Ни слова о Дюнкерке

Сублимированная французская версия Второй мировой войны выглядит примерно так…

В 1940 году немцы хитростью проникли за линию Мажино. В Дюнкерке они опрокинули в море слабаков англичан, а потом временно оккупировали Францию (но только полстраны). Тем временем генерал де Голль находился в Лондоне, где втолковывал Черчиллю, как следует вести войну. Старый толстый бритт тянул время, но, к счастью, на французской стороне выступила Америка, и договорились о том, чтобы высадиться в Нормандии и соединиться с силами Сопротивления, которые уже провели подготовительную работу — расчистили дорогу на Париж, подорвав все железнодорожные мосты. Согласны, с мостами, конечно, вышел перебор, но это не важно, потому что французскую столицу к тому времени уже освобождал генерал Леклерк и его танки, после чего война закончилась, если не считать некоторой заминки в Германии (где русские с американцами все сделали неправильно — даже не смогли взять Гитлера живым). Ну да, была еще какая-то заваруха в Хиросиме, которая положила конец конфликту в Азии, что, в общем- то, не имеет особого значения, поскольку это так далеко от Франции.

Конечно, это преувеличение, но лишь до некоторой степени. Если заговорить с французами о Deuxième Guerre , сразу становится понятно, что мы оцениваем события того времени совершенно по-разному. И самое смешное, что противоречия и неразбериха существовали и в те годы, с 1939-го по 1945-й. Вот лишь несколько не искаженных преувеличениями цитат, которые свидетельствуют о том, насколько сложными были отношения между Францией, Британией и США.

Черчилль о де Голле: «Он выглядит, как самка ламы, которую неожиданно застали во время купания».

Де Голль о бриттах: «Англия, как и Германия, наш традиционный враг».

Рузвельт о де Голле: «Капризная невеста».

Де Голль о попытках бриттов и американцев освободить оккупированные нацистами французские колонии: «Мы должны предупредить народы Франции и всего мира об англосаксонских империалистических планах».

А мы-то думали, что это были союзники.

 

Отрывайся, как в тридцать девятом

В годы между войнами бритты и американцы делали все что хотели, только не раздражали французов. Au contraire.

Американка Пегги Гуггенхайм, дочь богатого промышленника, привезла во Францию свои доллары и практически собственноручно профинансировала искусство французского авангарда.

Афроамериканская эротическая танцовщица Жозефина Бейкер вытащила «Фоли Бержер» из депрессии и восстановила довоенный статус Парижа как мировой столицы секса. Ее танец в знаменитой банановой юбочке сегодня, может, сочли бы «неформатом», но тогда, в середине 1920-х годов, эта бойкая, нахальная девчонка из Миссури стала настоящей звездой Парижа и символом страны, свободной от расовых предрассудков. Вслед за ней массово потянулись в столицу Франции чернокожие музыканты, прививая французам любовь к джазу, которая не померкла до сих пор.

Англоговорящие писатели тоже не остались в стороне и устремились во Францию. Генри Миллер написал знаменитый роман «Тропик рака» в Париже, превратив его в столицу не только секса, но и алкоголя. Приехали Джеймс Джойс и Сэмюэл Беккет, и Париж стал новым эпицентром ирландской литературы. Наконец нагрянул Эрнест Хемингуэй и возвел в культ мачизм. (Джордж Оруэлл тоже заглядывал, чтобы пропустить рюмашку-другую в убогих парижских ресторанчиках, но это не так глубоко отпечаталось в богемном сознании французов.)

К 1940 году Франция стала столицей современной западной культуры, и обидно, что нацистские лавочники пришли и испортили такую идиллию.

 

Последняя линия обороны

Богема, может, и наслаждалась межвоенным затишьем, но в мире большой политики все было не так безоблачно, особенно в том, что касалось англо-французских отношений.

Франция увидела в восхождении Гитлера прямую угрозу своим завоеваниям, закрепленным Версальским договором. Исполненная решимости противостоять потенциальному агрессору, она поспешила построить линию фортификационных сооружений, возвращаясь к временам Первой мировой — только на этот раз речь шла не просто об окопах, а о мощном оборонительном рубеже, призванном предотвратить вторжение Германии в Эльзас и Лотарингию. Система укреплений получила название «линия Мажино», по имени военного министра Андре Мажино. Да-да, даже в мирное время Франция сохранила пост военного министра.

Тем временем бритты просто наблюдали за возней на континенте, наивно надеясь, что напряженность сама собой спадет и все спокойно соберутся за чашкой чая. Поначалу они отреагировали на возвышение нацизма вежливым предложением герру Гитлеру рассмотреть возможность некоторого ограничения вооружений — и это привело французов в ярость, поскольку по Версальскому договору Германия вообще не имела права вооружаться.

В марте 1936 года Гитлер прощупал зыбкую англо-французскую почву, оккупировав Рейнскую область — историческую область по среднему течению Рейна, которая по договору должна была оставаться демилитаризованной.

Он послал небольшое войско из 3000 человек посмотреть, что будет, и результат превзошел все его ожидания: Франция взвыла, но не захотела вторгаться в Германию, боясь спровоцировать начало новой войны. Черчилль, в ту пору еще не премьер, добавил приятности, сказав: «Я надеюсь, что французы позаботятся о собственной безопасности, и нам будет позволено жить спокойно на нашем острове». Посыл был ясен: снова защищать Францию не намерены, мерси.

Решая для себя вопрос, стоит ли дать отпор Гитлеру, Британия и Франция столкнулись с общей проблемой: дело в том, что руководящие политики и генералы обеих стран прошли школу Первой мировой войны. Еще не прошло и двадцати лет с тех пор, как завершилась эта бойня. Школьные друзья были убиты, калеки все еще попрошайничали на улицах, а военные вдовы выдавали замуж и женили детей, не знавших своих отцов.

Но реакция двух стран на сложившуюся ситуацию была диаметрально противоположной. Бриттов серьезно беспокоила антигерманская истерия, нагнетаемая Францией. Британия даже испытывала вину из-за кровожадности Версальского договора, в то время как Францию крайне раздражала короткая память британцев. Тем временем Америка мудро решила держаться в стороне от всей этой старомодной европейской тусовки: она еще только оживала после Великой депрессии, и, чтобы снова не обанкротиться, ей была совсем не нужна война.

Все это объясняет, почему Мюнхенская конференция в сентябре 1938 года с участием Франции, Британии, Италии и Германии обернулась фарсом.

Мотивом к созыву саммита стало желание Гитлера получить от международного сообщества разрешение «вернуть» Германии Судетскую область, заселенную преимущественно немцами и ставшую частью Чехословакии по итогам Первой мировой войны. Французский премьер Эдуард Даладье сказал твердое «нет» и предупредил британского коллегу, Невилла Чемберлена, что, «если западные державы капитулируют, они лишь ускорят начало войны, которой все хотят избежать». Даладье даже предсказывал, что Гитлер стремится к «такому господству в Европе, по сравнению с которым меркнут даже амбиции Наполеона». Довольно смелое заявление, тем более для француза.

Впрочем, Чемберлену очень хотелось верить Гитлеру, который твердо обещал, что, как только Германия получит Судеты, в Европе снова воцарится мир. Шестидесятидевятилетний политик старой школы, Чемберлен уже навещал Гитлера в его альпийском поместье в Берхтесгадене (впервые в жизни поднявшись в воздух на аэроплане), и по возвращении в Лондон старый англичанин объявил, что они имели «дружескую» беседу. Он заверил Даладье в искренности намерений Гитлера, и ему все-таки удалось убедить француза не противиться просьбе фюрера о «последнем в истории вторжении».

Так что сама по себе конференция, состоявшаяся в Мюнхене 29 сентября 1938 года, по сути была лишь формальностью, скрепленной подписями и печатью. Британская и французская делегации даже не встретились, чтобы обсудить свою стратегию. На фотографиях, сделанных непосредственно перед подписанием соглашения, Чемберлен выглядит помесью франта и удивленного цыпленка, у Даладье такой вид, будто кто-то собирается его подстрелить (в политическом смысле так и было), Муссолини ломает голову, то ли ему отрыгнуть, то ли надуть губы, а Гитлер воплощает полное спокойствие. Это была свадьба на скорую руку, где Франция и Британия выступали в роли невест, а Гитлер был женихом, которому разрешили свозить в свадебное путешествие в Лас-Вегас своего дружка, Муссолини. (Разумеется, с проживанием в отдельных номерах.)

Хуже того — во всяком случае, с точки зрения французов, — на следующее утро Чемберлен имел приватную встречу с Гитлером, во время которой они подписали двусторонний пакт о ненападении, даже не упомянув в договоре Францию.

После этого Чемберлен отбыл домой, приземлившись на аэродроме Хестон под Лондоном (позже использовался как база для истребителей «Харрикейн», «Спитфайр» и бомбардировщиков Б-17). Выйдя из самолета, он помахал встречавшей его толпе листком бумаги, подписанным в то утро Гитлером, и произнес знаменитые слова о том, что привез «мир для нашего времени» . Намеренно не упоминая о французских союзниках, Чемберлен продолжил: «Мы рассматриваем подписанное соглашение… как символ желания двух наших народов больше никогда не воевать друг с другом». Британцы и немцы, пообещал он, будут работать вместе над «укреплением мира в Европе». В тот же день он произнес еще одну речь, призывая всех идти домой и спать спокойно. Пройдет меньше года, и те же люди будут спать далеко не так спокойно в бомбоубежищах.

Конечно, легко брюзжать, оценивая прошлое с высоты дня сегодняшнего. На архивных кинопленках Чемберлен выглядит милым стариканом, который хочет, чтобы все были друзьями. Но пока он произносил оптимистическую речь в Хестоне, в толпе стоял человек помоложе, репортер или полисмен в штатском, и слушал премьера скептически, не проникаясь всеобщей эйфорией и не аплодируя. Он был одним из тех, кому в скором времени предстояло воевать.

А по ту сторону Ла-Манша Даладье, как и Чемберлена, встречали по возвращении из Мюнхена как героя. Однако выглядел он не столь радостно, и розовых очков на нем не было. Глядя на восторженные толпы, он, должно быть, сказал в сердцах помощнику: Ah, les cons. Идиоты.

И когда менее чем через год Гитлер напал на Польшу и Чемберлен заявил, что Британия и Германия прерывают дружеские переговоры, резонансом прозвучал хор французских политиков: «А мы ведь предупреждали». Но Даладье недолго оставалось ворчать. В 1940 году он был арестован пронацистским французским режимом и позже сослан в концлагерь Бухенвальд. Он оказался в числе очень немногих узников, кому удалось выжить.

 

Короткая вылазка во Францию

Британия и Франция вступили в войну, не будучи лучшими союзниками, и все началось так же, как в 1914 году, — с общей катастрофы.

Армия, которая отправилась через Ла-Манш противостоять вторжению Германии во Францию, называлась Британские экспедиционные силы (как и скромная компания солдат, переброшенная на континент с той же целью осенью 1914 года). Хуже кармы не придумаешь — разве что если бы БЭС назвали Королевской армией неудачников.

Британские силы, численностью примерно 400 000 солдат с оружием времен Первой мировой войны и амуницией охотника на кроликов, прибыли осенью 1939 года, чтобы сыграть свою роль в генеральном плане французского командования по защите границ Франции от нападения с востока — закрыть брешь между линией Мажино и побережьем Ла-Манша.

И французский план сработал, но лишь до известной степени: когда немцы 10 мая 1940 года начали проводить блицкриг, линия Мажино осталась ненарушенной, поскольку нацисты попросту проигнорировали ее и вошли во Францию через боковую дверь. Легкие танки «Панцер» проскочили через Арденны (про которые Франция заявляла, что они непроходимые) и окружили британские и французские войска, которые ожидали атаки с севера.

Французы, вполне предсказуемо, намеревались окопаться и защищать Париж, но бритты быстро разобрались, к чему все идет. Уинстон Черчилль — его назначили главой правительства военного времени в тот же день, когда началось вторжение нацистов, — решил, что никому легче не станет, если регулярная армия Британии почти в полном составе угодит в лагерь для военнопленных. Пришла пора французам «позаботиться о собственной безопасности», как он выразился.

Так что 26 мая 1940 года, едва ли не через две недели после начала военных действий, Черчилль приказал своим ребятам возвращаться домой. Однако он не удосужился сообщить радушным хозяевам о том, что гости уже уходят, и французы продолжали сражаться, думая, что прикрывают стратегическое отступление бриттов с целью закрепиться на берегу Ла-Манша. Когда же французы догадались о том, что происходит на самом деле, они, понятное дело, разозлились, тем более что бритты заблокировали дороги так, что по ним уже не мог пройти ни друг, ни враг.

Эвакуация из Дюнкерка началась 27 мая, и в тот день только 7000 британских солдат смогли разместиться на ожидающих военных судах. Военный министр сообразил, что этого недостаточно, и обратился с просьбой к частным судовладельцам пополнить флотилию. На следующий день через Ла-Манш устремились гражданские суда. В последующие девять адских дней солдаты грузились на корабли, зачастую часами выстаивая в очередях, по плечи в воде, пока снаряды и бомбы взрывали песок и море вокруг них. Помимо 200 военных кораблей, более 700 малотоннажных судов, включая личные яхты, траулеры и речные трамвайчики с Темзы, не по одному разу пересекали Ла-Манш. В общей сложности во время спасательной операции затонуло около 200 лодок.

Французы рассматривают Дюнкерк как массовое предательство, но это не совсем справедливо. Как только основные силы британцев были отправлены домой, корабли стали брать на борт также французов, которых вывезли почти 140 000 человек. Кроме того, тысячи бриттов остались во Франции вести безнадежный арьергардный бой, прикрывая отход как французских, так и британских частей, и сдаваясь, только когда кончались боеприпасы или когда французские командиры поднимали белый флаг. Эти британцы провели остаток войны в лагерях для военнопленных, и их самопожертвование даже не упоминалось в докладах союзников о положении дел на фронте, поскольку это плохо влияло на боевой дух в войсках.

А 4 июня Черчилль произнес пламенную дюнкеркскую речь в палате общин, доказывая, несмотря на свою шепелявость, что именно он, а не душка Чемберлен, самая подходящая кандидатура на пост премьера. И хотя его речь разозлила французов (причина этого прояснится чуть позже), ее можно считать образцом политической риторики всех времен. Ее можно прослушать в Интернете, и твердый голос премьера даже семидесятилетней давности до сих пор завораживает так, что мурашки бегут по коже.

Черчилль признает: Дюнкерк «является колоссальной военной катастрофой… Мы не должны характеризовать это спасение как победу. Войны не выигрываются эвакуациями». Но, добавляет он, «надо отметить, что в самом этом спасении действительно есть победа. Это победа — военно-воздушных сил». Королевские военно-воздушные силы сковали большую часть немецких воздушных сил, защитив побережье и эвакуационный флот от потенциально разрушительных атак с воздуха. Черчилль предсказывает, что успех британской обороны будет зависеть от совершенно нового тактического оружия — самолетов. Первое настоящее сражение только началось, а он уже все предугадал.

Кульминацией речи стали слова о том, где нацисты столкнутся с британским сопротивлением.

«…Мы будем бороться на морях и океанах, — говорит Черчилль, — мы будем сражаться… в воздухе, мы будем защищать наш остров, какова бы ни была цена, мы будем драться на побережьях, мы будем драться в портах, на суше, мы будем драться в полях и на улицах, мы будем биться на холмах; мы никогда не сдадимся…»

Он прошел очень, очень долгий путь с тех джентльменских предвоенных дней, и самое поразительное в этой речи, помимо ее жесткости и напора, то, что она укрепила и немцев, и французов в их представлениях о Британии.

Нацисты действительно опасались ступать на английскую землю, где их ожидало яростное сопротивление местного населения, готового сражаться за каждый дом, и о таком стремительном броске, что им удалось совершить через всю Францию, можно было даже не мечтать. Дюнкерк показал, на что способны мирные граждане Британии, каждый в отдельности, и Черчилль выразил их боевой дух словами.

Французы между тем думали: эти англичане озабочены только своим маленьким островом — как всегда. Если бы француз слушал внимательно, он бы услышал слова «мы будем сражаться во Франции», сказанные как раз перед упоминанием о морях и океанах, но он наверняка не поверил бы своим ушам. Никто не ожидал, что британская армия поспешит обратно через Ла-Манш, — и это, пожалуй, была единственная фальшивая нота во всей речи.

И если бы у них не нашлось дел поважнее, французские военные историки наверняка созвали бы юристов по авторскому праву, потому что тема речи была им до боли знакома. Черчилль, будучи и сам высококлассным военным историком, позаимствовал ее у бывшего французского лидера, Жоржа Клемансо, который мотивировал свои войска в Первую мировую войну, обещая им: «Мы будем сражаться перед Парижем, мы будем сражаться в Париже, мы будем сражаться за Парижем». Но даже самый патриотичный французский солдат вынужден был бы признать, что Черчилль взял скучный учебник по грамматике и превратил его в душещипательный бестселлер.

А тем временем где-то там, во Франции, в промежутках между попытками эвакуироваться вместе с семьей в Британию, очень высокий француз захлебывался от ярости и кричал всем: «Но это же была моя идея!»

Еще в 1920 — 1930-е годы генерал Шарль де Голль одним из первых пропагандировал механизированную войну. Он резко выступал против строительства линии Мажино, считая ее концепцию устаревшей, но его никто не слушал. Он давно призывал Францию тратить деньги на танки и самолеты, а нацисты украли его предложение и потом швырнули ему в лицо. Он оказался чудовищно прав, и вот теперь Черчилль присваивал себе лавры военного стратега. И словно этого было мало, англичанин посмел заявить, что уход из Франции был победой. Все это попахивало тайным сговором между ненавидящими французов немцами и хитрыми, зацикленными на собственном благополучии англичанами.

Де Голль был злым и колючим человеком — и он направлялся в Лондон.

 

Самый французский француз

Шарль Андре Жозеф Мари де Голль родился 22 ноября 1890 года в семье мелкого аристократа — отсюда и частица «де» в фамилии. Это имя сослужило генералу хорошую службу, поскольку было безукоризненно французским. «Шарль Галльский» — это похоже на имя короля Карла, времен сопротивления галлов нашествию римлян (сопротивление провалилось, но в памяти все равно осталось героическим, как и все французские военные кампании). Если бы этого имени не существовало, его следовало бы придумать для персонажа из комикса «Астерикс».

Маленький Шарль воспитывался в патриотичной семье католиков и был отдан на учебу в Особую военную школу Сен-Сир, основанную Наполеоном. В годы Первой мировой войны он служил офицером в пехотном полку под командованием полковника Петена (будущего главы коллаборационистского французского правительства) и после пятого ранения в 1916 году оказался в лагере для военнопленных в Вердене. После войны, под руководством Петена, он приступил к работе над военно-исторической рукописью «Франция и ее армия», в которой ни разу не упоминалось Ватерлоо.

В общем, трудно было найти более французского француза.

Впрочем, де Голль этого еще не осознавал. Когда он, беженец, прибыл в Лондон 16 июня 1940 года, его, скорее всего, поразил тот факт, что в городе он стал французом номер один. Еще десять дней назад он был членом кризисного правительства, после того как Франция оценила его военные теории и решила, что они все-таки могут пригодиться. Но высокие правительственные чиновники остались дома, чтобы капитулировать. Французские политики не придумали ничего лучше, кроме как прекратить борьбу и предложить Германии Париж в качестве «открытого города», то есть сдать его нацистам ради сохранения исторических памятников.

И вот 17 июня Петен выступил по радио с обращением к нации, которое не имело ничего общего с вдохновляющей речью Черчилля. «С болью в сердце я говорю вам сегодня о том, что надо прекратить борьбу, — сказал он своим войскам. — Этой ночью я обратился к противнику и спросил, готов ли он вместе с нами, как принято между солдатами после честной борьбы, искать возможности для прекращения военных действий».

Ни о каком прекращении военных действий с нацистами не договорились, никаких условий не было выдвинуто, но Петен уже капитулировал.

Французские войска тотчас сложили оружие, и около миллиона солдат пополнили нацистские лагеря для военнопленных. Среди них было около ста тысяч солдат, ранее эвакуированных из Дюнкерка, но вскоре вернувшихся из Англии во Францию.

Капитуляция стала ключевым моментом в англо-французских отношениях. Черчилль объявил о том, бритты выступают за продолжение борьбы (с безопасной позиции на своем острове, оставив Францию в полном дерьме), на что старый англофоб Петен сказал: спасибо, не надо.

В каком-то смысле Франция демонстрировала, что Париж является для нее центром вселенной. Были планы сгруппировать союзные войска на западе и использовать порты Брест и Бордо в качестве баз для контратак при поддержке британцев. Де Голль предлагал эвакуировать французские войска в Африку и на Средний Восток, а потом оттуда двинуться во Францию и ударить по врагу. Там уже находились сотни тысяч французских и колониальных войск, только и ожидавших приказа.

Но нет, в отличие от 1914 года, когда мобилизовали даже стариков и такси, чтобы отбросить немцев с порога родного города, парижане на этот раз решили, что битва проиграна. Гитлер вот-вот возьмет Нотр-Дам, Елисейские Поля и все мало-мальски известные кафе на бульваре Сен-Жермен, а больше и не за что сражаться.

 

Франция не станет «спать с трупом»

К счастью, де Голль не был парижанином (он родился в Лилле, на севере страны), и он не проникся пораженческими настроениями своих коллег. Он даже на время засунул куда подальше свою генетическую англофобию ради идеи, которая заставила бы современных французов и британцев содрогнуться от ужаса.

Французский посол в Лондоне, Андре Корбен, и видный британский дипломат, сэр Роберт Ванситтарт, придумали сумасшедший план создания единой франко-британской нации.

По правде говоря, нечто подобное пыталась проделать целая компания британских монархов, но их планы обычно подразумевали захват Франции и примитивное ее подчинение. Наполеон тоже хотел претворить в жизнь такую схему, но он мечтал сделать Британию французской территорией, вроде Ломбардии и Сирии, где будут приняты его законы и расцветут дома терпимости.

В прошлом каждая из сторон стремилась силой подчинить соседку. Но план 1940 года подразумевал союз по обоюдному согласию, полное слияние. Предполагалось общее гражданство, и роли правительств были бы распределены, как в политическом альянсе двух партий. Из двух наций получилась бы одна.

Конечно, это была чисто пропагандистская уловка, способ донести до Гитлера мысль, что Франция не завоевана, потому что ее английские территории до сих пор свободны. Но, даже при таком раскладе, де Голль тотчас ухватился за эту идею и, намереваясь втолковать ее своим коллегам-дезертирам во Франции, сел в самолет.

Их ответ был предсказуем. Петен сказал, что дни Британии сочтены и это «все равно что предлагать союз с трупом». Тем более что он уже вынашивал планы лечь в постель с врагом (который был живее всех живых).

Де Голль принял мудрое решение сразу вернуться в Лондон, где Черчилль — вопреки советам Форин-офис — договорился об эфире на Би-би-си и вдохновил француза выступить с речью в духе «борьба будет продолжена».

 

Де Голль говорит, а мир не слышит

Это случилось 18 июня, в 125-ю годовщину Ватерлоо: генерал выступил по радио со знаменитым обращением к соотечественникам. Несмотря на название — «Обращение от 18 июня», — это не был призыв делать взносы на благотворительность. Де Голль призвал французов оказать сопротивление нацистскому режиму, произнеся французский вариант речи Черчилля, изобилующий риторическими вопросами, повторами и восклицаниями.

«Разве надежда должна исчезнуть? Разве это поражение окончательно? Нет!.. Ибо Франция не одинока!.. За ней стоит обширная империя. Она может объединиться с Британской империей, которая господствует на морях и продолжает борьбу». Пожалуй, впервые в истории француз с таким воодушевлением объявлял о морском превосходстве Британии.

Далее в своей речи он признал мировой характер войны, не ограниченной пределами Франции, и наконец перешел к драматическому финалу, в котором пообещал: «Что бы ни произошло, пламя французского сопротивления не должно погаснуть и не погаснет никогда». Это была хорошая концовка, однако де Голль испортил ее, объявив, что снова будет говорить завтра, но не сделал этого.

Тем не менее де Голль произнес самую знаменитую речь во французской истории, и если уж не текст, то ее название, l'Appel du 18 juin («Обращение от 18 июня») знакомо каждому французскому школьнику. Проблема состояла лишь в том, что ее практически не услышали французы. Речь передавало английское радио, без анонса, да и имя этого человека мало кто во Франции слышал. И к сожалению, Би-би-си сочла речь настолько незначительной, что ее даже не потрудились записать на пленку.

Все это в какой-то степени объясняет вялые отклики на обращение. Де Голль пригласил всех французов, находящихся в Великобритании, как солдат, так и гражданских лиц, присоединиться к нему, но мало кто последовал его призыву. Из 10 000 французских иммигрантов в Британии добровольцев набралось лишь три сотни, а из 100 000 солдат, временно находившихся на британской земле, на сторону де Голля встали лишь 7000; остальные вернулись домой и пополнили ряды военнопленных.

Хуже того, несмотря на реверанс в сторону Америки, который сделал генерал в своей речи, президент Рузвельт отказался признать де Голля лидером Франции. Вплоть до конца 1940 года американцы делали ставку на сотрудничество с Петеном и его министрами, надеясь склонить их к борьбе с Гитлером.

Только Черчилль встал рядом с Генералом и сделал официальное заявление о том, что «правительство Его Величества признает генерала де Голля лидером всех свободных французов, где бы они ни находились».

Это был акт солидарности, о котором де Голль будет частенько забывать в последующие годы.

 

Так ананас или банан?

Оскорбления и тычки, которыми продолжали обмениваться де Голль, Рузвельт и Черчилль, были под стать разборкам в гримерной мальчишеской поп-группы.

Хотя Америка и не вступала в войну вплоть до 1941 года, Черчилль постоянно пытался убедить Рузвельта, что союзники — это сила, которую стоит поддерживать. С самого начала военных действий он одним глазом присматривал за нацистами, а другим — за американскими поставками в Европу людей и военной техники.

Де Голля между тем настолько поглотили интересы Франции и собственный статус будущего лидера страны, что он зачастую терял ощущение глобальной картины. Он видел только Францию и необходимость дискредитировать и дестабилизировать правительство Петена. Эта близорукость и неуместный патриотизм заставляли практически каждого бритта или американца, имевшего дело с генералом, весьма нелестно высказываться по поводу его высокомерия, неблагодарности, ненадежности и — весьма жестоко — о его внешности. Вот лишь несколько самых известных отзывов о Генерале.

Хью Далтон, министр торговли в правительстве Черчилля, говорил, что у де Голля «голова, как банан, а бедра, как у женщины». Александр Кэдоган из Форин-офис сказал примерно то же самое, разве что банан заменил (более похожим на голову) ананасом.

Романистка Сильвия Таунсенд Уорнер называла французского лидера «воинственной треской». И добавляла: «Так и хочется разделать его на филе и потихоньку убрать в холодильник».

А Герберту Уэллсу он показался «откровенным мегаломаном».

Даже Черчилль, романтик и франкофил, сражавшийся в окопах и любивший Францию почти так же, как Эдуард VII, вскоре понял, что де Голлю нельзя доверять. Хотя, если уж начистоту, у де Голля бывали веские причины, чтобы взбрыкнуть, поскольку Британия выкидывала коленца…

 

Британия топит надежды французов

Название Мерс-эль-Кебир вряд ли о чем-то говорит большинству из нас, но после 3 июля 1940 года одно лишь его упоминание в присутствии де Голля было равносильно тому, чтобы произнести имя Жанны д’Арк во время приготовления барбекю.

В тот день Черчилль решил, что французский флот слишком ненадежен, чтобы защитить себя от нацистов, а потому приказал захватить все французские корабли, стоящие в подконтрольных Британии портах по всему миру. В результате двести кораблей были взяты на абордаж и, соответственно, украдены у Франции.

Основные силы французского флота базировались в Алжире, на военно-морской базе Мерс-эль-Кебир неподалеку от города-порта Орана. Несколько британских кораблей подошли к базе с целью пригласить командующего, адмирала Марселя Жансура, присоединиться к бриттам (и конечно, к де Голлю), чтобы вместе сражаться с нацистами. Английский офицер, капитан Холанд, лично передал приглашение и по-французски обратился к адмиралу с просьбой отплыть в порты Британии, Америки или Карибского бассейна, чтобы французские корабли не маячили на боевых позициях. Или затопить свой флот. Это был тонко завуалированный ультиматум, со сроком ответа до шести часов вечера.

Но адмирал лишь возмутился тому, что с ультиматумом прислали простого капитана, и решил не реагировать на блеф британцев.

Жансур совершил огромную ошибку. Черчилль был полон решимости показать, что война есть война, и ровно в шесть вечера, не дождавшись реакции французов, британские орудия открыли огонь и вели его девять минут, выведя из строя два французских крейсера, взорвав один и уничтожив более 1250 французских матросов.

Де Голль, как и следовало ожидать, пришел в ужас. Его Appel («Обращение») широко цитировалось в (пока еще) свободной французской прессе, и патриоты стекались под его знамена. И вот в этот момент якобы союзники чуть ли не в открытую объявили войну Франции.

Хуже того, когда глубоко взволнованный Черчилль доложил о событиях в Мерс-эль-Кебире палате общин, парламентарии от всех партий выразили ему горячую поддержку. И Рузвельт поспешил прислать свое одобрение. Получалось так, что для британцев и американцев было в порядке вещей бомбить французов.

Почти неделя ушла у де Голля на то, чтобы примириться с мыслью о том, что победа над нацистами гораздо важнее французской гордости, после чего он выступил с речью, в которой признал, что, если бы французские корабли не были потоплены, Петен наверняка позволил бы Гитлеру прибрать их к рукам.

К этому времени Петен стал для генерала смертельным врагом — в буквальном смысле. Правительство, базировавшееся в Париже, передало Францию нацистам 10 июля по официальному соглашению о перемирии, которое делило страну на две части. Гитлеру отходила северная половина, включая все порты Ла-Манша и большую часть промышленных ресурсов, а Петен отъезжал со своим марионеточным правительством на спа-курорт в Виши, по другую сторону демаркационной линии. Одним из первых актов Петена стало заочное вынесение смертного приговора де Голлю. Генерал ответил на провокацию обещанием освободить Францию (хотя в то время его армия насчитывала всего 2200 человек) и выбором в качестве символа сопротивления Лотарингского креста — того самого, что украшал штандарт Жанны д’Арк в ее войне с англичанами. Черчилль, должно быть, пришел в восторг от такой символики и, чтобы продемонстрировать это, тут же приказал провести еще одну атаку на французскую колонию.

В сентябре 1940 года бритты решили прихватить Дакар в Сенегале. Он находился в подчинении правительству Виши и мог служить потенциальной базой для нацистских подлодок, что очень беспокоило американцев, поскольку субмаринам ничего не стоило, проделав короткий подводный круиз, подобраться к Штатам с черного хода — со стороны Карибского моря.

На этот раз де Голль решил участвовать в экспедиции и попытаться удержать британцев от бомбардировок французских кораблей и войск. Он не сомневался, что одно его присутствие убедит петеновский гарнизон перейти на его сторону. Он знал и то, что золотые резервы Banque de France («Банк Франции») переправлены в Дакар, и их хватило бы на то, чтобы он вооружил свою армию, избавившись от рабской зависимости от бриттов. К тому же успех в Дакаре мог бы прославить его в Америке.

Генерал отправился за костюмом сафари в лондонский магазин одежды и, весело болтая с помощником продавца, сообщил, куда держит путь. Его французское войско в Ливерпуле сделало то же самое. Вскоре секретная миссия перестала быть таковой, и уцелевший флот Виши снялся с якоря в Средиземном море и поспешил на защиту Сенегала.

Дальше все развивалось в полном соответствии с законами фарса, и представление началось, как только британский флот бросил якорь на рейде Дакара.

Два аэроплана «Свободной Франции» взлетели с авианосца «Арк Роял», направившись с посланием де Голля к губернатору, ставленнику вишистов. Но, вместо того чтобы внять призыву к оружию нового лидера, губернатор просто бросил курьеров в тюрьму.

Тем временем в гавань зашла лодка с тремя эмиссарами, которых тут же обстреляли, так что им едва удалось уйти живыми. Войска «Свободной Франции» высадились на побережье, ожидая, что их встретят как освободителей. Но и их выбил провишистский гарнизон.

Сдувшийся де Голль решил, что пора уходить, но на следующий день британские корабли получили приказ от самого Черчилля начать бомбардировку порта. Они подбили субмарину и эсминец, прежде чем получили сдачи и предпочли ретироваться. В качестве возмездия вишистские самолеты разбомбили британскую военно-морскую базу в Гибралтаре. Это была тотальная англо-французская война, в которой обе страны громили колонии друг друга, как, бывало, резвились Наполеон и Нельсон. Казалось, будто снова наступил 1805 год, обидно только, что нацисты крутились рядом, осложняя ситуацию.

Дакарская экспедиция стала катастрофой для Черчилля, но самым большим неудачником оказался де Голль. Рузвельт вообще решил, что де Голль никто, и открыл в Дакаре американское консульство для переговоров с правительством Виши о потенциальной угрозе со стороны немецких субмарин. По сути, Америка признавала легитимность режима Петена, что для де Голля было подобно ночному кошмару. Это не означало, что Рузвельт взял сторону Гитлера: напротив, американский президент был ярым противником нацистов и протягивал руку помощи Британии, декларируя, что будет поставлять им оружие и останется «арсеналом демократии». Но это ясно говорило о том, что Рузвельт думает о французах: они лишь мастера пререкаться по пустякам и отвлекать внимание от истинных целей войны.

Эти предрассудки находили подтверждение и в оккупированной Франции, где коммунисты, которых логично было бы видеть в роли антифашистов, объявили о поддержке Гитлера, поскольку тот подписал пакт о ненападении со Сталиным. Позднее, в ходе войны, коммунисты сыграли важную роль в движении Сопротивления, но в июле 1940 года газета «Юманите», которая издается до сих пор, опубликовала статью с поздравлениями в адрес парижских рабочих, «проявивших дружелюбие по отношению к немецким солдатам». С такими-то товарищами кому нужны враги?

 

Первая великая победа Франции над нацистской Германией

В декабре 1941 года де Голль предпринял шаг, который, вне всяких сомнений, доказал Черчиллю и Рузвельту (недавно вступившему в войну после нападения японцев на Пёрл-Харбор), что с французским генералом слишком много хлопот, а потому и советоваться с ним нечего.

Адмирал Эмиль Мюзелье, один из самых преданных соратников де Голля, 23 декабря 1941 года вывел из порта канадского города Галифакс, в Новой Шотландии, французскую субмарину и три надводных корабля. Де Голль приказал Мюзелье идти к соседним островам, Сен-Пьер и Микелон, представлявшим собой 242 квадратных километра всеми ветрами продуваемых, но все-таки французских скал, и освободить их от провишистского губернатора, после чего добавил: «Только ни слова иностранцам» (стало быть, бриттам и американцам).

На рассвете в канун Рождества небольшой отряд французских кораблей вошел в гавань Сен-Пьера, и люди Мюзелье взяли остров. Задача оказалась несложной — достаточно было захватить единственный радиопередатчик, телеграф «Вестерн юнион» и арестовать губернатора. Как только это произошло, адмирал телеграфировал Черчиллю, который в это время находился в Белом доме на переговорах с Рузвельтом, о драматическом повороте в мировой истории: крохотная группа канадских островов освобождена от нацистов. Наконец-то врагу нанесен сокрушительный удар!

Рузвельт пришел в ярость. Это был самый настоящий государственный переворот: никто не смел менять режим на американском континенте без ведома американского президента. Поэтому он объявил, что островами будут совместно управлять Британия, Канада и США, а после окончания войны этим займется то правительство, которое придет к власти во Франции.

Однако де Голль, не собиравшийся позволять кому бы то ни было портить его первый успех, заявил, что его люди откроют огонь, если союзники попытаются высадиться на островах. Должно быть, он испытал огромное удовлетворение, когда, к всеобщему изумлению, Рузвельт уступил. Франция бросила вызов гигантской Америке и одержала победу.

Конечно, на самом деле президент США пошел на это исключительно потому, что в такой критический момент, когда полным ходом шли военные действия и в Азии, и в Европе, он просто не мог отвлекаться на препирательства с несколькими французами в офисе «Вестерн Юнион» где-то там, у канадского побережья. К тому же обиделся Мюзелье: де Голль испортил его хорошие отношения с американцами, — и теперь адмирал угрожал поднять восстание против генерала, прихватив с собой и флот. Французы снова вступили в перебранку друг с другом, и вмешательство извне лишь подлило бы масла в огонь.

Но затея де Голля здорово разозлила Рузвельта и Черчилля. Они решили: если де Голль хотел вести себя как бунтующий подросток, пусть себе бунтует, но только сидя на месте. Он находился в Лондоне, без британского транспорта не имел возможности передвигаться дальше местного французского ресторана, и этого, мол, ему за глаза хватит.

Тем временем Черчилль вынашивал собственный план, который должен был заставить француза захлебнуться от злости…

 

Без ума от Мадагаскара

В мае 1942 года британские силы вторглись на Мадагаскар, остров у восточного побережья Африки. Союзники опасались, что Япония может использовать его как военную базу для торпедных судов, чтобы препятствовать судоходству в Индийском океане и в районе мыса Доброй Надежды, и недавняя уступка правительством Виши своей колонии во Вьетнаме убедила Черчилля в том, что такая же участь может постигнуть Мадагаскар. Британия, как положено, отправила из Южной Африки на Мадагаскар силы вторжения, которые атаковали французский гарнизон в Диего-Саурес, крупнейшем порту острова.

Де Голль узнал о вторжении от журналиста, который позвонил ему и попросил об интервью. Сказать, что генерал был в ярости, — значит не сказать ничего. Мало того что англичане предприняли попытку украсть французский остров, они делали это за его спиной .

Француз еще глубже погрузился в паранойю и отослал своим людям в Африке и на Среднем Востоке телеграмму со словами: «Мы должны предупредить народ Франции и всего мира… об англосаксонских империалистических планах». И еще сказал: «Ни при каких обстоятельствах мы не должны иметь дел с англосаксами», не забыв пожаловаться, что бритты держат его заложником в Лондоне.

Телеграмма была зашифрована с помощью французского кода, но ее без труда расшифровали бритты и, с особым удовольствием, нацисты.

 

Бука приезжает в Касабланку

Союзники понимали, что, если они хотят контролировать Средиземное море и вырвать из лап нацистов ценные нефтяные ресурсы, необходимо освободить все французские колонии в Северной Африке. Помимо немецких оккупантов, на этих территориях размещались потенциально опасные войска правительства Виши численностью более 100 000 человек.

Черчилль и Рузвельт снова вывели де Голля из игры — и, как оказалось, не зря, потому что француз, когда прознал о совместной высадке британцев и американцев у границ с Алжиром, сказал одному из своих соратников: «Я надеюсь, что люди Виши сбросят их в море». И словно выполняя его приказ, французские войска открыли огонь по американцам, которые пришли освобождать Касабланку.

Неудивительно, что в январе 1943 года лидеры союзников, собравшиеся на конференции в Касабланке с целью обсудить будущее Европы и Африки, весьма осторожно отнеслись к тому, чтобы пригласить капризного де Голля, или Жанну д’Арк, как они шутя называли его за глаза.

Черчилль послал де Голлю телеграмму, приглашая генерала присоединиться к ним для дискуссий, но не уточнил где именно. Теоретически де Голль все еще находился под «подпиской о невыезде» и, так или иначе, в информационном вакууме. Ответ пришел прямой и резкий. Де Голль отказался обсуждать судьбу Франции и французских колоний с представителями иностранных держав. Хорошо, сказали Черчилль и Рузвельт, в таком случае мы будем иметь дело с более покладистым человеком, ветераном Первой мировой, Анри Жиро, одним из оппонентов де Голля в предвоенных спорах о модернизации французской армии.

Угроза возымела желаемый эффект, и генерал тотчас передумал.

В Касабланку он прибыл, как всегда, обиженный и встал в позу. Он открыто демонстрировал неприязнь к Жиро — официальные фотографии зачастую обрезаны так, что один де Голль сидит в компании Черчилля и Рузвельта, — и не преминул возмутиться тем, что повсюду, куда ни брось взгляд, стоят американские войска. (Да, напомнили ему, они здесь для того, чтобы защищать всех от нацистов и не позволить кому- то из вишистов застрелить вас.)

Конференция проходила в том же ключе, что и предварительные переговоры. Генерал выступил с декларацией, назвав себя Жанной д’Арк современности, и, должно быть, удивился смешкам в зале. Он отказался от каких-либо переговоров по распределению ролей в Африке и потребовал, чтобы его отправили назад в Европу. С поразительной дипломатической бестактностью он отказался лететь на американском самолете — на том основании, что американский пилот новичок в этой войне и он может по ошибке приземлиться на оккупированной территории Франции.

Своей неуступчивостью де Голль лишь добился того, что его еще раз наказали, как капризного мальчишку. Ему не только продлили запрет на путешествия, но и нашпиговали его кабинет «жучками» британской разведки, которая пришла к выводу, что генерал не заинтересован в широкой военной коалиции и его волнует лишь собственная политическая власть над Францией и своей империей. Черчилль дошел до того, что охарактеризовал де Голля как «фашиста, оппортуниста, беспринципного и амбициозного до крайности» и добавил: «Его приход к власти в новой Франции приведет к заметному охлаждению в отношениях между Францией и западными демократиями».

Только вот он не знал, что его предсказание сбудется раньше, чем закончится война.