Садись сюда. И придвинься поближе. Этим ухом я лучше слышу. Все выходит из строя. Вот доживешь до моих лет — увидишь. Ревматизм. Память отказывает. Моя идеальная память. Каждую детальку каждого дела помнил.

Когда в комиссариате не могли разобраться с делом даже при помощи компьютеров, говорили: «Передайте-ка это досье Жильберу!»

Ладно. Вот только куда я трубку дел? Видишь, начинается. Наверное, оставил где-то. А, вот она.

Тебе удобно? Нам ведь, скорее всего, до вечера не управиться. Мне нужны детали. Главное — разобраться в деталях.

Ты не торопись. Если трудно о чем-то говорить, остановись, переведи дыхание. Я заметил, ты иногда заикаешься. Это ничего. Некоторые над этим смеются. Только не я.

И еще, я навострился понимать с полуслова. Многолетняя практика, годы допросов. Они и рта не успеют раскрыть, а я уже знаю, правду мне говорят или врут.

Ладно, начинай сначала. Если ничего не хочешь сказать перед тем, как начнешь.

Начать сначала, «Begin the beguine». Я играл на банджо.

Ты еще играешь на банджо?

Нет. Больше никогда.

Кажется, ты хорошо играл.

Они меня чересчур сильно хвалили.

Наверное, хотели, чтобы ты продолжал играть. Хоть час в день. Если регулярно заниматься, каждый раз выучиваешь что-то новое. Я договорюсь с директором, чтобы тебе разрешили здесь играть. Если ты честно ответишь на все вопросы. И не станешь морочить мне голову.

Вы очень добры, минеер комиссар.

Экс-комиссар. Уже двадцать три года как.

Вы очень добры, минеер экс-комиссар.

На твоем месте я не стал бы на это рассчитывать. В нашей профессии добрые мало чего добиваются. Начинай.

Это случилось, когда на пляже потерялась тринадцатилетняя девочка, а две четырнадцатилетние пропали возле Хаспенгау. В сентябре.

Двенадцатого сентября. Я проснулся весь в поту, из-за жары и собак.

Огромные пятнистые доги, семь штук, у всех из пасти текла кровь, морды квадратные, как у бультерьеров, наяву я никогда таких не видел. Рылись в земле окровавленными мордами, грязь летела во все стороны. Рычали и сопели, только ничего не было слышно.

Разбудил меня, как всегда, жалобный вой и громкое пение соседей-магометан. Они всегда молятся громко, чтобы все вокруг слышали. Мне больше всех достается, между нами стена в один кирпич. Я умылся и побрился.

Да, сперва пришлось вытащить трусы из раковины, они там отмокали, выжать и положить на диван, чтоб сохли. Я плохо переношу жару. С трудом натянул обувь на отекшие ноги.

С тех пор как Алиса ушла, я разговариваю сам с собой. Утром спрашиваю: «Господи, что сегодня еще случится?»

В тот день тоже. Нельзя сказать, чтобы я ждал ответа. Я ничего не жду. Выпил чашку растворимого кофе. Две ложечки кофе, два кусочка сахара. Горячую воду налил из кухонного крана, только она не очень горячая. Мне то и дело мерещились огромные собаки, бесшумно роющиеся в глине.

Накануне вечером я постирал и выгладил рабочий халат, сложил, убрал в пластиковую сумку.

Алиса, пока не ушла, заставляла меня носить портфель из искусственной кожи. Но я против. Я рабочий. Все должны это видеть.

Выходя из гостиной, я помахал пластиковой сумкой нашей свадебной фотографии, она стоит на буфете в овальной серебряной рамке. Иногда я подмигивал Алисе и махал на прощанье рукой. Бледная, пухленькая Алиса в свадебном платье. Робкий жених, некто-из-прошлого, держит ее под руку, этого я давно прогнал.

Откуда у тебя пластиковая сумка?

Из магазина, у меня их большой запас. Аккуратно сложены в гараже. В основном, то есть большую часть, я брал из ящика для мусора. Их все равно бы выкинули.

Моросил дождик. Я хотел взять зонтик, который забыла Алиса, но подумал, меня засмеют на работе из-за женского зонта, разрисованного яркими кругами и квадратами.

Я надел куртку-сафари, с капюшоном и множеством кармашков. Как будто собрался в экспедицию, в джунгли. В трамвае я вспомнил, скоро на работе будет инвентаризация. Из-за этого в магазине «Феликс: книги и канцтовары» все нервничали. Не только сам минеер Феликс, другие тоже. Патрик Декерпел из книжного отдела, минеер Ваннесте из отдела компьютеров, Рита, она торгует канцтоварами, и я. Только Карлуша, он помогает мне на складе, не волновался. Ему нервничать нельзя, у него понос начинается.

Было жутко много людей. Они торопливо пересекали под дождем Коорнмаркт. Я увидел свою тень от прожекторов, которые укреплены на стенах Гравенстейн, тень скользила рядом, по блестящим камням. Я наступал на свою тень. Трое магометан с густыми мокрыми усами мели тротуары у старинных кирпичных домов. Когда я проходил мимо булочной Даэмс, оттуда вкусно пахло, мне захотелось купить специальный хлеб, полезный для кишечника, но стояла очередь. По часам на здании почты выходило, что у меня есть время, но я решил не рисковать, вечно мне попадается впереди стерва из тех, что много о себе понимают, и заказывает десяток пирожных, и еще печенье, и еще марципаны, и еще пирожки.

Минеер Докс стоял в дверях своей аптеки в белом-пребелом халате и пялился на величавый, мрачный Гравенстейн. Какие-то шумные юнцы пытались украсить его флагом с фламандским львом.

— Студенты, — мрачно заметил минеер Докс. — Надо будет днем опустить жалюзи на наших окнах.

Так и сказал: наши окна, как будто я мог принимать решение по поводу этих жалюзей вместе с ним, но я промолчал. Только кивнул.

— Сегодня у них шествие, — говорит.

— Тогда они много чего попортят, — отвечаю.

— Кто?

— Студенты.

— Но они правы: пока молод, надо сражаться за свои идеалы!

Я учуял резкий запах из нагрудного кармана его халата. Эфир? Он отворачивается, белая спина халата. Уйти я не решался.

— Куда мы катимся? — спросил он. — Невозможно отпустить детей одних в школу.

— Да-да, — поддакнул я, чтобы хоть что-то сказать.

— Позор! А ведь это только верхушка айсберга.

— Я тоже так думаю.

Он недоверчиво смотрел на меня. За ним в витрине плакат, тощий, длинный юноша смахивает рукой с лица прыщи размером с клубнику, а в другой руке держит оранжевый тюбик.

— До свидания, минеер Докс.

Флаг со львом, как намокшая тряпка, уныло свисал со стены.

Рита по-новому расположила товар в витрине. Три глобуса по тридцать сантиметров в диаметре, подсвеченные изнутри. Вокруг изящной шкатулки розового дерева веером разложила ручки для каллиграфии с тонкими перьями. Я как-то купил такую шкатулочку Алисе, и еще баночку коричневой туши. С тридцатипроцентной уценкой. Алиса взяла подарок, развернула, посмотрела на ручки.

— Как ты догадался? — спросила. — Я всегда такую хотела.

— Потому что у тебя красивый почерк.

— Я правда давно жду такого подарка.

Только через несколько месяцев, когда ее уже не было, я понял, что она издевалась надо мной.

Я оставил грязные следы на полу, но никто не заметил.

На складе я объяснял Карлуше, что ему сегодня делать, пока надевал халат. Он никому не должен подчиняться, но позволял мне изображать начальника. Его морщинистая остренькая мордочка освещалась улыбкой, когда он отвечал: «Да, шеф!», «Определенно, шеф!», «Как скажешь, шеф!»

В то утро он сказал, что Декерпел совсем охренел.

— Он все время орет! Грубиян! Как будто завел, черт побери его совсем, собственные правила поведения.

То есть Карлуша заметил что-то необычное в поведении Патрика Декерпела?

В тот день, двенадцатого сентября. Я, кстати, тоже заметил.

Я понес наверх папки из цветного картона, 330 миллиметров шириной, чтобы разложить по местам. Декерпел тотчас подошел ко мне.

Я очень долго привыкал к неодобрительному, высокомерному выражению, застывшему на его лице. Пока не узнал, что правая щека у него парализована из-за ошибки зубного врача. За это он получил очень хорошие деньги от страховой компании. Некоторым женщинам нравятся такие надменные рожи. Костлявые и рябые, как у Декерпела.

— Ты давно пришел? — спросил.

— Только что.

— Слишком рано. Отчего бы это?

Я было начал объяснять, что трамваи ходят нерегулярно, но тут подошел Ваннесте и сказал, что все сотрудники носят часы, что мне тоже пора к этому привыкнуть и что за шесть-семь сотен франков можно купить вполне надежные.

Через месяц после свадьбы Алиса подарила мне часы. Их не надо было заводить, и в них можно было плавать. Но на них вместо цифр стояли какие-то черточки. Она заметила, что я их не ношу, потому что не понимаю, что значат эти черточки, и стала сама их носить. Они лежат в гараже, если тебе захочется на них посмотреть. Вместе с ее красной кожаной сумочкой.

Много багажа взяла с собой твоя жена, когда уходила?

Багаж?

К примеру, чемодан, сумку.

Нет. Не думаю.

Это случилось так неожиданно. Она сказала: «Ты хороший парень. Но мы не подходим друг к другу. Лучше бы я вышла за твоего брата».

Продолжай про то утро. У нас полно времени.

Рита принесла на склад термос кофе. Сказала, что расстроилась и не знает почему. Потом призналась, что никто в магазине не похвалил ее новую витрину. Декерпел тоже. Она сказала, что Декерпел человек недобрый, он относился к ней с нежностью, когда она только пришла работать в «Феликс», даже пригласил в свой любительский театр «Талия». Но постепенно потерял к ней интерес, стал хамить. И выгнал из театра, сказал, что она слишком стара, а ей еще и двадцати восьми не исполнилось.

— Он у нас специалист по малолеткам, — Карлуша говорит и улыбается мне широко, как довольный кот.

Иногда мне кажется, Карлуша мой единственный друг в этом мире. А сразу за ним — минеер Феликс, хозяин магазина.

Я иногда минут по десять за ним наблюдал, пока таскал книги или ящики в отдел компьютеров. Минеер Феликс часто сидел, прикрыв глаза, в нише, на возвышении, сооруженном еще для его деда сразу после Первой мировой, изнутри нишу украшала резьба по дубу: папоротники, артишоки, цветы, а среди них помещалось что-то вроде трона.

Если впервые попавший к нам покупатель шел в канцелярский отдел, он замирал, разинув рот от восторга. Тогда минеер Феликс говорил:

— Такого в наши дни уже не делают. Не умеют и не хотят. Отказываются работать руками. Мне жаль тех, кто придет нам на смену.

Ваннесте обычно комментировал:

— Мои-то руки готовы поработать, Рита.

А Рита откликалась:

— Похабник!

И Ваннесте с Декерпелом противно хихикали.

Приятно было видеть, как минеер Феликс восседает на своем троне. Как он проверяет чеки, как, не поворачивая головы, ухитряется следить за всем, происходящим в магазине, как аккуратно ест пирожное с горьким шоколадом и взбитыми сливками, ни одна крошка не упадет на пол, или уносится мечтой во времена молодости, когда он победил в парусной регате.

В прошлом году накануне Рождества перед кассой появилась дама в роскошной шубе. В магазине было не протолкнуться, продавцы теряли голову, Рита была на грани истерики, за дамой скопилась длинная нетерпеливая очередь. А дама держала две авторучки и требовала, чтобы минеер Феликс сказал, которая из них тяжелее, «Монблан» или «Шеффер», ей необходимо это знать, ручка — рождественский подарок мужу, агенту по торговле драгоценностями, который во время сафари фотографировал антилопу, а та прыгнула и сломала ему правую кисть.

— Вон та тяжелее, — не моргнув глазом сказал минеер Феликс. Невозмутимый и опасный, как страдающий запором носорог.

— Какая? Вы указываете на обе, — укорила его дама.

— Эта.

— Вы уверены?

Минеер Феликс приподнялся, словно хотел поправить прилипшие к заднице брюки. Взял обе ручки, посмотрел их на свет и спросил:

— Что тяжелее: кило свинца или кило слив?

— Мне это совершенно не интересно, — сказала дама, — мой муж…

— Мефрау, — сказал минеер Феликс громко.

Все насторожились. И я, конечно, тоже.

— Мефрау, — сказал минеер Феликс, — возвращайтесь на свою виллу в Синт-Мартенс-Латем и сравните яйца своего мужа, проверьте, которое тяжелее.

Ты говорил о Патрике Декерпеле, что он делал двенадцатого сентября?

В то утро он стоял около Ваннесте и что-то шептал ему на ухо. Я решил, они, как обычно, говорят обо мне. Я помог Рите разложить ручки по местам. Студенты, когда пробуют фломастеры и ручки, бросают их как попало. И закрывают неплотно, так что чернила высыхают.

Ваннесте рассказывал о трех пропавших девочках. Декерпел сказал, что мужиков, которые делают такое с детишками, надо немедленно лишать мужского достоинства.

— Ржавым штыком, — сказал Ваннесте, который когда-то служил наемником в Конго. Иногда он рассказывал об этом, но я никак не мог понять, в чем разница между хуту и тутси, а в чем — между Руандой и Угандой. Еще он говорил, что поджигал деревни потому, что ему это нравилось. Я слышать не мог его самодовольной болтовни об Африке. Потому что вспоминал брата, который там живет, а я не хотел.

У тебя давно не было вестей о брате?

Давно. Раньше мы регулярно получали открытки из-за границы.

Какие открытки?

С изображением аборигенов, и дворцов, и хижин, и водопадов. Потом вдруг раз — и ничего. Мне кажется иногда, что он умер. Но я не хочу об этом.

Время лечит.

Не меня.

Сигарету?

Нет. Спасибо.

Что еще делал Патрик Декерпел?

Он стоял возле большого почтового ящика, стукнул крышкой, поискал что-то на полу и спросил, не видал ли я письма на его имя. Я сказал, что нет, иначе бы я сразу ему отдал. Потом он спросил, не отведу ли я его «ситроен» на автомойку.

— Сейчас съезжу, минеер Декерпел.

— Только не во время работы, Братец. В полдень, во время перерыва.

Вы видели по ТВ, как человек сидит в своем «БМВ», пока его машину моют? Все готово, смывают остатки пены, а человека-то и нет. Решение загадки оказалась слишком сложным, я так и не понял, как это вышло. Человек вроде Ваннесте, который знает о компьютерах все, решил бы ее сразу. Мозги у него такие. Я как-то показал ему открытку от брата, на которой обезьяны дрались.

— Это не драка, — сказал он, — это карликовые шимпанзе, они мирные. Как твой брат. И вспыльчивые, как ты.

Похоже на правду. Я глупый и вспыльчивый. Таким уж меня Господь сотворил.

Откуда твой брат присылал открытки?

Из стран Африки и другой части мира, самой большой, Азии. Из каких точно, уже не помню, забыл, извините. Наш адрес был написан печатными буквами, рядом его имя, тоже печатными. Каждый раз, как открытка приходила, мама просто с ума сходила от радости. Дня по три каждый раз.

Когда Ваннесте рассматривал открытку с обезьянами, он сказал:

— Мог бы написать, хотя бы из вежливости, как у него дела, чем он занимается.

А я, из дурацкого упрямства, ответил:

— Может, он приберегает свои рассказы до того времени, когда вернется.

— Братец выкинь ты это из головы, — сказал Ваннесте.

Не люблю я Ваннесте. Умный чересчур для меня. И эта его причесочка, стрижка в кружок, как у монаха. Я раз застукал его в туалете, он подстригал себе челку ножницами, которые стащил с витрины, номер двадцать восемь, матовая сталь, асимметричные пластиковые ручки. Я еще сказал:

— Минеер Ваннесте, не удивительно, что раковина постоянно засоряется.

Если на то пошло, Ваннесте можно доверять не больше, чем Декерпелу. Взять хотя бы историю с пропажей денег в прошлом году. Судилище на полтора часа, минеер Феликс в роли председателя. Но одного меня заставили вывернуть карманы: карманы халата, брюк, в общем, все, какие нашлись, даже карманы вязаной куртки, которая с прошлой зимы висела на вешалке; остальные стояли вокруг, глядели на мои руки.

Как будто я и вправду дурак: украсть деньги и сунуть их в карман мог только недоумок, на складе сотни полок, ящиков, корзин и других укромных мест, и отыскать там что-то могу только я, ну, может, еще Карлуша.

Я все рассказал Алисе, пока она вычесывала кошку Карамель. Она возмутилась:

— И ты не ушел с этой работы? И даже ничего им не сказал!

Карамель жалобно мяукнула. Женская логика, даже кошки удивляются.

— Куда я пошел бы? — сказал я. — Радоваться надо, что я, в моем возрасте, нашел хоть такую работу. Помнишь, как трудно было попасть к минееру Феликсу? Минеер Фердонк из Либеральной партии, дальний родственник мамы, попросил за меня. Все равно минеер Феликс и его мамаша целый час меня расспрашивали. Она меня спросила, много ли у меня холестерина. Наверное, холестерин — это что-то ужасное, так что я быстро сказал, что совсем нету.

Только со счетом у меня не очень получалось. Но мамаша Феликс сказала:

— Ты выглядишь здоровым, братец, это главное. Послушание и здоровье.

После этого меня и прозвали Братцем. Сперва — для смеха, потом все привыкли. Я думаю, Рита даже не знает моего настоящего имени.

— Братец, — сказал Декерпел, он пришел в перерыве, когда я ел бутерброд с ветчиной. Вообще-то он редко заходил на склад, а в перерыве играл в шашки или в шахматы с Ваннесте. — Братец, тебе точно не попадался пакет, на котором написано мое имя?

— Нет, минеер Декерпел.

— Абсолютно точно?

— Абсолютно, минеер Декерпел. Попадись мне этот пакет, тут же бы отдал.

— А не могло так случиться, что ты по ошибке, случайно сунул его в карман?

— Зачем это?

— Откуда мне знать зачем? Чтоб яйца мне прищемить.

В тот день дела в магазине шли неважно.

Студенты теперь ходят чаще во ФНАК или в Супер-Бюро, против университета. Ваннесте, лентяй паршивый, говорит: «Универ», трудно ему слово целиком произнести.

Карлуша дремал в нераспакованном кресле у стола. А я думал о том, что было вчера вечером в кафе «Чудесный вид». Мадлена, хозяйка кафе, прочитала на отдыхе в Торремолиносе книгу и три вечера подряд проплакала. Книга о проблемах одинокой женщины, о том, что ей пришлось пережить — парочка неблагодарных детей, муж-пьяница, четыре аборта.

— Но, — сказала Мадлена, — вряд ли тебе будет интересно ее читать.

— Наверное, ты права.

— А что тебе интересно? — спросил торчавший у стойки Ванкеркхове, слесарь.

Я не знал, что ответить. Иногда я читаю, даже с удовольствием, но не могу запомнить того, что прочел. Самую суть не могу. О чем сказано в книге. Слова-то я запоминаю, много слов могу запомнить, особенно если они начинаются с одной и той же буквы. Ужасно умный. Страшная страна. Большущий балбес. Или странные слова. Я такие видел в журнале минеера Феликса по мореплаванию: брам-брамсель-бакштаг.

Мне, как всегда, стало стыдно, что я такой дурак, и я угостил его пивом.

— Проблемы с памятью, дружок? — сказал Ванкеркхове.

— Хорошая память еще не все, — сказал кто-то. — Надо ею с умом пользоваться.

Я тогда подумал, что чем просиживать вечера в кафе «Сливки общества» или «Чудесный вид», лучше взять серьезную книгу и прочитать от начала до конца. Это, конечно, трудно, но вряд ли вредно для мозгов. Хотел спросить совета у Риты, но она уткнулась в учебник. Учится на физиотерапевта. Вот, еще одно слово.

Минеер Феликс сидел, уставившись в пространство, мечтал о яхтах или о блинах.

Я сказал:

— Минеер Ваннесте, можно вас о чем-то спросить?

— Спрашивай, Братец.

— Если бы… один мой знакомый захотел научиться читать, я хочу сказать, читать серьезные книги, с какой ему надо начать?

Но тут подошел Декерпел — дерьмо парализованное, носатый рябой урод и все такое.

— Это зависит… — сказал Ваннесте.

— Вот именно, — подхватил Декерпел, — что он за человек, твой знакомый? Мужчина или женщина?

— Или что-то среднее, — ввернул Ваннесте.

— Мужчина.

— Братец, мы прямо сейчас решим твою проблему, правда, Ваннесте? Очень интересный вопрос.

— Мигом, — сказал Ваннесте и пошел к книжным полкам. — Мне кажется, но я могу и ошибаться, что любому человеку, женщине, мужчине и даже гермафродиту, будет полезно прочесть… эту, — его палец скользил по корешкам книг, — или лучше эту… но, конечно, тема должна его заинтересовать… Что ты думаешь, Декерпел, о «Перспективах нейрокомпьютерных моделей памяти», авторы: мистер и миссис Чурланды?

— Для начала?

— Да, для начала, — сказал Ваннесте.

Эта книга действительно так называлась или ты придумал?

Я же говорил, что хорошо запоминаю странные слова. Ряды слов. Будете слушать дальше?

Да.

Декерпел вытащил из ряда толстую книгу:

— Тут есть еще одна, тоже о процессе мышления: «Indeterminacy, Empirism and the First Person». Как у тебя с английским, Братец?

Меня бросило в жар, потом затрясло. В тот день я забыл принять таблетки.

— На самом-то деле книга… — сказал я, — для знакомого. Вернее, для моего брата. — У меня зазвенело в ушах. — Он уже давно на чужбине и должен вот-вот вернуться в Бельгию.

Меня трясло от ярости. Все семь догов тяжело дышали. Длинные розовые языки висели меж желтыми клыками.

Я бросился в туалет. Меня вырвало.

Когда я вернулся, Декерпел протянул мне толстую книгу в глянцевой обложке. Заложив ее пальцем.

— Я нашел то, что тебе подойдет, Братец.

— В точности твой случай, — сказал Ваннесте.

Я смотрел на слова. Они ничего мне не говорили.

— Может, тебе лучше прочесть это вслух, — сказал Декерпел.

— Точно, — согласился Ваннесте. — Вот тебе задание: читай вслух.

— Но не слишком быстро, — добавил Декерпел серьезно.

Я прочел, и я могу повторить это десять раз, если нужно.

Не нужно.

Я прочел: «Следуя всеобщей убежденности в том факте, что человек смертен, каждый тем самым вводит как себя, так и других в заблуждение…»

Довольно.

Нет. Дальше: «… в заблуждение, в данном случае имеется в виду не собственно персона, ибо сам человек — никто».

— Некто, — поправил меня Декерпел.

— Здесь написано: «Никто», — сказал я. И сунул книгу ему под нос.

— Черт возьми. Ты прав.

Краем глаза я заметил, что Рита наблюдает за нами, стоя у отдела «Файлы и Папки». Она выхватила у меня книгу. Я испугался, что она швырнет ее Декерпелу в рожу, у нее сильные руки, она хочет стать физиотерапевтом. Я быстро сказал:

— Не надо, Рита.

И она бросила книгу под ноги Ваннесте. Я поднял ее и, когда закрывал, увидел, что корешок лопнул. Вечером я выкупил книгу у минеера Феликса. С тридцатипроцентной уценкой. Она называется «Двенадцать философов».

Когда ученые мужи оставили нас с Ритой в покое, она покачала головой, короткие волосы взлетели волной, сказала:

— Ах, Братец! Ты позволяешь им говорить с тобой, как с дурачком, зачем?

— Может, я и есть дурак.

Она не засмеялась.

— Ты сказал, это для брата. У тебя нет брата.

— Нет.

— Теперь и ты начал врать, — сказала, и я понял, что она во мне разочаровалась. — И у тебя изо рта пахнет.

— У меня гастрит.

Минеер Феликс ушел за полчаса до закрытия, чтобы успеть на какое-то собрание, и Ваннесте с Декерпелом улизнули за пятнадцать минут до конца работы. Кот за дверь… Рита ушла без одной минуты шесть, в шесть двадцать я запер двери. Устроился на троне минеера Феликса и стал слушать «Trav'lin' light» Сонни Роллинса, записано в июне 1964 года, за роялем — Херби Хэнкок.

Тут кто-то тихо постучал кольцом или еще чем-то металлическим по стеклу двери. Я открыл. Тощий юноша, кудри до плеч, мокрые от проливного дождя, джинсы и синяя форменная куртка. Из-за куртки я решил, что это почтальон. Потом заметил, что волосы, брови и ресницы у него выкрашены в ярко-рыжий цвет. Таких в почтальоны точно не берут.

Я впустил его.

Он достал из внутреннего кармана коричневый заклеенный конверт и отдал мне.

— Для Патрика, — сказал он.

На конверте был написан адрес?

Нет. Не было ни на той, ни на другой стороне.

Я спросил, надо ли ему заплатить.

— Глупости, — сказал юноша.

Я подумал, не дать ли ему на чай. Ногти он покрыл ярко-красным лаком.

— Передай Патрику, что вечером я буду в Шарлеруа. Вернусь к двадцать четвертому. Мы подумали, так быстрее, чем посылать фотографии по почте. И безопаснее.

Он ждал. Смотрел на меня. Я — как мои собаки. Не переношу, когда мне смотрят в глаза.

— Возьми, — сказал и дал ему японский цветной фломастер. Типа ЕК-3.

— Спасибо. Я буду им писать.

— Кому? — спросил я.

Зачем ты его спросил? Какая тебе разница, кому этот юноша будет писать?

Мне интересно, что делают другие люди. Насколько они другие, чем я. И мне было его жалко, у него прыщи на лице и он вымок до нитки на своем мотоцикле «ямаха».

— Может, я когда-нибудь тебе напишу, — сказал он.

Больше никогда его не видел.

По дороге домой, у Южного парка, я хотел выбросить конверт в мусорный ящик. Потому что эти двое, Ваннесте и Декерпел, надо мной издевались. Мне-то на них плевать. Они приставали по три, по четыре, по пять раз в день. С этим ничего не поделаешь.

Но раз они огорчили Риту, то заслужили наказание. И я убрал конверт во внутренний карман куртки. Поближе к сердцу.

Дома я поджарил полкило свиных кишок, слил жир в туалет и выжал лимон на зажаренные до хруста, бледные кишки. Алиса считала жареные кишки тошнотворными. Мало у нас было общего. Совсем ничего.

Я съел четыре бутерброда, запил их тремя бутылками пива «Дьявол». Тонким острым ножом разрезал скотч, которым конверт был заклеен накрест, вскрыл его, вытащил завернутые в бумагу поляроидные фото, фото выскользнули на стол. И у меня перехватило дыхание. Как будто кто-то изо всех сил треснул меня по носу.

Помню, я брал эти фотографии кончиками пальцев, как нас учили, ноготь на указательном пальце зацепился за ковровую скатерть, сломался, и я ойкнул и почувствовал, что у меня возникла эрекция.

Опиши фотографии.

Я их уже пять раз описывал.

Так опиши еще раз.

Фотографии только что сняты, белоснежный картон их окантовки совсем чистый. Цвет — красновато-коричневый. Работа опытного фотографа. Резкость и композиция — отличные. Вернее — нет, хорошие. Девочка на обеих фотографиях лет десяти, или одиннадцати, или двенадцати. Мелкие кудряшки до плеч.

На одной фотографии она лежала, совсем обнаженная, смотрела прямо в камеру. Цепь вокруг шеи привязана к картонному стволу дерева с картонными ветками. В волосах диадема с пятиконечной звездой, оловянной или алюминиевой. В левой руке поднятый вверх бубен. Живот выставлен вперед. На нем видны следы от брючного пояса. Волос внизу живота не было, только начало щелочки.

На другой фотографии та же девочка, но она показалась мне старше: со взрослой старинной прической, в красном бархатном платье девятнадцатого века, с кринолином. Она еще и потому выглядела старше, что была сильно накрашена. Как будто нарядилась, чтобы играть роль в старинной пьесе. Об Италии, где жили папы-отравители. Или о России, где бородатые казаки застрелили ее мать. Кончик языка был виден. Она слизывала свои слезы. Она приподнимала широкую сборчатую юбку и показывала коленки и черные кружева над ними. На ней были взрослые башмачки на высоких каблуках, со шнурками.

Я не знал, что делать с этими фотографиями. Надкусил белую окантовку, посмотрел на отпечатки своих зубов на картоне. Поджег спичку, поднес ее к углу поляроида и сразу задул голубоватое пламя.

Я жутко разволновался. В животе заурчало. Мне захотелось есть. Может, порвать эти фотки и съесть? А потом соседи-магометане найдут меня, подавившегося собственной рвотой.

Декерпел обхохочется на моих похоронах. Священник скажет над гробом, что я был не слишком одарен, чтобы не сказать недоразвит, но никому не делал зла нарочно.

Я поставил «Misterioso» Телониуса Монка, исполнение Джонни Гриффина, тенор-саксофон, 10 минут, запись 1958 года. Не слишком громко, чтоб магометане не приставали. Достал старую бутылку портвейна. Загустевший, выдохшийся, тошнотворный.

Я поднес фотографию, которая в старинном платье, поближе к глазам. Кто-то говорил девочке:

«Посмотри на человека, который сидит перед тобой, прекрати хныкать, он образованный, видный член общества, играет в шахматы, играет в театре, играет в начальника, когда говорит с сослуживцами, он не причинит тебе зла, если будешь послушной, о'кей, раздвинь-ка ножки, покажи сперва коленки, а теперь еще выше — черные кружева, положи руку выше кружев, засунь туда указательный пальчик, внутрь бархатистой — или она атласная? там что-то блестит — осторожно, смотри покорно, умоляюще на Патрика Декерпела».

Я увидел страх в ее глазах. Фотография была сделана, когда она испугалась за свою жизнь.

Что было в письме?

На фотографии…

Нет. Расскажи о письме, пожалуйста. И как можно подробнее.

Оно было на толстой кремовой бумаге, 100–120 грамм. Напечатано курсивом. Текст аккуратно расположен посередине листа. Несколько исправлений типпексом.

Ты устал? Можем сделать перерыв, если хочешь.

Нет, нет. Я пытаюсь увидеть письмо. Подождите немного.

Увидеть?

Да, у себя в голове. Теперь я могу просто прочитать его.

Читай.

«Дорогой Патрик, вот фотографии Флоры Демоор, все, как ты просил. Маленькая плутовка горит желанием. Она пробудилась и с нетерпеньем ждет продолжения, ибо мечтает возвыситься. Она мне сама сказала: „Я на все готова“. Мамаша ее поддерживает, здесь, так сказать, все средства хороши. Будь с ней терпелив, но не слишком, ведь путь наверх должен быть тернист.

И не забывай, что теперь ты у меня в долгу.

Твой Джон».

Я это письмо семь раз прочитал, потому оно и запечатлелось у меня в памяти. Я представлял себе автора письма, образованного, насмешливого, элегантного, вроде Декерпела и Ваннесте, эти слова они используют, чтобы втоптать в дерьмо таких, как я.

Тут я понял, что мне предстоит сделать. Все стало ясно. Получалось, Декерпел зашел слишком далеко, переступил границу.

Я спрятал фотографии и письмо в белье Алисы, оно аккуратно лежало в спальне, в шкафу, который я никогда не открывал. Мне даже почудился запах ее духов, но откуда ему было взяться, столько времени прошло.

Я ушел из дому, когда магометане принялись за свои молитвы. Поехал на трамвае в порт. Там стоял русский корабль тускло-серого цвета. Шум разгрузки, плеск волн. Но я не мог успокоиться. Джон, сказал я автору ужасного письма, Джон, не думай, что ты останешься безнаказанным. Декерпел и ты, Джон, вы ответите за это.

Назавтра я помогал Декерпелу расставлять по местам новые книги. Он указывал, куда их ставить, а я расставлял по алфавиту. Большинство книг было из серии «Сделай сам». «Мастерство, несущее радость», «Полистирол в деревенском доме», «Как работать с разными сортами глины».

Я наблюдал за этим спокойным горбоносым человеком с парализованной щекой.

Несколько раз он небрежно заглядывал в почтовый ящик.

Я спросил минеера Феликса, можно ли мне отлучиться, навестить Камиллу, он зевнул и постучал по своему «ролексу».

— Только если вовремя вернешься, — сказал.

— Финальный аккорд много времени не потребует, — встрял Декерпел.

— Презерватив не забудь, — озаботился Ваннесте.

— Куда ты идешь? — спросила Рита.

— В больницу.

— Надеюсь, не для того, чтоб починить свою пипиську? — спросил Ваннесте.

— Нет. К счастью, нет.

Камилла лежала в палате на двоих в Университетской Клинике. Я бывал там по нескольку раз в неделю, но всегда с трудом находил ее палату. Я думал, глупо спрашивать дорогу к палате 81.

Дверь оказалась открыта.

Как всегда в последнее время, у нее сидели родственники. Они знали меня, но здоровались сквозь зубы. Я не знал, надо ли поздороваться с ними за руку. Лучше бы нет. В присутствии Камиллы это могло выглядеть так, будто я пришел выразить им свои соболезнования.

Одна из родственниц, жутко толстая, сказала с голландским акцентом:

— Ты б хоть халстух надел. Што подумают о нас дохтора и пэрсонал?

Родственники расположились на двух стульях в ногах постели Камиллы и на пустой кровати рядом.

Камилла тяжело дышала. Ее брови были обриты, вместо них нарисованы черные тонкие линии. Она стала похожа на скелет со вздутым животом.

— Дружочек, — сказала.

И закурила сигарету с ментолом.

— Камилла, — сказала толстуха, — может, не надо? Доказано, что курение вредно, почему бы не писать об этом на пачках?

Камилла глубоко затянулась, выпустила дым в ее сторону. Сдвинулась на постели поближе к подушкам, чтобы удобнее сесть, и оглядела родственников.

— Еще три дня, — сказала.

Я сказал ей, что купил пластинку «Blue Eyes» Элтон Джона. Она хотела, чтобы эту музыку играли на ее похоронах. И «Мадам Баттерфляй».

— Спасибо, дружочек, — сказала.

— Я старался.

Вдруг родственники поднялись все разом, как по команде. В палате стало очень тесно. Один из них, агроном, если я верно помню, сказал:

— Ладно, нас стало слишком много. Если ты не против, Камилла, мы придем завтра.

Камилла курила, тяжело дыша.

— Да. Приходите.

— А вы тут пока всласть посплетничаете, — добавил агроном.

— О нас, — сказала одна из женщин, наверное, его жена.

— Вы лучше послезавтра приходите, — сказала Камилла.

Родственники выбрались за дверь.

Зашла медсестра, сказала, что хочет помыть Камиллу.

Камилла попросила:

— Подожди пока.

Я сидел на пустой кровати.

— Посмотри-ка в тумбочке. Сережки на месте?

— Да.

— А золотые кольца?

— Тоже.

— Лус уже нарядилась в черное. Не хватает только шляпки с черной вуалью, для пущего эффекта.

— Как ты, Камилла?

— Дружочек, я же сказала — еще три дня. Еще три дня мучиться. Круассаны мне делают на маргарине. И ни грамма соли.

— Это потому, что тебе нельзя, чтобы вода задерживалась.

— Дружочек, будь добр, принеси мне завтра три или четыре пакетика соли.

— По сколько граммов в пакетике?

— Ты с каждым днем глупеешь. Пакетики, как в самолете.

— Я никогда не летал в самолете.

Она снова закурила.

— У тебя золотое сердце, дружочек, за что я тебя и люблю. — Она потушила сигарету о пластиковый поднос на ночном столике. Повернулась на живот и захрапела.

Я не стал уходить. Мне не хотелось возвращаться в магазин. Мне не хотелось попадаться на глаза Декерпелу. Некрасиво читать чужие письма, хотя, думаю, можно, если это поможет раскрыть преступление.

Камилла теперь не храпела, а тихо попискивала, как кошка Карамель, когда ей что-то снилось.

Потом послышалось бульканье и у нее на губах появилась пена. Я вытер ей губы своим носовым платком. Она вцепилась в платок беззубыми деснами и вырвала его из моих пальцев. И спрятала лицо в простынях.

Минут через десять взяла с ночного столика погасшую сигарету, и снова закурила, и сказала:

— Привет дружочек, — как будто еще не видела меня сегодня.

Она почмокала губами. Я влил ей в рот полбутылки газировки. Она отрыгнула и засмеялась, широко открывая рот, я смотрел на голые серо-розовые десны, где когда-то росли зубы.

— Я часто вспоминаю твою маму, — сказала. — Мы, правда, почти не общались, у нас с ней были, так сказать, разногласия, если честно, повздорили мы из-за пьянства. Моего пьянства, твоя мама не пила. Но я никогда не могла и до сих пор на могу ей простить того, что она не настояла, чтобы врачи тебя как следует проверили, когда ты разбился. Мне показалось, она готова была к наказанию и считала твое падение и то, что с тобой стало, Божьей карой.

— Карой. За что?

— За прошлые грехи, — сказала.

— Пошла ты в жопу.

Снова у нее на губах выступила пена, но она ее проглотила.

— В наше время врачи творят чудеса. Вскрывают череп, находят опухоль, вырезают и снова закрывают. Если опухоль большая, вырезают иногда пол-мозга, левую половину, например, которая заведует мыслями и речью человека, но через некоторое время правая половина перенимает функции левой.

— Мне пора возвращаться в магазин.

— Да, вот еще что. Через три дня меня не станет, так вот, если ты когда-нибудь увидишь своего брата…

— Мне пора возвращаться в магазин.

— Скажи ему, скажи этому ублюдку, который испоганил мои последние годы тем, что пропал, что он был единственным мужчиной, который для меня хоть что-то значил.

— Я не хочу, чтобы ты о нем говорила, — сказал неправильно, и сразу поправился: — Я хочу, чтобы ты о нем говорила.

Со мной так часто бывает, но это случается и с учеными мужами, хочешь сказать одно, а выходит совсем другое.

— Поди сюда, — сказала.

Я прилег на узенький краешек кровати, прислонился к ее теплому боку, упершись одной ногой в пол.

— Ты знаешь, кто сегодня утром у меня был? — Она провела рукой по моей щеке и уху. — Юдит.

— Дочка Неджмы?

— Ты знаешь другую Юдит?

Я поднялся с кровати, освобождаясь от ее руки, от тепла ее вздутого живота.

— Я не хочу об этом. Мне давно пора вернуться в магазин.

Она продолжала болтать, но я старался ее не слушать. Я слышал только рычание, лай, сопение.

Потом она сказала, что Юдит спрашивала, жив ли я еще. Я проглотил таблетку, запил апельсиновым соком. Я смотрел на Камиллу, а она говорила, говорила, и я подумал: «Да она полоумная, никуда не годная, никому не нужная, как я!» Но я больше не мог переносить ее болтовню. Мне нельзя слушать истории о прошлом. Я пообещал завтра днем занести ей пакетики с солью. В коридоре я едва не наткнулся на медсестру, она развозила на тележке лекарства.

Ты все еще принимаешь таблетки?

Да. Иначе я не мог бы сидеть тут и рассказывать.

С Камиллой кончено.

Декерпела, к счастью, не было в магазине. Не хотелось мне надрываться, таская книги. Я сел в кресло Декерпела, пока минеер Феликс не заметил. В одном не везет, повезет в другом, не разбейся я в детстве, мог бы стать начальником книжного отдела. Я бы выучился, запоминал бы, само собой, всякие штуки не хуже других. Но тогда я стал бы Декерпелом, соблазнителем маленьких девочек.

В тот вечер, когда все ушли, я напечатал на пишущей машинке «Brother», порядковый номер 81150, свое предостережение.

Ты и его видишь в своей голове?

Конечно.

«Минеер Патрик Декерпел, — напечатал я, — это первое и последнее предупреждение. Прекратите ваше преступное свинство, которое не осталось незамеченным. Если вы все же это будете упорно продолжать, то вас и ваших соучастников ожидают непредсказуемые последствия. Мы за тобой следим, грязная собака. Не трогай наших детей своими грязными лапами».

Я взял коричневый конверт и маркером «Pilot Hi-Tecpoint» написал печатными буквами: «ДЛЯ П. ДЕКЕРПЕЛА». Вышел на улицу и бросил конверт в почтовый ящик магазина «Феликс». Потом вернулся в магазин и достал письмо из почтового ящика. Мои отпечатки пальцев стояли на письме и конверте. Я все еще мог сунуть его в шредер.

Даже если прогнать письмо через шредер, мы можем его восстановить.

Да, конечно. Я знал, что делаю что-то неправильно, что совершаю большую ошибку, но все-таки снова положил письмо в ящик.

Почему ты не обратился в полицию?

В полицию.

Всякий может обратиться в полицию. Даже должен.

В полицию. Нет.

Почему нет?

Нет, лучше нет.

Ты боишься полиции? Почему?

Они бы осмеяли меня.

Не обязательно.

И потом, у Декерпела много друзей, ученых друзей, в бридж-клубе, в театре, в шахматном клубе, в банке, в полиции. А у меня — никого.

Я еще и потому не мог уснуть в ту ночь, что долго сидел у Камиллы, видел, в каком она ужасном состоянии, и ничем не мог ей помочь. И еще мне чудились какие-то ученые господа в темных костюмах и белых рубашках, бродившие по березовому лесу, в холодном тумане, некоторые искали что-то, пристально вглядывались в землю и приподнимали блестящими палками вроде газовых труб листья папоротников. Потом они услышали приближающийся лай и бросились бежать, торопясь, и толкаясь, и натыкаясь на серебристые березы.

На следующее утро я пришел в магазин минут на пятнадцать раньше обычного. Прежде чем снять пальто, Декерпел нагнулся, и я услышал знакомый металлический щелчок крышки почтового ящика. Он вскрыл конверт. Слишком быстро, и я решил, что забыл заклеить конверт. А я точно помнил, что лизнул языком клей на конверте, потому что даже ночью чувствовал во рту его вкус. Он повернул письмо к свету, брови нахмурены, парализованная челюсть отвисла. Потом сунул конверт в карман и засмеялся, его плечи затряслись.

Потом увидел меня. И сказал, как будто собирался поделиться со мной своей радостью:

— Братец, некоторые шутники не так комичны, как сами считают.

Меня заколотило. Я сказал:

— То, что вы сейчас сказали, минеер Декерпел, относится ко мне?

— Ну ты-то, Братец, еще ни разу меня не рассмешил.

— Жаль, — сказал я, проходя мимо него в туалет.

В зеркале над раковиной отразился лысеющий блондин с трясущимися руками.

— Фас, фас его, — сказал я, как будто науськивал питбуля.

В больнице я столкнулся в коридоре с медсестрой, и она сказала:

— Только недолго.

Камилла не пошевелилась, когда я вошел в комнату. На свободной кровати лежал кожаный чемодан. А вокруг него аккуратно разложены стопками белье и платья. И три пары черных остроносых туфелек на высоких каблуках.

— Дружочек, — сказала она. — Ну вот и все.

Она была очень красиво подкрашена, кожа блестела, волосы уложены и побрызганы лаком.

На простыне, на том уровне, где низ ее живота, я увидел кровавое пятно размером с ладонь. Она сказала:

— Скоро во мне ничего не останется.

Я присел на край постели.

— Все родственники у меня уже побывали. Даже те, о которых я вообще никогда не слыхала. А там одежда и обувь для медсестер. Все под контролем.

Мы посидели молча. Потом она сказала, что все время думает об одном: увидит ли она своего мальчика. Я ответил, что не знал, что у нее есть ребенок. Был.

— Эмиль, — сказала она.

Она потерла руку, где виднелись следы от уколов, ряд маленьких розовых пятнышек.

— Это было давно. Теперь об этом все известно. У одного из восьмисот мальчиков это случается — одна крошечная лишняя хромосома. Получаются мальчики, нежные, как девочки, и у них не растут волосы. И это даже хорошо, что они не выживают. Я назвала его Эмиль. А может, Ахилл.

— Ты его увидишь, — сказал, и подумал: «Что это я несу? Разве можно обманывать умирающего человека».

— Ты, — сказала она, — ты еще и не то увидишь. Ты слишком хорош для этого мира.

— Мне это уже не раз говорили, но смотри, как далеко я зашел.

— Достаточно далеко.

Медсестра склонилась над ней, прикрыла оранжевой клеенкой кровавое пятно.

— А теперь подложим подушечки под головку, чтобы вы выглядели свеженькой и красивой, когда придет доктор.

— Глупая телка, — сказала Камилла.

— А вы капризная девочка, — рассмеялась в ответ медсестра. Уходя, она покосилась на сверкающие туфли, лежавшие на кровати.

Камилла достала из-под подушки пачку ментоловых сигарет. Я прикурил одну из них для нее. Она взяла сигарету большим и указательным пальцем и глубоко затянулась.

— Я бы с удовольствием оторвала еще пару яиц, — сказала капризным детским голоском.

— Надеюсь, не моих? — спросил. На всякий случай.

— Твои? Никогда.

Сигарета выпала у нее изо рта, я взял и затушил о подоконник. Она сказала мечтательно:

— Мне страшно хотелось поиздеваться над капитаном, последним моим любовником. Послать ему мою правую ногу, аккуратно отрезанную и упакованную в специальный контейнер со льдом. Мне все равно должны были отрезать ногу из-за диабета. Но на это уже не осталось времени. Только представь себе: звонят у дверей бара «Tricky», он открывает, в пижаме, — он теперь никакой другой одежды не носит — берет посылку, распаковывает. Ах, как я хотела бы посмотреть на его дурацкую рожу. Он всегда восхищался моими стройными ногами. И вот стоит он с моей ногой и любуется моими пальчиками, капитан моего сердца.

— Ты бы его напугала.

Она стала еще бледнее.

— Мой капитан, ничтожество экстра-класса. Показывал мне Африку. Возил меня на джипе. Фламинго. Тысячи розовых фламинго. И солнце над ними. Вертопрах.

— Камилла, — перебил я ее, — я случайно узнал что-то, чужие секреты. И никому не могу об этом рассказать. Надо бы в полицию сообщить, но я боюсь.

— Ты никогда не был смелым. Может, это не так уж и плохо. Твой брат, тот был храбрец.

— Или обратиться к адвокату. Но как знать, во сколько это мне обойдется? Дело касается детей, маленьких девочек.

Она сразу напряглась. Заерзала, полезла под подушку за сигаретой, прикурила, захлебнулась кашлем.

— С детьми никогда. Все, что угодно, ты мог найти в «Tricky». Развлечения на любой вкус. Все, что захочешь, любые, самые дикие извращения, кроме детей. Если кто-то заводил разговор о детях, даже лучшие из моих клиентов, я говорила: «Перестань, ничего не хочу об этом слышать». — «Да, но в Японии это разрешено с двенадцати лет». И я говорила: «Дверь вон там, отправляйся в Завентем, садись на самолет и лети в Японию, а у меня тебе делать нечего, грязная свинья».

Она поскреблась в своей идеальной прическе, словно у нее вдруг зачесалась голова.

— Мельничный жернов им на шею, — сказала.

Вошел доктор во всем зеленом и зеленой прозрачной пластиковой шапочке.

— Ну, Камилла, мы счастливы?

Она засмеялась призывным, соблазнительным смехом, словно доктор был ее новым клиентом. Повернулась ко мне:

— Оставь меня теперь, дружочек. Я должна приготовиться.

Я сказал, мне надо вернуться в магазин, отработать дополнительные часы.

— Иди, дружочек. — Она взяла мою руку и погладила ею себя по щеке.

Потом я проходил мимо ее палаты, дверь была распахнута настежь, и ее уже не было в постели. И на другой кровати, где уже не лежала одежда для медсестер, ее не было. А на ее кровати остались только клеенка, детский матрасик и всякие штуки для уборки. В углу магометанин мыл пол.

Это было позже.

Через неделю.

Камилла готовилась целую неделю. Таблетки поддерживали в ней жизнь. Когда ее не стало, медсестры нашли коробку, содержимым которой можно было обеспечить целую дискотеку. В последнюю ночь она пыталась танцевать, лежа в постели, едва ли не подпрыгивала, вскрикивая от наслаждения, не давала спать всему отделению. Говорят, звала моего брата. Я не хочу больше об этом.

Как хочешь.

На чем мы остановились?

Ты отправил письмо Патрику Декерпелу.

Несколько дней я наблюдал за поведением Декерпела. Но не заметил никаких признаков беспокойства. Это было непереносимо. Еще противнее выглядели ухмылки Декерпела и Ваннесте, они разговаривали, склонившись друг к другу, пока я, взобравшись на стремянку, прикреплял к потолку украшения. Стремянка качалась оттого, что я был в ярости и жутко боялся высоты, Рита придерживала ее.

Тогда я написал еще одно письмо, на другой пишущей машинке, на бумаге без содержания древесины, вес 60 грамм.

«Глубокоуважаемая госпожа Феликс. Я желаю остаться неизвестным, поэтому под моим письмом нет подписи. Под вашей крышей и при вашем попустительстве происходят дела, выставляющие ваш магазин в подозрительном свете. Положение в котором я нахожусь заставляет меня обратиться к компетентным властям. Постыдное происшествие не должно оставаться безнаказанным. У меня есть доказательства, которые могут быть в свое время предоставлены. Я не хочу настаивать, но это крайне необходимо.

Человек, которому не безразлично положение в вашем магазине и вы».

Это письмо я сам бросил в почтовый ящик огромного дома семьи Феликс на улице Фангавере. И таким образом, как говорят ученые мужи, запустил машину.

Да, кстати, ты ведь больше не заходил в больницу.

Я же сказал вам, я не мог вынести, что против этого охотника на детей никто ничего не предпринимал. Мне некогда было заниматься Камиллой. У меня была задача: передать этих преступников, Декерпела и Джона, в руки правосудия. Моим способом.

Не нужно так волноваться.

Нет.

Ну-ка, вдохни поглубже, теперь выдохни.

Без четверти двенадцать появилась мамаша Феликс вместе с минеером Эмилем, бухгалтером. В магазине были покупатели и студенты, просматривавшие комиксы. Мамаша Феликс попросила всех выйти из магазина.

— Ноги моей здесь больше не будет, — сказал один из студентов.

Она заперла входную дверь. И уселась на трон своего сына, а мы собрались вокруг. На ней была блузка с узором: бледные подсолнухи. Она говорила грубо, громким голосом, какого нельзя было ожидать от сухонькой старушонки с мышиным личиком, она сказала, что каждый может рассчитывать на справедливое отношение, а она считает, что в это дело замешан каждый, минеер Эмиль, сказала она, был до смерти напуган тем, что нашел в отчетах, и думает, что обнаружил только вершину айсберга.

Я ничего не понял. Как всегда.

Мамаша Феликс старалась не смотреть на своего жирного сына.

— И никакой благодарности! — крикнула она. — Так оно всегда и бывает, если допускаешь посторонних в дело, которое десятки лет успешно развивалось без чьего-либо участия! Я ли вам не платила за переработку по двойному тарифу? Воровство и мошенничество.

И ни слова о девочке Флоре Демоор.

Минеер Феликс уставился в пол. Он переминался с ноги на ногу, словно спортсмен перед прыжком в высоту. Ему было неуютно вне привычного трона, на котором восседала охрипшая от крика мать.

Карлуша сказал, что хотел бы, чтоб ему все объяснили. Что не в порядке в бухгалтерских книгах? И какое он — рабочий склада — имеет к этому отношение?

— Зерна должны быть отделены от плевел, — сказал Ваннесте.

Рита крикнула, что ничего не знает, и в чем все-таки дело?

— Именно для этого мы и собрались, — торжественно произнес минеер Эмиль. — Мошенничества имели место в течение года. Но, как справедливо заметила мефрау Феликс, нам видна только вершина айсберга, большая часть его скрывается в темных глубинах.

Стало ясно, что судебное разбирательство, в котором мефрау Феликс играла роли председателя, общественного обвинителя и истца, ничего общего не имеет с девочкой на поляроидной фотографии. Я даже рта не раскрыл, и они могли подумать, что я виноват, но даже это было лучше, чем наступать на пятна крови.

Какие пятна?

Фигурально выражаясь.

Почему пятна крови?

Это другая история. Я после расскажу.

— Начинайте сначала, — приказала мамаша Феликс.

Минеер Эмиль разинул рот. Ваннесте тихонько пропел Begin the beguine. Минеер Эмиль попытался скроить физиономию обвинителя, но ничего не вышло, лицо оказалось неподходящим. Лицо раба, а не ученого мужа. Он заглянул в бумаги и сказал:

— «Фламандская энциклопедия» в шести томах.

— Если это касается отдела продажи книг, — сказал Ваннесте, — я, пожалуй, пойду домой, жена ждет меня к обеду.

— Мы вот-вот закончим, — сказала мамаша Феликс.

— «Фламандская энциклопедия» в шести томах, переплетена в желтую с черным кожу. Исчезла бесследно, остался только чек заказа. Шесть томов.

— Ты их распаковывал, Братец — сказал Декерпел. Недели три назад.

— Помню. Я их поставил туда.

Я хотел указать, куда, и замер в изумлении. На той полке, где стоят дорогие книги об итальянских палаццо, в углу, куда я никогда не захожу, не стояло ни одного тома энциклопедии. Я подошел к полкам. Там, куда я ставил книги, лежала светло-серая пыль.

— Они проданы, — сказал я.

— Кому? Где чек? — спросил минеер Эмиль.

— Конечно нет, — сказал Декерпел.

— «Собрание сочинений Карела ван де Вустайне», — читал минеер Эмиль по своей записной книжке. Он выглядел смертельно усталым. Оно и понятно, небось мамаша Феликс подняла его с постели среди ночи, после того как прочитала мое письмо, и ему пришлось до рассвета искать следы обманов и краж.

Он хорошо справился со своей задачей — в результате обнаружился целый список пропаж, касавшихся в основном отдела продажи книг. Я вдруг почувствовал жуткий голод и чуть не упал в обморок.

— «Гельдерлин» — продолжал читать минеер Эмиль. — Тома первый, второй, третий и четвертый, старинное факсимильное издание, кожаный переплет, золотой обрез.

— Эти на месте, — сказал я с облегчением.

— Ну-ка покажи, — сказала мамаша Феликс и задрала свой остренький носик.

Стремянка стояла тут же, по-видимому забытая здесь ночью минеером Эмилем. Я полез. При моей-то боязни высоты. И протянул мамаше Феликс тома один и два. Она сняла с каждого довоенную серую суперобложку, осторожно отложила в сторону и триумфально подняла книги вверх. Я узнал их немедленно. Декерпел посылал меня в магазин уцененных книг, дал мне двенадцать банкнот по сто франков, и я купил четыре экземпляра Собрания Антона Коолена.

— Тот, кто присвоил Гельдерлина, осел. В суперобложке они в десять раз дороже, — сказала мамаша Феликс.

— Мефрау, я умираю с голоду, — сказал, но она не услышала.

— Если бы это случилось при моем покойном муже…

— Вот именно, — сказал минеер Феликс.

— Заткнись. Твоей единственной обязанностью было следить за ними, но даже на это ты не способен.

Ее сын стоял, склонив голову, словно на пороге исповедальни, готовый признаться в чем-то ужасном.

— В двадцать четыре часа, — сказала она. — Разберитесь тут сами между собой. Через сутки я хочу получить ясный ответ. Мне все равно, кто это сделал, кто они, но они должны заплатить за это.

— Виновный, встать, — выкрикнул я. Никто не засмеялся.

Я помню, как шел в тот вечер через парк, мимо школы Святого Бавона. Девочки и мальчики катались на дорогих, сверкающих мопедах и велосипедах. Девочки в черных гольфах, зеленых платьях и блайзерах. Веселые и беззащитные. Я ускорил шаг. Потом побежал.

Как-то раз маленькая девочка спросила меня на улице, который час. Я протянул ей руку с часами, но солнце отражалось в стекле. Девочке ничего не было видно. Она взяла меня за руку и потянула к себе. Посмотрела, что-то пробурчала и пошла дальше. Я крикнул ей вслед, имитируя девчачий голосок: «Спасибо, минеер». Она повернулась и покрутила пальцем у виска. «Идиот,» — сказала.

Дома я нашел изжеванную плюшевую мышку, с которой обычно играла Карамель. «Где мышь? — спросил я. — Где мышка нашей Карамели?» И выбросил ее в мусорное ведро.

Я достал поляроидные фотографии. Я читал и перечитывал преступное письмо. Я сказал:

— Один против всех других.

Ты совсем один против всех других? Каких других?

Ученых. Отвратительных мужиков, защищающих друг друга, плетущих интриги, сидящих в партийных комитетах, советах директоров и объединениях. Вы знаете больше меня. Вы всю свою жизнь имели с ними дело. Так или нет?

Ты связываешь пропажу трех девочек с теми, кого ты зовешь учеными?

С кем же еще? Иногда ребенку наносят вред, кусают или убивают, это естественно. Крольчиха и вовсе поедает своих детенышей. Но девочек, одну в дюнах, в Хейсте, двух других в Хаспенгау, замучили до смерти, всего за месяц.

За три месяца.

Не важно. И разве у меня нет доказательств, например то бесстыдное письмо? Но вот чего я никогда не мог понять и до сих пор не могу: все это их, ученых, нисколько не смущает.

Не оставить ли нам эту тему? Мне это тоже неинтересно. Вот. Выпей. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Когда ты впервые увидел Юдит Латифа?

На похоронах Камиллы.

Какая погода была?

Легкий ветерок. Нежарко. Почему вы спрашиваете об этом? Вы ведь там были. Хотите проверить, хорошая ли у меня память? Но как вы можете проверить, если сами говорите, что все забываете? Может, проверим, как у вас с памятью? Вы видели лодки на озере Дестелдонк в день похорон?

Да, яхты.

И автобусы с австрийскими туристами. И голос из громкоговорителя, просивший не наносить вреда природе и не оставлять в лесу мусора. У могилы незнакомые женщины в черном болтали о чепухе. Рассказывали друг другу, как несчастна была Камилла, когда, покинув кафе «Tricky», перебралась в квартирку на Палингхаузен.

Одну из женщин звали Агнес, губы накрашены фиолетовой помадой. Она сказала: чертовски жалко, что не играют арии из «Мадам Баттерфляй», в похоронном бюро сказали, что не смогли найти компакт-диск. Я не люблю похорон, я хотел сразу уйти, но увидел Юдит. И она меня увидела. Эта Агнес как раз говорила со мной, когда я увидел Юдит. Я глаз не мог от нее отвести. В ней было что-то магометанское. Понятно, она же дочка Неджмы. В каждом ухе по пять серебряных колечек. Смуглая матовая кожа. Черные короткие волосы с золотистым отблеском. На ресницах блестят золотые пылинки. Широкие скулы. Чуть раскосые зеленовато-синие глаза, подведенные черным, как у кошки Карамель, я почувствовал, что ноги меня не держат, стал падать, и Агнес подхватила меня. Но не удержала, я соскользнул на мокрую траву. Щека и волосы намокли, и я увидел ноги Юдит, длинные ступни в лакированных туфлях, и услышал незнакомые женские голоса.

Я очнулся в ресторане. Агнес держала меня за руку.

— Он пришел в себя, — сказала. — Я же говорила, это просто мозговой спазм.

Юдит сидела напротив. Я лежал на ковре, кто-то подложил подушку мне под голову. Подошли незнакомые. Хотели получше разглядеть меня. Интересно поглядеть на человека, вернувшегося с того света. Агнес не отпускала моей руки, сказала, мне надо дать воздуха. Я очень хорошо помню, как она это сказала. Дать воздуха. И Юдит, не сводившую с меня глаз.

Я стал подниматься. Агнес попыталась меня удержать, но я оттолкнул ее. Я встал на колени. Мне было стыдно за обморок, за мою больную голову, в которой словно молотки стучали, за предательство моего ослабевшего тела. Она должна теперь надо мной смеяться, думал я, и с трудом подымался, держась за жирную руку радостно квохчущей Агнес, оказывается, она спасла мне жизнь.

Юдит даже не посмотрела в мою сторону когда я уходил. Как всегда.

У тебя часто случаются такие приступы?

Какие приступы?

Когда ты теряешь сознание.

Вам не все равно?

Кажется, ты хотел рассказать мне все. Так мы договаривались.

Иногда. Редко. Раз в три-четыре года. Когда я нервничаю сильнее, чем обычно. Доктор говорит, это не смертельно. Если я после как следует отдохну.

В тот день у меня не получилось отдохнуть. А назавтра пришлось идти в магазин. Из-за двадцати четырех часов мамаши Феликс. Декерпел стоял, читал книгу, никто ему не мешал, никто не требовал у него объяснений.

— Ты что здесь делаешь? — спросил. — Твое место на складе.

— Минеер Декерпел…

— Да, Братец.

— Ты должен возвратить книги. Мне кажется, это было бы самым лучшим решением проблемы.

— Ты так думаешь? — сказал и задрал свой горбатый нос вверх.

— Можешь сделать это незаметно. Анонимно.

— Глупый осел.

— Об остальном мы пока помолчим.

Декерпел закрыл книгу. Что-то о шахматах.

— Ты с каждым днем становишься глупее.

Вот и Камилла говорила то же самое.

Я сказал только:

— Вполне возможно.

Вы ведь знаете, люди часто говорят одно и то же.

— Со дня на день тебя посадят, — Декерпел говорит.

— Тогда и остальных должны посадить, — отвечаю.

— Кого — остальных? О чем ты?

Декерпел был талантливым актером. Прекрасно разыгрывал из себя невинного младенца. Я, конечно, доверчив, но не настолько. Ваннесте подвел к нам длинного, тощего клиента. Того интересовала книга о розах Pompon de Bourgogne.

— Пом-пом-помпом, — пропел Декерпел.

Пятая Бетховена. Как смел он, раб своих грязных прихотей, преступник, который вот-вот будет разоблачен, беззаботно напевать на глазах у всех?

— Белые и полосатые розы. Белые распускаются по весне, — сказал тощий клиент.

— Вам надо поискать там. — Декерпел показал, где. — Отдел «Досуг и природа».

Покупатель обиженно поплелся к полкам.

— Братец, — сказал Декерпел, — твое место — где?

— На складе.

— Вот и ступай на склад, дубина.

— Минеер Декерпел, — напомнил я. — Недавно ты говорил, что мужчин, которые вытворяют непотребства с детьми, надо лишать признаков мужского достоинства.

— Безо всякого сожаления, — встрял Ваннесте. — В тюрьму на всю жизнь. Но сперва оторвать яйца.

Рита, одетая в спортивный костюм для ежедневной трехкилометровой пробежки вдоль канала, добавила:

— И раскаленный железный прут в задницу. Око за око. Чтобы знали, что чувствует женщина.

— Вот видишь, Братец, — вступил Ваннесте. — Будь поосторожнее с девушками. Сперва проверь документы.

— А еще лучше — не распускай рук, — добавил Декерпел.

Все трое рассмеялись.

У меня в животе заурчало. Как будто зарычала собака, но пока — далеко.

— Минеер Декерпел, ты сам напрашиваешься. Ты сам выбрал себе кару. Не говори, когда она тебя настигнет, что ничего не знал об этом.

Этого ты не сказал.

Нет. Я очень хотел сказать, но не смог себя заставить.

Что же ты сказал?

Ничего. Они продолжали разговор. Декерпел рассказывал о ресторане на берегу Лейе, где он ел угрей, завезенных то ли с Тайваня, то ли из Финляндии. И изумительного кролика со сливами, тушенного в темном пиве.

Вечером я получил письмо, нотариус Альбрехт предлагал мне в следующую пятницу, в 11 часов, прибыть в его контору с удостоверением личности. Значит, снова придется отпрашиваться у минеера Феликса.

— Да иди просто так, — предложил Карлуша. — Молча. Я скажу, что ты вышел за покупками. Или что у тебя грипп. Чем меньше они знают, тем лучше. Золотое правило. Я вот всегда дураком прикидываюсь, когда меня о чем-то спрашивают, так до шестидесяти трех лет дожил, и ничего.

Мне не хотелось ехать к старику-нотариусу. Мне не хотелось возвращаться в родную деревню. Ведь я когда-то поклялся, что ноги моей там больше не будет.

Но с Карлушей мы говорили днем позже. Или раньше. А в тот вечер, когда я читал письмо нотариуса, у моего дома остановился новенький кроваво-красный «феррари». То есть, на другой стороне улицы, но напротив моего дома. Машина плавно затормозила. За рулем сидел здоровенный магометанин. Кто-то к соседям, подумал я, и вдруг увидел, из машины выходит Юдит. Пока она шла к моей двери, магометанин крикнул ей что-то вслед. Она в голубых джинсах и бейсболке.

Я живо сунул письмо нотариуса в задний карман.

Юдит сказала, что зашла проведать меня, узнать, как я себя чувствую.

— Мне лучше. Садись, пожалуйста.

— Не могу. Я еду в Оостенде.

— С ним?

— Да, с ним. Нравится машина?

— Красивая. Дорогая, наверное.

— Нас то и дело останавливают. Полицейские просто звереют, когда видят темнокожего за рулем «феррари».

— Их можно понять.

— Да? — улыбнулась.

— Из-за всяких иностранцев, с каждым годом их все больше и больше.

— Иностранцев как я? Как мама?

— К вам это не относится. Вы — все равно как часть семьи.

— Это я-то часть твоей семьи? — продолжает улыбаться, большой рот, полные, соблазнительные губы.

— Я хочу, чтобы ты стала моей семьей.

Улыбнулась чему-то другому.

«Феррари» просигналил.

— Я рада, что у тебя все в порядке.

— До свидания. — Я протянул руку.

Перевернула мою ладонь. Провела по ней ногтем указательного пальца.

— У тебя поразительная линия жизни. — Она рассматривала мои пальцы. — Я всегда стыдилась своих рук. У мамы были красивые длинные пальцы, выпуклые ногти. Ты этого, конечно, не помнишь. С тех пор много воды утекло.

— Ты живешь в Алжире, — говорю.

Отпустила мою руку.

— Уже нет.

«Феррари» снова просигналил, длинным гудком. Вижу: она сжала кулаки.

— Можно мне еще как-нибудь зайти, узнать как у тебя дела?

— Приходи, когда захочешь.

Садясь в «феррари», она что-то сказала своему магометанину, а он с усмешкой посмотрел в мою сторону. Я почувствовал себя, как улитка, вытряхнутая из раковины. Или как маленький мальчик, в которого ткнули горящей спичкой.

В девять, как обычно, пришла Анжела, она приходила по вторникам и пятницам.

Анжела Вандендрисше?

Да. В тот вечер она торопилась. Я дверь не успел затворить, а она уже снимала блузку. И сразу полезла в постель. Я сказал, у меня голова сейчас другим занята.

— Ну, пока она еще на месте, — сказала Анжела, — иди ко мне. У меня мало времени, сегодня у нашей Фирмин в школе родительское собрание.

Я заплатил ей. Она снова оделась, сказала:

— Спасибо. В следующий раз получишь двойную порцию.

В ту ночь я плохо спал. Принимал таблетки, они не помогали. Результат: когда минеер Феликс пришел на склад, а такое с ним случается не чаще раза в год, я был совсем сонный.

— Карлуша, — сказал минеер Феликс, — пойди-ка купи пачку «Белги», и три «Баунти». И не торопись.

— Братец, моя матушка просила передать тебе благодарность и кое-что сообщить. Касательно твоей работы магазину не на что жаловаться. Мы всегда могли на тебя рассчитывать. Хотя как раз расчеты — не самая твоя сильная сторона.

Он указал мне на кресло фирмы Mario Sereni, номер двести восемь, хромированная сталь, обивка кожаная, цвет бордо, которое Карлуша только что распаковал, пластиковые пакеты и уплотнитель еще валялись на полу. Заставил меня сесть.

— По делу же о пропавших книгах, маскировке под суперобложками других книг и неразберихе в бухгалтерии, точный объем которой мы пока не можем определить…

Он остановился, сказал, что я неудобно сижу. Опустился на колени возле стула, тяжело дыша, отрегулировал высоту:

— Так лучше?

Я кивнул.

— Братец, может быть, это и несправедливо, но необходимо…

Конечно, он выучил текст заранее. Но не очень хорошо.

— Продолжайте, — сказал я.

— Ты знаешь условия. Они для всех одинаковы.

Он запнулся. Казалось, он обрадовался, когда Рита зашла на склад, взять пять пузырьков туши, я помог ей их упаковать. Рита в облегающем спортивном костюме, блестящем, бирюзового цвета. Очертания трусов проступают.

Минеер Феликс подождал, пока она уйдет, сказал:

— Мама с некоторых пор подыскивает для склада другого работника. Моложе и расторопнее. Честно говоря, Братец, в последнее время у нас, я хочу сказать, у всех сотрудников, сложилось впечатление, что у тебя пропал интерес к работе. Ты в этом не виноват, если кто и виноват, это твоя мать, из-за которой ты расшибся, когда был маленьким.

Я не мог больше оставаться в кресле Mario Sereni. Я поднялся.

— Сядь, — сказал резко. Стал скрести щеку, как будто она чесалась. — Минеер Эмиль посчитает, сколько тебе причитается отпускных, тринадцатой зарплаты и все такое, как обычно. И… мама — человек нелегкий.

— Старость, минеер Феликс.

— Да. Она давно уже не та, что прежде, когда была придворной дамой и сопровождала Королеву Елизавету во время поездки в Китай, Королева играла там на скрипке для китайских детей. Мама до сих пор рассказывает об этом, слишком часто. Конечно, ты можешь, несмотря на допущенные тобою серьезные ошибки, поработать еще неделю, заодно введешь в курс своего преемника.

— Если вы не против, минеер Феликс, я не хотел бы больше приходить…

— Ты хочешь уйти сразу?

— Если вы не против.

— Я не против, — сказал и пошел к выходу. И, уже берясь за ручку двери: — Мы здесь одни, Братец расскажи-ка мне все честно. Ты никогда, скажем по ошибке, не брал чего-то принадлежащего фирме? Подумай хорошенько. Просто расскажи мне обо всем, меня это успокоит.

— Я не могу вспомнить, минеер Феликс.

— Я так и знал, что ты не сознаешься.

Тут я вспомнил. Год назад я взял из мусорного ящика большие пластиковые мешки и старые газеты, и отнес домой. Я сказал ему об этом.

— Ну вот, видишь. Стоило только как следует подумать. Спасибо, Братец, за сотрудничество. В нормальной ситуации ты должен был бы получить подарок от фирмы, но, сам понимаешь…

— Считайте, я его уже получил, минеер Феликс.

— К счастью, — добавил минеер Феликс, — Карлуша намекнул нам о хищениях.

— Карлуша?

— Матушка получила анонимное письмо, которое он ей написал. Я сразу узнал его стиль.

Я надел плащ. Я хотел попрощаться с Карлушей. Я забрал свои бутерброды с ветчиной и термос. Я стоял на тротуаре. Бледный серп луны висел рядом с башней кафедрального собора.

Да, еще минеер Феликс сказал, что Патрик Декерпел доложил ему, будто я нарочно порвал книгу о двенадцати философах, чтобы получить ее за две трети цены. Пока книга лежала на полу, она не была порвана. Когда я поднимал ее, то мог специально повредить.

И твое отвращение к Патрику Декерпелу стало еще сильнее.

Да. Пока я стоял на тротуаре, я чувствовал как во мне поднимается знакомая волна холодной злости. Я принял таблетку. Помогло, но не сразу. Я стоял, пока не успокоился. Потом сошел с тротуара на неровные древние камни. Я сказал себе: «Парень, теперь ты по-настоящему оказался на улице».

И ты поехал к нотариусу Альбрехту?

Поездом. Пришлось два раза пересаживаться.

Я почти двадцать лет не был в родной деревне. Думал, что смогу дойти от станции до центральной площади с закрытыми глазами. Я попытался. Пошел вперед и налетел на дом. Я понял, что развлек местных жителей, вернее, домохозяек; они смотрели на меня, переговаривались и что-то кричали.

Я едва узнавал деревню. Там, где были луга, выросли офисы, словно сложенные из кубиков, окруженные ухоженными газонами и десятками запаркованных машин. Над плоскими крышами сияли неоновые вывески. Американские, немецкие, французские. На месте молочной фабрики построили мойку для машин. Фермы превратили в коттеджи, чтобы сдавать туристам, полоски цемента между кирпичами выкрасили в белый цвет. Там, где жил наш пастырь, устроили ресторан «У дороги». Его айвовый сад куда-то подевался. А там, где была норковая ферма, построили виллы. Странно, что запах остался, только теперь пахло не норками, а чем-то химическим, вроде сероводорода.

Перед конторой нотариуса стоял красный «феррари». Мое сердце заколотилось, как после чашки крепкого кофе. В машине никого не было. Я вошел, женщина в очках и деловом костюме велела мне подождать. Я послушался. Двери приемной из полированного дуба. На стенах фотографии нотариуса: на борту парусной яхты, с теннисной ракеткой, с вазой в руках, с каким-то генералом.

Нотариус показался в дверях, он выглядел гораздо старше, чем на фотографиях. Сказал, что рад видеть меня, что я прекрасно выгляжу, и провел в кабинет, где висело густое облако табачного дыма. Там, в полном составе, сидели родственники Камиллы и громко говорили, слышны были жесткие голландские «хэ». Я вошел и сел, они притихли.

У каждого в руках были листы бумаги. Некоторые женщины кивнули мне. Юдит в черной кожаной курточке с погончиками, черной рубашке и новых сапожках стояла, прислонясь к стене, оклеенной обоями под кожу.

— Так, ты тоже там, — сказала.

Я хотел ответить: «Я не там, я тут». Но понял, не все надо понимать буквально, значение слов может меняться в зависимости от обстоятельств. Подумал: «Где ее магометанин, в туалете?»

Кожа Юдит показалась мне темнее, чем в прошлый раз, может, по сравнению с мертвенной бледностью родственников Камиллы.

Нотариус читал вслух по бумагам, разложенным на столе, покрытом зеленой, как бильярдное сукно, кожей. Родственники следили за ним, водя пальцем по строчкам в своих бумагах. Я не следил, Юдит тоже. Иногда она заглядывала в свои бумаги, словно ждала момента, касающегося только ее и больше никого. Включая и меня. Иногда нотариус пропускал какой-то параграф. Это вызывало беспокойство среди родственников, но они молчали.

Наконец нотариус спросил, есть ли вопросы, и поднялся невообразимый шум. Брат Камиллы, тощий школьный учитель, вскочил первым. Темные очки на носу, хотя солнце в комнате вроде не светило. Он сказал, что опротестует завещание. Нотариусу сказал:

— Вам это не сойдет с рук, папаша. Вы, бельгийцы, привыкли вольно обращаться с законом.

Полная дама, явно имевшая отношение к темным очкам, сказала, что Камилла к концу жизни рехнулась. Доказательств тому предостаточно. Смышленый паренек, оказавшийся адвокатом родственников, сказал, что условия завещания должны быть оптимизированы.

— И это после всего, что мы делали для нее, всю жизнь, до последней черты! — воскликнула дама, которую я видел на похоронах.

— На опротестовании завещаний, — отозвался нотариус, — наживаются одни адвокаты. Извините, мейстер.

Атмосфера в кабинете накалялась. Комментарии, выкрики, обвинения сшибались друг с другом.

Юдит молча курила. Я старался не смотреть на нее. Но иногда не мог отвести от нее глаз. Она это знала. Время от времени поглядывала на нотариуса. Казалось, она изучала его, не вслушиваясь в слова. Родственников полностью игнорировала.

Нотариус достал план кадастра, стал показывать границы: «Отсюда досюда приблизительно». Родственники возмущались, кричали, что это безобразие.

Почему? В чем было безобразие?

Я уже не помню. Надо было как-то разделить участок земли. Доли владения, цифры, обозначения, сокращения, строительные планы.

— А это добавление, — сказал нотариус, обращаясь к Юдит, — будет особенно интересно вам. — Он вытащил из папки листок в клеточку, на нем пять строчек, написанных фиолетовыми чернилами.

— Без даты, — сказал, — но, я полагаю, это было написано сразу после гибели Неджмы при всем нам известных ужасных обстоятельствах. Написано, вне всякого сомнения, Камиллой.

— Без даты? Тогда не имеет силы, — сказала одна из женщин.

— Это можно обсудить, — обрадовался адвокат.

Нотариус надел роговые очки, глаза его увеличились. Поднял клетчатый листок повыше и прочел, что бар «Tricky» первоначально предназначался Неджме Латифа, но теперь переходит к ее дочери и единственной наследнице Юдит Латифа.

Все уставились на Юдит, которая очаровательно улыбалась.

— Я знал это! — воскликнули темные очки. — Я знал, что нас облапошат!

— И у меня было такое предчувствие, — сказала его жена. — Уже целую неделю.

— Вот дойдет до розыгрыша лотереи, тогда твоим предчувствиям будет, где развернуться, — мрачно отозвались темные очки.

Кто-то спросил, входит ли сюда только дом или участок тоже.

— Два гектара и одна треть, — кивнула Юдит.

Нотариус подтвердил. Родственники заговорили наперебой:

— Семье вообще ничего не досталось.

— Не пройдет и двух лет, как эта земля превратится в стройплощадку.

— Ипотека?

— В полном порядке.

— Граничит с шоссе?

— Нет, с фабрикой.

— Там должно вонять.

— Дай мне два гектара с третью, и я перед Богом поклянусь, что они пахнут розами.

Они проиграли, вчистую. Тощий адвокат кивал, кивал, словно соглашаясь со всеми, включая меня. Потом сказал:

— Есть ли возможность, минеер нотариус, что мефрау Юдит откажется от наследства?

— Конечно, — ответил нотариус.

— Нет, — сказал я.

Все удивленно посмотрели на меня.

— Нет, черт побери, — повторил я.

На подоконнике фарфоровая статуэтка, обнаженный юноша с лавровым венком на голове.

— Минеер нотариус, — спросили темные очки, — можем мы узнать, какое отношение имеет этот минеер к нашей Камилле и что он здесь делает?

«Этим минеером» был я. Мне стало смешно.

— Друг дома, — сказал нотариус.

— С каких пор?

— С тех пор, как Камилла уехала из Алегема. Этот минеер был близким другом нашей бедной Камиллы, и он здесь потому, что она завещала ему двадцатитомное собрание «Le Monde Animal». — Он повернулся ко мне. — Восхитительный подарок. Я вам завидую. Хотя один том поврежден, он отсырел.

— Спасибо, — сказал я.

— Благодари Камиллу, — уточнил нотариус.

— Спасибо, Камилла, — сказал я. И то, что пришлось благодарить мертвую, рассмешило меня. Я видел слоников слоновой кости, расставленных по росту на каминной полке, начиная с самого большого. И я смеялся, глядя на самого маленького, уши веером.

Я видел, что Юдит хмурит брови. Мне хотелось целовать ее густые брови, в которых не было видно золотых пылинок.

Мы вышли на улицу, ее магометанин сидел за рулем. Юдит спросила, не подвезти ли меня до станции. Сказал: «Лучше не надо».

Она сказала, нотариус вряд ли долго проживет.

Как она это сказала?

Сочувственно. Но с ней никогда не знаешь.

Без злобы или угрозы?

Без. Хотя теперь, когда вы спрашиваете…

Да?

Нет. Ничего особенного. Как будто она знала, что он серьезно болен.

Я не стал ждать, когда она сядет в машину. Я пошел вдоль домов. Так быстро, как мог.

Есть мысли, которые я не хочу думать, не хочу слушать, не хочу видеть, я освобождаюсь от них так: думаю о чем-нибудь другом. Обычно об Анжеле, как она разводит ноги, чтобы я мог все как следует разглядеть. Сперва она неохотно делала это. Потом привыкла. Она говорила, я ее самый любимый клиент. Она говорила, что вообще не брала бы с меня денег, если бы могла себе это позволить. Что заботилась бы обо мне. Блядская болтовня, конечно, но приятно.

Она расстраивалась оттого, что я не мог поддерживать нормальный разговор. Она не знала, о чем со мной говорить. Я предлагал поговорить о Джимми Джуфри или о Ли Конице. Несколько раз я ставил для нее диски хип-хопа Западного побережья.

— Боже милостивый! — восклицала она. — Ты что, башкой треснулся?

— Давно уже, а что?

— Ладно, иди сюда быстрее, — говорила она, и лезла на меня.

Сколько стоила тебе Анжела?

Тысячу франков за полчаса. Приемлемо.

Двадцать томов собрания о животных я получил по почте с доставкой на дом и расставил их по порядку на полке в углу. За ними я спрятал поляроидные фотографии. Но потом вспомнил, как в телевизоре один детектив вломился в дом, и сразу кинулся к книжному шкафу, и нашел на полке за книгами тысячи запечатанных пачек долларов. И я перепрятал секретные доказательства на чердак, засунул между балкой и стеной. Вечером пошел на Экстерстраат, номер четырнадцать. «Ситроен» Декерпела стоял на улице. Над входом висел, освещая мертвую глицинию, старинный чугунный фонарь. В садике перед домом, на качелях, маленькая девочка в шерстяной пижамке напевала какой-то мотив.

Декерпел со своими мерзкими шуточками изображает из себя приличного отца семейства. Я подумал, не увести ли его дочку. Из мести. Око за око. Я подумал, гараж, который Декерпел, скорее всего, сам построил из широких просмоленных досок, легко поджечь. Я подумал, сперва мне надо бы еще одну ночку поспать. Но я продремал с перерывами целый день: в одиннадцать часов, в три дня и в семь вечера, когда смотрел программу «Колесо Фортуны».

А ночью я ложился, и долго не мог заснуть, и ждал, когда доги выбегут из далекого темно-зеленого леса, и побегут ко мне, неслышно рыча, и я проснусь от собственного крика.

Сколько раз ты ходил к дому Патрика Декерпела?

Какое это имеет значение?

Это может оказаться важным, если речь зайдет о «предумышленных действиях».

Четыре раза. И каждый раз подходил ближе.

Последний раз подошел к самой веранде. Я видел девочку в пижамке, с наушниками «вокмена» в ушах. И ее мать в одиночестве, за столом, игравшую в скрэбл. Видел самого Декерпела — когда пришел в третий раз, — он читал газету. Повернул голову в мою сторону, хотя я совсем не шумел.

Ты говорил об этом с Юдит Латифа?

Тогда нет. Я не виделся с Юдит и ничего не знал о ней.

Где она была? Ее адрес?

С тем магометанином. Так было правильнее. Наверное, мне ее не хватало. Иногда мне ее и правда не хватало. Чаще всего по вечерам.

Потом она появилась. Меня разбудили звонки. Шесть или семь раз. Потом она стала барабанить в дверь. На этот раз — не «феррари», а ярко-зеленая «ауди».

— Не ждал меня?

— Не ждал так скоро.

Мне стало стыдно за бардак в доме, трусы и майки на диване, гору мешков с мусором в камине, который не топился с тех пор, как ушла Алиса. «Нет ничего грустней потухшего камина», — она говорила. По мне, есть и более грустные вещи.

Ты совсем не удивился, когда пришла Юдит Латифа?

Нет. Я думал, когда-нибудь, как-нибудь узнаю, зачем она пришла.

Тебе не кажется странным, что, явившись из алжирской пустыни, она прямиком отправилась к тебе?

Я знавал и более странные вещи. Не спрашивайте какие. Я знал, что мать Юдит, Неджма, работала в баре «Tricky», пока власти не выставили ее из страны. И что Юдит училась в дорогом интернате и поэтому знает языки. И что потом ей пришлось уехать вместе с матерью в Алжир. Чего она от меня хотела? Не знаю и не хочу знать. И не хочу, чтобы вы мне об этом говорили. Я рассказываю. А не вы.

Как договаривались.

В тот раз, когда она меня разбудила, это было днем, на ней был белый брючный костюм. В руках полотняная сумка, на сумке написано «Sabena». Она уверенно вошла в дом, как будто часто заходила ко мне.

Села, положила ногу на ногу. Покачала длинной ступней, обутой в белую туфельку. Взяла «ленивчик» для телевизора, стала нажимать на кнопки.

— Телевизор не работает, — сказал я, и подумал, надо сказать, как я рад ее видеть, но вряд ли она поверит. Спросил, не хочет ли она портвейну. Она отпила, поморщилась.

— Он выдохся, — сказала.

Мне стало смешно: мне показалось, из бутылки поплыло к окну облачко желтого дыма, и растворилось в воздухе.

Мне стало неловко. Как будто я забыл о чем-то важном и оно исчезло, выдохлось, как портвейн, не вернуть.

— Ты теперь богатая женщина. Прекрасный дом, плюс два гектара с третью.

Спросил, куда делся «феррари».

— У меня теперь своя машина. Но я хочу тебя о чем-то спросить.

— Спрашивай.

— Можно мне у тебя переночевать?

— Если нужно, пожалуйста.

— Класс!

Она повалилась на спину, задрав ноги вверх, и завертела ими в воздухе, как будто крутила педали. Потом вытянулась на диване, подвигалась, прилаживаясь к неровностям.

— Я буду вести себя тихо-тихо. Ни звука от меня не услышишь.

— Ладно.

— Поживу у тебя несколько дней.

— Сколько захочешь. Ты собираешься поселиться в баре «Tricky»?

— Я не сошла с ума. Я все продам. Я уже дала объявление: «Прекрасный загородный дом, годится для ресторана, отеля или как частное жилище, чудесный вид на Лес Забвения».

— Сама придумала?

— Мне помог нотариус.

— Он как-то странно смотрел на тебя там, в конторе.

— Ты и это заметил? Я его ненавижу!

— Почему?

— Как-нибудь расскажу. В свое время.

Она хотела еще что-то сказать, но тут магометане завыли свои молитвы. Юдит в панике вскочила с дивана.

— Что за гнусныйрайон! — крикнула она. Подошла к общей с соседями стенке и ударила по ней. Едва державшиеся на стене обои оборвались, облако белой пыли осело на ее черных с золотистым отливом волосах. Стала выкрикивать какие-то арабские ругательства. Пение оборвалось. Магометане что-то заорали в ответ.

Юдит, схватила сумку и, выпрямившись, не глядя на меня, вышла из комнаты, из дома.

Прошел час, я уже решил, что это, пожалуй, к лучшему, и тут она вернулась.

Сказала, что сожалеет, но не может переносить их пение. Заплакала, косметика расплылась, тушь потекла. Только сейчас я заметил на ее левой лодыжке тонкий золотой браслет.

Она пошла на кухню, погляделась в мое зеркальце для бритья над столом. Утерлась влажным кухонным полотенцем, пальцами расправила ресницы.

— Хочу быть красивой для тебя, — сказала.

Я промолчал.

Из шкафчика в спальне достала щетку Алисы. Вычистила из нее волосы моей пропавшей жены, старательно, как кошка Карамель, когда вылизывала свою шерстку. Причесалась. Потом почистила софу. Потом мою куртку.

Сказала, что получила деньги от нотариуса и половину отдала своему магометанину.

О каких деньгах шла речь? Она получила от нотариуса задаток как гарантию того, что он купит дом?

Она не сказала. Когда она покупала мне одежду, я видел в ее сумочке толстую пачку тысячефранковых банкнот.

В тот же день?

Когда она чистила мою куртку, сказала:

— Ты грязнуля. Все в каких-то грязных волосах.

— Это волосы кошки Карамель.

— Да-да… Вали вину на мертвую кошку.

Мурашки пробежали у меня по спине.

— Как — мертвую? Карамель пропала. От слова пропадать.

— Вместе с твоей женой?

— Вместе. Она без нее жить не могла.

— Поехали в город. Ты выглядишь, как крестьянин в выходной. С этим немедленно надо что-то делать.

Понюхала потертое покрывало на софе.

— Некоторые кошки возвращаются домой через много месяцев, — сказал я.

Мы поехали в город.

Она вошла в магазин, куда я никогда бы не посмел зайти. Удивительно, но первый же серый костюм оказался мне впору. Твид, они сказали.

— У минеера фигура, как у манекенщика, — сказал продавец.

Юдит платила, вслух пересчитывая банкноты.

Потом загнала меня в жарко натопленную каморку. Там я должен был, стукаясь о стены, примерить черную майку и белую рубашку без ворота. Она снова заплатила.

— В таких плетеных туфлях минеер будет очарователен, — сказал продавец.

— Еще очаровательнее в них будешь ты, прелесть моя, — отозвалась Юдит.

На улице она взяла меня под руку. Мы съели по мороженому, ванильное с малиновым. Она доела мороженое, долго облизывала губы, задумчиво, как…

Как Карамель. Забудь уже, наконец, эту кошку. Она действует мне на нервы.

Мы сидели на террасе Хилтона. Я рассказал ей, как меня уволили. О преступнике Декерпеле. Сказал, что подробностей пока не могу ей рассказать, но расскажу, как только он будет наказан. Как и все красивые женщины, Юдит была любопытна. Она хотела знать все. Странно, но мне пришлось напрячься изо всех сил, чтобы выдать о Декерпеле какой-то осмысленный сюжет. Я рассказал, что у него противная жена, что он хорошо играет в шахматы, катается на лыжах, что он играет в любительском театре и руководит им. И рассказал о Рите, которая хочет стать физиотерапевтом.

— Ты с ней не трахался? — спросила Юдит.

— Нет.

— И вообще ничего?

— Нет.

О Ваннесте, отрастившем усы, чтобы скрыть свою заячью губу. О Карлуше, чье мужское достоинство скукожилось оттого, что он работал с асбестом.

Я хотел, чтобы и Юдит мне о чем-нибудь рассказала, только о чем? О себе, например, но я не решался ее спросить. Я смотрелся в витрины, где отражалась экзотическая девушка, шедшая под руку с никчемным мудаком в новехоньком сером твидовом костюме.

Я хотел ей рассказать о пропавших девочках, потому что, если это дело не раскрыть, оно может распространиться на всю страну. Но ее голова была занята другим. Болтая, мы дошли до площади Коорнмаркт, откуда видна была вдали, на фоне силуэта Гравенстейна, проклятая неоновая вывеска «Феликса».

Я испугался: что, если именно в этот миг на тротуар или в витрину вылезет Декерпел или Ваннесте?

— Хотелось бы самой поглядеть на этих ребят, — сказала Юдит. Я не знал, как ее отговорить. Она вошла в «Феликс» смело и грациозно, как и в тот магазин, где мы покупали одежду. Придержала дверь для меня.

И невозмутимо прошла в отдел Ваннесте, там крутилось на экране «демо» видеоигры, воины в латах сражались лазерными мечами.

Ваннесте прервал работу. Я подумал, вдруг он отрастил усы специально, чтобы никто не узнал его лица в фотороботе, который показывали по телевизору.

— Смотрите, кто пришел! Братец, собственной персоной! Где бы это записать! — сказал Декерпел.

Рита шепнула, что я выгляжу шикарно, спросила, не выиграл ли я в лотерею?

Минеер Феликс испугался, увидев меня.

— Я просто так зашел, поздороваться.

Тут подошла Юдит, и я объяснил ей:

— Это минеер Феликс. Который столько лет обо мне заботился.

Минеер Феликс пробурчал в ответ что-то о женщинах и иностранцах.

Декерпел принял актерскую позу, уверенный в себе горожанин с хорошо подвешенным языком. Двумя пальцами он пощупал рукав моего костюма:

— Хм-м, недешевый материальчик! Шотландский? Армани?

— Джанфранко Ферре, — сказала Юдит.

— Бла-бла-бла, — сказал он.

Хотелось нахамить ему, чтоб он заткнулся, но я не мог сообразить, как.

— Это твид, — сказал я.

— Шотландский твид! Надо же!

— Скоро он килт начнет носить, — ввернул Ваннесте.

— Без подштанников, — сказал Декерпел и подмигнул Юдит.

— Зато с волынкой, — заключил Ваннесте.

К моей досаде, Юдит засмеялась, сдержанно, негромко. Она разглядывала самодовольных ученых мужей.

— И с этим сбродом тебе приходилось каждый день работать?

— Кроме воскресений, — отрапортовал я.

— Сброд — это некоторый перебор, — заметил Декерпел.

Юдит погладила глобус, закрутила его своими тонкими пальцами. Потом дернула, и он сорвался с подставки. Она взвесила шар на ладони и бросила мне. Я поймал его и не спеша вернул ей. Она даже и не попыталась поймать глобус, лишь в последнюю секунду приняла его коленом, подбросила ногой несколько раз и сильным ударом отправила в глубь магазина. Там он подпрыгнул, бок помялся, еще раз подпрыгнул, остановился. Сбежались любопытные покупатели.

— Сколько с меня за ущерб? — весело поинтересовалась Юдит.

— Звонить в полицию, минеер Феликс? — спросил Ваннесте.

Рита подняла глобус, осмотрела.

— Тысяча четыреста пятьдесят, — ответил минеер Феликс.

— А уценка? — спросила Юдит.

— Никакой. Они уцененные. Посмотрите на витрине.

Юдит порылась в сумочке и вслух отсчитала деньги.

— Вам его запаковать? — спросила Рита.

— В бумагу для подарков? — спросил Ваннесте.

— Минеер Декерпел может забрать его себе. Для девочек, — сказал я.

— Каких девочек?

— Девочек, — начал было я, подумал, это будет последнее предупреждение, но Юдит взяла меня за руку:

— Пошли, дорогой.

И мы пошли, держась за руки, к двери. Я успел заметить холодный, ненавидящий взгляд Декерпела.

В итальянском кафе-мороженом на Грунтемаркт, возле Галгенхауз, мы лакомились вафлями со взбитыми сливками.

— Этому человеку нельзя доверять, — сказала Юдит. — Он глаз не отводил от моей груди. Такие, как он, мне обычно нравятся, но этим собакам нельзя верить.

— Да тебе самой нельзя верить, — сказал я.

— Ты так думаешь?

— Мне все равно.

— Ты тоже скрытный. Тоже мне не все рассказываешь.

Я подбирал крошки от вафель. Мы молчали.

Словно два незнакомца, встретившихся впервые среди помешанных на покупках баб, хныканья детей, звона и шума бара под аккомпанемент Хельмута Захариаса. Я хотел рассказать Юдит о том, что не отличаю того, что было, от того, чего не было, кажется, женщины не имеют с этим проблем; моя первая любовь Юлия, сестра Алисы, — единственная женщина, с которой у меня не было этого чувства. Я так много хотел рассказать обо всем, что меня переполняло. Юдит уставилась на меня, она не слушала, что я говорил, она искала во мне что-то другое, подходила все ближе к опасной границе.

Поэтому я обрадовался, когда она пошла в туалет. То есть я думал, что она пошла в туалет, но она не вернулась.

Я ждал. Стемнело. Я съел два бутерброда с ветчиной и выпил шесть стаканов пива.

Начиная со следующего дня я питался консервами. Пытался починить телевизор. Покрыл пол на лестнице лаком, от его вони что-то случилось с моими голосовыми связками, но я заметил не сразу, потому что не с кем было разговаривать. Иногда подолгу рассматривал Флору, поляроидную девочку. Но, если глядел на фото скосив глаза, вместо ее лица видел лицо Юдит. Это получалось, но ненадолго. Делать это опасно. Мама говорила, если я буду скашивать глаза, чтобы ее рассмешить, то останусь косым на всю жизнь и не смогу больше нормально смотреть.

Мне хотелось понять, почему Юдит так взбесилась, когда услыхала пение магометан, что случилось с ней в Алжире, когда они с Неджмой жили там.

Иногда по вечерам, возвращаясь домой с тяжелыми сумками из супермаркета, я останавливался ненадолго перед домом, чтобы посмотреть через окно соседский телевизор. Раз, в субботу вечером, я увидел ряды солдат в камуфляже, медленно двигавшихся по дюнам, тыкая палками в песок. Еще показали черно-белую фотографию девочки со светлыми кудряшками, она весело улыбалась, прижимая к щеке хомячка. Я позвонил в полицию. Трубку взяла женщина, она сказала, что я должен сперва назвать свое имя. Я ответил, что у меня нет времени, и положил трубку.

Проглотил таблетку, снова позвонил. Назвал имя: Одилон де Месмакер и сказал, что человек, которого зовут Патрик Декерпел, знает больше, если не все, по поводу пропавшей девочки, которую показывали по телевизору. Его адрес можно найти в телефонном справочнике. Полицайка сказала, что лучше будет, если я зайду лично. Я ответил, что зайти не смогу по семейным обстоятельствам. Если долго разговаривать, полиция может проследить, кто звонит, и я поскорее повесил трубку, обливаясь потом.

Такое только в американских фильмах бывает.

Значит, полиция так не делает?

Я вспомнил рассказы Декерпела о его любовных похождениях, пьянках, деньрожденных праздниках, переходящих в оргии, в его оостендской квартире, где он иногда проводил выходные; Юдит мне говорила, что ее магометанин часто останавливается в Оостенде, и я по простоте душевной (чтобы не сказать — по глупости) подумал, что смогу одним ударом пришибить двух мух. И чтобы никто не засек меня по номеру машины, поехал в Оостенде на поезде.

Чтобы — что сделать?

Теперь уж и не знаю.

Ты сказал: мух пришибить.

Фигурально выражаясь.

А если бы ты встретил в Оостенде Юдит Латифа, что бы ты сделал?

Поцеловал бы. В щеку. В шею.

А потом?

Это зависит… как она… что она… или она…

А если бы ты встретил Патрика Декерпела? Ты не хочешь отвечать?

В запотевшем окне вагона вместо моего расплывчатого отражения иногда всплывало лицо Декерпела. Это меня пугало.

На набережной я занял столик на террасе кафе и заказал то, что пили сидевшие рядом люди в белых теннисных костюмах. Горький тоник в зеленом стакане с кружочком киви, веточкой тимьяна и ломтиком огурца. Тимьян они не ели. Я тоже. Они говорили о фотографиях, сафари и гольфе.

Я представил себе, что за одним из сверкающих окон огромного нового дома стоит Декерпел в халате и в сильный бинокль глядит вниз. Лучше всего ему виден я, даже прыщики на моей щеке. Он следит в свой бинокль за маленькими девочками, катающимися на роликах.

Новый костюм вдруг стал мне тесен, шершавый шотландский материал раздражал влажные бедра.

Я перебрался в другое кафе. Не такое шикарное. Съел порцию картошки фри с майонезом. Держа наготове платок, чтобы, если появится Юдит, вытереть масляные пальцы и рот.

Несколько раз проходили девушки, со спины казавшиеся похожими на Юдит. Но то были хамоватые фламандки, слишком много о себе понимавшие.

Какая-то женщина заговорила со мной, сказала, что она из Девентера, стала рассказывать о своей жизни. Она много чего пережила, хлебнула горя со своими невыносимыми детьми, но думает, что могло быть намного хуже. Она считает фламандский язык живым. И фламандцев тоже.

Я шел по Оостенде быстро, как будто торопился на поезд. Около Рэнбаан дети играли в мини-гольф на дорожках, посыпанных красным гравием. Я быстро ушел, потому что родители стали смотреть на меня с подозрением.

И не встретил ни Патрика Декерпела, ни Юдит Латифа?

Но я мог их встретить.

Такое совпадение едва ли возможно.

Ваннесте часто говорил: совпадение и неизбежность. Странно, иногда мне не хватало этих ученых мужей, которые ежедневно издевались надо мной.

Кроме того, я соскучился по Карлуше и около шести зашел в его любимое кафе «Сливки общества». Он совершенно обалдел. Роланд, хозяин кафе, тоже.

— Кого мы видим! — заорал Роналд. — Весь в новом. А ну-ка стань прямо. Теперь повернись. Ты только погляди, Карлуша.

Я продолжал медленно поворачиваться, держа руки по швам.

— Одежда делает человека, — отозвался Карлуша. — Налей-ка этому шикарному парню, Роланд.

Мы чокнулись. Santé. На сердце у меня потеплело.

— Ты бы видел, как они обосрались, минеер Феликс и те два труса, когда ты появился у нас, такой элегантный, со своей юной, смуглой блядью. Или нельзя так говорить о твоей подружке?

— Можно. Яснее не скажешь. Ее мать, Неджма, работала проституткой в баре «Tricky». Все клиенты ее обожали. Кроме тех, кому не нравятся черные, коричневые или желтые.

— На черных у меня не встает, — заметил Роланд. — Против их расы я ничего не имею, но — не встает ни при какой погоде.

— В каждом цвете есть своя прелесть, — возразил Карлуша. — Мне нравятся любые цвета. Вот. посмотри-ка на эту парочку.

Он достал из висевшей на плече сумки-сафари журнал, перелистал и показал нам двух китайских девушек, забавлявшихся друг с другом в постели.

— Это тебе не «Франс и Лизка», — сказал Роланд.

В сумке лежало еще шесть или семь глянцевых журналов.

— Они из нашего магазина, — заметил я.

— Я покупаю их согласно правилам. С уценкой в двадцать пять процентов.

— Не ври, Карлуша.

— Ты прав. Ты мне друг, и я не должен тебе врать.

— Ну, а ты заплатил бы? — Роланд спросил.

— Да. Я всегда платил, когда должен был.

— И честность твоя в конце концов была вознаграждена, — заметил Карлуша мягко.

Так мы болтали до рассвета.

— Парень, — сказал Карлуша, — в магазине без тебя стало совсем тоскливо. Я больше скажу, мы только теперь поняли: ты был как свет в окошке.

Он едва стоял на ногах.

Роланд пил вместе с нами. Мы продолжали угощать друг друга. Дождь стучал в запотевшие окна.

Роланд рассказал нам о своей жене, которая помешалась на старинной мебели, все деньги на нее тратит с тех пор, как их сын погиб в Атлантическом океане, занимаясь серфингом: собственная доска ударила его по голове.

Мне хотелось, чтобы против меня, у окна, где кактусы и афиши боксерских состязаний, случившихся до Рождества Христова, сидела Юдит. Смотрела своими светящимися, как у кошки, глазами и видела, какие у меня замечательные друзья, в горе и радости.

Ей было бы трудно понимать нас. Она учила язык в частной школе, потом — в Алжире, где ей было практиковаться в диалектах разговорного фламандского? Но еще больше я хотел бы видеть здесь брата, Рене. Может, я должен сказать: покойного Рене, может, его давно нет в живых. Рене, мерзавцу, всегда было плевать на меня, сбежал в Африку поиграть в Тарзана и уничтожил нашу семью. В наше время семья ничего не значит. Разве что-нибудь вообще еще что-то значит? Что знает человек о тех, кто его покинул, но продолжает управлять им, я хочу сказать, о предках и о тех, кто считает себя хозяевами наших жизней из-за правил взаимной ответственности, которыми повязали нас ученые мужи.

Так сидел я, филосовствуя на свой лад, за одну мысль цеплялась другая, а мне все казалось, что мы гуляем с братом, с Рене, по Лесу Забвения, который теперь не узнать, стволы деревьев ободраны, ветви засохли, от высоких, в человеческий рост, зарослей сочных, зеленых папоротников остались чахлые, крошечные кустики. Этот лес я не хочу больше видеть.

Когда совсем рассвело, когда пошли первые автобусы и рой почтальонов вылетел из готического здания почты, Карлуша сказал, что Декерпел в последнее время выглядит неухоженным, плохо выбрит, башмаки нечищены, и от него воняет.

— Это от угрызений совести, — сказал я.

— Из-за чего у такой свиньи будут угрызения совести? — пробормотал Карлуша, схватившись за полу моего пиджака и пуская слюни.

— Из-за того, что он сделал и еще сделает.

— Чепуха, Братец, наплюй на него.

Мне хотелось возразить ему, потому что если кто и плевал, так это он сам, причем на мой пиджак, и я сказал:

— Должна быть справедливость или нет? Мой брат, где бы он ни был, призывает меня восстановить справедливость, мой брат взял меня в заложники, он говорит: «Ты, Ноэль, хранитель памяти обо мне, и потому мой заложник». Может, я захожу слишком далеко, ладно. Я и сам иногда не понимаю, что говорю. Это у меня от мамы, она тоже заговаривалась, чем дальше тем больше, особенно перед смертью, бормотала по-немецки про каких-то снежных чудовищ.

— Братец, — сказал Роланд, он думал, мне приятно, когда меня так называют, — почему бы тебе не обратиться в профсоюз?

— Он не состоит в союзе, — пробормотал Карлуша.

— Так эти социалисты живо сделают вид, что он там состоял.

— Роланд, — сказал Карлуша едва слышно. — Братец работал «по-черному». Все эти годы.

Тут Роланд рассердился. На нас. Пиво-то он продолжал наливать, но был возмущен.

— Неужели мы боролись, — сказал он наконец — ходили на демонстрации, бастовали ради того, чтобы вы согласились служить капиталистам половой тряпкой, о которую вытирают ноги?

Я понял, что пора линять из «Сливок Общества».

Я собирался поехать к нотариусу Альбрехту, продать ему полученные в наследство дорогие книги. Вроде, он позавидовал мне. Но мне тяжело было даже думать об Алегеме, новом Алегеме со снесенными домами, исчезнувшими улицами, изменившими русло каналами, с ротондами и мачтами линий высокого напряжения, с вонючей фабрикой и нашей лавкой, домом, где жила наша семья который я не хотел больше видеть и который, наверное, давно исчез.

— Да ни хрена с ним не случилось, почистили и стоит на месте, — сказал я себе. — Нечего гоняться за тремя зайцами сразу.

Тремя?

Юдит, нотариус и Декерпел.

И ты выбрал Декерпела.

Да, его жена как раз уехала с сестрой в Англию, за старинным фарфором, и я посчитал это знаком свыше. Но — словно сам дьявол вмешался в мой план: я надел плащ, чтобы идти на его сраную улицу и наконец перейти к делу, но, едва распахнув дверь — без четверти десять вечера, не время для визитов, — кого же, под радостное хихиканье дьявола, увидел я на тротуаре?

— Минеер Декерпел, — пробормотал я, дождевые капли сбегали по его кривому носу и перекошенной роже.

Он тряхнул головой, провел рукой по волосам.

— Входите, — сказал я. И он уселся на диван, как будто дьявол наконец перестал мешать мне, разгадал мой план и решил помочь.

— Что будете пить, минеер Декерпел, чашечку кофе или что-то покрепче? У меня есть «Дьявол», свеженький.

Он покачал головой, капли в волосах сверкнули.

— Не отказывайтесь. Такой случай, вы впервые навестили меня.

Он сидел на краю дивана, ровненько поставив ноги. Осторожно провел рукавом по лицу, вдоль своего длинного носа. Серые носки намокли, облепили худые, бледные лодыжки. Мне стало жаль его ноги.

— Так-так. Все-таки вы меня нашли, — как будто это он охотился за мной.

— У тебя неплохая квартирка, — сказал. — Только не убрано.

— Чего вы хотите от одинокого мужчины?

— Но речь не о том, — продолжал он. — Я тебе прямо скажу. Я не желаю, чтобы ты таскался вокруг моего дома. Нечего тебе там искать, Братец. Я понимаю, ты живешь один, жена сбежала, сидишь тут, тоскуешь, но за моей женой нечего подглядывать. Понятно, тебе иногда хочется побыть среди людей, поболтать с кем-то. Мы в магазине всегда старались хорошо с тобой обращаться. Хотя в конце концов ты и получил пинка под жопу.

— Твоя жена жаловалась, что я за ней подглядываю?

— Моя жена, к счастью, ничего не знает.

— Поверь мне, я не виноват.

— Можешь повторять хоть до завтра, все равно не поверю. Подыщи себе другую женщину.

— Где?

— В городе. Или в своей деревне, там хватает жопастых крестьянок.

Пар, подымавшийся от его мокрой одежды, обволакивал меня. И кадык у него мокрый, Декерпел говорил, а кадык двигался вверх-вниз, словно живя своей, отдельной, не относящейся к его обвинениям, жизнью.

— Я не такой, как ты, — сказал я.

Я хотел сказать, будь у меня подходящая жена, я бы не бегал за случайными девчонками. Но подумал, а вдруг жена Декерпела его соучастница. Вдруг она помогала затащить в кусты, в папоротники, в садовый домик, в сырой подвал бледную девочку со светлыми кудряшками? Тогда и она должна предстать перед судом небесным и земным!

— Минеер Декерпел, — сказал я, — если бы я действительно пришел подглядывать в ваш сад, и если бы ваша жена меня на этом поймала, и если бы мы с ней перепихнулись, скажите честно, вы бы возражали, против этого? Неужели вы осудили бы человека? Ведь наша земная жизнь так коротка.

— Братец, я не буду обсуждать этого.

— Потому что я глуп?

— И это тоже. Послушай, Братец…

— Я тебе не брат.

Впервые он засмеялся. На его мокром носу появились морщинки.

— Нет. Ты — брат мерзавца, на чьей совести сотни убитых в Африке.

Я ощутил ярость. Смех Декерпела терзал меня, делал мне больно, он, можно сказать, задел струны моего сердца.

— Не смей говорить о Рене. Я… Расскажи-ка мне лучше о девочках.

Он что-то ответил, но я сперва не понял, потому что как раз в тот момент чихнул.

— Какие девочки? Где? Что? Когда?

Я не дал ему возможности что-то придумать, выиграть время, объяснить. Я поднял его одной рукой с дивана. И, опираясь на левую ногу, правым коленом врезал ему по яйцам. Взвизгнув, Декерпел скорчился. Он был поражен. Руки взметнулись в воздух, он попытался защититься, схватил меня за куртку.

— Ну уж нет, — сказал я и, ударив ребром ладони по его запястьям, освободился. В меня словно вселился мой брат Рене, тело стало сильным, совершенным, гибким; я с размаху врезал лбом по носу Декерпелу, нос хрустнул, кровь хлынула у него изо рта. Я отступил на шаг, и Рене покинул меня. Я даже не сразу понял, где я и что происходит.

Декерпел прижимал пропитанный кровью платок к липу, бровь его была рассечена он вытирал лицо рукавом. Я толкнул его на диван.

— Не надо, — сказал он.

— Смотри, не запачкай мне canapé, свинья.

— Отпусти меня. Пожалуйста. Я ничего не скажу жене.

Он откинул голову назад, вены на шее вздулись. Он сам напрашивался.

— Я ведь тебя предупреждал. Ты получил мое письмо, помнишь, о чем я там написал? Да нет, ты его выбросил.

Произнося это, я соскальзывал в неведомое, тошнотворное, жирное.

Ты имеешь в виду кровь на полу?

В кровавую грязь. В болото Господа Всемогущего, куда меня притащили и бросили одного, чтобы я скользил дальше и дальше, словно вылетев из седла тандема, который разлетелся подо мной на куски.

Я ничего не понимаю.

Не важно.

Декерпел сказал:

— Ты сломал мне нос. Это обойдется тебе недешево.

— Ты застрахован.

— Будет судебное разбирательство.

— Конечно. Разбирательство, на котором ты сможешь от всего отвертеться, признаться в какой-нибудь мелочи и демонстративно раскаяться.

Он не слушал. Он увидел третью часть Le Monde Animal и, пораженный, взял ее в руки. Я выхватил книгу, чтобы он не запачкал ее своими погаными, окровавленными пальцами.

— Знаешь, сколько стоит эта книга? — Он не верил своим глазам. — Откуда она у тебя? А остальные части у тебя тоже есть? Я заплачу пятьдесят тысяч франков, если они в хорошем состоянии.

— Обвиняемый, встаньте, — сказал я. — Как могу я даровать тебе прощение, если ты не раскаиваешься?

— Да я только этим и занят! — воскликнул он. — Все время. Но разве я виноват, что минеер Феликс уволил тебя.

Я видел, он косится на дверь, холодно рассчитывая шансы, как с девочками, находившимися в его власти. Я заглянул на кухню. В шведском буковом блоке, подаренном нам на свадьбу, торчало шесть ножей. Сверкающих, аккуратно расставленных еще Алисой. Их я не тронул, чтобы не нарушать заведенный ею порядок и свои воспоминания о том времени. Я взял нож, которым пользовался, когда работал у мясника. Декерпел увидел это.

— Прости меня, Господи, — пробормотал он. — Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое…

Вы не поверите, но именно в этот миг соседи-магометане, словно почуяв его призыв, завели свои страстные, жалобные молитвы.

Я тебе верю.

Декерпел, казалось, не слышал их пения, увлеченный своей молитвой.

— … И не введи нас во искушение, — произнес он, и я всадил нож в его левый глаз, и, едва он разинул рот, чтобы заорать, затолкал окровавленный платок ему в горло.

Он хотел убежать. Я нажал, и нож удивительно легко вошел в глазницу. Покачиваясь, он шагнул влево, два раза, потом вправо, два раза, словно пытался танцевать. Кажется, он застонал. Или это заурчало у меня в животе?

— Месть, — услышал я. — Месть.

— Месть? — спросил я.

Я обращался к манекену с идиотским, изумленным восковым лицом, залитым кровью, и ясно видел фразу, развернувшуюся в моем мозгу: немного мести, было написано там, гуманнее, чем полное отсутствие мести. Я хотел спросить манекен, согласен ли он со мной, но манекен повалился вперед, медленно, как в видеофильме, и мне захотелось нажать на replay, но тут Декерпел потерял сознание.

— Ты получил, что заслужил, — сказал я и вырвал нож из дырки.

Его рука дернулась к ножу, словно пытаясь помочь, или отмахиваясь от меня, или маня, я уже не помню. Пятно на сверкнувшем, словно хрусталь, лезвии ножа. Кошка Карамель вошла в комнату и стала лизать кровь. Я отогнал ее, и она зашипела сердито, как тигренок.

Я думал, кошка ушла вместе с Алисой.

Точно. Правда. Ты прав, кошки уже не было.

Дальше.

Дальше наступил миг, которого я ждал. Когда душа высвобождается из оболочки.

Ты снова перескакиваешь с одного на другое.

Да.

Продолжай.

Нет. В другой раз.

Он очнулся?

Да. Он открыл правый глаз, он заплакал, и он умер. Я нарисовал пальцем крест на его окровавленном лбу. Но сразу испугался, потому что машинально лизнул свой палец. Кровь показалась мне сладкой. Я обмыл палец под кухонным краном.

Ты уклоняешься от рассказа о самом главном.

Жаль, что я не заснял все на видеокамеру. Тогда ты мог бы просто посмотреть. И не нужно было бы рассказывать. Патрик Декерпел страдал не дольше, чем необходимо. Не забывай, я работал у мясника.

Продолжай.

Я пошел в конец сада, в сарай, взял пилу по железу.

И пластиковые мешки.

Да.

Сколько мешков?

Столько, сколько было нужно. Да, сначала я застелил покрытый линолеумом пол клеенкой.

Мешки из магазина «Феликс»?

Да. Откуда еще они могли взяться? Потом я вообразил, что Юдит может вдруг позвонить в дверь. Я заторопился. Я сложил мешки в коридоре и вымыл комнату.

Но сначала ты еще что-то сделал.

Да. Я прослушал пластинку. Round Midnight Монка.

Меня интересует другое, что ты сделал с Декерпелом.

Я его раздел. Руки до локтей и ноги до колен были у него темно-коричневые, все остальное — белое, как у гонщиков на «Тур де Франс». Никогда не думал, что он велосипедист. Наверное, катался по берегу моря. С девочками. Я усадил его на диван. Сам сел напротив. Против окровавленного надменного манекена с парализованной щекой, против пустой глазницы. Я подумал, не сохранить ли что-нибудь от него. Какая из частей его тела совершила больше всего грехов? Мозг ученого мужа, холодное сердце, необузданный детородный орган? Вся тяжесть вины, конечно, возлагается на мозг. Но ты меня знаешь, я поступил ровно наоборот, вместо того чтобы расколоть ему череп, я, произнеся: «По воле Божьей», отрубил ему член. И положил его на пачку дамских журналов, которые собирала Алиса и к которым я после ее ухода не прикасался.

Когда все куски были разложены по мешкам, он перестал быть Патриком Декерпелом. От него осталась вонь, как в мясном ряду рынка, и эта кочерыжка. Его больше не было, моего злобного «ближнего». Оставалось убрать дерьмо, жир, ниточки нервов, хрящи и кишки.

Куда?

Куда надо.

Куда ты убрал мешки?

Они похоронены, как положено.

Где?

Какое это имеет значение, если они похоронены по-людски? Как бы с ними ни обошлись, они имеют право на место в Божьей земле.

Сколько?

Сколько мешков?

Нет. Сколько людей? Ты говоришь о людях.

Господь сочтет своих чад.

Когда тебе не хочется отвечать, ты обращаешься к Богу. Не прерваться ли нам?

Как хотите. Вы устали?

Я нет.

Да, я забыл рассказать о том, что меня жутко рассмешило. Ибо пути Господни неисповедимы. Кочерыжка Декерпела оказалась на стопке женских журналов, а в одном из этих журналов Алиса нашла и прочла мне историю про женщину, не магометанку, но с Востока, которая откусила эту штуку у своего мужа, потому что он приходил домой слишком поздно и не хотел говорить, где был.

И это тебя рассмешило?

Это тоже, но главным образом то, что той восточной женщине разрешили печь в тюремной пекарне печенье в форме этой штуки, которую она откусила, и она стала миллионершей. Я с удовольствием рассказал бы эту историю своему брату, Рене. Но может быть, он не стал бы смеяться, он не такой веселый, как я. Кстати, вы не знаете, где он? Последняя открытка пришла из Зимбабве. А может, из Намибии, бывшей Юго-Западной Африки, столица Виндхук.

Что ты почувствовал после смерти Патрика Декерпела? Сожалел о сделанном? Чувствовал неуверенность? Хоть раз? Чувствовал свою вину?

Я исполнил свой долг. Я казнил его быстро, не затягивая мучений. Но теперь, когда вы спрашиваете об этом, мне кажется, я ему немного сочувствую. Думаю, мы могли бы подружиться. На всю жизнь.

Что ты почувствовал? Когда он умер?

Скуку. Лучше всего было бы пойти в кино, но я не мог. Мне надо было все убрать.

Где ты спрятал мешки?

В замке.

В Бельгии? Бенилюксе?

Я называю это замком, но это просто большое здание.

Там окна, как в церкви. Так как в окнах нет стекол, пол покрыт толстым серым ковром из голубиных перьев и помета. В тех помещениях, где окон нет, видно, что пол был замощен плиткой с узорами из цветов. Из лилий.

Кто-то много лет назад затеял там перестройку. И там остались кучи песка, гравия и щебня. Несколько тележек этого добра я спустил в подвал. То есть не тележек, а садовых тачек.

Наверное, они хотели бы лежать в освященной земле, на кладбище, но невозможно получить от жизни все, чего тебе хочется.

Они… Кто это — они?

Люди и животные. Можно мне сигарету?

У меня нет.

Я не скажу больше ни слова, если не получу сигарету.

Погоди. У меня кончились. Может быть, у агента Вусте найдутся.

Агент Вусте меня не любит. Если б не вы, он избил бы меня резиновой дубинкой.

Возьми. Сам виноват, выставил его полным идиотом во время операции «Декерпел». Когда прикинулся деревенским дурачком, которому он посочувствовал.

Я не прикидывался. Я и есть деревенский дурачок. Всегда им был.

Ладно, как хочешь. Да если б я был поблизости… Если бы меня подключили к делу, я за неделю напал бы на след Патрика Декерпела. Но мне пришлось задержаться в Швейцарии, моей жене делали операцию по пересадке почек.

Мне даже не пришлось ничего делать, чтобы запутать следы. Я просто отвечал на его вопросы. Когда я его видел в последий раз, мог ли я с ним нормально общаться?

На это ты ответил: «В основном, да».

Как мне кажется, куда он мог подеваться, не кажется ли мне, что у него была возлюбленная, с которой он уехал за границу.

На это ты ответил: «Флора Демоор». А Флора Демоор тоже ничего не знала. Даже того, что ее друг Джон Ругирс рекомендовал Патрику Декерпелу принять ее в любительский театр «Талия». Что Джон послал фотографии Флоры Демоор Патрику Декерпелу, но не получил ответа. Ты что, уснул!

Я устал. Почему бы вам не оставить меня в покое?

Ты сам просил тебя допросить.

Это правда. И я благодарен вам за это. Прекрасно. Спасибо.

Психиатру ты сказал, что надо поискать среди арабов, которые живут возле тебя.

Да. Вреда не будет. Знаете, среди них на что только не наткнешься. Вся их жизнь посвящена убийствам и дракам со смертельным исходом. Чуть что не по нраву их Корану — готово, уже убивают. Даже дети ходят с автоматами.

Все-таки не здесь, не в Бельгии.

Потому что здесь они пока что ведут себя тихо. Но и здесь между ними то и дело вспыхивают конфликты, верующие перестают верить, умеренные становятся экстремистами, правительства в их странах губят больше народу, чем оппозиция, и так далее. Юдит много рассказывала мне об этом, с подробностями, но я, конечно, все перепутал.

Конечно.

Прошло три дня после ночи с пластиковыми мешками, и в дверь позвонила Юдит. И немедленно все поняла по моему лицу. Как и в первый раз. Я не мог поднять на нее глаза.

— Ты меня впустишь? — спросила.

На ней был кожаный костюм с пятьюдесятью серебряными пуговицами, словно она приехала на мотоцикле. И полотняный чемодан с надписью «Сабена». Чемодан был чем-то набит, и мне показалось, я ничего не мог с собой поделать, что там мясо, куски человеческой плоти, и это она тоже поняла. Она пахла мускусом, я почуял запах, когда она целовала меня в щеку, я знаю, это мускус, потому что похоже на запах норок минеера Кантилльона. И я знаю, почему он называется «мускус», мне рассказал Рене, слово пришло из персидского, «муска» значит «яичко». Но я не сказал ей этого. Я взял ее за локоть, обтянутый хрустящей кожей, чтобы убедиться в том, что она мне не привиделась. На другой стороне улицы, возле «ауди», стоял маленький магометанин, мальчик или карлик. Он увидел меня и поднял большой палец вверх.

— Хорошо, минеер, хорошо, прекрасно, — крикнул. Я понял: это карлик.

— Он привез меня сюда, — Юдит сказала. — Дай ему сотню.

— По-моему, это ни к чему, — ответил и прогнал карлика. Продолжая повторять «очень хорошо» и оглядываясь, он сел в «ауди». И уехал, помахал мне смуглой рукой.

— Ты совсем не рад меня видеть, — сказала.

Я сказал:

— Конечно, и: — Я рад, и: — Я тебя не ждал, и: — Входи.

Очень давно, когда я разбился, упав с тандема, доктор в больнице сделал фото моей головы, там голова выглядит так, как будто она без черепа, удивительное изобретение. Иногда, когда мне начинают объяснять, где я нахожусь и что мир делается хуже, и глупее, и мерзостнее, и становится более жестоким, мне хочется остановить этого человека и рассказать ему о чудесах науки.

Юдит открыла свой чемоданчик и достала из него белую шелковую рубашку и два шелковых шарфа, серый и кремовый. Поставила меня перед зеркалом и велела закрыть глаза. Она накинула шарф мне на шею, и я почувствовал прохладу гладкой ткани, потом надела на меня шляпу.

— Открой глаза, — приказала, и элегантный плут в бежевой мягкой шляпе, герой-любовник из старого фильма глянул мне в глаза.

— Спасибо. Ты обо мне думала.

— Постоянно.

— Так сказать, всегда и везде.

— Почему бы и нет? Ты мне не веришь?

— Не до конца.

Она сняла шляпу с моей головы и бросила ее на другой конец комнаты.

— Я ошиблась. Мне показалось, она тебе пойдет.

Тем же небрежным движением она скинула черную кожаную куртку с серебряными колечками, пуговками и шнурами. Осталась в черной майке с японскими иероглифами. Или корейскими. Расстегнула пряжку с медной головой индейца, и черный ремень упал к ее ногам. Помедлила, решая, снимать ли и брюки. Не стала.

— Здесь что-то изменилось, — сказала. — И пахнет по-другому. К тебе приходили женщины?

— Одна женщина.

Я объяснил ей про Анжелу, зачем она ко мне приходит и сколько раз в неделю. Юдит стала спрашивать, красива ли Анжела, блондинка ли она, доволен ли я ею, достаточно ли плачу и даже — красивее ли она, чем Анжела, а если да, то чем.

На последний вопрос я не смог ответить, почему одно красиво, а другое — нет? Разве дело не в том, как договорятся? И не ученые ли мужи объясняют нам, что красиво, а что нет? А если они поменяют свое мнение? Я не знал, что ответить.

Юдит задрала майку до шеи. Взялась пальцами за свои темные соски:

— Они красивы или нет?

— Очень, — сказал я немедленно.

— Красивее, чем у Анжелы?

— Гораздо.

— То, что я хотела услышать, — сказала, и опустила майку.

Око за око, зуб за зуб, подумал я. Расстегнул ширинку и вытащил его.

— Красивый, — сказала она. — Красивый.

— Красивей чем у него?

— У кого?

— У твоего магометанина на красной машине.

— Надо получше рассмотреть. На первый взгляд… — Она опустилась перед ним на колени, осторожно потянула его, внимательно и серьезно осмотрела, обернула краем моей рубашки, засунула назад и застегнула ширинку. Умело, лучше, чем я сделал бы это сам. Поднялась и сказала: — Ты победил, по очкам.

Потом сказала, что бар «Tricky», унаследованный ею от Камиллы, оказался с червоточинкой.

Но я слишком сильно возбудился и перестал ее понимать.

Потому что он у меня было красивее, чем у того, другого. Из благодарности я хотел поцеловать ее в шею, но она меня оттолкнула.

— Здесь что-то случилось, — сказала она. — Что-то, не имеющее отношения к женщинам.

Я нежно укусил ее в шею.

— Сюда заходил Дракула, знаменитый вампир, с острыми, как у Карамель, клыками. Ты почуяла запах крови его жертв.

Она потянула носом.

— Дерьмом пахнет, — сказала. Оттолкнула меня.

— Это помойка магометан воняет, тех, что рядом живут.

Нехорошо валить вину на соседей, но меня трясло от волнения, и не хотелось вспоминать ни об объекте казни, ни о запахе кишок и газов преступника, приставшем ко мне, его палачу.

Я взял одеколон из кухни и обрызгал комнату.

— Теперь еще хуже, — прокомментировала Юдит.

Морщинки у нее на лбу и в углах рта были темными, словно нарисованными. Я не знал, что еще сказать.

— Отлично, — сказал. И спросил, не мог не спросить о ее магометанине, и она сказала, у него новая машина, серебристый «корвет», который в пять секунд набирает скорость сто километров, а с проколотой шиной можно проехать триста пятьдесят километров, не нужно брать запаску и остается больше места для багажа.

Ее еще нет в продаже.

В Бельгии нет.

Откуда взялись деньги? На эту машину.

От нотариуса.

Нотариуса Альбрехта?

Да. Это задаток, часть суммы, которую ей заплатят за бар «Tricky».

Сколько получила Юдит Латифа от нотариуса Альбрехта?

Я не считал. Это… это были ее деньги.

Хотя бы примерно.

Это были ее деньги.

Продолжай.

Потом она ушла. Покинула меня. Все меня покидают. Как муравьи. Нет, не как муравьи. Муравьи, по крайней мере, знают, куда идут. Они встречаются друг с другом, они возвращаются друг к другу. Люди не возвращаются никогда.

Что еще случилось, прежде чем она ушла? Ты так легко перескакиваешь из одного времени в другое. Попытайся, пожалуйста, рассказывать по порядку. Юдит Латифа ночевала у тебя в тот день?

Может быть. Помню, как щелкнул металлический замок на ремне, когда она его расстегивала. Нет, это было позже. Много позже. Сначала сказала, что я ей нужен, и я подумал: с чего бы это? Никому и никогда я не был нужен, только таскать ящики, расставлять по полкам переплетные машинки или передвигать столы для принтеров. «Братец, где ящики для папок? Нам они нужны».

Юдит рассказала, что Камилла и нотариус надули ее. Когда она пришла за деньгами, нотариус принялся ей рассказывать, что бар «Tricky» за приличные деньги не продашь, в доме, оказывается, живет то ли морской капитан, то ли сухопутный капитан, и он останется там, пока не помрет. Этого нотариус нам не прочитал, только теперь об этом заговорил. Нотариус уговаривал Юдит продать дом и землю по сильно заниженной цене, он нашел покупателя.

И покупателем, конечно, оказался он.

Да. Конечно.

Ты-то отчего так разволновался? Из-за бара «Tricky»?

От огорчения. И от злости. Потому что все изменилось, стало поддельным, неузнаваемым, все скрыто. Потому что я живу в неправильном, перевернутом мире. Потому что она была мне нужна больше, чем я ей, потому, что она меня приласкала, а теперь ее нет.

Почему я кричу?

Я не могу объяснить. Говорят: «Сперва подумай, потом говори». Мама всегда говорила. Но если уж я начну думать, то думаю и думаю дальше, одно цепляется за другое, а когда приходят слова, они уже не те, что я собирался сказать.

Юдит сказала, ей нужны деньги. Срочно. Она проигралась, залезла в долги. Не хотела выдавать того шарлатана на «корвете», который эти долги наделал.

И не посмела сказать, что деньги ей нужны на кокаин, один грамм стоит очень дорого. В этом она потом призналась, когда уже было поздно, когда она рассказала, зачем приехала в Бельгию, я себе такого и представить не мог. Хотя, если бы я был внимательнее и не занимался только собой, себя-то я и так знаю лучше всего, не совсем хорошо, но лучше, чем других, так вот, будь я повнимательнее, я уже тогда смог бы понять или просто догадаться, потому что она сидела на диване и увидела колоду карт, которую я держал для пасьянсов, и я обалдел от ее реакции — у нее дух перехватило, глаза распахнулись, как у Карамели, когда она охотилась на моль или на майского жука, и она тихо, жалобно застонала, так Карамель стонала, когда видела за окном воробушка, и спросила, откуда у меня карты, и я хотел ответить, что получил их в кафе «Глухарь», когда еще жил в Алегеме, но она вдруг швырнула карты через всю комнату, и карты разлетелись, и она спросила, что у меня в доме делает минеер Кантилльон. «Скажи мне!»

Я-то давно забыл, что на рубашке этой колоды изображен минеер Кантилльон в клетчатом костюме, с галстуком-бабочкой, и физиономия у него гладкая, как у больного желтухой. Во время избирательной кампании Адемар, его слуга, раздавал колоды жителям Алегема, а однажды к делу подключился и сам сенатор Кантилльон, правда не выходя из своей «лянчи».

Юдит подобрала те карты, что упали рядом с ней, и стала рвать их на кусочки, одну за другой. Клочки она бросала в мою сторону. Глаза ее сверкали. Ненависть, смятение, ярость.

Мы съели тогда, я думаю, по две пачки чипсов с перцем. Юдит выпила бутылку десертного вина и четыре больших бокала коньяка. Я пил пиво. «Хугарден». Выпил бутылок семь, наверное.

Время от времени она поднимала с полу карту и рвала ее на мелкие кусочки.

— Номер первый, — сказала она. — Всего их трое.

Она посчитала на пальцах — раз, два, три.

— Один из трех, — сказала мрачно.

Мне снова показалось, что мы участвуем в съемках телевизионной программы. В сериале, где за действием следить легко, даже если не видел последние две передачи, но каких-то ключевых моментов уже не восстановить.

Деталей.

Да. Деталей.

Кстати, о деталях, откуда взялся «корвет» у приятеля Юдит, если он не продается в Бельгии?

Он торгует оружием: танками, взрывчаткой. Пытался перепродать кому-то русскую субмарину, и тут они его схватили. Теперь он сидит в одной из их секретных тюрем, в бункере, на десятиметровой глубине, посреди жаркой пустыни.

Но этого Юдит никогда не узнала. К счастью. Она испила свою чашу страданий до дна.

Хочешь выпить?

Бутылочку белого «Хугардена», пожалуйста.

Если после агента Вусте в холодильнике хоть что-то осталось. Я сейчас вернусь.

Хорошо. Так зачем Юдит Латифа приехала в Бельгию?

Отомстить за мать, за Неджму. Это одна из причин, другой я тогда еще не знал.

Мстить? Зачем?

Вы отлично знаете.

Расскажи мне все-таки еще раз. Чтобы в нашей беседе все было ясно.

Между таким как вы и таким как я никакой ясности быть не может.

Тогда — чтобы было как можно меньше неясностей.

Неджму выставили из страны. Именем закона выперли за границу. Между прочим, с вашего ведома.

Закон есть закон.

Но закон заработал только под нажимом сенатора Кантилльона и нотариуса Альбрехта. Первый хотел расширить территорию своей фермы норок до дороги и давно положил глаз на бар «Tricky» и землю вокруг него. Камилла не хотела продавать землю, и он решил надавить на нее через Неджму, ведь она приносила бару самый большой доход и была лучшей подругой Камиллы во всех смыслах этого слова. Камилла едва не рехнулась от горя, но помешать им не смогла.

А нотариус Альбрехт тут при чем?

Вы сами знаете.

Нет. Этого не знаю.

У нотариуса же ни фига не стояло.

В его возрасте это не удивительно.

И только Неджма могла ему помочь. Правда, с помощью мазей, пилюль и уколов, прописанных доктором. Еще ему присылали из Болгарии обезьяньи железы. А потом уже и Неджма не всегда могла ему помочь, и нотариус все чаще возвращался домой, так сказать, не получив желаемого. И — ну, вы знаете, каковы люди, всегда винят в своих неудачах других. Он был в ярости. Он не мог этого перенести. Не желал видеть ее в Алегеме. Пытался добиться результата с другими, молодыми, более изобретательными шлюхами. Ничего не помогало. Он не мог прожить без Неджмы, без ее магометанского тела, ее магометанской покорности, был обречен на связь с ней до конца своей выхолощенной жизни.

Это мне рассказала Юдит в тот вечер, в ту ночь. Соскользнув с софы, она курила один джойнт за другим. Несколько раз прикладывалась к кокаину, потом задремала, потом заснула. Оно и к лучшему, потому что, когда соседи, едва рассвело, вознесли громкие молитвы Аллаху, а может, запели ему хвалу, она ничего не услышала. Через два дня мы поехали в бар «Tricky». я и она с сумкой «Sabena», набитой деньгами и кокаином. На площадке перед домом, в котором почти все ставни были закрыты, сидел человек, читал газету. Он опустил газету и со скорбным видом стал выбираться из шезлонга.

— Я ждал тебя раньше, — сказал он Юдит. Потом обернулся ко мне и поглядел оценивающе. — Тебя тоже.

От него пахло пряностями. Я сперва думал, это пахнет лимонно-желтый дым, поднимавшийся над фабрикой по ту сторону шоссе, потом понял, что он пахнет той же травой, какую жевал мой брат Рене. Он снова сел. Полосатая пижама на нем, слишком просторная. Что-то не в порядке с его бедром. Хотя я никогда не бывал в баре «Tricky»…

Ты в этом уверен?

В чем?

Что никогда не бывал в баре «Tricky».

Я не хожу к шлюхам. Раньше тоже не ходил.

Ты мог просто зайти выпить, поболтать.

Нет. Точно нет. Перестаньте на меня давить.

Но твой брат туда ходил.

Я не мой брат.

Я даже не ходил в ту сторону, но мне почему-то показалось, что я уже видел этот дом. Я заглянул в окошко у входной двери. Ампирный столик, салон в стиле Луи XVI, стены обшиты панелями, дверь молочного стекла. Комната, покрытая слоем серой пыли, показалась мне знакомой. Может, я видел что-то похожее в одном из журналов Алисы, с интерьерами.

Он сказал, что рад нас видеть, но в дом пригласить не может. Чтобы мы даже не надеялись. Командным тоном сказал, как капитан. Указал нам на два садовых стульчика.

Юдит подошла к дому. Положила локти на каменный карниз.

— Там ничего не изменилось, — сказала. Она выглядела огорченной.

— Почему там что-то должно было измениться?

Он обернулся к ней. Настороженно.

Юдит, продолжала глядеть в окно, сказала:

— В том углу, у вешалки, я сидела, когда мне позволяли. В форменном платье с плиссированной юбкой и темно-зеленом жакете, летом в соломенной шляпке. Там. Однажды, когда Камилла не видела, я получила немного денег с клиента. За поцелуй в губы. Неджма не возражала. Камилла пыталась меня воспитывать. Неджма меня баловала.

— Это было очень давно, до меня, — сказал капитан.

Она отступила на несколько шагов, показала на окна второго этажа:

— Там меня зачали. В комнате с видом на пруд. Комната номер четыре, которую Камилла обставила в стиле Луи XVI, по книге «Коллекции предметов искусства». Двенадцатого октября. Камиллы в тот день не было, а у Неджмы было три клиента. От одного из трех она и залетела.

— Мало кто в мире точно знает, где и как его зачали, — сказал капитан. — Браво.

— Двенадцатого октября. Там… — повторила Юдит.

— Ты давно ничего не слыхал о своем брате? — спросил капитан.

Я взял один из стульчиков и сел против него. Как доктор, начинающий обследование с вопроса: «На что жалуетесь?» Глядя ему прямо в глаза, я ответил:

— Нет. А ты, ты давно слышал что-то о нем?

— Давно, очень давно. Слухи из Зимбабве. Вроде он женился на дочери вождя. И решил никогда, никогда не возвращаться в Европу.

Он врал, этот капитан. И продолжал врать, что Рене почернел, что у него на лбу появился крест, что татуировки на его руке, голубая русалка и синий кинжал, побледнели, но мне, дураку, хотелось ему верить.

— А где находится Зимбабве?

— Тебе не все равно, недотепа?

— Я мог бы туда поехать.

Меня заколотило. Мне захотелось обнять капитана, но вряд ли он обрадовался бы этому, кажется, у мужчин только воины могут целовать друг друга.

— Мы посмотрим в атласе, — сказала Юдит.

— Да ты не знаешь даже, где Брюссель находится, — сказал капитан.

— В провинции Брабант.

— Разве вы не получали от него открыток?

— Из разных стран. Но в последнее время совсем ничего. Когда мама была еще жива, она говорила, что их отправлял кто-то другой. Почерк был чужой.

— Ты-то откуда знаешь, что его брат, или кто другой, посылал его матери открытки? — спросила Юдит.

— Я несколько раз видел, как он надписывал эти открытки, у стойки отеля или в палатке. Шариковой ручкой. Или самопиской, одолженной у приятеля.

Он врал.

Тут Юдит потеряла терпение, сказала, что капитан должен сматываться отсюда. Что должен назначить разумный срок, после чего она въедет в бар «Tricky», который принадлежит ей и больше никому.

— А если нет?

— Увидишь, что будет.

— Вот именно. Ты это увидишь, — сказал я. Я считал, что это прозвучало угрожающе.

— Или я должен расписать тебе план действий? — добавил я увидев, что он усмехается.

— Ты даже имя свое не сможешь написать.

— Забирай свою одежду, личные вещи и уматывай, — сказала Юдит.

— Ах, девочка. — Капитан подмигнул мне или просто зажмурился из-за солнца, светившего прямо в его водянистые глаза. — Ты по-фламандски читать умеешь? Или только по-арабски?

— И на том, и на другом.

— Тогда я тебе советую: сперва внимательно изучи бумаги у нотариуса.

Он сплюнул какое-то дерьмо бирюзового цвета на гравий, мне под ноги. Вся площадка была усеяна плевками, толстыми, бесформенными, как личинки или как высохшие мумии мышек, которыми играла Карамель.

— Ты совсем не похож на своего брата, — сказал он.

— Неправда, похож. Только не все это замечают.

— А мне кажется, твоя мать в молодости была шалуньей.

— Я не хотел бы, — я почувствовал, что начинаю заикаться, — выс-слушивать от т-тебя под-добное.

— Твой брат был совсем другого калибра. Я горжусь тем, что он служил под моим началом. Он был моим самым верным другом.

— И поэтому ты носишь его часы? — Я ткнул пальцем в его запястье. Мне стало трудно глотать. Как всегда, когда речь заходила о моем брате.

— Я получил их от него, когда мои сломались. Не забывай, мы с ним прошли через ад. Такого, как ты, я и дня не потерпел бы в моем полку.

— Я передумала, — сказала Юдит. — Я не буду ждать, пока ты назначишь срок. Будь любезен убраться из этого дома в течение четырнадцати дней. Иначе я вышвырну тебя отсюда.

— А как ты это сделаешь? — Капитан приподнялся в своем шезлонге. — Вызовешь полицию? Ах, девочка.

Из-под подушки, на которой он сидел, он вытащил пистолет.

Пистолет или револьвер?

Это был револьвер.

«Смит и Вессон 37»?

Да. И нацелил его мне в лоб.

— Четырнадцать дней, — сказала Юдит. — Пошли, Ноэль.

В первый раз она назвала меня по имени.

— Ах, что за нетерпеливый ребенок, не стоит торопиться жить. — Он говорил голосом проповедника. Не удивительно, что мой брат последовал за ним в brousse. На меня он не обращал внимания. Нарочно. Потому что я недостоин своего брата.

Он взглянул на часы Рене. И тут я понял, мне стало ясно. Рене больше нет. Я и раньше не очень верил, что он жив, а теперь знал. Должно быть и может быть только так, а не иначе. Я больше не хотел знать ни почему, ни как, ни кто это сделал. Его больше нет. Мне стало страшно, я почувствовал, что могу совершить что-то непоправимое. Капитан следил за мной. Может, он уже когда-то видел, как взрывался кто-то из его солдат, тот же Рене. Это не похоже на перевозбуждение от алкоголя или наркотиков. Это когда становится пусто внутри, и от этой пустоты сносит крышу, это как солнечный удар среди зимы. Ясно, капитан понял, что со мной случилось, потому что вдруг заговорил:

— Ноэль, мальчик мой, смотри не наделай глупостей. Ты похож на него гораздо больше, чем думаешь. Рене — нехороший, Рене — убийца, но и ты, хороший, ничем не лучше.

Проповедник, провоцирующий перед исповедью на откровенность. Волоски у меня на шее встали дыбом.

— Ты — балобол дерьмовый, — сказал я.

Солнечный удар? Ты не говорил об этом психиатру?

Психиатру? Чтобы повеселить этого невозмутимого господина? Кстати, это все равно не совсем верно, чувство скорее противоположное солнечному удару.

Как это — противоположное солнечному удару?

Как будто внутри жар и одновременно — ледяной холод. Я знаю, я путано рассказываю. Оставьте меня. Нет, спросите что-нибудь. Все равно что. Прямо сейчас. Не давайте мне сидеть без дела.

Не настраивала ли тебя Юдит Латифа, прямо или косвенно, против капитана Абрахама Иккса?

Никогда.

Как она вела себя после посещения бара «Tricky»?

Она молчала. Я тоже. Я долго просидел на солнце, и мне показалось, тень моего брата, под сенью которой прошла моя юность и которая всегда оставалась со мною, покинула меня. Казалось, его несчастная судьба отдалялась от меня, обещая исчезнуть навсегда. И это тоже.

Капитан поднял руку. Как будто пробирался по джунглям впереди отряда, сквозь заросли папоротников в человеческий рост, и вдруг замер, прислушиваясь к подозрительному, угрожающему топоту и хрюканью, и хотел показать остальным солдатам, чтобы и они тоже замерли.

— Adieu, — сказал капитан. — Dieu le veut.

Что это значит?

Девиз крестоносцев. «Так хочет Бог». Это мне брат рассказывал.

Мы проехали сквозь деревню: мимо здания школы. где моим обучением руководил покойный Учитель Арсен, мимо кладбища солдат, погибших в войне четырнадцатого — восемнадцатого года, и вдруг, перед выездом на шоссе, Юдит, притормозив, свернула. Я думал, она что-то забыла, или хочет еще что-то, неожиданное или угрожающее, крикнуть капитану, но она чуть-чуть проехала по дороге на Хаутхем, еще раз свернула и остановилась у церкви.

— Где лежит эта свинья? — спросила.

Вышла из машины.

Свинья на кладбище?

— Давно его похоронили?

— Кого?

— Норкового короля.

— Минеера Кантилльона?

— Помоги мне его найти.

Долго искать не пришлось. Мы почти сразу увидели семейный склеп. Серое строение, обвитое плющом, с заржавленной дверью. Рядом новенькая могильная плита, надпись медными буквами: Сенатор Жюль Арно Ламбер де Кантилльон, дата рождения. И дата смерти, два месяца назад.

Юдит опустилась на одно колено. Потом села на могильную плиту. Склонилась вперед, уставившись на букет увядших хризантем. И заговорила, обращаясь к камню, по-арабски. Наверное, она оскорбляла и проклинала его. Я хотел было сесть рядом, но не посмел. Слезы лились у нее из глаз. Потом она сказала, что готова разбить камень кувалдой. Чтобы вытащить из-под него Кантилльона. Я испугался. Столько дикой ненависти, столько ярости было в ее скрюченных пальцах, скребущих неровный камень. Она сказала, что ее отец, чей труп лежит здесь с камнем на брюхе, уничтожил ее мать Неджму. Именно это слово. Не убил, не разорил. Уничтожил.

Я понял, что именно для этого она приехала сюда из горной страны, из Северной Африки.

Мимо прошел низенький смуглый толстяк в комбинезоне, с серпом и вилами. Он смущенно поздоровался, приняв нас за скорбящих у могилы. Юдит ждала, пока толстяк дойдет до калитки, за которой он, к нашему облегчению, исчез, помахав рукой. Встала. Поднялась на камень, не спуская глаз с медных букв имени, задрала платье, присела на корточки, сдвинула перемычку трусиков вбок и, не удостоив меня взглядом, стала писать на медные буквы имени. Янтарная струя лилась и лилась, бесконечно, сверкающие брызги летели на камень, на хризантемы, на ее ноги. Она долго сдерживалась. Она выписала все, до последней капли, и только тогда рассмеялась, глядя на меня.

А ты чего смеешься?

Дурак высказывает свое мнение, смеясь. Разве не так?

Мы выехали из деревни, дорога шла мимо ферм, двери и ставни которых были выкрашены, по приказу сенатора, в красный и белый цвета.

После торжествующего смеха, последовавшего за триумфальным осквернением, Юдит снова погрузилась в мрачное молчание.

Я тебя слушаю и не могу понять, откуда ты берешь все эти неестественые слова, вроде «торжествующий», «осквернение». Ты не читаешь ни газет, ни книг, но в твоей речи вдруг всплывают эти редкие слова.

Совсем как у ученого мужа, а?

Нечего хихикать как дурачок.

Я уже говорил вам. Я читаю их в своей голове. Многие слова всплывают из тех времен, когда я слышал их от Учителя Арсена, пока моя несчастная мать не уронила меня с тандема. Я был самым способным в его классе. И читал книги. Иногда слова, даже целые фразы возвращаются ко мне из тех книг, иногда я даже понимаю, что они значат.

Весь вечер Юдит была грустна. Я пытался помочь ей прийти в себя. Я сказал, что она правильно сделала, попрощавшись с отцом таким образом. Так я сказал. Но считал иначе. Я считал этот поступок неучтивым. Даже по отношению к отцу.

Я попытался представить себе, как выглядит минеер Кантилльон, пролежав два месяца в склепе. Стал свинцово-серым, надо полагать.

Поздно вечером выяснилось, что Юдит беспокоится, потому что давно ничего не слыхала о своем магометанине.

Мы слишком много выпили.

— Почему капитан сказал, что ты ничем не лучше своего брата? — спросила она задумчиво.

Я промолчал.

Какие только невзгоды не обрушились на нас из-за проклятой деревни, где зачали и меня, и Юдит по образу и подобию Божьему. И то, что сделали с ней, много хуже случившегося со мной!

— Скажи мне, миленький, хорошенький, симпампошенький, — попросила Юдит, еле шевеля языком. — Что капитан хотел этим сказать?

И тогда я ей рассказал. Все по порядку.

О том, что случилось с Патриком Декерпелом?

А что еще я мог рассказать?

Все остальное.

Что остальное? Нет ничего остального!

Нечего кричать на меня. Чтоб я этого больше не слышал. Иначе пойдешь назад в камеру.

Извините. Я рассказал ей, где он лежит, в пластиковых мешках. И почему он туда попал. У нее челюсть отвалилась, она уставилась на меня безумным взглядом. Хотел показать ей фотографии Флоры Демоор и письмо, но она затрясла головой:

— Хватит. Ничего больше не хочу знать!

Ушла в ванную. Я услышал звук льющейся воды. Похоже, она не хотела знать деталей. Меня это устраивало, я-то уже почти все забыл. Меня радовало, что справедливость восторжествовала. Мы оба хлебнули достаточно горя, нечего в нем копаться.

Юдит вернулась в комнату обнаженной. Держалась прямо, откинув плечи. Самое прекрасное, что я видел в жизни. Ее смуглое тело, казалось, излучало теплый, влажный свет. Капли воды, отражая свет лампы, сверкали в волосах, на бровях, на лобке.

Она прислонилась к стене:

— Смотри. Смотри на меня.

От этого я опьянел еще сильнее. Я потянулся к ней. Она отвела мою руку:

— Я позволила тебе смотреть на меня. На мое тело. Потому что избрала тебя, единственного из всех мужчин.

Мне захотелось спросить: «А как же твой магометанин?» — но она ответила прежде, чем я спросил, сказала, он бросил ее в трудную минуту.

— Мне это знакомо, — сказал я. — Это больно. Один раз уронят, а травма на всю жизнь.

— Смотри на меня.

Я смотрел на ее лоб, на серьги в ушах, полуоткрытые губы, ключицы, соски, складочку на животе, проходящую через пупок и темные кудряшки ниже, на ее бедра, острые коленки, золотой браслет на левой лодыжке и длинные ступни.

— Посмотрел, — сказал я.

Она накинула халат Алисы. Поцеловала мою руку, отпустила. Сказала, что собиралась ехать к нотариусу за деньгами. С Рашидом, тем алжирцем на серебристом «корвете». Теперь мне придется поехать вместо него. Может быть, с Рашидом что-то случилось, может, его зацапала секретная служба, или еще что. Так оно и было, но она этого еще не знала.

Какую секретную службу она имела в виду?

Ну, ту, оттуда.

Армейскую службу или службу партии?

Ту, от религиозной партии.

Так я занял место Рашида. Ну, не совсем.

Дверь открыл сам нотариус. Провел нас в ту же комнату, что в прошлый раз, там пахло так же, табаком и мастикой для натирки пола.

— Ты и малыша привела с собой. — Малыш — это я. Старший — Рене. — А Рашид? Он позже приедет?

— Нет, — сказала Юдит, и меня поразил ледяной взгляд, которым она смерила нотариуса; тот только что поел шоколаду, в уголках рта остались коричневые следы.

Юдит села. Никто не пригласил сесть меня, и я застыл у окна. На подоконнике все так же стояла фарфоровая статуэтка, молочно-белый юноша с подвязанными лентой длинными, как у женщин, волосами, держащийся рукой за ствол дерева с отсеченными ветками. В другой руке сжимающий лиру. У ног — лук со стрелами.

Нотариус спросил, где Рашид. Юдит ответила, что не знает и это не важно.

Кажется, он вздохнул с облегчением. Спросил, сколько ей нужно. Она сказала, миллион бельгийских франков. Тогда он больше ее не увидит.

— Мне тебя всегда приятно видеть, деточка. Но с ощипанной курицы ни перышка не получишь.

Мне понравилось, как он это сказал.

— Не в моих силах… — начал он.

— Нефиг языком молоть, — огрызнулась Юдит. — Ты знал, что я сегодня приеду.

Он стал рассуждать, что, в принципе, она имеет право, что регулярно, в установленном порядке, по закону, и тому подобные слова, что денежные потоки в наши дни, и еще разные слова в таком роде. Помню, он достал из кармана жилетки ножнички и стал подстригать ногти, складывая желтоватые обрезки в мраморную пепельницу на столе. И сказал:

— Сто тысяч франков. Это максимум.

Юдит засмеялась. Нехорошо засмеялась.

— Миллион я где угодно могу занять, — сказала. — Под ипотеку к примеру.

— За дом и землю ты и двадцати франков не получишь, — сказал и стал объяснять, что после стольких лет судебной волокиты бар «Tricky» обречен, что в земле нашли ядовитые отходы деятельности фабрики.

Те два гектара, на которых стоит дом, пропитаны ядами, на них не вырастишь ни цветочка, ни овоща. На всех фермах к западу от Алегема заражена земля. Люди болеют раком костей. Коровье молоко стало ядовитым. Приговор суда первой инстанции обязывает собственника участка очистить землю от ядов. Суд и эксперты оценивают затраты по очистке как минимум в тридцать миллионов бельгийских франков.

Нотариус сдвинул очки на лоб.

— Слышишь? — спросила меня Юдит.

— Я не глухой, — говорю.

— Хотите яблочка? — нотариус спросил. Указал на полную корзину. — Свежие, хрустящие, очень сладкие. Из Новой Зеландии.

Я засмеялся, у Юдит стало такое мрачное лицо.

Нотариус сказал: окончательное решение по делу, конечно, будет принято нескоро. Команда въедливых экспертов и опытных адвокатов может тянуть процесс бесконечно. Ко всеобщему удовольствию.

— Я хочу получить свои деньги, — сказала Юдит.

Только теперь я заметил, что она успела уже нанюхаться. Не знаю, носила ли она контактные линзы. Думаю, что да. Глаза у нее были нежно-зелеными, цвета весенней травы, как у Карамель.

— Деточка, не дури. Оставь деньги у меня и не беспокойся. Лучше меня никто о них не позаботится. Ты в любом случае их получишь, но позже. Тем более, у тебя и права на них нет. Пока нет.

— Я хочу получить деньги, — сказала капризным, детским голоском.

— Кое-что надо урегулировать. Множество мелочей… — начал он.

— Каких еще мелочей? — Я видел, что Юдит теряет силы.

Это было непереносимо.

— Камилла оставила разные, иногда противоречивые инструкции. Например…

Он подошел к пузатому комоду с медными украшениями. Вынул из ящика плоский кожаный чемоданчик, положил на стол и триумфальным движением распахнул его:

— Voilà. Полный набор позолоченных столовых приборов из Таиланда. Первоначально предназначался для племянницы Камиллы, Сары. Но, внимательно изучив корреспонденцию Камиллы, я обнаружил, что эта уникальная семейная реликвия переходит к тебе, Юдит.

Позолоченные ложки, вилки, ножи, лопаточка для торта, приборы для рыбы сверкали в гнездах бежевого бархата.

— Если хочешь, можешь забрать его прямо сейчас, но сперва подпиши вот это.

Он подал ей какой-то документ. Она взяла бумагу, но не стала читать.

— Я думаю, Камилла хотела подарить это на свадьбу, — сказал он.

— Кому? — спросила Юдит тихо.

— Тебе, конечно.

Ты раньше видел эти приборы из Таиланда? Подумай.

В первый и последний раз.

И она подписала бумаги?

Да. Поставила свою подпись раз шесть или семь, в тех местах, которые он указывал. Она подписывала и каждый раз отдавала мне бумагу, прочитать. Мне было неинтересно. Какие-то странные термины, плохо пропечатанные, колонки цифр. Единственное, что я запомнил, так это перечень затрат его конторы в связи со смертью Камиллы.

Это я могу прочитать из головы.

Давай.

Это в основном цифры.

Хорошо.

Погодите-ка. Да. Посещение мертвой в ее доме… Нет. подождите.

Посещение мертвой в больнице и последующее посещение в ее доме. Констатация смерти, сорок пять тысяч франков.

Уведомление родственников, семь тысяч пятьсот франков.

Опознание тела и подробный отчет об этом, пятнадцать тысяч франков.

Двадцать тысяч франков за возбуждение расследования.

Двенадцать тысяч франков за переписку и тому подобное.

И Юдит Латифа это подписала?

В моем присутствии.

Был ли произведен расчет налогов?

Этого не было в бумагах. Знаете, я ведь не был настроен против нотариуса. Он делал свою работу, помогал людям оформлять бумаги, разбираться в юридических текстах и каждый раз зарабатывал на этом вместе с бельгийским правительством. Во всяком случае, у меня не было к нему такой лютой ненависти, как у Юдит, помню, она сказала: «Если ты сейчас не отдашь мне деньги, на которые я имею право, ты плохо кончишь, папочка».

Она так и сказала: «папочка»?

Да. И поднялась с кресла.

И ударила его.

Нет. Это я ударил.

Как?

Не важно.

Закончим на этом?

Нет.

Тогда нечего из меня дурака делать. Кто первым ударил нотариуса? Я хочу чтобы ты мне это сказал. Слышишь? И если это был ты, а я в это не верю, я хочу знать, не попросила ли тебя об этом Юдит Латифа. Слышишь? Это она тебя спровоцировала?

Не важно.

Конечно, важно, осел. Для определения степени ответственности.

Нет. Нет. Черт вас возьми совсем, нет. Она пошла к нему, он не остановил ее, казалось, он доверяет ей и не боится. Она подошла к нему, взялась за подлокотник и развернула кресло к себе. И уже знакомым мне чувственным, плавным движением села к нему на колени. Закинула руки ему на шею. Но даже тут он ничего не заподозрил. Она вела себя, как маленькая девочка, усевшаяся к папочке на колени; прижавшись пухлыми губками к его уху, прячущемуся в седых кудрях, она спросила, где папочка прячет свои денежки. А если папочка будет утверждать, что все его денежки уютно устроились в банке, то маленькая Джуди ему не поверит, ведь у папочки наверняка есть в доме сейф для неотложных расчетов, а там много замечательных, свободных денег.

У меня началась изжога. Заболело горло, я не мог глотать.

Нотариус явно не принимал нас всерьез.

Наоборот, он поцеловал Юдит в щеку и что-то пробормотал, от возбуждения я не разобрал что. Стал качать Юдит на колене, запел: «Папа любит мамбо».

Знали ли вы с Юдит, что весь разговор писался на пленку?

Мне это и в голову не пришло. У меня болело горло. Я забыл, зачем мы пришли. Юдит, разыгрывавшая ребенка, имела на это право, но ему бы лучше помолчать. Юдит мне потом рассказала, что я заскулил, как побитая собака. И позвал на помощь своего брата. И что я с какой-то немереной силой вырвал ее из рук фальшивого отца.

Почему ты позвал брата на помощь? Ты, что ли, увидел его?

Он умер.

Может быть. Пока не доказано.

Вы правы. Он еще жив. Где-то в Африке. Если он узнает, что со мной случилось, то вернется. Если увидит мое фото в новостях по ТВ. Спасибо, минеер Блауте, спасибо, экс-комиссар. Да, он жив, здоров, и все в порядке.

Так что было дальше?

Где?

В кабинете нотариуса.

В кабинете нотариуса, когда я увидел, как он разыгрывает папочку, у меня потемнело в глазах. Я выдернул его из кресла за ворот рубашки. Я припечатал его спиной к стене у окна. Мне захотелось швырнуть его наземь, но тут я увидел фарфоровую статуэтку на подоконнике. Я схватил ее и ударил его по голове. Она не разбилась. Юдит пять раз выкрикнула мое имя. Нотариус упал на колени, потом его колени медленно разъехались, и он упал щекой на пол, на краешек восточного ковра, и засмеялся. Он смеялся надо мной, как все везде и всегда. Я ударил его ногой в подбородок, потом в кадык. И сел в его кресло, сиденье было еще теплым.

Юдит помогла ему подняться, но он снова упал, кровь из головы заливала ковер. Брови стали, как две красные щеточки.

— Блядское семя, — обозвал он, но я не понял, кого: меня или Юдит. Потом заорал, закинув голову: — Мишель, Мишель!

— Вот хитрая свинья, — сказала Юдит. Она знала, что Мишель, его экономки, нет дома.

Держась за ножку стола, нотариус с трудом поднялся. Один из его molières соскочил. На черном носке была круглая дырка, в ней виднелась бледная плоть.

— У тебя картошка в носке, — сказал я. — Так всегда мама говорила.

— Твоя мать была святой женщиной. — Он оперся на крышку стола. Кровь продолжала течь.

— Деньги, — сказала Юдит. В руке она держала позолоченную таиландскую лопатку для торта.

Он открыл сейф.

— Это то, что принес сегодняшний аукцион в «Глухаре», — сказал он.

Пачки денег, банкноты по десять тысяч франков, перекочевали в сумку «Сабена».

— Люди, в большинстве своем, думают, что все нотариусы жулики, — сказал Альбрехт, — но это не так.

— Раз большинство так думает, то большинство право. Мы демократы, да или нет, Ноэль? — сказала Юдит. Она крутила в пальцах лопатку для торта.

— Ты собираешься меня убить?

— Ты приговорен. Слишком многих людей ты втоптал в дерьмо. Ты и такие, как ты. Нет смягчающих обстоятельств.

— Когда убиваешь кого-то, убиваешь душу Господню, — отозвался он и всхлипнул.

Потом высморкался, отер рукавом слезы и кровь. И с трудом напялил башмак.

— Парень, — сказал.

— Заткнись, — сказала Юдит.

— Малыш, может, мы договоримся? Вы уходите, а мы никому ничего не расскажем.

— Никогда никому, — сказал я.

— Никогда никому. Пока я жив.

— Это недолго продлится, — сказала Юдит.

Он потер подбородок, где я ударил. Медные часы тикали на стене. Нотариус смотрел вниз, на свои башмаки.

— Если его мать была святой, кем была моя мать? — спросила Юдит.

— Она старалась быть лучше всех.

— И это все?

Не потому ли он сделал это, что чувствовал приближение смерти и хотел до последней секунды вести себя как нотариус, человек ученый, стоящий гораздо выше нас? Но он ухмыльнулся, и лицо, как зеркало, отразило его вонючую душонку.

— Все, — сказал он.

— Ложись, — сказала Юдит.

Он лег на испачканный кровью ковер, Юдит вытащила из камина кочергу. Она подняла кочергу и взмахнула ей, словно собиралась дирижировать оркестром. Я засунул ему в рот свой носовой платок.

Совсем недавно я засовывал кому-то в рот платок. Но кому? Где?

— Разведи руки, — Юдит пнула носком сапожка его правый локоть. Рука сдвинулась. И она изо всей силы жахнула кочергой по его запястью, кость треснула, как трещит старая доска. Голова приподнялась, затылок стукнулся об пол — раз, другой, третий… Он схватился левой рукой за правую, хрипло вскрикнул. Я затолкал платок поглубже в горло.

— Не сможешь больше фальшивые документы подписывать, — сказала Юдит. — Даже после смерти. — Она тяжело дышала.

— Может, он левша. Я не заметил.

— Зато я заметила.

Она ждала. Я хотел уйти, но она все ждала, когда он очнется.

— Да, — выдохнула она.

Он задрожал. Потом зевнул, и изо рта выпали зубные протезы. Потом его вырвало зеленой кашицей с коричневыми пятнами. Угорь в зеленом соусе с шоколадом. А потом он умер.

И что же, по-твоему, стало причиной смерти?

Подавился рвотой. Я думаю.

Но ты сказал, он сблевал.

Да.

Что да?

Я забыл.

Ноэль?

Да, минеер Блауте?

У нас полно фотографий трупа.

Тогда вы и так все знаете. Зачем спрашивать?

Потому что по фотографиям нам не узнать, кто что делал.

Юдит взяла лопатку для торта и запихала ему в рот. Потом стала совать туда же ложки, вилки, приборы для рыбы, пока еще можно было что-то засунуть. Потом засунула два десертных ножика в ноздри, и они разорвались. Тут он умер.

У нас есть фотографии.

Еще она затолкала ему в уши две большие ложки с деревянными ручками. Сидя на корточках.

— Я старалась быть лучше всех, — шепнула она трупу. — Совсем как мама.

И мы ушли. Я хотел еще прибрать, положить покойника на кровать. Она сказала, что ему и здесь хорошо.

С полным набором столовых приборов во рту?

Она расстраивалась, что у нас нет с собой поляроида.

Это-то зачем ей понадобилось?

Я тоже спросил ее. Она сказала, чтобы поставить рядом с фотографией мамы. Фото своего отца.

Она говорила, что у нее было три отца. Один, Кантилльон, упокой, Господь, его душу, лежит в могиле, другой, Альбрехт, понес заслуженное наказание, а третий, пожелавший остаться неизвестным, или неизвестный, о котором Неджма не пожелала говорить, тот, кто лишь раз побывал в баре «Tricky» и никогда больше не появлялся. Два отца из трех, Кантилльон и Альбрехт, выставили Неджму из Бельгии на родину, отдали ее в грязные лапы магометанских святош.

Это она мне в машине рассказала. Мы все время сбивались с дороги, кружили в густом тумане вокруг Леса Забвения. Виноват был я, я никак не мог сориентироваться среди новых фабрик, и вилл, и дорожных указателей. Юдит чертыхалась и все время смотрела на часы.

Она сердилась на меня. Справедливо. Виноват был я, как всегда. Если бы я не встрял между ними и не вытащил нотариуса из его чертова кресла, она оставила бы своего второго отца в живых. Она выцыганила бы у нотариуса деньги, поворковав подольше у него на коленях.

Ты думаешь?

А разве нет?

Юдит Латифа в любом случае прикончила бы его.

Вы так думаете?

Само собой.

Прекратите повторять «само собой». Вам все понятно, все само собой. А мне — нет. Зарубите это раз и навсегда на своем дурацком носу.

Спокойно. Спокойно. Дыши глубже. Закинь голову. Спокойно.

Спасибо.

Мы приехали слишком поздно. Туман все сгущался, а у Юдит была очень плохая карта. Когда мы подъехали к вилле, было уже темно. Вилла вроде бункера, с внутренним двором, кипарисами и металлическими жалюзи.

Аллея Леопольда Второго, двадцать четыре, Лохтем.

Да. У бассейна стоял молодой парень, курявый, в новенькой кожаной куртке. Он был взбешен и ругал Юдит по-магометански. Иногда она отвечала. Тоже по-магометански. Она отдала ему деньги.

Все?

Думаю, да. Там было темно.

Не считая?

Он порылся в сумке и вернул ей тонкую пачечку банкнот. Не считая. Я подумал, что он слишком небрежно обращается с деньгами. Хотел ему даже об этом сказать, но он весь трясся, как листок на ветру, и сразу убежал к своему «вольво».

Ты не узнал того молодого парня?

Да они все на одно лицо.

Айт Ахмад, тебе ничего не говорит это имя?

Ничего.

Айт Ахмад несет ответственность по крайней мере за четыре взрыва бомб. Один в Райселе, еще один — в Дюссельдорфе…

Раз вы говорите, так оно и есть.

Он прибыл оттуда же, откуда Рашид. И сидит в той же тюрьме. Под землей.

Вам лучше знать.

Мы обоих сдали властям.

Это ваши дела.

Значит Айт Ахмад уехал на «вольво». Какого цвета?

Вы меня не слушаете. Я сказал: «Он побежал к „вольво“». Но вы не дали мне договорить. За «вольво» стоял серебристый «корвет», на нем-то он и уехал. Исчез. В тумане. Еще один магометанин попятил наши бельгийские денежки. Это для партии, сказала Юдит. Похоже, та партия, ее и ее Рашида, точь-в-точь как у нас; и тут и там — ученые мужи, и коммерсанты, и ростовщики, все заодно друг с другом и наживаются на нас.

У них потеря власти означает смерть.

Правильно, хорошо бы и у нас так было. У нас такие есть, что не имеют права жить, не говоря уж о тех, кто любит нами командовать.

А кто достоин жить, решаешь ты.

Да. Кто-то же должен это делать. Вот только душа у меня к этой работе не лежит, минеер Блауте.

Юдит должна была увидеться с кем-то из своих партийцев. Наверное, чтобы отчитаться. Мы договорились встретиться в 10 вечера у башни Белфорт. Я перед тем зашел в кафе «Сливки общества», и Карлуша, как всегда в это время, был там.

— Карлуша, я совершил что-то ужасное.

— Шеф, не рассказывай ничего, чтобы я ненароком не рассказал кому-то еще.

— Почему бы нет? — сказал я. — Даже Роланду можно об этом знать.

Роланд угостил нас пивом.

Когда я им все до точки рассказал, они замерли.

— Ну, ты и вляпался, приятель, — сказал Роланд, — по самое некуда. Пожалуй, тебе не помешает лишний стакан пива.

Роланд стал нас угощать, и мы дошли до шести или семи стаканов «Дьявола».

— Надо что-то придумать, — сказал Карлуша. — Чтобы переправить тебя, без шума и пыли, через французскую границу.

Через три минуты решение было готово. Его племянница Анжела.

Анжела? Вандендриссе?

Да.

Мир тесен.

И не говорите.

Продолжай.

Анжела уехала отдыхать со своим сыном Фирмином. У него что-то не в порядке с легкими. Поэтому они отдыхают в Норвегии. Анжеле нравится Крайний Север. А Карлуша присматривал за ее квартирой, поливал цветы, менял воду в аквариуме Фирмина и так далее. Он сказал:

— Если не будешь шуметь, можешь пожить у нее пару дней. А там поглядим.

Карлуша показал нам квартиру. Ключи он нам не дал. Шлепнул Юдит по попке. И сказал, что у нее бешеные глаза. Тут он был прав.

Пока вы там сидели, Юдит выходила на связь со своей партией?

Откуда мне знать?

К вам никто не приходил, пока вы там сидели, бельгиец или не бельгиец?

Никто. Раз почтальон позвонил в дверь. Мы сидели, как мышки, затаив дыхание. Он подсунул бумажку под дверь. Счет за почтовые расходы, кажется, на шестнадцать франков.

Что делала Юдит?

Часами болтала по телефону по-магометански. Сказала, что мы должны расстаться. Что она через несколько дней уедет в Англию.

Целыми днями валялась в постели, курила джойнт. А я думал о том, как счастлив был один, в своем доме, когда вокруг никого не было и я ел спагетти из консервных банок и слушал диски Колтрейна, но я променял свой покой на Юдит, ее опасный смех, запах ее волос, ее изумительное бронзовое тело.

В первую ночь я услыхал, как она, роясь в шкафах, стоявших в спальне, негромко вскрикнула. Среди множества платьев, юбок, белья ей попалась ночная рубашка с ярким рисунком из скрещенных павлиньих перьев.

— Смотри. Смотри же. — Она накинула на себя рубашку.

Потом Юдит рассказала, что, когда они с Неджмой попали в Северную Африку, их взял под защиту богач, торговец оружием, который тайно поддерживал партию Рашида.

У него в парке жило множество павлинов. Самцы распускали хвосты веером, чтобы серенькие, невзрачные самки могли выбрать того, чей хвост больше, крепче и красивее, от такого и детей родится больше. Но осенью, в сезон дождей, огромные хвосты намокают, самцам трудно взлететь с такой тяжестью; и тогда появляются дикие собаки, и разрывают их на части.

— Красота убивает их, — сказала Юдит и заснула в старинном кресле-качалке.

Я поднял ее, как огромную куклу, отнес в спальню и положил на кровать Анжелы. А сам сел на пол, опершись спиной о край кровати. Я смотрел на нее. Я слушал ее храп. Потом заснул. И тут проснулись спавшие собаки.

Те же самые собаки, и, как всегда, они бесшумно лаяли, но впервые были белыми — шерсть их, казалось, покрывал неровный слой льда, они держались кучкой, касаясь друг друга боками, и, словно от этих соприкосновений, появлялись новые собаки; щенки с ушами, как сосульки, выходили из сучек с набухшими сосками, белая, как снег, кровь стекала с их языков, и я слышал, как зубы их перемалывают кости. Я завопил. Юдит вытерла мне лоб уголком простыни.

— Тише. Тише.

— Снежные чудовища, — сказал я.

— Они ушли.

Мне стало жутко грустно. Я пошел за бутербродами. Золотой дракон на башне Белфорт горел в лучах восходящего солнца. Я подумал: теперь я стал таким же идиотом, таким же жестоким krapuleus, как мой брат. Но он-то всегда знал, что он такой, а я все эти годы нес в себе зло, даже не подозревая, какая порча завелась в моем поврежденном мозгу, а мое больное тело скрывало ее под обманчивым флером добра и милосердия.

Теперь мне все стало ясно: Юдит имела трех отцов, на Голгофе распяты были трое убийц, хороший, плохой и отец, не использовавший свое могущество, чтобы не дать им прибить сына к кресту, а у меня было три жертвы.

Три?

Патрик Декерпел, нотариус Альбрехт и Алиса. Еще я не посчитал кошку Карамель. Чему вы так удивились?

Тому, что ты назвал Алису жертвой.

Она была. И есть.

Что за человек была она? Вернее, есть?

Она все время болтала. Начинала с утра, когда я еще спал, и трещала до позднего вечера. В основном болтала со своей несчастной кошкой. Сперва я не мог понять, к кому она обращается: ко мне или к Карамель. Потом научился различать: к Карамель она обращалась нежно, пылко, словно говорила с глуховатым любовником.

По крайней мере три раза в день она меня спрашивала, хорошо ли ее постригли. Я сперва думал, с ней это оттого, что она сама была парикмахером в Алегеме. Еще она постоянно изучала в зеркале свой целлюлит. Каждые два дня брила ноги. Она изменяла мне. Жаловалась на гастроэнтерит. И говорила, что это из-за стресса. Она была невыносима. В конце концов мое терпение лопнуло. Когда я слушал соло Телониуса Монка, а она крутилась рядом и жаловалась, что у нее сохнут локти, левая грудь меньше правой, а ее очередной любовник — хам.

И после этого Алиса исчезла?

Вам это кажется странным? Такое случается.

В нашем округе пропадает по пятьдесят человек в месяц.

Вот видите.

Трое или четверо исчезают навсегда, остальных мы находим.

Поздравляю.

Спасибо.

Но восемьдесят процентов преступлений остаются нераскрытыми, никого не арестуют, никто не наказан.

Слишком преувеличено. В случае нотариуса мы отреагировали сразу.

Я слышал об этом по телевизору. Странный человек с серьезным видом обвинял нас, как будто ему заранее было известно, что мы во всем виноваты. Он сказал, что там, у нотариуса, была настоящая резня. Чудовищная, сказал он. А полицейский сказал, что уже нашелся заслуживающий доверия свидетель.

Этот полицейский был агент Вусте, ему захотелось покрасоваться в телевизоре, вот он и распустил язык.

Другой полицейский, в штатском, сказал, что расследование должно быть проведено с большим тактом. А кто-то еще, кажется судья, попросил тех, кто заметил что-то странное, немедленно сообщить об этом полиции. Им позвонило уже несколько сотен человек, но почти все, увы, оказались шутниками.

Потом пришел Карлуша и сказал, что газеты полны статьями обо мне, но имя мое обозначено инициалами, а мое исчезновение связывают с исчезновением Декерпела. Карлуша принес печенье с цукатами и четыре бараньих отбивных. Юдит даже не взглянула на него. Смотрела только на меня. Словно пронзала меня своим всезнающим взглядом, как в тот раз, когда, увидев ее, я упал в траву между могилами.

Карлуша сказал, что трудно будет найти для нас другую квартиру.

— Шеф, — сказал он, — ты знаешь, я готов сделать для тебя все что угодно, но, боюсь, пока тебе лучше остаться здесь.

— Я завтра вечером должна ехать в Англию, — сказала Юдит.

— Делай, что должно, принцесса, — сказал Карлуша. Погладил своей корявой рукой попку Юдит и удалился, заперев дверь на замок.

— Можно я тоже поеду с тобой в Англию?

Она покачала головой:

— Ты будешь мне мешать.

— А куда мне деваться, если ты не вернешься?

— Что-нибудь придумаем, — сказала она неуверенно.

Моя печаль передалась ей.

— Мне бы очень хотелось взять тебя с собой. Но это невозможно. Слишком много сложностей.

— Я могу научиться. В ваших пустынях. Стрелять, делать бомбы, допрашивать, посылать сигналы по радио. То, что может какой-то магометанин, смогу и я.

— Милый Ноэль, — сказала. И мое собственное имя показалось мне чужим, тяжелым.

Что с тобой?

Я устал, слишком много слов. Все возвращается на круги своя. Я ничего не забыл. Можно мне прилечь? Здесь, на диван?

Конечно. Не нервничай. Не из-за чего волноваться.

Как хорошо вы меня понимаете.

Не слишком рассчитывай на это.

Я все забыл. Только Юдит. Кроме нее, в моей голове ничего не осталось. Темно, как в могиле.

Не надо расстраиваться.

Вам так кажется? Я могу развеселиться, если вам хочется. Хотите послушать песенку?

Только не очень длинную.

Я спою вам песенку, которая едва не выиграла приз на фестивале в Харелбеке, когда там выступали «Караколли».

В мае тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года.

Для вашего возраста у вас хорошая память, минеер комиссар.

Спасибо.

Мелодия похожа на «Crying in the Chapel» Тэмми Уайнетт, но, как говорят голландцы, это ее не портит. Ну вот. Раз, два, три:

Хватит.

О'кей Вы сердитесь на меня?

Нет.

Почему тогда не даете мне допеть?

Я не люблю музыки.

Алиса тоже не любит. Когда я пел в ванной, чтобы забыть, отгородиться от своей беды, ее это бесило.

Какая беда?

Беда, что я такой.

Хочешь послушать заключение психиатрической экспертизы по твоему делу?

Любопытно. Читайте.

Минутку. Дело триста двенадцать. Вот. «Подозреваемый обладает исключительной способностью сокрытия присущих ему отклонений от нормы».

Довольно бестактно с их стороны. Или нет?

Это значит, что ты лжешь. Все время лжешь.

Я?

Да. Не позволяешь нам добраться до сути.

А в чем суть?

В том, о чем мы тебя спрашиваем.

Все началось с Алисы.

Когда ты на ней женился?

Нет. У нас счастливый брак. Был. Все эти годы. Пока не случилось кое-что, сущая ерунда.

Когда?

Весной. Когда мне надо быть особенно осторожным. Весна нас пробуждает. Правда?

Мы с Алисой покупали продукты в супермаркете. Алиса расплачивалась в кассе, а я вышел с сумками наружу.

Девочка с желтыми, как солома, кудряшками подошла ко мне и спросила: «Который час, минеер?» Я хотел ответить: «Самое время подумать о будущем», но не стал говорить, чтобы она не решила, что я над ней смеюсь, и еще мне всегда странно, когда кто-то обращается ко мне «минеер», и я хотел поддернуть рукав, чтобы посмотреть на часы, но сумки мешали. Если бы я поставил их на землю, прислонив к ногам, все пошло бы по-другому, конечно, не без проблем, но то были бы другие проблемы.

Девочка оказалась сообразительной и увидела, что мне трудно подтянуть рукав. Она схватила меня за запястье, подвернула рукав и повернула мою руку к себе. Никому нельзя так со мной обращаться, кто коснется меня, должен быть наказан, но я сделал для нее исключение, ее рука, ее пальчики были прохладными, но обжигали. Меня бросило в жар. И я попробовал отдернуть руку, тому есть свидетели, но она не отлипала, все это видели, не отпускала меня и хохотала над моими неловкими попытками освободиться. Я поднял девочку, нет, сперва я бросил сумки на цементные плиты, потом поднял девочку, она стала вырываться, но чем сильней она сопротивлялась, тем крепче я прижимал ее к себе. А она кричала: «Дурак, дурак!»

Я знаю, ты не можешь соразмерять свою силу.

Не с ребенком.

Ты ведь поцеловал девочку. Это тоже видели свидетели.

Легонько чмокнул в шею. Потом прибежала мать и вырвала ее у меня. Она звала полицию, пинала меня. Расцарапала мне ногтями лицо, на носу шрам остался. Я пытался держать ее на расстоянии и вдруг потерял сознание, со мной такое бывает три-четыре раза в год, и упал на огромные бетонные плиты. Когда я очнулся, вокруг собралась толпа веселящихся покупателей, только одна старушка кричала: «Дайте ему воздуха! Дайте ему воздуха!»

А Алиса все это время, пока не приехала «скорая помощь», стояла за стеклянной стеной супермаркета между рекламой пудинга и рекламой «тойоты». Замерев на месте. Смотрела на меня. Тут-то и прячется суть. Суть сути.

Тут-то я и вышел из берегов. С тех пор жизнь вышла из берегов.

Я думал, она вышла из берегов после случая с Патриком Декерпелом.

Нет. Декерпел был вторым. Но в его случае имело место законное возмездие. Даже если Декерпел пальцем не тронул эту девочку, Флору Демоор, и никогда ее не встречал, все равно он был виновен. Так как намеревался совершить это. Я легко читал намерения на его лице. И на лицах его ученых приятелей.

Что совершить?

Сексуальное надругательство над лицом, находящимся в бессознательном или беспомощном состоянии, или над психически неадекватным, или над ребенком. Так сказано в законе. Так или нет? И правда или нет, что число сексуальных преступлений против детей растет?

Согласно статистике — нет.

Я читаю это на их лицах, когда иду по улице. Эти палачи гуляют на свободе. Прокурор не хочет затягивать процесс, суды низшей инстанции объявляют себя некомпетентными. Нет, Декерпел, номер два, справедливо лежит там, и жирные белые черви копошатся в его кишках. Больше ни слова о нем! Довольно!

Не кричи, Ноэль.

Юдит разговаривала по телефону, по-английски. Она должна была ехать в Кенсингтон. Сказала, теперь мы не скоро увидимся. Отдала мне половину своих денег, банкноты по десять тысяч франков. Хотела пожарить мне картошки. Я сказал, для смеха, что хочу кускус. Она не рассмеялась. Ее переполняла близкая разлука. Словно она уже сидит в поезде, а я стою на перроне. Двери закрылись, и мы машем, машем друг другу, а поезд все никак не трогается, мы снова и снова говорим друг другу «adieu», а поезд продолжает стоять. Что еще сказать друг другу? Что в Сибири нашли скелет мамонта. Что-то такое.

Я просил ее взять меня с собой.

— Проси меня о чем хочешь, я все сделаю. Если это не противозаконно.

— А почему ты помог мне с нотариусом? — спросила.

— То было по твоему закону. Око за око.

Она забеспокоилась. Хотела оставить себе несколько грамм кокаина на завтра. Потом передумала.

Минеер Блауте, а может человек существовать без тела?

Сейчас я не могу думать об этом, Ноэль.

Я думаю, может, потому что если бы мой брат Рене, упаси Боже, попал в какую-то западню и умер, то все равно продолжал бы жить в моей голове. Он, мой брат, и в ваших мозгах жив, да? И Юдит будет жить, пока я не перестану дышать.

— Я знаю, ты все можешь, — Юдит сказала. — Я это сразу поняла, когда тебя увидела.

— И я понял, что ты это увидела.

И хотя она меня не просила, я рассказал ей об Алисе и Карамель. Я-то думаю, ей это было ни к чему, ее занимала только «Армия освобождения», но мне не хотелось иметь от нее секретов.

Ты ей рассказал, где находится Алиса?

Нет. Она мылась в ванной.

Алиса?

Нет, Юдит. Я сидел на краю ванны. Она мылась, как будто была одна. А я сушил ей волосы феном. И рассказывал, как в день соломенной девочки у супермаркета Алиса вернулась домой очень поздно. Похоже, один из ее любовников порвал с ней, она пришла раскрасневшаяся и какая-то странная.

— Как дела, парень? — спросила, и я сказал:

— Могло быть и получше, но вообще-то терпимо.

— Терпимо, — крикнула. — А ты спроси, терпимо ли это для меня. Стоит оказаться среди людей, и я понимаю, какая у меня с тобой собачья жизнь. Как будто меня не существует. Моя жизнь проходит, словно она мне не принадлежит. Что я тут делаю с тобой? Лучше бы мне умереть.

— Об этом можно позаботиться, — пошутил я.

Но она не засмеялась.

— Вот и позаботься.

— Ты пьяна.

— Ну и что?

Обвила руками мою шею, поцеловала. Я почувствовал, как ее язык тычется мне в губы, и подумал: как летучая мышь. Рене, мой брат, подмигнул и усмехнулся, не зло или смущенно, но понимающе, как человек, через чьи руки, когда он служил в Африке, прошло множество женщин. Пропал, испарился.

Алиса завела музыку. Джерри Маллигэн, Makin' Whoopee.

Ей хотелось танцевать. Она вела. С этим я ничего не мог поделать.

Двигалась беспорядочно, махала руками, вертелась и прыгала, из-за этого я с размаху наступил на заводную мышку Карамель. Очень больно, я сделал неверный шаг, шлепнулся на софу. Алиса радостно завизжала:

— Аполло шлепнулся на яйца!

Наверное, вы не знаете, но в деревне меня дразнили Аполло.

Или Гога Поло.

Тоже.

И что потом?

Я сделал это. Она сама напросилась. Заказала сама себя. Я даже не раздумывал. Мне не пришлось сильно сжимать ее горло, большие пальцы с легкостью прошли в глубину. Мясники говорили: «Ноэль не умеет соразмерять свою силу». Она захрипела, забулькала, закашлялась, из нее потекла кровь с водой.

И где теперь Алиса?

В замке. Окна как в церкви, но без стекол. Полы покрыты голубиными перьями и пометом. Под песком и камнями. И Карамель лежит там, у нее на руках. Ей просто не повезло, Карамель, она попалась мне под ноги, когда ее хозяйка умирала в моих руках. Она вертелась, лизала теплую кровь, вытекавшую из Алисы, у нее как раз начались месячные. Мне стало неприятно, и я прикончил ее. Она тихонько пискнула. Ей приснилось, что она умирает. Из-за этого я так расстроился, что в ту же ночь съел все кошачьи консервы, какие оставались в доме.

Юдит не слушала мой рассказ. Не знаю, о чем она думала. О поездке в Англию, о воинах, сражавшихся за Коран или против Корана, о Рашиде и последних граммах кокаина, о своих трех отцах. Зачем ей вообще понадобился отец? Чтобы спросить его, как жить дальше? Как будто человек начинает понимать, в чем смысл жизни, только когда становится отцом. Она ведь могла и меня спросить, а я не знаю даже, как жить мне самому.

Юдит надела розовый купальный халат Анжелы. Он велик ей, получилось вроде магометанской джеллабы.

— Еще одну ночку поспать, — сказала и улыбнулась. Почему я не погладил ее, не поцеловал? Мой вечный, неоплатный долг.

— Останься.

— Мне запрещено.

— Кем? Теми дурнями-от-Бога? Дурнями-без-Бога.

— Нет, — сказала. Запустила пальцы в свои свежевымытые, ароматные волосы, и, скорчившись, застыла, словно преодолевая боль. — Мамой, — сказала глухо, выпрямилась и закурила джойнт.

Тут-то я и узнал, что сделали Кантилльон с нотариусом.

Юдит и Неджма были отправлены в Алжир на самолете компании «Сабена». Сперва все было хорошо, в своей деревне они попали под покровительство торговца оружием. Затем его автомобиль взорвали вместе с ним. Разумеется, не известно, кто это сделал. И вся деревня отвернулась от Неджмы. Соседи с ней не здоровались. Юдит много ездила, иногда, за ней следила тайная полиция.

Соседи доносили властям, что не слышат голоса Неджмы в отведенные для молитвы часы. Ее предупредили, и она пообещала, что будет молиться и почитать только одного Бога.

Соседи говорили, что Неджма носит под своими черными юбками кружевные черные трусики, как проститутка. Неджма говорила, что они напоминают ей счастливые времена в баре «Tricky».

Затем властям понадобилась Юдит, где она находится, в каком заговоре против государства участвует. И почему Неджма дала дочке еврейское имя. Неджму посадили в клетку. Сто градусов по Фаренгейту днем, шестьдесят ночью. Она едва могла двигаться в своей клетке. Мышцы атрофировались, понос не прекращался, десны гноились, волосы выпадали прядями.

Ее стали бить автомобильной антенной. Подносили к волосам паяльную лампу, волосы загорались. Потом, во время лунного затмения, когда луна прячется от стыда за грехи людей, ее убили. Утром ее отрезанная голова валялась в сточной канаве. В солнечных очках, потому что у нее больше не было глаз, а в рот ей затолкали ее кружевные трусики.

Почти час пролежала Юдит в кровати Анжелы, я обнимал ее. Молча. Потом она решила, что я задремал, осторожно встала и пошла на кухню, принять остатки кокаина. Я слышал, она вздохнула с облегчением. Я слышал, она засмеялась.

Меня разбудили колокола Синт-Баафс. И свист чайника.

— Вставай, засоня! — сказала Юдит.

На ней была нейлоновая ночная рубашка с оборками, та самая, разрисованная яркими павлиньими перьями. Она включила ТВ. Повар рассказывал, как тушить телячьи ножки с грибами и мелкими луковками. В его речь вклинился голос Юдит:

— Тебе сделать яичницу из двух яиц или из одного?

— Из двух, — крикнул я, еще не до конца проснувшись.

Продолжай.

Я услыхал резкое шипение, потом жуткий крик и стон. Я не мог поверить, что это кричит Юдит.

Мне показалось, вспыхнула молния. И я машинально стал считать и досчитал до семи, как будто ожидая вслед за молнией удара грома.

Вдруг запахло барбекю. Я выскочил на кухню, так быстро, что стукнулся локтем о косяк. Там стояла Юдит со сковородкой в руке. И смотрела на меня огромными, испуганными глазами. На ней ничего не было, нейлоновая рубашка исчезла. Остались обгорелые голубые, оранжевые, красные лоскутки, прилипшие к ее коже. Пламя газовой горелки, перекинувшееся на рубашку, она пыталась потушить сковородкой.

— Я жутко испугалась, — сказала она на удивление спокойно. — Это было так быстро, так горячо.

Я спросил ее: больно?

— Немножко.

— Я думал, ты опрокинула фритюрницу, — сказал я. И подумал: может, окатить ее водой? Увидел столовый набор: масло и уксус. Нет, масло нельзя. Или можно? Масло от загара?

И тут Юдит потеряла сознание, совсем как я. Медленно сползла вдоль кухонного шкафчика, коленки вместе, и свалилась на бок, девчонки этому с детства обучаются.

Я был в отчаянии. Вдруг понял, что никого не знаю. Позвонил в магазин «Феликс». Ответил минеер Феликс. Сказал, что пришлет Карлушу. «По какому адресу?» Адреса я не знал, зато его знает Карлуша. Он обещал прислать Карлушу в конце дня, и только потому, что это моя просьба, сказал, он надеется, что я больше никогда не позвоню в рабочее время.

Юдит поднялась. Морщась от боли. Стала, плача, отдирать остатки нейлона. Павлиньи перья на плечах и животе, словно островки красивой, неоконченной татуировки, под ними пузыри.

— Теперь не удастся поехать в Англию, — сказала.

Я рванул ручку входной двери так, что она распахнулась. На площадке стоял магометанин. Он низко поклонился. Турок в сдвинутой на затылок вязаной шапочке.

— Дверь сломалась, — сказал он.

— Я знаю.

— Анжелы нет дома.

— И это я знаю.

— Полицию не надо вызвать?

— Не надо.

Я дал ему десятитысячную банкноту.

Он попятился и, кланяясь, спустился по лестнице.

Я нашел масло от загара, фактор шесть. Но не посмел дотронуться до Юдит.

Надо было что-то делать. Она кричала от боли. Приласкать ее. Лучше боль, чем ничего. Я должен был взять ее, даже если это сто раз запрещено законом и наказывается пожизненно. Пожизненным чувством вины.

Она что-нибудь говорила об Англии? К кому она должна была ехать?

Она едва могла говорить.

Мы сидели друг против друга. Она глотала мои пилюли валиума.

Спросила, похожа ли она на маму. Я сказал, что не был знаком с ее мамой. Только слышал о ней.

— И все-таки похожа, — сказала упрямо.

— О'кей.

— Где была твоя свадьба?

— В мэрии Алегема.

— А где ты провел праздничный вечер? Двенадцатого октября?

— В нескольких кафе, в «Глухаре», в «Дерби», в «Фантазии»… Дальше не помню.

— В баре «Tricky».

— Вряд ли. Не люблю блядей.

— Ты провел ночь в баре «Tricky».

— Кто?

— Ты. И твоя невеста, жена, Алиса. И еще один человек. И этим человеком была Неджма. В тот день Неджма забеременела. В тот день, двенадцатого октября, у нее было три клиента. Один из них был избран. Сладчайший.

— Невозможно.

— В спальне Луи XVI, которую Камилла обставила по фотографиям из «Всеобщей истории искусств»…

Странно. А ведь мне иногда снятся не стаи собак, а роскошная комната, кремовые стены, кровать с балдахином, на которой лежат две женщины. Белая и смуглая. Обе целуют меня. Я им это позволяю. Время летит. А мне все мало. Я ласкаю их, но мне немного неловко. И я говорю с ними тоненьким голоском малыша, каким я говорил до того, как разбился: «Одна женщина у меня из ванильного мороженого, другая — из шоколадного».

Тут Юдит стала умирать. Он кричала так громко, что мне пришлось закрыть ей рот мокрым кухонным полотенцем.

Потом я позвонил в службу помощи, телефон 900, и попросил их найти вас. Потому что вы меня лучше всех знаете.

Минеер Блауте.

Да, Ноэль.

Я, что ли, этот… серийный… серийный… ну, о которых газеты пишут?

А кем еще ты можешь быть?

Я хочу быть собакой, которую уничтожают, если она хоть раз попробует человеческого мяса. Меня нужно уничтожить.

И это все?

Это все.