Я обнаружил, что втайне французам все-таки очень даже симпатичны англоговорящие граждане. В особенности это касается неординарной Флоранс

Первого апреля вы понимаете, почему французы восхищаются чувством юмора англичан: да потому что оно у них есть.

Нет, это несправедливо по отношению к некоторым, очень даже забавным французским парням, среди которых есть комик по имени Колюш. Он разбился, врезавшись на мотоцикле в грузовик. Но, увы, это была не шутка. Колюш погиб, а мне бы так хотелось, чтобы этого не произошло. Теперь я уже достаточно прилично знал язык, чтобы понимать его юмор, просматривая старые выступления на видео. Я смотрел и думал: «Вот кто нужен Франции сегодня — человек, способный серьезно поглумиться над политиками. Высмеять не только правящую партию, и не с помощью искусной иронии, а нанести настоящий удар ниже пояса, разоблачив всю эту пригревшуюся шайку. Он и сам в восемьдесят первом году баллотировался на пост президента под лозунгом bleu-blanc-merde, но поговаривают, вышел из гонки. Якобы секретные службы дали понять, что парень не протянет долго, если самовольно не свернет кампанию. Думаю, он бы придумал достойный розыгрыш для празднования первого апреля во Франции. Все французы только и делают, что приклеивают друг другу на спину рыбу. Не живую конечно, иначе это и правда было бы забавно. Что и говорить, огромная камбала, бьющая хвостом между чьих-то лопаток, безусловно, вызвала бы смех окружающих».

Сидя у окна в гей-кафе, что на углу моего дома (утром оно ничем не отличалось от обычного парижского кафе, за исключением яркого макияжа официантов, оставшегося с ночи), я наблюдал за тем, как школьники, пихающие друг друга, старались пригвоздить товарищу на куртку наспех нарисованных на бумаге рыбок.

— Почему именно рыба? — спросил я официанта, как раз подносившего по моей просьбе газету.

— А почему бы и нет? — ответил он, что тоже было справедливо. В конце концов, во Франции все централизованно — так почему первоапрельские шутки должны выбиваться из общепринятых норм?

Первого апреля французские газеты публикуют всякие небылицы, и зачастую опять же о рыбах.

Поэтому, прочитав на первой полосе заголовок о забастовке журналистов, я был на сто процентов уверен, что это не шутка.

Журналисты давно готовились к забастовке. По их словам, они были недовольны слишком скучной избирательной кампанией (приближались выборы в местные органы самоуправления), и я их понимал. Теперь, когда вопрос войны в Ираке канул в прошлое, обозреватели восприняли вынужденную необходимость писать о том, кто собирается победить в деревушке Камамбервилль-сюр-Мерд, население которой сводилось к трем козам и престарелой бабульке. Но по крайней мере сами эти местные выборы были гораздо интереснее, чем набившие оскомину дебаты о том, какая партия выделит больше денег на строительство спортивной площадки для коз. Однажды, в год, следующий за президентскими выборами, чуть было не избрали кандидата крайне правой националистической партии. Вот тогда повисла реальная угроза, что количество регионов, готовых проголосовать за местных представителей фашистов, может немыслимо увеличиться.

Журналисты не выражали свой протест в форме кардинальных заявлений типа «Избирательная кампания слишком пресная». В газете приводилась цитата официального представителя профсоюза журналистов, объяснившего причины забастовки так: «В знак протеста против бездействия многочисленных политических партий, не сумевших поднять в ходе избирательной гонки важнейшие проблемы, с которыми в наши дни столкнулась страна: проблемы рецессии, вопросы материальной помощи малоимущим, безработицы и внешняя политика Франции после конфликта в Ираке».

Но я и сам слышал, какой неимоверной скукой может обернуться избирательная кампания! По радио передавали интервью с каким-то политиком, вся суть которого, как я понял, сводилась к следующему: «Спасибо, господин Политик, что пришли к нам на программу» и «Ваши принципы восхитительны», а подтекст был таков: «Эй, миллионы слушателей сейчас с нами, давай выражаться как можно более высокопарно, и все решат, что и ты, и мы невообразимо умны».

В этом номере газеты, что был последним ввиду приближающейся забастовки, я прочел анализ политических программ различных партий. В них и правда не поднимались вопросы, которые казались мне особенно важными.

Для всех госслужащих коммунисты обещали снизить пенсионный возраст до тридцати пяти лет. Социалисты вообще ничего не предлагали, так как не могли выбрать лидера, который был бы в силах хоть что-то предложить. Правоцентристские партии (которых насчитывалось около десяти) обещали работодателям избавить их от выплаты заработной платы работникам и освободить от штрафов и наказаний за загрязнение окружающей среды, если количество погибших в результате промышленных выбросов не превысит сто тысяч человек. Крайне правые партии вносили менее реалистичные предложения: пятничными вечерами устраивать на place du marché массовые поджаривания на барбекю всех иммигрантов. В том же духе были и обещания аграрной партии изменить закон об исчезающих видах флоры и фауны, с тем чтобы охотники могли стрелять в дронтов, единорогов, русалок и американских туристов. Колюш наверняка придумал бы им такой лозунг: Liberté, égalité, merde. А мне бы так хотелось, чтобы журналисты продолжали трудиться, поскольку теперь, когда меня уволили, в моем распоряжении была уйма времени для чтения.

Мне не составило труда безболезненно влиться в новый режим ничегонеделания. Я на самом деле не понимал, почему выражение far niente считается итальянским, потому как, на мой взгляд, Париж — отличное место для этого занятия. Завтрак в кафе (вожделенным взглядом провожаю проходящих мимо женщин). Не спеша направляюсь на какую-нибудь выставку (вожделенно слежу взглядом за молодыми туристками и студентками искусствоведческих факультетов, подрабатывающих в качестве работников музея). Ланч в кафе (смотрите выше, пункт «Завтрак»). Поход в кино (пускаю слюни, глядя на главную героиню), а после в паб с приятелями из Англии (там мы так громко обсуждаем женщин, что те разбегаются в испуге).

Единственное, что время от времени нарушало рутинность моей новой жизни, так это погода, бесцеремонно вмешивавшаяся в мои планы. С утра могло быть солнечно и тепло, и взору открывались легкие наряды парижанок, выбивавшиеся из-под пальто в предвкушении лета. Но вот наступал обед, и небо затягивалось мрачными тучами, или, что еще хуже, начинался дождь, и девичьи пальто вновь застегивались наглухо, не оставляя никаких шансов полюбоваться летними платьишками.

Я вылечился от простуды, но страдания не ушли из моей жизни. В Париже наступила календарная весна, и я прочувствовал, что облегчение от принудительных занятий сексом четыре раза за ночь недолговечно.

Чтобы обсудить свое затруднительное положение, я встретился со старым приятелем, американцем Джейком. Он до сих пор с увлечением занимался своим уникальным проектом по обмену сексуальным опытом с разными народностями. И мало того, что мы простили друг друга за тот случай, закончившийся фразой: «Убирайся вон из книжного магазина», — Джейк теперь был премного благодарен мне. Во время следующей встречи их писательской группы он произнес такую тираду, исполненную возмущения моим неуважительным отношением к женской литературе, что одна из подающих надежды писательниц переспала с ним. А это, в свою очередь, вдохновило его на написание еще одной поэмы (она была из Новой Зеландии). Слава богу, он не предложил мне оценить его новый шедевр.

Мы встретились в Люксембургском саду, огромном по площади парке, расположенном к югу от Латинского квартала. В парке имелся фонтан, в котором мальчишки, наводнявшие это место по выходным, могли запускать собственные игрушечные парусники. Кроме того, сад знаменит одной из немногочисленных в Париже лужаек, по которой официально разрешено ходить. В утро нашей с Джейком встречи, а это был рабочий день, по лужайке гуляли малыши в сопровождении мамочек и нянь.

Мы с Джейком устроились в небольшом кафе на открытом воздухе. Само кафе было в миниатюрном павильоне, а на террасе, прятавшейся под кронами высоченных каштанов, стояло несколько металлических стульев, выкрашенных в зеленый цвет.

В это время года листва на деревьях была еще совсем молодой, как мне казалось, желтой, трепетавшей при каждом дуновении ветерка. Было приятно сбежать от шумящего потока машин, но нам грозило быть обстрелянными пометом многочисленных голубей, хотя Джейка это ни капли не волновало. Масштабы его неряшливости превосходили все мыслимые границы. Глаза было трудно рассмотреть сквозь нависшие грязные волосы, а старый пиджак выглядел так, словно его пожевали свиньи. Не исключаю того, что, не будь меня рядом, его бы просто отказались обслужить в кафе.

Мы кратко затронули тему войны («Всегда в первую очередь страдает гражданское население», «Почему многие наивно принимают навязанную им политику государства?» и так далее), а затем перешли к главному. Я ввел Джейка в курс моих отношений с Жан-Мари и Мари и спросил его как мужчину, горящего, нет, одержимого желанием переспать с каждым живым существом, достигшим совершеннолетия и у которого от природы не имеется яичек, что же мне делать.

Выслушав меня, Джейк рассмеялся, спугнув ногой пару голубей с покалеченными лапками, вышагивающих возле нашего столика в надежде хоть на какие-нибудь крошки.

— Так ты в нехватке, — отсмеявшись, сказал Джейк.

За последние несколько месяцев его английский претерпел еще массу изменений, вследствие чего с трудом поддавался пониманию. Но теперь я владел французским в достаточной степени, чтобы понять, какое именно французское выражение он пытается перевести на английский.

— Да уж, — согласился я, пытаясь припомнить, когда прикасался к женщине, за исключением жарких объятий, являвшихся мне во сне, и конечно же пустячных поцелуев в щеку, неизбежных при прощании с коллегами.

— А что ты делал раньше, когда, ну… как ты встретил твою подружку-фотографию?

— Фотографа? — поправил я его. — Она подрабатывала в свободное время в качестве официантки.

— Ну вот и выход в твоей ситуации.

— Да, но теперь я хожу в другие бары, где официантки болтают с каждым, желая познакомиться, и даже не смотрят в твою сторону, если из твоего кармана не торчат ключи от спортивной модели «мерседеса». А кроме таких кафе я хожу только в английские пабы, где у всех официанток уже имеется французский бойфренд.

— Да… И правда проблематично…

Мы не торопясь попивали кофе, наблюдая за игрой солнечного света, пробивавшегося сквозь листву, и рассуждали, почему бы потным бегунам, развивающим скорость две мили в час, не остаться дома, вместо того чтобы еле перебирать ногами, вздымая пыль, которой мы теперь вынуждены дышать.

— А тебе, Джейк, нужно от девушек совсем другое… Ты знакомишься с ними ради одного — секса? В каком-то смысле, так проще жить.

— Ну нет, парень. Иногда я вынужден умасливать их. Ну, типа, говорить, что я люблю ее и все такое. Могут пройти недели, прежде чем я добьюсь эффекта.

— Но я хочу больше, чем просто добиться эффекта, Джейк.

— О! Ты хочешь заехать в ее квартиру и решить вопрос с жильем?

— Да, то есть нет. Я имею в виду, мне бы хотелось иметь настоящие отношения с кем-нибудь.

— Встречаться с кем-нибудь? О! Тогда тебе надо устроиться преподавателем английского. К тебе приходят красотки, и они вынуждены разговаривать с тобой… ну я не знаю, целый час.

— Преподавать английский? Ни за что! — Я вздрогнул, на секунду вспомнив о желтых зубах Марианны.

— Allez, Пол. Знаешь, сегодня утром у меня неподалеку урок с одной действительно красивой женщиной. — Он кивнул в сторону улицы, которая шла вдоль парка. — Она работает в страховой компании. Она тебе понравится. Обычная служащая. Роскошная женщина. Trop belle pour moi, ну ты понимаешь, о чем я. И она там не одна такая.

Я протестующе закачал головой и отвернулся в сторону пожилого официанта. С сединой в волосах, затянутый в черную жилетку, лет шестидесяти, он подавал кофе с круассаном женщине средних лет, одетой в дорогое кожаное пальто кремового цвета. Он задержался у ее столика, явно флиртуя, а она смеялась в ответ.

«Может, податься в официанты?» — подумал я. Все что угодно, но только не учительство!

— В Париже ты обязан следовать за волосами, — заявил Джейк.

Очень может быть, что его замечание было исполнено мудрости, но только я не понял, о чем он.

— Следуй за потоком, — объяснил он, — вот посмотри на тех людей.

Он указал в сторону фонтана. На воде не было игрушечных яхт, куча народу просто прогуливалась по аллеям парка, кто-то бежал трусцой.

— И что?

— Видишь, какая у них походка? — Джейк вскинул правую руку вверх, изображая круг. Теперь я понял, что он имел в виду. Гуляющие вели себя так, словно сидели на карусели — всё чинно-благородно, всё по правилам: если хочешь обойти фонтан, иди направо, если хочешь спуститься на лужайку, воспользуйся ступеньками…

Я сказал об этом Джейку.

— Да, — кивнул он. — Ты давно был в метро? Взбираясь по эскалатору, ты пытаешься обогнать людей слева, а они смотрят на тебя как на умалишенного. Они не выбиваются из потока и всегда стоят справа. То же самое и в политике. Все политические лидеры — выходцы из одной и той же école. Они не хотят ничего менять в стране. Они все хотят одного — чтобы Франция стала центром вселенной. Et voilà!

— Подожди, а при чем тут преподавание английского?

— Так это самое модное сейчас. Что бы там ни говорили политики, все французы хотят изучать английский. Поверь мне. Я уже год как делаю все, чтобы меня уволили. Да, не спорю, я не пропускаю занятий, но я могу издеваться над «особо одаренными» студентами или одеваться кое-как.

— А зачем тебе это увольнение?

— Дело в пособии по безработице. Оно составляет около семидесяти процентов от той суммы, что тебе платил последний работодатель. Но они никогда не уволят меня. Я им нужен. Потому что каждый француз хочет изучать английский. Вот почему тебе надо пойти в преподы.

— Но у меня нет ни малейших педагогических навыков!

Взрыв хохота, которым разразился Джейк, распугал всех голубей в округе. Они тут же взмыли в небо, а вместе с ними и Эйфелева башня.

— Что ты ела вчера на ужин, Сильвия?

— Я приготовила халат.

— Ты хотела сказать салат?

— Да. Са… лат.

Самое трудное было сохранять серьезное выражение лица.

— О’кей, Филипп, что ты скажешь официанту, если он не принес приборы?

— Извините, мне нужны нож и дырка.

Жестоко, конечно, — что и говорить, мой французский был не лучше их английского, — но иногда я не мог удержаться, чтобы не похихикать.

— В пять вечера я работал.

— Хорошо.

— В семь вечера я сидел на поезде.

— О’кей.

— В девять я слушал по радио.

— Это было утром или вечером?

— Это было по радио.

А иногда, особенно во время ролевых игр, я задавался вопросом: «Что, черт возьми, я вообще тут делаю?»

— Сэр, если вы не заплатите, мы свяжемся с нашим авокадо.

— С вашим авокадо?

— Да, с нашим авокадо.

— С вашим овощем?

— А? О’кей, мы свяжемся с нашим овощем.

— Нет, ты хотел сказать адвокатом.

— Извините?

— Смотри. Я напишу это слово по буквам. А-д-в-о-к-а-т.

— Да, авокадо.

— О’кей, продолжайте и свяжитесь с вашим авокадо.

Но целом, Джейк оказался прав. Хоть это продолжалось всего несколько недель, я обнаружил в преподавательской деятельности свою прелесть. Не знаю как сказать… Представьте, что вы ходите и смотрите кучу домов, зная, что не заинтересованы в покупке. Но… тебе позволяют проявлять любопытство. Ты можешь заглянуть в чужую жизнь и при этом оставаться безучастным к человеку, с которым тебя ничего не связывает.

Школа, куда привел меня Джейк, была счастлива видеть меня в рядах своих преподавателей. Особую роль здесь играло то, что до этого я действительно работал, в отличие от многочисленных неудачников, единственным достижением которых в Париже стало преподавание английского.

Школа принадлежала женщине по имени Андреа. Она была жесткой и последовательной немкой пятидесяти лет. Подтянутая, всегда упакованная в деловой костюм, она была воплощением предприимчивости. Андреа отлично владела английским и в еще лучшей степени французским. Вид крупных бриллиантов в ушах и глубоких морщин на ее загорелом лбу наводил на мысль, что в ее бизнесе поровну было и полученного удовольствия, и вложенных усилий.

Ксерокопия моей carte de séjour еще не остыла, когда Андреа протянула мне адрес компании, где мне суждено было дебютировать в тот же вечер.

— Но чему мне их учить? — спросил я.

— Просто пообщайтесь с ними. Расскажите о себе, спросите, чем они занимаются, расскажите, что вы делали до того, как стать учителем, и записывайте все их ошибки. Когда пройдут первые двадцать минут урока, переходите к разбору ошибок. Или, если они проговорят весь час, скажите, что проанализируете ошибки в следующий раз. Звучит очень профессионально, а времени занимает больше, чем вы думаете. И не забывайте каждый раз отмечать присутствующих. От их количества зависит сумма, взимаемая с компании.

Закончив, Андреа дала понять взглядом, что я давно уже должен был покинуть офис и спешить на урок.

Похоже, курс методики преподавания подошел к концу.

Ни в одной из моих групп не было красоток. Была замученная работающая мамочка, которой язык требовался для работы кассиршей в банке, расположенном на Елисейских Полях. Но она предпочитала говорить не о работе, а о том, что готовила на ужин (вот откуда родом «халат»)… Три инженера, которых командировали в Китай для продажи телекоммуникационных мачт, а они до смерти боялись подхватить атипичную пневмонию. Я отучил их говорить: «Я не надеюсь подхватить ее». Но потерпел полное фиаско, пытаясь добиться от них правильного произношения слова «адвокат». Правда, парни вроде бы остались довольны нашими занятиями… Однажды я был командирован в один крупный отель, где Филипп (парень, которому «нужен нож и дырка») работал администратором. Он хотел, чтобы его перевели на работу в США, но для этого требовалось убедить его начальство, что он сможет общаться на английском с персоналом и клиентами. Я поочередно играл роли одного из подчиненных ему официантов, проверяющего из головного офиса и, слегка насторожившись, — его секретарши в Америке. В результате дело было в шляпе: моя размашистая подпись в ведомости посещений — и прямиком в Штаты.

Если у меня не имелось заранее подготовленного материала для урока, я тут же вытаскивал свежую газету на английском, и мы принимались обсуждать какую-нибудь статью. Я пытался завести беседу о забастовке французских журналистов, но, к моему удивлению, в большинстве своем посещающие курсы не слышали ни о какой забастовке или это их никоим образом не трогало. Они не особенно увлекались чтением ежедневных газет, исключение составляли бесплатные издания, раздаваемые по утрам в метро. Такие газетенки не участвовали в забастовке, потому как профсоюзы не признавали их отношения к журналистике. Зато никто из моих учеников не пропускал выпуска теленовостей, половина которого обычно отводилась рекламированию фильма, идущего сразу за новостями. Так что для моих учеников отсутствие новостей не стало новостью. Но среди них частенько встречались любители почитать статьи о новой стрижке Дэвида Бэкхема. (В графе «Тема урока» я предпочитал писать что-то вроде: «Обсуждение английской культуры на основе изучения современного дизайна».)

К этому, при наличии немногочисленных учебных пособий и кассет, и сводилось в Париже обучение английскому языку. Все, с чем тебе лично приходилось мириться, так это с мыслью, что ты самый низкооплачиваемый гость ток-шоу.

Джейк был прав. Что делало эту работу, мягко говоря, необременительной, так это поголовное и страстное желание французов выучить английский. Теперь они готовы были винить Америку во всех бедах и невзгодах, творившихся в мире, начиная от геноцида в Африке и заканчивая возросшей ценой на кофе. Но это не убавляло у них желания изучать язык этой страны. Война в Ираке? Ну и что? Ухудшившиеся отношения Франции с Америкой и Великобританией? Кого это волнует? Не против ли они отправиться на ланч в типично английскую чайную? Да, пожалуйста, а где ближайшая? (Эй, Жан-Мари, и где же она, в самом деле?)

Я держал руку на пульсе и не упускал Жан-Мари из виду. С помощью Интернета и Николь я следил за его манипуляциями в политической сфере. Мы по-прежнему обедали с Николь раз в неделю, но теперь от меня требовалась предельная внимательность, чтобы не отметить ее присутствие галочкой в журнале посещений.

Николь рассказала, что Жан-Мари как никогда много времени проводит в городке Тру. Иногда Стефани вынуждена ездить к нему туда в связи с рабочими вопросами. («В связи с рабочими и не очень», — подумал я.) Из рассказов Стефани, Жан-Мари наносил визит каждому фермеру, проживающему в его избирательном округе, и, кроме того, в ярмарочные дни разгуливал по центральной площади, с радостью пожимая руки новым знакомым и непременно покупая что-нибудь у каждого прилавка.

— А когда шеф в Париже, — продолжала Николь, — к нему часто заезжают в офис крупные государственные деятели, включая, — она перешла на шепот, — лидера одной известной партии, однажды заявившего, что концлагерь в Освенциме, если он существовал в принципе, был своего рода предшественником экстремального туризма.

— Нет, — запротестовал я с набитым непрожаренным тунцом ртом. — Думаю, Жан-Мари с радостью сдал бы в аренду уже ушедшую в мир иной прабабушку в качестве девушки по вызову, если бы посчитал, что это может быть прибыльным делом. Но я не верю, что он нацист.

— Нет, не нацист. Не настоящий нацист. Ты не понял, как… как же это слово? — Николь взмыла вилкой вверх. — Солидно. Быть фашистом во Франции солидно. Это некая ностальгия.

— Я и не знал, Николь, что ты так сильно интересуешься политикой, — сказал я, чувствуя легкое разочарование. Учитывая мое обостренное чувство сексуального голода, я уже было подумывал предложить ей пару уроков с целью изучения новых английских слов интимной тематики. Что-то вроде «О-о-о-о!» или «А-а-а» и «Да, Пол, еще, еще, мой вечный двигатель любви». Но если она увлекалась политикой — спасибо, не надо. Это мы уже проходили с Алексой. Скажу одно слово, противоречащее ее взглядам, — и привет оргазму.

— Нет, не то чтобы очень, — ответила Николь, — но моя семья родом с юго-запада Франции, мы жили недалеко от Каркассона. И все у нас в роду были коммунистами.

— Ммм, правда? — Неожиданно Николь снова показалась мне сексуальной. Коммунисток я всегда представлял длинноногими блондинками, готовыми с энтузиазмом взяться за любую работу в поле и отдать самое дорогое, что у них есть, дяде Джо. Хотя Николь, конечно, была далека от образа длинноногой блондинки, даже в моих изголодавшихся по женским прелестям глазах.

— Но давай вернемся к нацистами. Это не то, что ты думаешь. Мой муш тоше не понимал. Моя семья не хочет смерти капитализму. Они всего лишь члены сельшкохозяйственного кооператива. Который был основан коммунистами. Это традиция. Мой отец состоял в движении шопротивления нацистам. Он пмогал хамериканцам…

Она становилась все сексуальнее с каждой минутой. Дочь борца? Вынуждена прятать меня, сбитого английского летчика, под кроватью. И вот однажды ночью, когда ее отец отправился на оперативное задание подорвать железнодорожные пути, она говорит мне: «Сегодня тебе не надо спать под кроватью», а я научу ее всем этим английским «О-о-о» и «А-а-а».

— …и у Жан-Мари большие, очень большие политические хамбиции.

— А, что? Извини! — Она резко вырвала меня из сорок четвертого.

— Жан-Мари. Хон не хочет быть пэром маленького городка.

— Мэром.

— Да, мэром. Спасибо. Эта атомная электро…

— Электростанция.

— Эта атомная электростанция, это едь важный для региона вопрос. Если у нехо будет тостаточно политического влияния в регионе, атомная станция однозначно будет построена. Хон будет почитаем как… как ты говорил? Un homme d'influence.

— Влиятельное лицо.

— Спасибо. Это помошет ехо политической карьере. И, ха… — Она улыбнулась с философским выражением лица. — Хон и финансово выиграет от этого.

«Выиграет ли?» — теперь предстоящие выборы не казались мне такими уж скучными. Я заказал шоколадно-апельсиновый десерт с помадной глазурью, дабы отпраздновать такие новости.

— Эй, Николь, я ведь не сказал тебе, что начал преподавать английский.

— О! Ф школе?

— Да, неплохие уроки. Думал, вдруг ты захочешь позаниматься…

Как-то у меня выдалось свободное от занятий утро, и я отправился в уже известное вам гей-кафе почитать утреннюю прессу. Как раз к полудню я вернулся, чтобы быстренько приготовить себе сэндвич со свежим, только что купленным на углу багетом. Но входная дверь не поддалась моему напору.

Трижды я вставлял ключ в замочную скважину (как обычно, ключ в перевернутом положении, я недовольно ворчу и одновременно толкаю дверь), но это ни к чему не привело. «А-а-а, дошло. Домоуправ решил сыграть запоздавшую первоапрельскую шутку и поменял на всех дверях номера квартир, и все теперь ломятся в чужие двери», — успокоил я себя, понимая, что мои догадки звучат глупо. В конце концов, даже такие тупицы, как я, не заканчивавшие Оксфорд или Кембридж, отлично знают, на каком этаже они живут.

Или, может, от долгого нахождения в кармане ключи подрасплавились от высокой температуры, решил я.

Но самым правдоподобным объяснением случившемуся, как я теперь уже заметил, был сам замок, заметно изменивший внешний вид за час моего отсутствия. Кто-то поменял замок в моей двери.

Зазвонил телефон. Высветившийся номер оказался незнакомым.

— Доброе утро, месье Весс, — раздался вежливый мужской голос. Затем тот же голос объяснил, что если я хочу попасть в квартиру и забрать свои вещи, то могу вернуться в четыре часа и, собственно говоря, проделать эту несложную операцию.

— Вы кто?

— Вы нелегально проживаете в данной квартире, а потому не имеете никакого права занимать ее, — сказал голос. Мне показалось, он не ответил на мой вопрос.

— Вы из управления муниципальным жильем?

— Так вы вернетесь к четырем? — Ну вот, опять не тот ответ, что я ожидал услышать.

— Да, — сказал я, пытаясь преподать урок, как надо четко отвечать на заданные вопросы.

— Тогда до четырех, — сказал голос. — Всего хорошего.

Я решил, что выдерну голосовые связки тому, кто еще когда-либо пожелает мне всего хорошего. И еще я никак не мог взять в толк, что, черт возьми, происходит.

Если у вас зародились сомнения, обратитесь к своей консьержке. Этим португальским женщинам известно все, что происходит вокруг. Если бы Саддам Хусейн задумал спрятаться в Париже, вознаграждение за его голову пошло бы на строительство гаражей для каждого португальского гастарбайтера.

Я спустился, надеясь отыскать мадам да Кошта в ее loge, маленькой однокомнатной квартирке в цоколе неподалеку от главного входа. Она жила там вместе с мужем, который был на пару футов выше ее. Еще в комнатке умещался огромный телевизор, не припомню, чтоб я видел такого гиганта где-то еще. У них было три сына-подростка, которые приходили к ним есть, но жили в каком-то другом месте. (Однажды утром я случайно увидел, как один из них летел к родителям на всех парусах в одной пижаме.)

Мадам да Кошта открыла застекленную дверь, занавешенную тюлем, и из ее loge тут же вырвался привычный запах жареной трески. На ней были черная футболка с длинными рукавами и темные леггинсы, сальные кудри черных волос стояли торчком. В эту минуту она чем-то напомнила мне цыпленка — в глаза бросались грудка и хохолок. Увидев меня, она тут же нырнула обратно за дверь.

В этих краях меня, похоже, все считали изгоем.

Но нет, консьержка вновь показалась из-за двери, уже с убранными под обруч волосами, и принялась взволнованно извиняться за то, что еще не разнесла почту. Заодно она всучила мне пачку писем, верхнее из которых, судя по надписи, было адресовано доктору Хельмуту Рингельнецу.

— Нет, нет, — сказал я, — я зашел… да, спасибо за письма, но я зашел за другим. Мой… — Черт побери, как бы сказать, что у меня в двери поменяли замок без моего согласия? — Моя дверь не хочет мой ключ… — Я вытащил ключ и изобразил, что вдруг неожиданно для себя обнаруживаю, что он больше ни на что не годен.

— Ah oui! — Шестеренки с шумом стали приходить в движение в ее голове, расставляя события по местам. — Двое мужчин приходить сегодня утром, наделать кучу бум-бум-бум! — Теперь уже мадам да Кошта перешла на жесты. — Я подниматься, они разбивают дверь. Я спрашивать, кто они такие, они говорить: «Закрой свой рот, мы просто меняем замок, а потом уйдем». Они поменять и уходить. Фу! Так это не для вас?

— Нет.

— О, вы не шумите. Не то что остальные. — Она с одобрением улыбнулась. А мне было приятно, что у меня есть защитник, пусть это всего лишь миниатюрная мадам да Кошта.

— Может, они из управления муниципальным жильем?

— Нет. Один мужчина — самый обычный врезчик замков. А второй… такой огромный… — Она выпятила грудь вперед и сжала кулаки, чтобы продемонстрировать бицепсы. — Очень эффектный. Как… — Она подыскивала подходящее слово. — Как телохранитель, да. — Она утвердительно кивнула, довольная подобранным сравнением. — Как будто он телохранитель этого врезчика замков. Странно. — Женщина нахмурилась.

— Очень странно, — согласился я и рассказал ей о звонке на мой мобильный.

Десятью минутами позже мои руки были обмотаны старой хлопчатобумажной рубашкой, раскрашенной в цвета португальской сборной по футболу (зеленый, красный и пятно от пота). Глаза я закрыл и молился, чтобы в тот момент, когда я их вновь открою, мои пальцы не предстали в виде малинового пюре.

А молился я потому, что месье да Кошта замахнулся в мою сторону кувалдой, стараясь попасть по стамеске, которой я подпирал новый замок.

Один оглушительный удар, от которого у меня заходила ходуном каждая конечность, — и дверь гостеприимно распахнулась.

Все было на своих местах. Грязная посуда, не мытая дня три, моя спальня, украшенная разбросанными повсюду носками и плавками, комната Элоди, закрытая на замок, чтобы у меня в приступе одиночества не было соблазна зарыться носом в ящик с ее нижним бельем.

Внимательным взглядом мадам да Кошта зафиксировала увиденное — надо же сохранять репутацию среди сплетниц-подруг — и посоветовала не медлить.

— Но я не собираюсь съезжать, — возразил я, — я еще раз поменяю замок и останусь здесь.

— Нет. Ты не видеть того огромного мужчину. Телохранителя, — напомнила она, снова выпятив грудь, как только могла.

Месье да Кошта, едва ли понимающий хоть слово по-французски, согласно закивал, и раскатистые звуки так и посыпались из него — он что-то говорил жене.

— Он говорит, они злые в четыре часа. Ты должен уйти.

— Куда уйти?

После непродолжительного совещания между супругами мадам похлопала меня по руке:

— Мы находить тебе жилье. Телохранитель не находить тебя.

Месье ушел за коробками под мои книги и компакт-диски, а я принялся укладывать чемоданы. Мадам осталась наблюдать за процессом.

— Это та девчонка, Элоди! — обозленно сказала она, вспомнив дьявола в юбке, вечно пачкающего лестницу.

— Нет, Элоди сейчас в Америке. Это дело рук ее отца.

Я не сомневался, что именно он и стоял за всем случившимся. Действия злоумышленников были заранее детально спланированы и так же безукоризненно выполнены — как раз в его духе. Некто дождался, пока я покину квартиру, совершил акт вандализма над дверью и дождался моего возвращения, чтобы позвонить в подходящий момент. Как видите, все было спланировано с той аккуратностью, которую ежесекундно источает весь облик Жан-Мари. Единственное, что не укладывалось у меня в голове, — какое ему до всего этого было дело? В свете приближающихся выборов у него наверняка имелись проблемы, более достойные внимания.

— Но эта квартира ему не принадлежит! Я напишу на него заявление в муниципалитет! — Мадам да Кошта была вне себя от ярости.

— Нет! — Я на минуту оторвался от своего занятия — сбора по всей квартире разбросанных грязных носков, — чтобы предостеречь ее от попытки перейти дорогу моему бывшему шефу. — Вы потеряете работу, а он останется при квартире. Но я тем не менее одержал победу, — сказал я, — мы взломали дверь, и я без надзирателей собираю свои вещи. Этого достаточно.

У меня было не так уж много вещей, но, когда все мои чемоданы, уложенные друг на друга, набились в loge, там едва ли остался свободный сантиметр для свежего воздуха.

Сидя на чемодане с кружкой кофе в руках (в ногах у меня лежал мусорный мешок, набитый грязной одеждой), я размышлял, как низко пал за короткое время. Из потенциального владельца загородного дома, из директора по маркетингу, трахающего дочь своего босса, превратился в изгоя, которому если и светило кого-то обнять, так только мешок с грязными трусами. Да… на лицо из «Форбса» (этот журнал любит писать о головокружительной карьере, об уникальном восхождении на самый верх) я явно не тянул. В Париже я потерпел фиаско, и все это, по большому счету, благодаря Жан-Мари. Ах, и войне, конечно. «А где ты был, что делал во время войны, папочка?» — «Был вышвырнут из собственной квартиры». День дурака сыграл со мной дурацкую шутку.

— Вам сегодня не надо работать? — спросил я мадам, которая не спускала с меня тревожных глаз, чувствуя мою подавленность.

— Нет, мы работать ночью.

— А спать не хочется?

— Мы заканчиваем в четыре и спим до тех пор, пока мальчикам не пора вставать в школу. Может, после обеда поспим.

— А где месье?

— Он пошел за машиной. Отвезет вас на новую квартиру. К друзьям.

— К друзьям?

Когда месье вернулся, мы быстренько загрузили новенький «рено», не сильно отличавшийся по виду от навороченной тачки Жан-Мари. На жилье у консьержек и их семей шла незначительная часть дохода, и они знали толк в инвестировании, приобретая потребительские товары французского производства.

Мы отъехали от квартала Марэ, оставив позади две-три улицы, и остановились в просторном дворе, вымощенном камнями, рядом с жалким зданием не меньше чем XIII века постройки. Подъезд с ободранными стенами напоминал загон для лошадей, а к самой loge вела каменная лестница, заканчивавшаяся наверху аркой.

Кухня с вымороженным воздухом скрывалась за матовым стеклом двери. Внутри стояли холодильник немыслимых размеров, длинный обеденный стол, а на нем маленький телевизор. На каком-то этапе своего существования телевизор был залит белой краской. Слава богу, хотя бы экран отмыли.

Вторая комната в квартире оказалась темной спальней, где вдоль стен стояли двухъярусные кровати. Шторы были наглухо занавешены, в воздухе царил запах мужских подмышек, усиленный духотой от недавнего скопления народа.

Месье да Кошта жестом попросил меня не нарушать тишины. Приглядевшись, я заметил бугры, выступающие на двух кроватях. Один из спавших тихонько посапывал, как будто жевал во сне хрящик.

Разгрузив машину, мы тихонько втиснули мои вещички между уже имеющимися чемоданами и баулами, которыми была заставлена добрая половина комнаты. Все это напоминало прибежище для беженцев.

Все мои вещи были перевезены за два захода, после чего мы распрощались.

— Здесь ты в порядке. Вот ключ. Au revoir. — Слова месье да Кошта нетрудно было понять.

Я поблагодарил его, пожав на прощание руку, и уже через секунду стоял один посреди кухни с четырьмя пластмассовыми складными стульями и дешевенькими настенными часами с изображением Девы Марии. «Наверное, куплены в складчину», — подумал я.

И что, черт возьми, мне теперь делать? — рождались в голове унылые мысли дождаться, пока проснется один из спящих, и представиться в качестве нового жильца, неожиданно свалившегося на их голову? Или снова пойти к мадам да Кошта, чтобы выяснить размер арендной платы и сроки моего пребывания? Или не медля ни секунды отправиться на вокзал и бежать из этой страны?

В результате мой выбор пал на вокзал. Я решил зарезервировать билет на конец апреля. По моим подсчетам, двух недель как раз хватило бы для дезинфекции моего грязного белья и избавления от всего того, что я считал лишним по возвращении домой.

Но где же мой дом? Явно не под крылом у родителей. Все что угодно, только не это…

«Ну ты и ублюдок, Жан-Мари», — простонал я, подняв глаза к образу Святой Девы. Ведь, возвратись я обратно к мамочке, он одержит триумфальную победу надо мной…

Я тешил себя надеждой, что за те две недели, на которые я решил продлить свое пребывание во Франции, мне удастся придумать что-нибудь достойное в качестве прощального merde для бывшего босса.

Чуть позже, сидя в одиночестве в прокуренном кафе, я коротал время в перерыве между уроками. Вдруг раздался телефонный звонок. Быстрый взгляд на номер, и все стало ясно — на связи взломщик замка.

Стрелка часов только-только переползла за четверть пятого. Конечно, они не спешили к назначенному времени. Ведь англичанин должен подождать их.

— Oui? — произнес я нараспев голосом мачо, в друзьях у которого теперь был человек с кувалдой.

— Ты взломал дверь?

— Какую дверь?

— Свою.

— У меня нет никакой двери.

— Придется заплатить за испорченный замок.

— Какой замок? — В этот момент я жалел о том, что мои ученики не слышат меня. Отличный пример, демонстрирующий, как задавать открытые вопросы. Диалог мог длиться не один час. Какой замок? Какая квартира? Какой шампунь? Какой бельгийский философ?

Мой собеседник, судя по всему в лице телохранителя, в конце концов потерял терпение и назвал мой бывший адрес.

— Ах да, этот адрес мне знаком. Думаю, вам лучше выставить счет на имя квартиросъемщика, месье Жан-Мари Мартена. По буквам М-а-р…

— Поганый сопляк! — прервали меня выражением, к которому Жан-Мари периодически прибегал во время нашей последней встречи.

На том конце провода на меня по-прежнему сыпались угрозы, поэтому я преспокойно нажал на «сброс» и решил сменить номер. Еще пара недель, и я навсегда исчезну из их поля зрения.

Мои новые соседи оказались достаточно дружелюбны. Двое из них, Педру и Луиш, работали по ночам мойщиками на пару с месье да Кошта. После длительных объяснений третьего, Васку, я в итоге понял, что он работал в дневную смену в какой-то строительной компании. Каждый из них, не приспособившись в свое время к новой жизни, стал простым трудягой. И они совсем не походили на белоручек вроде меня. Примерно моего возраста, может, чуть старше, они повидали многое — порой им приходилось бродяжничать месяцами из-за нехватки денег, которые они регулярно отправляли своим семьям. Но они приняли меня в свой лагерь изгоев.

Возвращаясь в первый же вечер к нам домой, я прихватил пару бутылок вина. Зайдя, я застал соседей на кухне, занятых приготовлением того, что для двоих из них было обедом, а для третьего, очевидно, ужином. В сковороде подходила жареная картошка с рыбой. Как выяснилось позже, они ели это практически всегда, за исключением завтрака.

Парни предложили мне присоединиться к обеду-ужину, и мне не оставалось ничего иного, как сдержать внутренний порыв тут же отказаться.

Сковорода с обеих сторон была настолько покрыта слоем жира, что ее истинный цвет определялся с трудом. Она представляла собой хитроумную штуковину и скрывала от придирчивого взора готовившуюся картошку. Но сейчас она была открыта и, судя по всему, обильно полита тем же маслом, которое в нее влили сразу после покупки, лет десять назад.

Сам по себе запах блюда приятно щекотал нос, особенно если запивать все это вином. Несмотря на то что мы едва ли могли обмениваться какими-либо словами за исключением французского «как дела?» и именами нескольких футболистов, нас объединял несвязный разговор, перемежаемый чоканьем бокалов, темой которого было обсуждение старого как мир сериала «Спасатели Малибу», транслировавшегося в Португалии по кабельному телевидению. Губы Памелы Андерсон, звезды сериала, ну никак не вязались с ее голосом, но, насколько мне известно, с настоящими губами они тоже имели мало общего. Надо признаться, я не слишком следил за разговором.

Мое спальное место находилось внизу, напротив койки Васку. Судя по выгнутым пружинам, до меня тут спал пузатый медведь-гризли. И тут я подумал, что мне уже давненько не приходилось спать в одной комнате с парнями, ну, не считая тех случаев, когда, напившись вдрызг, я только и мог, что рухнуть на пол. В школьные годы мы ходили в походы, после чего обычно ночевали в общежитии и устраивали соревнования, кто кого перепукает. Васку в подобных соревнованиях мог бы выйти на международный уровень, но я, не желая усложнять ему жизнь, каждый раз изо всех сил старался ответить тем же, прежде чем отойти ко сну (или, изнемогая от воцарившейся вони, загнуться на корню).

Жизнь в этой тесной квартире казалась мне чем-то сродни проживанию в купе поезда дальнего следования. Ты вечно переступал через кого-то или через багаж этого кого-то. Окажись я в таких условиях парой месяцев раньше, и гнетущее ощущение депрессии было бы неизбежно. Но теперь, когда до выхода из игры оставалось несколько дней, ночлег в таком жилье был сопоставим с вынужденной остановкой при перелете из Азии в Европу. Просто мне пришлось смириться с мыслью, что, вероятнее всего, теперь я вряд ли подцеплю какую-нибудь парижскую красотку. Моя ночлежка враз охладит страстный пыл любой столичной куколки…

Согласно указаниям моей начальницы, все пять дней последней рабочей недели я должен был обучать персонал какой-то крупной компании, занимающейся компьютерной техникой. На весь коллектив было выделено два преподавателя: я и девушка из Флориды, Карла. Молодые руководители отделов продаж попали в группу к моей коллеге. Как преподаватель Карла обладала двумя основными достоинствами: загорелыми ляжками и абсолютно сногсшибательной способностью так усаживаться на край рабочего стола, что ты терял дар речи. Ведомости присутствия, заполняемые учениками, всегда пестрели их телефонными номерами. Девушка была далеко не глупа. Предъявив в качестве веского аргумента длину своих ног, она выбила себе ощутимую прибавку к зарплате, несмотря на всю прагматичность Андреа. Правда, теперь половина ее рабочего времени уходила на рекламирование языковой школы, если Андреа считала, что при заключении договора без мини-юбки Карлы не обойтись (а в Париже зачастую бывало именно так).

В моей же группе оказались те, кто не особо стремился попасть в ученики Карлы, те, кому не хватило напора, чтобы оказаться там, и еще пара человек, желающих обучаться языку у настоящего английского бизнесмена (или, во всяком случае, бывшего бизнесмена). Все это означало для меня одно — больше нагрузки, но я не отчаивался: нашел несколько своих же отчетов по организации сети чайных и тщательно прошелся с учениками по ключевым словам.

Конечно же каждый из них счел эту идею с чайными интересной и достойной воплощения. И наверное, их восторженные реплики и разозлили бы меня, но у меня на это просто не хватало сил — каждый день я должен был пахать как вол по семь часов. Я уже стал походить на своих португальцев, работающих до изнеможения, только бы достать денег для семьи. Стоя у доски целый день, я в какой-то момент почувствовал, что в прямом смысле слова заработал эти деньги. Такой труд оказался куда сложнее, чем офисная работа. Прививая языковые навыки группе из десяти человек, ты физически не можешь перекидываться сообщениями с друзьями. Ну, по крайней мере так, чтобы это осталось незамеченным.

Обычно мы с Карлой, но уже без студентов, ходили в местную столовую. А ученики, в свою очередь, всегда стремились пообедать за одним столом с преподавателем, оправдывая это лишней возможностью попрактиковаться в разговорном английском.

Так вот однажды кто-то робко вмешался в нашу непринужденную беседу:

— Pol? C’est toi?

Оторвав взгляд от тарелки, я увидел миловидную девушку, улыбавшуюся мне. Лицо было знакомым, но вот имя с трудом всплывало в памяти.

— Флоранс, подруга Мари, — сказала она по-французски.

Это была та самая девушка, наполовину индианка, с которой Мари пыталась свести меня, но я ей так и не позвонил. Она показалась мне симпатичной, но здорово отличавшейся от той девушки в баре. В баре на ней были обтягивающие джинсы с заниженной талией, а длинные волосы были распущены. Теперь же она была одета в рубашку приятного цвета хаки и джинсовую юбку, волосы убраны в конский хвост.

— Ах да, привет! Ты здесь работаешь? — поинтересовался я.

— Oui. — Она кинула быстрый взгляд в сторону Карлы.

Я представил их друг другу, после чего девушки обменялись взглядом, смысл которого сводился к одному: «Интересно, она спала с ним?» Но соревнования в их взорах не чувствовалось (к сожалению), видимо, каждая просто хотела владеть ситуацией.

— Может, присоединишься к нам? — предложила Карла, и Флоранс присела за столик.

— Всю эту неделю мы вдвоем преподаем здесь английский, — объяснил я Флоранс. — Работаем вместе в языковой школе.

— Ах, так ты теперь преподаешь английский? А почему ты оставил свою прежнюю работу?

— О! Это долгая история, к тому же мне не особо хочется ее вспоминать.

— Получается, что англичанин и американка появились в нашем офисе с целью пропаганды политики месье Блэра и месье Буша?

Карла рассмеялась:

— Да, ты права. Все эти ребята ненавидят меня, потому что видят в моем лице символ великой империалистической державы, Америки! — Это было произнесено с таким раскатом, что я готов был поспорить: услышь ее сейчас мужская часть компании, она (в смысле — мужская часть) тут же записалась бы на курсы английского, оплатив вперед десять лет обучения.

— А Пол похож на Джеймса Бонда, — сказала Флоранс.

— Честно говоря, я чувствую себя таким же старым, как Шон Коннери, если ты это имела в виду.

— Может, хотите кофе? — спросила Карла, указывая на бар у себя за спиной, больше напоминающий кофейню. Там вечно толпилась куча народу, надеясь выпить чашечку кофе после обеда, но Карле всегда удавалось каким-то магическим образом оказаться в начале очереди.

— Да, отличная мысль. Ты с нами? — спросил я Флоранс.

— Нет, вы оставайтесь здесь, а я принесу, — предложила Карла.

Пока Карла добывала нам кофе, Флоранс успела немного рассказать о своей работе в компании. Она трудилась в бухгалтерии. По ее словам, работа не самая интересная, но в данный момент ей не хотелось ничего менять. Как я со временем выяснил, такую позицию занимали тысячи высококвалифицированных специалистов. Если дела в компании идут хорошо, ваши шансы быть уволенным равны нулю. Поэтому для многих не оставалось ничего иного, как зависнуть на своем посту, помирая от тоски и однообразия, но быть уверенным в завтрашнем дне. На мой взгляд, это то же самое, что остаться на необитаемом острове с огромным запасом сухого экстракта куриного бульона.

Я уже втайне начал мечтать о скорейшем возвращении Карлы, способной избавить меня от этой грустной истории, различных версий которой я и так наслушался на уроках. Но Флоранс, словно прочитав мои мысли, в мгновение сменила тон беседы.

— Почему же ты не позвонил мне? — спросила она, нацепив игривую улыбку.

— Ну, так вышло…

— Нашел кого-то еще? — Она кинула быстрый взгляд в сторону Карлы, которая уже болтала со сворой парней, или, вернее, отбивалась от них, еле сдерживавших слюнки.

— Карла? Нет, мы просто коллеги. У нее есть бойфренд.

— Тогда… кто-то еще?

— Нет, нет, ни с кем я больше не встречался, — сам того не желая, грустно признался я.

Но это было правдой. Даже с Николь я не предпринял попытки. Вместо того чтобы предложить ей частные занятия по l’anglais de l’amour я предложил ей рассмотреть вариант, чтобы «ВьянДифузьон» платила непосредственно школе за ее обучение. (Андреа пообещала мне выплачивать по десять процентов с каждого приведенного в школу клиента.) Николь же слегка расстроилась, увидев в моем приглашении слишком прямой намек на то, что отныне за свое общение я хочу получать деньги. Из ее последующих реплик я сделал вывод: Николь не настигло бы огорчение, предложи я ей перенести наши еженедельные посиделки из ресторана в ее спальню. Но к тому времени как эти мысли посетили меня, было уже слишком поздно. А для кратковременных, ни к чему не обязывающих отношений она, со своей ранимостью и чувствительностью, явно не подходила. («Временами ты бываешь таким занудным моралистом», — говорил я сам себе несколькими часами позже, лежа в одиночестве в кровати и бессмысленно перелистывая журнал. В то время у меня еще была собственная комната.)

То ли мой вид, то ли какая-то реплика вызвали смех Флоранс. Она смеялась с задором, от всего сердца.

— А что такого произошло?

«У нее красивые зубы, без пломб», — отметил я про себя.

— Ничего, — ответила она, все еще продолжая смеяться.

— Эй, ты ничего не заметила? — спросил я ее.

Она огляделась, обвела взглядом соседние пустующие столики — народ постепенно расходился, ведь время обеда близилось к концу — и еще раз посмотрела в сторону Клары.

— Нет, — удивленно ответила она.

— Ты говоришь на французском, а я на английском. Не забавно ли?

— Я заметила, — сказала Флоранс.

— Раньше мне не приходилось общаться подобным образом. Обычно я говорил на английском, а мой собеседник коверкал язык, вынуждая меня разбирать его ужасный акцент.

— Как в случае с Мари?

— Да. — На этот раз мы рассмеялись вместе. — Или иногда еще я пытаюсь говорить на французском, но с трудом нахожу слова, чтобы выразить хотя бы половину того, что хочу сказать.

— А что ты хочешь сказать? — спросила Флоранс.

«Типично женский вопрос, — подумал я, — да еще заданный с характерным игривым огоньком в глазах. А глаза красивые, карие», — вдруг заметил я. В какой-то момент я понял, что не хочу, чтобы Карла возвращалась.

— О! Боюсь, это слишком заурядно, — ответил я.

— Да?

— Но у тебя такая шелковая кожа.

— А что в этом заурядного?

— Напоминает восточный шелк.

— Ах, это. Тогда да, заурядно. — Флоранс рассмеялась и чмокнула меня в руку, которая быстро скользнула по ее оголенному плечику и вниз по линии груди. — Но это не шелк. Это тысячи литров крема и молочка, которые еженедельно выливаются на мою кожу.

— Ммм… Ты права, я чувствую приятный запах молочка.

Ее спина и правда источала нежный запах кокоса. «Меня вынесло волной на берег необитаемого острова, — подумал я, — но рядом уже нет наскучившего куриного бульона».

Флоранс посмотрела на меня, перевернувшись на бок:

— Вообще-то не в моих правилах приглашать мужчин к себе в первый же день знакомства. Ты осознаешь это?

Я утвердительно кивнул и чуть осмотрелся. Перед тем как мы нырнули в ее огромную кровать, у меня было не так много времени насладиться интерьером. Если бы не присутствие Флоранс, вносившее ощущение реальности, можно было подумать, что ты находишься в выставочном зале восточных предметов интерьера — так обильно была украшена ее спальня. Ярко-красные обои и кашемировые шторы были, очевидно, высланы родственниками из Пондишерри, в прошлом Франция владела этими территориями на юге Индии.

— Думаю, что, как минимум, мужчины хотя бы угощают тебя ужином. — Мы встретились сразу после работы и отправились к ней. Флоранс жила в двадцатом округе, неподалеку от кладбища Пер-Лашез. В шесть тридцать мы уже были в кровати.

За это оскорбительное предположение она бросилась на меня с кулаками, но я сковал ее настойчивыми объятиями и крепко прижал себе. Полагаю, я поступил правильно.

— А когда твой парень возвращается из Ирака? — спросил я, лишь отчасти шутя.

— Дурачина, у меня нет бойфренда. А я… я для тебя не просто игрушка? Не просто подвернувшаяся кандидатура для секса за временным неимением других?

— С твоей стороны было бы разумней сначала задать этот вопрос, а потом раздеваться.

И вот мы уже в новой схватке, а затем впопыхах ищем на полу очередной презерватив из купленных в ближайшей к ее дому аптеке.

Я открыл глаза — темно, и только блеск зрачков Флоранс, неотступно следящих за мной. Я повернулся, чтобы лучше видеть эти глаза, и долго вглядывался в них, что в других обстоятельствах доставляло мне чувство дискомфорта.

После чего мне в голову пришла безумная идея.

— Знаешь что, Флоранс? Давай в этот уикэнд пойдем и сдадим кровь на СПИД.

Чуть приподнявшись, она наклонилась, чтобы поцеловать меня.

А ведь в наши дни это одно из самых романтичных предложений, которые ты можешь сделать девушке.

Результаты были отрицательными, хотя нервная дрожь, охватившая каждого при вскрытии конвертов, возможно, и сказалась на работе сердца. Нам требовалось немедля отправиться домой и заняться любовью — иного способа успокоиться не существовало.

Пожалуй, «успокоиться» — не самое подходящее в данном случае слово. Оказалось, что в свободное от работы время Флоранс преподавала нечто под названием пилатес — по ее словам, что-то среднее между йогой и растяжкой. Все известные ей позы мы испробовали и в постели. Часа два в таком режиме — и ты начинал испытывать тянущие боли в тех местах, о существовании которых даже не догадывался. Однако новые ощущения еще на пару шагов приближали к состоянию нирваны.

Я разорвал на мелкие кусочки свой билет на поезд (честно говоря, предварительно обналичив его) и перевез свои вещи к Флоранс. Педру, Луиш и Васку лаконично, без лишних церемоний попрощались со мной, и мы пожелали друг другу удачи (мне так показалось). Эта малюсенькая loge и правда была своего рода оазисом для кочевников, готовых бесстрашно пробираться сквозь парижскую пустыню.

Квартира Флоранс не шла ни в какое сравнение — просторная, необъятная. Она занимала два верхних этажа дома, имела три комнаты, а окнами выходила на кладбище. По всему периметру последнего этажа шел балкон. Погожими днями можно было вылезти из постели и, показывая солнцу пяточки (как и любые другие части тела), наслаждаться жизнью.

Человек циничный скажет, что я решил по полной использовать представившиеся мне бонусы. Ведь в результате я улучшил свои жилищные условия и удовлетворил сексуальные потребности. В ответ на такое заявление я бы выбрал следующий метод: обратился бы за помощью к месье да Кошта, способному одним ударом свалить наповал этого циника. После чего, оставляя его, размозженного, на верную смерть, я бы пожелал ему Bonne journée.

Как-то в субботу журналисты решили прекратить забастовку, несмотря на то что в ходе избирательной кампании не изменилось ровным счетом ничего — она по-прежнему была скучна и занудна. Как и в случае с остальными многочисленными забастовками во Франции, перманентно присутствующими в жизни страны, кардинальных изменений не произошло. Остановка рабочего процесса была здесь своего рода выражением народного творчества — забастовка ради забастовки.

В то субботнее утро мы с Флоранс сидели на скамейке кладбища. Может, вы усмотрите в этом что-то мрачное, но нет — кладбище Пер-Лашез напоминало скорее малюсенький городок, просторный и светлый. Широкие аллеи, похожие на городские трассы, делили пространство на кварталы. А большинство надгробий смахивали на небольшие домики. К тому же это был тихий городок, густо засаженный зеленью: ни тебе пробок, ни толкотни. Отличное место, если вы хотите побездельничать и прочувствовать негу первого по-настоящему теплого весеннего утра.

В этот час нас разделяли только пара кофейных стаканчиков, взятых по дороге в одном из кафе, и пакет с круассанами. Я читал английский журнал, посвященный музыке, а Флоранс впервые за несколько недель взяла в руки французскую газету. На первой же полосе красовался заголовок: «ЗАБАСТОВКА ЖУРНАЛИСТОВ ПОДОШЛА К КОНЦУ». По-моему, это и так было очевидно.

Мы с Флоранс были на кладбище не одни: кто-то пришел отдать дань памяти родным и возложить цветы на могилу, а кто-то относился к числу туристов, желающих взглянуть на могилу Оскара Уайльда, Фредерика Шопена или Джима Моррисона.

— Глянь-ка, это случайно не твой бывший шеф? — спросила Флоранс.

Оторвав взгляд от журнала, я посмотрел на приближающуюся группку: молодые люди в неряшливо свисающих джинсах, глаз не видно из-под длинных челок, за спиной болтаются рюкзаки. Пол можно было отличить только по открытой полоске живота у девушек. И ребята, и девушки попеременно смотрели то в карту, то на указатель с названием аллеи.

— Если только он увлекся пирсингом и проколол живот…

— Да нет же, вот. — Она подсунула мне газету.

На внутреннем развороте было опубликовано фото Жан-Мари в компании мрачных фермеров. Подзаголовок сообщал, что фермеры прибыли в Париж, гонимые желанием наполнить фонтаны в садах Трокадеро, по другую сторону реки от Эйфелевой башни, гниющей клубникой: не французской — испанской. Короткая заметка рассказывала о протесте фермеров против дешевой импортной клубники, наводнившей рынки, которая препятствует развитию сельского хозяйства Франции. В статье умалчивался тот факт, что к середине апреля клубника во Франции вряд ли вызреет, но это, похоже, меньше всего беспокоило и фермеров, и поддержавшего их Жан-Мари.

Мой бывший шеф, герой в глазах фермеров, обещал сделать все от него зависящее, когда он наконец-то займет некий пост, способный наделить его полномочиями запретить импорт всех иностранных товаров, но в особенности продукцию испанских спекулянтов и англосаксонских интервентов.

Внешний вид Жан-Мари соответствовал идеальному образу французского политика — безупречно сидящий дорогой костюм, отглаженная рубашка с галстуком, эффектная улыбка. Liberté, égalité, vanité. Фермеры окружили его дружной стайкой, и создавалось впечатление, что они только что прикончили всех политических оппонентов своего кумира — такие алые (от сока клубники) были у них руки. Сам Жан-Мари оставался безупречно чистым.

К нам подошел человек из банды клонов французского Джима Моррисона.

— Где… — начал он.

— Вам налево, — ответила Флоранс.

— Спасибо, мадам, — вежливо поблагодарил парень, и банда устремилась в нужном им направлении. Один из них начал напевать: «Всадники грозы…»

— Ну, он и идиот, — сказал я. — Я имею в виду Жан-Мари. Как он может заявлять подобное? Что он запретит ввоз иностранной продукции? Во Франции собираются выращивать кокосы?

— Но во Франции действительно выращивают кокосы, — сказала Флоранс.

— Где, в гигантской подземной теплице, подогреваемой теплом ядерной энергии?

— Нет. Франции принадлежат несколько островов в Карибском море и Тихом океане.

— Это ее колонии?

— Нет, некоторые из них являются частью Франции, просто департаменты, как, например, Дордонь. Таким образом, у нас выращивают и кокосы, и бананы, и манго. И если уж быть к Жан-Мари справедливым, хотя я согласна, что он идиот, надо заметить, он говорит, что Франция и ее заморские территории, а к ним нужно добавить и издавна дружественные нам страны Западной Африки, могут самостоятельно обеспечить себя продовольствием. Знаешь, все-таки мы не ведем себя, как Англия. Франция до сих пор не признает, что утратила статус империи. Мы говорим, что против глобализации, но на самом деле мы и не прекращали этот процесс.

— О! — только и сказал я.

Выходит, у Жан-Мари была разработана четкая и убедительная стратегия. Вынужден признать, он славно поработал. Его шалости с ввозом британской говядины говорили о том, что недовольство французских фермеров заботят его меньше всего. Масштаб его лицемерия был сопоставим с его безразличием.

Но наверняка в избирательной кампании моего бывшего шефа была какая-нибудь брешь.

— А что насчет икры? Ведь она приходит сюда из Ирана или России, так?

— Думаю, во Франции уже есть свои фермы по выращиванию осетровых, — ответила Флоранс. — Конечно, его предложения никогда не увидят свет, но звучит интересно. Из лозунгов Жан-Мари становится понятно, что Франция с большим удовольствием будет получать продукцию от собственных колоний, нежели чем покупать у соседних стран. На самом деле мне в голову пришел только один продукт, который он не сможет раздобыть на территории Франции. Я, конечно, не говорю о таких специфичных товарах, как русская водка или канадский кленовый сироп. Так вот, этот продукт — чай.

— Ну, конечно, чай! Это же так логично!

— Да, чай в основном идет из бывших колоний Англии, верно? Какое-то количество выращивается во Вьетнаме, который когда-то был нашей колонией, но масштабы все равно не те.

— Значит, Элоди была права. Чай станет наркотиком.

— Элоди?

— Это дочь моего босса. — Флоранс заинтересовалась этим персонажем, но я-то знал, что у нее нет ни малейшего шанса узнать что-либо, кроме уже открывшегося ей факта о существовании этой девицы. — Я хотел сказать, что, стань Жан-Мари президентом, французам запретят пить чай. Это будет караться законом строже, чем курение травки. Люди будут изготавливать значки в форме чайного листа, и Англия станет своего рода Амстердамом, куда французские наркоманы будут приезжать за своей порцией кайфа, который способен подарить только лапсан соучон.