Я отнес Кэролайн туда, где на холме стоял древний дуб.

Уже смеркалось, но мы все еще работали, собирая бревна и складывая их в штабель.

Я говорил себе, что Кэролайн ничего не почувствовала. Давление гейзера могло бы подбросить в воздух грузовик. Она умерла мгновенно. Это я повторял себе снова и снова. Мысль о ее страданиях была бы невыносима.

Уже было совсем темно, когда я застегнул ее в спальный мешок. Потом положил ее на погребальный костер.

В следующую секунду я зажег подложенное внизу сено. Ветер тут же подхватил пламя, и через секунду оно уже ревело пылающей массой жара и света. Я стоял так близко к огню, как мог; он палил лицо, слезил глаза. Смотрел, как пылающее пульсирующее сердце поглощает тело Кэролайн и выпускает какую-то ее сущность в небо, унося над лесами, полями, реками.

Огонь трещал и полыхал почти всю ночь. Мы с Дином стояли рядом, будто на часах. И уйти мы могли, когда останется только пепел и прах.

Наверное, удар кипятка, так грубо отправивший ее в небеса, должен был ее чудовищно изуродовать. Но я помню только, как стоял у огня – да, это все, что я могу вспомнить – и она была красива совершенной красотой, когда я клал ее на погребальный костер. Что бы с ней ни случилось. Что бы ни сделали с ее кожей вода и пар, мой разум не дал мне этого увидеть. Он наложил мою память о ней на то, что могло остаться от ее лица.

И поэтому не было ничего отталкивающего или ужасного в прощальном поцелуе, когда она лежала на костре.

Где-то на рассвете, когда от костра осталась горка тлеющих углей, рассыпавших искры при дуновении ветра, где-то в это время Дин мне сказал:

– У нее был любовник.

Я ничего не ответил.

– Она почему-то держала это в секрете. Ты не знаешь, кто это?