Самый лучший джаз-банд в самом лучшем (если верить рекламе) отеле Западного Берлина усердно выколачивал модную мелодию, а певица надрывающим душу голосом тянула в микрофон немецкие слова.

Прижавшись лбом к подбородку Стивена, Джой мечтательно вздохнула.

– Знаешь, я кажусь себе страшно светской. Ведь в таком шикарном месте мы после рождения Патриции ни разу не были.

– С меня довольно и Морского клуба, – пробормотал Стивен. – В таких местах, как это, я чувствую себя спекулянтом с черного рынка.

– Не правда ли, здесь все чересчур уж чопорны? Интересно, для кого приготовлен вот тот столик, похожий на цветущую клумбу?

– Для кого же, как не для «короля черного рынка»! Сие злачное место – наглядное свидетельство того, что, даже проиграв войну, можно нажить на ней капиталы.

Джой еще ближе прижалась к нему.

– Иногда ты говоришь, как Луэлла.

– Иногда я и чувствую, как Луэлла.

– Не правда ли, как мило, что они пригласили нас отпраздновать вместе с ними годовщину их свадьбы?

– Да. Милая пара.

Джаз сладостно замирал в последнем аккорде. Стивен задержал Джой дольше, чем это позволяли приличия.

– Милый! – прошептала она. – Как было чудесно! Будем ходить танцевать каждый вечер, а?

– Обязательно. Когда вернемся домой. Только придется мне обзавестись прицепом, чтобы таскать за собой по дансингам наше потомство: не могу допустить, чтобы ты доверяла детей приходящей нянюшке или не менее двух раз в неделю оставляла их на попечение твоей матери, даже если она и согласится на это.

Они вернулись к своему столику, за которым, помимо Луэллы и Тео, сидела еще какая-то незнакомая пара.

Луэлла сделала знак рукой.

– Познакомьтесь! Мисс… простите, я не расслышала ваше имя…

Очаровательная блондинка назвала себя:

– Карен Гетц. – И, обернувшись к тучному, лысеющему мужчине, представила его: – Тод Ирвин. Не знаю, слышали ли вы о Тоде, а если не слышали, это одно из величайших упущений вашей жизни. Тод превратил «Миддл Уест таймс рекорд» из регистратора конкурсов племенных свиней в такую газету, что даже господа из Пентагона раскрывают ее раньше других.

Стивен живо заинтересовался.

– Я о вас слышал. Вас часто цитируют в австралийских газетах.

– Ну и ну! Подумать только! – Тод сердечно пожал ему руку. – Вы и представить себе не можете, как я доволен. Я из тех ребят, которые хотят, чтобы их читали.

– Ну, уж вас-то читают, – заметила Луэлла. – Папа говорит, что после моих писем ваша передовица дает ему больше материала, нежели все официальные отчеты, сверхсекретные и всякие прочие.

Тод восторженно вздохнул.

– Ну, что вы только делаете с моим ego! Ну-ка, скажите еще что-нибудь.

Некрасивое лицо Тео – лицо ученого – расплылось в улыбке.

– Если желаете, я могу предоставить вам полный отчет о впечатлении, какое произвела в Ракетном управлении ваша последняя статья о сделке между американскими и западногерманскими промышленниками.

– Потрясающе! У меня имеется еще пикантное сообщеньице от одного военного обозревателя в Бонне. Он заявляет, что в настоящее время нет причины, почему бы немцам не получить разрешение на изготовление атомных бомб и отравляющих газов.

– So! – произнес Тео на немецкий манер.

– Вы одни или с компанией? – вмешалась Луэлла.

– Одни.

– Не хотите ли присоединиться к нам?

– А как посмотрят на это ваши друзья? Я давно уже слыву за человека, который портит вечер.

– Одобрительно! – воскликнул Стивен. Джой сдержанно согласилась.

Кельнер заново накрывал стол. С поклоном он положил в карман доллар, полученный от Тода, и принял от него заказ на напитки.

Заиграл оркестр.

Тод предложил:

– Не потанцевать ли нам липси, Луэлла?

– А что такое липси? – с опаской спросила Луэлла.

– Новый танец. Вывезен из Лейпцига. В Восточной зоне от него все без ума.

– Неужели там танцуют? – сказала Джой, поднимаясь, чтобы танцевать с Тео.

– И еще как танцуют! Посмотрели бы вы, как танцует липси Карен, вы на коленях умоляли бы ее немедленно научить вас этому танцу.

Джой недоверчиво посмотрела вслед тоненькой девушке, танцующей со Стивеном: блондинка, волосы забраны вверх шиньоном, шуршащая юбка колоколом до колен, высоченные – десять сантиметров – каблуки, на запястье висит продолговатая сумочка, усыпанная брильянтиками. Одета по последнему слову моды.

– Неужели она из Восточной зоны?

– Точно так.

– Она похожа на кинозвезду или манекенщицу.

– Там и такие есть! Но Карен не кинозвезда и не манекенщица. Она замужняя женщина, у нее двое детей, она обожает своего мужа – верзилу шести футов. – Тод даже застонал, сожалея об этом обстоятельстве. – И она самый замечательный из всех фоторепортеров, которых я встречал.

Джой предавалась своим мыслям, молча танцуя с Тео мамбу. Когда танец окончился и они заняли свои места за столиком, заговорила Луэлла.

– Тод рассказывал мне о своей поездке в Восточную Германию.

– Вы хотите сказать, в советскую зону? – недоверчиво спросила Джой.

– Именно, хотя они сами так ее не называют.

– Не только в Восточный Берлин? – настойчиво допытывалась Джой.

– И в Восточный Берлин и в другие места к северу, югу, востоку и западу от Балтики до чешской границы и от линии Одер – Нейссе до Брокена.

– А ведьмы вам там не попадались? – задорно спросила Луэлла как раз в тот момент, когда к столику подошел кельнер.

– Ни единой! Все они убрались в Западную зону.

– А я думала, что нам запрещено ездить в Восточную зону, – не унималась Джой.

Тод поднял глаза.

– Да-а! Пресса могущественна!

– Ну и глупышка же вы, Джой! – Улыбка Луэллы смягчила иронию ее слов. – Трудно представить, чтобы умная девушка была такой несообразительной.

Тод поднял стакан.

– Желаю вам долгие годы счастья! Помните, Луэлла, четыре-пять лет тому назад мы с вами чуть не испортили вечер, который давала Prinzessin в Дюссельдорфе? Помните? С того вечера мы с вами не танцевали.

– Разве такое можно забыть? Вот это первосортная ведьма! Прямиком с Брокена, – Луэлла скорчила страшную гримасу. – Холеный вампир! Специалистка по ввозу и вывозу нацистов – чем преступнее, тем лучше.

– Фашистская священная корова! – загрохотал Тод. – Вовек не забуду, какие физиономии скорчили Макглои, когда ваш папаша рассказал им об этом случае. Ума не приложу, как это Макглои могли снюхаться с этой шайкой.

– Миссис Макглой, как истая демократка, была так потрясена благоволением Prinzessin, что даже пожертвовала солидную сумму этой самой «Тайной службе»! Она сама рассказала мне об этом еще до того, как мой папаша выдрал их за уши за такие дела.

– Они поставили на верную лошадку, – мрачно сказал Тод. – Нынче «Тайная служба» идет в гору. «Лига убийц» – просто воскресная школа в сравнении с этой бандой.

– Никак не могу примириться с тем, что логово Prinzessin называют «Святым домом»! – содрогнулась Луэлла.

– Вы не читали в «Тайме» статейку о Фокси Флике? – спросил Тод. – «От военного преступника до могущественного промышленника номер два в Федеративной Германии»? Тонкая работа. Я посетил старого Фокси в день его семидесятипятилетия. Взял у него интервью. Старик показал мне сногсшибательную поздравительную телеграмму от канцлера. Тот поздравлял его «с жизнью, полной великих подвигов, вопреки ударам судьбы, нанесенным нашему народу и лично ему, Фокси…»

– У вас довольно милые знакомые, – бросила Луэлла.

– Ja. Так, например, я присутствовал на пресс-конференции, которую устроил для нас генерал Ламмердинг, тот самый субъект, выдачи которого вот уже несколько лет требуют французы. Они хотят привлечь его к суду за массовые убийства в Орадуре. – Вопросительно подняв брови, он посмотрел на Джой. – Вы не слышали об этой вечеринке? – спросил он Джой.

– Нет.

Поймав его насмешливый взгляд, она почувствовала себя неловко.

– А надо бы знать. Это было французское Лидице.

– Почему же его не выдали как военного преступника? – спросила она.

– Да потому, что в британской зоне его не могли найти, когда французы впервые потребовали его выдачи; а когда атмосфера слишком накалилась, ему пришлось удрать в американскую зону. Мы не можем его найти, и французам остается только скрежетать своими вставными челюстями.

– Но как же он тогда устраивает пресс-конференции?

– Тут вы уж сами догадайтесь.

Раздраженная его покровительственным тоном, Джой задала вопрос:

– Вы не рассердитесь, если я спрошу, как вы попали в советскую зону?

– В силу соударения ряда обстоятельств, если мне будет позволено сочинить такое словцо, обусловленное соображениями высокой политики и волей моего редактора, являющегося одновременно и моим родителем. Когда в холодной войне началось потепление, один выдающийся, хотя и раболепствующий, современник опубликовал в нью-йоркской газетке репортаж о Восточной Германии и не был за это вызван в комитет по антиамериканской деятельности, мой отец и решил, что мне следует, отточив зубы и навострив глаза, посмотреть, что там на самом деле происходит. К тому времени я уже был сыт по горло западногерманскими помоями, накопившимися за четырнадцать лет. Я запросил визу обычным порядком и получил ее намного быстрее, чем любой парень из коммунистической газеты, который пожелал бы попасть в «благословенную богом Америку». И вот я перед вами, вернулся оттуда жив и невредим и даже стал на два килограмма тяжелее от сливок, которые там кладут куда надо и куда не надо.

– Расскажите нам правду об этой зоне, – попросил Стивен.

– Лучше уж когда-нибудь в другой раз. Это слишком долгое дело. Могу процитировать нашего современника: «Хотим мы или нет, это предприятие работает».

– Мне говорили, что там нехватки во всем, – не унималась Джой.

– Кто это вам говорил? – спросил Тод.

– Все.

– Как прожженная газетная борзая, я ничего не принимаю на веру, поэтому спрашиваю: «Кто это все?»

– Все, с кем я встречалась здесь.

– Вы говорите по-немецки?

– Нет, но…

– Ну, если вы можете позволить себе совершать кругосветные путешествия, то, стало быть, принадлежите к классу австралийских баронов, которые стригут баранов и которые частенько дают мне подобного рода дезинформацию прямо из бараньих уст, посему, когда вы говорите «все», это обычно ограничивается лишь марочными миллионерами, изъясняющимися по-английски, или же их прихлебателями, которые изо дня в день живут надеждой, что по ту сторону границы что-нибудь стрясется. Да знаете ли вы, что шестьдесят процентов людей, живущих в Западном Берлине и поставляющих вам эти сведения, никогда не были в Восточной зоне? И я, который исколесил две тысячи километров по Восточной Германии и встречался там с немцами всех мастей, должен теперь выслушивать всякие небылицы о Восточной Германии!

– Стало быть, вы говорите по-русски? – Замечание Джой означало скорее утверждение, нежели вопрос.

– Нет. И не собираюсь изучать. Вот уже пятнадцать лет я изучаю немецкий язык, будь он неладен, и добился того, что уже не забываю начало слова в сорок семь букв, когда доползаю до его конца. Благодарю покорно, хватит на целую жизнь!

– Но как же вы разговаривали с жителями Восточной зоны, если не говорите по-русски?

Тода словно осенило.

– Ну, после такого мне необходимо еще выпить. – Он дал знак кельнеру и, обращаясь к Джой, сказал: – Мой маленький милый простак, за границей я не говорю по-русски, и я не встречал ни одного немца из Восточной зоны, который говорил бы по-русски, хотя такие люди там есть. Там, как и здесь, говорят по-немецки. Жители северной части Германии отличаются от жителей южной части своим произношением и подсмеиваются друг над другом из-за их акцента.

– А много ли русских вы там встречали? – спросил Стивен.

– Встретил нескольких на контрольном пункте Восточного Берлина при проезде в Восточную Германию, но все формальности выполняла немецкая охрана. Когда мы проезжали мимо казарм, где-то около Макленбурга, потом близ Лейпцига, если бы шофер не сказал, что они заняты русскими, я бы не догадался. Они не размахивают серпом и молотом за границей, как это проделываем мы со своими звездами и полосками! А еще я повстречал один военный грузовик, битком набитый молодыми Иванами, который ехал следом за нашей машиной. Мой шофер сбился с пути и привез меня в какой-то тупик. Вот было смеху, когда русским пришлось разворачиваться и искать правильную дорогу! Видел я немало русских кладбищ, где лежали Иваны, которые помогли разбить Гитлера.

– Но все же там много русских? – настаивала на своем Джой.

– Есть и русские. Статистические данные много раз печатались в газетах.

– И вам понравилось там? – спросила Джой.

– Понравилось! У меня антипатия к коммунистам! Разве это не видно из моего последнего репортажа, который я отправил оттуда? Чертовски приятно, что тебе целых три недели не пришлось говорить ни с одним нацистом! – Он в упоении закатил глаза. – Подумать только! Никто не ударяет вас по барабанной перепонке чепухой, вроде: «Когда мы снова захватим Польшу!», «Когда мы возьмем Чехословакию!», «Когда мы линию Одер–Нейссе отодвинем до Урала!», «Когда у нас будет самая сильная армия в Европе!», «Когда наша армия будет оснащена атомным оружием!», «Когда будут работать наши военные базы в Испании!»

– Герника на веки вечные! – прибавил Тео.

– Дело не в том, что люди на Востоке совершенство. Они еще не выколотили из своих стариков убеждение, что немцы лучше всех на свете. Там много и таких, которые все еще скулят по поводу своих страданий во время войны, забывая при этом упомянуть, что именно они начали войну. Но правительство там против нацизма и милитаризма, надо отдать ему должное. В их школах беспощадно разоблачают фашизм.

– А они хотят, чтобы их освободили?

Тод с недоумением посмотрел на Джой.

– Не знаю, кто вас кормит здесь этой чепухой. Вбейте в вашу хорошенькую головку: ребята на Востоке не хотят никакого освобождения. Они уже отвоевались. Они там хотят только одного: чтобы их оставили в покое и не мешали им строить побольше фабрик, побольше домов, побольше есть масла, чем где-либо в Европе.

– Но почему же к нам переходит так много немцев оттуда? – чуть ли не воинственно продолжала Джой.

– Им не нравится политика Востока, точь-в-точь как и тем, кто уходит отсюда на Восток. Им не нравится политика Запада. К тому же на Востоке нет воинской повинности.

– Впервые слышу, чтобы кто-то переходил отсюда на Восток!

– Вы позволите мне, не сходя с места, предложить вам годовую подписку на «Миддл Уэст тайм рекорд»?

– Так, значит, они переходят?

– По данным «Голоса Америки» в этом году перешло около пятидесяти тысяч, а по данным Восточной Германии – семьдесят тысяч. Так что я остановлюсь на средней цифре – шестьдесят. Кое-кого они отослали обратно, ибо от них дурно пахнет. Но, как я уже говорил до этого маленького отступления, на мое пищеварение благоприятно действовало одно обстоятельство: когда я разговаривал с их представителями, пусть я даже и не соглашался с их политикой, мне никогда не приходилось задумываться, не стоит ли передо мной один из тех военных преступников, что делают головокружительную карьеру здесь, в Западной Германии.

Он попросил принести ему еще выпить.

– Я уже говорил своему старику, что это просто жестокость по отношению к своей собственной плоти и крови держать тут человека, который писал отчеты о Нюрнбергском процессе. Там-то я и познакомился с отцом Луэллы – неплохой старик, хотя «Миддл Уэст таймс рекорд» не всегда согласна с его политикой. Выразить не могу, как растравляется моя язва желудка, когда, сидя на какой-нибудь из их пресс-конференций, я слушаю разглагольствования о роли Западной Германии как защитницы христианской цивилизации какого-нибудь субъекта, который на моих глазах получил от союзного трибунала двадцать пять лет тюрьмы за убийство польских епископов, польских, чешских, итальянских священников, бельгийских монахинь – не говоря уже о девяти миллионах других жертв.

Тод мрачно задумался, устремив невидящий взгляд на стакан.

– Мне об этом не нужно говорить, – сказала Луэлла. – Когда мы с Тео впервые направились в Мюнхен – культурный центр рейха, – по пути по просьбе отца мы заехали в Дахау. Он сохранил глубокий интерес к этому лагерю с тех пор, как в сорок пятом году провел обстоятельное расследование всего, что там творилось, и поговорил с уцелевшими в живых свидетелями. Дежурный у ворот лагеря, увидев нашу машину, чуть не упал на колени от усердия. И тут же выразил сожаление, что не может впустить нас. «Теперь тут военная тюрьма». Я спросила: «Для кого?» – «Для американских солдат, – ответил он. – За небольшие преступления – изнасилование и воровство».

Все, кроме Джой и Карен, рассмеялись.

– Когда мы спросили, нельзя ли осмотреть бывший концлагерь, его лицо стало непроницаемым. «Не верьте, все это враки. Коммунистическая пропаганда». – «А Нюрнбергский процесс?» – спросил Тео. – «Тоже пропаганда».

Ошеломленные подобной расправой с историческими фактами, мы, шатаясь, побрели к ближайшему киоску и, чтобы привести себя в чувство, заказали Most.

«Ну и жара! – сказала, излучая улыбки, толстая фрау. – Не припомню такого жаркого лета».

«А вы давно живете здесь?» – спросил Тео с присущей ему деликатностью.

«Двадцать пять лет, – жеманно процедила она. – Приехала сюда сразу же после замужества, вырастила здесь же пятерых детей. Мужа убили в Вене красные».

Мы сочувственно промычали.

«Место для воспитания детей не очень подходящее», – сказал Тео с привычной ядовитой вежливостью. «Почему же?» – резко сказала фрау; ее взгляд стал настороженным. «Да потому, что тут день и ночь из труб валил желтый дым», – сказал он, указывая на крематорий.

– Вы не поверите, но она, посмотрев нам прямо в глаза, сказала: «Я никогда не смотрела в ту сторону».

Тео расплатился с точностью до одного пфеннига, – обычно он щедр на чаевые, – и мы поторопились удрать оттуда как можно скорее.

– Мне это знакомо, знакомо! – Тод оторвал взгляд от стакана. – В этой проклятой стране полным-полно субъектов, которые «никогда не смотрели в ту сторону».

Его пристальный взгляд остановился на Стивене. – Карен хорошо понимает все это, ведь ее отец отсидел десять лет в Бухенвальде. А если такие разговоры вам не нравятся, я могу уйти.

– Я тоже понимаю, – ответил Стивен, твердо посмотрев ему в глаза.

Лицо Тода расплылось в улыбке, стянувшей все его глубокие морщины.

– Благодарю, друг.

Тод оглядел всех сидящих за столом. Внезапно посерьезнев, он заговорил:

– Знаете ли, за все время, что я пробыл здесь, чувство вины за содеянное я встречал только у пострадавших, как отец Карен, или же у тех, кто был против нацизма по той или иной причине: религиозный, политической или просто из соображений гуманности. А остальные? Начиная от тех, которые «никогда не смотрели в ту сторону», и кончая теми, кто по сей день сожалеет о том, что еще они мало жгли! – вот они остальные! Ночью я часто просыпаюсь в холодном поту и спрашиваю себя: «Как сумели сделать людей такими?»

– Я мог бы рассказать, – хмуро сказал Стивен.

Тод смерил его взглядом, как будто оценивал его.

– А что, если нам с вами встретиться как-нибудь и покалякать подольше?

Стивен кивнул головой.

Тод продолжал развивать свою мысль.

– Меня беспокоят не вампиры, вроде Ильзы Кох. Эта самая Кох скуки ради развлекалась в Бухенвальде тем, что делала абажуры из татуированной кожи людей, замученных по ее прихоти. – Он обернулся к Джой. – Из верного источника я узнал, что на прошлой неделе эта особа отбыла в Австралию со своим мужем-американцем. Вы слышали об этом?

Джой содрогнулась.

– Не может быть!

Губы Тода искривились.

– Когда-то мы тоже сочли бы невозможным, чтобы американец женился на такой гнусной твари, – сказал он. – Вся беда в том, что эта особа внешне вполне нормальна. Кстати, это можно сказать и о многих подсудимых в Нюрнберге. – Он перевел взгляд на Стивена. – Встретимся здесь же завтра в час дня?

– Ладно.

– Долго ли вы собираетесь пробыть здесь? – спросил Тео, обращаясь к Тоду.

– Пока не узнаю, что произошло с Тони.

Тод сидел ссутулившись, мрачно уставившись в стакан.

– Они с Тони близнецы, – шепнул Тео.

– Тони был сбит где-то в южной части Германии летом сорок четвертого года, – продолжал Тод. – Все выбросились на парашютах. Тони был последним, но его товарищ клянется, что видел, как его парашют раскрылся. Раньше или позже, все вернулись домой. Что же случилось с Тони?

Он обвел глазами присутствующих, меж густых бровей легла складка.

– Беда в том, что мать не успокоится, пока не узнает точно, что с ее сыном! У нее это превратилось в какую-то одержимость. И как только у меня начинают опускаться руки, призрак Тони садится на мою кровать. Пока я не попал три недели назад в Бухенвальд, тот самый Бухенвальд близ Веймара, где «творил Гете и слагал песни Шиллер», я думал, что мне суждено застрять тут на всю жизнь. Гитлеровская банда, не потеряв ни минуты, позаботилась уничтожить все разоблачительные архивы. И будь я проклят, если эта златокудрая малютка не помогла мне напасть на след, когда мы с ней оказались в одной группе, осматривающей Бухенвальдский лагерь. Отец Карен состоит в комитете, и у него имеется доказательство, что семнадцатого августа тысяча девятьсот сорок четвертого года тридцать семь офицеров – английских, французских, бельгийских, канадских – и еще один парень в форме, национальность которого не смогли установить (полагают, что это был американец), были пригнаны в Бухенвальд в нарушение всех законов о военнопленных.

Шестнадцать были убиты десятого сентября. Отцу Карен было приказано переносить трупы с места казни к печам крематория. Девять были убиты пятого октября. Трое – тринадцатого октября. Одним из трех был тот самый парень, опознать которого не удалось. Друг ее отца говорит, что, когда этих людей привели к месту казни, он сам слышал – тот парень сказал по-английски: «Чертовски обидно быть расстрелянным в день, когда тебе исполняется двадцать один год».

И Тод обвел всех глазами, полными боли, той боли, которая стала нераздельной частью его самого. – Тринадцатого октября тысяча девятьсот сорок четвертого года нам с Тони исполнился двадцать один год.

Он помолчал. Все ждали, что он продолжит свой рассказ.

– Трудность в том, что редко кто запоминает имена, особенно иностранные. Но я все же узнал имя английского офицера. Заключенным удалось спрятать его в Бухенвальде. Вот это, скажу вам, мужество! Сейчас он живет в Лондоне и, возможно, что-то знает о брате. Люди, сидевшие в Заксенхаузене, назвали мне еще одну фамилию. Это был английский летчик, Джон Дэвис. Расстреляли его вместе с английскими офицерами, их было несколько человек, в феврале тысяча девятьсот сорок пятого года. Вот только дождусь замены, поеду в Лондон, а оттуда, может быть, домой.

Карен коснулась его руки, показав на компанию, вошедшую в зал в сопровождении подобострастно кланявшихся кельнеров, которые с большой торжественностью провели вновь прибывших к отведенному для них столику, заставленному цветами.

Заиграл оркестр.

– Прошу вас, – сказал Тод, – быстренько подобрать себе партнеров, даже если вам не по душе, не то придется отплясывать под любимую мелодию Гитлера.

Карен сняла с запястья свою несколько странную сумочку и кивнула Тоду.

– Держитесь поближе к нам с Карен, даже с риском, что вам оттопчут ноги, – шепнул Тод Луэлле и пустился танцевать, мурлыча мелодию с напускной веселостью.

Среди танцующих, круживших вокруг почетного столика, Джой увидела Карен. Открыв сумочку, она сосредоточенно подмазывала свое лицо, на котором уже был толстый слой косметики, не обращая внимания на Тода и окружающих.

В это мгновение Луэлла вскрикнула: по полу рассыпалось содержимое ее сумочки; танцующие расступились, а Тео и Стивен бросились подбирать рассыпанное.

– Что они там делают? – спросила Джой у Тео, наблюдавшего за Карен, которая мечтательно уносилась в танце в объятиях Тода. Тео расплылся в широкой улыбке, которая мало шла его аскетическому лицу, и прошептал: – Полагаю, шпионят.

Сначала Джой показалось, что он подшучивает над ней; и вдруг мелькнула мысль: «Здесь все возможно, даже шпионаж».

Вернувшись к столику, Тод заказал бутылку шампанского. Он поднял бокал за здоровье Карен и обратился к присутствующим.

– Как видите, в сие заведение прибыл элегантный отпрыск старинной аристократии. Не правда ли, когда поглядишь на него, начинаешь чувствовать, что ты-то сам не больше как троглодит. Das ist der Prinz von und zu Malmeek. Кровь у него такой голубизны, что он пользуется ей взамен чернил для своей ручки. А чтобы сделать его еще привлекательнее, скажу, это deutscher Рокфеллер. Вы видите, он целует даме ручку? Какое изящество! Какое достоинство! Какой ша-а-рм! Хотите, я таким же манером поцелую вашу ручку, Златокудрая?

Карен подумала, потом решительно покачала головой:

– Вы не знаете, как это делается.

– Она права. Я не знаю. Для этого у ваших предков должен быть стаж целования рук не менее пяти столетий и десятилетний стаж главного вершителя правосудия в концентрационном лагере, а именно в Бухенвальде.

В балагурстве Тода Джой почувствовала яд.

– Он такое вершил «правосудие», о котором отец Луэллы – сам хороший судья – не читал ни в одном своде законов. Я на месте получил представление, как изящно он это проделывал. Целование рук не входило в распорядок лагерной жизни, но зато я узнал, как работает хорошо организованная фабрика смерти.

Перед Джой мысленно возникло лицо профессора, когда она посмотрела на это надменное, аристократическое лицо.

– А чем занимается сейчас этот… принц? – спросила Джой, страшась ответа.

– Кроме целования рук, он оказывает услуги одной почтенной родственнице, как и он, голубых кровей, – нашему старому, дорогому другу Prinzessin, с которой мы уже встречались в Дюссельдорфе в ее деятельности по части достославной и бесславной «Тайной службы».

История профессора стала приобретать для Джой особую окраску.

– Кому же она оказывает помощь?

Вопрос Джой прозвучал неуверенно.

– Военным преступникам. Помогает им бежать из страны, когда скандальное дело принимает огласку, и возвращаться обратно, как только опасность минует. Они умны. Многих они держат за пределами страны, многих они уже сейчас возвращают. Не удивительно! В Западной Германии насчитывается тридцать филиалов «Тайной службы», тринадцать филиалов за границей – один в доброй старой Англии, а еще один в «прибежище свободных», сиречь в Соединенных Штатах, а большой бизнес здесь заботится, чтобы они ни в чем не терпели нужды.

Луэлла резко вскочила.

– Уйдем отсюда. Мне становится дурно, когда я вижу, как этот угорь голубых кровей из кожи лезет вон в своих кривляниях.

– Уходить так уходить! – Тод и Карен встали. – Сегодня мы с Златокудрой собираемся посетить не совсем обычное сборище.

– И мы с вами, – живо отозвалась Луэлла. – О'кэй, Тео?

– Что до меня, так о'кэй. А что скажут наши гости?

– Я отвратительная хозяйка, – извиняющимся тоном сказала Луэлла. – Но уверяю вас, провести время с Тодом всегда занимательно.

– И мы с удовольствием пойдем с вами, благодарю, – сказал Стивен, не глядя на Джой, которой это приглашение было явно не по душе. Джой принужденно улыбнулась, желая скрыть досаду.

Она нехотя прошла вслед за ними через роскошный вестибюль. Раздражение нарастало, тем более что Стивен умело лишал ее возможности выразить его. Обычно он был так заботлив и предупреждал каждое ее желание. А сейчас он просто увлекал ее за собой, будто ее и не было, мимо бесчисленных ливрейных лакеев, мимо изящных, миловидных девиц, восседавших в одиночестве на стратегических пунктах.

А там, на ярко освещенных улицах, где над витринами магазинов, торгующих предметами роскоши, мелькали неоновые огни реклам, прохаживались на высоких, как ходули, каблуках столь же изящно одетые девицы и слонялись молодые люди в костюмах новейшего покроя; из крохотных карманных радиоприемников плыла музыка; глаза из-под наклеенных ресниц следили, как в блестящих лимузинах подъезжали мужчины, старые и пожилые. Мимо проходили пары: покачивались юбки-колокольчики рядом с форменными брюками оккупационных войск, гнусавые звуки чужестранной речи сливались с женским смехом.

– Итак, вы предаете себя в мои руки? – спросил Тод.

– Да! – в один голос сказали Стивен, Луэлла и Тео. – Тогда я намерен предложить всем втиснуться в ваш кадиллак, Тео. Согласны?

– Валяйте!

– Здесь ничто не производит такого впечатления на людей и не завоевывает их дружбы, как американский военный номер на машине, – прибавил он, усаживаясь вместе с Карен на переднее сиденье в машине Тео.

– Паспорт при себе?

– Еще бы! – воскликнула Луэлла.

– Да, – сказал Стивен.

Выбравшись с трудом из рядов машин на месте стоянки на проезжую дорогу, они сломя голову понеслись в бесконечном потоке автомобилей. Вопросы Тода приводили Джой в мрачное настроение. Чтобы показать свое недовольство, она как можно дальше отодвинулась от Стивена; но Стивен разговаривал с Луэллой, и Джой оставалось только изучать рекламы, сверкающей лентой мелькавшие перед ее глазами: «Haus Wien», «Hotel am Zoo», огромная кисть винограда, а когда они выехали с Курфюрстендама – бесконечные вывески, которые она не могла прочесть.

– Мы едем в сногсшибательный кабачок, – объяснил Тод, – о существовании которого большинство берлинцев и не подозревает. Кабачок оригинальный, но не высшего класса. Что от вас требуется? Растянуть губы в приятной улыбочке и так застыть до конца.

Джой почувствовала себя совсем несчастной, когда машина, протиснувшись через узенькую, скупо освещенную улицу, остановилась у невзрачного здания с вывеской на старинном фонаре: «Weinstube».

Когда Тод повел их вниз по лестнице в погребок, откуда слышался звон стаканов, гул веселых голосов, распевающих песни, какой-то человек, подойдя к краю тротуара, проверил номер их машины.

– Песня что надо! – громко сказал Тео, а шепотом, не шевеля губами, добавил: – «Бомбы над Англией».

Джой крепко схватила Стивена за руку, у нее вдруг закружилась голова, когда они остановились на лестничной площадке, глядя вниз сквозь пелену дыма на розовое сияние бритых черепов и лоснящиеся от бриллиантина головы молодых людей, у которых волосы ниспадали до воротничков, нависая на глаза; все они ритмично двигались из стороны в сторону, а певцы, как загипнотизированные, покачивались под звуки музыки, которую выколачивали из разбитого пианино.

– Achtung! – рявкнул голос из-за стойки. Пение прекратилось. Все обернулись в их сторону. Враждебные лица, настороженные взгляды.

– Sieg Heil! – Тод, выкрикнув эти слова, щелкнул каблуками. Раздался приветственный рев. Раздвинулись стулья, чтобы дать им возможность пройти через переполненный зал. Освободили столик, подбежал кельнер; вокруг них суетился, точно лысая нянюшка, хозяин кабачка.

– Не обращайте на нас внимания! – прокричал Тод по-немецки. – Здесь все друзья! – Он чокнулся с юнцом, который поминутно откидывал со лба прядь льняных волос и, глядя на них дикими глазами, представляясь, произнес по-английски с сильным немецким акцентом:

– Вильгельм, фюрер викингов.

– Толково! – сказал Тод, предлагая ему сигареты. Карен невозмутимо принялась приводить в порядок свой грим с помощью продолговатой сумочки.

– Все американцы? – спросил юнец, наклоняясь, чтобы прикурить сигарету от зажигалок, которыми Тод и Тео одновременно щелкнули.

– Все, – бойко солгал Тод.

– По-немецки говорите?

– Только я, да и то неважно. Мой друг, полагаю, вы его знаете, генерал эсэс Мейнберг, посоветовал нам, когда мы будем в Берлине, заглянуть сюда и посмотреть, как вы тут, ребята, готовитесь подогреть холодную войну.

Юнец с дикими глазами перевел слова Тода, и весь подвал огласился приветственным ревом.

Какой-то худощавый мужчина с выбритой головой и глубокими шрамами через всю щеку пробился через толпу и пожал всем им руки.

– Это Гунтер, он был одним из фюреров гитлерюгенд, – с гордостью пояснил Вильгельм-викинг. – Ему мы обязаны всем, что мы знаем.

Тод снова крепко стиснул руку Гунтера и назвал его «мировым парнем», прибавив к этому немецкий эквивалент, чтобы доставить удовольствие присутствующим, которые окружили их плотным кольцом так, что дышать стало нечем из-за дыма, пивных паров и запаха потных тел.

– Спойте нам песню, мальчики! – крикнул Тод, когда Луэлла взмолилась о пощаде.

Гунтер раздвинул толпу, давая им проход, водрузился на табурет за стойкой и воздел руки. Он подал знак толстому флегматичному мужчине, чтобы тот задал тон. Прозвучала первая нота, чистая и звонкая, как колокольчик. Он спел первые такты, остальные подхватили.

Джой перехватила страдальческий взгляд Стивена; лицо его было сковано гримасой.

Тод наклонился к Стивену.

– Держите себя так, как будто это вам нравится, – сказал он, но его тревожные интонации не соответствовали широкой улыбке на его лице.

– Стараюсь получше перевести им! – крикнул он, заметив устремленный на него мрачный взгляд Гунтера. – Я выучил ее, когда был в Вюрцбурге.

– Подождите! – сказал Вильгельм, подойдя к ним. – Я вам переведу это на английский, только без рифмы. Вы знаете, что это песенка нашего Хорста Весселя?

– Ну как же! – Тод хлопнул его по плечу. Стивен последовал его примеру.

Откинув назад волосы, уставившись горящими глазами в какую-то точку, Вильгельм с пафосом стал декламировать. Кровь так стучала в ушах Джой, что она расслышала лишь конец песни:

Песня началась без аккомпанемента, гармонично, слаженно и мощно: пели чистые, звонкие тенора и бархатный бас.

Пение нарастало и закончилось мощным крещендо.

– Браво! Браво! – захлопал Тод, остальные последовали его примеру. Только Карен все еще возилась со своей сумочкой, закончив обычную, продолжительную «реставрацию» своего лица. Гунтер подошел, чокнулся со всеми и прикурил сигарету от трех соревнующихся в угодливости зажигалок.

– Будь я проклят! – Тод вытер пот со лба. – Лучшего исполнения этой песни я не слышал. – Он встал. – Ну, а теперь, ребята, я угощаю!

Вильгельм перевел его слова на немецкий язык. Кельнер и хозяин поспешили наполнить стаканы пенящимся пивом, и все обменялись тостами.

Воздух все более насыщался пивными парами, клубился дым сигарет. Карен была вполне удовлетворена своим лицом, которое, впрочем, претерпело мало изменений, несмотря на время, щедро затраченное на косметику.

– Я чувствую, мне станет дурно, если мы сейчас же не уйдем отсюда, – взмолилась Джой.

– О'кэй? – обратился Тод к Карен.

– О'кэй! – ответила она.

– Хорошо, – сказал Тод, обращаясь к Джой. – Падайте в обморок, леди, как только вам вздумается. Удобный предлог убраться отсюда.

Стивен встал, заботливо склонился над ней.

Тод крикнул что-то Вильгельму, Гунтер перевел его слова присутствующим. Подойдя к высокому табурету за стойкой, Гунтер поднял стакан, обращаясь к заокеанским гостям, в то время как они с трудом прокладывали себе путь к выходу.

– Achtung! – крикнул он, поставив стакан на стойку, и призвал к порядку. Запрокинув голову, он вытянул вперед руку. Сразу же поднялся лес рук, и все в один голос гаркнули: «Heil Hitler!»

Джой взглянула вниз: лысые головы, гривастые головы, горящие глаза.

– Sieg Heil! – прокричал Тод в ответ и тихо добавил: – Ну, быстрее отсюда. Это уже слишком.

– Я не намерен извиняться, – сказал Тод, когда Тео отъехал от бара на несколько кварталов. – Если вы намерены высадить нас и отделаться от нашего общества – о'кэй! А по-моему, вам надлежало бы выдать нам обоим блестящий аттестат в благодарность за расширение вашего образования. У меня имеются адреса дюжины подобных заведений, тут поблизости, но мы с Карен уже высосали из них все, что нам было нужно, ну, а вы, мне кажется, не горите желанием туда попасть.

– Дюжины? – спросил Стивен сдавленным голосом.

– Да-а, даже больше. Вильгельм – фюрер местной DRP – Deutsche Reichspartei, – это для вашей супруги. Но не все неофашисты состояли в этой партии. В Западной Германии их миллионы, и они всюду простирают свои щупальца. Старые борзописцы утверждают, что сейчас происходит то же, что и в тридцатые годы, когда Гитлер и его соратники-головорезы получали субсидию и полную свободу действий. И мы знаем, к чему это привело. Ну, а теперь, кому хочется бай-бай, прошу поднять руки.

– В какие края вы направляетесь? – спросила Луэлла.

– Хочу подкинуть Златокудрую малютку домой, а на обратном пути думаю взглянуть на гитлеровское логово. Хочу убедиться, что этот ублюдок все еще мертв.

– И я с вами, – сказала Луэлла. Тео кивнул головой.

– А вас, бараньи бароны, в отель?

Невзирая на сарказм его вопроса, Джой собиралась сказать «да», но в это время Стивен добавил:

– Мы тоже с вами.

Джой, рассерженная тем, что ее впутывают в эту историю, дернула Стивена за руку. Но Стивен вел себя так, словно ее вовсе не существовало.

На сине-фиолетовом небе всходила золотая луна, когда их машина проносилась по Шарлоттенбургскому шоссе, между двумя парками Тиргартена.

При ярком лунном свете на фоне неба возникли очертания Бранденбургских ворот, на которых, впряженная в колесницу, четверка коней обречена была на веки вечные грызть удила над Унтер-ден-Линден.

Перед часовым на контрольном пункте Тео остановил машину. Карен показала паспорт. На прочие паспорта он едва взглянул.

– Danke! – И солдат дал знак ехать.

– Так-то они проверяют! – воскликнула Джой, недоверчиво, но с облегчением.

– И только из-за того, чтобы не пропустить контрабанды, – пояснила Карен, как бы в виде извинения. – Иди вы пешком, в ваш паспорт даже не потрудились бы заглянуть.

Джой с сомнением посмотрела на Луэллу, та кивнула головой в подтверждение.

– Тогда что же означают эти крики: «Открыть ворота на Восток»? – не унималась Джой.

– Да это именно то, – бросил Тод через плечо, – что мы называем «информацией», когда это исходит от нас, и «пропагандой», когда это делают другие.

Он похлопал Карен по плечу. – Сегодня вы, дорогая, отлично поработали для меня. Как вы думаете, сколько снимков вы сделали?

– С фон Мальмека по меньшей мере четыре. Не уверена, как они выйдут. Пять снимков в Weinstube. Два снимка – я навела кинокамеру прямо в рот Вильгельму, когда он прикуривал от ваших зажигалок. На трех должен выйти даже шрам на лице Гунтера; и два снимка, когда они кричали: «Хайл Гитлер!» Боюсь, не помешал ли дым, слишком было накурено.

– Wunderbar! Wunderbar! – Тод опять похлопал ее по плечу. И Тут Джой поняла наконец, почему Карен проявляла такой повышенный интерес к косметике.

– Довожу до вашего сведения, друзья мои: в ведении Гунтера находились все военнопленные союзных войск в Бухенвальде. На эту тему я пишу сейчас статью.

Машина плавно скользила по Унтер-ден-Линден мимо молодых деревьев с листвой, блестевшей при лунном свете.

– Мне почему-то казалось, что на этом красивом авеню должны быть тенистые липы, – разочарованно сказала Джой.

– Когда-то тут были липы, – пояснил Стивен. – Но, говорят, липы вырубил Гитлер во время войны.

– И здесь не такое яркое освещение, как на улицах Западного Берлина, – пренебрежительно заметила Джой, надеясь вызвать на спор.

– Да, вы правы, – согласилась Карен, оставив ее ни с чем.

Машина повернула вниз по Фридрихштрассе и пошла по этой широкой оживленной улице с ярко освещенными магазинами: люди толпами выходили из театров и кино, а между домов во всю ширину улицы электрическими огнями горели сводки последних новостей.

– Kriegsverbrecher, – по буквам прочла Джой. – Что это означает?

– Военные преступники, – сухо сказал Стивен.

– А дальше?

– Имена членов боннского кабинета.

Автомобиль нырнул под железнодорожный мост, по Шиффбауердамм Брюке, и повернул на автомобильную дорожку, ведущую в тихий внутренний дворик, казавшийся инородным телом в сердце большого города.

Карен попрощалась.

Тод вышел из машины, и они направились по дорожке среди густых деревьев. Волосы Карен отливали серебром в свете уличных фонарей, а ее хрупкая фигурка казалась фигуркой ребенка.

Тод вернулся и, сев рядом с Тео, сказал:

– Уф! Слава богу, благополучно доставил домой это маленькое сокровище. Благодарю вас всех!

Автомобиль скользнул вдоль Фридрихштрассе, через мост, где Шпрее переливалась серебряной чешуей при свете луны. Тео вел машину, следуя указаниям Тода, замедляя ход, чтобы пропустить пешеходов, толпами направлявшихся к автобусам, поездам и метро. И наконец пристроился к ряду машин, направлявшихся в Западный Берлин.

– Возвращаются из «Берлинер ансамбль». Сейчас там идет пьеса Брехта «Взлет и падение гангстера Артура Уи». Пьеса старая, но все еще действенная. Уи – это Гитлер. Эпилог – всего одна строчка, но эта строчка заставляет зрителей, уходя из театра, задуматься. «Ребенок мертв, но мать, породившая его, все еще жива!» Непременно посмотрите эту пьесу.

В лабиринте улиц, там, где новые здания соседствуют с остовами зданий – скрученными стальными каркасами – и развалинами каменных домов, Джой потеряла всякое представление о том, где они находятся. Наконец они выехали на освещенный луной обширный пустырь, где царило полное безмолвие.

Джой нехотя вышла вслед за всеми из машины; зеленые лужайки поблескивали от росы, и какой-то ночной цветок наполнял воздух благоуханием.

– Помнишь, Стивен? – спросил Тод.

– Помню. – Голос Стивена звучал резко.

– Леди и джентльмены! – сказал Тод, подражая профессиональному гиду и указывая на ухоженные сады, оставшиеся позади, и на пустырь, расстилавшийся перед ними. – Тут было сердце нацистской империи! Вот там находилась пышная канцелярия Гитлера, где он мечтал о славе и откуда он наблюдал, как эта слава шагала почти вплоть до той цели, до которой он хотел ее довести. Именно там, где вы видите эти колоссальные нагромождения бетонных глыб толщиной, ей-богу, в три метра, именно там он и подох, когда и Берлин и вся его слава рушились вокруг него. Подох, как крыса в капкане. Точка.

Все молча глядели на темные грязные обломки, беспорядочно нагроможденные, наподобие рухнувшей пирамиды, посреди поросшего сорняками пустыря. Молча они вернулись к машине, бесшумно проскользнули по Вильгельмштрассе, где луна светилась сквозь остовы некогда роскошных дворцов, повернули, и не успела Джой опомниться, как машина, приостановившись у поста демаркационной линии, въехала обратно в Западный Берлин.