Когда я проснулась, в окна бились волны тумана, спальня была залита снежным светом. Несколько секунд ушло на то, чтобы вновь сжиться с привычным, тоскливым фактом: я дома у Дэна. Это его бюро стоит в углу, его прикроватная тумбочка со стеклянным верхом. Это его обшитое атласом одеяло я натянула поверх слоя собственной плоти. Я вспомнила о Саше с Джулианом, о тонкой стене между нами. О прошлой ночи даже не хотелось думать. Как мяукала Саша. Навязчивое, сбивчивое бормотанье “Еби меня, еби меняебименяебименя” повторилось столько раз, что утратило всякий смысл.

Я уставилась в монотонность потолка. У них, как и у всех подростков, просто ветер в голове, других объяснений случившемуся искать не нужно. Но все равно. Вежливее всего, наверное, будет не выходить из комнаты, пока они не уедут в Гумбольдт. Пусть спокойно свалят, без церемонных утренних расшаркиваний.

Услышав, что машина выехала из гаража, я вылезла из постели. Я снова могла хозяйничать в доме, но к облегчению примешивалась какая-то грусть. Саша и Джулиан устремились к новым приключениям. Влились обратно в суету большого мира. Я растаю в их памяти — женщина средних лет в позабытом доме — так, засечка в уме, которая будет все уменьшаться и уменьшаться, уступая место реальной жизни. Я и не знала раньше, какая я одинокая. Или дело в чем-то менее едком, чем одиночество, — в том, может быть, что я осталась без присмотра. Перестань я существовать, кого это опечалит? Помню, Расселл любил такие дурацкие выражения — перестаньте существовать, твердил он нам, отрекитесь от своей личности. А мы все знай кивали, как золотистые ретриверы, и, обнаглев от самой реальности нашего существования, кидались рушить то, что казалось нам незыблемым.

Я включила чайник. Распахнула окно, чтобы впустить хлесткий, холодный сквозняк. Собрала как-то уж очень много пустых пивных бутылок — они что, пили, пока я спала?

Я вынесла мусор — тяжелый узел из целлофана и моих собственных отходов — и замерла, уставившись на серые островки хрустальной травы на обочине. На пляж вдали. Туман истлевал, были видны вползавшие на берег волны и скалы над водой — сухие и будто проржавевшие. Несколько человек прогуливалось по пляжу, спортивные костюмы бросались в глаза. Почти все с собаками — только на этом участке пляжа их разрешено было спускать с поводка. Ротвейлера я тут уже пару раз видела, шерсть чернее черного, бежит тяжело, вздыбливая песок. Недавно в Сан-Франциско питбуль убил женщину. Странно это или нет, что люди любят тех, кто для них опасен? Или, наоборот, тут нет ничего непонятного, — может быть, они как раз и любят животных за эту их выдержку, за то, что они дарят людям хоть временный, но покой. Я юркнула обратно в дом. Я не могу жить у Дэна вечно. Скоро кому-нибудь снова понадобится сиделка. До чего же все это знакомо — когда опускаешь чье-нибудь тело в теплую, неподатливую воду лечебной ванны. Когда ждешь в приемных, читая статьи о влиянии сои на лечение опухолей. С серьезным видом выкладываешь радугу на тарелке. Обычный самообман, трагичный в своей скудости. Неужели кто-то и вправду во все это верит? Словно этими усилиями можно, будто яркой вспышкой, отвлечь смерть, и она не придет за тобой, а так и будет, словно бык, бегать за красной тряпкой.

Свистел чайник, поэтому я не сразу услышала, как в кухню вошла Саша. Я вздрогнула, когда она внезапно возникла передо мной.

— Доброе утро, — сказала она.

На щеке у нее присохла черточка слюны. Одета она была в шорты с высокой талией — из такого материала обычно шьют тренировочные штаны, носки усыпаны какими-то кислотно-розовыми символами — черепами, присмотревшись, поняла я. Она сглотнула, на губах — сухой налет после сна.

— А где Джулиан? — спросила она.

Я постаралась скрыть удивление.

— Уехал недавно, я сама слышала.

Она сощурилась.

— Что? — переспросила она.

— Он не говорил тебе, что уедет?

Саша заметила мою жалость. Лицо у нее застыло.

— Конечно, говорил, — сказала она, помолчав. — Да, точно. Он завтра вернется.

Значит, он ее тут бросил. Моя первая реакция — раздражение. Я им не нянька. Затем — облегчение. Саша еще маленькая, нельзя ей ехать с ним в Гумбольдт. Трястись на вездеходе мимо пропускных пунктов и заборов из колючей проволоки, ехать в какой-нибудь Гарбервилль, на ферму из говна и веток, — и все ради того, чтобы забрать мешок травы. Я была даже немного рада, что она составит мне компанию.

— Мне вообще никуда ехать не хотелось, — сказала Саша, храбро смиряясь с положением дел. — Укачало на этих проселочных дорогах. Он еще водит как бешеный. Супербыстро. — Она оперлась на кухонную стойку, зевнула.

— Спать хочется? — спросила я.

Она рассказала мне, что одно время практиковала полифазный сон, но потом бросила.

— Муть какая-то.

Ее соски отчетливо просвечивали через футболку.

— Полифазный сон? — переспросила я, в приступе ханжества затянув потуже поясок халата.

— Томас Джефферсон так спал. Спишь по часу, и так, короче, шесть раз в день.

— А все остальное время бодрствуешь?

Саша кивнула.

— Первые пару дней было вообще круто. Но потом меня срубило. Думала, вообще не смогу больше спать по-человечески.

Я никак не могла увязать девочку, чьи стоны я слышала вчера ночью, с девочкой, которая стояла передо мной и рассказывала об экспериментах со сном.

— В чайнике еще есть кипяток, тебе хватит, — сказала я, но Саша помотала головой.

— Я как балерина, по утрам не ем. — Она поглядела в окно, на свинцовую простыню моря. — Плавать ходили?

— Вода очень холодная.

Здесь только серферы иногда отважно бросались в волны — закрыв головы, обтянувшись с ног до головы неопреном.

— Значит, все-таки купались? — спросила она.

— Нет.

У Саши сочувственно дрогнуло личико. Как будто я лишала себя какого-то безусловного удовольствия. Но ведь тут никто не купается, думала я, отстаивая свою жизнь в этом позаимствованном доме и дни, вращавшиеся вокруг местных орбит.

— И там еще акулы, — добавила я.

— На самом деле они на людей не нападают, — пожала плечами Саша.

Она была красивая, как чахоточная больная, которую жар выедает изнутри. Я вглядывалась в нее, высматривала порнографический осадок прошлой ночи, но ничего не заметила. Лицо у нее было бледным и безвинным, будто новая луна.

Сашино присутствие вернуло в жизнь — пусть и всего на день — какое-то подобие нормальности. Встроенный предохранитель от других людей запрещал мне следовать животным инстинктам, запрещал оставлять апельсиновую кожуру прямо в раковине. Позавтракав, я сразу переоделась, а не срослась, как обычно, на весь день с халатом. Мазнула по ресницам давно засохшей тушью. Понятные человеческие задачи, обыденные дела, которыми отгораживаешься от тревог покрупнее, но я так долго жила одна, что растеряла все навыки — не считала себя достаточно важной для таких усилий.

Еще год назад я жила с мужчиной, он преподавал композицию в новомодном университете, рекламу которого крутили по телевизору. Учились там в основном иностранцы, мечтавшие стать дизайнерами видеоигр. Удивительно теперь было думать о нем, о Дэвиде, вспоминать время, когда я еще могла представить себе жизнь с другим человеком. Не любовь, но приятную апатию, которая могла за нее сойти. Умиротворенное молчание, охватывавшее нас в машине. То, как он однажды посмотрел на меня, когда мы шли по парковке, когда солнце уже садилось и воздух дрожал от красноватого света.

Но потом началось — женщина постучала в дверь нашей квартиры и убежала, когда я открыла. Из ванной пропал гребень слоновой кости, принадлежавший еще моей бабке. Я не во всем была откровенна с Дэвидом, так что наша с ним близость — в любом ее виде — была сразу подпорчена, в яблоке ворочался червь. Моя тайна залегла на дно, но никуда не делась. Может быть, поэтому она и появилась, другая женщина. Я сама оставила местечко для таких тайн. А впрочем, много ли вообще можно узнать о своем ближнем? Я думала, что мы с Сашей весь день проведем в вежливом молчании. Что Саша будет сидеть тихо как мышка. Вежливой она, конечно, была, но вот не замечать ее присутствия было никак нельзя. Она оставила открытой дверцу холодильника, и кухня наполнилась механическим гулом. Ее толстовка оказалась на столе, книга про эннеаграмму личности распласталась на кресле. Сквозь дребезжащие колонки ноутбука из ее комнаты неслась громкая музыка. Я поразилась — она слушала певца, чей хнычущий голосок был вечным звуковым фоном у вполне определенного типа девочек в нашем колледже. Девочек, уже тогда захлебывавшихся от ностальгии, девочек, которые зажигали свечи и, стоя босиком, в трико, допоздна месили тесто для хлеба.

Я то и дело наталкиваюсь на такие реликты — в этой части Калифорнии на всем лежит печать шестидесятых. Рваные пятнышки молитвенных флагов в дубовых кронах, брошенные в полях фургоны без колес. Старики в расшитых рубашках, их гражданские жены. Но это все привычные призраки шестидесятых. С чего бы Саше этим интересоваться?

Я обрадовалась, когда Саша сменила музыку. Какая-то женщина запела под готичное электропиано, что-то совсем незнакомое.

После обеда я решила прилечь. Но заснуть так и не смогла. Лежала, разглядывая висевшее над бюро фото в рамочке: песчаная дюна, рябь мятно-зеленой травы. Омерзительные завитки паутины в углах. Я беспокойно заворочалась в кровати. Никак не могла забыть, что Саша в соседней комнате. Весь день у нее на ноутбуке играла музыка, а иногда, перекрывая песни, до меня доносились обрывки каких-то электронных звуков, треньканье, пиканье. Что она там делает — играет в игры на телефоне? Переписывается с Джулианом? Мне вдруг стало больно от того, как старательно она обслуживала свое одиночество.

Я постучалась к ней, но музыка играла слишком громко. Я постучала снова. Ответа нет. Мне стало стыдно, что я так откровенно навязываюсь, и хотела уже шмыгнуть к себе обратно, но тут Саша открыла дверь. С лица у нее еще не сошел сон, волосы примяты от подушки — наверное, она тоже решила прилечь.

— Хочешь чаю? — спросила я.

Она кивнула не сразу, как будто не помнила, кто я такая.

За столом Саша молчала. Разглядывала ногти, вздыхала так, словно ее скука была космических размеров. Эту позу я помнила еще со своих подростковых лет — выпятить челюсть, смотреть в окно машины с видом безвинно осужденного узника, а на самом деле отчаянно желать, чтобы мама хоть что-нибудь сказала. Саша ждала, что я пробью ее броню, задам ей какие-то вопросы, и, разливая чай, я чувствовала на себе ее взгляд. Хорошо, когда на тебя смотрят, пусть даже и настороженно. Я достала красивые чашки, а гречишные крекеры, которые я разложила на блюдечках, засохли всего-то чуть-чуть. Аккуратно поставив перед ней чашку, я поняла, что мне хочется ей угодить.

Чай был слишком горячим, на какое-то время мы замолчали, ссутулившись над чашками, от прозрачного травяного пара лица стали влажноватыми. Когда я спросила Сашу, откуда она, та поморщилась.

— Из Конкорда, — сказала она. — Дырища.

— И вы с Джулианом учитесь в одном колледже?

— Джулиан не в колледже.

Что-то мне подсказывало, Дэн об этом не знает. Я стала вспоминать последние сведения. О сыне Дэн говорил с наигранным фатализмом, изображал бестолкового папашу. Обо всех бедах докладывал с ситкомовскими вздохами: мальчишки есть мальчишки. В старших классах у Джулиана обнаружили какое-то поведенческое расстройство, хотя, по словам Дэна, ничего страшного.

— И долго вы с ним встречаетесь? — спросила я. Саша отхлебнула чаю.

— Пару месяцев, — ответила она.

Она сразу воспрянула духом, как будто для нее даже поговорить о Джулиане было все равно что живой воды напиться. Она, наверное, уже простила его за то, что он ее тут бросил. Девочки отлично умеют закрашивать некрасивые белые пятна. Я вспомнила прошлую ночь, ее театральные стоны. Бедная Саша.

Она, скорее всего, верила, что всякую печаль, любой проблеск тревоги можно унять побегом. В ее возрасте печаль всегда приятно отдавала заточением: ты бунтуешь и восстаешь против ограничений, которые на тебя накладывают родители, школа, возраст. Против всего, что отделяет тебя от вполне понятного будущего счастья. На втором курсе колледжа я встречалась с парнем, который взахлеб говорил о том, что нам нужно сбежать в Мексику, — а мне как-то не приходило в голову, что прошло то время, когда мы могли сбежать из дома. И к чему мы с ним прибежим, я тоже не думала, мне только смутно представлялся воздух потеплее да секс почаще. Теперь же, когда я стала старше, воображаемые декорации нашей будущей жизни утратили свою привлекательность. Может, это чувство так и не пройдет до конца. Останется, как депрессия, которая не проходит, только становится более привычной, компактной. Выгородит себе местечко-чистилище, унылое, как гостиничный номер.

— Послушай, — начала я, влезая в до смешного незаслуженную роль родителя. — Надеюсь, Джулиан хорошо себя с тобой ведет.

— С чего бы ему вести себя плохо? — спросила она. — Он мой бойфренд. Мы с ним живем вместе.

Могу себе представить, что у них там за жизнь. Съемная квартира с помесячной оплатой, где воняет хлоркой и разогретыми полуфабрикатами, матрас застелен детским покрывальцем Джулиана. Девичья лепта — ароматическая свечка у кровати. Я, впрочем, не то чтобы лучше устроилась.

— Мы, может, даже переедем в квартиру со стиральной машинкой. — Саша, похоже, вспомнила их убогий быт, и в ее голосе прорезалась запальчивость. — Через пару месяцев.

— А родители не против того, что ты живешь с Джулианом?

— Я могу делать что захочу. — Она спрятала руки в рукавах толстовки Джулиана. — Мне восемнадцать.

Быть того не может.

— И вообще, — добавила она, — когда вы были в той секте, вам столько же лет было, разве нет?

Говорила она сухо, но мне почудился обвинительный укол. Не успела я ничего ответить, как Саша встала, прошаркала к холодильнику. Я смотрела, как она наигранно виляет бедрами, как запросто хватает привезенное ими пиво. На ярлыке — резные посеребренные горы. Она посмотрела мне в глаза.

— Пива хотите? — спросила она.

Я поняла, что это проверка. Или я взрослый, которого нужно пожалеть или проигнорировать, или человек, с которым в принципе можно поговорить. Я кивнула, и Саша расслабилась.

— Лови, — сказала она и бросила мне бутылку.

На побережье ночь наступила быстро, как оно всегда бывает, потому что тут ее не замедляют здания. Солнце опустилось так низко, что мы, наблюдая за тем, как оно уплывает из виду, даже не поднимали голов. Мы обе выпили по несколько бутылок пива. На кухне стало темно, но свет мы так и не включали. На всем лежала синяя тень, мягкая и величественная, мебель упростилась до очертаний. Саша спросила, можем ли мы развести огонь в камине.

— Он газовый, — ответила я. — И к тому же сломан.

В этом доме много чего было сломано или заброшено: не ходили часы на кухне, у двери в кладовку отвалилась ручка, едва я до нее дотронулась. Из углов я повымела серебристые кучки мух. Противостоять увяданию может только постоянная, непрерывная жизнь. Я живу тут уже несколько недель, но на доме это никак не отразилось.

— Но можно развести костер во дворе, — сказала я.

Песчаный участок земли за гаражом был закрыт от ветра, на пластмассовые стулья налипла влажная листва. Когда-то здесь даже было костровище, камни исчезли под бессмысленными археологическими слоями семейной жизни. Запчасти от позабытых игрушек, изжеванный осколок фрисби. Мы засуетились, занялись приготовлениями, вещами, которые можно было делать в дружеском молчании. В гараже я нашла пачку газет трехлетней давности и магазинную связку дров. Саша ногами затолкала камни обратно в круг.

— У меня с этим всегда было плохо, — сказала я. — Нужно что-то еще сделать, так? Поленья как-то по-особому выстроить?

— Домиком, — сказала Саша. — Нужно поставить их так, чтобы было похоже на шалаш. — Она подвигала камни ногой, чтобы круг был ровнее. — Когда я была маленькая, мы часто ходили в походы в Йосемити.

Саша и разожгла костер: присела на корточки, долго, старательно дула. Аккуратно ворошила пламя, пока оно наконец не разгорелось как следует.

Мы уселись на пластмассовые стулья, шероховатые от солнца и ветра. Я пододвинулась поближе к огню, мне хотелось согреться, вспотеть. Саша сидела молча, глядя на дрожащее пламя, но я чувствовала, как скачут ее мысли, как они уносят ее далеко отсюда. Может, она гадала, чем там занят Джулиан в Гарбервилле. Спит на пропахшем потом матрасе, накрывшись полотенцем вместо одеяла. Приключение. Хорошо, наверное, быть двадцатилетним мальчиком.

— То, что Джулиан рассказывал… — Саша прокашлялась, словно ей было неловко, хотя скрыть интерес у нее не получилось. — Ты, ну, в этого мужика влюблена была или как?

— В Расселла? — спросила я, тыча в костер палкой. — Нет, ничего подобного.

Я говорила правду: другие девочки кругами ходили вокруг Расселла, следили за каждым его шагом, за каждой переменой настроения, как за сводками погоды, но я никогда не думала о нем как о ком-то близком. Скорее — как о любимом учителе, о жизни которого за пределами школы ученики даже не задумываются.

— А зачем ты тогда с ними тусила? — спросила она.

Поначалу мне захотелось уйти от ответа. Придется ведь сгладить все уголки. Разыграть моралите от начала и до конца: покаяться, предостеречь. Я постаралась говорить деловито.

— Тогда люди много чем увлекались, чего только не было, — сказала я. — Сайентология, церковь Процесса. Техника “пустого стула”. Не знаешь, сейчас это еще модно? — Я взглянула на нее, она ждала, что я еще скажу. — Думаю, мне просто не очень повезло. Что мне попались именно они.

— Но ты ведь с ними осталась.

Теперь я в полной мере ощутила напор Сашиного любопытства.

— Там была одна девочка. Я осталась скорее из-за нее, не из-за Расселла. — Я замялась. — Сюзанна. — Так странно было произнести ее имя, отпустить его в мир. — Она была старше, — сказала я. — Ненамного, хотя тогда казалось, что очень старше.

— Сюзанна Паркер?

Я уставилась сквозь пламя на Сашу.

— Я сегодня почитала про это немного, — сказала она. — В интернете.

В свое время я там часами просиживала. На фан-сайтах, или как они еще называются. В странноватых закутках. На сайтах с картинами Сюзанны, которые она нарисовала в тюрьме. Акварели с горными грядами, взбитые кругляши облаков, подписи, полные орфографических ошибок. У меня сжалось сердце, когда я представила, с каким тщанием Сюзанна их рисовала, но я тут же закрыла страницу, увидев фотографию: Сюзанна в синих джинсах и белой футболке, джинсы лопаются от олдового жира, лицо — чистый холст.

Я представила, как Саша жадно заглатывает эти жуткие подачки, и мне стало не по себе. Как она всасывает подробности: отчеты о вскрытии, показания, которые девочки давали относительно событий той ночи, — будто стенограммы дурных снов.

— Гордиться тут нечем, — сказала я.

Добавила все, что положено: это было ужасно. Ничего гламурного, ничего завидного.

— А про тебя ничего не пишут, — сказала Саша. — По крайней мере, я ничего не нашла.

У меня екнуло сердце. Мне захотелось сообщить ей что-нибудь ценное, захотелось, чтобы и за моей жизнью следили с таким вниманием, чтобы и я стала видимой.

— Так лучше, — ответила я. — Чтобы всякие придурки не разыскивали.

— Но ты там была?

— Я там жила. Фактически. Какое-то время. Я никого не убивала, никого и ничего. — Смех вышел натужным. — Само собой.

Она куталась в толстовку.

— И ты просто ушла от родителей? — В ее голосе слышалось восхищение.

— Тогда другие времена были, — сказала я. — Мы все бегали без присмотра. Мои родители развелись.

— Мои тоже. — Саша даже стесняться перестала. — И ты была моей ровесницей?

— Чуть помладше.

— Сто пудов, ты была очень красивая. В смысле, в общем, ты и сейчас красивая. — Она даже раздулась от собственного великодушия. — А как ты вообще с ними познакомилась?

Я не сразу собралась, не сразу припомнила, что за чем происходило. “Вновь обратиться” — вот как обычно пишут в статьях, приуроченных к годовщине убийства. “А мы вновь обратимся к кошмару на Эджуотер-роуд”, словно это такое единичное событие, которое можно убрать в коробку и снова достать. Как будто я сотни раз не замирала, завидев призраки Сюзанны на улицах, на задних планах в кино.

Я уворачивалась от вопросов Саши о том, какими они были в реальной жизни, все эти люди, ставшие тотемами самим себе. Гай не слишком интересовал журналистов — мужчина-убийца, чего тут удивительного, — зато девочки стали легендами. Донна — некрасивая, неотесанная и туповатая, в ее случае чаще всего пытались давить на жалость. Голодное, угрюмое лицо. Хелен, герлскаут, загорелая, хорошенькая, с хвостиками — вот она стала фетишем, убийцей в стиле “пин-ап”. Но Сюзанне пришлось хуже всех. Развратная.

Злая. Ее ускользающую красоту нельзя было поймать на фото. Она получалась дикой и невзрачной, как будто и оживала только ради убийств.

Стоило нам заговорить о Сюзанне, и я задышала чаще, — уверена, Саша это заметила. Наверное, это стыдно. Чувствовать такой неуправляемый восторг, учитывая все, что случилось. Сторож на диване, скрученная оболочка его кишок торчит наружу. Волосы матери склеились от запекшейся крови. Мальчика изуродовали так, что полиция не сразу определила его пол. Конечно, Саша читала и обо всем этом.

— Как по-твоему, ты смогла бы такое сделать? — спросила она.

— Конечно, нет, — задумчиво ответила я.

Я редко рассказывала о ранчо, но этот вопрос мне задавали еще реже. Могла ли я такое сделать. Могла ли поехать с ними. Почти все считали, что меня от девочек отделяют хоть какие-то зачатки нравственности, точно мы с ними принадлежали к разным видам.

Саша молчала. Ее молчание казалось чем-то вроде любви.

— Да, иногда я и сама задаю себе этот вопрос, — сказала я. — Похоже, я никого не убила только по чистой случайности.

— По случайности?

Пламя угасало, подергивалось.

— Не было между нами особой разницы. Между мной и другими девочками.

Так странно было — сказать это вслух. Подойти, пусть и не вплотную, к тревоге, которая столько лет меня снедала. Саша как будто бы меня не осуждала и даже не насторожилась. Она просто поглядела на меня, ее внимательное лицо — напротив моего, так, словно она могла забрать у меня эти слова и сделать их своими.

Мы пошли в единственный местный бар, где подавали еду. Решили, что это хорошая идея, легко выполнимая цель. Питание. Движение. Мы говорили, пока костер не прогорел до тлеющих газетных клочков. Саша забросала золу песком, эта ее скаутская прилежность меня насмешила.

Я была рада ее присутствию, хоть какая-то отсрочка, пусть и временная — вернется Джулиан, Саша уедет, и я снова останусь одна. Но все равно приятно чувствовать, как тобой восхищаются. А Саша мной именно что восхищалась: она, похоже, зауважала ту четырнадцатилетнюю девочку, которой я была когда-то, и считала меня интересной, даже храброй, что ли. Поначалу я пыталась убедить ее, что это не так, но чувствовала, как в груди ширится глубокое умиротворение, как будто я возвращаюсь в свое тело, очнувшись от сумеречного медикаментозного сна.

Мы с ней шли рядом по обочине дороги, вдоль акведука. Островерхие деревья были плотными и темными, но я не боялась. Вечер отчего-то казался до странного праздничным, и Саша вдруг стала звать меня Ви. “Мама Ви”, — говорила она.

Она вся была как котенок, мягенькая и дружелюбная, подпихивала меня то и дело теплым плечом. Повернувшись к ней, я увидела, что она покусывает нижнюю губу, задрав голову к небу. Но смотреть там было не на что — звезды заволокло туманом.

Мебели в баре почти не было, так, стояла пара-другая табуретов. Обычная мешанина из проржавевших дорожных знаков, подрагивающие неоновые глаза над дверью. На кухне кто-то курил — хлеб для сэндвичей пропитался сигаретным дымом. Поужинав, мы не сразу ушли. Саша выглядела лет на пятнадцать, но это никого не волновало. Барменша, тетка лет пятидесяти, похоже, обрадовалась, что хоть кто-то зашел. У нее был загнанный вид, пересушенные супермаркетной краской волосы. Моя ровесница, но я решила не искать подтверждений этому в зеркале, тем более что рядом сидела Саша. Саша — с ясным, строгим личиком святой с религиозного медальона.

Саша вертелась на табурете, будто маленький ребенок.

— Ну мы даем, — рассмеялась она, — веселимся до упаду.

Она отхлебнула пива, потом воды, полезная привычка. Но Саша все равно уже заметно размякла.

— Я даже рада, что Джулиан не с нами, — сказала она.

Сказала и сама, похоже, изумилась. Но теперь я знала, что нельзя делать резких движений, нужно дать ей время разойтись, разговориться. Саша рассеянно постукивала по барной подножке, обдавала меня пивным дыханием.

— Он мне не говорил, что уедет, — сказала она. — В Гумбольдт.

Я сделала вид, что удивилась. Она невесело рассмеялась.

— Проснулась, его нет, думала, он, ну, вышел куда-то. Странно, да? Что он вот так взял и уехал?

— Да, странно.

Поддакивала я вяло, мне не хотелось, чтобы она с пеной у рта кинулась защищать Джулиана.

— Он мне написал потом, весь такой — прости-прости. Думал, наверное, что мы обо всем договорились.

Она отхлебнула пива. Мокрым пальцем нарисовала на барной стойке смайлик.

— А знаете, за что его из Ирвайна отчислили? — Она и осторожничала, и ерзала от нетерпения. — Так, стоп. Вы же его отцу не расскажете, нет?

Я помотала головой, взрослая женщина клянется хранить подростковые тайны.

— Ладно. — Саша вздохнула. — У него был препод по стилистике, которого он ненавидел. Такой мудак. Не разрешил Джулиану сдать работу позже срока, хотя знал, что без этой оценки ему курс не зачтут. Ну и тогда Джулиан пошел к этому мужику домой и что-то там сделал с его собакой. Накормил какой-то дрянью. Хлоркой или каким-нибудь крысиным ядом, не знаю точно чем. — Саша поймала мой взгляд. — Собака эта, она была старая, сдохла.

Я с трудом сохраняла невозмутимость. От того, как просто, как невыразительно она говорила, история стала только гаже.

— В универе все знали, что это он, но доказать не смогли, — сказала Саша. — Тогда они его за все остальное отчислили, без права восстановления, вот это все. Такой бред. — Она поглядела на меня: — Да ведь?

Я не знала, что ей ответить.

— Он сказал, что не хотел ее убивать, ничего такого, просто хотел, чтобы она заболела. — Саша говорила нерешительно, примерялась к этой мысли. — Это же не очень плохо, да?

— Не знаю, — сказала я. — Как по мне, так очень плохо.

— Но я ведь с ним живу, понимаешь, — сказала Саша. — В смысле, он платит за квартиру и все такое.

— Куда-то уйти всегда можно, — сказала я.

Бедная Саша. Бедные девочки. Мир раскармливает их обещаниями любви. Как же сильно им нужна эта любовь, только ее почти никому не достанется. Паточная попса, платья, которые в каталогах описывают непременно со словами “закат” и “Париж”. И как грубо потом у них отбирают эти мечты: от рывка разлетаются пуговицы на джинсах, в автобусе мужчина орет на подружку, а на них никто и не смотрит. Горло у меня сжалось от грусти за Сашу.

Она, наверное, почувствовала мое замешательство.

— А, ладно, — сказала она, — это все давно было. Она навалилась на барную стойку.

— Сколько стоит в бильярд поиграть? — спросила она барменшу.

Вот что такое, наверное, быть матерью, думала я, глядя, как Саша, допив пиво, по-мальчишески вытирает рот рукой. Чувствовать нежданную, безграничную нежность к существу, возникшему вроде бы ниоткуда. Когда к нам вразвалочку подошел загорелый игрок в бильярд, я уже приготовилась его прогнать. Но Саша улыбнулась во весь рот, показывая острые зубки.

— Привет, — сказала она, и вот он уже купил нам по пиву.

Саша энергично напивалась. Рассеянную скуку чередовала с маниакальным интересом (уж не знаю, притворным или нет) ко всему, что говорил мужчина.

— Вы не местные? — спросил он.

Длинные волосы с проседью, на большом пальце кольцо с бирюзой, еще один призрак из шестидесятых. Как знать, может, тогда мы с ним и встречались, ходили по одной и той же протоптанной дорожке. Он подтянул штаны.

— Сестры?

По его голосу было слышно, что он явно не ради меня напрягается, и я чуть было не рассмеялась. Но я сидела рядом с Сашей, и какое-то внимание долетало и до меня. До чего же странно было вновь ощутить это напряжение, пусть мне и доставались одни объедки. Вспомнить, каково это, когда тебя хотят. Может быть, Саша к этому так привыкла, что ничего и не замечала. Так ее накрыло собственной жизнью, собственной уверенностью в том, что дальше все будет только лучше.

— Это моя мама, — сказала Саша.

Она строго глянула на меня — мол, подыграй мне.

И я подыграла. Приобняла ее.

— Вот решили с дочкой прокатиться, — сказала я. — По Первому. До самой Юрики хотим доехать.

— Искательницы приключений! — воскликнул мужик и грохнул кулаком по столу.

Мы узнали, что его зовут Виктор и что ацтекский рисунок на заставке его телефона заряжен мощной энергетикой, можно просто посмотреть на него — и сразу станешь умнее. Он верил, что все происходящее в мире — результат бесконечного, многоходового заговора. Он вытащил долларовую купюру, чтобы объяснить нам, как иллюминаты контактируют друг с другом.

— Но зачем тайному обществу расписывать все свои планы на общей валюте? — спросила я.

Он закивал, будто предвидел такой вопрос.

— Чтобы продемонстрировать свое могущество.

Я завидовала убежденности Виктора, его праведному структурированному идиотизму. Эта вера — что в мире есть видимый порядок, а нам всего-то и нужно, что высматривать знаки, словно зло — это код, который можно взломать. Он все не умолкал. Влажные от выпивки зубы, серый проблеск мертвого резца. Он еще не все теории заговора нам растолковал, не всей секретной информацией с нами поделился. Нам нужно было “понять, что происходит”. Узнать о “тайных сигналах” и “теневом правительстве”.

— Вау, — сказала Саша, даже не изменившись в лице, — мам, а ты про это знала?

Она так и звала меня мамой — наигранным, комичным тоном, но я все равно не сразу поняла, что она здорово напилась. Не сразу поняла, что и я напилась тоже. Вечер уплывал в чужеземные воды. Помаргивали неоновые знаки, барменша курила в дверях. Я смотрела, как она растерла ногой окурок, поелозила туда-сюда вьетнамкой. Виктор сказал, что одно удовольствие смотреть на то, как мы с Сашей ладим.

— Теперь такое нечасто увидишь, — он задумчиво покивал, — чтобы мать с дочкой вместе путешествовали. И чтоб так славно друг с другом общались.

— Ой, она у меня крутая, — сказала Саша. — Я маму люблю.

Она лукаво ухмыльнулась и подалась ко мне. Прижалась сухими губами, ожгла солоноватым от огуречного рассола ртом. Целомудреннее поцелуя и не придумаешь. Но Виктора он шокировал. На это она и надеялась.

— Господи боже. — В голосе Виктора слышались и отвращение, и похоть.

Он расправил массивные плечи, заправил потуже мешковатую рубашку. Ему вдруг как будто стало с нами неуютно, он заозирался в поисках поддержки, подкрепления, и я хотела было объяснить, что Саша мне не дочь, но потом решила — плевать, вечер пробудил во мне глупое, необъяснимое чувство, будто я вернулась в мир после долгого отсутствия, снова оказалась среди живых.

1969

 

6

За бассейн у нас всегда отвечал отец — водил сачком по воде, сваливал в кучу мокрые листья. Проверял уровень хлорки бумажками из разноцветных колбочек. Не сказать, чтоб он уж очень усердствовал, но после его ухода бассейн стал совсем запущенным. Рядом с фильтром нежились саламандры. Я плыла возле бортика, как будто расталкивая вязкую воду, за мной тянулись какие-то сопли. Мать была на очередной терапии. Она обещала купить мне новый купальник, но забыла, поэтому я надела старый, оранжевый — теперь цвета пожухлой дыни — со сморщенными обтачками и торчащими из трусиков нитками. Купальник был мне маловат в груди, зато декольте вышло по-взрослому внушительным, это меня радовало.

С праздника солнцестояния прошла всего неделя, а я уже снова побывала на ранчо и уже воровала деньги для Сюзанны, по купюре за раз. Я, конечно, люблю думать, что на все это ушло гораздо больше времени. Что меня месяцами туда заманивали, потихонечку приручали. Но я была ростовой мишенью, я сама шла им в руки. Я качалась на воде, ряска липла к волоскам на руках, будто металлическая стружка к магниту. Шелестели страницы, кто-то забыл на шезлонге книжку в мягкой обложке. Листья на деревьях серебрились, посверкивали чешуйками, все наливалось ленивым июньским зноем. Разве деревья возле дома всегда были такими странными, такими акватическими? Или, может, вокруг меня все уже менялось, глупый хлам нормального мира превращался в роскошные декорации новой жизни?

Наутро после солнцестояния Сюзанна отвезла меня домой, велосипед мы закинули на заднее сиденье. Я столько выкурила, что во рту было непривычно, слишком сухо, одежда стала несвежей от пота и пропахла костром. То и дело я вытаскивала из волос соломинки — волнующие свидетельства прошлой ночи, своего рода печати в паспорте. Все наконец-то случилось, и я собирала приятные подробности в один наглядный список: вот я сижу с Сюзанной, вот мы с ней дружелюбно молчим. Извращенная гордость за то, что у нас было с Расселлом. Я с удовольствием перебирала все детали случившегося, даже самые скучные и неприглядные. Небольшие перерывы, пока Расселл заново взбадривал член. В прямолинейности телесных позывов была какая-то сила. Как мне объяснил Расселл, — тело тебя вытащит из любых комплексов, ты ему только не мешай.

Всю дорогу Сюзанна курила, изредка предлагая мне сигарету, этакий благостный ритуал. Наше молчание не было ни унылым, ни напряженным. За окнами мелькали оливковые деревья, выжженная летняя земля. Вдалеке сползали в море каналы. Сюзанна постоянно переключала станции, потом резко выключила радио.

— Нам нужно заправиться, — объявила она.

Нам, отозвалась я молчаливым эхом, нам нужно заправиться.

Сюзанна остановилась возле “Тексако”, на заправке было пусто — стоял один бело-зеленый пикап с лодкой в прицепе.

— Дай карточку, — сказала Сюзанна, кивнув в сторону бардачка.

Я кинулась открывать, на меня вывалилась гора кредиток. На всех — разные имена.

— Синюю, — нетерпеливо сказала она.

Я протянула ей карточку, и тут она заметила мое недоумение.

— Нам их дарят, — сказала она. — Ну или мы сами берем. — Она повертела синюю карточку: — Вот эта, например, — Донны. Она стащила ее у матери.

— Ее карточку на бензин?

— Зато с голой жопой не ходим, не голодаем, — сказала Сюзанна. — Ты же тогда стырила нам туалетную бумагу.

Я покраснела. Может быть, она знала, что я тогда соврала, но по ее непроницаемому лицу понять было нельзя — может, и не знала.

— Кроме того, — продолжила она, — лучше мы их потратим, чем они. Накупят еще больше говна, еще больше вещей, еще больше для себя, себя, себя. Расселл хочет помочь людям. Он никого не осуждает, это не его трип. Ему плевать, богатый ты или бедный.

Все, что говорила Сюзанна, вроде казалось логичным. Они всего-то пытались уравновесить баланс сил в мире.

— А все эго. — Она прислонилась к машине, зорко следя за стрелкой датчика, они никогда не наливали больше четверти бака. — Деньги — это эго, поэтому люди не хотят с ними расставаться. Защищают себя, прикрываются ими как одеялом. И сами не видят, как становятся их рабами. Больные люди.

Она рассмеялась.

— А самое-то смешное, как только все всем раздашь, как только скажешь — нате, забирайте все, — вот тогда-то у тебя сразу и есть все на свете.

Во время их очередного заплыва по мусорным бакам одну девочку задержала полиция, и Сюзанна, выруливая обратно на дорогу, с негодованием рассказывала мне эту историю.

— Все больше магазинов просекают эту фишку. Но это же херня! — говорила она. — Они ведь это уже выкинули, так нет, все равно не отдают. Вот она, Америка.

— Вот херня. — Во рту было странно от этого слова.

— Мы что-нибудь придумаем. Скоро. — Она глянула в зеркало заднего вида. — С деньгами напряг. Но тут уж никуда не денешься. Ты, наверное, и не знаешь, каково это.

Она почти не злобствовала — говорила просто, как об очевидной истине. Добродушно пожав плечами, смирялась с реальностью. Тогда-то мне разом и пришла в голову эта идея, словно бы я сама все придумала. Такой она и казалась — идеальным решением, вот она сияет, игрушка-безделушка, только руку протяни.

— Я могу достать денег. — Как же меня потом передергивало от собственного рвения. — Мама вечно кошелек где попало оставляет.

Я не врала. Я постоянно натыкалась на деньги — в выдвижных ящиках, на столах, мать забывала их даже на раковине. Мне выдавали карманные деньги, и мать часто по ошибке отсчитывала больше положенного, а то и просто лениво махала рукой в сторону кошелька.

“Возьми там, сколько тебе нужно”, — всегда говорила она. Но я никогда не брала больше положенного и всегда прилежно возвращала сдачу.

— Ой, нет, — сказала Сюзанна, щелчком выбросив окурок в окно. — Это совсем необязательно. Хотя ты лапочка, конечно, — добавила она. — Спасибо, что предложила.

— Я хочу помочь.

Она сжала губы — вроде колеблясь, в животе у меня как будто что-то перекосилось, вспыхнуло.

— Я не хочу, чтобы ты делала что-то, чего ты делать не хочешь. — Она коротко рассмеялась. — Я вообще не про это.

— Но я хочу, — сказала я. — Я хочу помочь.

С минуту Сюзанна молчала, потом, не поворачивая головы, улыбнулась.

— О'кей, — сказала она. По ее голосу я поняла, что это и станет проверкой. — Ты хочешь помочь. Ты можешь помочь.

Так я стала преступницей, а мать — моей ничего не подозревающей жертвой. Я даже смогла извиниться за скандал, когда мы вечером столкнулись с ней в тишине коридора. Мать легонько пожала плечами, но приняла извинения с храброй улыбкой. Раньше меня это встревожило бы, такая вот храбрая дрожащая улыбка, но новая я только склонила голову в униженном раскаянии. Я притворялась дочерью, вела себя как дочь. В глубине души я радовалась тому, сколько всего я от нее утаила, тому, что с каждым взглядом, с каждым словом я ей врала. Ночь с Расселлом, ранчо, секретное пространство, которое я отгородила от нее. Пусть забирает себе остов моей прежней жизни, все засохшие объедки, на здоровье.

— Ты так рано вернулась, — сказала она. — Я думала, ты снова заночуешь у Конни.

— Неохота было.

Так странно было вспомнить о Конни, рывком вернуться в обычную жизнь. Впрочем, я удивилась бы, даже почувствовав, например, самый заурядный голод. Мне хотелось, чтобы вместе с переменами заметно перестроился и весь мир, чтобы место разрыва было отмечено заплаткой.

Мать смягчилась.

— Я просто радуюсь, потому что хотела побыть с тобой. Ты, я и больше никого. Давно мы так не собирались, да? Может, бефстроганов приготовить? Или фрикадельки? Как ты на это смотришь?

Я насторожилась: сама мать в дом никакой еды не покупала, это я составляла ей списки продуктов, которые она обнаруживала, вернувшись со своей терапии. А мяса мы вообще сто лет не ели. Сэл сказала матери, что есть мясо все равно что есть страх, а когда ешь страх — толстеешь.

— Можно фрикадельки, — смилостивилась я.

Даже видеть не хотелось, до чего она обрадовалась. Мать включила на кухне радио — простенькие милые песни, которые я любила в детстве. За рекой, наедине с мечтой, мы с тобой. Узнай Сюзанна или даже Конни, что я такое слушаю, я бы со стыда сгорела — до того незатейливая, бодренькая и старомодная это была музыка, — но я тайком, в глубине души продолжала любить эти песенки. Мать подпевала, когда знала слова. Она вся разрумянилась от наигранного энтузиазма, и веселость ее была заразной. Ее осанку вылепили годы конных шоу, подростком она улыбалась с гладких спин арабских скакунов, огни арены отскакивали от корки стразов у нее на воротнике. Когда я была младше, она казалась мне такой загадочной. Я так робела, глядя, как она ходит по дому, шаркает тапочками. Заставляла ее рассказывать о том, откуда взялись ее украшения, одно за другим, будто читать стихи.

Дома было чисто, окна делили ночь на темные отрезки, ноги утопали в мягких коврах. Совсем не так, как на ранчо, и мне, наверное, полагалось чувствовать себя виноватой — стыдиться того, что живу в комфорте, что сейчас буду с матерью ужинать в нашей чистенькой, опрятной кухне. А что сейчас делали Сюзанна и остальные девочки? Я вдруг поняла, что даже представить себе не могу.

— Как там дела у Конни? — спросила мать, перебирая карточки с рецептами.

— Нормально.

Ну а как еще. Смотрит, наверное, как Мэй Лопес полирует брекеты.

— Слушай, — сказала мать, — она ведь и к нам в гости приходить может. А то вы с ней в последнее время все больше у нее дома торчите.

— Ее отцу все равно.

— Я по ней соскучилась, — сказала мать, хотя Конни ее всегда озадачивала, точно какая-нибудь незамужняя тетушка, которую с трудом выносишь. — Давай съездим в Палм-Спрингс или еще куда-нибудь? — Видно было, что ей не терпелось это предложить. — Можем и Конни взять, если хочешь.

— Ну не знаю.

Может, будет хорошо. Мы с Конни дурачимся на прожаренном от солнца заднем сиденье, пьем молочные коктейли на финиковой ферме где-нибудь на окраине Индио.

— Угу, — пробормотала она. — Можем съездить через недельку-другую, только вот, солнышко… — Пауза. — Фрэнк, наверное, тоже к нам присоединится.

— Никуда я не поеду с тобой и твоим дружком. Она вроде улыбалась, но видно было, она чего-то недоговаривает. Радио играло слишком громко.

— Солнышко, — снова начала она, — ну как же мы будем жить все вместе…

— Что?!

Как же противно, что я в таких случаях сразу срываюсь на капризный визг, и все, прощай серьезность. — Ну не прямо сейчас, нет, конечно. — Она поджала губы. — Но если Фрэнк к нам переберется…

— Я тоже здесь живу, — сказала я. — То есть в один прекрасный день он бы просто сюда переехал, а ты бы мне и слова не сказала?

— Тебе всего четырнадцать.

— Ой, ну что за херня.

— Эй! Ты смотри у меня, — сказала она, зажав ладони под мышками. — Не знаю, зачем ты мне грубишь, но давай-ка прекращай с этим, и побыстрее.

Близость ее умоляющего лица, ее неприкрытая обида — от этого какое-то биологическое отвращение к матери взметнулось во мне еще сильнее, как, например, когда я, учуяв железистый запашок в ванной, понимала, что у нее месячные.

— Я пытаюсь сделать что-то хорошее, — сказала она. — Подругу вот твою решила позвать. Можно со мной полегче?

Я расхохоталась, но к хохоту примешивалось гадливое чувство предательства. Так вот зачем она решила приготовить ужин. И что еще хуже — до чего же легко меня купить.

— Твой Фрэнк — мудак.

Она вспыхнула, но усилием воли сдержалась.

— Веди себя прилично. Это моя жизнь, ясно тебе?

Я просто хочу быть хоть капельку счастливой, и тебе нужно мне в этом помочь. Поможешь?

Она заслужила свою бескровную жизнь, все эти скудные, девчачьи метания.

— Ладно, — сказала я. — Ладно. Удачи тебе с Фрэнком.

Она нахмурилась:

— Это что значит?

— Ничего.

Запахло сырым, оттаявшим мясом, острыми тонами холодного металла. У меня сжался желудок.

— Есть больше не хочется, — сказала я и вышла из кухни.

Радио по-прежнему передавало песенки о первой любви и танцах у реки, мясо достаточно разморозилось, и теперь матери придется его приготовить, хотя есть это никто не будет.

После такого я легко себя убедила, что деньги мне, в общем-то, причитаются. По словам Расселла, почти все люди думали только о себе и не умели любить, — похоже, это и к матери относилось, и к отцу, свившему вместе с Тамар гнездышко в Пало-Альто. Мне это казалось справедливым обменом. Как будто из денег, которые я по купюре таскала у матери, можно было сложить равноценную замену тому, что у меня отняли. Думать, что, возможно, у меня ничего и не отнимали, было невыносимо. Что мы и не дружили по-настоящему с Конни, что Питера мое детское обожание только раздражало, а других чувств он ко мне не испытывал.

Мать, как всегда, бросала кошелек где попало, и от этого деньги в нем теряли свою ценность, казались чем-то, что она не воспринимает всерьез. Но рыться в ее вещах было не слишком-то приятно — все равно что копаться в позвякивающем содержимом ее мозга. Куча личного хлама: обертка от карамельки, карточка с мантрой, карманное зеркальце. Цилиндрик с кремом цвета пластыря, которым она замазывала синяки под глазами. Я стащила десятку, сунула в карман шорт. Даже если мать меня застукает, скажу, что хотела купить продуктов, — чего тут подозрительного? Ее дочка всегда была такой хорошей девочкой, жаль, конечно, что такой заурядной.

Удивительно, но мне почти не было стыдно. Наоборот, мне казалось, что таскать деньги у матери — это даже справедливо. Я поднабралась наглости у обитателей ранчо, их уверенности в том, что можно брать все, что хочется. Зная о припрятанных деньгах, я могла наутро спокойно улыбнуться матери, вести себя так, будто накануне вечером мы ничего друг другу не наговорили. Терпеливо стоять, пока она без спросу зачесывала мне челку.

— Не прячь глаза, — говорила мать, дыша горячо и близко, приглаживая мне волосы.

Мне хотелось ее оттолкнуть, отпрыгнуть, но я стояла на месте.

— Вот так, — довольно сказала она, — вот какая славная у меня дочка.

Бултыхаясь в бассейне, держа голову над водой, я думала о деньгах. В том, как мой кошелечек на молнии постепенно заполнялся купюрами, было что-то очень правильное. Я любила пересчитывать деньги, особенно когда удавалось разжиться пятеркой или десяткой. Банкноты поновее я клала сверху, чтобы пачка выглядела посимпатичнее. Представляла, как обрадуются Сюзанна с Расселлом, когда я принесу им деньги, грезила наяву, проваливаясь в сладостный, шальной туман.

Закрыв глаза, я покачивалась на воде и открыла их, только услышав за деревьями какой-то шум. Олень, наверное. Я напряглась, завозилась в воде. О том, что там мог быть человек, я и не подумала: тогда такое никому и в голову не приходило. Это все позже началось. Да и вообще оказалось, что это далматинец, — пес выскочил из-за деревьев, подбежал к самому бассейну. Он серьезно меня оглядел и залаял.

Пес казался мне странным, весь в пятнах и метинах, и лаял он с пронзительной, человеческой тревогой. Его хозяевами были наши соседи слева — Даттоны. Муж написал музыку к какому-то фильму, и я слышала, как на вечеринках жена издевательски напевала эту мелодию гостям. Их сын был младше меня. Он частенько стрелял во дворе из воздушки, а пес возбужденно ему подвывал. Кличку собаки я забыла.

— Вали. — Я вяло поплескала водой в его сторону. Вылезать не хотелось. — Пошел отсюда.

Пес не умолкал.

— Пошел! — сказала я снова, но он только громче залаял.

Я натянула шорты на купальник, и они промокли, пока я дошла до Даттонов. Я надела пробковые босоножки с грязными оттисками моих ступней на стельках, пса волокла за ошейник. С волос у меня капало. Дверь открыл Тедди Даттон. Ему было лет одиннадцать или двенадцать, ноги — в болячках и царапинах. В прошлом году он упал с дерева и сломал руку, в больницу его отвезла моя мать, мрачно бормоча себе под нос, что родители, мол, слишком часто оставляют его без присмотра. Я с Тедди почти не общалась, разве что на местных вечеринках, где всех, кому не было восемнадцати, сгоняли в кучу и заставляли дружить. Иногда я видела, как они с каким-то очкариком катались на велосипедах по пожарной дороге. Однажды нашли бездомного котенка, Тедди притащил кроху под рубашкой и дал мне погладить. У котенка гноились глаза, но Тедди обращался с ним нежно, будто юная мама. Как раз тогда мы с ним в последний раз и общались.

— Привет, — сказала я, когда Тедди открыл дверь. — Забери собаку.

Тедди вытаращился на меня так, будто мы с ним и не жили всю жизнь по соседству. Он молчал, я закатила глаза.

— Он у нас во дворе бегал, — продолжила я.

Пес рвался из моих рук.

Через секунду Тедди обрел дар речи, но сначала беспомощно заглянул мне в вырез купальника, в раздутый напор декольте. Увидев, что я это заметила, он смутился еще больше. Сердито посмотрел на пса, схватил его за ошейник.

— Плохой Тики, — сказал он, заталкивая пса в дом, — плохой мальчик.

Я удивилась, осознав, что Тедди Даттон нервничает из-за меня. Конечно, когда мы в прошлый раз виделись, у меня и бикини-то не было, а теперь еще и грудь выросла, чему я сама была несказанно рада, но все равно — его интерес казался мне смешным. Однажды в туалете кинотеатра мы с Конни наткнулись на эксгибициониста — я не сразу поняла, почему мужик так пыхтит, хватая как рыба ртом воздух, но потом увидела пенис, торчавший из ширинки, будто рука из рукава. Мужик глядел на нас, точно мы были бабочками, которых он хотел пришпилить к доске. Конни схватила меня за руку, и мы с хохотом убежали, в кулаке я сжимала изюм в шоколаде, и он растаял. Потом мы говорили, как это мерзко, — с возмущением, но, впрочем, и с гордостью тоже. Патрисия Белл однажды таким же довольным тоном спросила после уроков, заметила ли я, как мистер Гаррисон на нее пялился, не кажется ли мне, что это как-то странно?

— У него лапы мокрые, — сказала я. — Наследит на полу.

— Родителей нет дома. Так что наплевать.

Тедди так и стоял в дверях, неуклюже выжидая чего-то; он что, думает, мы с ним гулять пойдем?

Он стоял там, будто какой-нибудь невезучий мальчик, которого эрекция настигла возле школьной доски, и безо всякой причины — его явно что-то удерживало на пороге. Возможно, на мне как-то по-новому сказался секс.

— Ладно, — сказала я. Я боялась, что расхохочусь — до того Тедди мучился. — Пока.

Тедди прокашлялся, постарался загнать голос в басы.

— Извини, — сказал он, — что Тики тебе мешал. Как это я поняла, что могу запудрить Тедди мозги? Почему я сразу решила, что именно это и сделаю?

Со дня солнцестояния я была на ранчо всего дважды, но уже потихоньку перенимала другое видение мира, другую логику. Почти все люди, говорил Расселл, ходят по линеечке, корпоративные правила парализуют людей, делают из них рабов, послушных, как обколотые лабораторные шимпанзе. А мы, обитатели ранчо, вышли совсем на другой уровень, мы противостоим этой мерзкой лавине, так и что с того, если иногда нам приходится пудрить этим рабам мозги, ведь нас ждут другие цели, другие миры? Если разорвать устаревшие договоренности, говорил Расселл, если отказаться от всех этих дутых страшилок, которыми нас пичкают на обществознании, в церквях, в кабинетах директоров, сразу поймешь, что “хорошо” и “плохо” просто не существует. Его вольные выкладки превращали эти понятия в пустые оболочки, медали потерявшего власть режима.

Я попросила у Тедди попить. Думала, он принесет мне лимонада или газировки, да чего угодно, но не того, что было в стакане, который он протянул мне трясущейся рукой.

— Салфетка нужна? — спросил он.

— Не-а.

Его напряженное внимание было похоже на прожектор, я даже слегка рассмеялась. Я только-только начала привыкать к тому, что на меня смотрят. Я сделала большой глоток. В стакане была водка, чуть помутневшая от пары капель апельсинового сока. Я закашлялась.

— Родители разрешают тебе пить? — спросила я, вытирая рот.

— Я сам себе все разрешаю, — ответил он гордо и в то же время неуверенно.

Глаза у него заблестели, видно было, как он прикидывает, что еще сказать. Так странно было смотреть, как не ты, а кто-то другой все просчитывает и нервничает из-за своего поведения. Вот так, интересно, Питер ко мне относился? С небольшим запасом терпения, с немного тревожным ощущением власти, которое ударяло в голову? Веснушчатое лицо Тедди — раскрасневшееся, услужливое. Он был всего-то на два года младше меня, но разрыв казался неодолимым. Я сделала еще один большой глоток, Тедди прокашлялся.

— У меня есть наркота, — сказал он. — Хочешь?

Тедди привел меня к себе в комнату, с надеждой смотрел, как я разглядываю его мальчишеские трофеи. Он явно выставил их напоказ, хотя там был один хлам: капитанские часы с замершими стрелками, сто лет как позаброшенный “Домашний муравейник”, кривой и заплесневелый. Хрупкий треугольничек — часть наконечника стрелы, банка с монетками, грязными и позеленевшими, как затонувшее сокровище. Раньше я бы начала шутить с Тедди. Спросила бы у него, где он раздобыл обломок наконечника, или рассказала бы, как однажды нашла целый, обсидиановое острие было таким острым, что можно порезаться. Но я чувствовала, что нужно оставаться высокомерной недотрогой, вести себя, как Сюзанна тогда в парке. Я уже начинала понимать, что чужое восхищение кое-чего от тебя требует. Что себя нужно лепить под него. Травка, которую Тедди вытащил из-под матраса, оказалась коричневым крошевом, такое и не покуришь, но он протянул мне пакетик с мрачным достоинством.

Я рассмеялась:

— Это грязь, что ли? Нет уж, спасибо.

Его это задело, он затолкал пакетик поглубже в карман. Я поняла, что это был его козырь и, как он думал, беспроигрышный. Долго ли он продержал его там, под матрасом, в ожидании удобного случая? Внезапно мне стало жаль Тедди — в полосатой рубашке, с обмякшим от грязи воротничком. Еще можно уйти, сказала я себе. Поставить опустевший стакан, небрежно поблагодарить, вернуться домой. Деньги можно раздобыть и другими способами. Но я не ушла. Он уселся на кровать и глядел на меня — растерянно, пристально, словно отвернись он, и чары рассеются и я исчезну.

— Хочешь, я достану нормальной травы? — спросила я. — Качество отличное. Я знаю тут одного мужика.

Он был так благодарен, что мне стало стыдно.

— Правда?

— Ну да.

Я поправила лямку купальника, он это заметил.

— У тебя деньги есть? — спросила я.

Он вытащил из кармана три мокрых, скомканных доллара и не раздумывая протянул их мне. Я деловито их припрятала. Стоило мне завладеть даже такой небольшой суммой, и во мне запылало навязчивое желание, стремление выяснить, сколько я стою. Меня будоражило это уравнение. Можно быть красивой, можно быть желанной и поэтому — можно иметь цену. Торговля, и ничего лишнего, мне это нравилось. А может, я уже начала подмечать это, общаясь с мужчинами, — какой-то оттенок неловкости, боязнь, что их надуют. Здесь, по крайней мере, и мне хоть что-то перепадет.

— А родители? — спросила я. — Они денег нигде не оставили?

Он быстро глянул на меня.

— Их ведь нет дома, — нетерпеливо вздохнула я. — Так что какая разница.

Тедди кашлянул. Пришел в себя.

— Ну да, — сказал он. — Сейчас поищу.

Тедди провел меня наверх, пес протопал за нами. Полутемная родительская спальня показалась мне и знакомой — на тумбочке стакан с затхлой водой, лакированный подносик с флакончиками духов, — и чужой. В углу обмякли отцовские брюки, в изножье кровати стояла банкетка. Я нервничала, видно было, что Тедди нервничает тоже. Было что-то неприличное в том, чтобы вот так, посреди бела дня, войти в спальню его родителей. Снаружи жаркое солнце расчерчивало жалюзи.

Тедди прошел в гардеробную, я пошла за ним. Если не отходить от него, не будет казаться, будто я сюда вломилась без спросу. Он встал на цыпочки, зашарил в стоявшей наверху коробке. Пока он там рылся, я раздергивала одежду, висевшую на фасонистых шелковых вешалках. Вещи матери. Блузки “в огурцах” и с огромными бантами, угрюмый, тесный твид. Все они казались театральными костюмами, безличными и не вполне реальными, пока я не потянула за рукав желтоватой блузки. У матери была точно такая же, и мне стало не по себе, знакомый золотой ярлычок I. Magnin показался упреком. Я выпустила рукав.

— А побыстрее нельзя? — зашипела я на Тедди, и он промычал что-то в ответ, залез поглубже в коробку и наконец вытащил несколько новеньких банкнот.

Он затолкал коробку обратно и, пыхтя, смотрел, как я пересчитываю деньги.

— Шестьдесят пять, — сказала я.

Я выровняла стопку, сложила вдвое, до ощутимой пухлости.

— Столько хватит?

По его лицу, даже по его шумному дыханию было понятно — попроси я больше денег, и он их добудет. Отчасти мне этого даже хотелось. Упиваться новым для меня чувством власти, проверить, надолго ли еще его хватит. Но тут мы оба вздрогнули: в комнату прискакал Тики. Он фыркал, тыкался носом в ноги Тедди. Я заметила, что у пса даже язык был в пятнах, волнисто-розовый в черную крапинку.

— Вполне. — Я засунула деньги в карман.

Мокрые шорты кусались хлором.

— А когда товар принесешь? — спросил Тедди.

Я даже не сразу поняла, чего он на меня так многозначительно смотрит. Ах да, обещанная “наркота”.

Чуть не забыла, что я у него не просто денег вытребовала. Увидев мое лицо, он исправился:

— Ну, то есть, спешки никакой нет. Если это быстро не делается, ну или еще что.

— Сложно сказать.

Тики обнюхивал мою промежность, я оттолкнула его нос — грубее, чем хотела, перемазав ладонь в собачьих слюнях. Внезапно мне невыносимо захотелось уйти отсюда.

— Наверное, скоро, — я пошла к двери, — принесу, когда достану.

— Ага, — сказал Тедди. — Ага, хорошо.

На крыльце меня охватило неловкое ощущение, будто я — хозяйка дома, а Тедди у меня в гостях. Музыка ветра над дверью подергивалась в слабой песенке. Солнце, деревья, белесые холмы вдали, казалось, манили великими свободами — теперь можно забыть о сделанном, окунуться в другие хлопоты. В кармане лежал приятный, мясистый прямоугольничек купюр. Я посмотрела на веснушчатое лицо Тедди, и на меня вдруг нахлынула внезапная целомудренная нежность — будто к младшему братишке. Как нежно он тогда нянчил бездомного котенка.

— До скорого, — сказала я и, наклонившись, поцеловала его в щеку. Я похвалила себя за этот милый жест, за доброту, но тут Тедди вильнул бедрами, сжал их, будто хотел прикрыться, и, выпрямившись, я увидела, как эрекция упрямо рвется из его джинсов.

 

7

Почти весь путь можно было проделать на велосипеде. Адоброуд — дорога пустынная, так, проедет изредка мотоцикл или коневозка. Если появлялась машина — значит, кто-то ехал на ранчо, и тогда я доезжала с ними, выставив велосипед в окно. Девочки в шортах и деревянных сандалиях, с пластмассовыми колечками из автоматов возле “Рексолла” . Вечно сбивавшиеся с мысли мальчики, которые, очнувшись, остолбенело улыбались, словно вернувшиеся на землю космические туристы. Мы обменивались едва заметными кивками, все ловили одни и те же невидимые частоты.

Я не то чтобы не помнила, как жила до Сюзанны и девочек, но жизнь эта была ограниченной, предсказуемой, все предметы и все люди находились на понятных орбитах. Бисквитный торт, который мать пекла на каждый мой день рождения, плотный, подмерзший в холодильнике. Девочки из школы, которые перекусывали, сидя на рюкзаках прямо на асфальте. С тех пор как я повстречала Сюзанну, моя жизнь на этом фоне вдруг проступила четким, загадочным рельефом, за изведанным миром оказался другой мир, потайной ход за книжным шкафом. Бывало, я ела яблоко и ловила себя на том, что благодарна за каждый проглоченный мной кусок сочной мякоти. На дубовых листьях над головой вдруг оседлали прозрачные капли росы. Все казалось подсказками к загадке, которую можно было и поотгадывать, хоть я об этом и не знала.

Мы с Сюзанной прошли мимо припаркованных у крыльца мотоциклов, огромных, грузных, как коровы. Мужчины в джинсовых жилетах сидели рядом на камнях и курили. От запаха лам в загончике воздух кусался: занятная смесь пота, сена и засохшего на солнце навоза.

— Эй, зайки, — окликнул нас какой-то мужик. Потягиваясь так, что пузо расперло рубаху девятым месяцем.

Сюзанна улыбнулась в ответ, но меня увела.

— С ними постоишь, сразу лапать начинают, — сказала она, но все равно расправила плечи, чтобы грудь торчала заметнее.

Когда я оглянулась, мужик по-змеиному быстро несколько раз высунул язык.

— Но вообще Расселл всем помогает, — сказала Сюзанна. — И знаешь что — с этими мотоциклистами свиньи не связываются. А это важно.

— Почему?

— Потому что копы ненавидят Расселла, — ответила она так, словно это было нечто само собой разумеющееся. — Они ненавидят всех, кто хочет освободить людей от системы. Но пока эти ребята тут, они держатся от нас подальше. — Она покачала головой. — А самая херня-то в чем? Свиньи — такие же пленники системы. В этих своих сраных начищенных ботинках.

Я всеми силами подогревала в себе праведное негодование: мы с истиной были в одной лодке. Сюзанна вела меня на луг за домом, откуда доносился костровой гул слаженных голосов. В кармане у меня лежала туго скрученная пачка денег, и я все порывалась рассказать о них Сюзанне, но никак не решалась, боясь, что это слишком скудное подношение. В конце концов, пока мы шли к остальным, я тронула ее плечо.

— Я могу еще достать, — нервничая, сказала я.

Мне просто хотелось рассказать ей о деньгах, я воображала, что сама отдам их Расселлу. Но Сюзанна быстро меня в этом разубедила. Я решила не обращать внимания на то, как проворно она выхватила у меня деньги, как сосчитала их взглядом. Было видно, что сумма ее приятно удивила.

— Молодец.

Солнце упиралось в жестяные сараюшки, дробило дымок. Кто-то зажег ароматическую палочку, но она то и дело затухала. Расселл переводил взгляд с одного лица на другое — мы все сидели у его ног, — и я покраснела, когда он посмотрел мне в глаза. Похоже, он совершенно не удивился тому, что я вернулась. Сюзанна положила руку мне на спину — легонько, властно, и на меня нахлынула тишина — будто я в кинотеатре или в церкви. Ее рука на спине словно парализовала меня, я ощущала ее всем телом. Донна теребила прядки рыжих волос. Сплетала их в тугие ажурные косички, отпиливая посекшиеся концы заостренными ногтями.

Когда Расселл пел, он казался моложе. Всклокоченные волосы он собрал в хвост, а на гитаре играл забавно, театрально, будто ковбой из вестерна. Не скажу, конечно, что лучше голоса я в жизни не слышала, но в тот день — солнце у меня на ногах, щетинка мятлика, — в тот день его голос так и скользил по мне, им был пропитан сам воздух, и меня как будто пригвоздило к земле. Я не смогла бы уйти, даже если бы захотела, даже если бы мне и было куда идти.

Расселл допел песню, наступило затишье, и Сюзанна в наглухо пропылившемся платье пробралась к нему. Зашептала что-то ему на ухо, выражение лица у него изменилось, он кивнул. Сжал ее плечо. Она сунула ему пачку денег, и Расселл положил их в карман. Придержал его пальцами, будто благословляя.

Расселл сощурился:

— Прекрасные новости. Дорогуши, у нас появились кое-какие средства. А все потому, что кто-то доверился нам, доверил нам свое сердце.

По мне будто искорка пробежала. Внезапно оказалось, что все было не зря — выуживание денег из материнского кошелька, тишина в спальне у родителей Тедди. Махом вся тревога ушла, на ее место заступило чувство, что я тут не чужая. Сюзанна с обрадованным видом юркнула обратно ко мне.

— Малышка Эви открыла нам свое щедрое сердце, — сказал Расселл. — Открыла нам что? Свою любовь. Все обернулись ко мне, и в мою сторону потек пульсирующий ток благожелательности.

Остаток дня промелькнул дремотной солнечной полосой. Тощие псы укрылись под домом и лежали там, вывалив языки. На ступеньках сидели мы одни — Сюзанна, положив голову мне на колени, пересказывала обрывки сна. Изредка она прерывалась, чтобы оторвать зубами кусок багета.

— Мне казалось, будто я знаю язык жестов, но я сама видела, что ничего я не знаю, а просто машу руками. Но этот мужик понял все, что я говорила, как будто я по правде знала язык жестов. Но потом оказалось, что он только притворялся глухим, — сказала она, — в конце. Все было ненастоящим — я, он, весь поезд. Она рассмеялась запоздало, резким приставным смехом, — я так рада была узнать хоть что-то о ее внутреннем мире, секретик, предназначенный мне одной. Не знаю, сколько мы там сидели, мы обе с ней оторвались от ритмов привычной жизни. Но именно этого я и хотела — чувствовать себя разом и новой, и иной, с головой окунуться в эту особость, важность. Очутиться с ней словно бы в одной песне.

Мы, сообщил нам Расселл, строим новое общество. Без расизма, без неравноправия, без иерархий. Мы служим глубочайшей любви. Это он так сказал — глубочайшей любви, его голос грохотал из домика-развалюхи посреди калифорнийских лугов, и мы играли друг с другом, будто собаки, кувыркались, кусались и задыхались от солнечного зноя. Почти все мы едва-едва стали взрослыми, и зубы у нас еще были молочными и новенькими. Мы ели все, что нам давали. Овсянку, которая склеивалась в горле. Хлеб с кетчупом, консервированную вяленую говядину. Плававшую в растительном масле картошку.

— Мисс-1969, — звала меня Сюзанна. — И вся — наша.

И они именно так со мной и обращались, как с новой игрушкой, по очереди ходили со мной под ручку, дрались за то, чтобы заплести в косы мои длинные волосы. Поддразнивали из-за школы-пансиона, о которой я как-то проговорилась, из-за знаменитой бабки, чье имя было даже кому-то знакомо. Из-за чистых белых носков. Все остальные были с Расселлом уже несколько месяцев, а то и лет. Вот оно, кстати, мое самое первое недоумение, которое, впрочем, потихоньку выветривалось с каждым новым днем, проведенным на ранчо. Где же их семьи, где, например, семья Сюзанны? Или Хелен, та, которая с детским голоском, — иногда она говорила о доме в Юджине. Об отце, который каждый месяц ставил ей клизмы, а после тенниса растирал ляжки ментоловой мазью, не говоря уже о других гигиенических процедурах сомнительного характера. Но где же он? И если хоть одна девочка дома получала все, в чем нуждалась, почему же они тогда сидели тут целыми днями, почему их время на ранчо растягивалось до бесконечности?

Сюзанна спала допоздна и раньше полудня не вставала. Похмельная, неповоротливая, она двигалась на замедленной скорости. Как будто времени всегда хватит. Тогда я уже часто ночевала у Сюзанны. Мы с ней спали на неудобном, колючем от песка матрасе, но я не жаловалась. Иногда она, не просыпаясь, на ощупь находила меня, обвивала рукой, от ее тела исходило тепло, как от свежеиспеченного хлеба. Я лежала без сна, до боли ощущая близость Сюзанны. Во сне она вертелась, сбрасывала покрывало, выставляла голую грудь.

По утрам ее комната была мрачными джунглями, гудрон на крыше пузырился от жары. Я сразу одевалась, хоть и знала, что мы не выйдем к остальным еще по меньшей мере час. Сюзанна всегда очень долго собиралась, хотя ничего особенно и не делала, сборы эти были просто вопросом времени — она постепенно влезала в саму себя. Я любила наблюдать за ней, сидя на матрасе, за тем, как славно, как безыскусно она изучала себя в зеркале невидящим взглядом девушки с портрета. В такие минуты ее голое тело делалось простеньким, даже детским, и, роясь в мусорных мешках с одеждой, она наклонялась так, что были видны все его недостатки. Меня это утешало, эта ее человечность. Грубые от щетины голени, точечки угрей.

В Сан-Франциско Сюзанна работала стриптизершей. На вывеске клуба вспыхивала неоновая змея, красное яблоко отбрасывало на прохожих инопланетный свет. Напарница свела ей за кулисами родинки, прижгла щелочным карандашом.

— Некоторые девочки это все терпеть не могли, — сказала она, натягивая платье на свою наготу. — Танцы, вообще сам клуб. Но как по мне, не так уж там было и плохо.

Она оглядела платье в зеркале, ухватила себя за грудь.

— Люди такими ханжами бывают, — сказала она.

Похотливо оскалилась, посмеялась над собой, убрала руки с груди. И рассказала мне, как Расселл трахал ее иногда нежно, а иногда — не очень, и что хорошо могло быть и так, и так.

— И ничего дурного в этом нет, — сказала она. — Знаешь, все самые стыдливые, все, кто ведет себя так, будто это чистое зло, — вот они-то и есть настоящие извращенцы. Были такие мужики, которые приходили на нас попялиться. Они нас ненавидели за то, что туда пришли. Как будто мы их обманом туда заманили.

О семье и родном городе Сюзанна почти не рассказывала, а я не спрашивала. На запястье у нее глянцево вздувался шрам, который она с трагической гордостью обводила пальцем, а как-то раз проговорилась, сказала что-то о сырой улочке на окраине Ред-Блаффа. И тут же осеклась. “Эта пизда”, — безмятежно отзывалась она о матери. Из меня так и рвалась пьянящая солидарность, а она говорила устало и беспристрастно. Я считала, что мы-то с ней обе понимаем, что такое одиночество, хотя теперь мне это кажется такой чушью. Думать, что мы с ней похожи, когда я росла с прислугой и родителями, а она рассказывала, как одно время жила в машине, они раскладывали сиденья и спали, она — на пассажирском, мать — на водительском. А я ела, когда проголодаюсь. Но у нас с Сюзанной было кое-что общее, другой голод. Иногда мне до того хотелось, чтобы до меня дотронулись, что это желание выскребало меня изнутри. И то же самое я видела в Сюзанне, которая, едва завидев Расселла, подскакивала, как почуявший пищу зверь.

Сюзанна уехала вместе с Расселлом в Сан-Рафел — посмотреть грузовик. Я осталась на ранчо, тут было много работы — и я кинулась ее выполнять с рвением, замешанным на страхе. Мне не хотелось, чтобы у них появился повод меня прогнать. Я кормила лам, полола огород, скребла и мыла с хлоркой полы на кухне. Работа была еще одним способом показать свою любовь, предложить им себя самое.

На то, чтобы наполнить ламам поилку, уходило много времени, напор воды был в лучшем случае вяленьким, но было так приятно выйти во двор, на солнце. Вокруг меня вились комары, выискивая оголенные участки тела, и я поминутно передергивала плечами, чтобы их отогнать. Ламам комары не мешали, и они неподвижно стояли в загоне — знойно, будто кинодивы, посматривая на нас из-под полуприкрытых век.

За домом Гай копался в автобусном моторе — с кислым любопытством, будто собирал проект для научной ярмарки в школе. Прерываясь, чтобы покурить или постоять в позе “собака мордой вниз”. То и дело он ходил в дом — за пивом из Расселловых запасов, проверяя заодно, все ли заняты работой. Они с Сюзанной были вроде старших воспитателей, могли одним словом или даже взглядом держать в узде Донну и всех остальных. Они будто спутники вращались вокруг Расселла, хотя их преклонение носило разный характер. Мне кажется, Гай следовал за Расселлом, потому что с его помощью он получал все, что хотел, — девочек, наркотики, крышу над головой. Он не был влюблен в Расселла, не падал ниц, не захлебывался от счастья в его присутствии — Гай, скорее, был его подельником, и в каждой его хвастливой истории о том, какие приключения им пришлось пережить и какие трудности вытерпеть, героем всегда был только он.

Он подошел к загончику — в одной руке и сигарета, и банка с пивом, джинсы съехали на бедра. Я знала, что он наблюдает за мной, и сосредоточилась на шланге, на теплом вздымании воды в поилке.

— Дым их отгоняет, — сказал Гай, и я обернулась, как будто только что его заметила. — Комаров, — добавил он, протягивая мне сигарету.

— Ага, — ответила я, — точно. Спасибо.

Я перегнулась через заборчик, взяла сигарету, следя за тем, чтобы вода из шланга лилась в поилку.

— Сюзанну видела?

Вот и Гай уже думал, что я точно должна знать, где она. Мне льстило, что я сторож ее передвижениям.

— В Сан-Рафеле какой-то мужик грузовик продает, — ответила я. — Они с Расселлом поехали на него посмотреть.

Гай хмыкнул.

Он забрал у меня сигарету. Моя деловитость его как будто забавляла, хотя, наверное, он замечал фанатизм, предательски проступавший у меня на лице, стоило мне заговорить о Сюзанне. Как я бежала к ней семенящими шажками. Может быть, он не понимал, почему все это обожание направлено не на него, — он ведь красивый парень, привык, что девочки обращают на него внимание. Девочки втягивали животы, когда он лез к ним в джинсы, девочки верили, что украшения, которые он носил, — это милый признак его скрытых эмоциональных глубин.

— Наверное, в бесплатную клинику поехали, — сказал Гай.

Он жестами, дергая сигаретой, изобразил, будто у него чешется в паху. Хотел, чтобы я посмеялась над Сюзанной, хотел втянуть меня в какой-то заговор против нее — но я ничего не ответила, только мрачно улыбнулась. Он покачался на каблуках ковбойских сапог. Оглядел меня.

— Потом помоги Руз, — сказал он, допивая пиво. — Она на кухне.

Я уже сделала всю свою работу на сегодня, а работать с Руз на душной кухне — еще та скучища, но я с мученическим видом кивнула.

Сюзанна рассказала мне, что Руз жила в Корпус-Кристи и была замужем за полицейским, и это походило на правду. Она вечно топталась где-то в сторонке с рассеянно-тревожным видом, какой бывает у битых жен, и даже когда я предложила помочь ей с мытьем посуды, легонько вздрогнула. Я отскребла желеобразный налет на самой большой суповой кастрюле, от бесцветных ошметков еды губка стала вязкой. Гай, в свойственной ему подловатой манере, решил таким образом меня наказать, но я не очень-то расстроилась. Все беды отступили, когда вернулась Сюзанна. Она, задыхаясь, ворвалась на кухню.

— Мужик отдал Расселлу грузовик! — Раскрасневшаяся Сюзанна оглядывалась в поисках слушателей. Открыла шкафчик, порылась в нем. — Все прошло просто идеально, потому что он типа хотел двести баксов.

А Расселл ему и говорит, спокойно так, просто отдай его нам, и все.

Она рассмеялась, в ней еще не перебродил восторг, и уселась на кухонную стойку. Принялась грызть пыльный арахис из пакетика.

— Мужик сначала так взбесился, когда Расселл просто попросил у него грузовик. Бесплатно.

Руз слушала вполуха, разбирая продукты для ужина, но я выключила воду и глядела на Сюзанну всем телом.

— А Расселл сказал, давай сначала поговорим. Дай я тебе расскажу, что у меня и как. — Сюзанна сплюнула скорлупку в пакетик. — И мы с этим мужиком попили чаю, в этом его странном деревянном домишке.

Час пили, а то и больше. Расселл ему рассказал, как он все видит, все выложил. И мужик прямо серьезно заинтересовался нашими делами. Показал Расселлу старые армейские снимки. А потом говорит, мол, забирайте грузовик за просто так.

Я вытерла руки о шорты, от ее ликования я вдруг застеснялась, отвернулась. Пока я домывала посуду, она, взгромоздившись на стойку, щелкала арахис один за другим, собирая скорлупу в неряшливую мокрую кучку, а доев все, что было в пакете, ушла искать новых слушателей.

Девочки обычно собирались у ручья, потому что там было прохладнее и дул свежий ветерок, хотя мухи так и роились. Покрытые ряской камни, сонная тень. Расселл вернулся из города на новом грузовике, привез шоколадных батончиков и комиксы. Страницы тотчас же разбухли в наших потных руках. Хелен сразу съела свой батончик и глядела на нас с завистливым волнением. Она тоже была из богатой семьи, но мы с ней так и не сошлись. Я считала ее скучной, а оживлялась она только рядом с Расселлом, когда ей было перед кем капризничать. Под его рукой она охорашивалась как кошка, вела себя так, будто она самая маленькая — даже младше меня, и эта ее недоразвитость позже стала казаться патоло гической.

— Господи, да хватит на меня пялиться, — сказала Сюзанна, убирая свою шоколадку подальше от Хелен. — Ты свою съела.

Она сидела на берегу рядом со мной, вдавливая пальцы ног в грязь. Дергаясь, когда над ухом пролетал комар.

— Всего кусочек, — ныла Хелен. — Один уголочек.

Руз подняла голову, на коленях у нее лежала мятая куча тонкой джинсовой ткани. Она чинила рабочую рубаху Гая, с безучастной точностью клала крохотные стежки.

— Я с тобой поделюсь, — сказала Донна, — замолчи только.

Она перебралась к Хелен, держа бугристый от арахиса батончик.

Хелен откусила кусок. Захихикала — зубы у нее все были вымазаны в шоколаде.

— Шоколадная йога, — объявила она.

Йогой могло быть все что угодно: мытье посуды, стрижка лам. Готовка еды для Расселла. От всего нужно было ловить кайф, слушать, что тебе подсказывает ритм.

Переломать себя, подать себя вселенной на тарелочке, будто пыль.

Во всех книгах писали, что мужчины втянули в это девочек. Это было не так, не совсем так. Сюзанна вскидывала “Полароид Свингер” как ружье. Уламывала мужчин скинуть джинсы. Обнажить пенисы — беззащитные, мягкие, в темных гнездышках волос. Мужчины застенчиво улыбались на снимках, бледнели от предательской вспышки, одни волосы да влажные звериные глаза. “Камера не заряжена”, — говорила Сюзанна, хотя сама украла в магазине кассету. Мальчики притворялись, будто верят ей. И так было не только с фотографиями.

Я таскалась за Сюзанной, за ними всеми. Сюзанна разрешала мне маслом для загара рисовать у себя на голой спине луны и солнца, пока Расселл брал на гитаре пару ленивых рифов, кокетливый, рваный отрывок. Хелен вздыхала, как изнывающая от любви малолетка, Руз, неуверенно улыбаясь, подсаживалась к нам, какой-то мальчик-подросток, которого я не знала, взирал на нас с благодарным восхищением, и никому даже говорить ничего было не нужно — в тишине было зашито столько всего.

Внутренне я была готова к тому, что Расселл снова начнет оказывать мне знаки внимания, но случилось это не скоро. Расселл загадочно кивнул, и я поняла, что должна пойти с ним.

Мы с Сюзанной мыли окна в доме — пол был замусорен мятой газетой, закапан уксусом, надрывался транзистор, мы работали с восторгом прогульщиц. Сюзанна подпевала радио, болтала со мной — с веселой, порывистой беззаботностью. Она казалась другой, когда мы с ней трудились вместе, она будто забывалась и размякала до настоящей себя. Так странно вспоминать, что ей было всего-то девятнадцать. Когда Расселл мне кивнул, я инстинктивно обернулась к ней. За разрешением или прощением или за тем и другим. Легкость на ее лице усохла до хрупкой маски. Она еще старательнее принялась тереть искривленное стекло. Когда я ушла, она дернула плечом — пока, мол, как будто ничего против и не имела, но я спиной чувствовала ее настороженный взгляд.

Каждый раз, когда Расселл вот так мне кивал, сердце у меня подпрыгивало, несмотря на странность всего происходящего. Я отчаянно ждала этих встреч, отчаянно желала поскорее закрепиться среди них, как будто если я стану делать то же, что и Сюзанна, то все равно что буду с ней. Меня Расселл никогда не трахал — с ним у нас всегда было все остальное, он двигал во мне пальцами с механической отстраненностью, которую я списывала на его чистоту. У него возвышенные цели, говорила я себе, он не разбавляет их примитивными желаниями.

— Взгляни на себя, — говорил он, едва почуяв стыд или колебания. Подводил меня к мутному зеркалу, висевшему у него в трейлере. — Взгляни на свое тело. Это не чужая страна, это не другая галактика, — ровно говорил он. А если я отворачивалась, отшучивалась, он брал меня за плечи и снова поворачивал к зеркалу. — Это твоя прекрасная личность, — говорил он. — Красота, и только.

Его слова действовали, пусть и временно. Я впадала в транс, видя свое отражение — шарики грудей, мягкий живот, шероховатые от комариных укусов ноги. Тут не было ничего сложного, никаких хитроумных загадок — одна сиюминутная очевидность, единственное пространство, в котором действительно существует любовь.

Потом он давал мне полотенце — вытереться, и в этом мне виделась безмерная доброта.

Когда я возвращалась к Сюзанне под крыло, она какое-то время держалась с холодком. Даже двигалась скованно, точно в гипсе, сонно, как человек, который клюет носом за рулем. Я быстро научилась ей льстить, научилась не отлипать от нее до тех пор, пока она не перестанет дуться и соизволит угостить меня сигаретой. Потом я пойму, что она скучала по мне, когда я уходила, и неуклюже маскировала это холодностью. Впрочем, как знать — может, мне просто хотелось так думать.

Другие подробности жизни на ранчо вспыхивают пунктиром. Черный пес Гая, у которого клички чередовались по кругу. Странники, забредавшие к нам тем летом и через пару дней отправлявшиеся дальше. Пришельцы из глупого вымышленного мира, приезжавшие и днем и ночью — с ткаными рюкзаками, на родительских машинах. Я не замечала ничего знакомого в том, как быстро Расселл выманивал у них все их пожитки, как он угрожал им, так что их щедрость превращалась в вымученный фарс. С ошеломленным, усталым облегчением утопающих, которые наконец сдались захлёбу волн, люди отдавали ему розовые документы на машины, чековые книжки, а однажды даже — золотое обручальное кольцо. Меня тревожили истории их печалей, одновременно и жуткие, и банальные. Жалобы на злых отцов и жестоких матерей, все рассказы так похожи, что нам казалось, будто мы все — жертвы одного заговора.

В тот день шел дождь — редкость для того лета, и мы почти в полном составе сидели дома, старая гостиная пахла сыро и серо, точь-в-точь как воздух за окном. Пол был расчерчен одеялами. Радио на кухне передавало бейсбольный матч, через прохудившуюся крышу дождь капал в пластмассовое ведро. Руз массировала Сюзанне руки, пальцы у них были скользкими от масла, а я читала журнал двухгодичной давности. Мой гороскоп на март 1967 года. В воздухе витало сердитое уныние; мы не привыкли к ограничениям, к бездействию.

Детям дома было получше нашего. Мы приглядывали за ними вполглаза, а они носились по дому, занятые своими делами. В соседней комнате с грохотом упал стул, но никто не пошел разбираться, в чем дело. Я не знала, чьи это были дети, — за исключением Нико. Все тонкорукие, как будто усохшие, с вечной коркой сухого молока на губах. Несколько раз Руз просила меня посидеть с Нико, и я держала его на руках — приятная, потная тяжесть. Я расчесывала ему волосы пальцами, распутывала его ожерелье с акульим зубом. Все эти до неловкого материнские заботы доставляли больше радости мне, чем ему, я даже воображала, что только мне под силу его успокоить. Нико, впрочем, отказывался делить со мной эти минуты нежности и грубо портил мне все удовольствие, словно чувствовал мою приязнь и презирал меня за это. Принимался теребить крошку-пенис. Визгливым фальцетом требовал сока. А однажды ударил меня так сильно, что остался синяк. На моих глазах он присел на корточки и наложил кучу прямо возле бассейна, детские какашки мы иногда замывали струей воды из шланга, а иногда и не замывали.

Со второго этажа прибрела Хелен, одетая в футболку со Снупи и носки, которые ей явно были велики — красные пятки топорщились на лодыжках.

— Кто-нибудь хочет поиграть в “верю — не верю”? — Не-а, — отозвалась Сюзанна.

Понятно, что она говорила за всех нас.

Хелен плюхнулась в лысоватое кресло, с которого давно растащили все подушки. Поглядела в потолок.

— Так и течет, — сказала она.

Никто не обращал на нее внимания.

— А забейте кто-нибудь косячок, — попросила она. — Пожа-алуйста.

Не получив ответа, она сползла на пол к Руз и Сюзанне.

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. — Она потерлась головой о плечо Руз, залезла к ней на колени, как собачка.

— Ой, да сделай ты ей, — сказала Сюзанна.

Хелен вскочила, побежала за шкатулкой “под слоновую кость”, в которой они хранили припасы, Сюзанна поглядела на меня, закатила глаза. Я улыбнулась. Мне даже нравится сидеть дома, подумала я. Мы все набились в одну комнату, будто подопечные Красного Креста, на плитке грелась вода для чая. Руз трудилась у окна, где сквозь рваные кружевные занавески падал алебастровый свет.

Внезапно тишину прорезал вой Нико, в комнату вбежала девочка со стрижкой “под горшок”, за ней протопал Нико. В руках у девочки было его ожерелье с акульим зубом, и они с визгом принялись за него драться. Рыдая, царапаясь.

— Эй, — сказала Сюзанна, даже не поднимая головы, и дети притихли, злобно таращась друг на друга. Шумно пыхтя, точно пьяные.

Казалось, все в порядке, детей быстро удалось приструнить, но тут Нико вцепился девочке в лицо своими длиннющими ногтями, будто граблями, и рев поднялся с удвоенной силой. Девочка схватилась за щеки и вопила так, что были видны все ее молочные зубы. Брала высокую ноту отчаяния.

Руз с усилием встала.

— Малыш, — она протянула к нему руки, — малыш, нельзя себя так вести.

Она пошла к Нико, и тот тоже заорал, грузно шлепнувшись на подгузник.

— Вставай, — сказала Руз, — вставай, малыш. — Она попыталась поднять его за плечи, но тот обмяк, и его нельзя было сдвинуть с места.

Девочка притихла, видя, что у Нико начался припадок, он вырвался из рук у матери и теперь бился головой об пол.

— Малыш, — громче забубнила Руз, — не надо, не надо, не надо. — Но Нико не останавливался, от удовольствия глаза у него потемнели, стали как пуговки. — Господи!

Хелен расхохоталась — странным смехом, который долго висел в воздухе, а я не знала, что делать. Я вспомнила беспомощную панику, которая иногда охватывала меня, когда я сидела с детьми, — когда до меня вдруг доходило, что это не мой ребенок и я ничего не могу с ним поделать, и, похоже, остолбеневшая Руз испугалась как раз поэтому. Она как будто ждала, что вот-вот придет настоящая мать Нико и все уладит. Нико, весь красный, долбил головой по полу. Орал, но тут на веранде послышались шаги — пришел Расселл, — и на всех лицах проступила жизнь.

— Что тут такое? — спросил Расселл.

На нем была старая рубаха Митча, с вышитыми кроваво-красными розами на воротнике. Босой, насквозь промокший от дождя.

— Это ты у Руз спроси, — прочирикала Хелен. — Это ее ребенок.

Руз что-то пробормотала, к концу захлебнувшись в словах, но Расселл не стал отвечать в ее духе. Он говорил спокойно, будто круг очерчивал вокруг плачущего ребенка, растерявшейся матери.

— Расслабься, — нараспев сказал Расселл.

Он не подпускал к себе чужую печаль, нервозность в комнате рассеялась от одного его взгляда. Даже Нико насторожился, его припадок утратил живость, он будто превратился в собственного дублера.

— Дружок, — сказал Расселл, — иди сюда, поговори со мной.

Нико глянул на мать, но та беспомощно смотрела на Расселла. Нико выпятил губу, гадая, как поступить.

Расселл так и стоял в дверях, не гнулся в три погибели, пуская слюни, как многие взрослые при виде детей, и Нико утих, только изредка похныкивал. Он еще раз глянул на мать, потом на Расселла и наконец подбежал к Расселлу и позволил взять себя на руки.

— Вот так, дружок, — сказал Расселл, Нико повис у него на шее.

Помню, так странно было видеть, как у Расселла меняется лицо, когда он говорит с мальчиком. Все черты делались ртутными, глуповатыми и дурашливыми, как у клоуна, а вот голос оставался спокойным. Это он умел. Перекроить себя, чтобы подстроиться под человека, как вода, которая принимает форму любого сосуда. Он мог быть сразу всем. Человеком, который вворачивал в меня пальцы. Человеком, которому все доставалось даром. Человеком, который трахал Сюзанну нежно, а иногда — не очень. Человеком, который шептался с маленьким мальчиком, щекоча дыханием его ухо.

Я не слышала, что говорил Расселл, но Нико прекратил рыдать. Лицо у него было восторженное, мокрое: казалось, он рад, что кто-то просто взял его на руки.

Одиннадцатилетняя Кэролайн, двоюродная сестра Хелен, сбежала из дома какое-то время назад. Она жила в Хейт-Эшбери , но там полицейские теперь вязали всех подряд, и она автостопом добралась до ранчо. Всех вещей у нее было — сумочка воловьей кожи и облезлая лисья шуба, которую она поглаживала с наигранной нежностью, словно не хотела, чтобы кто-нибудь понял, как она ее на самом деле любит.

Ранчо находилось не так уж далеко от Сан-Франциско, но мы редко туда ездили. Я была там всего один раз, вместе с Сюзанной, нужно было забрать полкило травы из дома, который она в шутку называла Русским Посольством. Наверное, какие-нибудь приятели Гая, из его прежней тусовки сатанистов. Входная дверь была выкрашена в смоляно-черный цвет. Сюзанна, заметив мое смущение, взяла меня под руку.

— Мрачняк, да? — сказала она. — Я в первый раз то же самое подумала.

Она притянула меня к себе, и мы стукнулись бедрами. Эти проявления доброты не переставали меня ошеломлять.

Потом мы поднялись на Хиппи-Хилл. Там было серо и дождливо и никого не было, только ковыляли живые мертвецы-наркоманы. Я изо всех сил старалась словить вибрации, выжать их из воздуха, но безуспешно — и с облегчением бросила поиски скрытых смыслов, когда Сюзанна рассмеялась.

— Господи, — сказала она, — да тут помойка.

И мы вернулись в парк, где с эвкалиптовых листьев звучно стекал туман.

Я почти все дни проводила на ранчо, а домой забегала, только чтобы по-быстрому переодеться или оставить матери записку. Записки я подписывала “Твоя любящая дочь”. Потакала раздутой любви, которой нашлось место, когда исчезла я.

Я знала, что постепенно меняюсь, недели на ранчо прошлись по мне жесткой губкой. Волосы посеклись и выгорели на солнце, даже после мытья от них припахивало сигаретным дымом. Большая часть моей одежды перекочевала на ранчо, превратившись в наряды, которые даже я сама перестала узнавать: Хелен, например, теперь паясничала в моей блузке с манишкой, когда-то я над ней тряслась, а теперь она была дырявая и в пятнах от персикового сока. Я одевалась, как Сюзанна, в небрежное что попало, выхваченное из общих куч, в одежду, обрывочность которой так и кричала о враждебности к большому миру. Как-то раз мы с Сюзанной зашли в “Хоум маркет”, на Сюзанне был верх от бикини и обрезанные из джинсов шорты, и остальные покупатели, распаляясь от возмущения, сверлили нас взглядами — поначалу искоса, а потом и в упор. Мы хохотали — безумно, безостановочно фыркали, словно знали какой-то невероятный секрет, да мы и вправду его знали. Женщина, чуть не вскрикнув от неожиданности и отвращения, вцепилась в руку дочери: она не понимала, что ненависть делает нас сильнее.

Готовясь ко встречам с матерью, я совершала благочестивые омовения: мылась до красных пятен на коже, стоя под горячим душем, наливала на волосы столько кондиционера, что они становились скользкими. Надевала простую белую футболку и белые хлопковые шорты, которые носила, когда была помладше, изо всех сил стараясь выглядеть чистенькой и бесполой, чтобы усыпить подозрения матери. Впрочем, может, и не стоило так стараться — она не то чтобы особенно вглядывалась. Если мы с ней вдруг ужинали вместе — чаще всего в тишине, — она ковырялась в тарелке, будто капризный ребенок. При любом удобном случае заводила разговор о Фрэнке, передавала бессодержательные прогнозы погоды из собственной жизни. Я могла быть вообще кем угодно. Однажды вечером я даже переодеваться не стала, так и заявилась к столу в короткой тоненькой маечке с завязками на шее и оголенным животом. Она ничего не сказала, так и копалась рассеянно в рисе, пока наконец не вспомнила о моем существовании. Быстро, искоса глянула на меня.

— Ты так похудела, — объявила она, ревниво, оценивающе ухватив меня за запястье.

Я пожала плечами, и больше она об этом не заговаривала.

Когда я наконец увидела Митча Льюиса своими глазами, он оказался куда жирнее, чем, как мне казалось, положено знаменитостям. Весь раздутый, будто под кожей у него колыхалось масло. Лицо опушено бакенбардами, золотые волосы торчат перьями. Он принес ящик сарсапариллы для девочек и шесть сеток с апельсинами. Засохшие брауни с шоколадной крошкой в гофрированных бумажных чашечках, которые были похожи на чепцы первых поселенцев. Нугу в ярко-розовых жестянках. Крохи из подарочных корзин, догадалась я. Блок сигарет.

— Он знает, что это мои любимые, — сказала Сюзанна, прижимая сигареты к груди. — Запомнил.

Все они очень собственнически отзывались о Митче, как будто он был какой-то абстрактной идеей, а не живым человеком. К визиту Митча они заранее готовились, прихорашивались с девчоночьим старанием. — У него ванная с видом на океан, — сказала Сюзанна. — И на потолке много лампочек, поэтому вода так и сияет.

— И болт у него огромный, — добавила Донна. — И бордовый, типа того.

Донна мыла подмышки в раковине. Сюзанна закатила глаза.

— На секс, что ли, надеешься? — пробормотала она, но и сама переоделась в платье.

Даже Расселл смочил волосы и зачесал их, вид у него сразу стал светский, приглаженный.

Положив руку мне на спину, Расселл представил меня Митчу со словами: “Наша маленькая актриса”.

Митч разглядывал меня с испытующей, самодовольной улыбкой. Мгновенная оценка стоимости — это у мужчин легко получалось. И им очень хотелось, чтобы ты с их оценкой согласилась.

— Я Митч, — сказал он.

А то я не знала. Кожа у него была свежая, совсем без пор, какая бывает у обжор-богачей.

— Обними-ка Митча, — сказал Расселл и подтолкнул меня. — Митч такой же, как и мы, ему тоже хочется, чтобы его обнимали. Немножко любви ему не помешает.

Митч выжидающе смотрел на меня, как на подарок, который он уже развернул и разглядел. Раньше меня одолела бы застенчивость. Я бы зациклилась на своей внешности, на ошибках, которые могу совершить. Но теперь я чувствовала себя совсем по-другому. Я была одной из них, а значит — смогла улыбнуться Митчу, шагнуть к нему, размазаться по его телу.

День тянулся долго. Митч с Расселлом по очереди играли на гитаре, Хелен, одетая в лифчик от бикини, сидела у Митча на коленках. Она все хихикала и пристраивала голову с этими ее детскими хвостиками ему на плечо. Играл Митч гораздо лучше Расселла, но я старалась этого не замечать. Я накуривалась с новой, яростной сосредоточенностью, переходя от нервозности к отупению. Улыбалась почти бессознательно, да так, что разболелись щеки. Сюзанна сидела на земле рядом со мной, скрестив ноги, мы то и дело соприкасались пальцами.

Наши лица — круглые, внимательные, как тюльпаны.

Следующий мутный день мы принесли в жертву общей мечте и тому отвращению, которое вызывала у нас реальная жизнь, хотя сами себя мы уверяли, что это мы так настраиваемся на волну, состыковываемся. Митч привез кислоты, которую ему поставлял какой-то стэнфордский лаборант. Донна смешала ее с апельсиновым соком, разлила по бумажным стаканчикам, мы этим позавтракали, и деревья запульсировали энергией, тени намокли, побагровели. Любопытно, конечно, как легко я на все соглашалась. Приносили наркотики — и я все пробовала. Ловила момент — единственное время, когда что-нибудь происходило. И об этом моменте мы могли говорить часами. Вертеть его во все стороны: как падал свет, почему кто-то молчал, разбирали на составляющие каждый взгляд, докапываясь до того, что он значил на самом деле. Это казалось важным, это наше желание обрисовать форму каждой уходящей секунды, вытащить все сокрытое и затрепать его до смерти.

Мы с Сюзанной мастерили детские браслетики, которыми девочки обменивались между собой, нанизывая их на руки, будто младшеклассницы. Учились делать V-образное плетение. Плести полоски. Я делала браслет для Сюзанны, толстый, широкий, — маковокрасный плетеный шнур в окружении оранжевых нитей. Мне нравилось спокойно стягивать узлы, нравилось, как цвета весело подрагивали у меня в пальцах. Один раз я вставала — приносила Сюзанне попить, и в этом была какая-то домашняя нежность. Мне хотелось исполнить ее желание, влить воду ей в рот. Сюзанна пила и улыбалась мне, глотая так жадно, что было видно, как сокращается ее горло.

Кэролайн, сестра Хелен, в тот день тоже была с нами. В одиннадцать лет она знала куда больше, чем я в свои одиннадцать. Ее браслеты звякали с чмоканьем дешевого металла. Из-под махровой рубахи бледно-желтого цвета, цвета замороженного лимонного сока, торчал круглый голый животик, хотя коленки у нее были ободранные и грязные, как у мальчишки.

— Ништяк, — сказала она, когда Гай влил ей в рот стаканчик сока, и это слово она так и повторяла, будто заводная игрушка, когда кислота начала действовать.

Я и у себя начала замечать первые признаки, рот наполнился слюной. Я вспомнила затопленные ручьи, которые видела в детстве, мертвенный холод дождевой воды, катившейся по камням.

Слышно было, как Гай, сидя на ступеньках, мелет какую-то чушь. Очередную бессмысленную историю, хвастовство, которое наркотики разносили эхом. Волосы он собрал в темный узел на макушке.

— Чувак ломится в дверь, орет, что щас заберет все свое, а я, такой, аааа, черт, ну и хер с тобой, — бубнил он. — Я Элвис Пресли. — И Руз кивала в такт его словам. Прищурившись, глядела на солнце, из дома неслось пение Кантри Джо.

По голубому небу летели облака, обведенные неоном.

— Глянь-ка на сиротку Энни, — сказала Сюзанна, взглядом указывая на Кэролайн.

Кэролайн поначалу переигрывала, шаталась, изображая, как она объелась кислоты, но вскоре наркотик вправду начал действовать, и взгляд у нее сделался безумный и немного испуганный. Она была такая тощенькая, что я видела, как в горле у нее все ходит ходуном. Сюзанна тоже на нее смотрела, и я думала, она что-нибудь скажет, но она молчала. Хелен, которая вроде как была двоюродной сестрой Кэролайн, тоже ничего не сказала. Она, в кататонии от солнечного жара, валялась на куске старого ковра, прикрыв глаза рукой. Хихикала в одиночестве. Наконец я подошла к Кэролайн, тронула ее за плечо.

— Как дела? — спросила я.

Только когда я позвала ее по имени, она подняла голову. Я спросила ее, откуда она, — она крепко зажмурилась. Не стоило этого говорить, конечно не стоило — тащить сюда дрянь из внешнего мира, говенные воспоминания, которые сейчас, наверное, и так двоились у нее в мозгу. Но я не знала, как вытянуть ее из болота.

— Хочешь? — Я протянула ей браслет. Она приоткрыла глаз, посмотрела на него. — Он еще не готов, — сказала я, — но, как доплету, будет твой.

Кэролайн улыбнулась.

— Тебе очень пойдет, — продолжала я. — Будет с рубашкой сочетаться.

Искры у нее в глазах утихали. Она оттянула рубаху, уставилась на нее, помягчела.

— Это я сделала, — сказала она, водя пальцем по вышитому на рубахе пацифику, и я представила, как она часами над ним трудилась, может даже стащив у матери шкатулку для вышивания.

Казалось, это так легко: быть к ней доброй, доплести браслет и надеть ей на руку, прижечь концы ниток, чтобы она могла их отрезать. Я не заметила, что Сюзанна смотрит на нас, позабыв о собственном браслете, который лежал у нее на коленях.

— Красиво, — сказала я, взяв Кэролайн за руку. — Красота, и только.

Как будто бы я была родом из этого мира и уже могла другим сюда путь указывать. Мои грандиозные мысли перемежались с признательностью, я уже начинала заполнять пробелы в себе истинами, почерпнутыми на ранчо. Прохладное изобилие слов Расселла — забудь про эго, выключи мозг. И лови лучше космический ветер. Мягонькие, легко усваиваемые знания, точь-в-точь булочки и пирожные, которые мы стянули из кондитерской в Саусалито, чтобы обожраться легко усваиваемым крахмалом.

После того дня Кэролайн начала ходить за мной хвостом, как собачонка. Вот и сейчас топталась у входа в комнату Сюзанны, предлагала мне сигареты, которые она настреляла у байкеров. Сюзанна встала, завела локти за спину, потянулась.

— Они их тебе просто так дали? — насмешливо спросила она. — Бесплатно?

Кэролайн поглядела на меня:

— Сигареты?

Сюзанна рассмеялась и больше ничего не сказала. Поначалу такие случаи сбивали меня с толку, но потом я и их стала приплюсовывать к доказательствам: Сюзанна так недружелюбна с другими людьми, потому что никто не понимает ее так, как я.

Вот в чем я себе не признавалась, вот о чем почти не думала. О том, к чему все шло у нас с Сюзанной. Не думала о неприятном осадке, который оставался у меня всякий раз, когда она исчезала с Расселлом. О том, как не зная, что без нее делать, я потерявшимся ребенком прибивалась к Донне или Руз. Или как однажды она пришла, обдав меня запахом застарелого пота, и небрежно подтерлась тряпкой, как будто ей наплевать было, что я это вижу.

Я встала, заметив, как Кэролайн нервно теребит подаренный мной браслет.

— Ну, давай сигарету, — улыбнулась я ей.

Сюзанна взяла меня под руку.

— Но мы идем кормить лам, — сказала Сюзанна. — Нельзя, чтоб они оголодали. И померли.

Я замялась, и Сюзанна принялась играть моими волосами. Она вечно так делала: снимала репьи с рубашки, а однажды ногтем выковырнула у меня из передних зубов застрявший кусочек еды. Нарушала границы, давая понять, что их не существует.

У Кэролайн на лице было написано, что ей хочется пойти с нами, и мне даже стало немного стыдно. Однако я все равно пошла за Сюзанной, пожав плечами — извини, мол. Я чувствовала, как Кэролайн глядит нам вслед. Тайный детский интерес, безмолвное понимание. Видно было, что разочаровывается Кэролайн уже далеко не в первый раз.

Я рылась в холодильнике у матери. Банки с зацементировавшимися объедками. Целое семейство крестоцветных овощей тухнет, набухает в целлофановых пакетиках. Как обычно, есть нечего. Вот такие мелочи и напоминали мне о том, чего это я, собственно, не сижу дома. Я услышала, как в дверях зашаркала мать, зазвякали ее тяжелые украшения, и хотела было потихоньку улизнуть, чтобы с ней не встречаться.

— Эви, — крикнула она, войдя на кухню, — постой-ка!

Я задыхалась, потому что примчалась с ранчо на велосипеде, да еще и действие косяка не до конца выветрилось. Я старалась моргать как нормальный человек, смотреть на нее с пустым, ничего не выражающим лицом. — Ты так загорела, — сказала она, взяв меня за руку.

Я пожала плечами. Она легонько погладила волоски на моей руке — туда-сюда — и замолчала. Нам обеим вдруг стало как-то неловко. Я вдруг подумала, что она наконец-то заметила утечку денег из кошелька. Но ее гнева я не боялась. Я совершила нечто настолько из ряда вон выходящее, что все казалось нереальным, неопасным. Я все чаще ловила себя на мысли, что никогда здесь и не жила, — до того чужой я себя чувствовала, когда кралась по дому, чтобы выполнить какое-нибудь задание Сюзанны. Когда рылась у матери в ящике с бельем, копалась в шелке чайного цвета и миленьких кружевах, под которыми была спрятана перехваченная резинкой для волос пачка денег.

Мать нахмурила брови.

— Знаешь, — сказала она, — Сэл видела тебя сегодня утром на Адоброуд. Одну.

Я не изменилась в лице, но внутренне вздохнула с облегчением: мало ли что там корова Сэл наговорила. Все это время я врала матери, что целыми днями торчу у Конни. Кроме того, время от времени, чтобы соблюсти какой-то баланс, я ночевала дома.

— Сэл говорит, там какие-то очень странные люди живут, — сказала мать. — Какой-то эзотерик, и он…

Она поморщилась.

Конечно, если бы Расселл жил где-нибудь в Марине на вилле с бассейном, в котором плавают гардении, и брал с богатых баб по пятьдесят долларов за астрологический прогноз, вот тогда бы он матери сразу понравился. Какой же понятной она мне тогда казалась — всегда настороже, чтобы не дай бог не унизиться до “кого попало”, а сама открывала двери каждому, кто ей улыбнется. Всяким Фрэнкам в рубашках с блестящими пуговицами.

— Никогда его не видела, — ответила я безразличным тоном.

Так мать поймет, что я вру. Вранье буквально и повисло в воздухе, и я смотрела, как мать старательно подыскивает ответ.

— В общем, я просто хотела тебя предупредить, — сказала она. — Чтобы ты знала, что там живет этот странный тип. Вы там с Конни приглядывайте друг за дружкой, хорошо?

Видно было, что ей страшно не хочется ссориться, что она пытается найти какую-то золотую середину. Она меня предостерегла, значит, вроде бы сделала все, что полагается. Значит, она мне все еще мать. Ну пусть думает, что это правда, — я кивнула, она расслабилась. Волосы у нее отросли. На ней была новая майка с вязаными бретельками, на открытых загорелых плечах белые полоски от купальника. Я поняла, что и представления не имею, когда и где она купалась. Как быстро мы с ней стали друг другу чужими, нервными соседками, которые встречаются только в общем коридоре.

— Ну… — протянула она.

На мгновение я разглядела в ней прежнюю маму, отблеск усталой любви у нее на лице, но вот медно звякнул браслет у нее на руке, и все исчезло.

— В холодильнике рис и мисо, — сказала она, и я промычала что-то — поем, мол, но мы обе понимали, что есть я это не буду.

 

8

На полицейских фотографиях дом Митча казался тесным и угрюмым — под стать роковым событиям. Толстые занозистые балки под потолком, каменный камин, бесконечные коридоры и уровни, как на литографиях Эшера, которые Митч купил в галерее в Саусалито. Но я помню, как, впервые оказавшись в этом доме, подумала, что здесь пусто и просторно, как в церкви. Мало мебели, сужающиеся кверху окна. Паркет “елочкой”, низкие широкие ступени. Уже с порога была видна черная ширь залива, начинавшаяся сразу за домом, и темный скалистый берег. Лодки мирно толкались на воде, словно кубики льда.

Митч налил нам выпить, Сюзанна полезла в холодильник. Разглядывая полки, она что-то напевала себе под нос. Издавала одобрительные или неодобрительные звуки, снимала фольгу с мисок, нюхала содержимое. Как бойко она вела себя — в мире, в чужом доме. Я смотрела, как наши отражения, наши распущенные волосы подрагивают в черных окнах. Вот я и на кухне у знаменитости. У человека, чью музыку слушала по радио. За дверью — залив, блестит лакированной кожей. И я рада тому, что я тут с Сюзанной, которая все это как будто вызвала из небытия.

Перед этим Митч встречался с Расселлом — помню, что еще подумала, как странно, что Митч опаздывает. Третий час, а мы все ждали его. Я, как и все, молчала, тишина разрасталась. Слепень укусил меня в лодыжку. Я боялась его отогнать, потому что Расселл сидел в каком-то метре от меня — оседлав стул, закрыв глаза. Я слышала, как он что-то еле слышно напевает. Расселл решил, что будет лучше всего, если Митч придет и увидит, как он тут сидит — вокруг девочки, Гай у его ног, — трубадур перед публикой. Гитара лежала у него на коленях, он был готов играть. Покачивал босой ногой.

Расселл водил пальцем по гитаре, беззвучно тянул за струны: он нервничал, но я пока не знала, как это воспринимать. Он не поднял головы, когда Хелен принялась что-то нашептывать Донне, совсем тихо. Наверное, что-нибудь про Митча или какую-нибудь глупость, которую сказал Гай. Она не умолкала, и Расселл встал. Он прислонил гитару к стулу, убедился, что она не упадет, затем быстро подошел к Хелен и отвесил ей пощечину.

У нее вырвался странный, булькающий визг. Но обида в широко раскрытых глазах быстро сменилась мольбой о прощении, и она быстро-быстро заморгала, чтобы не расплакаться.

Я впервые видела, чтобы Расселл так отреагировал — сорвал злость на ком-то из нас. Нет, он никак не мог ее ударить, только не в это время дня, не под этим глупым, жгучим солнцем. Это казалось слишком нелепым. Я огляделась, пытаясь понять, правда ли эта пугающая перемена произошла на наших глазах, но все либо старательно смотрели по сторонам, либо как масками прикрывались неодобрением, словно Хелен сама была во всем виновата. Гай вздохнул и почесал за ухом. Даже Сюзанна глядела на все со скучающим видом, как будто пощечина ничем не отличалась от, скажем, рукопожатия. На этом фоне мой резкий болезненный шок и подкативший к горлу уксус казались проявлением слабости.

Но вскоре Расселл уже гладил Хелен по голове, затягивал растрепавшиеся хвостики. Шептал ей что-то на ухо, и она кивала и улыбалась ему в ответ, как лупоглазая кукла.

Митч опоздал на час, но принес столь необходимые припасы: коробку консервированных бобов, сушеный инжир, шоколадную пасту. Твердокаменные груши “пэкхам” — каждая обернута в розовую папиросную бумагу. Дети повисли у него на ногах, и он даже не стал их стряхивать, хотя обычно всегда так делал.

— Здорово, Расселл, — сказал Митч.

Лицо у него было в рамочке пота.

— Давненько не виделись, брат, — отозвался Расселл. Он улыбался, но со стула не встал. — Как там великая американская мечта?

— Все пучком, друг, — ответил Митч. — Прости, что опоздал.

— Ты что-то надолго пропал, — сказал Расселл. — Не жалеешь ты меня, Митч.

— Занят был, — сказал Митч. — Дел куча.

— Дел всегда куча, — Расселл посмотрел на нас, перекинулся долгим взглядом с Гаем. — Скажешь, нет? Дел всегда невпроворот, это и есть жизнь. Они кончаются, только когда помираешь.

Митч рассмеялся, словно все было нормально. Раздал сигареты, еду, будто потный Санта. В книгах напишут, что отношения у Расселла с Митчем разладились как раз после этого дня, хотя тогда я, конечно, ничего не знала. Не обратила внимания на то, почему они оба так напряжены, — ярость Расселл маскировал спокойной снисходительностью. Митч приехал с плохими новостями, студия все-таки не будет заключать с Расселлом контракт на запись пластинки, сигареты и еду он привез в качестве утешения. С этим контрактом Расселл несколько недель не давал Митчу проходу. Напирал и напирал, пытаясь взять Митча измором. Посылал Гая к Митчу с загадочными сообщениями, в которых лесть перемежалась угрозами. Расселл всеми силами добивался того, что, по его мнению, он заслуживал.

Мы покурили травы. Донна сделала сэндвичи с арахисовым маслом. Я сидела под дубом, в тенистом кружке. Нико и еще чей-то ребенок бегали по двору, подбородки у них были в коросте ошметков от завтрака. Нико ударил палкой по мусорному мешку, мусор вывалился наружу. Кроме меня, этого никто не заметил. Пес Гая носился по лугу, ламы нервно перебирали ногами. Я украдкой поглядывала на Хелен, которая, как ни странно, казалась непоколебимо счастливой, точно в их с Расселлом отношениях все шло своим привычным ходом.

Мне бы насторожиться после той пощечины. Но мне хотелось, чтобы Расселл был добрым, значит, он был добрым. Мне хотелось быть рядом с Сюзанной, и я верила всему, лишь бы остаться на ранчо. Я сказала себе, что просто не все понимаю. Переработала слышанные ранее слова Расселла, слепила себе из них объяснение. Иногда ему приходится нас наказывать, чтобы проявить свою любовь. Он не хотел этого делать, но ему нужно было как-то сдвинуть нас с мертвой точки, ради нашего же блага. Ему это тоже причинило боль.

Нико и второй ребенок наигрались с мусорной кучей и присели на корточки в траве, разбухшие подгузники болтались у них между ног. Они тараторили серьезными азиатскими голосками, интонации трезвые, рассудительные, будто у двух маленьких мудрецов. Внезапно оба истерически захохотали.

Наступал вечер. Мы пили мутное вино, которое в городе продавали на разлив, осадок пачкал языки, от жары подташнивало. Митч встал, засобирался домой.

— А знаете что? Поезжайте-ка с Митчем, — предложил Расселл.

И сжал мне руку, как будто невидимую шифровку передавал.

Они правда с Митчем переглянулись? А может, мне это померещилось. Все наши передвижения в тот день теряются в какой-то суматохе, но каким-то образом уже в сумерках мы с Сюзанной повезли Митча домой на его же машине по тряским проселочным дорогам Марина.

Митч сидел сзади, Сюзанна — за рулем, я — рядом с ней. Я поглядывала на Митча в зеркало заднего вида. Тот плавал в каком-то бездумном тумане, но изредка приходил в себя и с удивлением таращился на нас. Я не совсем понимала, почему именно нам поручили везти Митча домой. Информацией делились выборочно, поэтому я знала только, что мне нужно ехать с Сюзанной. В открытые окна влетали ароматы летней земли и тайные промельки чужих подъездных аллей, чужих жизней вдоль узкой дороги в тени горы Тамальпаис. Петли садовых шлангов, прелестные магнолии. Иногда Сюзанна ошибалась поворотом, и мы с ней взвизгивали от радостного, растерянного ужаса, хотя я вопила не очень искренне — не верила, что может случиться что-то плохое, всерьез не верила.

Митч переоделся в белый, похожий на пижаму костюм — сувенир, оставшийся у него от трехнедельной поездки в Варанаси. Протянул каждой по бокалу — я уловила аптечный запах джина и чего-то еще, какую-то нотку горечи. Я все выхлебала. Я была, считай, патологически укурена, у меня закладывало нос, и я все пила и пила. Тихонько посмеивалась про себя.

Никак не могла привыкнуть к тому, что я дома у Митча Льюиса. В его замусоренной обители, среди новехонькой мебели.

— Ребята из “Эйрплейн” прожили здесь пару месяцев, — сказал он, тяжело моргая. — С такой собакой, — продолжил он, оглядываясь. — Белой такой, большой. Как эта порода называется? Ньюфаундленд? Весь газон перекопала.

Ему как будто было плевать, что мы не обращаем на него никакого внимания. Он и сам выключался, стекленел от молчания. Потом вдруг вскочил, завел пластинку. Выкрутил звук на такую громкость, что я вздрогнула, но Сюзанна захохотала и сказала, чтобы сделал погромче. Он поставил свою собственную музыку, от чего мне сделалось неловко. Огромный живот выпирал у него из-под рубашки, длинной и летящей, словно платье.

— Вы клевые девчонки, — промямлил он.

Сюзанна начала танцевать, он уставился на нее. На ее грязные ноги на белом ковре. Она нашла в холодильнике курицу, оторвала кусок прямо руками и жевала, двигая бедрами.

— Курица по-гавайски, — заметил Митч. — Из “Трейдер Викс” .

Какая банальность! Мы с Сюзанной переглянулись. — Вы чего? — спросил Митч.

Мы смеялись, он смеялся тоже.

— Вот угар! — повторял он, перекрикивая музыку. Рассказывал, что эту песню обожал какой-то там актер. — Он ее прямо прочувствовал, — говорил он, — ставил по кругу. В музыке хорошо шарил.

Для меня это все было в новинку — оказывается, со знаменитостями можно было обращаться так, будто они ничего особенного из себя не представляют, словно ты их насквозь видишь — видишь, какие они неинтересные и обычные и что на кухне у них воняет мусором, который сто лет как пора вынести. Фантомные квадраты на стенах, где когда-то висели фотографии, прислоненные к стене золотые пластинки, до сих пор обернутые в целлофан. Сюзанна вела себя так, будто мы тут с ней самые главные, это была такая простенькая игра, в которую мы играли с Митчем. Он был просто фоном для истории поважнее, для нашей истории, и мы жалели его, но в то же время были ему благодарны за то, что он жертвует собой ради нашего развлечения.

У Митча нашлось немного кокаина, и мы буквально с болью смотрели, как он старательно высыпал его на книжку о трансцендентальной медитации, глядя на свои руки с таким напряженным вниманием, словно они существовали отдельно от него. Он нарезал три полоски, пригляделся. Посуетился еще, пока наконец одна полоска не стала заметно жирнее двух других, и, шумно задышав, быстро ее втянул.

— О-ох. — Сказал он, откинул голову, шея у него была красная, в точечках золотой щетины.

Он протянул книжку Сюзанне, та, танцуя, втянула вторую полоску и я всосала последнюю.

От кокаина мне захотелось танцевать, и я начала танцевать. Сюзанна, улыбаясь, схватила меня за руки. Странный это был миг: мы танцевали для Митча, но она пожирала глазами меня, подбадривала. С наслаждением глядела на то, как я двигаюсь.

Митч все пытался что-то сказать, завел какую-то историю про свою подружку. Как ему, значит, одиноко с тех пор, как она сорвалась и уехала в Марракеш, заявив, что ей нужно побыть одной.

— Бредятина, — повторял он, — какая-то бредятина. Мы его подзадоривали. Я во всем подражала Сюзанне, которая кивала в такт его словам и упрашивала рассказать что-нибудь еще, а сама, глядя на меня, закатывала глаза. Тем вечером он рассказывал о Линде, хотя ее имя мне ни о чем не говорило. Я и слушала-то вполуха: мне на глаза попался деревянный ящичек, в котором перекатывались крохотные серебряные шарики, и я вертела ящичек во все стороны, стараясь закатить шарики в специальные отверстия — пасти драконов.

Когда случатся убийства, Митч с Линдой уже расстанутся, ей будет всего двадцать шесть, хотя тогда этот возраст виделся мне как-то смутно, этаким стуком в далекую дверь. Ее сыну Кристоферу будет пять, но к этому времени он уже успеет побывать в десяти странах, мать будет таскать его с собой как багаж, как мешочек со своими скарабеями-побрякушками. Как ковбойские сапоги из страусовой кожи, куда она заталкивала глянцевые журналы, чтоб держали форму. Линда была красавицей, хотя, скорее всего, с возрастом ее красота стала бы вульгарной или дешевой. Своего золотоволосого мальчика она брала с собой в кровать, как плюшевого медвежонка.

Это чувство — что мир вращается только вокруг нас с Сюзанной, а Митч тут просто для смеха — до того в меня вросло, что о других вариантах я даже не думала. Я пошла в ванную, вымыла руки странным черным мылом и заглянула в шкафчик с лекарствами, заставленный пузырьками дилаудида. Ванна эмалево сияла, в воздухе резко пахло хлоркой: у Митча явно была домработница.

Я как раз пописала, и тут кто-то без стука отворил дверь. Я вздрогнула, инстинктивно прикрылась. Я заметила, что мужчина, перед тем как попятиться обратно в коридор, бросил взгляд на мои оголенные ляжки.

— Прошу прощения, — раздался голос из-за двери.

Висевшая у раковины связка плюшевых рыжих птичек тихонько покачивалась.

— Я очень прошу меня простить, — сказал мужчина. — Я искал Митча. Простите, что побеспокоил.

Он немного потоптался у двери, легонько постучал, но потом ушел. Я натянула шорты. Прокатившийся по телу адреналин поутих, но не до конца. Наверное, это просто какой-то друг Митча. От кокаина я дергалась, но бояться не боялась. Еще бы, тогда никому в голову не приходило, что незнакомцы могут и не быть друзьями. Мы любили друг друга безгранично, вся вселенная для нас была одной огромной впиской.

Через пару месяцев до меня дойдет, что я, наверное, видела Скотти Векслера. Сторожа, который жил в маленьком, обшитом белыми панелями коттеджике с обогревателем и электроплиткой. Человека, который прочищал фильтры в гидромассажной ванне, поливал газон и следил, чтобы Митч ночью не умер от передоза. Рано облысевший, в круглых очочках. В Пенсильвании Скотти был курсантом в военной академии, но потом бросил учебу, перебрался на запад. Курсантский идеализм он, впрочем, так и не перерос: писал матери о калифорнийских соснах и Тихом океане, используя слова “величественный” и “грандиозный”.

Он будет первым. Это он будет отбиваться, попытается сбежать.

Жаль, что я ничего больше не могу выжать из нашей встречи. Поверить, например, что когда он открыл дверь, я почувствовала холодок грядущих событий. Но я его даже толком не разглядела — так, мелькнул кто-то незнакомый, и я быстро обо всем забыла. Я даже не спросила Сюзанну, кто это.

В гостиной никого не было. Орала музыка, в пепельнице исходила дымом сигарета. Стеклянная дверь, выходящая к заливу, была распахнута. Я вышла на веранду и остолбенела от внезапности воды, от стены ворсистого света: Сан-Франциско в тумане.

На берегу никого не было. Потом над водой раздалось искаженное эхо. Я увидела их, обоих, — они плескались в волнах, вода пенилась у их ног. Митч бултыхался в своем белом наряде, будто в мокрой простыне. Сюзанна — в платье, которое она звала “платьем Братца Кролика”. Сердце у меня так и подпрыгнуло, мне хотелось к ним присоединиться. Но что-то меня удерживало. Я стояла на ступеньках, спускавшихся к песку, и вдыхала запах размягченной морем древесины. Знала ли я о том, что случится? Я увидела, как Сюзанна скинула платье, выпутавшись из него пьяными, неуклюжими движениями, и тут Митч навалился на нее. Опустил голову, облизнул ее голую грудь. Оба они с трудом держались на ногах. Смотреть дальше было как-то неправильно. Я развернулась и пошла к дому — пьяная, потерянная.

Я сделала музыку потише. Закрыла дверцу холодильника, который Сюзанна оставила нараспашку. Обглоданный скелетик курицы. Курица по-гавайски, как уточнил Митч, от одного вида меня слегка затошнило. От слишком уж розового мяса так и веяло холодом. И вот так будет всегда, думала я, я всегда буду тем человеком, который закроет холодильник. Человеком, который будет, словно призрак, смотреть с веранды, как Сюзанна позволяет Митчу делать с ней все, что угодно. Где-то в животе у меня заметалась ревность. Какое-то странное подтачивание — стоило мне представить, как он запускает в нее пальцы, какой соленый у нее от воды вкус. И еще — растерянность, как быстро все переменилось и я снова оказалась никому не нужной.

Химическое удовольствие потихоньку выветривалось у меня из головы, поэтому теперь я чувствовала только его отсутствие. Спать не хотелось, но сидеть на диване и ждать их не хотелось тоже. Я нашла незапертую спальню — судя по виду, гостевую: в шкафу не висела одежда, простыни на кровати слегка смяты. От них пахло чужим телом, на тумбочке лежала одна золотая сережка. Я вспомнила свой дом, это ощущение, когда спишь под собственным одеялом, — и вдруг мне резко захотелось переночевать у Конни. Лежать с ней “валетом” — как мы с ней всегда традиционно укладывались — на простынях с рисунком из пухлых, мультяшных радуг.

Я лежала так, прислушиваясь к Сюзанне с Митчем в соседней комнате. Как будто я была каким-нибудь дружком Сюзанны, здоровяком с бычьей шеей, — во мне бурлил тот же праведный гнев. Злилась я не на Сюзанну, не только на нее — во мне полыхала такая яростная ненависть к Митчу, что я не могла уснуть. Мне хотелось, чтобы он узнал, как она смеялась над ним и насколько жалким я его считаю. Каким же бессильным был мой гнев — лавиной, которой некуда сойти, — и до чего это все было мне знакомо: чувства давились во мне крошечными несформировавшимися зародышами — злобные, колючие.

Потом я пойму, что, скорее всего, именно в этой комнате спали Линда с сыном. Хотя, конечно, там были и другие спальни, другие варианты. Когда случится убийство, Линда уже будет бывшей подружкой Митча, но они останутся друзьями, всего за неделю до этого Митч подарит Кристоферу на день рождения огромного плюшевого жирафа. Линда жила у Митча только потому, что ее съемная квартира в Сансете заросла плесенью, — она хотела погостить всего два дня. Потом они с Кристофером планировали перебраться в Вудсайд, к новому приятелю Линды, который владел сетью рыбных ресторанов.

После убийств я видела этого мужика в каком-то ток-шоу: он сидел весь красный, тер глаза платком. Помню, я тогда еще подумала, сделал ли он маникюр. Он рассказал ведущему, что собирался делать Линде предложение. Хотя кто там знает, правда ли это.

Часа в три ночи кто-то постучал в дверь. Сюзанна ввалилась в комнату безо всякого приглашения. Она была голая, на меня пахнуло густым запахом моря и сигаретного дыма.

— Привет, — сказала она, стаскивая с меня одеяло. Я дремала, убаюканная монотонностью темного потолка, и она — ворвавшись в комнату в облаке этого запаха — показалась мне существом из снов. Она заползла в кровать, и простыни тотчас стали сырыми. Я подумала, что она пришла за мной. Чтобы быть со мной — чтобы таким образом извиниться. Но эта мысль быстро исчезла, когда я заметила ее нервозность, ее укуренный, остекленелый взгляд и поняла, что это все — ради него.

— Идем, — сказала Сюзанна и рассмеялась. В странном голубоватом свете ее лицо казалось совсем другим. — Будет красиво, — сказала она, — сама увидишь. Он очень нежный.

Как будто это все, на что можно было надеяться. Я села, подтянула к себе одеяло.

— Митч мерзкий, — сказала я.

Теперь я отчетливо понимала, что мы в чужом доме. В огромной пустой спальне для гостей, где все пропахло гадким душком чьих-то тел.

— Эви, — сказала она, — ну не будь ты такой.

Ее близость, быстрое движение глаз в темноте. Как легко она вжалась в меня ртом, раздвинула языком губы. Пробежалась кончиком по моим зубам, улыбнулась прямо мне в рот, сказала что-то, чего я не расслышала.

У ее слюны был привкус кокаина, солоноватой морской воды. Я потянулась к ней, чтобы снова поцеловать ее, но она уже ускользала от меня, улыбаясь, будто все это было игрой, будто мы с ней делаем что-то непостижимое и нереальное. Небрежно перебирая мои волосы.

Я охотно трактовала все по-своему, с готовностью ошибалась в знаках. Мне казалось, если я выполню просьбу Сюзанны, то сделаю ей лучший в мире подарок, выпущу ее чувства ко мне на волю. Она ведь и правда попалась в своего рода ловушку, как и я, да только я этого не понимала и с легкостью разворачивалась в указанном ею направлении. Как та деревянная игрушка с дребезжащими внутри серебряными шариками, которую я вертела, пытаясь закатить шарики в расписные отверстия.

Спальня Митча была огромной, плиточный пол — холодным. Кровать, украшенная резными балинезийскими фигурками, стояла на возвышении. Он рассмеялся — быстро оскалил зубы, увидев, что Сюзанна привела меня, раскрыл нам объятия, волосы курчавились на его голой груди. Сюзанна сразу пошла к нему, но я присела на краешек кровати, сложив руки на коленях. Митч привстал на локтях.

— Нет-нет, — сказал он, похлопывая по матрасу, — сюда. Иди-ка сюда.

Я переползла поближе, улеглась рядом с ним. Я чувствовала нетерпение Сюзанны, видела, как она ластилась к нему, будто собачка.

— А ты мне пока не нужна, — сказал ей Митч.

Лица Сюзанны я не видела, но представляла, как вспыхнула в ней обида.

— Давай-ка снимай. — Митч потрогал мое белье.

Мне стало стыдно, белье было плотное, детское, с мягкими резинками. Я стянула трусы до колен.

— Господи, — Митч привстал. — А ноги можешь чуть-чуть раздвинуть?

Я раздвинула ноги. Он склонился надо мной. Я чувствовала его лицо рядом с моим детским ртом. От его морды исходил влажный, звериный жар.

— Я не буду тебя трогать, — сказал Митч, и я поняла, что он лжет. — Господи, — выдохнул он.

Поманил к себе Сюзанну. Бормоча что-то себе под нос, разложил нас на кровати, как кукол. Капризно говорил что-то в сторону, ни к кому конкретно не обращаясь. В этой чужой комнате и Сюзанна казалась мне чужой, будто та ее часть, которую я знала, куда-то скрылась.

Он всосал мой язык. Пока Митч целовал меня, можно было лежать почти не двигаясь и с безучастным отстранением мириться с тем, что он тычет в меня языком. Даже его пальцы во мне казались чем-то любопытным и совершенно бессмысленным. Митч приподнялся и принялся протискиваться в меня, покряхтывая, потому что дело шло туго. Он поплевал на руку, втер в меня слюну и попробовал снова — и все вдруг началось так неожиданно, эта долбежка у меня между ног, что я все думала, недоверчиво и удивленно: надо же, это действительно происходит, как тут рука Сюзанны отыскала меня, ухватила.

Может, это сам Митч подтолкнул Сюзанну ко мне, — не знаю, не видела. Когда Сюзанна снова поцеловала меня, я с готовностью поверила, что она делает это ради меня, что только так мы с ней можем быть вместе.

Что Митч — просто фоновый шум, неизбежный предлог для ее жадного рта, ищущих пальцев. Я чувствовала свой запах и запах Сюзанны тоже. Верила, что звук, рвущийся у нее откуда-то из глотки, предназначен для меня, как будто ее удовольствие находилось на частоте, которую Митч не улавливал. Она притянула мою руку к своей груди, вздрогнула, когда я коснулась соска. Закрыла глаза, словно я сделала что-то хорошее.

Митч скатился с меня, чтобы понаблюдать. Он месил в пальцах влажную головку члена, матрас проседал под его весом.

А я все целовала Сюзанну — совсем не то что целоваться с мужчиной. Когда они мяли мой рот, то только доносили до меня в целом, что такое поцелуй, но вот так не проговаривали. Я притворилась, что Митча тут нет, хотя я чувствовала его взгляд — рот нараспашку, будто багажник. Я заерзала, когда Сюзанна начала раздвигать мои ноги, но она мне улыбнулась, и я перестала сопротивляться. Поначалу ее язык двигался очень осторожно, но затем к нему присоединились и ее пальцы, и мне было стыдно от того, какой я стала мокрой, какие звуки начала издавать. В голове у меня заискрило настолько неизведанное мной удовольствие, что я даже не знала, как его назвать.

Потом Митч трахал нас обеих, как будто мог исправить тот факт, что мы с ней явно предпочитали друг друга. Он обильно потел, жмурился от напряжения. Кровать отъезжала от стены.

Проснувшись утром, я увидела, что мое перепачканное, перекрученное белье валяется на полу, и во мне забурлил такой беспомощный стыд, что я чуть не расплакалась.

Митч отвез нас на ранчо. Я молчала, глядела в окно. Казалось, что дома, мимо которых мы проезжали, давно впали в спячку. Дорогие машины стояли в саванах бурых чехлов. Сюзанна сидела впереди. Изредка она оборачивалась ко мне и улыбалась. Я понимала, что она таким образом извиняется, но я сидела с каменным лицом, со сжатым в кулак сердцем. С горем, которому я целиком не могла отдаться.

Наверное, я выискивала в себе злобу, чтобы этой напускной храбростью, этими небрежными мыслями о Сюзанне заглушить печаль. Ну был у меня секс — и что? Велика важность, просто отправление организма. Как еда, нечто механическое, доступное каждому. Зато сколько ханжеских, ванильных просьб подождать, преподнести себя в дар будущем мужу — и сколько облегчения в том, каким безыскусным оказался сам процесс. Я смотрела на сидящую впереди Сюзанну, смотрела, как она, засмеявшись над какой-то шуткой Митча, опустила окно. Как поток ветра подхватил ее волосы.

Митч высадил нас возле ранчо.

— Пока, девочки, — сказал он, вскинув розовую ладонь.

Как будто в кафе-мороженое нас возил, на невинную прогулку, а теперь вот привез обратно, в родительскую колыбель.

Сюзанна сразу отправилась искать Расселла, отколовшись от меня без единого слова. Только потом я поняла, что она, наверное, торопилась отчитаться перед ним. Рассказать о том, как себя повел Митч, достаточно ли мы его ублажили, заставили ли передумать. Но тогда я заметила только, что меня бросили.

Я решила заняться делом, пошла на кухню — чистить чеснок вместе с Донной. Надавливала на зубчики лезвием ножа, как она мне показала. Донна крутила на радиоприемнике ручку туда-сюда, но в ответ слышались только разнообразные помехи и настораживающие потуги Херба Алперта . Наконец она бросила это занятие и снова стала тыкать кулаком в ком черного теста.

— Руз намазала мне волосы вазелином, — сказала Донна. Она тряхнула головой, волосы даже не шевельнулись. — Потом голову помою, и они будут мягкие-мягкие.

Я молчала. Донна видела, что я расстроена, и косилась на меня.

— А фонтан за домом он вам показывал? — спросила она. — Из Рима привезли. У Митча дома хорошая энергетика, — продолжала она, — воздух ионизирован, из-за океана.

Я покраснела, стараясь думать только о том, как бы получше отделить чеснок от твердой шелухи. Бормотание радио внезапно показалось мне гадким, липким, диктор говорил слишком быстро. Они все там перебывали, поняла я, в этом странном доме Митча на берегу моря. И я только следовала заданному образцу — на меня наклеили опрятный ярлычок “Девочка”, мне определили цену. В этой понятности моего предназначения было даже что-то утешительное, пусть даже я сама этого стыдилась. Я не знала, что можно было надеяться на большее.

Фонтана я не видела. Но не сказала об этом.

У Донны горели глаза.

— А знаешь, — сказала она, — у Сюзанны на самом деле очень богатые родители. У них газовые заправки, что-то типа того. И не была она бездомной, ничего такого. — Говоря, она месила на столе тесто. — И ни в какую больницу она не попадала. Все вообще — брехня. Психанула и скрепкой себя поцарапала, вот и все.

Меня мутило от запаха подмокших объедков в раковине. Я пожала плечами, как будто мне ни до чего дела нет.

Донна не унималась.

— Вот ты мне не веришь, — сказала она, — а это правда. Мы с ней были в Мендосино. Жили там у одного фермера, он яблоки выращивает. Она пережрала кислоты и давай себя скрепкой ковырять, пока мы ее не убедили, что с этим надо завязывать. У нее даже кровь не пошла.

Я не отвечала, и Донна шмякнула тесто в миску. Вонзила в него кулак.

— Ну и думай что хочешь, — сказала она.

Когда Сюзанна наконец зашла к себе в спальню, я переодевалась. Я ссутулилась, прикрывая голую грудь; увидев это, Сюзанна явно хотела сказать что-то едкое, но осеклась. Я заметила шрамы у нее на руке, но решила не задавать неловких вопросов — Донна просто ревнует, и все. К черту Донну и ее сальные, вазелиновые патлы, мерзотные и вонючие, как у выхухоли.

— Знатно мы вчера трипанули, — сказала Сюзанна.

Она попыталась меня приобнять, но я увернулась. — Ой, да брось, тебе понравилось, — сказала она. — Я сама видела.

Я изобразила, будто меня тошнит, — она расхохоталась. Я сделала вид, что расправляю простыни, точно это потное гнездо можно было хоть как-то улучшить.

— Ладно, ладно, — сказала Сюзанна. — Я знаю, чем тебя порадовать.

Я думала, она извинится. Потом меня осенило — она меня поцелует. В полутемной комнате стало душно. Я уже почти его чувствовала, еле заметный крен в мою сторону — но Сюзанна просто втащила на кровать сумку, бахрома растеклась по матрасу. В сумке лежало что-то непонятное и тяжелое. Она торжествующе на меня поглядела.

— Давай, — сказала она. — Посмотри, что там.

Но я все упрямилась, и Сюзанна, раздраженно фыркнув, раскрыла сумку сама. Я все равно не понимала, что там лежит. Странный металлический блеск. Острые углы.

— Вытаскивай, — нетерпеливо сказала Сюзанна.

Золотая пластинка в стеклянной рамке оказалась куда тяжелее, чем я ожидала.

Она подтолкнула меня в бок:

— Попался, да?

Сюзанна выжидающе глядела на меня — это что-то объясняло, что ли? Я уставилась на имя, выгравированное на маленькой табличке: Митч Льюис. Альбом “Король солнца”.

Сюзанна рассмеялась.

— Блин, видела бы ты щас свое лицо, — сказала она. — Ты чего, разве не понимаешь, что я — за тебя?

Пластинка матово посверкивала в сумраке, но даже ее приятный египетский блеск не вызывал у меня никаких чувств — просто экспонат из странного дома, даже ничего ценного. Она уже оттягивала мне руки.

 

9

На крыльце раздался какой-то грохот и я вздрогнула. Послышались тяжелые шаги Фрэнка, тающий смех матери. Я сидела в гостиной, развалившись в дедовом кресле, и читала взятый у матери “Макколс”. Картинки генитально-скользкой ветчины, увенчанной ананасами. Лорен Хаттон разлеглась на скалистом обрыве в белье от “Бали”. Мать с Фрэнком шумно ввалились в гостиную, но замолчали, увидев меня. Фрэнк был в ковбойских сапогах, мать сглотнула слова, что уж она там ему рассказывала.

— Солнышко.

Глаза у нее были мутные, ее пошатывало — совсем немного, но я видела, что она напилась и старается это скрыть, хотя порозовевшая шея — мать была в открытой шифоновой блузке — все равно бы ее выдала.

— Привет, — сказала я.

— С-солнышко, а ты чего дома делаешь? — Мать подошла меня обнять, и я не стала противиться, несмотря на исходивший от нее металлический запах алкоголя и увядающий аромат духов. — Конни за болела? — Да нет, — пожала я плечами.

Снова уткнулась в журнал. На следующей странице девушка в сливочно-желтой тунике стояла на коленях на белой коробке. Реклама теней для век “Мун Дропз”.

— Ты обычно прибегаешь и тут же убегаешь, — сказала она.

— Мне просто захотелось побыть дома, — ответила я. — Это ведь и мой дом, правда?

Мать улыбнулась, пригладила мне волосы:

— Какая ты у меня красавица. Ну конечно, это твой дом. Она красавица, скажи ведь? — спросила она Фрэнка. — Красавица, — повторила она, уже ни к кому не обращаясь.

Фрэнк улыбнулся ей в ответ, но вид у него был какой-то нервный. Меня тошнило от этих ненужных знаний, от того, что я начала подмечать все эти еле заметные перетягивания контроля и власти, уловки и подколки. Ну почему отношения не могут развиваться взаимно, так чтобы обоюдный интерес нарастал с одинаковой скоростью? Я захлопнула журнал.

— Спокойной ночи, — сказала я.

Мне не хотелось даже думать, что будет потом, о руках Фрэнка под шифоном. Мать не настолько пьяна — она выключит свет, предпочтет великодушную темноту.

Я дала волю фантазии: думала, если какое-то время не буду появляться на ранчо, то Сюзанна вдруг появится, потребует, чтобы я к ней вернулась. А пока что я обжиралась одиночеством, как крекерами, которые я ела целыми упаковками, наслаждаясь оседающей во рту соленостью. Смотрела “Зачарованную” — теперь Саманта меня бесила. Нос этот ее самодовольный, и мужа за дурака держит. А он из-за своей отчаянной, дебильной любви превратился в ходячую шутку. Как-то вечером я остановилась возле бабкиного фотопортрета, висевшего в коридоре. Она была хорошенькая, так и сияла здоровьем. Залакированная шапочка кудрей.

Только глаза у бабки были сонные, будто еще недавно она смотрела пестрые сны. Отрезвляющая мысль — мы с ней совсем не похожи.

Я покурила травы, высунувшись из окна, потом возила в себе пальцами, пока не устала, разглядывая то журнал, то комикс — неважно что. Какие-то изображения тел, все остальное мозг додумывал сам. Я могла смотреть на рекламу “Додж Чарджер” с улыбающейся девушкой в белой ковбойской шляпе и бешено воображать ее в неприличных позах. Какое у нее обмякшее и опухшее лицо, как она сосет и лижет, как слюна течет у нее по подбородку. Мне, по идее, нужно было как-то принять ту ночь с Митчем, отнестись ко всему легко, но я чувствовала только сухую, холодную ярость. Пластинка эта дурацкая. Я всеми силами пыталась выжать из себя какой-то смысл — думала, может, я упустила важный знак, многозначительный взгляд, который мне бросила Сюзанна у Митча за спиной. С его козлиного лица на меня капал пот, пришлось отвернуться.

На следующее утро я обрадовалась, увидев, что на кухне никого нет, а мать принимает душ. Я насыпала сахара в кофе, взяла пачку крекеров, уселась за стол. Мне нравилось сначала размять крекер во рту, а потом залить крахмалистое месиво кофе. Я была до того поглощена этим ритуалом, что вздрогнула, когда на кухне внезапно появился Фрэнк. Он отодвинул стул, уселся, придвинул стул очень близко к столу. Я хотела улизнуть, но он заговорил раньше меня:

— Ну что, какие планы на сегодня?

В друзья набивается. Я завернула поплотнее упаковку крекеров, отряхнула крошки с рук — вся внезапно такая аккуратная.

— Никаких, — ответила я.

Его показная сдержанность в один миг улету чилась. — Ты что, проторчишь весь день дома? — спросил он.

Я пожала плечами: именно это я и собиралась сделать.

У него задергался мускул на щеке.

— Хоть на улицу выйди, — сказал он. — Сидишь дома будто взаперти.

Фрэнк был без обуви, в ослепительно-белых носках. Я сдержала рвущееся наружу фырканье — до того нелепо выглядит взрослый мужик в одних носках. Он заметил, что у меня кривятся губы, и раскипятился.

— Весело тебе, значит? — спросил он. — Делаешь что хочешь. Думаешь, мать ничего не замечает?

Я напряглась, но взгляда не подняла. Он мог иметь в виду что угодно: ранчо, чем мы с Расселлом занимались. Митча. То, как я думала о Сюзанне.

— Она тут прямо не знала, что делать, — продолжал Фрэнк. — У нее деньги пропали. Прямо из кошелька.

Я знала, что щеки у меня горят, но молчала. Сощурившись, разглядывала стол.

— Ты бы с ней полегче, а? — сказал Фрэнк. — Она женщина хорошая.

— Я не ворую.

Мой голос звучал пискляво, фальшиво.

— Ну ладно, скажем, одалживаешь. Я ей ничего не скажу. Но ты с этим прекращай. Она тебя очень любит, ты хоть понимаешь?

Вода в душе больше не шумела, значит, мать скоро выйдет. Я прикидывала, правда ли Фрэнк ничего не расскажет, — вроде бы он хотел со мной подружиться, а не ябедничать на меня матери. Но быть ему благодарной я не хотела. И думать, что он пытается сойти мне за отца.

— Городской праздник еще продолжается, — сказал Фрэнк. — Сегодня и завтра тоже. Может, сходишь туда, развлечешься. Маму порадуешь. Если делом займешься. На кухню, вытирая мокрые волосы полотенцем, вошла мать, и я сразу оживилась, сделав вид, что слушаю Фрэнка.

— Что думаешь, Джини? — Фрэнк взглянул на мать. — Что я думаю? — спросила она.

— Не сходить ли Эви на эту ярмарку? — сказал Фрэнк. — Столетие чего-то там? Будет ей занятие.

Этот его рефрен мать восприняла как вспышку гениальности.

— Не знаю, там, по-моему, не столетие… — сказала она.

— Ну, короче, городской праздник, — перебил ее Фрэнк, — столетие или что уж там.

— Но идея хорошая, — сказала она. — Развлечешься.

Я чувствовала, как Фрэнк на меня смотрит.

— Угу, — ответила я, — конечно.

— Как приятно, что вы так хорошо общаетесь, — застенчиво добавила мать.

Убирая кружку и крекеры со стола, я скорчила гримасу, но мать ничего не заметила: она уже нагнулась, чтобы поцеловать Фрэнка. Халат у нее на груди распахнулся, я увидела треугольник затененной, пятнистой от загара кожи и отвернулась.

Город все-таки отмечал не столетие, а стодесятилетие со дня основания — и праздник был жиденький, под стать неуклюжей дате. Ярмарка — чересчур щедрое название для этого мероприятия, хоть на него и собрался почти весь город. В парке проводили благотворительную распродажу, в школьном лекционном зале разыгрывали пьесу об основании города, члены студенческого союза потели во взятых напрокат театральных костюмах. Проезжую часть перекрыли, и я оказалась в колышущейся толпе людей, которые вовсю работали локтями в надежде на веселье и развлечения. Мужья, выполнявшие свой долг с напряженными от обиды лицами, в кольце жен и детей, которым срочно были нужны мягкие игрушки. Которым были нужны хот-доги, кукуруза на гриле и бледный кислый лимонад. Все атрибуты хорошего досуга. Речку уже замусорили, пакеты из-под попкорна, пивные банки и бумажные веера медленно вертелись на воде.

Мать поразилась тому, как Фрэнк, словно по волшебству, сумел выманить меня из дома. Чего, собственно, Фрэнк и добивался. Чтобы она представляла, как ловко он впишется на роль отца. Мне же ярмарка доставила ровно столько удовольствия, сколько я и ожидала. Я ела фруктовый лед, картонный стаканчик размяк, и я перемазала руки в сиропе. Я выкинула стаканчик, не доев, но на ладонях, даже после того как я вытерла их о шорты, так и остались липкие потеки.

Я проталкивалась сквозь толпу, то попадала в тень, то выходила на солнце. Видела знакомых ребят, но в школе они обычно сливались со стеной, и ни с кем из них я не проводила никакого осмысленного времени. Однако я все равно беспомощно твердила про себя их имена. Норм Морович. Джим Шумахер. В основном дети фермеров, от их ботинок всегда пахло гнильцой. На уроках они отвечали тихо, и только когда их спрашивали. Внутри их ковбойских шляп, которые они, переворачивая, клали на парты, был виден скромный ободок грязи. Они вели себя вежливо и порядочно, за ними угадывались молочные коровы, клеверные поля и младшие сестренки. Ничего общего с обитателями ранчо, с жалостью смотревшими на мальчишек, которые до сих пор почитали отца или вытирали ботинки, входя на кухню к матери. Я гадала, что сейчас делала Сюзанна — плавала в речке, а может, валялась на кровати с Донной, или Хелен, или даже с Митчем — представив это, я прикусила губу, принялась отдирать зубами чешуйку сухой кожи.

Нужно было еще немного поторчать на ярмарке и потом идти домой — обрадовать мать с Фрэнком, что я, мол, получила здоровую дозу социальной активности. Я начала проталкиваться в сторону парка, но и там было негде развернуться: начался парад, поехали грузовики с громоздкими моделями мэрии из гофрированной бумаги. Банковские служащие и девушки в индейских костюмах махали руками с платформ, с яростным, оглушительным грохотом промаршировал оркестр. Я выбралась из толпы, стала обходить ее по краю. Искала переулочки потише. Музыка заиграла громче, парад миновал Ист-Вашингтон. Мое внимание отвлек смех, деланый и язвительный. Не успела я обернуться, как поняла, что смеются надо мной.

Это была Конни — Конни и Мэй, — у Конни с запястья свисала сетчатая хозяйственная сумка, нагруженная какими-то продуктами, я разглядела банку апельсиновой газировки. Из-под футболки у Конни просвечивал купальник. Можно было расшифровать весь их нехитрый день — отупляющая жара, выдохшаяся газировка. Сохнущие на веранде купальники.

Сначала я почувствовала облегчение — как, например, бывает, когда сворачиваешь домой, на знакомую подъездную дорожку. Но потом мне сделалось не по себе, встали по местам все факты. Конни на меня обиделась. Мы с ней больше не дружим. Конни тем временем оправилась от удивления. Мэй щурила бладхаундовские глаза, надеялась на скандальчик. Из-за скобок казалось, что у нее валик под губами. Конни с Мэй о чем-то пошептались, потом Конни сделала шажок в мою сторону.

— Привет, — осторожно сказала она. — Какие новости?

Я ожидала злости или насмешек, но Конни вела себя нормально и как будто даже рада была меня видеть. Мы с ней почти месяц не общались. Я взглянула на Мэй, пытаясь понять, нет ли тут подвоха, но та стояла с подчеркнуто непроницаемым лицом.

— Да никаких, — ответила я.

По идее, прошедший месяц должен был стать противоядием, а само существование ранчо — снизить накал наших с ней привычных драм, но как же быстро оживают старые привязанности — стадным, животным рывком. Я хотела им понравиться.

— У нас тоже, — ответила Конни.

Вспышка благодарности к Фрэнку: хорошо, что я сюда пришла, хорошо побыть с кем-то вроде Конни, с самой обычной подругой, не такой сложной и непонятной, как Сюзанна, зато о которой я знала не только какие-то будничные мелочи. С Конни мы до мерцающей головной боли смотрели телик, в ванной, под резким светом, выдавливали друг другу прыщи на спине.

— Скажи, убожество? — я махнула рукой в сторону парада. — Сто десять лет.

— Тут какие-то уродцы ошиваются. — Мэй шмыгнула носом, а я подумала, уж не на меня ли она намекает. — Возле речки. От них воняет.

— Ага, — сказала Конни, смягчаясь. — И пьеса вообще дурацкая. У Сьюзан Тейер платье просвечивало. Все белье было видно.

Они переглянулись. Я завидовала их совместным воспоминаниям, тому, как они, наверное, сидели рядышком в зрительном зале, скучая, ерзая на жаре.

— Мы думаем пойти поплавать, — сказала Конни. Что-то в этой фразе показалось им смешным, и я неуверенно посмеялась вместе с ними. Как будто поняла шутку.

— Мм… — Конни словно молча о чем-то договаривалась с Мэй. — Хочешь с нами?

Я могла бы и догадаться, что ничем хорошим это не кончится. Что все получается как-то уж слишком легко, что дезертирства мне не простят.

— Поплавать?

Мэй, кивая, подошла поближе:

— Да, в “Лугах”. Мама нас отвезет. Поедешь с нами?

Сама мысль о том, что я могу с ними поехать, показалась мне несусветным анахронизмом, передо мной будто распахнулась параллельная вселенная, в которой мы с Конни по-прежнему дружили, а Мэй Лопес приглашала нас поплавать в спортклуб “Луга”. Там подавали молочные коктейли и делали сырные сэндвичи на гриле, с кружевными оборками подгоревшего сыра. Простые вкусы, еда для детей, ни за что не платишь, просто пишешь имя родителя. Я поддалась на их лесть, вспомнила нашу с Конни безыскусную близость. Я до того освоилась у нее дома, что даже не задумывалась, куда в шкафчике ставить миски, куда — пластмассовые чашки с погрызенными посудомоечной машиной краями. Какое же оно было милое, какое несложное, это незыблемое течение нашей дружбы.

И вот тут-то Мэй и шагнула ко мне, взмахнув банкой газировки. Струйка попала мне в лицо по касательной, так что Мэй меня не облила, а скорее обрызгала. А, подумала я, в животе екнуло. А, ну конечно же. Парковка накренилась. Газировка была теплой. Запахло химией, капли неприятно растеклись по асфальту. Мэй бросила банку, она была почти пустой. Банка покатилась, остановилась. Лицо Мэй блестело, как четвертак, она словно опешила от собственной храбрости. Конни же колебалась, и лицо у нее напоминало искрящую лампочку, которая наконец вспыхнула во все ватты, когда Мэй громыхнула сумкой — точно в колокол ударила.

На меня и попало-то всего несколько капель. Все могло быть гораздо хуже, вместо этой жалкой попытки меня могли окатить с головы до ног, но мне отчего-то хотелось, чтоб меня окатили. Мне хотелось, чтобы все случившееся было таким же огромным и безжалостным, как унижение, которое я чувствовала.

— Хорошего тебе лета, — пропела Мэй, хватая под ручку Конни.

И они ушли, размахивая сумками, громко шлепая сандалиями по асфальту. Конни оглянулась, но Мэй рывком развернула ее обратно. По улице разносился серф-рок, сочившийся из открытого окна какой-то машины, — мне показалось, что за рулем сидел Генри, друг Питера, но скорее всего это мне просто привиделось. Как будто станет лучше, если мое детское унижение растянуть до теории заговора.

Я стояла с идиотически спокойным лицом, боясь, вдруг кто-нибудь на меня смотрит, выискивает признаки слабости. А впрочем, они все были как на ладони: напряженность, обиженное упорствование — все хорошо, все нормально, просто небольшое недопонимание, просто подружки вот так дурацки пошутили. Ха-ха-ха — как закадровый смех в “Зачарованной”, из-за которого ужас на марципановом личике Даррина казался совсем бессмысленным.

Я всего два дня не видела Сюзанну, а уже опять увязла в потоке унылой подростковой жизни, в глупых интригах Мэй и Конни. Холодные руки матери — она коснулась моей шеи так внезапно, будто хотела, чтобы я от испуга полюбила ее. Ужасная эта ярмарка, ужасный город. Злость на Сюзанну куда-то запропастилась, как убранный с глаз подальше старый свитер, о котором почти не вспоминают. Можно было еще думать о том, как Расселл ударил Хелен, — эта мысль изредка вылезала зацепкой, тревожным звоночком. Но я умела находить всему объяснения.

На следующий день я вернулась на ранчо.

Сюзанна лежала на матрасе, увлеченно склонившись над книгой. Читать она не любила, поэтому видеть эту сосредоточенность было непривычно. На разорванной обложке виднелась какая-то футуристичная пентаграмма, массивные белые буквы.

— О чем книжка? — спросила я, стоя в дверях. Сюзанна вздрогнула, подняла голову.

— О времени, — ответила она. — О пространстве.

Стоило мне ее увидеть, как перед глазами замелькала та ночь с Митчем, но уже расплывчато, как много раз передуманная мысль. Сюзанна ни словом не обмолвилась о том, что я не появлялась несколько дней. Как и о Митче. Она только вздохнула и отшвырнула книгу. Улеглась, стала разглядывать ногти. Ущипнула себя за предплечье.

— Кисель, — заявила она, ожидая, что я ей возражу.

Знала, что так и будет.

В ту ночь я никак не могла уснуть, ворочалась на матрасе. Меня вернуло к ней. Я следила за каждым пятнышком румянца на ее лице — с омерзением, но и с радостью, будто обманутый муж.

— Я рада, что вернулась, — прошептала я, темнота позволила мне это сказать.

Сюзанна рассмеялась в полусне.

— Но ты всегда можешь уйти домой.

— Может, я больше туда не пойду.

— Эви вырвется на волю.

— Правда. Я хочу остаться здесь навсегда.

— Так дети говорят, когда из лагеря разъезжаются.

Я видела белки ее глаз. Но не успела я ничего ответить, как она вдруг шумно вздохнула.

— Ужасно жарко, — сказала она.

Она отбросила покрывало и отвернулась.

 

10

Дома у Даттонов громко тикали часы. Яблоки в плетеной корзинке казались восковыми, старыми. На каминной полке стояли фотографии: знакомые лица Тедди и его родителей. Сестры, которая вышла замуж за продавца IBM. Я ждала, что вот-вот распахнется входная дверь, что кто-то застукает нас здесь. Солнце осветило разноцветную бумажную звезду в окне, она ярко вспыхнула. Миссис Даттон, наверное, потратила много времени на то, чтобы налепить ее на стекло, чтобы украсить свой дом.

Донна зашла в одну комнату, вышла. Слышно было, как она хлопает выдвижными ящиками, двигает какие-то вещи.

В тот день я словно бы впервые увидела дом Даттонов. Заметила, что в гостиной у них ковер. Что на кресле-качалке лежит подушка, вышитая крестиком — похоже, вручную. Что на телевизоре хлипкая антенна и что здесь пахнет какой-то затхлой ароматической смесью. Напоминания о том, что хозяев нет дома, выплескивались буквально отовсюду: из разложенных на журнальном столике газет, из открытого пузырька с аспирином в кухне. Без Даттонов это все теряло смысл, казалось размытыми силуэтами в объемном кино, которым только очки могли придать резкость.

Донна все двигала предметы — в основном мелочи. Синий стакан с цветами сдвинула дюйма на четыре влево. Пнула туфлю, так что она отлетела от своей пары. Сюзанна ничего не трогала, сначала — ничего. Она хватала вещи глазами, всасывала все: фотографии в рамках, керамического ковбоя. При виде ковбоя Сюзанна с Донной снизошли до хихиканья, но мне смешно не было; только странное ощущение в животе, резь пустого солнечного света.

Мы втроем отправились в забег по мусорным бакам — на чужой машине, принадлежавшей, скорее всего, Митчу. Сюзанна включила радио — KFRC, Кей-О Бейли на “Волне 610”. Донна и Сюзанна вели себя очень оживленно, и я тоже. Радовалась, что вернулась к ним. Сюзанна припарковалась возле стеклянного фасада “Сейфвэя” — знакомый мне магазин, крыша с зеленым бортиком. Мать тут иногда покупала продукты.

— Ну что, пора цап-цап! — Донна старательно рассмеялась.

Голодным зверьком она нырнула в контейнер, подвязав юбку над коленями, чтобы можно было зарыться поглубже. С наслаждением возилась в мусоре, в чавкающей жиже.

Когда мы ехали обратно на ранчо, Сюзанна сделала объявление.

— Пора нам кое-куда съездить, — громко сказала она, чтобы втянуть в свои планы и Донну.

Приятно было знать, что она думает обо мне, что она ко мне подлизывается. После истории с Митчем я стала замечать в ней какое-то новое отчаяние. Теперь я видела, что она старается мне угодить, знала, как привлечь ее внимание.

— Куда? — спросила я.

— Узнаешь, — ответила Сюзанна, переглянувшись с Донной. — Для нас это как лекарство, такой способ немножко подлечиться.

— О-о-о! — Донна подалась вперед. Она как будто сразу поняла, что имела в виду Сюзанна. — Да, да, да.

— Нам нужен дом, — сказала Сюзанна. — Это во-первых. И чтобы там никого не было. — Она бросила на меня взгляд: — Твоей матери нет дома, да?

Я не знала, что они хотели сделать. Но даже тогда у меня хватило ума распознать тревожный звоночек и не рисковать своим домом. Я заерзала.

— Она сегодня никуда не собиралась.

Сюзанна разочарованно хмыкнула. Но я уже вспомнила другой дом, где, скорее всего, сейчас никого нет. И не задумываясь предложила его им.

Я показывала Сюзанне дорогу и, пока мы ехали, смотрела, как постепенно становятся знакомыми окрестности. Когда Сюзанна остановилась, а Донна вылезла и залепила грязью две первые цифры на номере, меня это даже не слишком обеспокоило. Я набралась непривычной мне храбрости — чувства, что я выхожу за пределы дозволенного, и решила отдаться на волю случая. Я была словно заперта в собственном теле и не знала, что меня держит. Наверное, вот это понимание: я сделаю все, что Сюзанна скажет. Странная это была мысль — что все свелось к банальному движению вслед за ярким потоком событий. Что все может быть вот так просто.

Сюзанна вела машину очень небрежно, пролетела на красный и подолгу не глядела на дорогу, словно замечтавшись о чем-то своем. Наконец она свернула на нашу улицу. Знакомые ворота мелькали одни за другими, как бусины на нитке.

— Сюда, — сказала я, и Сюзанна притормозила.

У Даттонов были простенькие занавешенные окна, к входной двери вела выложенная плиткой дорожка. Ни одной машины, только масляное пятно на асфальте. Велосипеда Тедди во дворе тоже не было, значит, и он уехал. Похоже, дома и впрямь никого.

Сюзанна припарковалась чуть дальше, в сторонке, а Донна быстро нырнула в боковой дворик. Я шла за Сюзанной, но держалась от нее чуть поодаль, загребая сандалиями пыль.

Сюзанна обернулась:

— Ну ты идешь или как?

Я рассмеялась, но она точно заметила, каких усилий мне это стоило.

— Я просто не понимаю, что мы делаем.

Она наклонила голову, улыбнулась:

— А тебе не все равно?

Мне было страшно, хотя я сама не знала почему. Я лихорадочно перебирала в голове наихудшие варианты — и сама себя за это ругала. Что же они будут делать? Наверное, что-то украдут. Я понятия не имела.

— Давай быстрее, — сказала Сюзанна. Она улыбалась, но видно было, что она уже начинает терять терпение. — Нельзя тут торчать.

Сквозь деревья протянулись косые вечерние тени. Из бокового дворика через деревянную калитку к нам вышла Донна.

— Задняя дверь открыта, — сказала она.

У меня похолодело в животе — теперь что будет, то будет, их никак не остановить. Но тут к нам, стуча когтями, выскочил Тики, жалко захлебываясь в беспомощной тревоге. Все его тело сотрясалось от лая, тощие плечи ходили ходуном.

— Черт, — пробормотала Сюзанна.

Донна тоже попятилась.

Собака могла бы стать неплохой отговоркой, и мы могли бы сесть в машину, вернуться на ранчо. С одной стороны, мне только этого и хотелось. А с другой — ужасно хотелось поддаться разрушительному позыву в груди. Мне казалось, что Даттоны — такие же сволочи, как Конни, Мэй и мои родители. Которые сидят в своем эгоизме, в своей тупости, как в карантине.

— Погодите, — сказала я. — Он меня знает.

Не сводя глаз с собаки, я присела на корточки, протянула руку. Тики подошел, обнюхал мою ладонь.

— Хороший Тики. — Я погладила его и почесала под подбородком, пес умолк, и мы вошли в дом.

Я поверить не могла, что ничего не случилось. Что за спинами у нас не взвыли полицейские сирены. Даже когда мы вот так запросто попали на территорию Даттонов, пересекли невидимую границу. И зачем мы это сделали? Безо всякой на то причины взяли и нарушили неприкосновенность чужого дома? Чтобы доказать, что мы и такое можем? Я не знала, что и думать, глядя, как Сюзанна с застывшим на лице спокойствием, с удивительной отстраненностью трогает вещи Даттонов, в то время как я сама чуть ли не светилась от странного, необъяснимого возбуждения. Донна разглядывала какую-то семейную ценность, молочную керамическую безделушку. Я присмотрелась и увидела, что это статуэтка девочки-голландки. Какая же это дичь, обломки чужих жизней, вырванные из контекста. Даже ценные вещи кажутся хламом.

У меня засосало под ложечкой, и я вспомнила, как мы с отцом, скрючившись на корточках, сидели на берегу озера Клир. Отец щурился в полуденном пекле, из купальных шорт торчали по-рыбьему белесые ноги. Он показывал мне сидевшую в воде пиявку, трясущуюся, налитую кровью. Он был доволен собой, шевелил пиявку палкой, но мне было страшно. От вида этой чернильной пиявки что-то дрогнуло у меня в животе, и эту же дрожь я ощутила снова в доме Даттонов, когда поймала взгляд Сюзанны, стоявшей в другом конце гостиной.

— Нравится? — спросила Сюзанна. Еле заметно улыбнулась. — Угар, да?

В комнату вошла Донна. Руки у нее до самых локтей блестели от липкого сока, она держала треугольник арбуза, губчато-розового, будто внутренность.

— Позвольте вас поприветствовать, — сказала она, смачно чавкая.

Что-то звериное буквально сочилось из Донны, как дурной запах, подол ее платья был весь в дырах, потому что она на него вечно наступала; как же резко она выделялась на фоне чистеньких занавесок, полированных ножек дивана. Арбузный сок капал на пол.

— В раковине еще есть, — сказала она. — Вкусный — очень.

Донна аккуратно, двумя пальчиками выковырнула из зубов арбузное семечко и щелчком отбросила его в угол.

Мы пробыли там всего полчаса, хотя казалось — гораздо дольше. Включили и выключили телевизор. Порылись в почте, разложенной на столике в прихожей. Сюзанна поднялась на второй этаж, я пошла за ней, гадая, где же Тедди, где его родители. Интересно, ждет ли еще Тедди, что я принесу ему наркотики? Тики топотал в коридоре. До меня вдруг дошло, что я знаю Даттонов всю свою жизнь. Под фотографиями на стенах тянулась полоска обоев, которые уже начали немного отслаиваться, — в мелкий розовый цветочек. С жирными следами пальцев.

Потом я часто буду вспоминать этот дом. Все было очень невинно, уверяла я себя, безобидная шалость. Я вела себя глупо, хотела снова привлечь внимание Сюзанны, опять почувствовать, что мы с ней вдвоем против целого мира. Мы проделали крошечную прореху в жизни Даттонов, чтобы и они — хотя бы на миг — увидели себя в другом свете. Заметили бы небольшой разлад, стали бы припоминать, когда это они передвинули обувь или убрали часы в ящик стола. Это же хорошо, твердила я себе, мы их заставим посмотреть на себя с другой стороны. Это пойдет им на пользу.

Донна разгуливала по родительской спальне в длинной шелковой комбинации, которую она натянула прямо поверх платья.

— Роллс подавайте к семи, — сказала она, шурша текучей тканью цвета шампанского.

Сюзанна фыркнула. Я заметила опрокинутый флакон духов на тумбочке, золотые цилиндрики помады, гильзами разбросанные по ковру. Сюзанна уже рылась в комоде, засовывала руки в чулки телесного цвета, кулаки выпирали непристойными шишками. Бюстгальтеры были тяжелыми, как будто лечебными, с жесткой проволокой внутри. Я подняла помаду, раскрутила ее, вдохнула тальковый запах оранжевого кармина.

— О, точно! — воскликнула Донна, посмотрев на меня. Она схватила помаду, мультяшно выпятила губы, сделала вид, что красится. — Надо им оставить записочку, — сказала она, оглядываясь.

— На стене, — добавила Сюзанна.

Видно было, что она загорелась этой идеей.

Я хотела их отговорить, мне казалось, если мы что-то напишем, это будет сродни насилию. Миссис Даттон придется отскребать ее со стены, хотя фантомные катышки все равно останутся, как квитанция после чистки. Но я промолчала.

— Картинку? — спросила Донна.

— Сердце. — Сюзанна подошла к ней: — Дай я сама нарисую.

И тут я будто увидела Сюзанну насквозь. Отчаяние, которое в ней проглядывало, внезапное ощущение зияющей в ней черноты. Тогда я и не думала, на что эта чернота способна, тогда меня просто вдвойне сильнее к ней потянуло.

Сюзанна взяла у Донны помаду, но не успела коснуться кремовой стены, как на дорожке возле дома послышался какой-то шум.

— Черт, — сказала Сюзанна.

Донна с вялым любопытством вскинула брови: ну и что дальше?

Открылась входная дверь. Я почувствовала несвежесть во рту, гнилой сигнал страха. Сюзанна, похоже, тоже испугалась, но ее страх был отстраненным, насмешливым, как будто мы играли в прятки и теперь вот ждем, когда нас найдут. Услышав цоканье каблуков, я поняла, что пришла миссис Даттон.

— Тедди? — крикнула она. — Ты дома?

Сюзанна припарковалась чуть дальше по улице, но все равно миссис Даттон точно заметила незнакомую машину. Может, она подумала, что к Тедди приехал какой-нибудь друг, какой-нибудь местный приятель постарше. Донна хихикала, зажимая рот рукой. Пучила глаза от смеха. Сюзанна, кривляясь, делала страшное лицо — тсс, мол. У меня в ушах громко стучал пульс. Тики носился внизу, было слышно, как миссис Даттон с ним воркует, а он тяжело вздыхает в ответ.

— Эй? — крикнула она.

В наступившей тишине явно чувствовалось напряжение. Скоро она поднимется в спальню — и что тогда?

— Пошли, — прошептала Сюзанна. — Смоемся через заднюю дверь.

Донна неслышно хохотала.

— Вот блин, — повторяла она, — вот блин.

Сюзанна бросила помаду на комод, но Донна так и осталась в комбинации, только лямки поддернула.

— Иди первой, — сказала она Сюзанне.

Чтобы выйти из дома, нужно было пройти мимо миссис Даттон на кухне.

Она, наверное, недоумевала, глядя на розовое месиво арбуза в раковине, на липкие следы на полу. Может быть, только сейчас уловила что-то неладное, царапнуло чужим присутствием. Дрожащая ладонь у горла, вот бы муж был рядом.

Сюзанна кинулась вниз по лестнице, мы с Донной рванули следом. Оглушительно топая, пронеслись мимо миссис Даттон, на всех скоростях проскочили кухню. Донна и Сюзанна хохотали как бешеные, миссис Даттон визжала от ужаса. Тики, гавкая, помчался за нами — быстро, возбужденно, стуча когтями по полу. Миссис Даттон пятилась с неприкрытым ужасом.

— Эй, вы, стойте! — Но голос у нее дрожал.

Она наткнулась на табурет, потеряла равновесие, села с размаху на плитки. Мы пронеслись мимо, и я оглянулась — увидела, как миссис Даттон растянулась на полу. На застывшем лице промелькнуло узнавание.

— Я тебя узнала, — крикнула она, пытаясь встать, истерически задыхаясь. — Я тебя узнала, Эви Бойд.