1

Сэм вспомнил свои слова, сказанные преподобному Томасу Хатеру, вспомнил тогда, когда перевозил двух священников на своей лодке через реку.

К сожалению, мы принесли вам и предупреждение. Кастертон и его жители находятся в ужасной опасности. Вам грозит нападение очень жестоких врагов.

Случается, что, сделав предсказание, вы промахиваетесь мимо цели. В данном случае предсказание Сэма промахнулось, можно сказать, на целую милю.

Орды варваров-Синебородых, вторжения которых ради грабежей, насилия и убийств в Кастертон Сэм опасался, так и не последовало.

Летние денечки катились один за другим, не принося ничего, кроме удовольствия.

И каждое утро Сэм ожидал появления игры цветовых пятен, этого своеобразного психоделического шоу, когда невольных путешественников во времени швырнут еще дальше в прошлое – на пятьдесят, сто или тысячу лет.

Но и ничего подобного тоже не происходило. Было похоже, что корабль времени должен был доставить их во второе мая тысяча восемьсот шестьдесят пятого года, а затем встать на прикол.

Когда прошло какое-то время, Сэм перестал ждать, что варвары выбегут на них из леса, держа в руках топоры и мечи, жаждая крови и насилия, и удержать их не сможет ничто.

Теперь главной задачей стала адаптация к новым условиям, к 1865 году.

Благодарение Господу, как говаривал преподобный Томас, что Сэм рискнул посвятить его во все обстоятельства путешествия во времени, и тот ему поверил. Все оказалось гораздо проще, чем ожидалось. Будучи священником, Томас свято верил во все библейские чудеса. Для него не было никаких проблем верить в то, что Иисус Христос превратил воду в вино, что Он воскресил Лазаря из мертвых. Томас от души верил, что Сын Человеческий ходил по воде и накормил пять тысяч человек несколькими рыбами и хлебами.

Поэтому он тут же принял за факт, что Сэм Бейкер и его спутники бь1ли вырваны из своего времени и посланы в прошлое для выполнения Божественного Предначертания. Он верил, что та же Рука ответственна за излечение Гарри Мидлетона через посредство Зиты и пенициллина.

И вот теперь, ведя к берегу лодку с ее святейшим грузом, Сэм мог бросить быстрый взгляд на прошедшие шесть месяцев вплоть до дня нынешнего – 5 октября 1865 года.

Николь Вагнер так и исчезла, не оставив никаких следов. На следующий день после этого исчез и шофер автобуса. Он пропал во время поисков Николь. Конечно, имели место всякого рода домыслы – от смерти до совместного бегства или даже до того, что оба были индивидуально унесены в какую-то другую эпоху. Непреложным же фактом было одно: ни один из них не вернулся. Их товарищам по путешествию во времени пришлось заниматься своими собственными неотложными делами: как выжить в новых нелегких условиях и как примириться с мыслью, что они никогда не вернутся к своим семьям, оставшимся в 1999 году.

Теперь Ролли появлялся у них сравнительно редко. То, что он им рассказывал, было, как и прежде, не слишком понятно. Даже Джад и тот сказал, что не понимает смысла слов Ролли, даром что он стал спокойнее и говорит не так сбивчиво.

К середине июня Карсвеллу наскучило сидеть на яхте, и он снялся с якоря в одно прекрасное утро и отправился вниз по течению, не сказав никому ни единого слова о том, куда он держит путь. С тех пор его никто не видел.

Томас обеспечил людей из амфитеатра крышей над головой в виде пришедшей в запустение фермы, ее дворовых построек и коттеджей, которые являлись собственностью прихода. В данное время они были свободны, а поскольку не имели больших земельных участков, да и лежали за городом, Томасу было нелегко найти для них арендаторов. Теперь, во всяком случае, он таковых получил, хотя это и были нищие изгнанники 1999 года.

Таким образом, уже через неделю после первого разговора с Томасом Катером Сэм вместе с еще сорока невольными путешественниками во времени переселился в новое жилье. Только Джад и Дот Кэмпбеллы решили остаться на своей лодке, что в определенной степени было благом для остальных, так как их жилищные условия и без того трудно было назвать блестящими.

Чтобы не возбуждать праздного любопытства своими машинами, их поместили в каретный сарай и в амбар.

Сэм очень быстро понял, что жить в 1865 году без денег просто невозможно. Они собрали все свои драгоценности (предварительно расплавив и превратив в маленькие слитки золота и серебра, по которым нельзя было определить время их производства). Купив одежду, чтоб не отличаться от местных жителей, заплатив за пару месяцев вперед арендную плату и накупив на три-четыре дня пищи на сорок человек, они поняли, что надо искать работу.

Ну а на какую работу мог рассчитывать в 1865 году режиссер телевидения?

Ответ: ни на какую. Это Сэм понял сразу.

Вот почему он вскоре согласился на работу перевозчика на пароме через Тарн чуть пониже амфитеатра. Переправа стоила пенни с головы. Из этой суммы Сэм получал половину в качестве заработка. Проработав на перевозе целое лето, Сэм заработал загар, пару окрепших рук и широкую мускулистую спину. Ладони его теперь украшали мозоли, такие крепкие, что он мог безболезненно тушить об них окурки. По утрам старик перевозчик и его жена кормили Сэма завтраком. Им принадлежала лодка, и вообще они считались как бы нанимателями Сэма. Это были милейшие и очень добрые люди. Обычно завтрак состоял из овсянки, такой крутой, что ложка могла стоять в ней, как флагшток. В специальных случаях миссис Эвертон делала беконную запеканку. Она делалась из мелко нарезанного отварного картофеля, который поджаривался на беконном жире, набивался в миску в виде пирога, а потом запекался на огне плиты. Подавали его вместе с беконом, который поджаривали на открытом огне на специальных крючьях.

Бекон вообще был излюбленной пищей жителей Кастертона. Иногда его подавали и к завтраку, и к обеду, и к ужину. Ели то запеченным, то жареным, то вареным в супе, который назывался «коол», то вяленым. Сэм обнаружил, что он не только привык к бекону, но и положительно восхищался этими вкуснейшими полосками копченой свинины. Каждый вечер, вернувшись на ферму голодный как волк, он ужинал – если не беконом, то хлебом, сыром, маринованными овощами и яблочным пирогом, запивая это солидным глиняным кувшином местного эля. А затем засыпал сном праведника в своей комнатушке под крышей.

«Трудно поверить, – думал он, привязывая лодку к пристани, – но мы стали пускать корни в Кастертоне».

Сэм перезнакомился с уймой жителей городка. Мужчины приподнимали шляпы, женщины дружелюбно желали ему доброго утра. В городском кафе, где огромная кружка кофе стоила три пенса, молочный кекс – два, а масло – один, он нередко проводил часок-другой, болтая с новыми друзьями.

За пару месяцев этот образ жизни многими был усвоен столь успешно, что Райан Кейт, например, объявил о грядущей женитьбе на местной девушке. Это была дочь местного булочника, как сказал с улыбкой Райан, симпатичная сильная женщина лет тридцати. После огласки и одобрения брака отцом Райан оказался на работе у булочника в качестве продавца в лавке.

Ли Бартон нашел работу в местном мюзик-холле в качестве члена труппы и рабочего сцены. Он въехал в комнату Сью Рой-стон, что скандализировало всех остальных. Тогда он выехал из нее и тут же женился на Сью по специальной лицензии и с благословением преподобного Томаса.

Черт побери, как быстро они усваивали Zeitgeistвикторианского Кастертона! Этот маленький торговый городок находился в центре Великобритании, которая в свою очередь была центром викторианской Империи, доминионы которой простирались от арктической Канады до южной Новой Зеландии. Здесь солдаты-ветераны еще посиживали за кружками доброго эля в придорожных гостиницах, вспоминая, как они бились со Старым Бони под Ватерлоо. Здесь до сих пор еще можно было найти одну-другую старую леди, которая могла припомнить, как она танцевала на балу совсем юной девушкой во времена, когда Северная Америка находилась под рукой Георга III.

Этот Zeitgeist постепенно просочился под кожу даже Сэму. В 1999 году о нем сказали бы, что они с Зитой «встречаются», зато теперь он «гулял» с ней. По воскресеньям они с Зитой ходили в муниципальный парк, чтобы послушать военный духовой оркестр, который играл для публики, сидевшей на хлипких садовых стульях. Потом они освежались чашечкой чая в местном чайном заведении. У викторианского Кастертона была даже замена телевидению. Каждый вечер в местном мюзик-холле давали представление. Конечно, такое мероприятие было более рассчитано на «синие воротнички», нежели спектакли Королевского театра, где ставили Шекспира и даже оперы.

За билет, стоивший шесть пенсов, мюзик-холл предлагал смешанную программу (что тоже роднило его с телевидением, думал Сэм с кривой улыбкой): десять минут пения и веселой музыки, а далее получасовой скетч, в котором принимала участие вся труппа, включая Ли Бартона в костюме и гриме. Часто это была мелодрама, например, о судьбе отца-пьяницы, который в один черный день, напившись виски, убивал свою жену и/или своих детишек. Его арестовывали и приговаривали к повешению. В самый ответственный момент призраки его убитой семьи появлялись в камере и прощали преступника. Зрители, конечно, рыдали, количество слез исчислялось ведрами, но после представления все дружно отправлялись куда-нибудь, где можно было выпить как следует. В другой пьесе палач оказывался отцом убийцы. Он когда-то бросил свою жену и детей опять же по причине собственного пьянства. Затем по ужасному стечению обстоятельств он по необходимости надевал петлю на шею собственного сына. После сцены казни (она проходила за сценой и сопровождалась криками и тяжелым падением тела) опечаленный палач выдавал длинный монолог о вреде пьянства, которое разрушает браки и заставляет убивать собственных детей.

И все равно зрители после окончания пьесы все как один по прямой, точно пчелы, тянулись в ближайшие пивнушки или винные подвальчики.

И все же, по наблюдениям Сэма, жизнь в Кастертоне 1865 года была хороша. Городок умеренно процветал. В целом люди были здоровые, особенно те, кому удалось пережить трудности детства. Статные женщины излучали здоровье и силу. Конечно, кое-кто имел физические недостатки вроде косоглазия, прыщей и так далее, но Сэм почему-то обращал на них все меньше внимания. Город эмоционально усваивал Сэма. Из ньюйоркца девяностых годов двадцатого века он превращался в британца середины викторианской эпохи.

И находил такую трансформацию весьма приятной.

До первого прыжка во времени жизнь Сэма вращалась вокруг его профессии. В связи с ней он планировал свое будущее, его ум был день и ночь занят обдумыванием новых вариантов программ: как, например, внести новые элементы в показ бейсбольных соревнований, как интереснее подать материалы для воскресного клуба болельщиков футбола. Следующим приоритетным вопросом была балансировка доходов (весьма значительных даже для Нью-Йорка) и расходов (квартира, налоги), чтобы можно было внести плату за новый «мерседес-бенц».

А теперь все это утратило смысл.

Все это не значило ни фига, ни хрена, ни даже дырки от бублика. Вот какое дело.

Только теперь до Сэма дошло, что самое главное – человек. Вот он-то и стал теперь центром жизни Сэма. При виде Зиты его душа начинала петь. И в гармонии со временем, в котором он жил, Сэм понял, что он готов просить ее руки. И очень скоро.

Солнце пускало по воде зайчики, утки где-то крякали так, что свободно могли открякать себе головы. Сэм помог парочке дородных Достопочтенных вылезти из лодки. От преподобных сильно пахло пивом и луком. Он приподнял шляпу, пожелал им доброго пути, а потом улегся на согретых солнцем досках пристани, чтобы жевать стебелек травинки, наслаждаться солнечным теплом и мечтать о том приятном, что мог принести ему грядущий месяц.

Как хороша жизнь.

Опасность если и была, то далеко-далеко. Такими далекими кажутся жгучие морозы в жаркие летние дни. Невероятно далеко. Но где-то в глубине сознания сидит убеждение, что ледяные ветры обязательно задуют когда-нибудь.

И дуть они будут долго и зло.

Но пока Сэм жевал свою травинку, глядя, как высоко над ним стригут воздух стремительные ласточки, Рок был еще далеко-далеко. Но он приближался. Неотвратимо. Медленно, но так же верно, как приближались морозы и жуткие зимние вьюги.

 

2

Николь Вагнер теперь жила где-то, как она говорила, в самом сердце Нигде. Она даже не поняла, что это такое, когда вместе с группой лиминалов, предводительствуемых Уильямом, она впервые оказалась здесь.

– Мы люди хорошие. Что-то вроде цыган Времени – бродим то там, то тут, подбираем, что плохо лежит, но что может нам пригодиться, – так говорил ей Булвит из своей ниши в животе Уильяма. – А вот есть еще банды Синебородых... Ты вскоре поймешь, почему их так называют – они татуируют верхнюю губу и подбородок синими Полосками, точно какие-нибудь краснокожие воины или еще кто. Так вот они – подлые мерзавцы, должен я тебе доложить, девочка. Они не только отнимают у нас наше жалкое барахло, но еще выскакивают за границы этого Лимбо,чтобы убивать и грабить ни в чем не повинных людей. Так что если мы – цыгане, бродящие сквозь время, то эти гнусные подонки – настоящие пираты. Или викинги. Они предпринимают рейды, не обращая внимания на границы зон Времени, они способны ворваться, например, в 1956 год, напасть на какой-нибудь дом, перерезать глотки тем, кто в нем живет, и удрать сюда прежде, чем их кто-то обнаружит. А теперь стало еще хуже. – Голос Булвита упал почти до шепота, как будто он опасался, что их подслушают. – Поговаривают, что в Лимбо есть такая область, где они собираются в стаи, насчитывающие сто тысяч человек, а может, и больше, может, тысяч двести, а может, и миллион...

Николь, со своим пушистым компаньоном на плече, лениво вслушивалась. Белая хлопчатобумажная простыня прикрывала ее обнаженные груди. Она вряд ли понимала хоть половину того, что говорил Булвит, но безотносительно к тому, кем был Булвит, и правдоподобности истории о том, каким образом он оказался внутри живота Уильяма, причем из кожи живота выглядывали лишь его глаза, рот и нос, Николь уже успела к нему привязаться. Правда, она и по сей день не могла забыть тот шок, который испытала, когда впервые увидела лицо Булвита.

Представьте себе маску, очень похожую на живое человеческое лицо, наклеенную на живот другого человека. Маску, чуть-чуть сдвинутую вправо туда, где у обычных людей находится аппендикс, да еще под таким углом, что один глаз располагается как бы выше другого.

Из-за такого расположения глаз Булвита иногда дразнили Исайей: «Грядет, грядет ликующий Лиминал, лоб коего украшает ожерелье из раковин, точно язвы на его челе». «Меня зовут Исайя, потому, что один глаз у меня выше другого», – говорил он Николь, повторяя это выражение по многу раз.

Теперь Николь уже привыкла к этому лицу, искоса поглядывающему на нее с плоского мускулистого живота Уильяма.

Почти так же, как она привыкла к тому, что они с Уильямом любовники и что, когда они нагими лежат в постели, Уильям оборачивает талию полотенцем, чтобы скрыть это лицо с парой карих глаз, которые с любопытством таращатся на мир. Получалось что-то похожее на широкий индийский пояс.

А вообще-то Булвит был просто лапочка. Он не возражал.

Так что Николь считала себя у него в долгу и охотно слушала болтовню Булвита, пока Уильям спал.

– Если хочешь знать, – продолжал Булвит, поглядывая на нее с живота Уильяма, так как тот лежал в двуспальной кровати на спине и ровно дышал, закрыв глаза и заложив руки за голову, как спящий ребенок. – Если хочешь знать, эти варвары замышляют какое-то большое дело. Ведь сначала только немногие знали, как удрать из этого Лимбо. Разумеется, они иногда убивали путников, грабили одиночные дома, но теперь поговаривают, что барьеры рушатся и что каждый дурак может перебраться одному Богу известно в какое время. Это будет похоже на то, что происходит, когда рушится дамба. Вся страна будет разом затоплена этими ублюдками-убийцами. Несчастные олухи на другой стороне не имеют ни единого шанса выстоять против них.

– На другой стороне? – спросила Николь, сонно поглаживая голову мышки. Это было приятное ощущение. Можно сказать, сродни сексуальному.

– Да, они собираются напасть на другую сторону.

– Но я не понимаю, что ты называешь другой стороной.

– Ах, – вздохнул Булвит. – Иногда мне кажется, что я говорю на каком-то другом идиотском языке, если судить по тому, как посторонние реагируют на меня.

– Извини, Булвит. Я ведь у вас новенькая, как ты знаешь.

– Конечно, новенькая, милая. Хм... Эта сонная башка поворачивается.

Уильям что-то пробормотал во сне и повернулся к Николь спиной. Таким образом, лицо Булвита с широко открытыми глазами тоже оказалось глядящим в другую сторону.

– Вот так-то, – ворчал Булвит, – поворачивает меня так, чтобы я не видел леди. А она теперь скажет, что я просто грубый мальчишка-кокни, парень с тележкой.

– Нет, я так не думаю, – тихонько ответила Николь, прижимаясь к спине Уильяма. – А теперь объясни мне, что такое другая сторона.

– Понимаешь, мы находимся по одну сторону границы. Все остальные, включая твоих старых друзей из этой Богом забытой дырки в земле, живут по другую сторону.

Николь резко приподнялась, опираясь на один локоть.

– Ты хочешь сказать, что место, где мы сейчас находимся, расположено вне нормального потока времени?

– Господи, благослови меня и старуху матушку! Ну конечно же! Николь, моя милая, а как ты полагаешь, где мы были все это время? В стране Нод?

– Нет, я думала, что это просто несколько лачуг, расположенных где-то в чаще нашего леса.

– Эти несколько лачуг, девушка, для всех нас – несчастных олухов – родной дом.

– Извини, я не хотела...

– Да, я знаю, ты хорошая девочка. – Голос Булвита смягчился. – Вот потому-то люди и называют меня брюзгой. Я легко обижаюсь, шутки воспринимаю как оскорбления. Мы, знаешь, кто со старой Кентской дороги, мы все такие. Ты смотришь на меня, солнышко? Чуть что, сразу в драку. Каждую пятницу обязательно драка в пивнушке, это уж как часы. – Он помолчал. – Но я удивлен, что никто тебе ничего не объяснил. Помнишь тот день, когда мы тебя увели в лес от амфитеатра и старых друзей?

– Конечно.

– Ну, так мы увели тебя через границу к нашим старым лагерям. Новый лагерь разграблен Синебородыми. А ведь какой лагерь был – просто персик! Родник чистой воды, сладкой как мед, полно дичи в лесу, отличный кабачок на дороге, да еще с пивом, которое...

– Но мы же... Я хочу понять – в каком времени мы живем?

– О, это очень далеко от всего мира. Это трудно объяснить, но представь себе, что Прошлое и Настоящее – это два места на карте. Теперь, если ты сложишь карту так, чтобы Прежнее и Настоящее наложились друг на друга, то складка между ними и будет то место, где мы находимся сейчас.

– Нет, не понимаю.

– Представь себе это место – Лимбо. Оно скрыто складкой карты. Только мы с тобой скрыты складкой во Времени. Это понятно?

– Вроде понятно.

– Ладно. Это тайное место, используемое нами. И, к нашему великому сожалению, также и Синебородыми. К счастью, оно достаточно велико, чтобы можно было держаться подальше от этих подлых убийц.

Николь терла рукой лоб. Мозг прямо разрывался от множества новых концепций. Она опустила голову на подушку. В окно светила луна, и видна была соломенная кровля над головой.

– Извини. – Она снова потерла лоб. – Но я не понимаю, как мы сюда попали.

– Трудно объяснить.

– Ну, может, ты покажешь как?

– Может быть, если этот Уильям отвезет меня на своих двух ногах.

– Булвит?

– Что?

– А ты можешь отвести меня в тот год, где находятся сейчас мои друзья?

– А зачем?

– Мне надо рассказать им про это все.

– Ради Бога, зачем? Николь, никогда не надо будить спящую собаку!

– Но если есть возможность двигаться и вперед во времени, то им просто необходимо знать об этом!

– Николь, милочка, – голос Булвита был мягок и нежен, – когда я был малышом, мне рассказали историю, случившуюся на улице, где я жил. Ребенок, которому исполнилось что-то около пятнадцати месяцев, был украден прямо из колыбели, когда мать вышла в лавку. Можешь себе представить, что с ней было? У нее чуть сердце не разорвалось от горя. Чуть не помешалась. Ты, вероятно, удивляешься, к чему я клоню, поэтому я продолжу. Через восемь лет правда вышла наружу. Женщина, у которой только что умерло дитя, украла чужого малыша. Она полюбила его как собственного. Воспитала. И, конечно, украденный считал ее матерью. Полиция раскрыла дело, оно пошло в суд. Так что же решил судья? Вернул ли он девятилетнего ребенка его родной матери, которая теперь была для него совершенно чужим человеком? Или допустил, чтобы женщина, укравшая ребенка и принесшая столько горя, удержала мальчика, принадлежавшего другой? И не забывай, что мальчик-то смотрел на нее как на мать.

Николь поднялась на локти, чтобы смотреть в глаза человеку, чье лицо улыбалось ей с живота спящего любовника.

– Легкого ответа здесь не может быть, – ответила она.

– Точно. История вроде как про суд Соломона, который предложил разрубить ребенка пополам, чтобы посмотреть, какая из женщин любит своего ребенка больше и готова отдать его чужой, лишь бы он был жив и здоров. Хочу сказать тебе вот что: твои друзья живут в 1865 году сколько? Уже полгода? Значит, они уже начали пускать там корни, моя дорогая. Да, это представляется весьма соблазнительным: явиться к ним и сказать: «Ладно, ребята, мы возвращаемся в 1990-какой-то там год». Найдутся такие, кто вообще не захочет возвращаться. Может, они кого-то полюбили. Так что – оставаться с невестой в девятнадцатом веке или тащить ее в двадцатый, где шок от изменившихся условий жизни может довести ее до безумия? Запомни мои слова: не надо будить спящую собаку, детка.

Долго еще лежала Николь рядом со спящим Уильямом, а Булвит все старался убедить ее в том, как хорошо все образуется, если она оставит свою идею вмешательства в их жизнь.

Она и в самом деле понимала, что у нее сейчас есть другие обязательства и другие привязанности – по отношению к любовнику, по отношению к людям, с которыми она живет. Она знала, что ей самой уже никогда не вернуться в 1999 год. В ее организме произошли необратимые изменения. ДНК мыши сплелась с ДНК самой Николь. Уже одно это вбивает клин между ней и остальным человечеством. И тем не менее после разговора с Булвитом ей стало как-то неуютно. Ее старые друзья были в опасности, и она обязана их предупредить. И сделать это надо как можно скорее.