«Сто лет» с 1337 по 1453 год: ошибка арифметическая, и не только

 

В ролях: Черный принц, Генрих V и много жертв со стороны французов…

Большинство из тех, кто пишет о Столетней войне, настойчиво обращают внимание читателей на очевидную ошибку в расчетах: конфликт, начавшийся в 1337 году и закончившийся в 1453 году, длился больше века. Особенно разочаровывает то обстоятельство, что название войне дали викторианцы, которые были сильны в математике, поскольку им приходилось делать много измерений, составляя карты их растущей империи.

Впрочем, причины этой ошибки коренятся гораздо глубже, так как уже в названии войны просматривается явная попытка очковтирательства. Для начала заметим, что это была не война как таковая: речь идет о цепочке конфликтов, которые то вспыхивали, то угасали, в зависимости от того, как скоро у английских королей пополнялись запасы сил и наличности для продолжения боевых действий. И хотя даты, которые у всех на слуху, связаны с известными битвами — Креси (1346 год) и Азенкур (1415 год), — не стоит обольщаться насчет того, что Столетнюю войну вели армии рыцарей и лучников, сражаясь за своего короля и свою страну на полях боевой славы.

Если не считать нескольких эпизодов рыцарских баталий, «война» была, проще говоря, ста шестнадцатью годами физического насилия, которому подвергалось гражданское население Франции. Этот период террора развязали бесчинствующие и неуправляемые английские бандиты, которые заявляли, будто защищают права короля, но на самом деле активно занимались личным обогащением, при этом убивая все больше и больше людей.

За этот более чем вековой период ни один город Северной Франции не избежал осады, крестьяне не могли спокойно работать на полях, если не размещали на вершинах холмов, колоколен или просто в кронах деревьев сторожевые посты. Когда на горизонте появлялось облако пыли, фермеры тотчас бросали орудия труда и бежали, поскольку знали: любой мужчина, пойманный живьем англичанами, будет, если он богат, содержаться под стражей до выплаты выкупа; тот же, кто не сможет заплатить выкуп, будет убит, причем, как правило, после жестоких пыток, признавшись, где спрятаны его скудные сбережения. Все это в равной мере относилось и к взятым в плен женщинам, с той лишь разницей, что их еще подвергали зверскому групповому изнасилованию. Можно сказать, что это была не столько Столетняя война, сколько век геноцида, санкционированного королем (а значит, по феодальной логике, самим Богом).

Франкоязычная Википедия так суммирует сведения о Столетней войне (La guerre de Cent Ans): «Годы: 1337–1453. Результат: победа Франции». Но это все равно что сказать: «„Черная смерть“ : 1349–51. Результат: победа человека». В этих скупых записях нет и намека на огромные страдания и лишения, и в ходе Столетней войны все эти жертвы пришлось понести Франции.

 

Позлить французов ради забавы и барышей

Вопрос: с чего вдруг англичане решили развязать такую жестокую кампанию против своих соседей? Ответ, как всегда в подобных случаях, прост: потому что они могли это сделать. Или, точнее, потому что они не могли провести ее в любой другой стране. На востоке обитали фламандцы, союзники. Шотландцы и уэльсцы на севере и западе уже доказали, что они крепкие орешки, да и улов с них был не так уж богат. С другой стороны, Франция была, как вдова в Карибском круизе: богатая, доступная, удобная.

В начале 1300-х годов Франция, в сравнении с Англией, была очень зажиточной страной. Ее сельские угодья считались самыми продуктивными в Европе, страну вдоль и поперек пересекали торговые пути из Средиземноморья и с Востока. Неудивительно, что население не только росло численно, но и становилось все более искушенным: в то время как англичане все еще жевали репу, французы снобистски рассуждали о том, сколько перца следует класть в soupe à l'oignon .

Более того, король Филипп VI полновластно правил почти всей Францией. Однако его положение, если рассматривать его с английского берега Ла-Манша, было не только привилегированным, но и опасным. В качестве еще одной метафоры надвигающейся войны подошла бы такая: представьте себе, что свора английских мужланов с банками пива в руках вдруг видит загорающего на пляже французского плейбоя. Вот он, какой красавчик, и «ролекс» посверкивает на солнце, и глаза защищены супермодными «рэйбанами», а в ушах наушники, воткнутые в айпод лимитированной серии. Даже плавки у него с обложки модного журнала «Вог Ом». Искушение подойти и плеснуть пивом ему в лицо (или чем-нибудь покрепче) непреодолимо. Да к тому же есть шанс поживиться дизайнерскими шмотками и выбить французу пару его чересчур ровных зубов. А потом прижечь его сигаретами, пока не скажет ПИН-код своей кредитки. Короче говоря, война обещала быть жестокой, расистской и бандитской. Но главное, она обещала быть веселой.

Новый английский король, Эдуард III, был не то чтобы деревенщиной и любителем пива, но этот пятнадцатилетний отпрыск только что вырвался из беспокойного детства. Как мы уже видели в главе 2, его отца, вероятно, сожгли изнутри раскаленным докрасна суппозиторием, и Эдуард знал, что это было сделано с молчаливого одобрения его матери, королевы Изабеллы. Молодой принц, вероятно, догадывался и о том, что ему удалось избежать такой же участи исключительно потому, что его существование позволяло Изабелле править Англией с регентом — ее любовником, эрлом Роджером Мортимером. Но когда Изабелла забеременела от Мортимера, Эдуард, скорее всего, почувствовал задним местом жар раскаленного металла и октябрьской ночью 1330 года проломил дверь материнской спальни топором и выволок оттуда Мортимера — на виселицу, на дыбу, на четвертование, — а Изабеллу посадил под арест в Норфолке, где, как говорят, у нее случился выкидыш. «Помог» ли ей в этом кто-то из сподвижников Эдуарда, неизвестно, но достаточно сказать, что король очень кстати лишился еще одного потенциального соперника в борьбе за трон.

Теперь Англией правил переживший других наследников подросток, который так и рвался в бой. И для начала он рванул на север и прошелся огнем по Южной Шотландии, выпустив пар, скопившийся после Баннокбурна. Эдуард лично возглавил армию лучников в победоносной битве против шотландских копьеносцев при Халидон-Хилле близ Берика в 1333 году и вернулся в Лондон, приветствуемый восторженными жителями как «новый король Артур». Он вкусил не только победы, но и мести.

Именно тогда король Франции Филипп VI совершил роковую ошибку, раззадорив молодого и дерзкого правителя.

В мае 1334 года Филипп пригласил к себе десятилетнего короля Шотландии, Давида II, чтобы мальчик мог укрыться от англичан, и предупредил Эдуарда III, чтобы тот прекратил запугивать малютку Дэйви. Это была провокация чистой воды, поскольку посредством такого предупреждения Филипп напомнил старую французскую дразнилку о том, что король Англии является вассалом короля Франции. Заявление Ричарда Львиное Сердце, будто король Англии подчиняется одному только Богу, похоже, совсем не убедило французов. И словно подливая масла в огонь, епископ Руана прочитал проповедь, радостно объявляя о том, что шеститысячная французская армия готова выступить на защиту Шотландии от английских завоевателей.

Так что король Эдуард сделал то, что на его месте сделал бы любой здоровый и энергичный англичанин: он заявил о своих правах на французский трон.

 

Все королевы незаконны, но некоторые менее незаконны, чем остальные

Мать Эдуарда, Изабелла, уже пыталась истребовать для себя французский трон в 1328 году. Она была сестрой недавно скончавшегося короля Франции Карла IV, который оставил после себя единственного наследника — малышку дочь. Изабелла не замедлила объявить себя наиболее подходящей кандидатурой на роль преемника. Однако ассамблея, собравшаяся на дебаты о наследовании трона, отказала Изабелле, ссылаясь на то, что, как записал хронист Жан Фруассар, «Французское королевство настолько величественно, что не должно попасть в женские руки».

Между тем вакантный трон захватил Филипп VI, тридцатипятилетний чемпион рыцарских турниров, в распоряжении которого имелась большая армия — весьма веский аргумент в спорах о том, кому быть средневековым правителем. И Эдуард III, казалось, уже забыл о притязаниях своей матери на французскую корону, когда в 1334 году Филипп совершил ту самую ошибку, объявив себя сторонником Шотландии.

Раздувал ссору и близкий ко двору Эдуарда французский аристократ и интриган, пятидесятилетний бонвиван по имени Робер д’Артуа. Робер, приходившийся шурином королю Филиппу VI, сбежал в Англию, после того как, по слухам, отравил свою тетю при попытке украсть ее наследство. Если даже так, то это мелочь по тем временам, конечно, но Робер был приговорен к смерти и изгнан из страны. Когда Филипп VI объявил о том, что любой, кто приютит Робера, станет его заклятым врагом, Эдуард с радостью принял изгоя, жаловал ему титул эрла и предоставил три замка. Если это был вызов, то недвусмысленный.

Классический шурин и француз до мозга костей, Робер не мог избежать соблазна постоянно жаловаться на Филиппа и подталкивал Эдуарда к тому, чтобы тот предъявил свое законное «право на наследство». В поэме того времени «Клятва цапли» можно прочесть, что Робер обострил тему на банкете в 1338 году, когда сказал, что Эдуард III боится вторгаться во Францию, и склонил влиятельных гостей званого обеда к обещанию помочь Эдуарду отвоевать французский трон. Робер добился этого, принеся клятву над отварной цаплей (робкой птицей, символизирующей трусость ) и заставив гостей придумывать вариации этой клятвы — такие забавы на банкетах были в моде в начале четырнадцатого века.

Не успели гости высказаться, кто из них хочет вытянуть грудную кость цапли, как Эдуард объявил, что намерен сражаться за французскую корону, и даже придумал себе новый герб, в котором сочетались английские львы, стоящие на задних лапах, и французская лилия. Новое англо-французское знамя, вместе с таким же щитом, шлемом, камзолом и униформой оруженосца, было самым грубым и провокационным оскорблением, какое только мог придумать Эдуард — ну, что-то вроде того, как переспать с женой нынешнего француза и выложить это видео на «Ю-Тьюбе». Всего одним штрихом Эдуард дал понять, что надвигающаяся война будет действительно очень жестокой.

 

Где взять денег на войну

Эдуард III был уже далеко не беспокойный юнец. К своим двадцати с небольшим он стал по всем меркам хорошо воспитанным и образованным мужчиной, который даже умел писать. Его родным языком был англонормандский, как и у всех представителей его класса, но он мог свободно говорить по-английски, как коренной англичанин (кем он, разумеется, и был), понимал латынь, немецкий и фламандский языки. К тому же он обладал, как выразился один из его современников, «лицом Бога» и использовал это по максимуму, соблазняя бесчисленных поклонниц золотыми кудрями, королевской улыбкой и, несомненно, эксцентричной фламандской шуткой.

Впрочем, он не растрачивал свое обаяние исключительно на сексуальные объекты и, как только настроился на войну, принялся довольно ловко обхаживать богатых банкиров и торговцев из Италии, Голландии и Англии, формируя с их помощью военный бюджет. Позже почти все они обанкротились, когда он не смог с ними расплатиться.

Эдуард заложил не только собственную английскую корону, но и ту, которую приказал изготовить с оптимистическим настроем на будущую коронацию во Франции.

Филипп VI, напротив, испытывал серьезные трудности с финансированием своей военной кампании. Даже в те времена французы предпочитали игнорировать законодательство, и многие из них отказывались платить налоги. Филиппу пришлось прибегнуть к таким непопулярным мерам, как повышение пошлин на соль и девальвация национальной валюты, выведя из обращения серебро и заместив его монетами из дешевого металла. В конечном итоге он был вынужден пополнить свой военный бюджет, заняв миллион золотых флоринов у Папы .

Филипп направил вырученные средства на мобилизацию шестидесятитысячной тяжелой кавалерии, большую часть которой составляли аристократы, мечтающие быть произведенными в рыцари. Эдуард предпринял нечто более или менее противоположное, разослав английским констеблям и судебным приставам указание прислать к нему наиболее подходящих для войны кандидатов в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет. Наряду с отбором лучших лучников местные чиновники воспользовались возможностью отправить на войну воров и убийц.

Так что, в то время как французские аристократы примеряли тяжелые доспехи и проверяли друг друга на знание рыцарского устава, тысячи английских уголовников обменивались советами, как лучше протыкать этих щеголей.

 

Резня с красивым названием

Если нужно хоть какое-нибудь оправдание тем ужасам, каким подверглась Франция, тогда стоит заметить, что первыми начали французы.

В 1337 году они повадились устраивать набеги на побережье Англии, а в течение следующего года напали на Рай, Гастингс, Портсмут, Саутгемптон, остров Уайт и Плимут и устроили там грабежи. Французы захватили английские торговые суда, а французские корабли даже заходили в устье Темзы. Поползли слухи о массированном французском вторжении, и говорили, что взятых в плен кентских рыбаков пытали, а потом прогнали по улицам Кале.

Англичане быстро сообразили, что этот разбойный бизнес — неплохая идея, и вскоре нормандские и бретонские порты на себе испытали все прелести мародерства. Иногда английским налетчикам даже удавалось украсть то, что недавно было вывезено из их родных городов. С тех пор для любого корабля воды Ла-Манша стали опасным местом.

А потом состоялось настоящее вторжение. В сентябре 1339 года Эдуард III атаковал Францию силами пятнадцати тысяч воинов, многие из которых были нидерландскими и германскими наемниками, которым он платил взятыми в долг деньгами. Филипп VI поджидал их в местечке под названием Ла-Фламангри в Северо-Восточной Франции с тридцатипятитысячной армией. И хотя Филипп имел численное превосходство, он предложил провести вместо битвы нечто вроде спортивного состязания, турнир между французскими паладинами — самыми доблестными рыцарями — и лучшими воинами английской армии. Это вполне могло быть насмешкой над Эдуардом, который и сам когда-то был паладином, пока Филипп не конфисковал его французские земли.

Эдуард рвался в бой, и не только потому, что обладал воинственной натурой: к этому подталкивали и наемники, которые жаловались, что им не хватает еды, и угрожали отправиться восвояси. Так что он согласился встретиться с Филиппом на его условиях — будь то жестокая схватка двух армий или рыцарский поединок. Но все кончилось тем, что Филипп попросту не явился.

Трусость, вы скажете? Возможно, но зато эффект был достигнут. Словно английский пенсионер, застигнутый врасплох растущим курсом евро, Эдуард просто не мог себе позволить задерживаться во Франции, и ему пришлось вернуться домой. Денег катастрофически не хватало, и ему даже ради новых кредитов пришлось оставить свою жену Филиппу в Генте в качестве залога. Его вторжение, задуманное как быстрая атака, которая приведет к падению Парижа и захвату французского трона, длилось месяц, но за это время он не продвинулся дальше окраин Кале.

Однако, с учетом предстоящей войны, эту акцию нельзя назвать совсем уж провальной, поскольку Эдуард и его войско неожиданно придумали совершенно новую концепцию вторжения, удачно дав ей французское название, чтобы скрыть факт английской интервенции.

Французское слово chevauchée («шевоше») прежде означало безобидную прогулку верхом — скажем, по сельским просторам, — но Эдуард III наполнил его куда более зловещим смыслом. Его люди, марширующие по Франции, получали от него приказ крушить все на своем пути. Он даже хвастался этим в письме своему сыну, Черному принцу, как бы между прочим замечая: «Мы продвинулись вглубь страны на двенадцать — четырнадцать лье, сжигая и разрушая все вокруг» — и добавляя, что окрестности города Камбре «опустошены, нет ни корма, ни скота, ничего». При этом он не стал уточнять, что «опустошение» подразумевало выжигание города дотла и принуждение его жителей спасаться бегством, а то и полное их истребление.

Схожими методами действовал в Англии Вильгельм Завоеватель — главным образом с целью наказания бунтующих граждан. Но Эдуард планировал вести так всю войну, пытаясь истощить Францию кровавой резней, чтобы принудить к капитуляции. Подобные же аргументы приводились в 1945 году, в оправдание бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. Если бы в четырнадцатом веке существовали ядерные боеголовки, то удержать Эдуарда от их использования могли только перспектива лишиться выгодных заложников и страх перед тем, что французский трон окажется слишком радиоактивным, чтобы сидеть на нем.

 

Тактика французов как объект для шуток

Эдуард III был, несомненно, жестоким человеком, но уж чего у него не отнять, так это упорства. Не успел он вернуться в Англию, как убедил парламент проголосовать за введение налогов на шерсть, кукурузу и баранину, а также — в доказательство того, что он вовсе не противник сельского хозяйства, — принять закон об отчислении в казну девятой доли имущества каждого горожанина. Вырученные деньги он потратил на освобождение своей жены из кабалы и подготовку новой антифранцузской кампании. И на этот раз его ожидал ошеломляющий успех.

Зная о том, что Филипп готовил к вторжению флот, Эдуард решил нанести удар по французам в море. В июне 1340 года он вывел в Ла-Манш около 200 кораблей, большинство из которых представляли собой переоборудованные торговые суда.

Со стороны это выглядело полным безумием. Корабли Эдуарда были, по сути, грузовыми, в то время как французы арендовали оснащенные таранами и катапультами высокоманевренные генуэзские военные галеры, командовал которыми старый морской волк, генуэзец Барбанера, или Черная Борода. И эти красавицы галеры, как и корабли с тяжеловооруженными воинами , gent d'armes, теперь стояли на якоре в большой гавани Слёйса (нынешняя Голландия), создавая мощный оборонительный рубеж.

План Эдуарда был прост: двигаться прямо на французские корабли и брать их на абордаж. Воины в средневековых доспехах, карабкающиеся на планширь? Скептически настроенный военачальник решил бы, что это не слишком практично. Однако Эдуард не знал, что на него работает мощный фактор — одна слабость, присущая французам, которая жива и по сей день.

Может, в распоряжении Филиппа VI и был великий флотоводец, но Барбанеру превосходили по рангу двое французов, Хью Кирэ и Николя Бегюше, причем ни один из них не был моряком. Бегюше в прошлом занимался сбором налогов. И когда Барбанера посоветовал им покинуть гавань и выйти в открытое море, где его юркие галеры могли бы играючи потопить неповоротливый английский флот, эти двое отказались.

Что ж, очень по-французски. Сегодня крупная производственная компания, если у нее начинаются трудности, обращается за консультацией к выпускнику одной из престижных французских школ, к кому-нибудь из тех, кто лет десять изучал теорию бизнеса и математику, но ни разу не посещал завод. Для французов важнее всего не опыт, а лидерство — или, если точнее, французский стиль лидерства, который подразумевает игнорирование советов людей знающих, но не имеющих в своем резюме ссылки на диплом французской высшей школы.

Так что Кирэ и Бегюше благополучно оставили флот стоять на якоре, а Эдуард тем временем медленно, но уверенно вошел в гавань и, к своему удивлению, обнаружил брешь в обороне противника: крайние корабли оказались незащищенными от атаки с флангов. Более того, остальные корабли стояли борт к борту и просто не могли прийти к ним на помощь.

Пока французские адмиралы судорожно просматривали учебники в поисках подсказок, что делать дальше, английские ребята уже высаживались на палубы их кораблей и, перебегая с одного на другой, осыпали французов шквалом стрел (британские стрелки из длинных луков впервые демонстрировали свое мастерство за пределами родной стороны), захватывали в плен тех, кто побогаче, остальных швыряли за борт, и тяжелые доспехи тянули несчастных ко дну. Правда, легко одетым французам, которым все-таки удавалось доплыть до берега, тоже не везло: они тут же попадали под топоры местных фламандских мстителей.

Барбанера, генуэзский ветеран, быстро сообразил, что грядет катастрофа титанического масштаба (хотя до гибели «Титаника» оставалось целых 572 года), и спешно увел свои галеры, чтобы его люди еще успели повоевать за тех хозяев, которые прислушиваются к его советам.

Ошеломленные происходящим французские военачальники Кирэ и Бегюше попытались применить на практике свои теоретические знания о средневековой войне, надеясь, что их возьмут в плен и станут требовать выкуп, но то был не их день. Кирэ успешно отрубили голову, а Бегюше повесили на рее флагманского корабля Эдуарда III, так чтобы вид покачивающегося на ветру трупа деморализовал уцелевшую часть французского войска. Эдуарду, конечно, не помешали бы выкупы заложников, но он вел тотальную войну, так что в битве участвовал даже корабль, на борту которого находилась его жена со своими придворными, и печальным итогом стала гибель одной фрейлины. Это был последний раз, когда королева приняла приглашение Эдуарда «прокатиться на его яхте».

Результатом стычки на море стало практически полное уничтожение французских военно-морских сил вторжения, и Франция потеряла десятки тысяч солдат. Придворные Филиппа IV так нервничали, не зная, как подать ему плохие новости, что решили доверить эту миссию придворному шуту.

— Наши рыцари куда храбрее англичан, — сказал шут.

— С чего ты взял? — спросил Филипп.

— Англичане не осмеливаются прыгать в воду в полном снаряжении…

Как многие французские шутки, эта тоже требовала пояснений и не вызвала заразительного смеха.

 

Креси — битва из-за какого-то бекона

Был еще один французский предатель, который подтолкнул Эдуарда к продолжению войны, и это позорное пятнышко коллаборационизма обернулось оглушительным поражением Филиппа VI.

Жоффруа д’Аркур — нормандский рыцарь, который присягнул на верность Филиппу VI. Однако когда Жоффруа решил жениться на богатой нормандской наследнице с очень сельским именем Жанна Бекон, он обнаружил, что у него есть серьезный соперник — влиятельный друг короля Филиппа, Гийом Бертран. Король, ясное дело, объявил, что Жанна должна выйти замуж за Гийома (саму Жанну, разумеется, не спросили), а потому Жоффруа затеял маленькую частную войну против семейства Бертранов. Все могло бы ограничиться поджогом нескольких ферм и убийством десятка коров и стольких же крестьян, но Бертраны пожаловались королю, и тот в качестве наказания конфисковал земли Жоффруа и обезглавил четверку его лучших друзей.

Жоффруа, естественно, затаил злобу и отправился в Англию, где предложил свои услуги Эдуарду III. Более того, он снабдил короля Англии бесценной информацией секретного свойства. Согласно хронисту Фруассару, Жоффруа сказал Эдуарду: «…Нормандия — одна из самых богатых стран в мире… и если вы там высадитесь, никто не окажет вам сопротивления… Там вы найдете крупные города, не защищенные крепостными стенами, и ваши люди награбят столько, что им хватит лет на двадцать вперед». Эдуард даже не стал спрашивать, как выглядят местные женщины: он спешно собрал корабли и вояк, столько, сколько смог, и 5 июля 1346 года все они отплыли в Нормандию, уже через неделю высадившись в Ля Аге, возле Шербура, где не так давно Франция (не иначе как в память о событии далекого прошлого) построила завод по переработке ядерных отходов.

Армия Эдуарда отправилась в кровавое шевоше по стране, и сам Жоффруа д’Аркур во главе отряда из пятисот человек занимался грабежами в личных целях. В Кане местные жители, защищаясь, взбирались на крыши своих домов и сбрасывали оттуда все что можно на головы захватчиков. Это настолько взбесило Эдуарда, что он приказал своим людям сжечь весь город и перебить его обитателей. После трех дней мародерства и трех тысяч смертей армия награбила столько, что пришлось сплавлять трофеи вниз по реке на баржах. Вскоре корабли, груженные драгоценностями, золотой и серебряной посудой, мехами, богатыми одеждами и конечно же заложниками, двинулись обратно в Англию.

Французы утверждают, что после этого Эдуард планировал пойти на Париж и сместить с трона Филиппа VI. Если это так, тогда его миссия провалилась. Но более вероятно то, что английский король просто хотел вынудить трусоватых французов вступить в бой. Так что, пройдясь огнем по парижским пригородам Сен-Клу и Сен-Жермен-ан-Лэ (по иронии судьбы, оба они сегодня плотно заселены общиной британских экспатов), Эдуард вновь устремился на северо-восток. И, переправившись через Сомму, бритты остановились у маленького города под названием Креси.

Сегодня поле битвы при Креси, возможно, выглядит почти так же, как в 1346 году, если не считать одной современной постройки с угла, небольшой вырубки в лесу и бетонного туалетного блока у парковки. Ветряная мельница, которая стояла на вершине холма, была заменена деревянной наблюдательной вышкой, откуда можно увидеть… ну, ту же непролазную грязь.

Хотя не стоит так пренебрежительно о ней говорить — это самая знаменитая в английской истории грязь.

У подножия наблюдательной вышки можно увидеть побитую временем табличку, на которой представлено краткое, типично французское, описание битвы. Практически это список оправданий собственного поражения: «…войска [французские, разумеется] были ослеплены солнцем, которое снова вышло из-за туч» , а французская кавалерия, которой пришлось долго добираться до поля битвы, сравнивается с «лучниками [английскими], отдохнувшими и хорошо подготовленными».

О массовом истреблении цвета французского рыцарства упоминается вскользь: «Французская кавалерия столкнулась с трудностями и была разбита». Да уж, шквал стрел, какого континентальная Европа никогда прежде не видела, был всего лишь «трудностью».

В самом Креси, в бывшей сельской школе, есть очаровательный маленький музей, экспозиция которого занимает два переоборудованных класса прямо напротив пяти туалетных кабинок — четыре из них с низкими дверцами для детей и одна с полноценной дверью для учителей.

Из экспонатов музея наибольшее впечатление производит ящик с точными копиями стрел. Одно можно сказать наверняка: несладко пришлось французским рыцарям, оказавшимся мишенями для таких монстров. Стрела длиною в ярд и толщиною в большой палец руки, имеет острый металлический наконечник длиною с указательный палец. У некоторых стрел четырехгранные наконечники — «дыроколы», которые пробивали доспехи; есть и стрелы с зубьями, которые вонзались в тело лошади, и она, обезумев от боли, уносилась с наездником неизвестно куда.

В битве при Креси участвовало около 7000 английских лучников, которые могли выпускать из своих длинных луков десять стрел в минуту с предельной точностью. В первые шестьдесят секунд битвы передовой фланг войска Филиппа VI принял на себя около 70 000 стрел. Нет ничего удивительного в том, что сражение началось для французского короля не лучшим образом.

 

В августе на французских дорогах творится сущий ад

Прежде чем вдаваться в чудовищные подробности самой битвы, пожалуй, следует вооружиться некоторой справочной информацией.

Эдуард III, чьи войска только что закончили высокорентабельное шевоше по северу Франции, сам выбирал место будущей битвы, и, понятное дело, присмотрел наиболее удачный для себя вариант. Его люди разместились на длинном склоне холма, защищенном с одной стороны рекой, а с другой — густой лесополосой.

Армия Эдуарда насчитывала от 11 000 до 16 000 воинов, среди которых были все те же лучники (как английские, так и уэльские), около 2000 вооруженных пехотинцев, тысячи полторы молодцев с ножами и кинжалами (из тех самых уголовников) и несколько сотен конных рыцарей. Его силы уступали по числу армии Филиппа, но были хорошо обученными, правильно расположенными и — пожалуй, это самое главное — кровожадными.

Французская армия представляла собой серьезного противника, включая 15 000 генуэзских арбалетчиков, 20 000 тяжеловооруженных воинов, несколько тысяч конных рыцарей и несчетные толпы крестьян, вооруженных камнями, косами и всем, что позволило бы им отомстить за разорение своих угодий. Филипп привел с собой и музыкантов — в основном трубачей и барабанщиков, — призванных нагнать страху на врага. Даже в те времена французская музыка действовала пугающе на англичан.

Да, у Эдуарда действительно было время на подготовку. Он выстроил свои войска в атакующем боевом порядке, в форме буквы V: в центре расположились тяжеловооруженные воины, а два крыла образовали лучники. Перед боем лучники спустились по склону и выкопали в поле маленькие ямки, чтобы лошади, попадая в них ногами, падали на всем скаку. Они также разбросали по земле большие четырехгранные металлические «ежи», способные проколоть копыта лошадей и подошвы солдатских сапог. Английскими подразделениями командовали опытные ветераны, а нормандскому перебежчику Жоффруа д’Аркуру король Эдуард поручил охранять своего сына, шестнадцатилетнего Черного принца, собиравшегося увидеть первое в своей жизни сражение.

Закончив приготовления, Эдуард III распорядился выдать своим войскам вина и мяса (поставки свежих продуктов были «организованы» из близлежащих деревень), после чего дал им возможность отдохнуть. Субботнее утро 26 августа 1346 года было для бриттов на редкость безмятежным.

Французы, что вполне типично для них, опоздали к началу сражения: когда Филипп VI добрался до Креси, большая часть его армии еще не подтянулась. Один из советников подсказал королю, что не стоит драться в этот день, поскольку войска будут уставшими, к тому же шел дождь, вода заливалась под доспехи рыцарей, что доставляло неудобство. Филипп, который, как мы уже видели, всегда был не прочь уклониться от боя, если имелась такая возможность, отдал приказ встать лагерем.

Вот только он не учел — поскольку в те времена летние каникулы еще не изобрели, — что в последний уик-энд августа на французских дорогах творится сущий ад. Толпы рыцарей, пехотинцев, крестьян тянулись по проселочным дорогам в сторону Креси, и возникла такая «пробка», что передовая часть армии Филиппа, генуэзские арбалетчики, была вынуждена вырваться вперед, чтобы не застрять в заторе.

Эти бедные итальянцы (которых, по всей видимости, не предупредил их соотечественник, моряк Барбанера, о безобразной французской организации) стали первыми жертвами английских лучников и с тех пор несли на себе бремя французского негодования.

Они шагали под дождем, поднимаясь на холм, навстречу английским лучникам, вынужденные то и дело останавливаться, чтобы перезарядить свои громоздкие арбалеты. Более того, на время долгого пути к месту сражения генуэзцы погрузили свои щиты в багажные повозки, что следовали сзади, и теперь не имели возможности вернуться за ними. Английские и уэльские лучники увидели первую волну атакующих и попросту смели ее своими стрелами.

Генуэзцы были наемниками, и, так же, как у Барбанеры в битве при Слёйсе, у них, похоже, возникло коллективное желание «послать к черту эту работу». Они развернулись и побежали — или, во всяком случае, попытались. Потому что бежать было некуда, поскольку следом за ними наступали ряды французской кавалерии.

Некоторые французские источники прощают генуэзцев — один из хронистов заметил даже, что они оказались бесполезными, так как тетива их арбалетов размокла под дождем, — но большинство все-таки клеймит их позором. Хроники передают ярость брата Филиппа, Карла де Валуа, который, видя это постыдное бегство, приказал своей кавалерии «давить этот сброд». Кое-кто даже обвиняет генуэзцев в том, что они пошли против французов, вынув ножи и пытаясь резать конские сухожилия и рыцарские глотки. Впрочем, одно можно сказать наверняка: лучники Эдуарда теперь попросту расстреливали в свое удовольствие беспомощную толпу паникующих арбалетчиков, спотыкающихся лошадей и высокомерно фыркающих французских рыцарей. Брат короля Карл лично пошел в атаку на генуэзцев, увяз в гуще солдат и был убит в считаные минуты.

Полыхая гордостью, подгоняемые напирающей сзади толпой, да еще под аккомпанемент «брутальной» музыки, французские рыцари упрямо шли вперед. В полном беспорядке они — кто на коне, кто пешком — продвигались под градом стрел, который, по свидетельству хрониста Фруассара, был таким плотным, что затмевал вечернее солнце.

Эдуард и его армия, видимо, находились в недоумении, не понимая, что происходит. Жители Кана хотя бы забрасывали их камнями и черепицей. А эти рыцари, «цвет Франции», просто выстроились в очередь на бойню.

 

Черный принц и белые перья

Одна из самых известных историй, рожденных во время той битвы, рассказывает о слепом рыцаре, который настоял на том, чтобы умереть в бою. Король Богемии Иоанн, союзник Филиппа, лишился зрения из-за глазной инфекции, которую подхватил, сражаясь в Литве, но никак не хотел пропустить такое волнующее событие, как битва при Креси. Он приказал своим людям привязать поводья его коня к поводьям коней оруженосцев и тащить его в направлении английских рядов. Остается только гадать, что он намеревался сделать, поднявшись на холм — возможно, попросить лучников подать голос и предоставить ему шанс выстрелить в них. Как бы то ни было, отряду Иоанна каким-то образом удалось добраться до вершины холма, где их всех и порешили английские воины.

Французы раз десять атаковали холм, но даже их соотечественник, хронист Фруассар, отмечает полное отсутствие у них дисциплины. Только с наступлением темноты Филипп наконец признал поражение и, заметив рану — по одним источникам, его ранили в шею, по другим — в бедро (собственно, слова cou (шея) и cuisse (бедро) отчасти созвучны), — поскакал в ближайший замок, где крикнул сторожу, чтобы тот открыл ворота «несчастному королю Франции». Хотите — верьте, хотите — нет, но это была шутка, поскольку до той поры он был известен как Филипп Счастливый. Судя по всему, Филиппу, как и его придворному шуту шестью годами ранее, не удалось никого рассмешить.

И лишь на следующее утро англичане смогли оценить масштаб своей победы. Изможденные после боя, они так и уснули, сохраняя боевые порядки, а когда проснулись, увидели, что долина затянута густым туманом. Ночь вряд ли была тихой — раненые воины и лошади наверняка громко стонали, — но даже Эдуард испытал потрясение, когда его скауты принесли известие о том, что поле завалено грудами мертвых французов (поверх генуэзцев).

Эдуард тотчас отправил дополнительные силы для идентификации убитых. Это был молчаливый приказ добить тех, кто недостаточно богат, чтобы требовать за него выкуп, или слишком тяжело ранен, чтобы брать его в плен. Для этого использовали «мизерикорды», кинжалы милосердия, узкие и длинные лезвия которых можно было просунуть между пластинами доспехов в незащищенные подмышечные впадины или в щели для глаз, чтобы проткнуть сердце рыцаря или мозг.

Черный принц отправился оценить кровавый результат своей первой битвы, и ему показали слепого короля Иоанна в связке с телами его оруженосцев. Принц был так тронут, что украл (или, возможно, правильнее сказать, позаимствовал) плюмаж Иоанна из трех белых перьев и его девиз: Ich dien — «Я служу…»

Закончив пересчет убитых, англичане подвели итог: 1542 французских аристократа и около 10 000 представителей других сословий.

Вот эти десять тысяч не слишком-то печалили Францию, но в списке убитых аристократов оказалось много знатных рыцарей — всякие там Генрихи, Людовики, Карлы, — которые составляли цвет цвета нации. И больше всего французов шокировало то, что почти все они пали от стрел лучников или бойцов с ножами — тех, кого один из хронистов без всякого смущения называет gent de nulle valeur — ничтожествами. Это как если бы французская сборная по футболу проиграла пятерке пьяных английских хулиганов. Как и следовало ожидать, во всем дружно винили тренера команды, Филиппа VI. Но его кошмарный игровой сезон только начинался.

 

Передышка на бургеры

«Бургеры из Кале» , каков бы ни был смысл этого названия, не значатся в ресторанном меню парома через Ла-Манш. После битвы при Креси они — герои Франции. Однако, как и в случае со многими другими героями, включая появившуюся вскоре Жанну д’Арк, существует французская версия событий и версия правдивая.

По французской версии, в 1347 году шесть жителей Кале спасли свой город от англичан. Правда же заключается в том, что они его сдали.

Французы стараются уверить нас в том, что бюргеры предложили себя Эдуарду III в качестве жертв в обмен на обещание, что город оставят в покое. При этом никто не обмолвился о том, что те самые бюргеры, представители богатого сословия города Кале, уже успели пожертвовать сотнями городских бедняков ради собственного спасения.

Рискуя вызвать недовольство французских читателей, позволю себе обратиться к фактам.

После Креси Эдуард III решил не закреплять свой успех маршем на Париж. Ему не хватало людей даже для полноценной оккупации Северо-Восточной Франции. Поэтому он направился к побережью и, через неделю после битвы, достиг ближайшего порта, Кале. Он взял город в осаду и даже построил большой крытый лагерь, который постепенно превратился в настоящий город, с рынком, где местные могли продавать продукты, еще не разграбленные англичанами. К весне 1347 года в лагере у стен Кале находилось около 30 000 человек, и даже были отстроены фортификационные сооружения по внешнему периметру на случай, если Филиппу VI удастся собрать войско и повести его на спасение города.

Английский флот стоял на якоре в прибрежной зоне, преграждая путь поставкам продуктов с моря, и к июню жители Кале уже вовсю голодали. В отчаянии главы общины, в числе коих были известные бюргеры, приняли решение изгнать пятьсот горожан, которых сочли балластом. В основном это были старики и дети, и, разумеется, самые бедные горожане. В осажденном городе вся имеющаяся еда распределяется правящей верхушкой, и прежде всего достается тем, кто может за нее заплатить, так что неимущим приходится труднее всего.

Прежде король Эдуард был снисходителен и даже разрешал мирным жителям покидать город, чтобы избежать голодной смерти, но теперь, после девяти месяцев осады, его позиция ужесточилась, и он отказался выпустить пять сотен бедняков, требуя полной капитуляции города. Горожане не впустили этих несчастных обратно, и они остались умирать голодной смертью под городскими стенами, с высоты которых на них наверняка взирали шесть бюргеров, жующих отварную собачатину.

В июле король Франции Филипп VI наконец решил, что неплохо было бы освободить свой стратегический порт, поэтому привел армию, остановился в миле от английских укреплений и бросил вызов Эдуарду. Однако Эдуард сознавал, что находится в куда более выигрышном положении и что город долго не продержится. Поэтому просто позволил Филиппу атаковать.

Верный себе, Филипп приказал своим людям отступить и, говорят, даже заткнул уши, чтобы не слышать криков горожан, которых он бросил на произвол судьбы. Воины городского гарнизона сняли с флагштока французский флаг — с личным гербом Филиппа — и в знак презрения сбросили его с крепостной стены.

На следующий же день командующий гарнизоном Кале, рыцарь Жан де Вьен, подал сигнал, что готов сдаться. Эдуард согласился, но предупредил, что пленные будут освобождены за выкуп или убиты — как это принято на войне. Короче говоря, богатые останутся в живых, а бедных ждет смерть. В конце концов английский рыцарь, сэр Уолтер Мауни, убедил Эдуарда принять в жертву жизнь всего шести бюргеров.

Один из старейших и богатейших горожан, Эсташ де Сен- Пьер, первым предложил себя, и его примеру последовали еще пятеро добровольцев. Подчиняясь приказу короля Эдуарда, они сняли с себя дорогие одежды и вышли из города лишь в рубашке и коротких штанах (читай, в исподнем) и с петлей на шее. Именно так представил их в своей известной групповой скульптуре Огюст Роден, скульптор XIX века, — истощенными, затравленными жертвами, не побоявшимися выйти навстречу собственной смерти. Верно то, что, наслышанные о шевоше Эдуарда, бюргеры не рассчитывали умирать, они надеялись, что их ценность как богатых заложников гарантирует им жизнь.

В большинстве версий этой истории рассказывается, что Филиппа, беременная жена Эдуарда, умоляла мужа не убивать бюргеров, дабы не навлечь несчастья на их еще не родившегося ребенка. Говорят также, что сэр Уолтер Мауни предупреждал короля о том, что хладнокровная казнь богатых пленников, которых в иных обстоятельствах оставили бы в живых, создаст плохой прецедент и в будущем обернется для англичан множеством смертей.

Как бы то ни было, Эдуард не привел в действие свою угрозу. Он изгнал из города всех богатых граждан и отдал их дома и должности англичанам, которых вызвал с английского берега Ла-Манша. Все это лишний раз доказывает, что, как бы ни старались французы представить бюргеров Кале героями патриотами, правда заключается в том, что они были причастны к катастрофическому поражению и стали символами самопожертвования после того, как попытались спасти самих себя, бросив бедняков умирать в осажденном городе.

Роден, похоже, кое-что угадал. Когда в 1884 году городской совет Кале заказал ему скульптурную композицию, он нарушил традицию и, вместо того чтобы изобразить бюргеров в героической позе, показал их поверженными. Он настаивал и на том, чтобы его скульптура стояла на земле, а не на подиуме. Нет нужды говорить о том, что Кале проигнорировал его требование, и скульптуру водрузили перед ратушей на богато украшенный каменный пьедестал.

Англичане, впрочем, торжествовали. В 1911 году британское правительство купило один из двенадцати слепков роденовской скульптуры и установило его прямо у здания парламента, в саду перед башней Виктории. И по сей день любой британский парламентарий, выходя в парк подышать свежим воздухом, имеет шанс столкнуться лицом к лицу с символом французского малодушия и покорности.

 

«Черная смерть» — не так уж плохо для Англии (в конечном итоге)

И, словно Филиппу было мало напастей, в 1348 году во Францию пожаловала чума, «Черная смерть».

Эта азиатская болезнь пришла в страну из Италии и распространилась к северу. В ней видели еще один знак того, что Бог отвернулся от Франции. Смертность в Авиньоне была столь высока, что Папа (который обосновался здесь, а не в Риме) освятил реку Рону, чтобы в нее могли сбрасывать трупы, и разрешил умирающим исповедоваться мирянам и «даже женщине». Вот уж поистине чрезвычайные меры.

В попытке остановить распространение чумы король Филипп ввел суровые наказания за богохульство. За первое прегрешение отрезали губу, повторный проступок карался отсечением второй губы, а потом и языка. Между тем жители Страсбурга обвинили во всем иудеев и вырезали целую общину — две тысячи человек. Разумеется, это не помогло справиться с болезнью, и в течение года чума свирепствовала по всей Франции.

Вполне естественно, что англичане довольно ухмылялись тому, что Бог покарал их врагов — но радость длилась до тех пор, разумеется, пока эпидемия не перекинулась на другой берег Ла-Манша.

Численность населения в четырнадцатом веке определялась весьма условно, но полагают, что за три года умер каждый третий житель Западной Европы. Больше всего пострадали плотно заселенные крупные города, в одном только Лондоне с его 70 000 жителями умерла половина населения. Примерно в таком же по размерам Париже уровень смертности составил 50 000 жителей или около того.

Хроники того времени по обе стороны Ла-Манша повествуют о заброшенных деревнях, притихших городах и (что повергло бы в ужас современных бриттов) резком падении цен на недвижимость — не было никакого смысла покупать что-либо, потому что выжившие просто могли заселяться в покинутые дома. Некогда особо ценные объекты, такие как ветряные мельницы, теперь никем не использовались, поскольку нечего было молоть, да и городские обитатели не стремились превращать их в летние домики для уик-эндов.

В общем, это была катастрофа для всего человечества, и страданий хватило всем. Разве что, по странному капризу судьбу «Черная смерть» пошла на пользу Англии в ее противостоянии с французами. Или, точнее сказать, на пользу английскому языку, поскольку эпидемия вынесла (черный) смертный приговор нормандскому языку в Англии.

И тому было несколько причин. Прежде всего, с резким снижением численности населения феодальная система Англии рухнула. Целые деревни остались без лордов, лорды лишил ись сервов, и это означало, что уцелевшие после эпидемии работники были нарасхват, так что вполне могли найти себе работу где угодно, причем как вольные труженики. Парламент попытался было ввести ограничение предела заработной платы и запретить освобождение сервов, но это привело лишь к открытому бунту. Воздвигнутый англонормандской знатью стеклянный потолок богатства, власти и привилегий еще не был разбит вдребезги, но уже пошел глубокими трещинами, по мере того как угнетенные низшие слои англосаксов расправляли плечи, все активнее проявляя себя как настоящий средний класс. Перемещаясь по стране, они распространяли свой язык — искаженную смесь англосаксонского и нормандского, — который сегодня мы называем английским.

Этот лингвистический тренд усилился также тем, что англонормандские монахи, которые прежде жили как хозяева поместий в своих монастырях, во время чумы массово вымерли — ведь это к ним шли больные в надежде на исцеление или, по крайней мере, на соборование перед смертью. Теперь этих монахов, говорящих на нормандском языке и латыни, заменили англоговорящие собратья, которые были куда скромнее своих предшественников и к тому же не брезговали просветительской миссией, обучая простой люд читать и писать… по-английски.

Вот почему период после нашествия «Черной смерти» ознаменован полным и окончательным триумфом английского языка в Англии. В 1362 году при открытии парламентской сессии впервые прозвучала речь на английском. В том же году вышел закон, обязывающий проводить судебные слушания на английском, поскольку большинство населения уже не понимало нормандско-французский диалект. Это уж парламентарии загнули, конечно, но такие проанглийские преувеличения явно были в моде. Как сообщают хроники, два английских дипломата того времени отказались говорить по-французски на том основании, что этот язык для них «такой же малопонятный, как иврит»…

Английский, со своими англосаксонскими корнями и гибридной англосаксонско-нормандской грамматикой, прораставший, словно плесень, под подошвами англонормандской знати, наконец-то обрел статус и уважение, перестав быть грубым диалектом, на котором переругивались крестьяне. В 1385 году ученый Джон Тревиза писал: «in alle the gramere scoles of Engelond, children leveth Frensche and lerneth in Englische». Обратите внимание, насколько его орфография сходна с правописанием современных английских школьников.) Он пошел еще дальше, заявив, что английские дети знают французский так же, как «их левая пятка». (То же самое можно сказать о современных детях.)

Как нам уже известно, король Эдуард III знал английский язык, и всех приятно удивляло то, как свободно он им владел. Особенно ему удавалось сквернословие, ведь он с самого начала обнаружил, что английский язык гораздо лучше, чем французский, подходит для ругательств. Прибавляя англосаксонский «офф», англичанин может с легкостью превратить любое агрессивное или резкое слово в оскорбление, так же как и поиграть (грубоватыми) англосаксонскими и (искаженными) нормандско-французскими словечками. Французский язык слишком привязан к латыни и излишне щепетилен в грамматике, чтобы позволить себе такие вольности.

Эдуард, может, и был силен в английском, но он все-таки учил его как второй язык, а первым освоил французский — тот самый язык, на котором говорил его заклятый враг король Филипп. К тому же изъясняться на французском языке в суде все еще считалось шиком, как это продемонстрировал Эдуард в знаменитом эпизоде, связанном с «оброненной подвязкой» 1348 года.

На балу в Виндзоре, танцуя с королем Эдуардом, графиня Солсбери уронила подвязку. Король поднял ее и повязал на собственную ногу, а когда заметил удивленные взгляды придворных, не задумываясь, произнес по-французски: Honi soit qui mal y pense, что в грубом переводе звучит примерно так: «Позор тому, кто думает, будто я сделал это с намеком на секс» . Эту фразу приняли в качестве девиза его нового Ордена Подвязки, и теперь она красуется на британском монаршем гербе поверх девиза Dieu et mon droit..

Однако до времени произнесения Генрихом V пламенной речи перед битвой при Азенкуре, случившейся всего лишь шестьюдесятью семью годами позже, английский оставался первым языком короля, и никаких переводов его высказываниям не требовалось.

Короче говоря, крохотные блохи, занесшие в Европу «Черную смерть», одновременно освободили Англию из тисков иностранного языка как государственного. Весьма символично, поскольку flea («блоха») — англосаксонское слово.

 

Генрих V — это не только прикольная стрижка

Война шла ни шатко ни валко, когда в 1377 году в почтенном возрасте скончался Эдуард III, и стороны продолжали ее лишь потому, что многие англичане стремились попасть на континентальный берег Ла-Манша и сколотить себе состояние.

Да и Франция созрела для того, чтобы ее вновь пощипали. Французский король, Карл VI, был законченным лунатиком. По ночам он бегал вокруг замка, завывая волком, и был убежден в том, что сделан из стекла, а люди хотят его разбить. Однажды в приступе безумия он убил четверых своих придворных.

Слабость верхушки расколола Францию на два воюющих за власть семейства — бургундцев, возглавляемых кузеном Карла V, Жаном Бургундским, и арманьяков под предводительством Людовика, брата Карла. Вскоре обе эти команды творили такие злодеяния, что даже превзошли все шевоше англичан. Арманьяки породили новый террор, который впору было называть «экорше» (в буквальном смысле «освежеванный»), и насаждали его на родных просторах недобрых тридцать лет.

Кто реально выиграл от этой долголетней внутренней борьбы, так это Англия, которая услужливо продавала свою поддержку то одной фракции, то другой, сначала обещая вмешаться в конфликт, но потом перепродавая свою верность другой стороне, если та предлагала больше денег и территорий. И самую крупную выгоду от этого противостояния получал новый английский король, Генрих V, в 1414 году заключивший договор с Арманьяками, даровавший ему провинции Пуату, Ангулем и Перигор на юго-западе Франции, тем самым хотя бы частично восстанавливая былые позиции Англии в этой части мира.

Генриха V, которому шел всего двадцать шестой год, когда он взошел на престол, окружали весьма конкурентоспособные родственники мужского пола, и ему просто необходимо было доказать, что он сильный монарх. Прирожденный воин, он даже носил военную стрижку «под горшок», в отличие от своих недавних предшественников, предпочитавших пышные королевские локоны. Говорят, он был высок и настолько силен, что в тяжелых доспехах передвигался так, будто надел всего лишь легкий плащ — и это неудивительно, если учесть то, что его с раннего возраста облачали в походную форму. В отрочестве, гоняясь за уэльсцами, он был ранен стрелой в лицо (уэльские лучники к тому времени не утратили своего мастерства) и на всю жизнь остался со шрамом — вот почему на всех его самых известных портретах он запечатлен в профиль.

К несчастью для французов, Генрих был фанатично религиозен и убежден в том, что Бог желает видеть его королем Франции. Ко всему прочему, он первый со времен Вильгельма Завоевателя английский монарх, который не только не имел гомосексуальных наклонностей, но и не содержал гарема любовниц — и это было еще одним дурным предзнаменованием для его врагов по ту сторону пролива.

Между тем французы продолжали напрашиваться на трепку. В 1414 году представители двух; воюющих сторон, бургундцев и арманьяков, прибыли в Англию просить у Генриха помощи. Генрих ответил требованием руки французской принцессы и, соответственно, французской короны. Встретив отказ, он заявил, что у него не остается иного выбора, кроме как готовиться к войне, забыв упомянуть о том, что вот уже год как пополняет армию рекрутами и заряжает пушки.

Он тщательно спланировал детали своего вторжения и, как союзные войска в 1944 году, решил пойти вглубь Франции через Нормандию, а не привычным маршрутом через Кале. В солнечное воскресенье августа 1415 года его флот из 1500 кораблей, на которых разместилось десятитысячное войско, лошади, скот и пушки, вышел из пролива Солент. Можно себе представить, какой это был красочный спектакль: рыцарские знамена развевались на ветру, а флагманский корабль Генриха, 540-тонный «Тринитэ Рояль» (непонятно только, почему он не дал ему английское название), дразнил провокационным королевским штандартом, похожим на тот, что придумал Эдуард III: английские львы соседствуют с французской лилией.

Солдаты с оптимизмом вглядывались в горизонт, тем более что корабль Генриха сопровождали лебеди — и это был добрый знак, поскольку его личный штандарт изображал, в геральдической терминологии, «лебедя с раскинутыми крылами».

Флот держал курс на Арфлёр в устье Сены. Генрих высадился там числа четырнадцатого августа и, по легенде (еще одна параллель с Вильгельмом Завоевателем), оступился и упал на колени. Как и Вильгельм, он не растерялся, принял позу молящегося человека, и хор на борту его корабля поддержал его песнопениями (не иначе чтобы заглушить причитания короля: «О, нет, только не это, мне песок набился в доспехи»).

Флот был настолько велик, что разгрузка кораблей заняла целых два дня . Только когда на берег ступил последний солдат, Генрих сообщил своему войску плохую новость: шевоше не будет. Грабежи, убийства и изнасилования под запретом. Разочарованный стон англичан донесся до самого Парижа.

Генрих тотчас приступил к осаде Арфлёра, но, к своему крайнему неудовольствию, обнаружил, что нормандцы извлекли кое-какие уроки из прошлых рейдов Эдуарда III, которые не встречали никакого сопротивления. Нормандцы возвели укрепления вокруг города, и осада этого маленького порта затянулась, причем английская сторона несла ощутимые потери, и не только от пушечных ядер и стрел, но еще и от болезни.

Вода оказалась зараженной, и хронист Джон Кэпгрейв писал, что «много людей полегло после употребления в пищу фруктов». Видимо, французские сезонные фрукты оказались слишком большой экзотикой для привыкших к мясу и репе англичан, и они стали умирать от недуга, который один из современников образно назвал «кровавым поносом», то есть, скорее всего, от дизентерии.

Лишь 22 сентября Арфлёр наконец сдался, и англичане смогли войти и пленить богатых заложников. Генрих пощадил бедняков, с которых нечего было взять, и даже позволил некоторым остаться в городе, хотя все лучшие дома пожаловал англичанам.

Проблема Генриха состояла в том, что за месяц, проведенный в Нормандии, треть его армии полегла от болезни, многих солдат пришлось отправить на лечение домой, несколько сотен оставить для защиты Арфлёра. Он был вынужден отказаться от похода на Париж, как планировал, и вместо этого решил закрепить позиции англичан в Кале, куда рассчитывал добраться без осложнений, поскольку его предшественники проделали отличную работу по разорению тамошних земель и искоренению ростков всякого противодействия.

Однако на пути Генриха поджидали два серьезных препятствия: проливной дождь, который замедлил его продвижение к намеченной цели, и французский король Карл VI, пока еще номинальный хозяин своей страны. Беглецы из осажденного Арфлёра доложили Карлу, что английские силы вторжения заметно поредели, и тот быстро поднял свою армию, которая вышла из Парижа наперерез отступающим англичанам. Тем временем несколько отрядов французов успешно партизанили на маршруте следования войск Генриха, и бритты раз за разом с ужасом обнаруживали, что переправы через реки либо разрушены, либо блокированы. Им приходилось воевать за каждый мост и брод, и в конечном итоге они были вынуждены сделать семидесятикилометровый крюк вглубь страны, прежде чем смогли пересечь Сомму.

И вот, когда припасы и боевой дух поредевшей армии англичан истощились до предела, появилась огромная французская армия. Шекспир оценивает ее численность в 60 000 («три раза по два десятка тысяч») солдат, хотя он явно преувеличил, чтобы приукрасить успех Генриха; французов было, скорее всего, тысяч двадцать или тридцать, не больше. Тем не менее войско Карла в четыре раза превосходило по численности изнуренных вояк Генриха.

Французские гонцы прибыли к Генриху с сообщением — совершенно никчемным — о том, что французский король Карл VI намеревается дать ему бой и «отомстить за его поведение». Но, вместо того чтобы привести в свое оправдание недавнее помилование простых смертных Арфлёра (конечно, это не аргумент для высокомерной французской знати), Генрих, в свойственной ему манере, ответил: «Пусть все будет так, как угодно Богу».

В ту ночь его люди разбили лагерь в залитом дождем поле — возможно, даже не догадываясь о том, что такие мокрые поля уже приносили англичанам удачу в соседнем Креси полувеком раньше. Со своих неуютных позиций они оглядывали простиравшийся до самого горизонта бивак французов, горящие костры. Ароматы искусно зажаренных на огне французских колбас не давали покоя бедным англичанам, измученным сырым хлебом, гнилыми фруктами и дизентерийными палочками. В глубине души Генрих и его солдаты настроились умирать.

 

Азенкур, затерянный во мгле веков — и на карте мира

Впервые оказавшись в Азенкуре, я не мог сдержать горькой ухмылки от попыток французов уничтожить память об их втором знаменитом военном поражении. Это бросалось в глаза еще явственнее, чем в Креси. Там хотя бы действовало некое подобие музея, пусть даже втиснутое в пространство двух маленьких классов старой школы. Здесь, в Азенкуре, не было вообще ничего.

Впрочем, ничего удивительного, потому что на самом деле я попал совсем не по адресу. Дело в том, что я остановился в деревне Аженкур по дороге в Нанси на востоке Франции. А сражение, как все мы знаем из одноименного романа Бернарда Корнуэлла , состоялось при Азенкуре (с буквой «з»), почти в пятистах километрах в сторону, неподалеку от Кале.

И это, пожалуй, больше всего раздражает французов. Мало того что мы неправильно произносим названия мест, близ которых произошли сражения (Креси, Ватерлоо), так Азенкуру (Agincourt) досталось еще и с точки зрения орфографии.

Но Генрих, вступая в битву, вообще не знал, где находится, и поинтересовался названием местечка только после победы. (И это вполне понятно, ведь в случае поражения он был бы мертв или постарался бы поскорее забыть этот позор.) Кто-то из его людей знал название ближайшего замка — Азенкур, — и, поскольку вокруг не было ни одного дорожного указателя, в хрониках записали его с ошибкой: Аженкур. Строго говоря, сражение не стоило бы называть так, потому что на самом деле армия Генриха дислоцировалась у ближайшей деревушки Мезонсель. Но и это не имеет значения, англичане все равно исковеркали бы и это название, придумав что-нибудь вроде Мезонетт или Манчестера.

Музей в деревне Азенкур не сравнить со скромной переоборудованной школой в Креси. Это внушительное современное здание из стекла и бруса, а его изогнутую крышу поддерживают балки в форме английского длинного лука. Внутри посетителям раздают аудиогиды с сенсорами, которые активируют наушники, как только вы проходите перед интерактивными экранами. Возникает ощущение, будто идешь и слушаешь голоса мертвых. И то, что они рассказывают, удивительным образом напоминает истории из Креси: это все тот же перечень французских оправданий.

«Говорящие головы» (в буквальном смысле, поскольку вещают манекены с телевизорами на плечах) поведают вам, что французские рыцари провели в седле целую ночь, что шел дождь и лошади утопали в грязи, а ряды пехоты были такими плотными, что воины даже не могли вскинуть на плечо оружие. Вам предложат сунуть голову в шлем, чтобы вы могли убедиться в том, какое небольшое пространство могли охватить взором марширующие в строю французские солдаты. Вы даже сможете поднять меч и булаву, прочувствовав их тяжесть. И фоном прозвучит монолог из Шекспира, в котором отважный Генрих призывает своих людей идти в бой за Англию и святого Криспина, а читает его мрачный, похожий на жабу актер, с таким выражением лица, будто он вот-вот умрет от горя .

Вопрос в другом: как удалось французам превратить верную победу в национальную катастрофу? «Цвет Франции», который уже успел прорасти со времен Креси, став самым что ни на есть пышным, и французские рыцари были настолько уверены в победе, что их заботило лишь то, хватит ли на каждого англичан для расправы. Никто не сомневался в том, что эта битва станет легкой победой для Франции.

Уже смирившийся с неминуемым поражением, Генрих освободил всех заложников и отправил их обратно во Францию с тем, чтобы они передали его последнюю просьбу обеспечить ему свободный проход в Кале в обмен на возвращение Арфлёра. Он даже предложил возместить весь ущерб, который его люди нанесли Франции. Нет нужды говорить о том, что французы ответили отказом.

В пьесе Шекспира «Генрих V» король под видом рядового воина бродит по своему лагерю, шутит с солдатами, приветствует их, как говорит автор, «со скромною улыбкой». На самом деле в ту ночь король запретил всякий шум в лагере — возможно, во избежание пораженческих разговоров — и даже пригрозил отрезать уши всем, кому захочется поболтать. Исключение он сделал лишь для тех, кто желал исповедаться капелланам.

На следующее утро капелланы Генриха трижды отслужили мессу (береженого Бог бережет), и англичане заняли позиции, выстроившись примерно в том же боевом порядке, что и при Креси: тяжеловооруженная пехота по центру и два фланга лучников. У Шекспира Генрих произносит перед сражением речь, в которую вошли знаменитые слова об его маленькой армии — «…о горсточке счастливцев, братьев». Король также говорит: «И проклянут свою судьбу дворяне, что в этот день не с нами, а в кровати». Впрочем, на самом деле Генрих напомнил своим людям о том, что находится во Франции с целью истребовать свое законное наследство (имея в виду, что в этом споре на стороне англичан сам Господь), и, как утверждает хронист Жан ле Февр, призвал своих лучников стоять насмерть, предупредив их о том, что французы грозились отрубить пальцы каждому пойманному стрелку. Сомнительно, что лучники поверили в это, поскольку все знали о том, что незнатных пленных в любом случае убивали, не задумываясь, но, вполне возможно, слова короля вдохновили и раззадорили лучников, которые стали показывать французским рыцарям неприличные жесты и грозить пальцами, подстрекая врага к атаке. Генрих наверняка в душе молился о том, чтобы французы совершили ту же ошибку, что в Креси, и начали штурмовать превратившийся в гору грязи холм. Но те извлекли кое-какие уроки из истории и спокойно выжидали, надеясь, что обреченные англичане спустятся со своих высот и получат свое.

Но именно эта игра в ожидание и обернулась роковой ошибкой.

 

«Цвет Франции» затоптан в грязи

Часам к девяти утра 25 октября 1415 года, в день святого Криспина, Генрих, уже уставший от безделья, приказал своим лучникам начинать. И они на глазах у французов медленно спустились с холма, по грязи, с тяжелыми луками со стрелами и длинными деревянными кольями, остановившись всего в 250 метрах от врага.

Тут бы французам атаковать — лучшего момента и не придумаешь, так как лучники не имели ни лат, ни щитов, а громоздкие колья лишь стесняли их движения. Защищали этих ребят лишь шлемы из вареной кожи. Как отмечает один из очевидцев, французский солдат по имени Женан де Ваврен, англичане «даже останавливались несколько раз, чтобы перевести дух». Однако — возможно, из-за фиаско в Креси — французы держали своих арбалетчиков в арьергарде и потому упустили шанс обстрелять англичан. Более того, многие французские рыцари, заранее уверенные в победе, которую запланировали на вторую половину дня, отправились покататься верхом.

Заняв позицию для стрельбы, английские лучники соорудили так называемую рогатку из выставленных под углом кольев, после чего обрушили на передний фланг французских рыцарей шквал стрел, точно так же, как в Креси. Конница, по указанной выше причине, не досчитывалась многих рыцарей, но те, что были в строю, оказались перед выбором: ждать, пока стрела угодит в лошадь или пробьет шлем, или идти в атаку. И они пошли в атаку.

Невероятно, но с этой минуты сражение пошло чуть ли не по сценарию Креси. Французская кавалерия ринулась вперед, но была скошена градом стрел или попросту натыкалась на заграждение из кольев. Покалеченные лошади сбрасывали всадников, и те барахтались, беспомощные, в грязи, придавленные тяжестью собственных доспехов. Жить упавшим оставалось недолго, потому что теперь по их телам бежали в атаку пешие воины, а английские лучники все продолжали обстрел.

Почва в Азенкуре тяжелая и липкая. Я прошел всего несколько шагов по полю в легких туфлях, и они тотчас отяжелели вдвое. А если к этим оковам на ногах добавить железные доспехи, можно себе представить, каково пришлось французским тяжеловооруженным воинам: они двигались так, словно пробирались по зыбучим пескам. Мешало их мобильности еще и то, что они двигались очень тесным строем. Заметив это, с холма спустились новые отряды английских лучников и начали расстреливать французскую колонну с флангов.

К тому времени как французские тяжеловооруженные воины подошли к боевым позициям армии Генриха, они совершенно выбились из сил и почти ничего не видели: из-за постоянного обстрела им приходилось идти с опущенным забралом и смотреть на происходящее сквозь узкие щели.

Кому-то удалось прорваться сквозь линию обороны англичан по центру, но Генрих приказал лучникам закончить стрельбу и идти врукопашную. Теперь плотная колонна французов столкнулась с мобильными бойцами, которые могли свободно передвигаться, деревянными дубинками нанося смертельные удары по подмышкам и бедрам или просто сбивая с ног неповоротливых, закованных в железо солдат.

Вскоре, точно так же, как в Креси, поле было усеяно мертвыми или покалеченными французами, которые лежали, распластавшись на спине, похожие на раненых черепах. И как всегда, аристократов оттащили, чтобы взять в заложники, а незнатных добили ударом мизерикорды в глаз, сердце или горло.

Главным вельможам пришлось хуже всех. Командир отряда, герцог Алансонский, схватился с самим Генрихом, который в этом бою потерял венец со своего шлема. Но герцога быстро окружили, и он снял с головы шлем и протянул перчатку в знак признания поражения, как это принято у рыцарей. К несчастью для него, какой-то англичанин увидел в нем легкую добычу и проломил голову герцога топором.

Герцог Брабантский, который опоздал, но не хотел пропустить сражение, не стал тратить время на то, чтобы облачаться в доспехи. Он бросился в атаку в одеждах герольда, его ранили, он попытался сдаться, и его просто убили, приняв за обыкновенного герольда.

Впрочем, не факт, что плен стал бы для герцога спасением. Когда речь заходит об Азенкуре (или Аженкуре), французов как раз шокирует не столько трагедия доблестных рыцарей, которые трижды поднимались в атаку и, утопая в грязи, упорно шли навстречу смерти, в точности повторяя ошибки Креси, сколько судьба пленных.

Данные о количестве взятых в плен французах в течение первых двух часов битвы разнятся, но французские источники говорят о 1500 человек. Сдавшись, они уже не могли вернуться на поле боя, так что, вероятно, очень надеялись на то, что отправятся домой, как только их родственники соберут с местного крестьянства достаточно налогов, чтобы заплатить за них выкуп.

Однако хозяин соседнего замка, некий Исамбар Азенкур, заслышав шум на дороге, вышел с толпой из шестисот местных жителей, чтобы отбить неохраняемые повозки англичан с награбленным в Арфлёре добром. Заметив эту атаку и опасаясь, что французские заложники, если их освободить, снова вступят в схватку, Генрих приказал каждому казнить своего пленника.

Этот приказ не встретил энтузиазма у солдат, которые завладели столь ценным трофеем и мысленно уже подсчитывали барыши, поэтому Генриху пришлось отрядить на выполнение этой задачи двести своих самых кровожадных и нечистоплотных лучников. Вскоре безоружные, а многие к тому же и связанные, французские джентльмены были зверски убиты — заколоты ножами или заживо сожжены.

Даже сегодня в каждом французском источнике, повествующем о той битве, угадывается ярость и возмущение этой кровавой расправой, хотя кто-то может и возразить: мол, у самих рыльце в пушку. Разве не эта страна с упоением гильотинировала своих аристократов в конце восемнадцатого века? Да, убийство пленных было дикостью со стороны короля, который мнил себя благородным рыцарем, и противоречило всем правилам ведения войны в пятнадцатом веке, но оно было совершено в тот момент, когда исход битвы был еще не до конца ясен. Хотя все определенно складывалось в пользу Генриха, в округе было достаточно много французских солдат, которые могли бы напасть на англичан с тыла или флангов и одержать победу. Или, что более разумно, дождаться, пока армия Генриха тронется в путь — а это было неизбежно, поскольку запасы провианта иссякали, — и пощипать ее по дороге в Кале.

Но французские хронисты говорят, что выживших в той битве «тошнило от кровавого месива» (а кто-то скажет, что их, лежавших в грязи, попросту воротило от ожидания, когда их прикончат ударом копья), и уцелевшие рыцари решили не атаковать противника. Многие развернулись и отправились восвояси — один из них, Жан, герцог Бретани, по пути домой вместе со своим бретонским отрядом устроил весьма непатриотичное шевоше по Северной Франции.

Войска Генриха переночевали в Мезонселе, а утром вернулись на поле битвы «прибраться». Как всегда, мертвых освободили от ценного оружия и украшений, раненых же опрашивали на предмет того, значатся ли они в справочнике «Кто есть кто», и, если нет, присоединяли к списку убитых.

В целом французы потеряли около десяти тысяч, включая — опять — «цвет Франции» (кажется, у них было несколько букетов этих аристократических растений). Достаточно сравнить с английскими потерями: около трехсот человек, и среди них с десяток знатных имен.

Генрих и его измотанное войско с трудом преодолели восемьдесят километров до Кале, где многим солдатам удалось спустить все свои трофеи, заплатив грабительские цену за еду и питье. Генрих затребовал себе самых ценных пленников и погрузил их на корабли, чтобы везти в Англию.

Несмотря на бушующий шторм, все корабли благополучно добрались до английского берега, и уверенность Генриха в том, что Бог все-таки на его стороне, была сильна, как никогда. А как еще король мог объяснить полную, безоговорочную победу над элитной французской армией, одержанную потрепанной бандой английских простолюдинов, измученных дизентерией?

Чего не мог знать Генрих, так это что вскоре Англии предстоит схлестнуться с таким же, из низов, да еще фанатично верующим французским противником, который повернет вспять ход истории…