1

Четверг выдался просто удивительный. Такой, что он по любым стандартам заслуживал того, чтобы остаться в памяти навсегда.

Это был день разделенных секретов.

День, когда открывались сокровенные тайны.

День обретения новых ощущений:

курения табака,

распития теннессийского виски «Джек Дэниэлс»,

разглядывания «Плейбоя»,

поедания зажаренной на костре курицы,

и майонеза (в него окуналось мясо),

и шоколадно-фруктового торта с целой квартой свежих сливок.

День долго ожидаемой покупки патронов для ружья Тони Уортца.

Наконец, это был день хрустящей пятидесятидолларовой бумажки.

Она-то и была истинным катализатором для всего остального, что сделало этот день таким замечательным.

А вермонтское солнце светило с безоблачного неба, заливая всю эту чертовски живописную картину своим жарким сверкающим светом.

Трое двенадцатилетних парнишек притаились в пышной кроне высокой груши, сидя на сооруженной там платформе, сколоченной из крепких хороших досок. Этими тремя были Сэм Бейкер из Нью-Йорка и вермонтские ребятишки Джулс Макмагон и Тони Уортц. Вермонтцы тут и родились – в маленьком поселке, расположенном на расстоянии броска камнем от шоссе 91, поселке, где есть уютная церковь с белым шпилем и зеленая общественная площадь.

Тони Уортц, босоногий и беззаботный, носил красную клетчатую рубаху навыпуск, дополняя ее соломенной шляпой, чьи широкие поля изрядно пообтрепались и бахромой свисали ему на глаза. Он курил трубку, сделанную из початка кукурузы, и одновременно поглаживал ствол лежавшего на коленях ружья. Выглядел он точной копией Гекльберри Финна, то есть таким, каким тот представляется читателям, что не ускользнуло от внимания Сэма Бейкера.

В отличие от деревенщины Тони Джулс Макмагон придерживался образа городского щеголя с его непременными джинсами «Левис», пижонской тенниской, солнцезащитными очками и старыми спортивными туфлями, говорившими скорее о разгильдяйстве, нежели о нехватке средств.

Сэм Бейкер, как всегда, чувствовал себя в одежде, которую ему выбирала мать, несколько неуютно. Так, будто она была с чужого плеча. Даже в свои двенадцать лет он понимал, что одежда должна соответствовать психологии человека так же, как она подходит ему по размерам. В своих желтых, военного покроя, брюках и рубашке, на которой были изображены тропические джунгли, Сэм чувствовал себя слишком крупным, неуклюжим и уж никак не раскованным.

Тем не менее он сидел рядом с двумя остальными, привалившись к стволу груши, вытянув перед собой ноги и приняв самый независимый вид, какой только было возможно. Все трое сидели или лениво лежали на досках платформы, устроенной на ветвях груши в двадцати футах над покрытой мягкой зеленой травой землей сада. Вокруг них были разбросаны различные предметы, купленные на ту хрустящую новенькую пятидесятидолларовую бумажку, которую само Провидение бросило им сегодня прямо под ноги. Курица, теперь уже обглоданная до костей, но все еще привлекавшая внимание пары тихонько жужжащих мух. Коробки с патронами и сигаретами. Журнал, раскрытый на середине. Всякие сладости, после которых следовало облизывать пальцы.

Экая дивная житуха, лениво размышлял Сэм, поднося к губам бутылку виски (он только смочил губы, пить не стал – ему вовсе не хотелось расставаться со съеденной курицей, тортом и сливками). Передав бутылку Тони, он небрежно затянулся сигаретой, упиваясь греховным, бушующим в его жилах наслаждением всем происходящим.

Больше всего его радовало чувство товарищества, связывающее его с новыми приятелями. А еще ему просто нравилось сидеть с ними вот так – ничего не делая, болтая о том о сем, прихлебывая виски, в то время как взгляд скользит по очаровательному ландшафту, занимающему дюжину или даже больше акров, где растут яблони и груши, увешанные сочными плодами. Сад был разбит на пологом склоне, незаметно спускавшемся к реке Коннектикут, сверкавшей подобно шоссе расплавленным серебром под жарким полуденным солнцем. На синем бездонном небе виднелась только одна тучка, выбрасывавшая в стороны свои черные лапы, что делало ее похожей на призрак спиральной галактики. Но солнце пока светило ярко и ровно.

– Парни, а не попрыскает ли нас дождичком? – сказал Тони Уортц, стараясь получше имитировать тональность эдакого старика-сидящего-на-качалке-на-крылечке-собственного-домика.

– Точно, – согласились Джулс и Сэм.

– Тогда давайте, понимаешь, попользуемся солнышком, парни. – Тони задумчиво затянулся своей кукурузной трубкой, одновременно приглядываясь к тому, как Сэм тянется за новой сигаретой. – Уж не впервые ли ты закуриваешь сигарету, сынок? – Слово «сигареты» он произносил раздельно: «си-гар-реты».

– Не-а, – отозвался Сэм, имитируя протяжное произношение южан. – Начал дымить, когда нашей скамеечке для ног до колена не дорос.

– А ты не знаешь, как действует никотин, когда попадает тебе в кровь? Он тебя, понимаешь, садит, как червяка на крючок. И ты уж никогда с него не сорвешься, сечешь? Мы тут, в наших краях, значит, зовем его старым дьявольским отродьем, никотин-то. – Тони растягивал это слово так, будто между слогами лежало не меньше мили. Тягучий южный говорок вовсе не походил на его природный новоанглийский акцент.

– И не забывай про выпивку, слышь, парень. Она войдет в тебя так, что уж ничто эту сучку обратно не выгонит, – добавил Джулс, тоже пользуясь анекдотичным южным акцентом, напоминавшим скорее о дядюшке Томе, собирающем хлопок, нежели о настоящих южных джентльменах. – Пепел к пеплу, пыль к пыли, но, ежели выпивка тебя не проберет, остается только баба.

Все захохотали. Тони спустил одну ногу с платформы. Теперь для всего мира он был Гекльберри Финном, курящим свою трубку, пока мутные воды Миссисипи омывают ему пальцы босых ног.

Сэм чувствовал, что в этот замечательный день он должен быть честен со своими друзьями, должен открыть им все секреты и маленькие тайны, должен излить им свою душу, исповедаться, и все, что он им откроет, будет выслушано этими двумя со взрослым пониманием. Может, это и есть показатель зрелости, подумал он. Если так, то быть взрослым ему по душе.

Он перебросил сигарету из правой руки в левую и вытянул правую вперед, растопырив пальцы.

Тони лениво протянул:

– Обжег пальцы сигаретой, сынок?

– Хотите взглянуть на кое-что непривычно-неприличное? – спросил Сэм, уже не прибегая к южному говору.

– Вижу твою руку, парень. Но ничего неприличного. – Тони пальцем сдвинул шляпу назад.

– Неужели ничего не замечаешь? Ничего странного?

– Только ожоги, вызванные трением в связи с излишней перегрузкой.

Тони и Джулс чуть не задохнулись от пьяного хихиканья. От их смеха платформа закачалась, пустая банка кока-колы покатилась и упала вниз на дерн, устилавший землю в двадцати футах под ними.

– Нет, – усмехнулся Сэм. – Моя кисть. Неужели она кажется вам нормальной?

– Давай намекни.

– Смотрите, у меня пять пальцев.

Оба опять захихикали. Тони снял шляпу и стал ею обмахиваться.

– У нас у всех по пять пальцев, сынок. Может, перестанешь лакать это пойло, а?

– Нет, у вас нет пяти пальцев. – Улыбка Сэма стала еще шире. – У вас на руке четыре пальца и один большой. А у меня, смотрите, пять пальцев.

– Господи! Дай-ка глянуть! – Тони и Джулс встали на колени, чтобы получше видеть.

– Как это случилось, черт побери? – спросил Джулс. Он так удивился, что даже снял свои солнцезащитные очки, желая видеть более отчетливо.

– Я родился с пятью пальцами и одним большим на каждой руке. Стало быть, их всего было двенадцать для ровного счета.

– И что же случилось с большими?

– Мне сделали операцию. Родители не хотели, чтоб я, когда вырасту, выглядел бы мутантом.

– Во дела!

– Этот шрам, он от отрубленного большого, что ли? – спросил Тони, показывая на овальное пятно вблизи от запястья Сэма.

– Именно. И ты можешь нащупать там под кожей кость. Попробуй. – Оба осторожно и почтительно дотронулись до шрама маскирующего бугорок кости. – Там остался сустав. Чувствуешь, как он ходит вверх и вниз? Я все еще могу им двигать под кожей.

– Хм... Действительно неприлично! – воскликнул Джулс с довольной улыбкой. – Слушай, дай мне еще разок взглянуть на этот большой. – Все трое принялись снова изучать руку Сэма.

– Ну, теперь нагляделись, а? У пальцев по два сустава, у больших – один. Вот этот палец, что играет у меня роль большого, имеет два сустава.

– И, следовательно, это палец! – кричит Тони, который тоже уже давно отказался от южного говора. – Они отдали тебе твои большие, чтобы хранить в формалине или еще где-нибудь?

– Нет, я ведь сказал, что был грудным, когда они мне их оттяпали.

Джулс снова укрепил очки на переносице, а затем почти молитвенным жестом поднял бутылку виски к небесам.

– Надо всем выпить за здоровье парня, у которого пять пальцев на руке. Мы все пьем за мутанта!

– Все пьем за мутанта! – заорал Тони и потянулся за бутылкой. Теперь была его очередь.

Потом они выпили за здоровье голых девиц из журнала, потом за груши на дереве, потом за что-то еще.

– Выпьем вон за ту тучу! – Тони махнул бутылкой в сторону облака, которое медленно разворачивало над ними свою спираль. – Да не вознамерится она писать на наш праздник во веки веков!

– Да не написает она никогда на наш праздник! – эхом отозвались остальные. Когда Джулс сделал свой глоток, он вдруг вспомнил еще о чем-то.

– Послушайте, мы ж забыли купить мятные лепешки! Мой родитель тут же обнаружит в моем дыхании запах пойла.

– Нет. Ни в коем случае, – ответил с кривоватой улыбкой Тони.

– А почему нет?

– А потому что его запах будет заглушен запахом табака.

– Точно! Мой родитель за это с меня еще одну шкуру спустит! – Джулс вынул сигарету изо рта, с осуждением поглядел на нее, а потом снова сунул в рот. – Какого черта! Почищу зубы, как только доберусь до дома. Слушайте, – сказал он, садясь, – а вы в субботу пойдете на ярмарку?

Тони еще крепче сжал трубку зубами.

– Внеси меня в список.

– Сэм?

– Еще бы! Если удастся... О черт! Нет, я не смогу.

– Почему же нет? Знаешь, какая там шикарная карусель?

Сэм почувствовал, как холодным камнем разочарование тяжело залегло в животе.

– В субботу я уезжаю домой. Вот ведь блин! А я и думать забыл.

– Обратно в Нью-Йорк? – недоверчиво спросил Тони. – Не может быть. До начала школы еще две недели.

– Знаю. Но мой родитель прилетает из Майами, и я должен последние две недели каникул провести с ним. Вот дерьмовщина какая!

– Ничего. Ты ж с радостью избавишься от этой деревенской глуши. – Тони глотнул из бутылки. – Обратно к Большому Яблоку,значит? Бьюсь об заклад, приятно, должно быть, побродить по его греховным улицам?

– Ага, – без всякого энтузиазма отозвался Сэм. – Еще бы, о'кей.

По правде говоря, он вовсе не шастал по этим грязным, пахнущим злом местам. Для большинства ребят Нью-Йорка этот город был распроклятущей тюрьмой. Если ты не в школе, то торчишь дома в закрытой на замки и засовы квартире. В его районе выходить на улицу после наступления темноты было нельзя. Ночью эта территория принадлежала уличным бандам, сутенерам, торговцам наркотиками и любой дебильной заднице с пистолетом в руках.

Нет, будь оно все проклято, нет! Пусть они все сдохнут! Пусть сдохнут со своими звонками и свистками, сливающимися в один оглушительный вой сирен! Он хочет остаться здесь – среди этих холмов, этих полей и этих лесов Вермонта! Он хочет остаться с друзьями, такими открытыми, честными и беззаботными. Сквозь ветви груши, сквозь небывалый урожай сочных плодов он видел белый деревянный дом, где он живет сейчас с теткой и дядей. Здесь можно оставлять окна открытыми для притока свежего воздуха. Здесь нет необходимости в запорах, в сигнальных системах и в электронных системах слежения, которые должны останавливать мерзавцев, жаждущих перерезать вам горло бритвой, пока вы мирно спите в вашей постели. Здесь можно жить, не слыша постоянного жужжания кондиционеров. Здесь не надо дышать воздухом Большого Яблока, напоенным автомобильной вонью и ужасом. Будь оно все проклято! Здесь дивное место, и он его полюбил.

– О-ох! – Тони искоса глянул на небо. – А по виду эта черная Берта все же собирается писать на наш праздник.

Крупная капля дождя хлопнулась на журнал, оставив влажное пятно на голом животе Джины Ла Туше – белокурой секс-бомбы из Арканзаса. (Манжеты у нее явно не подходили к воротнику, как справедливо отметил Тони Уортц.)

– Ты спасай леди, Джулс, – сказал Тони, складывая журнал, – а я уволоку пойло. Сэмми, дружище, хватай сигареты. Найдется у тебя местечко, чтобы спрятать их от тетки?

– Нет проблем, – ответил Сэм, но в это время еще одна крупная капля шлепнулась на коробку патронов.

– А вот этим детишкам никак не следует мокнуть, – шепнул Тони, снимая шляпу. Он быстро сложил в нее коробки с боеприпасами, а затем прикрыл их полиэтиленовым пакетом. – Вот и все, парни! Куда бы нам теперь податься?

Сэм раскрыл рот, чтобы ответить. Однако он не уверен, что хоть одно слово успело слететь с его губ. Он даже не уверен, что помнит произошедшее в течение следующих двух-трех минут. Потому что именно тогда его вселенная – пространство, время и вообще все сущее – вывернулась наизнанку в одной-единственной ослепительной вспышке бело-голубого света.

 

2

Туча плыла на север, теснимая теплыми влажными воздушными массами Мексиканского залива. Она родилась во время тропического урагана, ломавшего пальмовые стволы, уничтожавшего табачные плантации и срывавшего железные крыши с домов на всем пространстве между Ямайкой и Кубой. Его прохождение должно было поднять цены на бананы в супермаркетах всей страны спустя шесть месяцев после конца урагана. Фермеры уже сжигали погибший урожай, размышляя о том, как заставить правительство компенсировать им денежные потери от этого бедствия.

Но все это происходило очень далеко от фруктового сада в Вермонте.

А сейчас туча медленно погибала. Через час-другой ей предстояло раствориться в чистом и холодном воздухе над одетыми сосновыми лесами горными массивами американо-канадской границы. Однако чуть позже часа дня в этот четверг туча все же решилась на последний акт насилия (если вам угодно очеловечивать что-то около миллиарда капель воды, заряженных электричеством) и разрядила несколько сотен миллионов вольт в форме молнии, ударившей в землю.

А в данном случае ближе всего к понятию «земля» подходила груша, на которой сидела троица двенадцатилетних мальчишек.

 

3

Воспоминания Сэма Бейкера насчет удара молнии так и оставались смутными в течение многих лет после самого происшествия. Вспоминалась серия каких-то образов. Они будто раскаленным клеймом легли на ткани мозга, но, как Сэм ни старался, дать себе отчет в последовательности появления этих картин он не мог.

Он помнил, как стоял под грушей. Трава казалась пронзительно зеленой – куда более зеленой, чем была до того. (Стебельки травы сварились в собственном соку при ударе молнии, объяснил ему дядя.) Груша превратилась в черный скелет. Плоды, испекшиеся прямо на ветвях, теперь валялись на траве, их белая мякоть лезла через лопнувшую кожуру наружу. В воздухе висел густой сладкий аромат печеной плоти плодов. Еще Сэм вспоминал, что сам он висел в пространстве. Вися словно в невесомости, он уносился куда-то вверх, где, казалось, бушевала буря крутящихся пылинок. Только эти пылинки были пронзительно синего цвета, и они кружились вокруг него подобно вихрю сверкающих искр.

А еще он запомнил невероятную тишину.

Полное, абсолютное молчание, которого, как он потом понял, вообще не могло быть, так как разряд молнии должен был сопровождаться почти немедленным оглушительным ударом грома.

Появились эти образы или галлюцинации – сами выбирайте любую этикетку – до того или после того, как он увидел себя стоящим под сожженным грушевым деревом, Сэм не знал. А доктор в больнице считал, что у него после шока возник сильнейший стресс – как физиологический, так и ментальный, в результате чего все воспоминания должны были распасться на перемешавшиеся между собой фрагменты.

Сэм запомнил также кучи одежды, валявшиеся на земле и тихо тлеющие. То, что он сперва принял за красные пуговицы на рубашке, оказалось маленькими язычками пламени. Запомнил он и солнцезащитные очки, принадлежавшие Джулсу, валявшиеся на земле. Одно стекло у них было разбито. Он видел горевшее ложе ружья, чей стальной ствол был изогнут в виде вопросительного знака. Может, это был символ всего этого удивительного происшествия? Самым же странным был ангел, который лежал на спине в траве и казался спящим. Сэм решил, что это ангел, так как у него было золотое лицо. Он видел нос, подбородок, закрытые глаза – все обтянутое золотой кожей. Только спустя несколько месяцев Сэм узнал, что это было мертвое тело Тони Уортца. Латунные патроны расплавились при взрыве молнии и залили лицо Тони, покрыв его своеобразным золотистым аэрозолем. Доктора, полицейские, друзья, родственники, все говорили Сэму, что Тони ничего не почувствовал. Он был уже мертв, когда расплавленный металл стал растекаться по его лицу.

Никому не дано пережить такой удар молнии. «Почему же я пережил его? Как получилось, что я стоял в самом центре этой электрической печи – живой? Физически я не получил никаких серьезных ранений, если не считать сгоревших бровей да ободранного плеча – результат падения с дерева», – спрашивал себя Сэм много лет спустя.

В больнице шериф стоял возле постели Сэма, вертя в пальцах шляпу, и пытался ответить ему на этот вопрос.

– Последствия удара молнии и в самом деле бывают очень странными. Знаешь, я однажды видел, как молния ударила в группу игроков в гольф прямо на поле. Она как будто выбирала одних, не трогая других, хотя они стояли почти рядом друг с другом – вот как мы с тобой. Я понимаю, что потеря двух друзей для тебя очень тяжела. Такую боль просто не перенесешь. Ну, разве что ты сможешь найти утешение в религии...

Сэм покачал головой, а потом закрыл глаза. Воспоминания о случившемуся долго не покидали его мозг. Они были такими яркими, такими красочными, такими отчетливыми и в то же время нереальными, будто он забавлялся игрой с выносным пультом цветного телевизора. Он помнил, как стоял там – под обугленным остатком того, что только что было грушей. У его ног догорали трупы друзей. Тони Уортц в своей «бронзовой» маске. Шмель неторопливо ползет по его сгоревшему лбу и останавливается на кончике сверкающего носа. Запах печеных груш и их сиропно-сладкий аромат. Трава неописуемого зеленого сверкающего оттенка. И среди зеленых стебельков – кучка серебряных центов и десятицентовиков, спекшихся в комок. Белые бабочки, размером с книжку в мягкой обложке, порхают с места на место.

Но были и другие картины, которые, казалось, не имели непосредственного отношения к тому, что сказано выше. Перемешанные с впечатлениями от действительности, возникали примитивные изображения человека, висящего на большом деревянном кресте. У него черные, цвета воронова крыла волосы и какие-то необыкновенно яркие красные туфли на ногах. А возле креста сидела призрачная девица, тихо напевавшая хрипловатым голоском: «Выходите вечерком, выходите вечерком, девушки Буффало».

Бородатое лицо с глазами, чуть прикрытыми веками, как это бывает с только что задремавшим человеком, возникло перед Сэмом внезапно. Потом человек открыл глаза. И в тот момент, когда веки приподнялись, из глазницы вылетело нечто, ударившее Сэма прямо в губу так сильно, будто ему вонзили туда острую булавку.

Сэм от неожиданности пошатнулся и чуть не упал.

А девушка в это время все еще продолжала напевать себе под нос:

Выходите вечерком, выходите вечерком,

Девушки Буффало...

«Конечно, это были всего лишь сны, слышишь, всего лишь сны, Сэм Бейкер», – говорил он себе. Не более чем галлюцинация, вызванная этим проклятым шоком.

Ведь сразу после удара молнии произошло вот что: прибежала его тетка и обнаружила их всех.

Он помнил, что она тут же бросилась в дом и вернулась оттуда с мокрой фланелевой тряпкой, с помощью которой она тщательно вытерла ему лицо, пока он стоял неподвижно, точно статуя. Странно все-таки! Зачем было тетке вытирать ему лицо? Он этого так и не узнал, а тетка не объяснила ему причины. Решила почему-то, что это жизненно важно, и ничего странного не увидела. И тщательно вытерла пятна сажи, пепел от сгоревших бровей этой мокрой тряпкой, а у его ног продолжали лежать прожаренные до самого сердца тела его друзей.

Потом, когда он жил уже в Нью-Йорке, он частенько не мог заснуть по ночам и сидел на постели с электрогитарой на коленях, и его пальцы бегали по струнам, ища ноты, ища нужные звуки, чтобы выразить, как это страшно – глядеть прямо в глаза смерти, быть с нею один на один. Он хотел сложить об этом песню.

Нужных звуков он так и не нашел. Не нашел ничего похожего на то, что искал. Ну а тем временем городской транспорт играл ему свои собственные меланхолические песни, которые почему-то напоминали ему отдаленное громыхание грома.

И тогда он засыпал, продолжая вспоминать те каникулы в Вермонте, когда ему было только двенадцать. Тогда он впервые в жизни закурил сигарету, впервые пил виски, впервые стрелял из ружья. О Боже, тот четверг поистине был замечательным днем.