она была здесь. И, не думая ни о чем, кроме одного: нужно во что бы то ни стало избежать встречи с ним, она стала карабкаться по крутому склону Холма Инфарктов.

III

Барт, наконец, разыскал ее в самом конце сада и так обрадовался, снова увидев ее в обычной одежде, что даже не заметил того, что Джэн не радуется его приходу, а просто стоит, как будто с трудом удерживая равновесие, на верхней ступеньке лесенки и молча следит за его приближением.

А потом, обняв и крепко прижав к себе ее напрягшееся тело, он даже не заметил, что она молчит, в то время как он так и сыплет извинениями и сожалениями по поводу того, что не смог приехать в прошлое воскресенье. Он и сам не заметил, как, оживляя собственную выдумку, стал объяснять, что он сегодня задержался, потому что хотел купить ей шоколадку или еще что-нибудь на станции в Уэнтуорт Фолз. И что у них такой переполох был в казарме, что он едва успел сесть на поезд. Все это звучало так убедительно, что он сам почти уверовал в свой рассказ. Магда была забыта. И, глядя в ясные глаза Джэн, видя ее губы у своего лица, он снова с чувством, похожим на страх, подумал, как все же ему повезло, что у него есть Джэн. И то, что она смогла выйти в сад вот так, в желтом свитере и шерстяной юбке, казалось ему залогом их грядущего счастья. Она действительно поправляется. Он спрятал лицо в ее волосах.

— Джэн, дорогая, знала бы ты, что это для меня значит.

Когда он ощутил, как, прижавшись к нему, дрожит ее тело, он вдруг вспомнил слова Магды: «Я ничего не отнимаю у Джэн». Она говорила правду. То, что происходило у них с Джэн, было чем-то особенным, не похожим ни на что другое в этом мире, и держать ее так — было воистину неземным блаженством.

 

Глава 28

I

А в четверг Дорин позвонила ему и сказала, что у Джэн обострилась болезнь. Барт сначала не поверил. Не может быть, да она никогда так хорошо не выглядела, как в прошлое воскресенье! Никогда еще он не видел ее такой веселой. Да и вообще такого счастливого дня у них не было уже много месяцев. Она ни разу столько не смеялась с тех самых пор, как заболела. Когда он приехал, она ждала его в саду, и выглядела она здорово. И одета она была в свою обычную одежду, как когда-то. Дорин прервала его резким от волнения голосом:

— Ну, как бы там она ни выглядела в прошлое воскресенье, сейчас она очень больна. У нее плеврит. Они уложили ее в постель, совсем.

— Но… но…

Мысли его были в смятении. У него было такое чувство, будто его вдруг изо всех сил ударили в солнечное сплетение. Да нет, это просто чушь. Ведь прошлое воскресенье как будто вознаградило их за долгие месяцы тревог и волнений. Он вернулся оттуда, чувствуя, что запутанный клубок его жизни наконец распутался.

В воскресенье оба они были на вершине счастья. А теперь у Джэн обострение. Он был уже достаточно знаком с санаторским жаргоном, чтобы понимать, что обострение могло означать что угодно.

Он не мог этому поверить. Он пытался сосредоточиться и вникнуть в то, что говорила ему сейчас Дорин.

— После разговора с Леонардом я позвонила хозяйке.

— Что она говорит?

— Да все, что они говорят в таких случаях. Что при туберкулезе никогда ничего нельзя сказать наверняка, что Джэн прекрасно поправлялась, но что от таких вещей никто не застрахован.

— Врач ее осматривал?

— Да. Они вызвали местного врача, и он сказал, что она переутомилась. Перенапряжение. И что было еще какое-то нервное потрясение. Я сказала ему, что, насколько я знаю, никакого нервного потрясения у нее не было. — Голос Дорин звучал очень уверенно.

Барт молчал. Он ощутил, как похолодело у него внутри и страх стал закрадываться ему в жилы.

— Да, верно, — сказал он хрипло. — Конечно, она расстроилась из-за того, что я не приехал в прошлое воскресенье, но когда я позвонил ей по телефону, она сказала, что все отлично понимает.

— Ах, это! — Дорин отмахнулась. — Конечно, она немножко огорчилась вначале, но ненадолго, ведь Джэн разумная девушка.

— Что он еще сказал об этом ее потрясении?

— Да много всякой чепухи. Я думаю, он просто паникер, — Дорин говорила теперь вяло, утомленно, — думаю, что он все это говорит просто так, чтобы сказать что-нибудь. Кроме того, эта старая паскуда хозяйка была так отвратно настроена, что я вообще из нее ничего выудить не могла.

— Она не сказала, в чем же там все-таки дело?

— Я не все поняла из того, что она говорила, но, во всяком случае, звучало все это весьма серьезно, и она жаловалась на то, что нужен специальный уход, и на то, что с Джэн много хлопот. Ей нужна специальная сиделка.

— Так почему же, черт подери, она не приставит к ней няню?

— Я ей сказала, так она мне чуть голову не откусила. Говорит, что если нам не нравится, то можем забирать ее домой.

— Ну и ну!

— Еще слава богу, Мёрч, ее врач, туда едет на этой неделе, он ее сегодня осмотрит, а я ему завтра с утра позвоню и договорюсь о приеме. Это, по-моему, будет лучше всего, как ты думаешь?

Он что-то пробормотал ей в ответ. Ему вспомнилась Джэн. Он вспомнил ее такой, как она ожидала его в воскресенье на нижней дорожке сада: ветер играет ее волосами, глаза сияют, цвет ее зеленого пальто гармонирует с несмелой зеленью молодой листвы. Это была снова прежняя Джэн, и жизнь разворачивалась перед ними в эту минуту — обе их жизни, в которых он видел уже и ее выздоровление и их любовь.

Дорин торопила его.

— Это будет лучше всего, как ты думаешь?

— Да, конечно, лучше всего.

— Конечно, это обойдется в лишнюю гинею, но я думаю, что оно того стоит, как ты думаешь?

— Ну, конечно же, стоит. — Глодавшее его чувство вины придало особую силу этому его заверению.

— Я уже весь свой отпуск использовала. Попробую взять за свой счет или просто возьму выходной и поеду в санаторий.

Барт оперся о стенку душной телефонной будки.

— Послушай, я все устрою. Ты не беспокойся. Я сам повидаю Мёрча в девять и успею на поезд в горы. Я там все разузнаю. А с тобой мы увидимся завтра вечером.

— О Барт! — проговорила она с облегчением. — Спасибо тебе большое.

Барт в каком-то потрясении вышел из будки на яркий весенний солнцепек. Его мутило.

— Боже ты мой!

Голос Чиллы немного отрезвил его.

— Вид у тебя совсем хреновый. Что случилось?

Барт повернул к нему испуганное и недоумевающее лицо.

— Она заболела.

— Кто, Джэн?

Барт кивнул. Теперь, когда он сумел что-то сказать, чувство тошноты мало-помалу утихло. Дубленое лицо Чиллы казалось встревоженным.

— Да, Джэн. Говорил сейчас с ее сестрой.

— По-моему, ты только вчера сказал, будто она успешно поправляется? — удивленно проговорил Чилла.

— Она и поправлялась. А теперь вот вдруг стало хуже.

— Ну ладно, хныкать нечего! — Чилла сдвинул панаму на затылок и тряхнул светлым чубом. — Послушь-ка, у меня там в шкафчике есть бутылка этой отравы. Пойдем и хлебнем по маленькой. Похоже, что тебе теперь это нужно.

Они украдкой прокрались в спальный барак, стараясь не попадаться на глаза сержанту. Чилла оглянулся в последний раз и хрипло прошептал:

— Если эта щучья морда нас поймает, придется выпить еще раз. Он сегодня мне в печенки въелся.

Они пробрались в барак незаметно. Чилла пошарил в своем вещмешке и вытащил бутылку виски, завернутую в грязную рубаху. Он налил в кружку крепкого пойла и передал Барту.

— Ну, глотай, может, у тебя хоть вид будет не такой смурной.

Барт благодарно проглотил обжигающий напиток и задержал дыхание. Чилла налил себе и тоже проглотил. Они снова выскользнули на двор.

— А теперь пойдем лучше ко мне в мастерскую и сделаем вид, что мы работаем, — предложил он, — и если эта щучья морда сунет сюда свой любопытный нос, то у нас все в порядке будет. Мне больше без увольнения оставаться не хочется.

Открыв капот, они склонились над мотором огромного грузовика, перебирая в руках свечи, и Барт пересказывал Чилле все, что сообщила ему Дорин.

— Ну да? — Чилла был потрясен. — Это теперь-то, когда она выздоравливать стала? И что ты собираешься делать?

Барт выпрямился.

— Хочу смыться сейчас же. Мне еще нужно сделать кое-что до отъезда, а утром у меня не будет времени. Поезд отправляется около десяти.

Чилла подошел к дверям мастерской и украдкой осмотрелся.

— Я пройдусь и посмотрю, чисто ли там на горизонте, если ты хочешь заскочить и собрать там в бараке, коли что надо.

— Да, надо.

— Порядок. Я тебя жду.

Барт отправился в спальную, сделав крюк, чтобы ввести в заблуждение начальство, если оно встретится на пути. Ему надо было пошарить у себя в вещмешке, и он вдруг почувствовал, что даже если все сержанты, сколько их есть, вылезут на дорогу и захотят остановить его, им это не удастся. Барт вытащил фотоаппарат и любовно повертел его в руках. Он знает одно место, где можно получить за него сорок фунтов, если повезет. Барт сунул аппарат в карман и пошел обратно. Грузовик, который чинил Чилла, с ревом выезжал из мастерской. Капот его радиатора был все еще поднят. Машина медленно тронулась по дороге к главным воротам.

— Живо, живо! — Чилла указал на место в кабине. — Чем скорее мы проскочим ворота, тем лучше.

Барт колебался.

— Ты ж влипнешь.

— А, брось ты! Прыгай сюда скорей, пока никто не видел. Хорошо еще, если этот паршивый драндулет не развалится раньше, чем мы из ворот выедем.

Грузовик дребезжал по залитой гудроном дороге. Чилла высунулся из кабины и крикнул часовому у ворот:

— Надо дотащиться на ней до подъема, посмотреть, как она пойдет. Если взорвется по дороге, скажи, друг, что мы погибли, выполняя свой долг.

Часовой крикнул им что-то на прощание, и грузовик еще сильнее задребезжал на крутом подъеме.

— Ну и ну! — Чилла даже присвистнул. — Если на ней еще после этого можно будет хоть с места сдвинуться, то это будет просто чудо из чудес. Пока я буду наверху разворачиваться, ты прыгай. Я машину поставлю так, чтоб ты мог за угол заскочить, и тебя никто не заметит. А потом, если она по дороге не заглохнет, я ее обратно в гараж загоню, и никто и не допрет, что к чему.

Барт выскочил из машины и, проскользнув за угол, скрылся за забором. Потом бросился бежать к трамвайной линии по ту сторону холма.

II

Трамвай грохотал вдоль бульвара Энзэк Пэрейд, направляясь к центру. Потрясенный сообщением Дорин, Барт до сих пор не мог поверить, что все это так. Это бессмысленно. Ведь не может же человек вот так просто заболеть. Тем более если он выглядит так, как выглядела Джэн в прошлое воскресенье. А если все-таки может? И он припомнил тот далекий, будто из другой жизни вечер, когда они танцевали вдвоем на пароходике, и Джэн, такая легкая, полная жизни, двигалась в ритм музыке. А потом в квартирке — в его объятиях… и вдруг… Нет… Он отбросил это воспоминание, воспоминание, к которому ему никогда не хотелось возвращаться: Джэн, судорожно прижавшаяся к его плечу, приступы кашля, которые, казалось, разрывали ей грудь. Кровь… Нет, это не может повториться. Это невозможно.

Так что же произошло? Они что-то говорили о нервном потрясении. Но что же могло ее так огорчить? Что-нибудь в санатории? Всем своим существом он мучительно стремился найти ответ на этот вопрос. Неужели она догадалась насчет Магды? Он отбросил эту мысль. Каким образом? Да нет, это невозможно. Ничто в его поведении не могло выдать его. Он готов поручиться. И никто не мог насплетничать ей об этом. Он был очень осторожен. Нет, какая бы там ни была у нее интуиция, ничто не могло насторожить ее. Вероятно, это все из-за той самой неуверенности в его чувствах, которая так часто мучила ее раньше, еще до болезни, той самой неуверенности, на которой он так любил играть раньше. Ну, да ладно, он больше на этом играть не собирается, и если ее это беспокоит, он с этим покончит. Вот те крест, покончит!

Он пошел в лавку на Каслри-стрит и выложил на прилавок фотоаппарат. Человек за прилавком взял его и внимательно осмотрел, не говоря ни слова. Прежде всего он тщательно проверил объектив. Попробовал механизм. Посмотрел через видоискатель. Наконец поднял взгляд, явно удовлетворенный осмотром.

— Хороший аппарат. Сколько вы за него хотите?

— А сколько вы дадите?

Продавец закрыл аппарат и, держа его на ладони, поглядел на него и задумчиво пожевал губами.

— Тридцать фунтов.

— Я хочу сорок.

— На тридцати пяти сойдемся?

— Идет.

Барт сложил хрустящие бумажки и аккуратно спрятал их во внутренний карман. Витрина лавки была забита серебром, драгоценностями, кольцами. Он остановился, глядя на кольца. Некоторые выглядят вполне прилично. Никогда не догадаешься, что подержанные. Но нет, эти не подойдут. Джэн не нужно ничего подержанного. Нет, нет, эти не годятся.

Он свернул в пассаж и постоял перед другой лавочкой, поменьше. На его неискушенный взгляд все кольца в ярко освещенной витрине казались одинаковыми. Те, на которых стояла цена пятьдесят фунтов, выглядели ничуть не лучше тех, что стоили тридцать. Наверно, какая-то разница и была, но он мог истратить максимум тридцать пять фунтов, желательно даже тридцать. Если он истратит тридцать фунтов, тогда у него еще пара шиллингов останется до получки и не придется снова грабить Чиллу.

Он бродил по пассажу, заглядывая в ярко освещенные окна ювелирных лавочек. Бриллиантовые кольца, разложенные на бархате, казались разными по размеру и рисунку, но он не знал, чем измеряется их ценность. Ему понравилось только одно, но на нем не было цены. Оно было выставлено особняком на куске голубого бархата, и скрытый источник света был расположен так искусно, что под его лучами камень вспыхивал синим и желтым огнем. Оно было немножко похоже на то, что носила Магда, но поменьше. Это воспоминание подсказало ему, примерно сколько оно должно стоить, и он больше уже не собирался спрашивать о его цене. Все, что носила Магда, стоило кучу денег. Нет, конечно, она никогда не говорила ему об этом, но он и сам был не такой уж темный, чтобы, видя что-нибудь, не догадаться, хорошая это вещь или нет.

Барт вышел на улицу и остановился перед маленькой витриной, за которой какой-то лысый мужчина склонился над часами, зажав в глазу инструмент, похожий на маленький бинокль. В витрине было совсем немного предметов: несколько опалов на подносе, пара-другая часов и цепочек и с полдюжины колец. Было что-то домашнее в этой лавочке, наводившее на мысль о честной торговле, она не была похожа на лавки, где все разложено напоказ с явной целью заманить тебя и непременно, во что бы то ни стало всучить тебе свой товар.

Барт вошел, и ювелир, оторвавшись от работы, поднял на него взгляд. У него было бледное опухшее лицо, и его выцветшие глаза долго не могли остановиться на Барте после напряженной работы над часовым механизмом.

— Ну и что? — Голос его звучал устало, но его полная фигура, его распахнутый жилет и рубаха с закатанными рукавами дышали каким-то дружелюбием.

— Покажите мне кольцо.

— Какое?

— Кольцо с бриллиантом.

— А-а! — Он протянул руку к витрине и вынул маленький поднос с подушечкой, на которой были закреплены шесть колец. Барт беспомощно взглянул на них, чувствуя себя довольно глупо.

— Полагаю, это для молодой женщины?

— Совершенно верно.

— Ну что ж, молодыми мы бываем раз в жизни. Мерка с пальца у вас есть?

— Нет. Даже не подумал об этом.

Ювелир пожал плечами.

— Вот так всегда. Может быть, ваша девушка придет и сама померяет какое-нибудь из этих колец.

— Она не может. Она и не знает, что я покупаю ей кольцо.

Ювелир пытливо взглянул в его суровое молодое лицо, прорезанное слишком глубокими для его возраста складками.

— Тогда, может, вы возьмете одну вот из этих карточек и примерите, чтоб не вышло ошибки? Так обычно определяют размер.

— Да нет, — Барт взял одно из колец и внимательно осмотрел под лампой над прилавком. — Сколько за это?

— Это двадцать пять фунтов, вон то — тридцать пять, а вот это пятьдесят пять фунтов.

Барт глазел на эти кольца в тщетной надежде разобраться, какое же из них все-таки лучше. Он пожалел, что с ним не было Магды, она могла бы помочь ему, но он поспешно прогнал эту мысль, словно она жгла его.

— Фальшивые?

— Вы имеете в виду бриллианты?

— Да.

Ювелир тихо, почти беззвучно хохотнул.

— Дорогой юноша, неужели вы думаете, что какой-нибудь ювелир ответит вам «да»?

Барт в отчаянии смотрел на кольца. То, что стоило пятьдесят пять фунтов, выглядело точно так же, как то, что стоило двадцать пять, только чуть больше украшений. Барт взял его и повертел между пальцами.

— Вы ничего не понимаете в кольцах?

— Ничего.

— И, насколько я понимаю, вам нужно обручальное кольцо?

— Да.

— Сколько вы собираетесь на него истратить?

— У меня остается тридцать пять фунтов до следующей получки, и я не хотел бы тратить больше тридцати.

Ювелир снова усмехнулся.

— А вы откровенный малый.

— Не знаю, откровенный или нет, а только это все деньги, что у меня есть, и мне хотелось бы получить за них что-нибудь приличное.

Он замолчал, продолжая крутить кольцо между пальцами, пытаясь представить его на пальце у Джэн и прикинуть, подойдет оно ей или нет.

— Послушайте, — сказал он наконец, — моя девушка в больнице: она страшно больна. Утром я отправляюсь первым поездом в горы — навестить ее, ясно?..

Ювелир кивнул.

— И если я обнаружу потом, что вы мне подсунули подделку, я вернусь и сверну вам голову, ясно?

— Ясно.

Глаза ювелира превратились в настоящие щелочки на рыхлом лице.

— В горы, вы говорите? Тогда надо найти что-нибудь особенно красивое. Нет, не это, — он отобрал у Барта кольцо. — Это не подходит вам из-за цены, а я не могу продать его дешевле. Вот это…

Он открыл ящичек под прилавком и вынул три кольца в маленькой коробочке.

— Вот это.

Он протянул кольцо Барту.

— Оно стоит тридцать пять фунтов, можете сами взглянуть на ярлык. Красивый камешек, и оправа красивая. Только один камешек, заметьте, поэтому вы столько и платите. Красивое колечко. И хорошего вкуса, так что вашей девушке не стыдно будет показать его кому угодно. Отдаю вам его за тридцать фунтов.

Барт с сомнением взял в руки кольцо. Единственный камешек ярко сверкнул при свете ламп. Похоже, что оно и правда хорошего вкуса, но выглядит оно чертовски маленьким для тех тридцати монет, что оно стоит.

— Беру его, но помните, что я сказал.

Ювелир снова хохотнул.

— Помню. Если оно не подойдет или если оно ей не понравится, приносите его обратно, и мы подумаем, чем бы его заменить. Да, и возьмите карточку размеров с собой, на всякий случай.

— Спасибо.

С минуту Барт постоял в нерешительности, потом взглянул на большое доброе лицо ювелира, и у него самого лицо скривилось в вымученной улыбке.

— Спасибо, — повторил он, пряча кольцо в карман, и вышел на улицу, где уже сгущались сумерки.

 

Глава 29

I

На следующее утро Барт отправился к доктору Мёрчисону Лейду. Он никогда раньше не встречался с лечащим врачом Джэн, и сейчас, сидя в его светлом просторном кабинете, выходившем окнами на ботанический сад и дальше на залив, замкнутый оконечностями мысов Хэдз, он думал, что доктор Лейд больше похож на предпринимателя, чем на врача.

Лицо доктора Лейда было настороженным, как будто он все время опасался доверить вам мысли, которые скрывались за его высоким лбом. Он никогда не смотрел вам в глаза, и в манере его было какое-то обезоруживающее добродушие, как будто он был готов вот-вот разоткровенничаться с вами и все время должен был себя от этого удерживать.

— Да-да, — кивнул он, и глаза его следили в это время за большой мухой, с ленивым жужжанием летавшей по комнате. — Да, у мисс Блейкли, как это ни прискорбно, началось обострение, да, как это ни прискорбно. В особенности после того, что она так хорошо шла на поправку. Последний ее рентгеновский снимок был весьма обнадеживающим, да, весьма обнадеживающим. Каверна затягивалась успешно, мисс Блейкли прибавляла в весе, и температура у нее была нормальная.

— Насколько это серьезно сейчас?

Доктор теперь то завинчивал, то выкручивал грифель золотого карандашика, пристально глядя на его кончик.

— Когда я вчера ее осматривал, состояние ее было уже лучше, чем когда ее осматривал местный врач. Плеврит понемногу рассасывается, хотя жидкости еще много.

— Но он рассосется, да?

Взгляд доктора Мёрчисона Лейда медленно перешел с портрета на стене к лицу Барта и, скользнув по нему, остановился где-то на гравюре, висевшей у Барта над головой.

— Да, — голос его звучал бесстрастно, и в глазах нельзя было прочесть никакого выражения. — Да, оно рассосется со временем, но, конечно… Вы не должны забывать, что при туберкулезе ничего невозможно предвидеть, невозможно предвидеть.

Он смотрел на гравюру и, поглощенный этим занятием, как будто совершенно забыл о Барте.

— А для легких этот плеврит не вреден? — в нетерпении спросил Барт.

Доктор Мёрчисон Лейд чуть повернулся в своем вращающемся кресле, и взгляд его упал на промокашку. Он стал рассеянно тыкать в нее карандашом, потом едва заметно усмехнулся краешком рта.

— Видите ли, на этот вопрос трудно ответить, и, пока у нас не будет нового рентгеновского снимка, мы сможем только гадать.

Он стал рисовать на промокашке крестики и нолики, как в детской игре.

— А когда мы сможем получить снимок?

Доктор пожал плечами.

— Пройдет, вероятно, три недели, может, месяц, пока она начнет вставать.

Барт был потрясен.

— Неужели все так плохо, доктор?

— Насколько я мог понять из осмотра, боюсь, что это именно так, как вы сказали: очень плохо. У нее, к сожалению, появилась жидкость.

— Это очень серьезно?

Доктор Мёрчисон Лейд медленно кивнул и заполнил все клетки крестиками и ноликами. Голос его звучал спокойно.

— Очень серьезно.

У Барта было ощущение, как будто ему в живот вдруг всадили штык.

— Но… но… как это могло случиться?

Доктор продолжал аккуратно заполнять крестиками и ноликами все новые клеточки, между бровями у него залегла глубокая складка, на лице была написана досада на глупость этих людей, столь мало искушенных в тайнах медицинской науки.

— Я полагаю, вы несколько знакомы с физиологией и механизмом действия искусственного пневмоторакса?

Барту все труднее было скрывать свое враждебное отношение к доктору.

— Да я знаю совсем мало, я только знаю, что пневмоторакс — это вроде шины, наложенной на легкое.

— Вот именно, и если развивать вашу метафору, то можно сказать, что у мисс Блейкли эта шина лопнула.

— Ей не угрожает опасность?

— Насколько я понимаю, вы имеете в виду непосредственную опасность?

— Да.

— Нет, — доктор остановился, — непосредственной опасности нет.

Он на мгновение случайно встретился глазами с Бартом и тут же отвел глаза, принявшись созерцать настольный календарь.

— Конечно, я понимаю, что плеврит немного отбросил ее назад, но, надеюсь, это не помешает ей выписаться к концу октября? — настаивал Барт.

Доктор внимательно изучал промокашку. Когда он заговорил, в голосе его послышалось раздражение.

— Боюсь, что не могу сказать вам ничего определенного относительно того, когда мисс Блейкли поправится настолько, чтобы покинуть санаторий.

— Но, доктор, я-то ведь должен знать, хотя бы когда она сможет выписаться. Понимаете, я собираюсь все уладить насчет демобилизации, мы думаем пожениться, когда она выйдет, и еще множество других вещей надо устроить.

Доктор Мёрчисон Лейд положил промокашку на место. Он говорил теперь с раздражением:

— Не могу сказать о состоянии здоровья мисс Блейкли ничего определенного, во всяком случае до того, как получу снимок, но могу сказать вам, что к концу октября она еще не будет достаточно здорова, чтобы выйти замуж.

Барт сжал челюсти.

— Но когда она в первый раз к вам пришла, вы сказали, что, пробыв шесть месяцев в санатории, она даже забудет, что когда-то была больна.

Доктор покачал головой.

— Ну, это, несомненно, несколько вольная интерпретация того, что я сказал вашей невесте. И это было сказано, разумеется, на случай, если все будет развиваться успешно.

Барт почувствовал, что земля уходит у него из-под ног, будто он ходит по краю трясины.

— Когда же она сможет снова подняться?

Доктор Мёрчисон Лейд развел руками.

— Я предписал ей три месяца полного покоя в постели, а вероятней всего, это протянется и шесть месяцев. В зависимости от того, что покажет снимок, этот срок может и удлиниться. Больше я вам пока ничего сказать не могу.

Барт в упор смотрел на доктора, на его приглаженные брови дужками, на его красные щеки и сложенные сердечком губы. И в мозгу у Барта кипели мысли, которых он не смог бы выразить словами.

— Шесть месяцев, — выдавил он из себя наконец. — Вы хотите сказать, еще шесть месяцев в санатории?

— Постельный режим может быть наиболее удовлетворительным образом осуществлен в санатории, но он может также должным образом соблюдаться и дома, если родные больного проявят готовность заботиться об этом.

— Но мы думали… вы сказали… Мы рассчитывали на октябрь…

— Боюсь, что вы все-таки не представляете себе, как трудно что-либо предсказать, когда речь идет о туберкулезе.

— Еще шесть месяцев… — все еще не веря себе, повторял Барт.

— А может быть, и больше.

— Но… но…

В нем кипело возмущение, и не столько против доктора, сколько против самой жизни.

— А ей и в самом деле больше ничем, кроме покоя и пневмоторакса, помочь нельзя?

— Ничем. И от пневмоторакса мы пока тоже воздержимся. Жидкость, которая, вы простите мою прямоту, уже наполовину заполнила ей грудную клетку, действует сейчас как пневмоторакс, и, пока она не вносит инфекции, мы предоставим природе делать свое дело.

— А если она будет вносить инфекцию?

— Тогда возникнет необходимость операции.

Барт снова почувствовал, что стоит на краю трясины. Он представил себе изуродованную Джэн, ее иссеченное шрамами тело, и у него засосало под ложечкой.

— А что если попробовать новые лекарства?

Доктор коротко усмехнулся.

— Вы, я вижу, читаете газеты. Они, к прискорбию, слишком оптимистичны. И, к сожалению, пока, несмотря на заявления прессы, нет каких-либо определенных лекарств или средств, которые излечили бы туберкулез. Их нет, и, хотя я вполне поддерживаю ваш призыв к активным действиям, я не вижу все-таки, что бы я мог прописать мисс Блейкли, кроме покоя.

Стены комнаты поплыли в глазах у Барта, и он вцепился в край стола.

— Шесть месяцев, вы сказали, в санатории?

— Лучше, конечно, в санатории, хотя это зависит уже от вашего решения.

— Но мы не сможем, мы рассчитали средства только до конца октября.

Доктор поднялся.

— Это весьма прискорбно, хотя, вероятно, сама моя юная пациентка была бы рада вернуться домой. Она так и не смогла по-настоящему освоиться с санаторской жизнью, и у нее есть сестра, которая может за ней ухаживать. Где они живут?

— У них квартирка — жалкая дыра на Кингз-кросс.

— Не совсем то, что нужно. Но, может быть, они смогут переехать.

Барт поборол в себе искушение сказать, чего стоит этот совет, когда достать квартиру в Сиднее труднее, чем найти золото. Он стоял, неловко комкая в руках шляпу и стараясь привести в порядок мысли.

— Но, доктор, ведь сестра ее работает. Мы оба работаем, и Джэн будет целый день одна.

Доктор Мёрчисон Лейд сочувственно похлопал его по плечу.

— Поверьте мне, я очень хорошо понимаю ваши затруднения. И я глубоко сожалею, что дело приняло такой оборот. Мисс Блейкли — одна из моих любимых пациенток.

— Вы, конечно, и дома будете навещать ее.

Доктор грустно покачал головой.

— К сожалению, это невозможно.

— Но ведь она ваша пациентка.

— Дорогой мой, мистер… э-э-э… мистер Темплтон, у меня много пациентов и в Сиднее и в провинции, которых я изредка навещаю. А лечат их местные врачи, которые при этом консультируются со мной. Время от времени я принимаю их у себя и, таким образом, могу следить за ходом болезни и давать им соответственно советы.

— Вы хотите сказать, что ей придется искать другого врача?

— Вовсе нет. Просто прибавится еще местный врач. Зайдите ко мне после следующего просвечивания, и если оно покажет, что пневмоторакс сможет снова принести ей пользу, то я в нарушение всех своих правил сам его сделаю. И я смогу как-нибудь по пути заскочить к ним на Кросс. В этом случае я бы для вас назначил более низкую цену — скажем, за две гинеи вместо трех.

Барт хотел пробормотать какие-нибудь слова благодарности, но слова просто не шли у него из горла. Доктор стоял, сложив руки за спиной.

— И, возможно, все-таки при данных обстоятельствах лучше всего было бы попросить места в бесплатном государственном санатории. Да, полагаю, это было бы самое лучшее.

Барт хотел было ответить, что, насколько он слышал, там нужно три месяца ждать места, но он не успел еще открыть рот, как доктор Мёрчисон Лейд заговорил сам:

— В любом случае, прежде чем что-либо предпринимать, вы должны поговорить с хозяйкой — скажем, завтра, когда будете в санатории, и подумать, что еще можно сделать. Да, в настоящий момент это будет самое лучшее. Поговорите-ка с хозяйкой.

Он открыл дверь и стоял на пороге, улыбаясь с профессиональной вежливостью.

— Очень важно, чтобы мисс Блейкли отдыхала не только физически, но и нравственно — абсолютно никаких огорчений. Вы меня понимаете? Никаких огорчений.

Дверь закрылась за ним. Совершенно ошеломленный, еще не в силах оправиться от потрясения, Барт стоял в приемной. Секретарь с нескрываемым нетерпением взглянул на него, и Барт, положив на стол фунтовую бумажку и шиллинг, вышел вон.

Надо спешить, чтоб не опоздать на поезд. Он взглянул на часы и удивленно замедлил шаг. Времени оставалось еще много. Ему просто не верилось, что с тех пор, как он вошел в кабинет, прошло всего десять минут.

II

Поезд громыхал через последнее горное ущелье около Уэнтуорт Фолз. Когда он снова вышел из ущелья на открытый участок насыпи, внизу показался проем долины, невыразимо синей в лучах утреннего солнца. Со снеговых Альп дул холодный и пронзительный юго-западный ветер, за Пайн Риджем, на фоне бледного, усеянного клочьями облаков неба, дрожали очертания сосен и эвкалиптов.

На платформе Барта сразу прохватило холодным ветром. Он выругал себя за то, что ушел из казармы без шинели, и пробежал бегом почти всю дорогу до санатория. Если сейчас разогреться, потом хоть некоторое время будет тепло: в такой день в комнате у Джэн холодно, как в погребе. Подходя к воротам санатория, он замедлил шаг.

Хозяйка встретила его довольно кисло.

— Так и быть, повидайтесь с ней, раз уж вы проделали такой путь, — проворчала она, — но лучше, если бы вы сначала позвонили. Ей сейчас нельзя принимать посетителей, и, смотрите, ничем ее не расстраивайте. Она очень больна, и я не могу допустить, чтобы ее расстраивали.

— Право же, я не собираюсь никого расстраивать, у меня и в мыслях не было…

— Может, вы и не собираетесь, но вы, молодые люди, не всегда достаточно внимательны. Она полночи проплакала в прошлое воскресенье после вашего ухода. Вы что, поссорились?

— Да нет, конечно, нет. Мы никогда с ней не ссоримся.

— Ну тогда вы не похожи на других молодых людей, единственное, что могу сказать. Я сейчас зайду и посмотрю сначала, не спит ли она, и если она не спит, то вы сможете зайти, только не разговаривайте слишком много и не давайте ей говорить.

Барт неуклюже прошел за ней на цыпочках через зал, и грохот его солдатских ботинок раздавался в тишине корпуса так, словно маршировал целый полк. В санатории был час отдыха, и Пайн Ридж напоминал город, в котором внезапно остановилась жизнь.

Хозяйка приоткрыла дверь в комнату Джэн и тихо вошла в нее. Барт на цыпочках отошел к перилам веранды. Неистовые порывы юго-западного ветра несмолкающим рокотом бушевали в кронах деревьев; ветви эвкалипта дрожали, струясь листвой, как речной поток; молодая листва вязов взметалась фонтаном, переливаясь всеми цветами радуги; словно невидимый прибой стонал в ветвях сосен. А вдали, на горизонте, будто мираж, маячила горбатая тень сиднейского моста.

Хозяйка вышла из комнаты Джэн и прошла через веранду. Ее маленькие круглые глазки беспрерывно моргали под нависшими бровями. Она уставилась на него сквозь очки.

— Она еще не совсем готова, сестра ее подготовит. Это, конечно, очень для нас неудобно, когда приезжают в такое время. Ну ладно, раз уж вам все равно придется ждать, я хочу поговорить с вами.

Она даже не старалась говорить тише, и несколько больных, лежавших в своих шезлонгах в конце веранды, с любопытством подняли головы.

— Мисс Блейкли требуются сейчас особый уход и внимание. Так что вам придется взять ночную сиделку. Нам и так тяжело приходится с больной в дневное время. Это ведь все-таки санаторий, а не больница. Мы здесь не можем ухаживать за больными, мы принимаем их сюда на том условии, что они сами могут о себе позаботиться.

Барт вспылил:

— За что же мы тогда шесть гиней в неделю платим?

Хозяйка удивленно покосилась на него.

— Вы платите шесть гиней в неделю за то, что вас вообще берут в санаторий, в любой, и это, конечно, не подразумевает ночного ухода. И если мисс Блейкли намерена оставаться здесь, то ей, без сомнения, понадобится ночная сиделка.

— Так почему же вы не наймете ей ночную сиделку? У вас с ней пока хлопот было немного.

— Молодой человек, вы, я вижу, за словом в карман не лезете, но, полагаю, вы знаете, что сиделке нужно платить.

— Платить? Ведь мы уже и так платим предостаточно.

— За специальную сиделку вы ничего не платите. Беда с вами, людьми, побывавшими в армии, — вы, кажется, вообразили, что все должны получать бесплатно.

— Я ничего не собираюсь получать бесплатно. Мы платим за все, и платим в срок!

— Так вот, если мисс Блейкли собирается здесь оставаться, то надо платить еще за специальную сиделку.

— Хорошо, мы заплатим за специальную сиделку. Сколько это будет стоить?

— Мне придется выписывать ее из Леуры, значит, оплачивать ее проезд, ну и с другими расходами это составит девять фунтов в неделю.

Барт замолчал и смотрел на хозяйку не в силах выговорить ни слова.

Хозяйка взглянула на него с мрачным удовлетворением. Да, это поубавило у него спеси, у молодого нахала!

Она победоносно улыбнулась.

— Ну так что, будем брать сиделку?

У Барта так и чесались руки; на мгновение он ощутил желание схватить ее за жилистую шею и душить, душить, пока из нее дух вон не выйдет, так, как учили их в джунглях. Перед глазами у него поплыл красный туман, и в этом тумане колыхалось лицо хозяйки, словно какая-то пожелтевшая ягода на длинной ножке. Он снова с трудом остановил на ней взгляд. Подавив в себе гнев, он попытался заговорить примирительно.

— Ну, конечно, хозяйка… — голос прозвучал, как чужой. — Мы, наверно, сможем найти еще кого-нибудь. Ну, не квалифицированную сиделку, а просто кого-нибудь, кто бы за ней присматривал.

— Если уж мы нанимаем сиделку, то это должна быть только квалифицированная сиделка. Я должна думать о репутации своего санатория, а если мы наймем квалифицированную сиделку, это будет стоить примерно девять фунтов в неделю дополнительно.

Последнее слово она произнесла с особым ударением.

— Но это нам не по силам, вы ж отлично знаете, что это нам не по силам.

Хозяйка, видимо, хотела пожать плечами, но в ожесточении просто дернула плечом.

— В таком случае вам придется забрать ее отсюда.

Барт растерянно смотрел на нее.

— Но доктор Мёрчисон Лейд сказал, что она по крайней мере должна еще три месяца оставаться в постели.

— Не в моем санатории. И не в том состоянии, в каком она сейчас находится. И доктор Мёрчисон Лейд отлично знал, как обстоит дело, когда уезжал отсюда вчера. Я ему об этом заявила совершенно ясно.

Барт едва не выругался, когда вспомнил, как уклончиво доктор советовал ему переговорить обо всем с хозяйкой. Ох, и свинья же этот доктор!

— Ну, — прервала его размышления хозяйка, — когда же вы ее заберете?

— Заберу? В таком состоянии, как сейчас? Вы хотите сказать, что вы сможете выгнать девочку в таком состоянии, как сейчас, когда ей и деться некуда?

Хозяйка снова пожала плечами.

— Это не мое дело, куда она денется.

— Но это ж бесчеловечно.

— Таковы правила. Я беру сюда больных на определенных условиях. Если состояние их здоровья настолько ухудшается, что они не могут за собой смотреть, они или берут специальную сиделку, или уезжают. Если вы за специальную сиделку платить не можете, то я закажу карету скорой помощи, и вам придется забрать мисс Блейкли домой. И вам лучше связаться сейчас с ее сестрой и предупредить ее, чтоб она знала, когда встречать больную.

Барт подумал о единственной пятифунтовой бумажке, что оставалась у него до следующей получки.

— А надолго ей понадобится сиделка?

— Неизвестно. Пока она будет в таком состоянии.

— Что, если я оплачу пока за неделю, чтобы мы могли обдумать, что еще можно предпринять.

— Хорошо, но деньги лучше сейчас оставьте. Мне приходится сразу платить сиделке за ее работу, и я не хочу влезать в долги.

— Я вам оставлю пять фунтов. А остальные сестра мисс Блейкли привезет в субботу. Я ж не мог ожидать, когда сюда собирался, что у меня тут с ножом у горла будут требовать эти паршивые деньги. Я думал, здесь больница, а не притон грабителей.

Глаза хозяйки угрожающе сверкнули под очками.

— Подобные разговоры к добру не приведут, и ни вам, ни мисс Блейкли пользы от них не будет. Еще раз напоминаю вам, что здесь не госпиталь.

— Еще бы, оно и видно! Я бывал в военных госпиталях, и если бы вы там попробовали так за больными ухаживать, вас бы под трибунал отдали, и вы, черт подери, этого вполне заслуживаете.

— Вы при мне не чертыхайтесь, пожалуйста! Я у себя этого не потерплю. Вы не в армии. Прошу вас не забывать об этом.

— Ха, санаторий! — У Барта гневно раздувались ноздри. — Одно название, что санаторий! Да вы элементарных правил гигиены не знаете, что ж касается ухода…

— Хватит! Я и так уж нарушила свои правила и разрешила подержать здесь немного мисс Блейкли, пока вы все не устроите. И да будет вам известно, я это только потому и сделала, что у вас ни у кого и денег-то нет, знаю я вас. В прошлый раз, когда случилось подобное, я просто заказала карету скорой помощи и отослала больную в частную больницу в Сидней, а когда она была уже в пути, я известила об этом ее родных. Если бы я была поумней, мне и сейчас надо было так же поступить, вместо того чтоб стоять здесь и позволять, чтоб меня всякий нахальный молокосос, вроде вас, оскорблял.

— Я-то думал, ваши больные преувеличивают, когда говорят, что вы просто паршивая старая жадина, но они, оказывается, правы.

— Еще одно такое оскорбление, и я на вас в суд подам! И скажите спасибо, если мне на вас и так за долги не придется подавать. Не забывайте, что вы еще за этот месяц не платили.

— За этот месяц мы заплатим, как только придет счет, так же как платили и за все другие месяцы. Одному богу известно, как это вы такую сумму нагоняете.

— В счетах мисс Блейкли нет никаких незаконных поборов: шесть гиней это только за постель и питание. И я хочу, чтоб вы раз и навсегда поняли, что если вам здесь не нравится, можете забирать больную куда угодно. И если бы сама мисс Блейкли вела себя разумно, она бы так не болела. Зачем это ей понадобилось в прошлое воскресенье снова выпрашивать у сестры Воон разрешения идти на скамейку у дороги, после того как она в постели несколько дней провела? После этого я вообще умываю руки.

Барт смотрел на нее, ничего не видя и не понимая.

— А теперь давайте внесем ясность, — хозяйка продолжала говорить, украдкой взглянув, отчего же он вдруг замолчал. — Если вы оплатите услуги сиделки, я разрешу мисс Блейкли побыть здесь эту неделю, но ни минуты больше. Если же вы не оплатите, я вызову скорую помощь из Катумбы и отправлю мисс Блейкли в Сидней завтра же утром. А сейчас я не могу больше терять с вами время. Вы можете войти к ней, но не говорите слишком много, а ей вообще не позволяйте говорить. Она очень больна.

Хозяйка пошла прочь, потом обернулась.

— И запомните: не огорчайте ее. Когда освободитесь, можете зайти ко мне в кабинет и внести, сколько сможете, в счет платы сиделке за неделю. А я закажу машину, чтоб она пришла к вам ровно через неделю — день в день.

— У вас совести нет. Куда же я заберу ее?

— Это меня совершенно не касается. Как только она отсюда уезжает, за нее отвечаете уже вы. Вы, кажется, вообразили, что у меня тут благотворительное заведение. Так вы ошибаетесь.

Барт засмеялся, и этот резкий смех заставил обернуться всех больных на веранде, которые до этого старательно отворачивали головы.

— О нет, уж чем здесь не пахнет, так это благотворительностью!

Хозяйка, не оборачиваясь, быстро пошла прочь, выпрямив свою тощую фигуру — будто аршин проглотила. Барт стоял, крепко вцепившись в перила веранды и прислушиваясь к чему-то, сам не зная к чему: то ли к шуму в ветвях деревьев, то ли к шуму крови, стучавшей ему в виски.

III

Барт вошел в комнату. В первое мгновение он видел только глаза Джэн, широко раскрытые глаза, устремленные вдаль, лишенные всякого выражения. Казалось, она видела перед собой незнакомого человека. Его поразила перемена, происшедшая в ней с прошлого воскресенья. Личико у нее сжалось, глаза горели лихорадочным блеском. Она смотрела, как он неловко ступает, направляясь к ее кровати, и в глазах ее не зажглось даже искорки чувства. И когда он пододвинул стул и сел рядом с ней, ее потускневший взгляд был все еще прикован к его лицу. Барт взял ее пылающую ручку в свои холодные ладони. Он услышал ее хриплое и частое дыхание, увидел, как напрягаются жилки у нее на шее. Губы у нее пересохли и потрескались, а когда кашель сотрясал ее тело, лицо у нее кривилось от боли, и она отворачивалась к стене.

Мучимый сознанием своей вины, он видел в ее невольном болезненном жесте отказ от всего, что было между ними, как будто нечто более глубокое, чем простая ее осведомленность, выдало его с головой. И в этот момент он почувствовал свое одиночество. Он знал, что без Джэн для него нет покоя, нет мира, нет удовлетворения.

Сердце его обожгло болью, слезы, переполнив глаза, упали ей на руку. Он почувствовал, как эта рука пошевелилась в его ладонях, потом ощутил ее руку на своей щеке, на ресницах. Он нагнул голову, стыдясь встретить ее взгляд, и услыхал ее шепот:

— О нет, Барт, нет!

— Джэн, милая!..

Он поднес ее руку к своим губам и увидел, как теплеет ее взгляд, почувствовал, как обмякла в его руках ее рука, как ослабло напряжение в ее теле. Он не мог произнести ни слова и только держал ее руку, как будто это могло удержать ее в жизни.

Время шло незаметно, потом он с трудом заставил себя подняться с места и сунул руку в карман.

— Я принес тебе подарок, Джэн.

Когда он вытащил маленький бархатный футляр, глаза ее потемнели от какого-то невысказанного, необычного волнения. Он открыл футляр, и бриллиантик в оправе засверкал. Она смотрела на него, приоткрыв губы, но глаза ее ничего не выражали, словно это не имело сейчас для нее никакого значения.

Барт с трудом проглотил комок в горле.

— Нравится?

Джэн не ответила. Он вынул кольцо из футлярчика и надел ей на третий палец левой руки. Оно было велико и болталось на худом пальчике, хотя косточка и мешала ему спадать совсем. Джэн медленно подняла руку, как будто кольцо сделало ее слишком тяжелой и у нее не хватало сил поднять ее. Постепенно безразличие и пустота сменились в ее глазах удивлением, радостью.

— Нравится? — настойчиво повторил Барт.

Она медленно перевела на него взгляд, и ее высохшие губы тронуло какое-то бледное подобие улыбки.

— Красивое, — слабо выдохнула Джэн. — Только тебе не нужно было… Столько денег…

— Да теперь, похоже, единственный способ, чтоб мне разрешили здесь околачиваться, так это зарекомендовать себя твоим официальным ухажером.

Барт старался говорить веселым тоном, но ее улыбка мучительно пронзила его сердце, и комок снова подступил у него к горлу.

— Так тебе, правда, нравится?

Она едва заметно кивнула головой.

— А то, если не нравится, я его обменяю.

— Нет, — глаза ее протестующе вспыхнули, и она поднесла руку к губам, словно оберегая кольцо. Потом взгляд ее снова потух. — Но… но… столько денег…

— Ах, это! — он громко рассмеялся. — Мне наследство привалило.

Ее маленькая ручка покрыла его руку, лежащую на постели; она недоверчиво смотрела на него.

— Где ты достал деньги?

Заметив, как посерьезнело ее лицо, он тоже сразу стал серьезным и понял, что должен сказать ей правду.

— Откровенно говоря, я заложил свой фотоаппарат.

Она удивленно взглянула на него.

— Неужели тот симпатичный аппаратик?

— Тот самый!

— О Барт!

Слезы катились у нее по щекам.

— Ради бога, милая, не плачь, — уговаривал Барт. — Если ты будешь плакать, они меня отсюда выгонят. Скажут, что я тебя расстраиваю.

Он нежно вытер ей слезы. Потом лицо ее скривилось от приступа душевной боли.

— Боюсь, я уже больше не пахну, как роза, — прошептала она стыдливо, — меня несколько дней не умывали.

Он отвел со лба ее свалявшиеся, взмокшие от пота волосы, и сердце его переполнилось гневом против жестокости тех, кто оставил ее лежать вот так и даже не помог ей умыться. Как бы ему хотелось свернуть шею этой хозяйке. Слова хозяйки пришли ему на память и потрясли его с прежней силой. Он вдруг ослабел от страха. Как ни больна сейчас Джэн, он должен узнать, видела ли она его в то воскресенье, и если видела, то… самые фантастические предлоги, причины, отговорки приходили ему на ум. Он должен разуверить ее во всем.

— Джэн, — проговорил он тихо и настойчиво: миссис Карлтон, старательно делавшая вид, что спит, не должна была слышать этого, — Джэн, хозяйка говорит, что ты простудилась, когда встречала меня у скамьи возле дороги в то воскресенье. Это правда?

Джэн подняла на него взгляд, и он ничего не мог прочесть в этом взгляде, кроме любви.

— Нет, я не ходила. Я ждала тебя в саду — там, где ты нашел меня.

Эти слова окончательно истощили ее силы. Она улыбнулась ему, подкрепляя своим правдивым, доверчивым взглядом эту ложь. Он с облегчением перевел дух.

Глаза ее медленно закрылись. Даже во сне она прижимала руку с кольцом к щеке. Другая ее рука оставалась в его ладонях. Он чувствовал, как сквозь окружавшую ее завесу боли и наркотиков на него изливается ее любовь. И в шаткости, тщете и неустойчивости живого мира единственной реальностью для него была сейчас Джэн.

 

Глава 30

I

Барт испытывал неловкость, сидя в вестибюле перед туберкулезным отделом департамента здравоохранения. В старомодном здании с мрачными серыми коридорами и грязными лестницами не было ничего, что могло бы вселить надежду в посетителя. Барт тупым взглядом уставился на плакаты, развешанные по стенам, но различал он только отдельные буквы, которые, словно языки пламени, плясали у него в глазах.

Что ему было до того, что от туберкулеза погибло больше народу, чем за две войны? Эти люди ничего не значили для него. Мысль о том, что другие страдали так же, как Джэн, только раздражала его. Эти тысячи, которые умирали ежегодно, значили для него не больше, чем значили имена и цифры из похоронных списков в прошлую войну. И только когда среди этих имен одно вдруг привлекало внимание — имя твоего дружка, — только тогда эти имена становились реальностью. Он в нетерпении отвернулся от плакатов. Они только страх на него нагоняли: ведь раз у них столько больных, они, вероятно, ничего не смогут сделать для Джэн.

Когда же наконец Барта пригласили в кабинет и он, войдя за врачом, присел у стола, нетерпение его достигло предела. Не ожидая вопросов, он выложил всю историю. Он рассказал ее коротко и резко. Врач слушал, пытливо глядя ему в глаза и время от времени перебивая его вопросами.

Воспоминание о цифрах на плакатах подхлестывало Барта — он должен убедить врача, что Джэн не такая, как все, что для Джэн это важнее, чем для других. И врач слушал так, будто он уже успел проникнуться сознанием чрезвычайности этого случая.

Он записывал некоторые подробности истории болезни Джэн.

«Не истории болезни Джэн, — хотелось закричать Барту, — не просто истории болезни, а истории жизни, жизни Джэн, моей жизни!»

Когда все сведения были записаны, врач сложил руки перед собой.

— Положение у вас, конечно, тяжелое, — заговорил он сочувственно. — Но самое большее, что я могу сделать сейчас для вашей невесты, это включить ее в списки больных, ожидающих места в санаториях Рэндуик, Уотерфол или Спрингвейл.

— А как скоро она сможет попасть туда? Я мог бы постараться достать денег, чтоб оплачивать сиделку еще некоторое время, что ж, я не против. А сестре Джэн, может, удалось бы убедить хозяйку, чтоб она подержала ее еще пару недель.

Врач медленно покачал головой, и жалостливая улыбка осветила его морщинистое лицо.

— Не думаю, чтоб из этого что-нибудь вышло, во всяком случае, насколько мне приходилось слышать, так не бывает. Скорую помощь она, вероятно, уже заказала. Нет, на это надежды нет. И ведь может месяц пройти, а может, и три месяца, прежде чем для мисс Блейкли освободится место в санатории.

— Боже правый, как же так, ведь она не может ждать три месяца, даже месяц не может ждать!

— Как это ни грустно, ей все же придется ждать.

— Но она больна, доктор, страшно больна.

— Да ведь и другие пациенты, ждущие места, они тоже больны. И я хотел бы, чтоб вы поняли сейчас, что и у других ожидающих очереди столь же плачевные условия.

— Я верю, но ведь речь идет всего об одном месте.

— А освобождается в лучшем случае два места в неделю. Грубо говоря, это зависит от того, сколько там умирает людей.

— Но я не понимаю, — запинаясь, проговорил Барт, — наверняка в государственном санатории…

— В государственных санаториях не хватает мест. В неделю освобождается два места для пациентов-женщин. Ваша невеста сейчас четырнадцатая по списку, и все тринадцать женщин до нее ждут, пока кто-нибудь умрет и освободится место для них.

От ужаса у Барта сжалось сердце. Он облизнул пересохшие губы, тщетно пытаясь подыскать слова, чтобы объяснить врачу, почему его Джэн все-таки должно быть оказано предпочтение перед остальными тринадцатью.

— А если бы мы могли предложить плату? Ну, не столько, сколько мы платим в Пайн Ридже или сколько они там за сиделку просят, но какую-нибудь умеренную плату?

— Деньги здесь не играют роли. Как только вы попадаете в один из этих санаториев, вы освобождаетесь от расходов, но пока нет свободных мест, вы туда не можете попасть.

— Это ужасно. Страшней я ничего в жизни не слышал.

— Согласен с вами. Но вы думаете сейчас только о положении своей невесты и о своем положении. Мне же приходится думать и о других. Каждый имеет право на жизнь, и перед вашей невестой в списке ждут очереди еще тринадцать женщин, и некоторые из них находятся в еще более плачевном положении, чем ваша невеста.

— Это просто позор!

— Как это ни назови, нам не станет легче достать койку в санатории. И, вероятно, вы сможете лучше представить себе положение, если я расскажу вам, что двенадцатой в списке больных стоит многодетная женщина, которая ютится с детьми в одной комнатушке в Алтимо и спит на одной постели с дочкой.

Дрожащей рукой Барт вытащил сигарету.

— Разрешите мне закурить?

— Пожалуйста.

Врач тоже взял сигарету из протянутой пачки. Они молча курили. Врач записывал что-то в лежавшей перед ним карточке. Послышался стук в дверь, и он поднял голову.

— В чем дело, сестра?

— Можно вас на минутку?

Врач поднялся и подошел к двери. Барт курил, задумчиво глядя ему вслед. До него долетал их приглушенный разговор. Он знал, что не следует слушать, и все же, не в силах преодолеть навязчивого как кошмар чувства страха, он прислушивался к их разговору.

— Доктор, — сестра говорила с такой же отчаянной настойчивостью, с какой только что говорил он сам. — Доктор, нет ли сейчас места в Рэндуике? Миссис Смит просто умирает. Это настоящая трагедия. У нее горло, и воспаление кишок тоже, а теперь муж ее на работу ушел, и она осталась одна с тринадцатилетней дочкой, которую пришлось из школы взять, чтоб она за матерью ухаживала. А ведь муж с работы возвращается не раньше шести часов вечера.

— Какую-нибудь помощь ей оказывают?

— Брауновское общество сестер милосердия присылает ей сестру раз в день, но нельзя же ее на весь день оставлять одну, только с девочкой.

Доктор вздохнул с долготерпением человека, которому ежедневно приходится иметь дело с подобными трагедиями.

— На сегодняшний день, сестра, там нет свободных коек, и я не знаю, когда они будут. Я только что звонил туда, и пока что там…

Сестра раздраженно прищелкнула языком.

— Это все бесполезно, сестра. Я не могу сотворить чуда. Чтобы освободилось место для миссис Смит, кто-то должен там умереть, и все тут.

Он вернулся и сел за стол. Между бровями у него залегли глубокие складки.

— Так вот, что касается мисс Блейкли, я могу посоветовать только следующее. В конце будущей недели вы привезете ее домой. Не следует заблуждаться на этот счет, они не будут держать ее в Пайн Ридже еще неделю. И вам нужно будет устроить все как можно лучше, пока не освободится место в санатории. Вы говорите: у нее есть сестра?

— Да. Но она работает.

— Если у нее будет возможность приготовить больной завтрак и оставить что-нибудь на второй завтрак, я смогу договориться, чтобы брауновские сестры заходили к ней ежедневно.

— Сколько это будет стоить?

— Ничего. К тем, кто может платить, они не ходят. Это одно из их правил.

Барту казалось, что в этом кроется какой-то подвох, и он недоверчиво взглянул на врача.

— А что они будут делать? Измерять температуру, щупать пульс или еще какую-нибудь ерунду делать, которую выдают за уход?

— Нет. Они очень деловые женщины. Они придут, помоют больную, уберут в квартире — короче, они никакой работой не гнушаются. Вы сообщите мне, когда приезжает мисс Блейкли, и я все улажу.

Барт поднялся. Он хотел было благодарить врача, но стал запинаться и не мог подобрать нужных слов. Доктор отмахнулся от благодарности, и его морщинистое лицо осветилось улыбкой.

— Нет, нет, меня благодарить не за что. Наши услуги оплачены, мы ведь на жалованье. Вот кто действительно заслуживает благодарности, так это брауновские сестры. И не впадайте в панику. Старайтесь только сделать все это как можно лучше, да вы, кажется, и делаете все, что можно, а как только освободится место, я вам дам знать.