Джулиан вернулся из Гумбольдта вместе с другом, которого нужно было подбросить до Лос-Анджелеса. Друга звали Зав. Имя казалось смутно растафарианским, по крайней мере, он его как-то так произносил, хотя сам Зав был бледный как рыбина, с копной рыжих волос, стянутых женской резинкой. Он был гораздо старше Джулиана — лет тридцать пять, может, — но одевался как подросток: такие же чересчур длинные шорты с кучей карманов, такая же заношенная в хлам футболка. Он, оценивающе щурясь, расхаживал по дому Дэна — взял статуэтку быка, вырезанную то ли из слоновой кости, то ли из какой-то другой кости, поставил на место. Внимательно изучил фотографию матери Джулиана на пляже, с Джулианом на руках, и, посмеиваясь, вернул ее на полку.

— Слушай, это ок, если он у нас переночует? — спросил Джулиан.

Как будто у воспитательницы в лагере.

— Это твой дом.

Зав подошел, пожал мне руку.

— Спасибо, — сказал он, энергично сдавливая мне ладонь, — вот это, я понимаю, по-человечески.

Саша и Зав, похоже, были знакомы, и вскоре все трое уже обсуждали мрачный бар неподалеку от Гумбольдта и его седого владельца-коноплевода. Джулиан обнимал Сашу за плечи со взрослым видом мужика, вернувшегося из забоя. Сложно было представить, что он может навредить собаке или кому угодно, до того Саша радовалась его возвращению. Со мной она весь день говорила уклончиво, по-девчачьи, никакого намека на нашу вчерашнюю беседу. Зав сказал что-то, и она рассмеялась милым, негромким смехом. Рот слегка прикрыла рукой, как будто не хотела показывать зубы.

Я собиралась поужинать в городе, оставить их втроем, но Джулиан заметил, что я ухожу.

— Эй, эй, эй, — сказал он.

Все посмотрели на меня.

— Я выйду ненадолго в город, — сказала я.

— Поешь с нами, — сказал Джулиан.

Саша кивнула, прижалась к нему. На меня она смотрела с небрежным, отрывочным вниманием человека, который весь вращается вокруг любимого.

— У нас куча еды, — сказала она.

Улыбаясь, я, как положено, стала отказываться, но в конце концов сняла куртку. Быстро привыкла к чужому вниманию.

По дороге из Гумбольдта они заехали за продуктами: громадная замороженная пицца, пенопластовый лоток говяжьего фарша, продававшегося со скидкой.

— Настоящий пир, — сказал Зав. — Белок есть, кальций есть. — Он вытащил из кармана аптечный пузырек: — И зелень есть.

Он принялся крутить косяк на столе, на скручивание ушло огромное количество бумаги и усилий. Зав оглядывал свою работу с расстояния, потом брал еще щепотку из пузырька, промариновав всю кухню в запахе подмокшей конопли.

Джулиан обжаривал фарш на плите, скользкий блеск мяса постепенно исчезал. Он потыкал разваливающиеся котлеты ножом для масла, понюхал их, поворочал. Студенческая готовка. Саша сунула пиццу в духовку, скомкала целлофановую обертку. Положила каждому по бумажному полотенцу — весточка из мира обывателей, где накрывают на столы и у всех есть дела по дому. Зав пил пиво и с насмешливым презрением наблюдал за Сашей. Косяк он пока не раскурил, но с явным предвкушением вертел его в пальцах.

Я слушала, как они с Джулианом обсуждают наркотики — со страстностью профессионалов, обмениваясь сводками, будто биржевые трейдеры. Преимущества парникового урожая перед открытым грунтом. Уровни ТГК в разных сортах. Совсем не то что в дни моей молодости, когда наркотики были сродни хобби, каннабис выращивали вместе с помидорами и раздавали в баночках с завинчивающимися крышками. Кто хотел, сам собирал семена и сажал. Одну крышку можно было обменять на бензин — хватало, чтоб доехать до города. Поэтому теперь странно было слушать, как они упрощают наркотики до цифр и расчетов, низводят мистические врата до массового изделия. Впрочем, может, Джулиан и Зав правильнее к этому относятся, без очумелого идеализма.

— Блядь, — сказал Джулиан.

В кухне запахло пеплом и горелым крахмалом.

— Черт, черт, черт!

Он открыл духовку, выхватил пиццу голыми руками и, чертыхаясь, швырнул ее на стол. Она была черная и дымилась.

— Блин, — сказал Зав, — мы ведь специально получше выбирали. Подороже.

Саша заметалась по кухне. Кинулась читать инструкцию на коробке от пиццы.

— В разогретую духовку, на четыреста пятьдесят, — промямлила она. — Я так и сделала. Ничего не понимаю.

— А во сколько ты ее поставила? — спросил Зав. Саша взглянула на висевшие на стене часы.

— Дура, они стоят, — сказал Джулиан.

Он схватил коробку, запихнул ее в мусорное ведро.

У Саши было такое лицо, словно она вот-вот расплачется.

— А, ладно, — с отвращением сказал он. Поковырял горелую корку сыра, вытер пальцы.

Я представила себе профессорского пса. Как несчастное животное ковыляет кругами. В сосудах плещется яд. И все, о чем Саша, наверное, умолчала.

— Я могу что-нибудь приготовить, — предложила я. — В шкафчике есть макароны.

Я попыталась поймать Сашин взгляд. Передать ей свое сочувствие — вместе с предостережением. Но до Саши было не достучаться, она остро переживала свой провал. Стало очень тихо. Зав все крутил в руке косяк, ждал, что будет дальше.

— Ну зато у нас мяса много, — наконец сказал Джулиан, злость с него потихоньку схлынула. — Ничего страшного.

Он потер Сашину спину — грубовато, как мне показалось, хотя ее этот жест, похоже, успокоил, вернул в мир. Когда он ее поцеловал, она закрыла глаза.

За ужином мы выпили бутылку вина из запасов Дэна, осадок окрасил трещинки у Джулиана в зубах. Потом пили пиво. Алкоголь впитал мясной запах из наших ртов. Я не знала, который час. За окнами было черно, под карнизами извивался ветер. Саша собирала мокрые обрывки винной этикетки в аккуратную кучку. Она то и дело поглядывала на меня, Джулиан одной рукой разминал ей шею. Они с Завом не умолкали весь ужин, мы же с Сашей погрузились в знакомое мне с подростковых лет молчание: усилия, которые я бы затратила, чтобы разъединить спевшихся Зава и Джулиана, того не стоили, проще было наблюдать за ними вместе с Сашей. Она же вела себя так, будто ей достаточно было просто сидеть с ними рядом.

— Потому что ты хороший парень, — все повторял Зав. — Ты хороший парень, Джулиан, поэтому я не беру с тебя денег вперед. А мне, сам знаешь, приходится деньги вперед брать — с Макгинли, с Сэма, со всех этих дебилов.

Они были пьяны, все трое, да и я, наверное, тоже, дымили так, что потолок потускнел. Мы раскурили толстенький косяк, Зав начал сладострастно жмуриться. Довольный, расплывающийся прищур. Саша еще глубже ушла в себя, хотя и расстегнула толстовку — грудь у нее была бледная, испещренная бледно-голубыми венами. Она еще ярче накрасила глаза, не знаю, когда только успела.

Когда мы поели, я встала из-за стола.

— Нужно еще кое-что сделать, — сказала я.

Они вяло звали меня посидеть еще, но я отказалась. Я закрыла дверь в спальню, но обрывки разговора все равно просачивались.

— Я тебя уважаю, — говорил Джулиан Заву. — Блин, я всегда тебя уважал, с того самого раза, когда Скарлетт говорит, такая, тебе очень надо с одним человечком познакомиться.

Он щедро сыпал обожанием, оптимистичными обобщениями укуренного человека.

Зав отвечал ему отработанными пасами. Я слышала, как молчит Саша.

Когда я снова вышла на кухню, там ничего, в общем-то, не изменилось. Саша по-прежнему слушала их разговор так, будто ей когда-нибудь придется сдавать по нему экзамен. Опьянение Зава и Джулиана перешло в неподъемную стадию, лбы взмокли от пота.

— Мы очень шумим? — спросил Джулиан.

Снова эта странная вежливость, как легко он ее включает.

— Нет, что ты, — сказала я. — Просто пить хочу. — Посиди с нами, — сказал Зав, разглядывая меня. — Поговори.

— Да все в порядке.

— Давай, Эви, — сказал Джулиан.

Я удивилась, что он назвал меня по имени, этой непривычной интимности.

На столе круглые следы от бутылок, остатки ужина. Я стала собирать тарелки.

— Брось, не надо, — сказал Джулиан, отодвигаясь, чтобы я могла взять его тарелку.

— Ты готовил, — ответила я.

Саша чирикнула свое спасибо, когда я прибавила ее тарелку к стопке. Телефон Зава засветился, заерзал по столу. Кто-то ему звонил: на экране вспыхнула мутная фотография женщины в нижнем белье.

— Это Лекси? — спросил Джулиан.

Зав кивнул, на звонок отвечать не стал.

Джулиан с Завом переглянулись, мне не хотелось этого видеть. Зав рыгнул. Оба расхохотались. Запахло напоминанием о пережеванном мясе.

— Бенни теперь типа спец по компьютерам, — сказал Зав, — ты знал?

Джулиан хлопнул по столу:

— Да ладно!

Я отнесла тарелки к раковине, собрала с кухонной стойки скомканные бумажные полотенца. Смахнула крошки в ладонь.

— Он пиздец какой жирный, — сказал Зав, — оборжаться просто.

— Бенни — это тот парень, с которым вы учились? — спросила Саша.

Джулиан кивнул. Я налила в раковину воды. Джулиан развернулся лицом к Саше, они стукнулись коленями. Он поцеловал ее в висок.

— На вас, ребята, глядеть тошно, — сказал Зав.

Говорил он с неуловимой издевкой. Я опустила тарелки в воду. На поверхности образовалась сетка жира.

— Я вот чего не понимаю, — продолжал Зав, обращаясь к Саше, — почему ты Джулиана не бросишь? Ты для него слишком секси.

Саша захихикала, но я оглянулась и увидела, что она напряглась, обдумывая ответ.

— Ну ведь правда же, она конфетка, — сказал Зав Джулиану, — да ведь?

Я подумала, что Джулиан улыбается так, как может улыбаться только единственный ребенок в семье, человек, который уверен в том, что всегда получит желаемое. И получал ведь, наверное. В этом освещении они напоминали мне сцену из фильма, для которого я была уже старовата.

— Но мы же с Сашей друг друга знаем, да? — Зав ей улыбнулся. — Мне Саша нравится.

Саша удерживала на лице минимальную улыбку, выравнивала кучку из обрывков.

— Ей не нравятся ее сиськи, — сказал Джулиан, наминая ей шею, — а я говорю, сиськи нормальные.

— Саша! — театрально огорчился Зав. — У тебя шикарные сиськи!

Я покраснела, заторопилась, чтобы побыстрее домыть посуду.

— Ага, — сказал Джулиан, так и держа ее за шею, — были б не шикарные, Зав бы так и сказал.

— Я всегда говорю правду, — подтвердил Зав.

— Всегда, — сказал Джулиан. — Это правда.

— Покажи, — сказал Зав.

— Они слишком маленькие, — сказала Саша.

Она растягивала губы, будто смеялась сама над собой, и ерзала на стуле.

— Ну и хорошо, не обвиснут, — сказал Джулиан. Пощекотал ее плечо. — Покажи Заву.

Саша покраснела.

— Давай, малыш, — сказал Джулиан так резко, что я оглянулась.

Я поймала взгляд Саши, уверила себя, что она умоляюще на меня посмотрела.

— Ребята, хватит, — сказала я.

Парни обернулись с насмешливым изумлением.

Хотя я думаю, что они ни на секунду не забывали, что я тоже здесь. Что мое присутствие — часть игры.

— Чего? — спросил Джулиан, мигом сделав невинное лицо.

— Поостыньте.

— Да все нормально, — вмешалась Саша.

Она хихикнула, не спуская глаз с Джулиана.

— А что мы такого делаем? — спросил Джулиан. — Что именно у нас должно “поостыть”?

Они с Завом зафыркали. До чего же быстро нахлынули старинные чувства, унизительный внутренний лепет. Я скрестила руки, поглядела на Сашу:

— Ей не по себе.

— Все с Сашей хорошо, — ответил Джулиан. Он заткнул прядь волос ей за ухо — она слабо, с усилием улыбнулась. — А кроме того, — продолжал он, — тебе ли нам рассказывать, как себя вести?

У меня сжалось сердце.

— Ты ж, по-моему, кого-то убила, — сказал Джулиан. Зав втянул воздух сквозь зубы, издал нервный смешок. Я ответила — как сквозь удушье:

— Ну конечно же, нет.

— Но ты знала, что они хотели сделать, — сказал Джулиан. Смеясь от восторга, что я попалась. — Расселл Хадрик, вся вот эта херня, ты же была там с ними.

— Хадрик? — спросил Зав. — Ты гонишь?

Я чувствовала, как на голос давит паника, постаралась взять себя в руки.

— Я редко там появлялась.

Джулиан пожал плечами:

— Что-то не похоже.

— Да ты сам-то в это не веришь.

Но у них были непроницаемые лица.

— Саша говорит, ты ей сама сказала, — продолжал Джулиан. — Что ты, типа, тоже могла кого-нибудь убить.

Я резко втянула воздух. Какое жалкое предательство: Саша пересказала Джулиану все, что я ей го ворила. — Так что показывай. — Зав повернулся к Саше.

Я снова стала невидимой. — Покажи нам свои знаменитые сиськи.

— Ты не обязана этого делать, — сказала я ей.

Саша стрельнула глазами в мою сторону.

— Да ладно, это фигня. — Ее голос сочился холодным, очевидным презрением.

Она оттянула футболку, задумчиво поглядела внутрь.

— Поняла? — неприятно улыбнулся мне Джулиан. — Слушай Сашу.

Когда мы с Дэном еще тесно общались, я побывала у Джулиана на концерте. Джулиану тогда было, наверное, лет девять. Помнится, он талантливо играл на виолончели, тонкие ручки летали, выполняя заунывную, взрослую работу. Под носом засохли сопли, инструмент он держал идеально ровно. И не верилось, что мальчик, который мог выманить наружу эти прекрасные, мечущиеся звуки, вырос в почти взрослого мужчину, смотревшего на Сашу с холодным блеском в глазах.

Она стянула футболку, раскрасневшись, хотя вид у нее был, скорее, сонный. Нетерпеливо, профессионально выпутала зацепившийся за бюстгальтер воротник. Выставила бледные груди, на коже следы от лифчика. Зав одобряюще вскрикнул. Под взглядом Джулиана нажал на розовый сосок.

Мне уже давно здесь было нечего делать.

1969

 

11

Я попалась. Конечно, я попалась.

Лежа на полу кухни, миссис Даттон выкрикивала мое имя словно правильный ответ. И я замешкалась всего-то на секунду — автоматическая, коровья реакция на собственное имя, чувство, что раз миссис Даттон упала, то ей нужно помочь, — но за это время Сюзанна с Донной уже успели далеко убежать, и когда до меня это дошло и я очнулась, они уже почти скрылись из виду. Сюзанна обернулась один раз и видела, как миссис Даттон трясущейся рукой вцепилась в мою руку.

Огорченные, недоуменные восклицания матери: я ни на что не годна. Меня лечить надо. Она куталась в свое потрясение, как в стройнящее ее новое пальто, гневалась напоказ, перед невидимым жюри. Хотела знать, с кем я залезла в дом к Даттонам.

— Джуди видела еще двух девочек, — говорила она. — Или троих. Кто они?

— Никто.

Я упрямо молчала, вела себя точь-в-точь как ухажер, преисполненный самых честных намерений. Когда Донна с Сюзанной убегали, я изо всех сил постаралась просигналить Сюзанне: я все возьму на себя. Пусть не волнуется. Я понимала, почему они меня бросили.

— Я была одна, — сказала я.

От злости у нее начал заплетаться язык:

— Я в своем доме вранья не потерплю!

Видно было, что эта затруднительная, новая для нее ситуация потрясла ее до глубины души. Раньше у нее никогда не было проблем с дочерью, та всегда беспрекословно делала, что ей велят, аккуратная, самодостаточная девочка, прямо как те рыбки, которые еще сами свои аквариумы чистят. И с чего бы ей ждать чего-то иного, с чего бы вообще думать, что такое может случиться?

— Ты мне все лето говорила, что ходишь к Конни, — сказала мать. Она почти кричала. — Столько раз говорила! Прямо мне в лицо. И что же? Я позвонила Артуру. Он говорит, ты там месяцами не появлялась. Почти два месяца!

В матери появилось что-то звериное, лицо от злобы непривычно перекосилось. Задыхающийся поток слез.

— Ты лгунья. Ты мне врала. И теперь тоже врешь. Она сжимала кулаки. То вскидывала руки, то с размаху опускала.

— Я встречалась с друзьями, — огрызнулась я. — У меня и другие друзья есть, не только Конни.

— Другие друзья. Конечно. Небось с каким-нибудь дружком трахалась или уж не знаю что. Мерзкая маленькая лгунья. — Она почти не глядела на меня, говорила судорожно, лихорадочно, как извращенец, который бормочет себе под нос непристойности. — Может, мне тебя сдать в заведение для несовершеннолетних преступников? Ты этого хочешь? Ясно ведь, что я тебя больше не могу держать в узде. Пусть они тебя забирают. Может, исправят.

Я вырвалась и сбежала, но даже в коридоре, даже закрывшись у себя в комнате, я по-прежнему слышала горькие причитания матери.

Мать вызвала подкрепление — Фрэнка, и я, лежа на кровати, смотрела, как он снимает с петель дверь в мою комнату. Работал он тихо и аккуратно, хоть не очень быстро, и дверь снял так, будто она была сделана не из дешевой пустотелой деревяшки, а из стекла. Осторожно прислонил ее к стене. Потоптался в пустом проеме. Потряс болты в руке, как игральные кости.

— Ты уж извини, — сказал он, точно был просто наемным рабочим, слесарем, которого вызвала мать.

Я изо всех сил старалась не замечать искреннюю доброту у него в глазах, от которой весь запал моей ненависти к Фрэнку сразу иссяк. Я впервые представила его в Мексике, с легким загаром, от которого волоски у него на руках станут пепельными. Как он потягивает лимонную газировку, делая обход на своем золотом руднике, — мне представлялась пещера, выложенная внутри каменными золотыми наростами, будто брусчаткой.

Я все ждала, что Фрэнк расскажет матери про украденные деньги. Подбавит к списку еще проблем. Но он ничего не рассказал. Может, понял, что она уже и так серьезно завелась. Фрэнк нес молчаливый караул, сидя за столом, пока мать названивала отцу, а я подслушивала их разговоры из коридора. Ее пронзительные жалобы, вопросы, дожатые до панического регистра. Что это за человек, который может вломиться в дом к соседям? К людям, которых она всю жизнь знает?

— Безо всякой причины, — визгливо добавила она. Пауза.

— Ты что, думаешь, я ее не спрашивала? Думаешь, не пыталась?

Молчание.

— Ах да, ну еще бы, как же иначе. Может, сам тогда попробуешь?

И меня отправили в Пало-Альто.

У отца я прожила две недели. Через дорогу от “Портофино апартментс”, очень высоких и пустых по сравнению с приземистым и захламленным домом матери, была забегаловка “У Дэнни”. Отец и Тамар снимали самую большую квартиру, повсюду были натюрморты взрослой жизни, которые старательно выкладывала Тамар, — миска блестящих от воска фруктов на кухонной стойке, барная тележка с непочатыми бутылками спиртного. Ковролин с четкими следами от пылесоса.

Сюзанна меня забудет, думала я, жизнь на ранчо продолжится без меня, и ничего у меня не останется.

Чувство, что со мной обошлись несправедливо, разбухало от таких переживаний, обжиралось ими. Сюзанна стала кем-то вроде солдатской невесты, оставшейся в родном городе, чей образ на расстоянии сделался зыбким, идеальным. Но, может, в глубине души мне и стало легче. От того, что я ненадолго уеду. Меня напугало все случившееся дома у Даттонов, неживое лицо Сюзанны. Это все, конечно, были крошечные укольчики, крошечные сдвиги и тревоги, но все равно — они были.

Чего я ждала, когда ехала жить к отцу и Тамар? Что отец надумает разузнать, почему же я так себя повела?

Что он поступит по-отцовски, накажет меня? Ему, похоже, казалось, что наказывать меня он теперь не имеет права, и он обращался со мной любезно и вежливо, как с престарелым родителем.

Увидев меня, он вздрогнул: прошло уже больше двух месяцев. Вспомнил, похоже, что меня нужно обнять, и, дернувшись, шагнул ко мне. Я заметила новые складочки у него за ушами, и одет он был в ковбойскую рубаху, которую я раньше не видела. Я знала, что тоже изменилась. Я отрастила волосы, перестала подравнивать кончики, как Сюзанна. Платье, которое я нашла на ранчо, было таким заношенным, что в дырки на рукавах можно было просунуть большие пальцы. Отец кинулся было за моей сумкой, но я уже забросила ее на заднее сиденье.

— Но все равно спасибо. — Я постаралась улыбнуться.

Он стоял, вытянув руки по бокам, и беспомощно улыбался в ответ, будто иностранец, которому нужно объяснить дорогу еще раз. Для него все, что творилось у меня в голове, было каким-то загадочным фокусом, и он только смотрел и удивлялся. Как угадать, где там секретная ниша, он понятия не имел. Когда мы уселись в машину, я прямо чувствовала, как он набирается сил, чтобы включить в себе родителя.

— Мне же не надо держать тебя под замком, нет? — спросил он. Неуверенный смех. — Не станешь по чужим домам лазить?

Я помотала головой, он заметно расслабился. Словно с каким-то делом разобрался.

— Хорошо, что ты именно сейчас у нас погостишь, — продолжил он, как будто я здесь оказалась по своей воле. — Мы как раз обустроились. Тамар очень придирчиво выбирала мебель и все остальное. — Он включил зажигание, уже позабыв о каких-то там проблемах со мной. — За барной тележкой вообще ездила на блошиный рынок в Халф-Мун-Бэй.

В какой-то миг мне захотелось потянуться к нему, прочертить линию от себя к человеку, который был моим отцом, но этот миг длился очень недолго.

— Можешь выбрать радиостанцию, — застенчиво, будто мальчик на танцах, предложил он.

Первые пару дней мы все нервничали. Я вставала пораньше, чтобы убрать постель в гостевой комнате, пытаясь снова сложить из подушек законченную композицию. Вся моя жизнь умещалась в сумочке на шнурке и спортивной сумке с одеждой, и я изо всех сил старалась, чтобы это существование было аккуратным и незаметным. Как в походе, думала я, небольшое приключение, проверка на самодостаточность. В первый вечер отец купил картонное ведерко мороженого с прожилками шоколада, наложил всем щедрые, гигантские порции. Мы с Тамар в своих мисках только поковырялись, но отец старательно съел две. И все смотрел на нас, точно мы могли засвидетельствовать его радость. Его женщины, его мороженое.

Тамар, вот кто меня поразил. Тамар в плюшевых шортиках и футболке из колледжа, о котором я даже не слышала. Которая депилировала ноги воском при помощи сложного прибора, наполнявшего весь дом камфорной влажностью. Ее шеренги мазей и масел для волос. Лунки ногтей, которые она разглядывала, пытаясь понять, хватает ли ей витаминов.

Сначала она, похоже, мне не очень-то обрадовалась. Неуклюже обняла, будто обреченно смирялась с ролью моей новой матери. Я тоже была разочарована. Она оказалась обычной девушкой, а вовсе не экзотической женщиной, которой я ее себе когда-то представляла, — все, что мне казалось в ней особенным, на самом деле было тем, что Расселл называл “приходами обычного мира”. Тамар делала все, что ей полагалось. Работала у отца, носила костюмчик. До смерти хотела замуж.

Но ее холодность, вуалька взрослости, которую она временно нацепила как маскарадный костюм, быстро исчезла. Она разрешала мне рыться в ее стеганой косметичке, в пузатеньких флаконах духов, глядя на меня с гордостью истинного коллекционера. Всучила мне свою блузку с рукавами-фонариками и перламутровыми пуговками.

— Я просто такое больше не ношу, — пожала она плечами, дергая за торчащую ниточку. — А вот на тебе будет хорошо смотреться. Что-то такое елизаветинское.

И блузка действительно на мне хорошо смотрелась. Тамар разбиралась в таких вещах. Она знала, сколько калорий почти во всех продуктах, и саркастично мне их сообщала, как будто посмеиваясь над собственной осведомленностью. Она готовила виндалу из овощей.

Чечевицу в горшочках под слоем желтого соуса, источавшего незнакомую мне яркость. Мучнистые антациды отец глотал как карамельки. Тамар подставляла отцу щеку для поцелуя, но отмахивалась, едва он пытался взять ее за руку.

— Ты весь потный, — говорила она.

Увидев, что я это заметила, отец посмеялся, но вид у него был пристыженный. Его забавляло то, как мы с ней спелись. Правда, иногда это выливалось в насмешки над ним. Однажды мы с ней разговаривали про “Спанки и негодяев”, и он решил поддержать разговор. Это мы, наверное, про “Маленьких негодяев” . Мы с Тамар переглянулись.

— Это группа, — сказала она. — Ну, знаешь, рок-н-ролл, музыка, которую молодежь слушает.

И при виде его смущенного, растерянного лица мы снова расхохотались.

У них был дорогущий проигрыватель, который Тамар, объясняя это то акустикой, то эстетическими причинами, вечно хотела переставить в другой угол или в другую комнату. Она постоянно обсуждала какие-то планы на будущее: дубовые полы, новые потолочные плинтусы и даже новые кухонные полотенца, но, похоже, одного планирования ей вполне хватало. По сравнению с какофонией, которую мы слушали на ранчо, ее музыка была более прилизанной. Джейн Биркин и ее лягушатник-муж, старикан Серж.

— Она красивая, — сказала я, разглядывая конверт от пластинки.

И действительно — каштаново-загорелая, с тонким лицом, зубки как у кролика. А Серж был отвратительным. С этими своими песнями про спящую красавицу, девушку, которая и желанной-то была, похоже, потому, что лежала все время с закрытыми глазами. За что Джейн любила Сержа?

Тамар любила отца, девочки любили Расселла. Эти мужчины были совсем не похожи на тех мальчиков, которых меня учили любить. На гладкогрудых, сладколицых мальчиков с россыпями прыщей на плечах. О Митче мне вспоминать не хотелось, потому что тогда я сразу начинала думать о Сюзанне.

Та ночь приключилась где-то совсем в другом Тибуроне, в кукольном домике с миниатюрным бассейном и миниатюрной лужайкой. Я могла поднять крышу этого домика, посмотреть на комнатки, разгороженные как камеры в сердце. На кровать размером со спичечный коробок.

Тамар отличалась от Сюзанны тем, что была проще. Не было в ней ничего сложного. Она не следила за моим настроением, не понуждала к тому, чтобы я во всем ей поддакивала. Когда я ей мешала, она так прямо и говорила. Я расслабилась — незнакомое чувство. И все равно я скучала по Сюзанне — Сюзанне, которую я вспоминала, будто сны о распахнутых дверях, ведущих в позабытые комнаты. Тамар была доброй и милой, но ее мир был похож на телевизор: ограниченный, простой и банальный, с правилами, с подпорками для нормальности. Завтрак, обед, ужин. Между ее жизнью и тем, что она думала о жизни, не было никакого пугающего разрыва, черной пропасти, которую я порой чувствовала в Сюзанне, а может, и в себе. Тамар ничего не хотела изменить этими своими планами — она просто двигала туда-сюда одни и те же понятные вещи, пытаясь угадать верный порядок, как будто жизнь — это огромная схема рассадки гостей.

Пока мы ждали отца, Тамар готовила ужин. Она казалась даже моложе обычного — сказала, что умылась средством с настоящими молочными протеинами, чтобы не было морщин. Хлопковые шорты с кружевным кантом, просторная футболка, по плечам расползаются темные пятна от мокрых волос. Ей было самое место в каком-нибудь студенческом общежитии — с тарелкой попкорна, бутылкой пива.

— Не передашь мне миску?

Я передала, и Тамар отложила порцию чечевицы.

— Без специй, — она закатила глаза, — для желудка нашего неженки.

Я с горечью вспомнила, как мать делала для отца то же самое: там немного утешит, тут немного переделает, чтобы весь мир стал отражением отцовских желаний. Она как-то купила ему десять пар одинаковых носков, чтобы он вдруг не надел разные.

— Знаешь, он иногда ну просто как ребенок, — сказала Тамар, взяв щепотку куркумы. — Я как-то уехала на выходные, оставила его одного, возвращаюсь, а из еды дома только луковица и вяленая говядина. Он помрет, если за ним некому будет присматривать. — Она поглядела на меня: — Хотя, наверное, мне не стоит такое тебе говорить, да?

Тамар говорила это не со злости, но вот что меня удивило — как легко она критиковала отца. Я раньше не думала, всерьез никогда не думала о том, что отец может быть смешным, что он может ошибаться, или вести себя как ребенок, или быть таким беспомощным, что кому-то придется его водить за ручку по этому миру.

Между мной и отцом никогда не происходило ничего ужасного. Ни одного случая не приходило на ум, никаких ссор с криками, хлопаньем дверями. Просто у меня вдруг появилось чувство — чувство, которое потихоньку меня заполняло, пока не переросло в уверенность, — что он самый обычный человек. Такой же, как все. Он волновался, что о нем подумают, перед выходом косился в зеркало. Он все еще пытался выучить французский, слушая кассеты, и я слышала, как он бормочет слова себе под нос. Его живот — который оказался куда больше, чем мне помнилось, — изредка мелькал в зазоре между пуговицами на рубашке. Островки кожи, розовой, как у новорожденного.

— И я люблю твоего отца, — сказала Тамар. Она осторожно подбирала слова, словно для вечности. — Правда. Он шесть раз звал меня с ним поужинать, прежде чем я согласилась, но его это совсем не злило. Как будто он раньше меня самой знал, что я соглашусь.

Она осеклась: нам обеим пришла в голову одна и та же мысль. Отец жил дома. Спал с моей матерью. Тамар дернулась, видно было, она ждет, что я ей так и скажу, но разозлиться не получалось. Вот что странно — я не испытывала ненависти к отцу. Он ведь хотел Тамар. Как я — Сюзанну. Или мать — Фрэнка. А когда тебе чего-то хочется, с этим нельзя ничего поделать, потому что жизнь у тебя только одна и ты у тебя только один, и как тогда себе объяснить, что тебе чего-то хочется, а нельзя?

Мы с Тамар лежали на ковре, задрав коленки, головами к проигрывателю. Во рту у меня до сих пор пощипывало от кислого апельсинового сока, который продавали в четырех кварталах отсюда. Деревянный стук моих сандалий по тротуару, веселая болтовня Тамар в теплых летних сумерках.

Вошел отец, улыбнулся, но видно было, что его раздражает музыка, ее нарочитое подергивание.

— Выключи, а? — попросил он.

— Да ладно тебе, — ответила Тамар. — Мы же не громко.

— Ага, — поддакнула я, в восторге от того, что у меня есть союзник, незнакомое доселе чувство.

— Видишь? — сказала Тамар. — Слушай, что дочь говорит.

Она нашарила мою руку, похлопала по плечу. Отец молча ушел, но через минуту вернулся и поднял иголку, в комнате резко стало тихо.

— Эй! — Тамар подскочила, но отец уже вышел, и я услышала, как в ванной зашумел душ.

— Урод, — пробормотала Тамар.

Она встала, сзади на ногах у нее отпечатались узелки ковра. Поглядела на меня.

— Извини, — рассеянно сказала она.

Вскоре я услышала, как она тихо разговаривает на кухне по телефону. Я смотрела, как она наматывает провод на палец, петлю за петлей. Тамар засмеялась, прижала трубку поближе ко рту, заслонила ее рукой. С неприятным чувством я поняла, что она смеется над отцом.

Даже не знаю, когда я поняла, что Тамар от него уйдет. Не сразу после этого, но, видимо, вскоре. Мысленно она уже ушла, уже выдумала себе жизнь поинтереснее, жизнь, в которой мы с отцом будем реквизитом для анекдотов. Отклонением от прямого, более верного курса. Поправкой к ее истории. И кто тогда останется у отца, для кого он будет зарабатывать деньги, кому будет приносить сладости? Я представила, как он после долгого рабочего дня заходит в пустую квартиру. Как там ничего не изменилось с его ухода, ни одна комната не потревожена чужим присутствием. И как на миг, перед тем как включить свет, он, может быть, представит, что из темноты проступит другая жизнь, выходящая за одинокие границы дивана, где на подушках до сих пор виден отпечаток его сонного тела.

Молодежь часто сбегала из дома, многие — просто от нечего делать. Даже никакой трагедии для этого не требовалось. Решить, что я вернусь на ранчо, было легко. Дома мне появляться не стоит, мать могла и вправду сбрендить и потащить меня в полицию. А что меня держало тут, у отца? Тамар и то, как настойчиво она искала во мне подругу-сверстницу? Холодный шоколадный пудинг на десерт как ежедневная порция удовольствия?

Может быть, до ранчо мне и хватило бы такой жизни.

Но после ранчо я поняла, что можно брать и повыше. Что можно отбросить все эти обывательские глупости ради более великой любви. Я верила, как это бывает со всеми подростками, что моя любовь — самая верная и самая настоящая. Мои собственные чувства и были определением такой любви. Любви, которую ни отец, ни даже Тамар понять не могли, поэтому, конечно, мне нужно было от них уйти.

Пока я целыми днями смотрела телевизор в раскаленном, душном полумраке отцовской квартиры, атмосфера на ранчо сгущалась. До какой степени, это я, правда, узнаю только потом. Все дело было в контракте со студией звукозаписи — никакого контракта не будет, но Расселл, конечно, не мог с этим смириться. У него связаны руки, сказал ему Митч, он не может заставить студию передумать. Митч был успешным музыкантом, талантливым гитаристом, но такого влияния даже он не имел.

Это было правдой — и от этого моя ночь с Митчем казалась особенно жалкой, какой-то бессмысленной взяткой. Но Расселл не верил Митчу, или к тому времени уже не имело значения, верил он ему или нет. Митча превратили в организм, где паразитировала всеобщая злоба. Расселл все чаще, все дольше расхаживал из угла в угол, громко возмущаясь, обвиняя во всем Митча, этого раскормленного Иуду. Они поменяли ружья на револьверы “бунтлайны”, Расселл всех заразил истерией обиды. Он больше даже не пытался скрыть, до чего это его разозлило. Гай привозил на ранчо спиды, они с Сюзанной то и дело бегали к водокачке, возвращаясь обратно с черными, как ягоды, глазами. Ранчо и раньше было отрезано от внешнего мира, но теперь наступила полная изоляция. Ни газет, ни радио, ни телевизора. Заезжих гостей Расселл теперь прогонял, а когда девочки ехали в очередной забег по мусорным бакам, отправлял с ними Гая. Ранчо постепенно схлопывалось, как раковина.

Могу представить, как Сюзанна просыпалась по утрам, не чувствуя, как проходят дни. С едой дела обстояли плачевно, все продукты были тронуты легкой гнильцой. Белков они почти не ели, их мозги работали на простых углеводах, изредка перепадал какой-нибудь сэндвич с арахисовым маслом. И еще спиды, от которых у Сюзанны выжгло все чувства, — она, наверное, продиралась сквозь колючее, электрическое облако собственного онемения, как сквозь глубокий океан.

Людям потом будет сложно поверить, как это обитатели ранчо вообще могли жить в таких условиях. В настолько плохих условиях. Но у Сюзанны не было другого выбора: свою жизнь она полностью отдала в руки Расселлу, а жизнь ее к тому времени стала вещью, которую он мог как угодно вертеть и оценивать. О чем-то Сюзанна и остальные девочки уже просто не могли судить, бездействующие мышцы их эго ослабли, сделались ненужными. Они так давно не жили в мире, где понятия “хорошо” и “плохо” были хоть сколько-то реальными. Если у них и сохранились какие-то инстинкты — слабенький тик в животе, сосущая тревога, — они перестали их слышать. Если такие инстинкты, конечно, у них вообще были.

Далеко падать им не пришлось — у девочек умение верить в себя с самого начала подрублено. Кажется, что чувствам совсем нельзя верить, как ломаному вздору, который царапает доска Уиджа . Именно поэтому я в детстве так не любила ходить к нашему семейному врачу. Он осторожно меня расспрашивал, как я себя чувствую. А как бы я описала боль? Она, скорее, резкая или, скорее, тянущая? А я в ответ только с отчаянием на него смотрела. Это он должен был мне сказать, какая у меня боль, ведь именно за этим я и пришла к доктору. Чтобы меня осмотрели, засунули в машину, которая точными лучами переберет мои внутренности и сообщит мне правду.

Поэтому, конечно, эти девочки никуда не ушли — вынести ведь можно очень многое. В девять лет я упала с качелей и сломала запястье. Ужасающий хруст, слепящая боль. Но даже тогда, даже когда у меня на руке вздулась манжетка из собравшейся под кожей крови, я твердила, что со мной все в порядке, что ничего не случилось, и родители мне поверили, пока доктор не показал им рентгеновские снимки с переломанными костями.

 

12

Едва я собрала сумку, как гостевая комната снова обрела нежилой вид, моментально вобрав мое отсутствие, как, наверное, и положено таким комнатам. Я думала, что Тамар с отцом уже ушли на работу, но, когда вышла в гостиную, сидевший на диване отец что-то буркнул.

— Тамар пошла то ли за соком, то ли еще за какой-то ерундой, — добавил он.

Мы сидели на диване и смотрели телевизор. Тамар долго не возвращалась. Отец все потирал свежевыбритый подбородок, лицо у него казалось каким-то недоваренным. Рекламные ролики были такими бойкими, что я чувствовала себя неловко, на фоне натянутой тишины они звучали издевательски. Отец нервно прислушивался к нашему молчанию. Еще месяц назад я бы сидела как на иголках. Перетряхивала бы всю свою жизнь в поисках какой-нибудь жемчужинки-истории, чтобы поднести ему. Теперь это чувство исчезло. С одной стороны, отец стал мне гораздо ближе, гораздо понятнее — как никогда раньше. Но с другой — он сделался более чужим, стал самым обычным человеком, который плохо переносит острую еду и играет на валютном рынке. Продирается сквозь уроки французского.

Услышав, как Тамар ковыряет ключом в замке, он сразу вскочил.

— Мы полчаса назад должны были выйти, — сказал он.

Тамар поглядела на меня, поправила сумочку на плече.

— Извини.

— Ты прекрасно знаешь, во сколько мы уходим, — продолжал он.

— Я же извинилась.

И извинялась она как будто искренне, но тут же автоматически скосила глаза на включенный телевизор. Она быстро отвела взгляд, но я-то знала, что отец это заметил.

— И даже сока не принесла, — сказал он дрожащим от обиды голосом.

Сначала меня подобрала юная парочка. Волосы у девушки были сливочного цвета, рубашка завязана на талии, она то и дело с улыбкой оборачивалась ко мне и протягивала пакетик с фисташками. Целовалась с парнем так, чтобы я видела ее юркий язык.

Раньше я не ездила автостопом, почти ни разу. Я нервничала, не зная, что люди могут подумать о девушке с длинными волосами. Я не знала, насколько возмущенно нужно говорить о войне или что сказать о студентах, которые кидались камнями в полицейских и захва тывали пассажирские самолеты, требуя, чтобы их доставили на Кубу. Я всегда была в стороне от всего этого, словно бы смотрела фильм о жизни, которую, по идее, должна была бы прожить. Но теперь все было по-другому, теперь, когда я ехала на ранчо.

Я прокручивала в голове тот миг, когда Тамар с отцом вернутся с работы и поймут, что я сбежала. До них дойдет не сразу, Тамар, наверное, сообразит быстрее отца. В квартире никого, моих вещей тоже нет. А отец, наверное, позвонит матери, но что они смогут сделать? Как они меня накажут? Они ведь не знают, куда я уехала. Я выскочила за границы их обзора. Даже их беспокойство меня, скорее, радовало, потому что когда-нибудь им придется подумать о том, почему же я сбежала, и тогда полезет на свет мутное чувство вины и им придется прочувствовать его в полной мере, пускай даже и на секунду.

Парочка довезла меня до Вудсайда. Я торчала на парковке возле “Кэл-марта”, пока наконец меня не согласился подвезти дядька в раздолбанном “шевроле”, который вез в Беркли какую-то запчасть от мотоцикла. Когда мы подпрыгивали на ухабах, что-то грохотало в заклеенном скотчем бардачке. За окном мелькали косматые, расплывавшиеся от солнца деревья, вдалеке багряно тянулся залив. Я держала сумочку на коленях. Его звали Клод, он, похоже, стыдился того, насколько это имя с ним не совпадает.

— Матери нравился этот французский актер, — промямлил он.

Клод показушно полистал бумажник, показал фотографии дочери. Пухленькая девочка с обгоревшей переносицей. И немодными кудряшками. Словно почувствовав мою жалость, Клод внезапно выхватил бумажник у меня из рук.

— Девочкам не надо бы вот так ездить, — сказал он.

Он покачал головой, на лице у него дернулась легкая тревога за меня, признание, как мне показалось, того, какая я храбрая. Пора бы уже было понять, что, когда мужчины говорят тебе, что нужно быть поосторожнее, они зачастую имеют в виду черные сцены, которые прокручиваются перед глазами у них самих. Недобрые грезы, заставляющие их виновато желать нам “добраться до дома в целости и сохранности”.

— Хотел бы я жить, как ты, — сказал Клод. — Свободно и легко. Ездить всюду. Но я всю жизнь вкалываю.

Он покосился на меня, потом снова уставился на дорогу. Первый укол тревоги — я уже неплохо выучила кое-какие признаки мужского вожделения. Прокашляться, оценивающе ущипнуть взглядом.

— Вы-то все, наверное, в жизни ни дня не работали, а?

Наверное, он меня дразнил, но я была не совсем в этом уверена. Говорил он с горечью, с колкостью искреннего презрения. Может, мне надо было его испугаться. Взрослый мужик, который понял, что я одна, и теперь считал, что я ему чем-то обязана, — худшее для мужчины чувство. Но я не боялась. Я была неуязвима, меня охватывал дурашливый, непрошибаемый восторг. Я еду на ранчо. Я увижу Сюзанну. Я почти не думала о Клоде как о реальном человеке: он был картонным клоуном, безобидным и смешным.

— Здесь нормально? — спросил Клод.

Он остановился возле университетского городка в Беркли — башня с часами, холмы в ступенчатых террасах. Он выключил зажигание. До меня донесся уличный зной, тягучий шум транспорта.

— Спасибо, — сказала я, взяв сумки.

— Эй, не спеши, — сказал он, когда я начала открывать дверь. — Просто посиди со мной минутку, ладно?

Я вздохнула, но снова повернулась к нему. Над Беркли виднелись сухие холмы, и я вдруг вспомнила, как зимой эти холмы ненадолго становятся зелеными, пышными, влажными. Тогда я еще даже не знала Сюзанну. Я чувствовала, как Клод на меня косится.

— Слушай, — Клод почесал шею, — если тебе нужны деньги…

— Мне не нужны деньги. — Я, совершенно не боясь, дернула плечом — пока, мол, и открыла дверцу. — Еще раз спасибо, — сказала я, — за то, что подвезли.

— Стой. — Он схватил меня за руку.

— Отвали! — Я стряхнула его пальцы как наручник, сказав это с незнакомой мне яростью.

Я захлопнула дверь прямо в его жалкое, брызжущее слюной лицо. Ушла, задыхаясь. Почти хохоча. От тротуара исходил ровный жар, биение резкого солнечного света. От этой стычки меня словно подкинуло повыше, словно в мире для меня вдруг стало больше места.

— Сучка! — крикнул Клод мне вслед, но я даже не оглянулась.

На Телеграф-авеню было не протолкнуться: народ торговал кубиками ладана и этническими украшениями, с заборов свисали кожаные сумочки. В тот год в Беркли ремонтировали дороги, на тротуарах высились горы строительного мусора, асфальт бороздили глубокие трещины, будто в фильме-катастрофе. Люди в длинных балахонах совали мне трепещущие на ветру листовки. Раздетые по пояс парни с еле заметными печатями синяков на руках оглядывали меня с ног до головы. Девочки, мои сверстницы, в бархатных фраках, несмотря на августовскую жару, тащили бившие их по ногам саквояжи. Автостоп меня не пугал, даже после того, что случилось с Клодом. Клод безобидно маячил где-то на периферии моего зрения, мирно уплывал в небытие. Том был шестым по счету водителем, к которому я обратилась за помощью, постучав его по плечу, когда он уже садился в машину. Казалось, он был польщен моей просьбой, как будто я выдумала предлог, чтобы побыть с ним. Он торопливо обмахнул переднее сиденье, смел на пол бесшумный дождь крошек.

— Тут не очень чисто, — сказал он.

Извиняясь, словно я могла закапризничать.

Свою маленькую японскую машинку Том вел четко, на предельной скорости, и, перестраиваясь, всякий раз оглядывался. Аккуратно заправленная в брюки клетчатая рубашка хоть и просвечивала на локтях, но была чистой. Трогательные, по-мальчишески тонкие запястья. Он довез меня до самого ранчо, несмотря на то что оно находилось в часе езды от Беркли. Он сказал, что едет в Санта-Розу, навестить друзей, которые там учатся, но врать он не умел: я заметила, как покраснела его шея. Вежливый, учился в Беркли. Хотел быть врачом, хотя ему и социология нравилась, и история.

— Линдон Джонсон, — сказал он. — Вот это был президент.

Я узнала, что он из большой семьи, что у него есть собака по кличке Сестра и что ему слишком много задают. Он занимался в летней школе, готовился к вступительным экзаменам. Спросил, на кого я учусь. Его ошибка меня обрадовала: он подумал, наверное, что мне точно есть восемнадцать.

— Я не в колледже, — ответила я.

Я хотела было объяснить, что еще учусь в школе, но Том сразу же стал оправдываться.

— Я тоже об этом думал, — сказал он. — Бросить учебу, но в летней школе все-таки доучиться надо. Я ведь все уже оплатил. Ну то есть жаль, конечно, но…

Он умолк. Уставился на меня — до меня не сразу дошло, что он хотел, чтоб я его простила.

— Обидно, да, — ответила я, и ему, похоже, этого хватило.

Он прокашлялся.

— А ты работаешь или чем вообще занимаешься? Если не учишься? — спросил он. — Это не слишком невежливо, нет? Не отвечай, если не хочешь.

Я пожала плечами, притворяясь, что меня это не волнует. Как знать, может, тогда меня и вправду ничего не волновало, может, я и думала тогда, что с легкостью смогу вписаться в окружающий мир. Что я и дальше смогу жить просто. Разговаривать с незнакомцами, решать проблемы.

— Там, куда я еду… Я там живу, — сказала я. — Нас там много. Мы заботимся друг о друге.

Он смотрел на дорогу, но мои рассказы о ранчо слушал очень внимательно. О занятном старом доме, о детях. О канализации, которую Гай кое-как вывел во двор, какой-то запутанный узел труб.

— Это похоже на Международный дом , — сказал он, — где я живу. Нас там пятнадцать человек. В коридоре висит график уборки, самые противные дела все делают по очереди.

— Ну да, наверное, — ответила я, хотя, конечно, ранчо не было похоже на Международный дом, где подслеповатые студенты-философы ругаются из-за того, кто не помыл тарелку после ужина, а девочка из Польши грызет кусочек черного хлеба и рыдает по оставшемуся на родине мальчику.

— А чей это дом? — спросил он. — Это какой-то центр или что?

Странно объяснять кому-то про Расселла, странно вдруг осознать, что есть целый мир, для которого Расселла и Сюзанны просто не существует.

— У него скоро альбом выйдет, к Рождеству, по-моему, — помнится, сказала я тогда.

Я все говорила и говорила — о ранчо, о Расселле. Непринужденно упоминала Митча, как Донна тогда в автобусе — с осторожным, выверенным расчетом. Чем ближе мы подъезжали, тем красноречивее я становилась. Как лошадь, которая, истосковавшись по стойлу, понесла, забыв о седоке.

— Похоже, там здорово, — сказал Том.

Видно было, что мои рассказы его воодушевили, он их слушал с мечтательным восторгом на лице. Завороженный сказками о других мирах.

— Можешь покантоваться с нами, — предложила я, — если хочешь.

Услышав это, Том расцвел, застеснялся в приливе благодарности.

— Только если я не помешаю, — сказал он с густеющим на щеках румянцем.

Я думала, что Сюзанна и все остальные меня похвалят за то, что я привела им новенького. Расширила их ряды, провернула старый трюк. Щекастый воздыхатель вплетет свой голос в наш хор, подкинет нам еды. Но дело было не только в этом, мне еще кое-что хотелось продлить: приятное звенящее молчание в машине, запах кожи, который источали сиденья в застоявшейся духоте. Мое искривленное отражение в боковом зеркале, которое показывало только копну волос, веснушчатое плечо. Я оформилась в девушку. Мы проехали по мосту, миновали свалку, за которой шлейфом тянулся запах дерьма. Вдалеке ширилось еще одно шоссе, в обрамлении воды и болотистых равнин, а перед ним — резкий спуск в долину, где между холмами пряталось ранчо.

К тому времени ранчо, каким его знала я, больше не существовало. Конец уже наступил: любая реплика была элегией по самой себе. Но во мне было столько радостной надежды, что я этого не заметила. Когда Том свернул на дорогу, ведущую к ранчо, во мне все так и подпрыгнуло: прошло всего две недели, совсем немного времени, но меня переполняли эмоции. И только когда я увидела, что все на месте, что все по-прежнему такое же живое, и странное, и полуреальное, то поняла, как боялась, что все это исчезнет. Все, что я любила, этот чудесный дом. Прямо как в “Унесенных ветром”, осенило меня, когда мы к нему подъехали. Илистый прямоугольник наполовину заполненного бассейна, с пятнами ряски и голого бетона, — все это снова станет моим.

Когда мы с Томом вышли из машины, я вдруг засомневалась, заметив слишком чистые джинсы Тома, его грузную бабью задницу. А вдруг девочки будут его дразнить, а вдруг пригласить его было плохой идеей? Все будет в порядке, сказала я себе. Я смотрела, как он переваривает то, что видит, — думала, он проникся, а он, наверное, видел запустение и выпотрошенные каркасы машин. Дохлую жабу, похожую на резиновую игрушку, которая плавала в бассейне. Но я уже давно не замечала этих деталей, как, например, язв на ногах у Нико, к которым пристали крошки гравия. Мои глаза уже привыкли к рисунку разложения, поэтому мне казалось, что я снова вернулась в круг света.

 

13

Увидев нас, Донна остановилась. Она тащила ком выстиранного белья, от него тянуло затхлостью.

— Проблемка! — загоготала она. — Проблемка! — Слово из давно забытого мира. — Эта дамочка вас что, арестовала? — спросила она. — Ваще. Невезуха.

Синяки у нее под глазами были похожи на темные полумесяцы, черты заострились, но моя радость при виде знакомого лица затмила эти детали. Донна, похоже, тоже мне обрадовалась, но когда я представила ей Тома, резко на меня глянула.

— Он меня подвез, — услужливо подсказала я.

Улыбка Донны увяла, она вскинула охапку белья повыше.

— Мне ведь сюда можно, да? — прошептал Том, словно я тут что-то решала.

Гостям на ранчо всегда были рады, в шутку изводили назойливым вниманием, так что я и не знала, с чего бы тут все могло поменяться.

— Да, — повернулась я к Донне, — можно ведь?

— Ну, — ответила Донна, — не знаю. Спроси у Сюзанны. Или у Гая. Ну да.

Она рассеянно хихикнула. Донна вела себя как-то странно, хотя мне-то казалось, что это обычный ее треп, — я слушала ее даже с некоторой нежностью. Она отвела взгляд, услышав, как что-то зашуршало в траве: ящерка металась в поисках тени.

— Пару дней назад Расселл видал тут пуму, — сообщила она куда-то в пространство. Вытаращила глаза. — Ваще, правда?

— Смотрите, кто вернулся, — сказала Сюзанна, полыхнув гневом в голосе. Как будто я сбежала от них на каникулы. — Думала, ты уже к нам и дорогу забыла.

Сюзанна прекрасно видела, как меня поймала миссис Даттон, но все равно поглядывала на Тома так, словно это из-за него я тут не появлялась. Бедняга Том бродил по заросшему травой двору, задумчиво подволакивая ноги, будто в музее. Морщил нос от запахов животных, переполненного нужника. У Сюзанны на лице, как и у Донны, нельзя было разглядеть ничего, кроме еле заметной оторопи: они уже напрочь позабыли о том, что существует мир, где за свои действия можно понести наказание. Мне внезапно стало стыдно за все мои вечера с Тамар, за все дни, когда я даже не думала о Сюзанне. Я сгустила краски, рассказывая о том, как жила у отца, — мол, меня ни на секунду не выпускали из виду, постоянно наказывали.

— Господи, — фыркнула Сюзанна. — Замок Дракулы.

Тень от ранчо растянулась по траве, будто странная комната под открытым небом, и мы забились в эту спасительную прохладу. В жидком вечернем свете висели рядками комары. Воздух дрожал от карнавального задора — я сидела в куче-мале знакомых тел, девочки выпихивали меня обратно в саму себя. Среди деревьев резко вспыхивал металл: Гай толкал машину на луг за домом, голоса метались эхом, стихали. Дремотные очертания детей, возившихся в сотах мелких лужиц, — кто-то забыл выключить шланг. Хелен куталась в плед, замоталась до самого подбородка, словно в шерстяные брыжи, а Донна пыталась его стащить, показать всем загорелое тело школьной королевы, синяк на бедре Хелен. Я не забывала о Томе, который неуклюже сидел в пыли, но больше всего радовалась, что снова, привычно, чувствую рядом Сюзанну. Она очень быстро что-то говорила, лицо у нее лоснилось от пота. Ее платье было грязным, но глаза блестели.

Я вдруг поняла, что Тамар с отцом еще на работе, вот смехота — я уже на ранчо, а они даже не знают, что я сбежала. Нико катался на трехколесном велосипеде, который он явно перерос, велосипед был ржавый и громко скрипел, когда Нико жал на педали.

— Славный малыш, — сказал Том.

Донна и Хелен расхохотались.

Том не понял, что он такого смешного сказал, но заморгал так, будто не прочь был это узнать. Сюзанна сидела в старом кресле с подголовником, которое они вытащили из дома, раздергивала стебелек мятлика. Я выглядывала Расселла, но его нигде не было видно.

— Уехал в город, ненадолго, — сказала Сюзанна.

С крыльца донесся истошный визг, мы обернулись, но это всего-навсего Донна пыталась сделать стойку на руках и дрыгала ногами. Она опрокинула пиво Тома, хотя извиняться стал он, оглядываясь по сторонам, будто искал тряпку.

— Господи, — сказала Сюзанна, — да расслабься ты. Она вытерла потные руки о платье, еле заметно повела глазами — от спидов она застывала, точно фарфоровая кошечка. Девчонки в старших классах сидели на спидах, чтобы не толстеть, но я их ни разу не пробовала, они как-то не вписывались в ощущение сонного кайфа, которое ассоциировалось у меня с ранчо. Из-за них достучаться до Сюзанны было куда труднее, чем обычно, но этой перемены в ней мне замечать не хотелось. Я решила, что она просто злится. Она как будто не могла до конца сфокусировать взгляд, отводила его в последнюю секунду.

Мы болтали как обычно, передавали по кругу косяк, от которого Том закашлялся, но мне стало немного не по себе, когда я наконец начала подмечать и другие вещи: на ранчо теперь было гораздо меньше людей, никаких чужаков, которые обычно слонялись туда-сюда с пустыми тарелками и спрашивали, когда будет ужин. Встряхивали волосами, заводили рассказы о том, как долго добирались на машине до Лос-Анджелеса. Кэролайн тоже не было видно.

— Какая-то она была не такая, — ответила Сюзанна, когда я спросила про Кэролайн. — Такое ощущение, что у нее через кожу все кишки можно разглядеть было. Она уехала домой. Кто-то за ней приехал.

— Родители?

Эта мысль казалась бредовой — что у кого-то на ранчо вообще есть родители.

— Все нормально, — повторила Сюзанна. — Села в какой-то фургон, народ ехал на север, в Мендосино, что ли. Какие-то ее знакомые.

Я попыталась представить себе Кэролайн в родительском доме, где бы он там ни был. Но особенно задумываться не стала — значит, с Кэролайн все хорошо, она уехала.

Тому было явно не по себе. Он-то, наверное, привык иметь дело с девочками-студентками: подработки, читательские билеты, секущиеся кончики волос. Хелен, Донна и Сюзанна были дикими, мне в нос ударил исходивший от них кислый душок. Я-то две недели прожила с чудесной сантехникой, с Тамар, которая исступленно следила за собой, у которой даже для ногтей была отдельная нейлоновая щеточка. Мне не хотелось замечать, как Том растерян, как всякий раз, когда Донна к нему обращалась, он слегка съеживается.

— Ну так что там с альбомом? — громко спросила я.

Думая подбодрить Тома, в ответ я ожидала услышать хор голосов, уверения в неминуемом успехе. Потому что и ранчо, и вообще все, что я говорила, оказалось правдой — так что ему просто придется поверить. Но Сюзанна как-то странно на меня посмотрела. Остальные ждали, что она скажет, чтобы подхватить ее слова. Потому что новости были плохими, вот почему она так на меня смотрела.

— Митч — гребаный предатель, — сказала она.

Меня это так потрясло, что я даже не разглядела толком, как безобразно у Сюзанны исказилось лицо от ненависти. Как это, у Расселла не будет контракта? Неужели Митч ничего не заметил, ни этой странной наэлектризованной ауры Расселла, ни того, как воздух будто шелестит вокруг него? Может, все дело в ранчо, может, сила Расселла проявляется только здесь? Неприкрытый гнев Сюзанны снова вернул меня в их ряды.

— Митч зассал, а почему — никто не знает. Он нам врал. Что за люди, — сказала Сюзанна, — что за мудаки.

— Он еще пожалеет, что засирал мозги Расселлу, — кивая, поддакнула Донна. — Сначала наобещал, потом от всего отвертелся. Митч плохо знает Расселла. Расселлу-то и делать ничего не будет нужно.

Расселл тогда ударил Хелен не моргнув глазом. Сколько всего неприятного мне приходилось выворачивать наизнанку, внутренне щуриться до тех пор, пока все не представало в другом свете.

— Но Митч ведь еще может передумать, да? — спросила я.

Когда я наконец посмотрела на Тома, то увидела, что он нас даже не слушал, глядел куда-то вдаль.

Сюзанна пожала плечами:

— Не знаю. Он попросил Расселла больше ему не звонить. — Она фыркнула. — Ну и пошел он в жопу. Взял и свалил, как будто и не обещал ничего.

Я все думала о Митче. О том, как той ночью он, войдя в раж, стал грубым, как ему было плевать, что я морщусь, что он придавил рукой мои волосы. Перед его затуманенным взглядом мы были неразличимы, наши тела — просто символы тел.

— Да нормально все. — Сюзанна натянуто улыбнулась. — Это не…

Она осеклась, потому что Том внезапно, рывком вскочил на ноги. С грохотом протопал по ступенькам, помчался к бассейну. Он что-то неразборчиво кричал. Нагой, жалкий вопль. Рубашка выбилась из-за пояса.

— Что это с ним? — спросила Сюзанна, но я не знала и покраснела от жгучего стыда, который перерос в страх: Том, все так же крича, лез по ступенькам в бассейн.

— Ребенок! — кричал он. — Мальчик!

Нико. У меня перед глазами мелькнуло его затихшее тельце в воде, бульканье в маленьких, переполненных легких. Крыльцо накренилось. Когда мы подбежали к бассейну, Том уже вытащил мальчишку из склизкой воды, и тут же стало понятно, что ничего страшного не случилось. Что с ним все хорошо. Нико уселся на траву — мокрый, обиженный. Он тер кулаком глаза и отталкивал Тома. Рыдал — тоже в основном из-за Тома, из-за странного дядьки, который наорал на него и вытащил из бассейна, где он прекрасно себе играл.

— Чего ты разорался? — спросила Донна Тома. Она грубовато потрепала Нико по голове, как собачку — хороший, мол, песик.

— Он туда прыгнул.

Тома колотило от ужаса, брюки и рубашка промокли насквозь. В ботинках влажно чавкало.

— И?

Том вытаращил глаза, не понимая, что не нужно ничего объяснять, что так он сделает только хуже.

— Я думал, он свалился в бассейн.

— Но там ведь вода, — сказала Хелен.

— Мокрая такая штука, — посмеиваясь, добавила Донна.

— Нормально все с мальчишкой, — сказала Сюзанна. — Ты его напугал.

— Буль-буль-буль. — Хелен давилась от смеха. — А ты думал, он утонул, что ли?

— Он мог утонуть. — У Тома срывался голос. — За ним никто не присматривал. Он еще маленький, он не удержался бы на воде.

— Видел бы ты себя, — сказала Донна. — Ну ты и пересрал, вообще.

Том, выжимающий органическую жижу из рубашки. Хлам во дворе — весь в солнечных пятнах. Нико вскочил, встряхнулся. Тихонько посопел со странным, мальчишеским достоинством. Девочки смеялись, все хором, поэтому Нико легко улизнул, и никто даже не заметил его ухода. Я тоже сделала вид, будто совсем не испугалась, будто я знала, что все закончится хорошо, — потому что Том был таким жалким: паника прихлынула к лицу и никак не отступит, и даже ребенок и тот на него обиделся. Мне было стыдно за то, что я его сюда притащила, за устроенный им переполох, да еще Сюзанна посмотрела на меня так, что сразу стало ясно, какая дурацкая это затея. Том взглянул на меня, ища поддержки, но заметил, как я отстранилась, опустила глаза.

— Вы просто будьте поосторожнее, — сказал Том.

Сюзанна фыркнула:

— Поосторожнее, значит?

— Я работал спасателем, — дрожащим голосом сказал Том. — Можно утонуть даже на мелководье.

Но Сюзанна его не слушала, она посмотрела на Донну, скривилась. И я им тоже противна, подумала я. Этого я вынести не могла.

— Расслабься, — сказала я.

Тома это явно задело.

— Здесь просто отвратительно.

— Так уезжай, — сказала Сюзанна. — Как тебе такая идея?

В ней вибрировали спиды, она бессмысленно, злобно скалилась — даже злее, чем было нужно.

— Можно тебя на минутку? — спросил меня Том.

Сюзанна рассмеялась:

— Ну, все. Начинается.

— На минутку, — сказал он.

Я не знала, как мне быть. Сюзанна вздохнула.

— Ладно уж, поговори с ним, — сказала она. — Господи.

Том отошел в сторону, я поплелась за ним, словно боясь, что если подойду поближе — заражусь. Я то и дело оглядывалась на остальных, девочки вернулись на крыльцо. Мне хотелось к ним. Все в Томе меня раздражало — дурацкие штаны, всклокоченные волосы.

— Ну чего? — спросила я. Нетерпеливо, поджав губы.

— Даже не знаю, — сказал Том, — я просто… — Он замялся, взглянул на дом, подергал себя за рубашку. — Хочешь, я тебя отвезу обратно? У нас сегодня вечеринка, — добавил он. — В Международном доме.

Я знала, что это будет за вечеринка. Крекеры “Ритц”, зануды кучкуются вокруг мисок с водянистым рисом. Обсуждают СДО , сравнивают списки литературы. Я дернула плечом — еле заметное движение. Но он, кажется, принял этот жест всерьез.

— Давай я оставлю тебе свой номер, — сказал Том. — То есть номер телефона, который висит у нас в коридоре, просто попросишь, чтобы позвали меня.

Смех Сюзанны долетал до меня гулкими рас катами.

— Да не надо, — сказала я. — Тут, кстати, и телефона нет.

— Они не очень хорошие люди. — Том заглядывал мне в глаза.

Он был похож на сельского священника, совершившего обряд крещения — проникновенный взгляд, мокрые штаны липнут к ногам.

— Ты-то откуда знаешь? — У меня неприятно заполыхали щеки. — Ты их в первый раз видишь!

Том махнул рукой.

— Тут помойка, — сказал он, брызгая слюной, — неужели ты сама не видишь?!

Он тыкал пальцем в обветшалый дом, в джунгли разросшихся кустов. В распотрошенные машины, пустые цистерны и заплесневелые, кишащие муравьями пледы. Я тоже это видела, но не делала никаких выводов. Я уже отгородилась от него, и больше мне было нечего сказать.

Когда Том уехал, девочки, которым больше не нужно было переламывать себя из-за постороннего, стали снова — и гораздо сильнее — похожи на самих себя. Все, больше никакой мирной, сонной болтовни, никакого приятного молчания в дружеской обстановке. — Где же твой лучший друг? — спросила Сюзанна. — Твой старый приятель?

Дутый гнев, колени трясутся — а выражение лица совершенно пустое.

Они смеялись, и я старательно смеялась вместе с ними, но — сама не знаю почему — с беспокойством думала о Томе, который ехал в Беркли. Он был прав насчет хлама во дворе, его стало больше, да и Нико, наверное, вправду мог пострадать, и что тогда? Я заметила, что не только Донна — они все отощали: ломкие волосы, тупая опустошенность во взгляде. Когда они улыбались, видно было, что языки у них покрыты белым налетом, какой бывает у голодающих. Поэтому я, хоть и неосознанно, с надеждой ждала возвращения Расселла. Хотела, чтобы он прижал к земле мои разлетающиеся мысли.

— Сердцеедка! — присвистнул Расселл, заметив меня. — Ты вечно от нас сбегаешь и разбиваешь наши сердца.

Увидев знакомое лицо Расселла, я постаралась себя убедить, что на ранчо ничего не изменилось, но, когда он меня обнял, заметила какое-то пятно у него на скуле. Оказалось — бакенбарды. Они не топорщились, как обычные волосы, а были плоскими. Я пригляделась. И поняла, что они нарисованы — каким-то углем или подводкой для глаз. Меня это встревожило — сама извращенность, сама хрупкость такого обмана. Я сразу вспомнила одного мальчишку из Петалумы, который воровал в магазинах косметику, чтобы замазывать прыщи. Расселл гладил мою шею, делился крошками энергии. Было непонятно, злится он или нет. Зато когда он вернулся, остальные разом ожили и таскались за ним толпой, будто ощипанные утята. Я пыталась отвести Сюзанну в сторонку, брала ее под руку, как в старые времена, но она только улыбалась в ответ — рассеянная, еле живая — и стряхивала мою руку, видя одного Расселла.

Я узнала, что Расселл начал угрожать Митчу. Без приглашения заявлялся к нему домой. Посылал к нему Гая, чтобы тот опрокинул мусорные баки, — вернувшись, Митч увидел, что весь двор завален сплющенными коробками из-под кукурузных хлопьев, обрывками вощеной бумаги и склизкой от объедков фольгой. Парень, который присматривал за домом, тоже видел Расселла, правда, всего однажды, — Скотти рассказал Митчу, что видел какого-то мужика, который припарковался прямо у ворот и просто смотрел на дом, а когда Скотти попросил его уехать, Расселл улыбнулся и сказал, что знал предыдущего хозяина дома. Приходил Расселл и к звукорежиссеру, клянчил пленки их с Митчем пробной записи. Дома была жена режиссера. Потом она рассказала, что, услышав звонок, очень разозлилась: дома спал новорожденный ребенок. Когда она открыла дверь, на пороге стоял Расселл — в обтрепанных “ранглерах” и с этой своей косой улыбочкой.

Муж ей рассказывал об этой записи, поэтому она знала, кто такой Расселл, но не испугалась. Совсем нет. На первый взгляд ничего такого страшного в нем не было, и когда она сказала, что мужа нет дома, Расселл пожал плечами.

— Да я сам заберу, по-быстрому, — сказал он, пытаясь заглянуть ей через плечо. — Одна нога тут, другая там, всего-то.

Вот тут-то ей стало немного не по себе. Она покрепче уперлась в порог старыми шлепанцами. По коридору разносилось хныканье ребенка.

— Он все хранит на работе, — сказала она, и Расселл ей поверил.

Еще женщина вспомнила, что той же ночью слышала шум во дворе, какой-то шорох в розовых кустах, но, выглянув в окно, увидела только гравиевую дорожку да колючий, залитый лунным светом газон.

Мой первый вечер после возвращения был совсем не таким, как прежние вечера. Раньше у нас лица так и сияли от какого-то детского счастья — я гладила пса, который в поисках ласки тыкался в нас носом, от души чесала его за ухом, задавая рукой радостный ритм всему телу. Бывали у нас и странные вечера, когда мы все принимали кислоту или, например, когда Расселл доканывал какого-нибудь пьяного мотоциклиста своей петляющей логикой. Но мне никогда не было страшно. Но в этот вечер — у обложенного камнями затухающего костерка — все было по-другому. Когда пламя растаяло окончательно, этого никто и не заметил, всеобщая кипящая энергия была направлена на Расселла, а тот дрожал, как натянутая резинка, которая вот-вот порвется.

— Вот это вот, — сказал Расселл. Расхаживая из стороны в сторону, он быстро сбряцал песенку. — Я только что ее придумал, а она уже стала хитом.

Гитара была расстроена, звук получался плоский и гнусавый, но Расселл этого будто не замечал. Он говорил лихорадочно, захлебываясь.

— А вот еще одна.

Он покрутил колки, ударил по струнам — раздалось нестройное бренчанье. Я пыталась поймать взгляд Сюзанны, но она не отрываясь смотрела на Расселла.

— Это будущее музыки, — перекрикивал он какофонию. — Они думают, что понимают в музыке, потому что их песни крутят по радио, но ни хера они не понимают. У них в сердцах нет истинной любви!

Никто, казалось, не слышал, как он обкусывал краешки слов, — они эхом повторяли все за ним, вместе с ним страстно кривя рты. Расселл был гением, это я так Тому сказала, — но теперь я вдруг отчетливо представила, как дрогнуло бы от жалости лицо Тома, если бы он увидел Расселла, и я возненавидела Тома за это, потому что и сама слышала все эти дыры в песнях, слышала и понимала: они сырые, и даже не сырые, а просто плохие, сентиментальная патока, слова про любовь картонные, как будто их писал школьник, — сердечки, намалеванные пухлой рукой. Солнышко, цветочки и улыбки. Но окончательно я не могла этого признать, даже тогда. Какое у Сюзанны делалось лицо, когда она на него смотрела, — как же я хотела быть с ней. Я думала, что если любишь кого-то, то эта любовь становится чем-то вроде страховки: человек видит, какие сильные, какие глубокие у тебя к нему чувства, и это учитывает. Мне казалось, что это справедливо, словно вселенной хоть сколько-то сдалась эта самая справедливость.

Бывало, мне что-нибудь снится, я проснусь — и мне кажется, что я на самом деле что-то видела, какую-нибудь картинку, деталь, и вместе со мной это чувство проникало из мира снов в реальность. А потом меня оглушало — нет, я не замужем, нет, я не взламывала никакого кода, чтобы куда-то сбежать, — и от этого делалось по-настоящему грустно.

Когда Расселл велел Сюзанне поехать к Митчу Льюису и преподать ему урок, — мне все казалось, будто я при этом присутствовала: черная ночь, сухой, тикающий стрекот сверчков и жуткие эти дубы. Но меня там, конечно, не было. Я столько об этом читала, что эта сцена так и стояла у меня перед глазами, окрашенная в слепящие тона детских воспоминаний.

Я тогда ждала Сюзанну у нее в спальне. Злилась, отчаянно по ней тосковала. Вечером я много раз пыталась с ней поговорить, дергала ее за руку, ловила взгляд, но она отмахивалась. “Потом”, — сказала она, и мне этого хватило, чтобы навоображать себе, как это ее обещание исполнится в ее сумрачной спаленке. Когда послышались шаги, у меня защемило в груди, в голове осталась только одна мысль — Сюзанна пришла! — но тут меня по лицу мазнуло чем-то мягким, и я резко открыла глаза. Это была всего-навсего Донна. Она швырнула в меня подушкой.

— Спящая красавица, — прохихикала она.

Я снова постаралась улечься покрасивее. Из-за моей нервной возни простыня сбилась, я напряженно ловила каждый звук, думая, что это идет Сюзанна. Но в ту ночь она не пришла. Я ждала сколько было сил, прислушиваясь к каждому скрипу, к каждому стуку, но потом сдалась и забылась прерывистой дремотой.

Сюзанна же была с Расселлом, у него в трейлере. Они, наверное, трахались до духоты, Расселл бубнил в потолок свои планы насчет Митча. Представляю, как он подбирался к самому главному, а потом ловко обходил детали, чтобы Сюзанне казалось, будто они думают об одном и том же, что это и ее идея.

— Моя адская гончая, — ворковал он с ворочавшимся в глазах безумием, которое можно было принять за любовь.

Странно было думать, что Сюзанна на такое польстится, но да, на нее это действовало. Он трепал ее по голове — до такого нервного восторга мужчины обычно любят доводить собак, и можно представить, как нарастало напряжение, желание влиться в поток, который накроет тебя с головой.

— Это должно быть что-то большое, — говорил Расселл. — На что они не смогут закрыть глаза.

Я так и видела, как он наматывает на палец прядь ее волос, тянет, совсем легонько, так что Сюзанна и сама не знает, что это в ней дернулось — боль или наслаждение.

Он отворяет дверь, подталкивает к ней Сюзанну.

Весь следующий день Сюзанна была сама не своя.

То убегала — с таким лицом, будто куда-то опаздывает, — то о чем-то взволнованно шепталась с Гаем. Я ревновала, я отчаивалась, зная, что не могу тягаться с той ее частью, которой безраздельно владел Расселл. Она замкнулась в себе и обо мне почти не думала.

Я нянчилась со своим замешательством, выдумывала обнадеживающие объяснения, но когда улыбалась ей, она моргала в ответ, точно не сразу меня узнавала, точно я была незнакомкой, которая, например, просто вернула ей потерянную записную книжку. Я заметила, как запаивается ее взгляд, как она наглухо уходит в себя. Только потом я пойму, что это все были приготовления.

Мы поужинали разогретыми бобами, на вкус они отдавали алюминием, пригорелым соскребом со дна кастрюли. Потом — черствый шоколадный торт со слоем заиндевелой глазури. Есть решили в доме, поэтому все расселись на занозистом полу, пристроив тарелки на коленях. Над едой приходилось ссутуливаться, как пещерным людям, — впрочем, ели мало. Сюзанна тыкала пальцем в торт, смотрела, как он крошится. Во взглядах, которыми они обменивались, прорывалось с трудом сдерживаемое веселье, общий сговор, который обернется неожиданным праздником. Донна с многозначительным видом передала Сюзанне тряпку. Я ничего не понимала и в этом своем жалком недоумении была слепой, заискивающей.

Я набиралась духу, чтобы заставить Сюзанну поговорить со мной. Но, вскинув голову от мерзкой кашицы на тарелке, увидела, что она уже встала, повинуясь неизвестным мне указаниям.

Они куда-то уезжают, поняла я, когда бежала за ней, следуя за лучом ее фонарика. Всхлип, всплеск отчаяния: Сюзанна уезжает и меня с собой не берет.

— Возьми меня с собой, — сказала я.

Она стремительно рассекала траву, я изо всех сил старалась не отставать. Лица ее я не видела.

— Куда взять? — спросила Сюзанна, голос у нее был ровный.

— Туда, куда вы едете. Я знаю, вы ведь куда-то едете.

Бойко, колко:

— Расселл тебя никуда не звал.

— Но я хочу, — сказала я. — Пожалуйста.

Нельзя сказать, что Сюзанна согласилась. Но она замедлила шаг, чтобы я могла за ней угнаться, теперь я шла по-другому — с ней, а не за ней.

— Тебе нужно переодеться.

Я оглядела себя, пытаясь понять, что ее не устраивает: хлопковая рубаха, длинная юбка.

— В темную одежду, — сказала она.

 

14

Поездка была муторной и нереальной, как долгая болезнь. Гай за рулем, на переднем сиденье — Хелен и Донна, Сюзанна — сзади, я сидела рядом с ней. Она смотрела в окно. Внезапно наступила темная, глубокая ночь, машина проносилась под фонарями. Их сернистый свет скользил по лицу Сюзанны, по нашему общему оцепенению. Иногда мне кажется, что я так и сижу в той машине. Что какая-то часть меня до сих пор там.

В тот вечер Расселл остался на ранчо. Мне это не показалось странным. Сюзанна и все остальные были фамильярами, которых он выпускал в мир, и так было всегда. Гай — словно его секундант на дуэли, Сюзанна, Донна и Хелен соглашались на все. Руз тоже должна была поехать, но не поехала, — потом она сослалась на дурное предчувствие, мол, потому и осталась, но правда ли это, я не знаю. Или ее остановил Расселл, почувствовав в ней непреклонную нравственность, которая могла утянуть Руз в реальный мир? Руз, у которой был ребенок, Нико. Руз, которая была главным свидетелем обвинения, представ перед судом в белом платье, со строгим пробором в волосах.

Не знаю, сказала ли Сюзанна Расселу, что с ними поехала я, — этот вопрос так и остался без ответа.

В машине играло радио — до смешного чужеродная музыка к чужим жизням. Жизням, где люди готовятся ко сну, где матери соскребают с тарелок в мусорные ведра оставшиеся от ужина объедки курицы. Хелен нудела не затыкаясь — вот в Пизмо на берег выбросило кита, и правда, что ли, что это знак и теперь будет большое землетрясение? Она привстала на колени, словно эта идея ее взбудоражила.

— Придется нам прятаться в пустыне, — сказала она.

На ее уловки никто не покупался: в машине царило молчание. Донна что-то пробормотала, Хелен стиснула зубы.

— Открой окно, — попросила Сюзанна.

— Мне холодно, — заканючила Хелен.

— Давай быстрее, — Сюзанна замолотила кулаком по спинке сиденья, — я тут плавлюсь, дура!

Хелен опустила окно, машина наполнилась воздухом, приправленным выхлопными газами. Соленой близостью океана.

И я была с ними. Расселл изменился, кончилось веселье, но я была с Сюзанной. Само ее присутствие сдерживало все мои страхи. Как у ребенка, который верит, что чудища отступят, если мать посидит у его кроватки. У ребенка, который не видит, что мать тоже напугана. Что она ничем не может ему помочь — только закрыть своим слабым телом.

Может быть, в глубине души я и знала, к чему все идет, — что-то пробивалось сквозь муть со дна; может быть, я примерно понимала общее направление — и все равно поехала с ними. Потом, и тем летом, и в самые разные периоды жизни, я буду — слепо, на ощупь — перебирать эту ночь, пропускать ее через пальцы.

Сюзанна сказала только, что мы наведаемся в гости к Митчу. Ее слова щетинились ненавистью, какой я раньше от нее не слышала, но все равно самое страшное, что я могла себе представить, — мы сделаем то же, что и у Даттонов. Устроим психическую атаку, чтобы его встряхнуть, чтобы Митчу хотя бы на миг стало страшно, чтобы ему пришлось выстраивать свой мир заново. Вот и хорошо — от ненависти Сюзанны вспыхнула и разгорелась моя собственная ненависть. К Митчу, к его жирным, пронырливым пальцам, к тому, как он мямлил что-то бессмысленное, оглядывая нас с ног до головы. Как будто он мог нас одурачить этими банальностями, как будто мы не видели, что похоть буквально сочится у него из глаз. Мне хотелось, чтобы он почувствовал себя слабым. Мы захватим дом Митча, словно проказливые духи из другого мира.

Я тоже это чувствовала, а значит — это и вправду было. Это ощущение, которое всех нас, сидевших в машине, объединило, — прохладное дуновение иных миров на наших волосах и коже. Но ни разу, ни разу мне не пришло в голову, что этот иной мир может оказаться смертью. В это я поверю, только когда меня с размаху оглушит новостями. После чего, разумеется, смерть окрасит все своим присутствием, безуханной дымкой заползет в машину и прижмется к окнам, дымкой, которую мы все будем вдыхать и выдыхать, в которую облечем каждое наше слово.

Проехали мы немного, находились, может, в двадцати минутах от ранчо. Гай осторожно спустил машину по узеньким, темным изгибам холма, выехал к долгим просторам полей и теперь набирал скорость. Мы пронеслись мимо частокола эвкалиптов, за окнами — холодок тумана.

Я была натянута как струна, и потому для меня все застыло, словно в янтаре. Радио, движения, профиль Сюзанны. Вот что у них всегда было, думалось мне, это сцепленное взаимосуществование — что-то такое, что опознается с трудом, поскольку маячит прямо перед глазами. Чувство, что тебя держит на поверхности сила сестринства, сопричастности.

Сюзанна положила руку на сиденье между нами. Я встрепенулась, увидев знакомые очертания, вспомнила, как она схватила меня тогда, у Митча в постели. Ногти у нее были все в пятнах, ломкие из-за плохого питания.

Я умирала от дурацкой надежды, верила, что могу рассчитывать на ее благословенное внимание. Я взяла ее за руку. Постучала пальцем по ладони, будто собиралась передать записочку. Сюзанна вздрогнула, очнулась от забытья, которое я заметила, только нарушив его.

— Чего? — злобно бросила она.

Мое лицо разом растеряло все маски. Наверное, Сюзанна увидела, как алчно в нем бьется любовь. Наверное, оценила масштабы, точно камень в колодец кинула — но всплеска так и не услышала. Взгляд у нее застыл.

— Тормози, — сказала Сюзанна.

Гай не остановился.

— Останови машину! — крикнула Сюзанна.

Гай обернулся и посмотрел на нас, съехал на обочину, остановился.

— Почему мы… — начала я, но Сюзанна меня перебила.

— Вылезай, — сказала она, распахнув дверцу.

Она двигалась слишком быстро, мне было ее не остановить, кадры неслись вперед, звук запаз дывал. — Да хватит тебе. — Я пыталась говорить весело, мол, я поняла шутку.

Сюзанна уже выскочила из машины, ждала, пока я вылезу. Она не шутила.

— Но тут же ничего нет, — сказала я, окинув шоссе отчаянным взглядом.

Сюзанна нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.

Я поглядела на остальных, умоляя о помощи. Свет потолочного плафона обточил их лица до гладкости, так что они казались холодными, нечеловеческими, будто у бронзовых статуй. Донна отвернулась, но Хелен глядела на меня с клиническим интересом. Гай пошмыгал носом, поправил зеркало. Хелен что-то сказала, я не расслышала, что именно. Донна шикнула на нее.

— Сюзанна, — сказала я, — пожалуйста. — Мой голос беспомощно дрогнул.

Она молчала. Когда я наконец подтащилась к дверце и вылезла, Сюзанна не колебалась ни секунды. Нырнула обратно в машину, захлопнула дверь, свет под потолком погас, и они снова оказались в темноте.

И они уехали.

До меня дошло, что я осталась одна, и хоть я и лелеяла какие-то наивные мечты — они вернутся, они просто пошутили, Сюзанна бы меня не бросила, ни за что, — я понимала, что меня вышвырнули вон. Оставалось только отдалить картинку, взмыть куда-то к макушкам деревьев и поглядеть сверху на одиноко стоящую в темноте девочку. Которую я не знала.

 

15

В первые дни ходили самые разные слухи. Говард Смит передал ложную новость о том, что убит Митч Льюис, впрочем, этот слух опровергли гораздо быстрее остальных. Дэвид Бринкли сообщил о шести трупах на газоне перед домом — с огнестрельными и ножевыми ранениями. Потом это число снизилось до четырех. Бринкли первым заявил, что на месте убийства были обнаружены удавки, клобуки и сатанинские символы, — недоразумение, возникшее из-за сердца на стене гостиной. Нарисованного уголком полотенца, смоченного в крови матери.

Легко понять, откуда пошла эта путаница, — конечно, люди усмотрели в этой мазне что-то демоническое, решили, что это таинственный, роковой знак. Представить, что это следы черной мессы, куда проще, чем поверить в то, чем это было на самом деле: просто сердечком, какие, бывает, малюют в своих тетрадках влюбленные школьницы.

Я прошла где-то с милю вверх по шоссе, вышла к съезду и заправке “Тексако”. Я расхаживала между желтыми лампами, которые шипели, как бекон на сковородке. Раскачивалась на носках, смотрела на дорогу. А когда наконец поняла, что никто за мной не вернется, позвонила из автомата отцу.

Трубку сняла Тамар.

— Это я, — сказала я.

— Эви, — сказала она. — Слава богу. Где ты? — Я так и видела, как она крутит телефонный провод, наматывает его на палец. — Я знала, что ты скоро объявишься. Так твоему отцу и сказала.

Я объяснила, где я. Голос у меня то и дело срывался, она, наверное, слышала.

— Я выезжаю, — сказала она. — Только никуда не уходи.

Я уселась на бордюр, уткнулась головой в колени. Прохладный воздух был первой вестью об осени, на шоссе 101 вспыхивали созвездия задних фар, огромные грузовики, взревев, набирали скорость. Я выискивала оправдания Сюзанне, пыталась выжать из себя хотя бы одну причину для такого ее поведения. Не было ни одной, только ужасное, стремительное осознание — мы с ней никогда не были близки. Я ничего для нее не значила.

Я чувствовала на себе любопытные взгляды дальнобойщиков, которые покупали на заправке пакетики семечек, ровными струйками сплевывали табачную слюну. Отеческое шарканье, ковбойские шляпы. Я знала, они присматриваются к моему одиночеству. К моим голым ногам и длинным волосам. Но, должно быть, я искрила яростным шоком — не подходи! — и они меня не трогали.

Наконец я увидела белый “плимут”. Тамар даже зажигание выключать не стала. Я шлепнулась на переднее сиденье и при виде знакомого лица Тамар от благодарности даже начала заикаться. Волосы у нее были влажные.

— Даже высушить не успела, — сказала она.

Она смотрела на меня — беззлобно, но озадаченно. Ей явно хотелось меня обо всем расспросить, но она, наверное, понимала, что я не стану ничего рассказывать. Подростки обитают в скрытом ото всех мире, откуда их изредка вытаскивают силой, а они постепенно приучают родителей к своему отсутствию. Я отсутствовала уже давно.

— Не бойся, — сказала она. — Он не сказал твоей маме, что ты сбежала. Я его убедила, что ты скоро вернешься и не стоит ее зря волновать.

Мое горе разрасталось, я ничего не замечала, кроме пустоты. Сюзанна меня бросила, навсегда. Свободное падение, внезапная пустота под ногами вместо ступеней. Тамар одной рукой порылась в сумочке, вытащила золотую коробочку, обтянутую тисненой розовой кожей. Похожую на визитницу. Внутри оказался косяк, она кивнула в сторону бардачка — я вытащила зажигалку.

— Отцу не говори, ладно? — Она затянулась, не спуская глаз с дороги. — А то он и меня под замок посадит.

Тамар не врала: отец и вправду не стал звонить матери. Его, конечно, трясло от злости, но видно было, что ему еще и стыдно, как будто дочь — это такое домашнее животное, которое он забыл покормить.

— С тобой могло что-нибудь случиться. — Он говорил словно актер, которому пришлось угадывать забытую реплику.

Тамар невозмутимо погладила его по спине и ушла на кухню, налила себе колы. Оставила меня наедине с его жарким, нервным дыханием, моргающим, перепуганным лицом. Он разглядывал меня издали, его беспокойство постепенно утихало. Столько всего случилось, что страшно мне не было, стылого отцовского гнева я не боялась. Что он мне мог сделать? Что он мог у меня отнять?

А потом я снова оказалась в своей блеклой комнатке в Пало-Альто, с лампой, с ее безликим командировочным светом.

Когда я на следующее утро вышла в гостиную, дома никого не было, Тамар с отцом уже ушли на работу. Кто-то — скорее всего, Тамар — оставил включенным вентилятор, пластмассовое на вид растение подрагивало в потоках воздуха. До моего отъезда в школу оставалась какая-то неделя, семь дней в отцовской квартире, — мне казалось, это ужасно много, нужно было перетерпеть целых семь ужинов, и в то же время до несправедливого мало — я не успею обрасти привычками, прошлым. Делать было нечего, только ждать.

Я включила телевизор и под его уютное бормотание принялась рыться на кухне. В шкафчике нашлась коробка рисовых “Криспис”, на донышке еще оставался тоненький слой хлопьев, я вытряхнула их в руку и высыпала в рот, сплющила пустую коробку. Налила себе чаю со льдом, сложила крекеры приятной, солидной стопочкой, будто покерные фишки. Подтащила еду к дивану. Но, не успев усесться, взглянула на экран и застыла.

Вихрь кадров, двоится, множится.

Поиски преступника или преступников пока не увенчались успехом. Диктор сообщил, что Митч Льюис отказался давать какие-либо комментарии. Я стиснула взмокшие ладони, посыпались осколки крекеров.

Только после суда все начало проясняться, ночь выстроилась в теперь всем известную линию. Каждую деталь, каждое движение предали огласке. Иногда я гадаю, а какая роль досталась бы мне. Что из этого было бы на моей совести. Конечно, проще всего думать, что я ничего бы не сделала, что я бы их остановила, что мое присутствие удержало бы Сюзанну среди людей. Но это все желаемое, убедительные сказочки. Рядом отиралась и другая возможность, настойчивая, невидимая. Чудовище под кроватью, змея под нижней ступенькой: а вдруг я бы тоже поучаствовала.

А вдруг бы оказалось, что это легко.

Бросив меня на дороге, они поехали прямиком к Митчу. Еще тридцать минут в машине, тридцать наэлектризованных из-за моей эффектной отставки минут: теперь они стали единым целым, настоящими палом никами. Сюзанна облокотилась на спинку переднего сиденья, искря амфетамином, излучая четкую уверенность.

Гай свернул с шоссе на двухполосную дорогу, проехал лагуну. Низенькие, оштукатуренные мотели возле съезда, воздух, перченый от нависающих эвкалиптов. На суде Хелен утверждала, что именно в этот момент ее охватили сомнения, о которых она сообщила остальным. Но я ей не верю. Если кто-нибудь и колебался, то в глубине души — всплывали в голове, лопались пузырики мутной пены. Но их сомнения ослабевали, как ослабевают в памяти подробности увиденного сна. Хелен вдруг спохватилась, что забыла дома нож. Согласно судебным отчетам, Сюзанна накричала на нее, но за ножом они все-таки решили не возвращаться. Их уже накрыло волной, утащило мощным течением.

Они оставили “форд” у дороги, даже прятать его не стали. Пока шли к воротам, они, словно бы внутренне примерившись друг к другу, стали двигаться в унисон, единым организмом.

Я знаю, что они увидели. Гравиевую дорогу, за ней — дом Митча. Спокойную ширь залива, форштевень гостиной. Знакомый вид. До того, как я у них появилась, они месяц прожили у Митча — ловили моллюсков мокрыми полотенцами, чуть не разорили Митча на доставке еды. И все-таки, думаю, той ночью дом — фасетчатый, яркий, как леденец, — поразил их, как и в тот, первый раз. Его обитатели были обречены — обречены до того неотвратимо, что вся группа почти готова была заранее их пожалеть. За полную беспомощность перед катившейся на них лавиной, за их уже бесполезные — как пленки, поверх которых записали белый шум, — жизни.

Они думали, что Митч дома. Эту часть все знают: о том, как Митча вызвали в Лос-Анджелес поработать над песней, которую он записал для фильма “Каменные боги” (фильм потом так и не вышел). Он вылетел в Бёрбанк из Сан-Франциско последним рейсом TWA , дом оставил на Скотти, который утром подстриг газон, но бассейн еще не чистил. Позвонила бывшая подружка Митча, попросила об одолжении — можно ли им с Кристофером два дня пожить у него, всего два денечка.

Сюзанна и остальные не ожидали, что в доме будут какие-то незнакомые люди. Люди, которых они раньше никогда не видели. И вот в этот миг можно было остановиться, обменяться согласными взглядами.

Обескураженно молчá, уйти, сесть в машину. Но они не ушли. Они сделали то, что им велел Расселл.

Сделайте что-то такое, чтобы об этом все узнали. Что-то эффектное.

В большом доме готовились ко сну Линда и ее маленький сын. Она сварила ему на ужин спагетти, цапнула пару вилок из его миски, себе готовить поленилась. Они ночевали в гостевой спальне — на полу пятна одежды из ее стеганой дорожной сумки, захватанная плюшевая ящерка Кристофера с черными пуговками глаз.

Скотти позвал в гости подружку, Гвен Сазерленд, послушать пластинки и, пользуясь отсутствием Митча, посидеть в джакузи. Гвен было двадцать три года, выпускница Маринского колледжа, со Скотти они познакомились в Россе, на барбекю. Не красавица, но добрая и приветливая, к таким девушкам парни всегда обращаются, когда им нужно подстричься или пришить пуговицу.

Скотти и Гвен выпили по нескольку бутылок пива. Скотти покурил травы, Гвен не стала. Весь вечер они провели в крошечном домике сторожа, где у Скотти было по-военному чисто — простыня туго натянута, края завернуты треугольничками.

Первым Сюзанне и остальным попался Скотти. Он дремал на диване. Сюзанна отделилась от группы — Гвен была в ванной, и Сюзанна пошла проверить, что там за звуки, — а Гай кивком отослал Донну и Хелен обыскать большой дом. Гай ткнул Скотти, разбудил его. Тот всхрапнул, резко вздрогнул, проснувшись. Скотти был без очков — засыпая, он снял их и положил на грудь — и поэтому подумал, наверное, что это неожиданно вернувшийся Митч.

— Простите, — сказал Скотти, вспомнив про бассейн, — простите.

Нашарил очки.

Наконец он нацепил их на нос и увидел скалившийся в руке Гая нож.

Сюзанна вытащила Гвен из ванной. Та умывалась, склонившись над раковиной. Выпрямившись, она краем глаза заметила чью-то тень.

— Привет, — сказала Гвен, по лицу у нее стекала вода.

Она была очень хорошо воспитана. Держалась приветливо, даже когда ее заставали врасплох.

Может быть, Гвен подумала, что это подруга Митча или Скотти, хотя до нее, наверное, быстро дошло, что тут что-то не так. Потому что у девушки, которая улыбнулась ей в ответ (а Сюзанна, как известно, улыбнулась ей в ответ), глаза были как кирпичные стены.

В большом доме Хелен и Донна нашли женщину с мальчиком. Линда перепугалась, то и дело подносила к горлу дрожащую руку, но пошла с ними. Линда — в трусах, в безразмерной футболке, — она, наверное, думала, что если будет вести себя тихо и вежливо, с ней ничего не случится. Старалась взглядом успокоить Кристофера. Сжимала его руку — пухлый кулачок, нестриженые ногти. Мальчик не сразу заплакал; Донна сказала, что поначалу он даже глядел на все с интересом, как будто это была игра. Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать, кто не спрятался, я не виноват.

Я все думаю, а что же в это время делал Расселл. Может, на ранчо разожгли костер и Расселл играл на гитаре в трепещущем свете пламени. А может, он увел Руз или еще кого-то из девочек к себе в трейлер, может, они курили косяк, смотрели, как дым уплывает вверх, скапливается под потолком. Девочка, конечно же, распушила перышки — от его объятий, от оказанного ей внимания, но он, разумеется, мысленно был совсем не с ней, а в доме на Эджуотер-роуд, где море подступало к самому порогу. Я так и вижу, как он лукаво поводит плечами, как прикручивает фитилек во взгляде, отчего его глаза кажутся блестящими и холодными, как дверные ручки. “Они сами этого хотели”, — потом скажет он. Рассмеется в лицо судье. Рассмеется до икоты. “Вы что, считаете, это я их заставил? Что я хоть пальцем до кого-то дотронулся?” Расселл так хохотал, что приставу пришлось вывести его из зала суда.

Они согнали всех в гостиную. Гай приказал всем сесть на огромный диван. Жертвы переглядывались, еще не зная, что они жертвы.

— Что вы с нами сделаете? — все спрашивала и спрашивала Гвен.

Скотти — жалкий, взмокший — закатил глаза, и Гвен рассмеялась, может, поняла вдруг, что Скотти ее не защитит. Что он самый обычный юноша — в запотевших очках, с трясущимися губами — и что она далеко от дома.

Она расплакалась.

— Заткнись, — сказал Гай. — Господи.

Гвен сдерживала рыдания, беззвучно вздрагивала. Линда успокаивала Кристофера, даже когда девочки всех связали. Донна стянула Гвен руки полотенцем. У Гвен задралась юбка, она безудержно всхлипывала. Голые ляжки, лицо так и не высохло. Линда шептала Сюзанне, пусть возьмут все деньги из ее сумочки, все, какие есть, а если они отвезут ее в банк, она снимет еще. Линда говорила спокойно, монотонно — стараясь удержать контроль над происходящим, которого у нее, конечно, не было.

Первым был Скотти. Когда Гай связывал ему руки ремнем, он начал сопротивляться.

— Погодите-ка, — сказал Скотти, — эй!

Гай грубо схватил его, тот вскинулся.

И Гай сорвался. Он втыкал в него нож с такой силой, что сломалась рукоятка. Уворачиваясь, Скотти шлепнулся на пол, попытался свернуться клубком, закрыть живот. В ноздрях, во рту у него запузырилась кровь.

У Гвен руки были связаны не очень крепко — едва нож вонзился в Скотти, она высвободилась и выскочила за дверь. Вопя с таким мультяшным надрывом, что казалось — все понарошку. Почти у самых ворот она споткнулась и упала. Не успела вскочить, как на нее набросилась Донна. Всползла ей на спину, всаживала и всаживала в нее нож, пока Гвен вежливо не спросила, можно ли ей уже умереть.

Мать и сына они убили последними.

— Пожалуйста, — сказала Линда.

Только и всего. Думаю, даже тогда она надеялась, что ее пощадят. Она была очень красивая, очень молодая. У нее был ребенок.

— Пожалуйста, — сказала она. — Я достану вам денег.

Но Сюзанне не нужны были деньги. Амфетамины сдавливали ей виски, заклинающе гудели. У красивой девушки в груди ходуном ходило сердце — дурманящий, отчаянный перестук. А Линда, как же она, наверное, верила — как все красивые люди, — что найдется какой-нибудь выход, что ее спасут. Хелен прижала Линду к полу — сначала осторожно положила руки ей на плечи, будто неумелая партнерша на танцах, но Сюзанна потеряла терпение, прикрикнула на нее, и Хелен надавила сильнее. Линда закрыла глаза, потому что поняла, что теперь будет.

Кристофер заплакал. Он съежился за диваном, его никому не пришлось удерживать. Трусы пропитались горьким запахом мочи. Его плач вторил крикам — те же яростные выбросы чувства. Его мать лежала на ковре и больше не двигалась.

Сюзанна присела на корточки. Протянула к нему руки.

— Иди сюда, — сказала она. — Ну-ка, давай.

Об этом нигде не писали, но именно этот миг я чаще всего прокручиваю в голове.

Наверное, у Сюзанны уже все руки были вымазаны в крови. От ее тела, от волос, от одежды исходила теплая, больничная вонь. И да, я могу все это себе представить, потому что помню все ее лица. Она полна непостижимого умиротворения, словно движется сквозь воду.

— Иди сюда, — сказала она в последний раз, и мальчик пополз к ней.

Она усадила его на колени, прижала к себе, нож — словно подарок, от нее ему.

Новости я досматривала сидя. Казалось, диван выкромсали из квартиры и переместили в какое-то безвоздушное пространство. Образы раздувались, расползались, словно лианы из кошмарного сна. Равнодушное море за домом. Видеосъемка: полицейский без пиджака выходит из дома Митча. Я видела, что торопиться им некуда — все кончено. Некого спасать.

Я понимала, что эти новости куда огромнее меня. Что я сейчас увидела всего лишь первую мимолетную вспышку, поглядела на солнечное затмение сквозь бумажку. Я металась в поисках выхода, спрятанной щеколды: может, Сюзанна не поехала с ними, может, она в этом не участвовала? Но в моих лихорадочных мольбах уже слышалось эхо ответа. Конечно, она в этом участвовала.

Мысли плыли в разные стороны. Почему Митча не было дома. Могла ли я как-то вмешаться. Почему ничего не заметила. Горло сжималось — я изо всех сил старалась не расплакаться. Я представила, с каким раздражением Сюзанна отнеслась бы к моим слезам. Ее равнодушный голос.

Ты-то чего плачешь? — спросила бы она.

Ты ведь ничего не сделала.

Сейчас даже странно вспоминать о том времени, когда убийства еще не были раскрыты. Что когда-то они существовали отдельно от Сюзанны и всех остальных. Но так оно и было, почти для всего мира. Их не поймают еще много месяцев. Преступление — такое жестокое, такое личное — отравило людей истерией. Изменились сами дома. Вдруг перестали быть крепостью, привычная обстановка теперь навязчиво лезла владельцам в глаза, словно издеваясь над ними: видите, вот она, ваша гостиная, вот она, ваша кухня, видите, как мало от них проку, от этих знакомых стен. Видите, когда приходит конец, они почти ничего не значат. Новости мы смотрели весь ужин, на полной громкости. Я то и дело оборачивалась, завидев краем глаза какое-то мельтешение, но это сменялись картинки в телевизоре или свет фар отражался в окне у соседей. Отец почесывал шею, глядя в экран с новым для меня выражением лица — ему было страшно. Тамар никак не могла успокоиться.

— Ребенок, — говорила она. — Хуже всего, что они ребенка убили.

Я оцепенела, будучи в полной уверенности, что они меня вычислят. По сокрушенному лицу, очевидному молчанию. Но они ничего не заметили. Отец запер дверь квартиры, а перед тем как лечь спать, еще раз проверил замок. Я не могла уснуть, свет лампы падал на мои обмякшие, вспотевшие руки. Неужели два финала отстоят друг от друга всего на волосок? А если бы яркие лица планет сошлись как-нибудь иначе или, например, другая волна поглотила бы берег в ту ночь — что, это вот и было бы той мембраной, которая поделила бы миры: в одном я поехала с ними, в другом — нет? Едва я проваливалась в сон, как сразу вздрагивала, открывала глаза, чтобы не видеть ленты жутких кадров. И было еще кое-что, смутным укором — даже тогда я по ней скучала.

Постичь логику убийств было невозможно, до того она казалась непостижимой — слишком много разных граней, слишком много ложных следов. У полиции не было ничего — одни трупы, набор разрозненных смертей, будто перепутанные листочки с записями. Были ли жертвы выбраны наобум? Или убить хотели Митча? Или Линду, или Скотти, или даже Гвен? У Митча было столько знакомых, столько врагов и завистливых друзей — как у всякой знаменитости. Митч — и не только Митч — в беседах с полицией упоминал и Расселла, но далеко не его одного. Когда полицейские наконец решили наведаться на ранчо, там уже никого не было — все его обитатели сели в автобус и уехали. Сначала жили в палатках где-то на побережье, потом скрылись в пустыне.

Я и не знала, что расследование стоит на месте, что полиция увязла в каких-то мелочах: на газоне нашли брелок от ключей, но оказалось, что его обронила экономка; бывшего администратора Митча взяли под наблюдение. Смерть каждый пустяк сделала важным, вытолкнула на первый план, под ее косыми лучами все превращалось в улику. Но я-то знала, что произошло, поэтому мне казалось, что и полиция тоже все знает, и думала, что, когда арестуют Сюзанну, полиция придет и за мной, потому что моя сумка с вещами осталась на ранчо. Потому что до этого студента из Беркли, Тома, дойдет, что убийства и шипение Сюзанны насчет Митча как-то связаны, и тогда он позвонит в полицию. Мои страхи были реальными, но беспочвенными: Том не знал моей фамилии. Может, он и обращался в полицию, как и положено добропорядочному гражданину, да только полиция захлебывалась от писем и звонков, все кому не лень объявляли себя убийцами или утверждали, будто знают что-то важное. Моя сумка была самой обычной сумкой, без отличительных примет. Что в ней было? Одежда, книжка про сэра Гавейна и Зеленого Рыцаря. Губная помада “Мерль Норман”. Детские трофеи, которые притворяются взрослыми вещами. Ну и разумеется, девочки порылись в сумке — бесполезную книжку выбросили, одежду расхватали. Я часто врала, но теперь ложь обернулась огромным молчанием. Я думала сначала, не рассказать ли обо всем Тамар. Или отцу. Но потом представляла себе Сюзанну — как она ковыряет заусенец, как внезапно взглядывает на меня колючими глазами. Я никому ничего не сказала.

Совсем нетрудно воскресить в памяти страх, охвативший всех после убийств. Всю неделю до отъезда в школу я почти не оставалась одна, ходила хвостиком за отцом и Тамар из комнаты в комнату, выглядывала в окно — не едет ли черный автобус. Не спала ночами, словно мои мучительные бдения могли нас защитить, словно эти часы страдания могли сойти за равноценную жертву. Удивительно, что Тамар с отцом не замечали моей бледности, моей внезапной тяги к их обществу. Они-то считали, что жизнь продолжается. Что работа никого ждать не будет, поэтому они двигали меня по своему расписанию, как окаменевшую фигурку, в которую превратилось все, из чего была сделана Эви. Моя слабость к коричным карамелькам, мои мечты — место всего этого заняла новая личность, подменыш. Она кивала, когда к ней обращались, мыла и вытирала посуду после ужина покрасневшими от горячей воды руками.

Перед отъездом в школу мне нужно было разобрать и упаковать все вещи в моей комнате, у матери дома. Мать заказала мне школьную форму, какую носили в Каталине, сложила ее у меня на кровати. Две темно-синие юбки и матроска, от ткани воняло казенным стиральным порошком, как от взятой напрокат скатерти. Форму я даже примерять не стала, просто швырнула в чемодан поверх кроссовок. Я не знала, что еще с собой взять, да и какая разница. Я оглядывала комнату, будто в трансе. Вещи, которые я когда-то так любила, — дневник в виниловой обложке, браслетик с зодиакальным камнем, альбом карандашных набросков — теперь казались отжившими, бесполезными, омертвелыми. Никак не получалось представить девочку, которой все это нравилось. Которая носила зодиакальные камни и писала, как прошел ее день.

— Дать тебе чемодан побольше? — Я вздрогнула.

Оказалось, что мать стоит в дверях. Лицо у нее было помятое, по запаху легко можно было представить, сколько она выкурила. — Хочешь, возьми мой красный.

Я думала, уж она-то должна увидеть, как я изменилась, даже если отец и Тамар ничего не заметили. Пропала детская пухлость, оголились углы на лице. Но она ничего не сказала.

— Этот сойдет, — ответила я.

Мать помолчала, окинула взглядом комнату. Почти пустой чемодан.

— Форма подошла? — спросила она.

Я ее даже не мерила, но кивнула, смиряясь с новой для меня уступчивостью.

— Отлично, отлично.

Она улыбнулась — показались трещинки на губах, и внезапно я разрыдалась.

Я запихивала книги в кладовку и под пачкой старых журналов нашла два белесых полароидных снимка. Сюзанна вдруг оказалась рядом со мной: ее жаркая, волчья улыбка, бугорки грудей. Нетрудно было почувствовать к ней отвращение — накачанной декседрином, взмокшей после того, как пришлось помахать ножом, — но тут же меня, вопреки всему, потянуло к ней, вот же она, Сюзанна. Фотографию нужно выкинуть, это я понимала, сам снимок уже выглядел преступно, как улика. Но я не могла. Я перевернула фотографию, засунула ее в книжку, которую больше не буду перечитывать. Человек на втором “полароиде” отвернулся, в кадр попал только размытый затылок, и я долго глядела на снимок, пока до меня наконец не дошло, что это я.