1

Ночь уже зашла за половину. Ночь зимняя, но такая сияющая, совсем как июльская южная ночь. Полная луна заливала нестерпимой белизной плато. Вся эта безбрежность света обрушивалась на черную громаду леса, залегшего там вдали у горизонта, придавленного тяжелым сверканием небес. Как распознать дорогу среди этой ленивой зыби, где глыбились сугробы, лишь слегка оттененные зеленой прозрачной тенью, такой же, как и весь мир, блистающей, но льдистой. И тем не менее долгая череда крытых крепкой парусиной повозок, поставленных на полозья, двигалась прямо на восток, туда, где горы преграждали небосвод.

Бизонтен Доблестный шагал крупно, немного тяжеловато, лодыжки его были обмотаны кусками мешковины, отчего ноги казались неестественно огромными. Да и у всех прочих тоже, поэтому им приходилось на шагу шире расставлять ступни. Лошадям было не так трудно, как людям. Бизонтен, что вел кобыл, запряженных цугом, чуть отошел в сторону. И гаркнул:

— Вот он, великий свет! Клянусь тебе, страна, лежащая внизу, ты такого никогда не видывала!

Он коротко, как-то по-птичьи захохотал и замолк. Лиз, кобылка, запряженная первой, прижала уши и затрясла башкой. Потому что любой звук в этом бескрайнем просторе звучал как лязганье металла.

Пьер Мерсье, шедший впереди, оглянулся и бросил в ответ:

— Что верно, то верно. Прав ты был, что уговорил нас выехать затемно.

Голос его разнесся так далеко, что Бизонтен озадаченно покачал головой.

— Ну и чертовщина! — процедил он сквозь зубы. — До того все здесь, даже воздух, перемерзло, что икнешь — за десять лье услышат!

Клубы пара, слетавшие с губ тех, что вели караван, смешивались с тяжким дыханием лошадей, крупы и бока которых, казалось, дымились. И это дыхание, этот парок расползались белым по белизне плато, вольготно раскинувшегося под белым лунным светом. Ветер стихал, словно придавленный морозом. Он, ветер, взлетел на вершины, чтобы оттуда продолжать свой путь, и, конечно же, это он раздувал и без того яркое сияние звезд.

Бизонтен остановился. Леса долины Жу были уже далеко позади, но ему почему-то почудилось, что черные их верхушки укоризненно покачивают головами. Он пробормотал про себя:

— Сосна — она дерево гневливое.

Все, что было здесь живым: люди, животные, дальний лес, тени лошадей, повозок и людей, — казалось не столь живо, как сами небеса. Такое небо редко доводилось видеть Бизонтену, даже ему, столько раз шагавшему по дорогам глубокой ночью. Чуть с сумасшедшинкой небо, все в буйном разливе трепетного золота. Так и думалось: а вдруг оно возьмет и начнет сыпать не снег, а звезды; а что, если всю землю вовлечет оно в эту неоглядную круговерть огней. Хотя ветер вздыбился над этой тишью, он только нагнал света, рождающего музыку, и от нее становилось разом и весело и тревожно.

Радостью Бизонтена было двигаться вперед. После нескончаемого сидения в вечном полумраке, под сводом сосен, он вновь ощутил в себе эту жажду дороги, какую познал в первые годы бродячей своей жизни. А нынче ночью его палка, палка странствующего подмастерья, и узел со всеми его пожитками лежали в повозке, но в повозку он не сел, все шагал рядом.

А вот тоскливый страх давил сердце — оттого, что не один он пустился в путь. Ведь это он уговорил отправиться с ним вместе тридцать человек. Он знал край Во. И с жителями Во долго трудился вместе. Славные это люди, одно плохо — власти у них строгие. Как поведут себя жандармы, когда перед ними появится неизвестно откуда взявшаяся целая вереница повозок? Можно ли пробраться через границу там, где ее охраняют не слишком тщательно? А эта вот дорога, куда она ведет? А дорога между границей и городом Морж, где Бизонтен рассчитывал сделать привал?

Сейчас самое главное — избегать больших дорог. А эшевен из Шапуа, который возглавлял их кортеж вместе со своей супругой и племянницей, хорошо знал плато и склон Боннево и даже долину Ду. Вот почему он в своей повозке впереди, а Бизонтен пусть идет замыкающим и пусть его мешок с инструментом, закинутый в последнюю повозку, ждет на тот случай, если произойдет что-нибудь с одной из последних повозок. Сразу же за эшевеном господином д’Этерносом едет повозка Бобилло, сапожника, с женой и двумя малышами. А за ними семья Бертье, семья Фавров, семья Рейо, еще дальше — верзила Сора с женой, столь же молчаливой, насколько горласт супруг, потом толстяк Мане, один в новой своей повозке, где он наверняка припрятал под сеном несколько бутылей с горячительным. Все они крестьяне из Шапуа. И скотоводы, и земледельцы. За Мане дядюшка Роша, повсюду прославленный кузнец, захвативший к себе в повозку Симона Мюре, старого цирюльника. А перед замыкающим колонну Бизонтеном Пьер с Мари и двумя ее ребятишками.

Таков народ, о коем Жак д’Этернос взял на себя заботу, но Бизонтен Доблестный чувствовал себя чуточку ответственным перед этими людьми, раз он сам решил и сам подготовил этот отъезд.

Высоченный подмастерье подбросил закутанным носком ноги комок снега, рассыпавшийся лунной пылью.

— Вот было бы славно, если бы этот чертов осел, этот упрямец возчик из Эгльпьера, был с нами! Он-то знает здешние края, как я — свои пять пальцев. Раз уж такой парень решил остаться, несмотря на эту поганую войну и голодуху да еще чуму вдобавок, значит, какая-нибудь потаскуха здорово ему в печенки въелась. Видать, баба знатная!

Девять повозок, тащившиеся впереди, казались на блестящем снегу огромной черной гусеницей. Скользили они на длинных полозьях, стягивавших ненужные сейчас колеса, скользили в какой-то иной, нездешний мир. Когда обоз огибал очередной выступ горы, подмастерье на краткий миг видел, как резко выделяется он на фоне неба, влача за собой собственную вытянутую тень.

— В иные минуты, — пробормотал он, — то, что видишь въяве, чертовски похоже на твои грезы.

За довольно легким спуском начинался крутой подъем, и приходилось крепче держать вожжи своей упряжки. Но потом, когда вновь началось однообразное движение по плато, Бизонтен вдруг судорожно расхохотался, но тут же усилием воли сдержал смех.

— Неплохую шуточку я им преподнесу!

Ему представилось, какие физиономии скорчит эшевен, да и все прочие тоже, когда на первом же привале он откроет им тайну, что Матье Гийона с ними нету, когда сообщит, что тот, надо полагать, сладко заснул и свалился, мол, с повозки в снег.

Но он тут же осудил себя за этот смех. Прямо перед ним ровной поступью шагал Пьер. Тоже возчик, как и Гийон, а кем же он ему доводится? Может, двоюродный брат или друг? Бизонтену ничего известно об этом не было, но все равно они близкие люди. А вдруг Пьера огорчит эта новость. И его сестру Мари с темным и глубоким взглядом, которая недавно потеряла мужа, стеклодува из Лявьейлуа. Бизонтен с Гийоном вместе вырыли ему могилу. Бедная женщина, да еще на руках двое малышей!

Нет, нет, нельзя же, в самом деле, причинять боль этим двоим, такими вещами не шутят. Впрочем, возможно, Пьер и Мари уже знают, почему Гийон их оставил.

— Тот возчик, — пробормотал Бизонтен, — был парень хоть куда! И в любом деле хорош. Да что там, ремесло в руках имел! Как наш Бобилло или дядюшка Роша. Не простой крестьянин… И кто больше его по белому свету скитался? Такие понимают, что белый свет — это тебе не четыре акра. Я его не так давно знаю, но если в один прекрасный день он отыщется…

Но надежда эта была слишком слабой, чтобы вернуть радостное настроение. Он как бы воочию увидел сейчас взгляд Гийона в ту самую минуту, когда тот объявил ему о своем решении, и его словно в сердце толкнуло, понял сразу, что, если даже дело идет о бабенке, все это куда серьезнее.

— Не просто же он о бабских ляжках загрустил. Возможно, тут целая трагедия… С войной связанная. Поди знай!

Даже как-то морознее стало. Да и свет вроде показался не таким красивым, как раньше. А он был все такой же, все так же струился вдоль плато, как в прошлую ночь, когда Гийон помогал ему грузить на повозку все его, Бизонтена, железяки. Так отчетливо вспомнилась ему та минута, когда оба они взглянули в глаза друг другу и обоим подумалось об этом их отъезде на самом переломе ночи. И вдруг услышал голос возчика:

— А знаешь… я… я с вами не поеду.

И потекли мгновения, до странности пустые. Но тут в повозке Пьера закашлялся ребенок. Плотник поднял глаза, и ему почудилось, будто на их повозке дрогнули задние половинки парусины. Уж не подсматривала ли за ним женщина? Или, может, хочет сама убедиться, что Гийон здесь, с ними? А может, есть у нее причины тревожиться?

И в то же самое время, опасаясь той минуты, когда придется объявить своим спутникам эту новость, Бизонтен ощущал настоятельную потребность облегчить душу.

— Эк тебя любопытство грызет, — буркнул он, — надеешься, что они тебе такого нарасскажут… Сволочь ты!

Прошагав немного в молчании, он принудил себя следить за ходом повозок, превращенных в сани, лошадей с неестественно огромными ногами, обмотанными тряпьем, за фигурами возчиков, напяливших на себя самую теплую свою одежду. Шестой повозкой правила женщина.

— Ясно, этот дылда Сора опять дрыхнет. Другого такого лодыря на всем свете не сыщешь. Одно хорошо, не орет по-пустому во всю глотку!

Он снова оглянулся, чтобы еще раз измерить взглядом пройденный путь, но не без тайной надежды увидеть на этой снежной белизне силуэт Матье.

Никого. Сверкающий снег, горбясь волна за волной, шел до самого леса, а лес отсюда казался полоской сажи, промазанной между небом и плато. Не сдержавшись, Бизонтен окликнул:

— Эй, возчик! Не пора ли дать лошадям отдышаться?

Пьер шепнул что-то чуть ли не в ухо своей лошади, потом закинул поводья на хомут и остановился, поджидая Бизонтена.

— Да подъем-то невелик, — ответил он. — Могут еще лошади идти. Видишь, я Бовара отпустил, а он хоть бы что, знай идет себе. Прямо скажу, зверина что надо!

— И ты, я вижу, ему что-то на ухо шепчешь. Вроде меня, вот я тоже со своими деревяшками разговариваю, выходит, у тебя тоже свои секреты.

Паренек принялся беседовать о своих лошадях, и Бизонтен слушал его с тем же удовольствием, с каким он слушал всех, кто умел говорить о своем ремесле. Пьер сравнил свою работу лесного возчика с длинными перевозками гужом.

— К животным привыкнуть надо, — сказал он. — Спроси-ка сам у Матье… Он все до тонкостей знает, в такую даль ходил.

Ткнув пальцем в направлении повозки Бизонтена, он добавил:

— А пока он, Гийон, небось дрыхнет. После остановки он тебя сменит. Тогда ты поспишь чуток. Я-то еще долго могу идти. Я не устал.

Бизонтен едва удержался, чтобы не сказать ему, что Гийон их бросил, но он промолчал. Чем больше он размышлял, тем больше ему казалось, что Пьер и его сестра будут огорчены этим отъездом. Потому-то лучше объявить об этом всем спутникам разом и как можно позже.

Он посмотрел на Пьера, тот тоже повернул голову, и глаза их встретились. И оба обменялись быстрым и теплым взглядом. Улыбнувшись, Пьер проговорил:

— А хорошо все-таки вот так нам, мужчинам, втроем ехать. Знаешь, я очень этому рад.

У Бизонтена не хватило мужества солгать. Он подмигнул, и Пьер, ускорив шаги, догнал свою повозку. Когда он подошел к Бовару и взял его под уздцы, Бизонтен услышал голос Мари, приоткрывшей спереди парусину:

— Поправь-ка свой плащ как следует!

Пьер отбросил на спину грубый капюшон, какие в обычае у возчиков, лоснящиеся кожаные лямки были переплетены на плечах. Юноша обернулся и возразил:

— При ходьбе так скорее вспотеешь!

— Это-то верно, только смотри не простудись. Нас еще много чего впереди ждет!

Время текло вровень со скрипом полозьев по твердому насту, позвякиваньем сбруи, легким поскрипыванием снега под шагами и жалобным кряхтением повозок, так что Бизонтен насторожился. Когда они выбрались из леса под оглушительное хлопанье кнутов и ругань возчиков, три пса вели себя совсем как люди. Но, вступив на великую необъятность долины, они, видимо, испугались пространства и света, примолкли и шагали рядом с повозками, опустив морду и поджав хвост. Время от времени один какой-нибудь пес отбегал в сторону, принюхивался к заснеженному кустику и, подняв заднюю ногу, ронял три капельки, и от них на мгновенье подымался парок.

Взбирались на взгорье медленно, холмы становились все круче, приходилось огибать скалы и рощицы, придавленные снегом. Казалось, что деревья с уже облетевшей листвой и одинокие сосны принесло сюда как черно-серые обломки кораблекрушения и их словно бы все еще носило по этим белоснежным волнам.

Бизонтен поднял глаза к небу, там, в самой гуще мрака, темнело подножие горы, через которую им предстояло перевалить и которая вырастала с каждой минутой. Звезды ярко мерцали и, казалось, жались одна к другой, так что подмастерье вдруг вспомнил, как однажды вечером ему примерещилось, будто он один на берегу моря, в каком-то ином мире, отрезанном от людей и от их земли, но все-таки люди здесь были. Вот к этой-то совсем иной вселенной они и стремятся. Без сомнения, там они совсем затеряются, вместе со своими повозками, лошадьми, со своими надеждами и воспоминаниями.

 

2

Чем дальше на восток продвигались повозки, тем холмистее становилась местность, и все чаще попадались им теперь не спуски, а подъемы. Темные рощицы сосняка все смелее выходили на плато. Там дальше, за этими сверкающими складками земли, подымалась гора. Она вбирала в себя весь нижний край неба, мглу, и звезды, и лунные тени, и лунную пыль.

Здесь ветер — не то что в долине, — казалось, водит фуганком по снегу. Срезая пласты снега и обнажая утесы, а также и пни, он превращал их в прямоугольные длинные сугробы. Да и обоз, судя по звукам, двигался вразнобой. Все чаще щелкали кнуты. Чаще раздавалась ругань. Наконец с передней повозки до самой последней пронесся приказ, и все остановились.

Бизонтен подошел к кузнецу и спросил его:

— Стоянка здесь будет или нет?

— Нет, — ответил старик, хрипло дыша. — Но медлить нам тоже нельзя. Как раз сейчас мы пересекаем дорогу на Фрасн.

Он откашлялся, сплюнул, потом снял шапку и отер лоб рукавом.

— Сколько уже лет я таких расстояний не одолевал, — проговорил он.

Передние повозки качнулись, тронулись с места.

Когда Бизонтен дошагал до своей повозки, полотнище приоткрылось и Мари, высунув голову, спросила:

— Это уже Во?

От громового хохота подмастерья Бовар испуганно тряхнул хомутом. Пьер тоже рассмеялся.

— Черт побери, — сквозь смех сказал Бизонтен, — видно, твоя сестрица нас птицами считает.

И он начал хлопать себя руками по мокрым полам плаща. Мари взглянула на него, и он впервые заметил, как по ее губам скользнула улыбка.

Дорога становилась все ухабистее. Ездовые крепко держали лошадей, так как под покровом снега не было видно неровностей почвы. В одной из передних повозок захныкал ребенок. Наверное, младенец четы Бертье.

— Только бы ребятишки выдержали дорогу, — буркнул Бизонтен. — Все-таки, черт возьми, риск немалый.

Мари крикнула брату:

— Останови лошадей. Меня совсем растрясло, я лучше пешком пройдусь.

Почти все женщины уже вышли из повозок. Пьер придержал Бовара, но все-таки заметил сестре:

— Смотри, как бы ты в своих ботинках ноги не промочила.

Молодая женщина спрыгнула прямо в снег, бросив на ходу:

— Хоть тут-то, надеюсь, не опрокинется.

— А вы не расстраивайтесь, — крикнул ей Бизонтен, — любую повозку починю, не зря же я здесь.

— Мне-то повозка полбеды, — сердито ответила Мари, — я вот о своих ребятишках…

Ее прервал Бизонтен:

— Я сумею и лубок поставить, если кто руку сломает.

Мари только пожала плечами, но Бизонтен захохотал еще громче, подумав про себя: «Тебе, голубушка, пора бы уже черные мысли прочь прогнать. И еще следовало бы тебе шутки понимать научиться».

Лошади прибавили ходу и скрылись за поросшим сосной отрогом горы. Пьер тоже погнал повозку, и Мари, с трудом шагая по этой скользкоте, через несколько минут отстала. Бизонтен в душе улыбался, глядя, как она торопится, еле тащась в своих неуклюжих башмаках по снегу. Должно быть, ей в спину уже тяжело дышали две кобылки Бизонтена. Подхватив ее, взяв под руку, подмастерье расхохотался:

— Ну-ка, милочка, здесь еле тащиться не приходится, а то, чего доброго, попадете в зубы волку. А главное, старайтесь не скользить. Если вы угодите под полозья, тогда уж мне самому придется вам лубок ставить.

Мари ответила смехом на его шутку, и Бизонтен почувствовал себя счастливым. Он сам знал за собой дар веселиться и смешить людей, но на сей раз, очутившись рядом с этой молодой женщиной, пожалуй, впервые так отчетливо понял, что и радость позарез нужна человеку. Эта бедняжка Мари после столького горя и стольких пролитых слез, должно быть, истосковалась по смеху, как ребенок по куску хлеба. Она подняла на своего спутника глаза, и лунный свет заиграл в ее зрачках сотнями золотистых снежинок. Бледное ее личико под низко надвинутой на лоб черной шалью казалось сейчас не таким строго-напряженным, как в минуту отъезда.

— Вы только посмотрите, какая же здесь красотища, вся долина в снегу, — заметил Бизонтен.

Он уже совсем собрался было начать рассказ о кантоне Во, как вдруг с передних повозок раздались крики, и Бизонтен разом остановил упряжку. Все действовали быстро, чтобы лошади не ткнулись мордами в задок передней повозки. Громкое «тпру!» разнеслось далеко округ под этим звонким морозным небом, как в устье хорошо протопленной печи.

— Распрягай, дадим лошадям попить! — крикнул кто-то.

— Мы же на самом склоне остановились, — ответил Пьер. — Лучше еще немного проедем!

Они спустились к небольшой полянке, которую обступил со всех сторон сосняк, хоть и молодой, но уже бросавший на снег грузные синеватые тени.

Бизонтену — он до сих пор вел Мари под руку — показалось, что она дрожит.

— Замерзли совсем, — сказал он.

— Нет.

— Какое там нет. Я же вижу — замерзли.

И своей огромной костистой и жесткой ладонью начал растирать ей спину. Пьер, уже успевший распрячь Бовара, догнал их.

— Ее трясет, словно старую деву, завидевшую сатану, — со смехом обратился к Пьеру Бизонтен. — Надо бы ей на плечи что-нибудь потеплее накинуть.

Услышав звонкие удары по железу, он обернулся. Там внизу полыхала охапка соломы, в нее подкинули веток. От запаха смолы, от пляшущих во мраке искр уже становилось теплее.

— Вот видите, — начал подмастерье, — я же говорил, что никто ничего не делает, а работа делается. С таким народом, чего доброго, и впрямь можно вообразить, будто я сам господь бог во плоти.

Когда лошадей уже распрягли, Мари спросила:

— А Гийон до сих пор все еще спит?

Бизонтен ответил не сразу, и ответил, с трудом выдавливая слова:

— Его здесь нету… Пойдемте-ка… Я сейчас людям обо всем расскажу.

И, оставив Пьера возиться с лошадьми, он повел Мари прямо туда, где разгорался огонь.

 

3

Луна была уже на ущербе. Тень, просачивающаяся сквозь черные стволы деревьев, стала отчетливее, как бы говоря человеку, что ночь еще продержится всего один-два часа, а там над землей взойдет день.

Они подошли к костру, возле которого уже собирались мужчины и женщины. Шагали они медленно, а вслед им неслось теплое дыхание трех лошадей. Бизонтену не хотелось, чтобы люди услыхали его смех, не хотелось, чтобы приняли они его обычное хохотание за веселый знак. Сквозь одежду он чувствовал, как тонка и хрупка рука Мари. То и дело, не поворачивая головы, он поглядывал на нее. Когда он объявил ей, что Гийона с ними нет, она не удивилась, промолчала. Может, она уже знала? Казалось, куда больше тревожила ее лесная глушь. Потом спросила:

— А что, если солдаты огонь увидят?

Бизонтен не сдержался и хохотнул:

— Солдаты? А откуда им здесь взяться? Да здесь в округе на целые десятки лье ни одной живой души нет. Чистая пустыня! Разграблена, сожжена, вырезана! Даже ни одного трупа не осталось. Вот вам и доказательство: даже половину тени волка не увидишь. Вы же отлично знаете, что за эти два года солдаты Ришелье ничего живого во всей округе не оставили.

Подведя Мари поближе к огню, Бизонтен потянул носом. От костра шел приятный дух горелой сосны, но к ней примешивался какой-то более тонкий запах, напомнивший ему что-то, но что — он никак не мог определить. Когда они подошли к ближайшей группе собравшихся, эшевен рассмеялся:

— Хоть у тебя нос подлиннее ястребиного, дружище, и принюхиваешься ты здорово, а не знаешь, чем здесь пахнет.

— А что вы в огонь такое хрякнули?

— Да это вовсе и не огонь, — радостно произнес старик. — Это же вода.

Тут Бизонтен сразу все понял.

— Здрасьте пожалуйста! Железо! Совсем как у нас во Франции в источниках Жиера!

— Вы только посмотрите, — обратился старик к Пьеру и Мари, — сколько он по белому свету пошатался, чужие края знает лучше, чем родные. А тут он прав. От этой воды и несет железом. Ржавчина по воде идет. Подождите, в один прекрасный день она чуть что не красной станет. И вкус особый имеет. Люди-то ее не уважают, но такая вода силу дает.

И, обернувшись к источнику, бегущему позади пылающего костра, добавил:

— А она не холодная. Посмотрите сами, пар над ней идет! Пить ее вполне можно. А знаете, лошади и собаки ее очень любят. Значит, хорошая. В теплое время года сюда скотину из соседних деревень на водопой гоняют.

Он помолчал, вглядываясь в темную тень деревьев, и проговорил упавшим голосом:

— Только теперь эти бедолаги боятся сюда ходить. Еще идти и идти, прежде чем увидишь неразвалившийся дом и хоть одну душу живу.

Его спутники подошли к ручью, попробовали здешнюю воду.

— Ну, что скажете? — спросил эшевен.

Бизонтен, выбиравший подходящую минуту, чтобы сообщить своим попутчикам о Гийоне, пошутил, хоть шутка далась ему нелегко.

— Похуже, чем в Арбуа подают, но зато дешевле.

Ответом ему был дружный смех, но Бизонтен даже не обратил на это внимание. Он стоял не шевелясь и все смотрел на скалу, расколотую мощным напором перекрученных корней сосны, сейчас, присыпанные снежком, они особенно напоминали хитросплетенный клубок змей. А у самой расселины торчала обглоданная сосна, и из-под нее бежала с певучим плеском тоненькая струйка воды.

— Раз деревья эту воду пьют, здесь должен целый лес вырасти, да еще какой густой, — пробормотал Бизонтен.

Но никто его не слушал. Эшевен объяснял Мари:

— Для ребят молоко будет. Только подождать придется. Оно в кувшинах замерзло, прямо как камень.

Пьер, задавший сена лошадям, подошел к Бизонтену и спросил:

— Он правда ушел?

— Правда. Я собирался им всем об этом объявить, да вот жду, когда они утихомирятся.

Племянница эшевена, рослая крепкая блондинка с серьезным выражением лица, приблизилась к Мари:

— А у вас есть какая-нибудь посуда для молока?

— Нету, — робко ответила Мари. — Пойду принесу.

Девушка придержала ее за плечо.

— Не стоит. Мы сейчас всем разольем, и вы отнесете к себе котелок. Так оно не сразу остынет.

По ее строгому лицу пробежала улыбка, но, только когда она уже отошла, Мари, собравшись с силами, пробормотала ей вслед «спасибо». Бизонтен нагнулся к ней и посоветовал:

— Не нужно барышни Ортанс бояться. У нее только вид такой, высокомерный вроде, но сердце у нее доброе. Я, конечно, понимаю, что она не из наших, но вы сами увидите — она вовсе не гордая.

Напившись диковинной воды с привкусом железа и гари, люди собрались вокруг костра и тянули руки к огню. Старуха Малифо помогла Ортанс вывалить в чугунный котелок содержимое кувшина. После первых струек молока в чугунок упала целая льдинка в форме цилиндра. Ортанс придерживала ее рукой и осторожно направляла струю, боясь отморозить пальцы. Накрыв чугунок, они водрузили его на два камня, под которые кузнец подложил горящие поленья.

Мари оглядела лошадей и повозки, потом спросила:

— А где коровы, разве мы их не взяли?

Раздался хохот. Его легко покрыл металлический глас верзилы Сора:

— Ну ты такое выдумала, мамаша! Коровы в повозках! А ты когда-нибудь видела, чтобы коровы гарцевали на лошадях, а?

Жена Бобилло пояснила:

— Даже в повозках им такое путешествие во вред, боюсь, как бы у них молоко не пропало.

При ярких отсветах костров лицо дылды Сора казалось еще костлявее, а взгляд еще мрачнее.

— Чего это она несет, тоже мне! — крикнул он. — По-твоему, нужно было в лесу корни собирать, что ли, чтобы твоих писклят молоком поить! Да и коровы, они твои, что ли?

Жена сапожника отступила на шаг, а ее муж, человек миролюбивый, приобнял ее за плечи. Бизонтен решил было вмешаться, но его опередила старуха Малифо. Размахивая еще не остывшим половником, она подошла поближе к Сора, чья рыжая шевелюра, казалось, вот-вот займется. И бросила ему в лицо:

— А ну-ка помолчи, лодырь. Тебе-то на молоко плевать, ребят у тебя нету. Тебе только выпивка требуется…

Их прервал д’Этернос:

— Замолчите оба, — скомандовал он. — Нечего по пустякам силы тратить. А они вам ух как еще пригодятся.

Воцарилось молчание. Тяжело навалившееся молчание, заполнившее всю узенькую лощину, где весело потрескивал разгоревшийся костер, заглушая жалобное журчание ручейка, сбегавшего к бочагу. Бизонтен совсем было решил заговорить, но тут к нему подошел старик эшевен и спросил:

— Что-то я Гийона не вижу, где же он, в конце концов?

Плотник выступил на шаг вперед.

— И верно, что не видите. Его с нами нет.

— Почему это, заболел, что ли?

По тону его голоса Бизонтен догадался, что старик ничего не понял. И поторопился добавить:

— Он не в повозке. Он в лесу остался… Пускай-ка лучше все меня выслушают, чтобы зря не повторять.

Повернувшись к своим спутникам, эшевен хлопнул в ладоши и крикнул:

— Да замолчите вы хоть на минуту! Бизонтен хочет нам что-то сообщить.

В ответ раздался приглушенный смешок, и подмастерье понял, что все эти люди привыкли ждать от него веселой шутки, недаром он любил позубоскалить. Те, что сидели у костра на корточках, поднялись, те, что, стараясь согреться, перепрыгивали с ноги на ногу, сразу замерли. Бизонтен шагнул вперед, ближе к огню, пламя било ему в лицо, обжигало. Он обвел собравшихся взглядом и не спеша спокойно начал:

— Возчик из Эгльпьера, что прибыл с теми, кто из Лявьейлуа, теперь не с нами. Почему он нас покинул? Сам ничего не знаю. Ежели он попросил меня сообщить вам об этом лишь на первом привале, значит, хотел, чтобы его оставили в покое. Сейчас он в наших бараках ждет, когда наступит рассвет. Мне он сказал только одно — ему, мол, необходимо возвратиться туда, откуда он ушел.

И, чувствуя, что слушатели ждут от него объяснений, Бизонтен добавил:

— Этот человек тайну какую-то в душе хранит. Чувствую я это… Что-то важное собирается сделать…

Он помолчал немного, ища нужные слова, потом добавил:

— Может, ему какое-нибудь поручение дали или он надеется найти близкого человека.

Сора громко фыркнул, не дав ему договорить:

— Еще чего, может, он просто бандит какой, твой возчик… Вот сейчас появится здесь со своей шайкой и все добро наше похватает…

Бизонтен увидел, как вдруг болезненно исказилось лицо Мари. Он обернулся к дылде Сора, желая его обрезать, но его опередил Пьер. Спокойно подошел он к Сора, измерил взглядом этого гиганта, который был на две головы выше его, и твердо, без крика произнес:

— Я запрещаю тебе так говорить. Матье — наш человек. Мы отвечаем за него.

Сора проворчал что-то себе под нос и поплелся к своей повозке. Пьер вернулся к сестре. Он побледнел, но в его юношески честных глазах промелькнула улыбка. Бизонтен распахнул плащ, выпростал руки и, обняв их обоих за плечи, сказал, понизив голос:

— А только для вас он велел мне добавить: «Скажешь им, что я должен был вернуться туда, где я был, прежде чем с ними встретился… Они поймут…»

Пьер и Мари обменялись взглядом, и Бизонтен понял, что это неспроста. Он еще крепче сжал им плечи своими огромными ручищами, потом отошел — пускай поговорят с глазу на глаз. А сам направился к Бенуат, супруге эшевена, она как раз собралась раздавать хлеб. Ей помогала жена Бертье. На каждый ломоть хлеба она клала тоненький кусочек сала, доставая его из глиняной миски, которую так крепко прижимала рукой к груди, что, казалось, вот-вот раздавит. И багровая ее физиономия тоже вся так и блестела, словно она натерла ее салом. Она смеялась во весь свой беззубый рот и, раздавая хлеб с салом, говорила каждому:

— Бери, это дело хорошее… По такой погодке без жирного не обойтись… Оно кровь горячит.

Получив свою порцию, Бизонтен по обыкновению пошутил:

— Тебе-то, жирная, жиров не требуется. У тебя и без того кровь чересчур горячая.

Она первая захохотала на его шутку, а Бизонтен подумал: «И глупая, и жирная, но зато славная баба, и даже жиров не растрясла, хотя, кажется, уж мы такого натерпелись, и, будь она не такая дуреха, я, чего доброго, решил бы, что она еду для себя припрятывает».

Женщинам помогал и эшевен. В правой руке он держал бутылку, а в левой чарочку, куда плескал немножко водки. Каждый подносил чарочку ко рту и, запрокинув голову, высоко подняв локоть, залпом ее осушал.

— Только смотрите, чтоб ноги не отмерзли, — советовал всем старик. — Как только почувствуете, что лед налипает, сразу сильнее стучите ногами, тогда наледь и отвалится.

— И когда она отвалится, — подхватил Бизонтен, ему не терпелось хоть отчасти вернуть себе веселое настроение, — топчите ее, суку. Давите как гадину. Авось весна скорее придет.

Он проглотил свою порцию, и ожог алкоголя прошел по всему его телу огненной волной.

— А все-таки, — обратился к нему эшевен, — ну этот возчик… и что за мысль к нему пришла…

Не сдержавшись, подмастерье грубовато прервал его:

— Ушел — и доброго ему пути и попутного ветра. Не будем об этом говорить, пока оттепель не настанет.

И ему почудилось, что в глазах эшевена он прочел: «Я на тебя не в обиде. Тебя огорчил его отъезд. И я тебя понимаю».

Долгие месяцы, что он общался со стариком, уже не впервые Бизонтен замечал, что д’Этернос деликатно дает ему уроки выдержки и вежливости. Он пожалел о нечаянно вырвавшихся словах и хотел было попросить извинения, но старик улыбнулся ему, как бы желая сказать, что все уже забыто.

Степенный голос и ясный взгляд эшевена были словно мед среди этой морозной, все больше сгущающейся мглы.

 

4

Обоз углубился в дремучий и мрачный лес. Хотя луна уже зашла, а солнце не собиралось так скоро появляться из-за горизонта, повозки без особого труда двигались по схваченному морозом снегу. Все было именно так, как предсказывал Бизонтен. Снежный наст был их союзником и другом. Можно было двигаться прямо по насту, избегая дорог, к тому же от него, казалось, исходил свет. Он еще хранил в себе остатки лунного сияния, значит, можно было ехать без помех, не дожидаясь рассвета.

Пока мужчины запрягали лошадей, женщины разошлись по повозкам, откуда неслись ребячьи крики и хныканье. Мари откинула брезентовый полог: пусть ее Жан, дожевывавший кусок хлеба с салом и запивавший его молоком, полюбуется костром. Мальчуган попросил спустить его с повозки, но Мари чуть не силком пыталась уложить его обратно на солому, где ему было устроено мягкое гнездышко. Бизонтен счел нужным заступиться за ребенка:

— Ему же шестой год пошел, значит, он уже взрослый мужчина. И верно он хочет пройтись, а то небось все ноги себе отлежал. Уж поверьте мне, и этот костер, и этот ручей, откуда пар идет, и эти леса, мрачные да черные, — все это у него в головенке останется. И в свое время он все вспомнит. Если хочешь, чтобы у человека душа была сильная, крепкая, пусть получше во все всматривается, пускай все в душу берет с самых детских лет.

Очевидно, Мари не совсем уловила мысль Бизонтена, однако одела Жана потеплее и закутала его ножонки тряпками. Подмастерье лукаво подмигнул мальчугану, но, когда нагнулся, желая посадить Жана на спину своей смирной Лизы, тот бросился прочь и уткнулся лицом в колени своего дяди Пьера. А когда Пьер спросил племянника, чего это он так испугался, тот громко ответил:

— Он все время смеется. Не нравится мне это.

Услышав эти слова, Бизонтен снова расхохотался, да так, что, казалось, разбудил всю эту темень, и обратился к мальчугану:

— А ты, малыш, привыкай. Видать, в твои годы я зеленого дрозда проглотил. И сколько после того ел да пил, все равно глотку заткнуть ему не сумел!

Сильным движением Пьер поднял Жана и посадил его на широкую спину своего Бовара. И он так и сидел на коне, вцепившись в хомут, пока обоз не поднялся на пригорок. Тут малыш, разумеется, испугался тьмы, сгустившейся среди сосен, и попросился в повозку. Бизонтену слышно было, как он что-то лопочет и как мать отвечает ему, потом Жан затих, сморенный сном, и подмастерье представил себе, как, должно быть, тепло спящим под соломой. И подумал, будь здесь с ними Гийон, они бы отдыхали в повозке по очереди, но он тут же постарался прогнать воспоминания о возчике из Эгльпьера.

Тьма все сгущалась, и дальний хребет, вырисовывавшийся над котлованом, был столь же черен, как лесная чаща. Не вставь небо с пяток звезд в свою темную, словно торфяную оправу, легко могло померещиться, будто сосны сомкнули над дорогой плотным сводом свои ветви. После ослепительного блеска, которым одаряла долина, как бы отлакированная лунным сиянием, из сосняка сочились лужи тьмы, вливаясь в рассеянный свет, еще исходивший от наста. В этой теснине, сжатой берегами темного сосняка, похожего сейчас на речные водоросли, мутно просвечивающие сквозь взбаламученные воды паводка, все: и упряжки, и вожатые, и их полуразмытые тени, — казалось, исполняют какой-то нелепый танец, как бы не двигаясь с места, будто само пространство и время сгустилось вкруг них.

Бизонтен шагал, борясь со сном, и время от времени прижимался лицом к теплой шее лошади, чтобы почувствовать дыхание и запах живого существа.

Возможно, потому, что они переглянулись с маленьким Жаном, Бизонтену на миг привиделось его детство. Увидел он улочки Безансона, столярную мастерскую отца и милое лицо матери. Похожее на лицо Мари из Лявьейлуа. К тому же мать была примерно одних лет с Мари, когда ее сгубил неведомый недуг. А самому ему было почти столько же, сколько сейчас Жану. И отец недолго протянул после кончины матери, поранил себе нечаянно ногу и скончался от антонова огня. С тех пор, если не считать того, что он, сирота, прожил до восьми лет у тетки, да и ту тоже унесла смерть, у Бизонтена не было, что называется, ни кола, ни двора. Так вот и начал он ходить по белу свету.

Он хохотнул про себя. А ведь правда, немало он пошагал по свету, но сейчас впервые идет, ведя на поводу двух кобылок. И в первый раз тоже увел за собой столько людей. Столько несчастных, которым он сулил, ну не так чтобы очень твердо, но все же сулил земной рай.

Сейчас обоз, еле заметный отсюда, смутно виднелся на становившемся все круче склоне дороги, то и дело резко поворачивавшей, так что лошадям приходилось изо всех сил припадать на задние ноги, сдерживая наезжавшие на них повозки. Все чаще раздавались крики, все резче звучали голоса, повозки все время останавливались, все труднее было сдвинуть с места лошадей. Их толкали в крупы, помогали придерживать следующие за ними повозки, хватаясь то за лошадей, то за соседей. Что-то тайное скрывал этот мрак, словно был он натянутым до предела человеческого сопротивления канатом.

Внезапно весь обоз снова остановился, откуда-то снизу раздался треск сталкивающихся повозок и громкие крики.

Бизонтен скинул свой плащ таким резким движением, что полы его захлопали в воздухе. Проходя мимо Пьера, он протянул ему плащ со словами:

— Что-то там неладно. Подержи-ка и приглядывай за моими кобылками!

Он бегом стал спускаться вдоль обоза, хватаясь за повозки, опираясь на плечи возчиков, а те кричали вместе с ним:

— Осторожнее! Дайте пройти!

С каждым шагом склон становился все круче и круче; становились все более узкими повороты, так что повозки загораживали почти весь проход.

— Черт побери! Разве можно таким манером туда спуститься!

Откуда-то неслось жалобное размеренное ржанье покалечившейся лошади, оно словно шло из потаенных глубин неведомой бездны.

Бизонтен добрался до повозки Фавра, и тут жена Бертье бросила ему вслед:

— Это Бобилло… Мой старик уже побежал туда, и с ним — оба сына Фавра.

За тесным поворотом Бизонтен увидел на дне ущелья, где стремительно несся горный поток, движущиеся светлые пятна фонарей, дым пылающего факела. Он даже не заметил эшевена и его супругу, стоявших на обочине дороги. Протянув ему зажженный фонарь, эшевен сказал:

— Осторожнее! Произошло несчастье!

А супруга эшевена простонала:

— Наша Ортанс тоже внизу. Разве ее место там! Скажите ей, чтобы она поднялась наверх.

Цепляясь свободной рукой за ветки кустарника, Бизонтен чуть не кубарем скатился вниз, но успел огрызнуться:

— Она у вас уже взрослая. А я ей не нянька!

Кое-как спустившись в ущелье, Бизонтен вздохнул с облегчением: жена Бобилло и двое его ребятишек — старшему было всего четыре годика — целы и невредимы. Мать молча прижимала к себе детей, глаза ее блуждали, лицо помертвело, губы дрожали. Но Бизонтен заметил также, что сапожника придавило перевернувшейся повозкой. Видны были только его ноги, неподвижно и бессильно, словно неживые, лежавшие на блестящем льду.

— А ну-ка, живо! — скомандовал он. — Вы, барышня Ортанс, вместе с Бертье подымитесь-ка наверх и сопляков отсюда унесите.

Пришлось помогать им подняться, до того крут и скользок был подъем. Доставив женщин с детьми наверх, Бизонтен снова спустился в ущелье вместе с другими. Он лег на землю и, подсунув руку под повозку, нащупал сломанную оглоблю, потом дотронулся до лица Бобилло. Лицо живого человека, дыхание живых уст. Плотник выпрямился и крикнул:

— Таз, видать, раздробило… Нескладно получилось, но хоть жив остался.

Покалеченная лошадь по-прежнему жалобно ржала и била копытами в опасной близости от людей.

— Первым делом прикончите кто-нибудь животное, — сказал Бизонтен.

— Не так уж это приятно, — отозвался старший сын Фавра.

— За это дело я возьмусь, — заявил подошедший к ним верзила Сора. — Все-таки с говядинкой будем!

Когда они отошли в сторону, Бертье сказал:

— Тут надо всем миром взяться, иначе повозку не поднять.

— А где мы тут всем миром поместимся? — оборвал его подмастерье. — Даже и пробовать не стоит. Попробую-ка я поднять повозку, знаешь, как подымают стропило, ежели оно плашмя лежит. — И бросил повелительным тоном: — Пусть тот, кто порезвее, принесет весь мой инструмент и веревки, они в повозке у кузнеца. А по дороге пусть кликнут Пьера, возчика, и скажут ему, чтобы он своего Бовара привел. Работка как раз по нему.

Сын Фавра отправился с поручением, а Бизонтен снова осветил фонарем неподвижные ноги сапожника.

— Вот-то бедняга, — пробормотал он.

— Я как раз за ним ехал, — начал Бертье. — Упряжка эшевена проехала благополучно, он держался справа, поближе к горе. А Бобилло хотел еще правее взять, и его полоз попал как раз на выступ скалы. Он это сразу понял. Крикнул лошади «тпру», отпустил вожжи, а сам на бок повозки навалился, чтобы ее удержать. Подумать только, бедный Бобилло, тяжесть-то какая… Я бросился к нему, да уже поздно было.

Бертье был родней Бобилло, и подмастерье часто примечал, что стараются они держаться вместе и, видно, живут в добром согласии. Он сжал локоть Бертье.

— Даст бог, выкрутится.

Но Бертье безнадежно покачал головой.

— Ты только подумай, как его пришибло… Он тогда, должно быть, за жену и ребятишек испугался. Поэтому-то и хотел удержать повозку. В повозке полно сена было, так что их даже не помяло.

Мане присоединился к Сора и помог ему разделать конскую тушу.

— Это безумный старик эшевен нас сюда затащил, сказал Мане. — Никогда нам отсюда не выбраться.

— Не надо было его с самого начала слушать, — подхватил Сора.

Бизонтен шагнул было в их сторону, чтобы заткнуть им рты, но Фавр сверху крикнул ему:

— Я принес все, что теперь надо делать?

— Спусти-ка сюда конец веревки.

Бизонтен с трудом различал склоненное к нему лицо парня, словно бы взвешенное среди этой мглы, где плясали три огарка. Веревку спустили.

— Теперь ладно… А лошадь где?

На вопрос ответил спокойный и ясный голос Пьера:

— Здесь. Сейчас будет тащить.

Подмастерье привязал веревку к оглобле, точно рассчитав равновесие, потом поднялся, прикрепил другой конец веревки к блоку и дал нужные указания юному возчику.

— А как ты думаешь, одного твоего коня хватит? — спросил он.

— Хватит, — уверенно ответил Пьер. — С такой работой он и один справится, и мне легче будет.

Они продвинули вперед повозку эшевена, чтобы очистить место для Бовара. Работа шла спокойно при дрожащем свете фонарей, среди потрескивания факелов, и бьющий от них дым недвижным столбом стоял в воздухе, как бы зажатый стеной сосняка. Когда все было готово, Бизонтен снова спустился вниз. Двоим мужчинам он велел держать повозку с одного и другого края, а сам вместе с Бертье и Рейо подошел к раненому.

— Все на местах?

Сверху донеслось дружное «все», и подмастерье крикнул:

— А ну-ка, возчик, давай полегоньку!

Все смолкли. Слышался только голос Пьера, говорившего что-то своему коню, будто спокойно беседовавшего с другом. Веревка поползла вверх, натянулась, на мгновение дрогнула, узел, провизжав, обвился вокруг ствола. Повозка стала медленно подниматься. Когда она оказалась футах в двух от земли, Бизонтен остановил ее.

— Стойте и держите крепче!

Для верности он вбил клин под каждый угол повозки, и тогда они смогли вытащить Бобилло, который тихонько хрипел.

— Не тяжелый, бедняга, — заметил Рейо.

Пришлось действовать с помощью второй веревки, и только так раненого удалось поднять наверх. Там его уложили на солому в повозку к Бертье, цирюльник и тетушка Малифо потихоньку препирались — каждый предлагал свой способ лечения, самое верное средство. Бизонтен оставил их доругиваться и спустился к месту катастрофы.

— А теперь, — крикнул он тем, что еще не успели подняться, — первым делом надо вынести отсюда фураж и все их добро. И не забудьте также колеса от повозки, они еще могут сгодиться.

— Что верно, то верно, — согласился кузнец. — Неизвестно, что нас впереди ждет. — И старик добавил, словно извиняясь: — Я не спускался. Не такой уж я стал проворный. Но если что здесь наверху поделать надо, то я со всей душой.

— Боюсь, что всем нам найдется работа, — ответил Бизонтен, понизив голос. — Я-то считаю, что мы сбились с дороги.

Все тем же блоком вытащили из пропасти колеса и разрубленную на четыре части лошадь, мясо уже прихватило морозом. На тропке истоптанный снег скользил под ногами, а так как женщины из любопытства подошли к обочине, Бизонтен рассердился.

— А ну-ка идите отсюда! — крикнул он. — Женщинам здесь не место! Освободите дорогу. Вам еще нового несчастья не хватает?

Из повозки, куда положили раненого, вышла Ортанс, и Бизонтен услышал ее голос:

— Все женщины, которые могут оставить детей на кого-нибудь, идите ко мне, разожжем костер и приготовим чего-нибудь поесть.

Мужчины дружно поддержали это вполне уместное предложение, и Бизонтена на миг охватило такое чувство, будто надежда поесть вволю мяса отбила у них память о несчастном случае. Он подошел к повозке, где находился раненый, и, когда увидел, что тот лежит не шевелясь, по-прежнему хрипя, а рядом с ним сидит его жена и жена Бертье, когда заметил, что двое ребятишек сладко спят, зарывшись в солому, ему вдруг вспомнился Жоаннес, стеклодув. Увиделась ему и другая повозка и их приезд вместе с Гийоном. И против воли он прошептал про себя:

— Неужели смерть возьмет себе такую привычку?

 

5

Измученные мужчины собрались у костра как раз тогда, когда меж стволов сосняка пробились первые лучи занимавшейся зари. Запах жареного мяса дошел даже сюда, к тому месту, где произошло несчастье и где они складывали снятую парусину с разбитой на куски, так и оставшейся валяться у горного потока повозки, с которой вовремя успели разгрузить вещи. У Бизонтена даже слюнки потекли и всю усталость как рукой сняло. Без сомнения, и все прочие испытывали то же самое, языки развязались, и наступила наконец счастливая минута, когда можно было прямо из мисок хлебать обжигающий глотку жирный суп. Ортанс и жена Сора жарили над огнем нарубленную большими кусками конину. Они протыкали кончиками длинного кухонного ножа каждый ломоть и раскладывали мясо рядом с костром на плоский чистый камень. Когда мужчины дохлебали суп, женщины положили на куски хлеба ломти жареного мяса и приступили к раздаче. И эти люди, отдавшие столько сил, эти люди, в течение долгих месяцев не пробовавшие иного мяса, кроме дичины, изредка попадавшей в силки, с жадностью впивались зубами в конину.

У кого по бороде стекала струйкой кровь, у кого по пальцам чуть ли не до запястья. Один лишь кузнец дядюшка Роша, у которого во рту осталось всего два гнилых пенька, резал мясо маленькими кусочками и с таким усердием работал беззубыми челюстями, что лицо собиралось в сетку морщин, а небритый острый подбородок чуть не касался кончика носа.

Только потрескивание костра да аппетитное чавканье нарушали тишину.

Вся одежда Бизонтена промокла от пота, и он вдруг почувствовал, как по спине его пробежал предутренний холодок. Он спросил Пьера, где его плащ.

— Я его перекинул через передок моей повозки.

Юноша хотел было подняться, но подмастерье остановил его движением руки. Продолжая жевать хлеб с мясом, он направился к повозке. В нескольких шагах от пляшущих огоньков костра все было уже окрашено мутным грустным светом встающего дня, но ясное небо, где гасли последние звезды, сулило солнце. Когда он поставил ногу на оглоблю, желая откинуть парусину, она скрипнула, и из повозки раздался голос Мари:

— Это ты, Пьер?

— Нет, это я. Плащ свой ищу.

Край парусины поднялся, и оттуда выглянуло изможденное личико Мари. Она пошарила в повозке и протянула Бизонтену его длинный коричневый плащ. И улыбнулась:

— Вот он, в нем вы точь-в-точь похожи на птицу.

Глаза у нее покраснели, веки распухли. Бизонтен взял плащ и накинул его на плечи.

— А как малыши?

— Спят. Им в повозке тепло.

Она спросила, где ее брат. Бизонтен сказал, что он сидит у костра и ужинает, а потом объяснил ей, как они справились с работой.

— Бог ты мой, — вздохнула Мари, — никого из нас горе не миновало. И боюсь, что много бед ждет еще впереди.

Ни на минуту не задумываясь, Бизонтен солгал:

— Самое трудное уже сделано. А главное — не надо больше плакать. Знаю, знаю, как вам тяжело, но хоть ради ваших малышей перестаньте вы плакать.

Мари обещала не плакать. Бизонтену показалось, что она хочет ему что-то сказать, но тут до них донеслись крики. Возле костра кто-то чертыхался и клял всё и вся, и Бизонтен бросился туда со всех ног.

Плащ его развевался от быстрого бега, и, чувствуя на себе взгляд Мари, он не мог сдержать смеха при мысли, что теперь-то уж наверняка он похож на птицу.

У костра Бертье и старик кузнец стояли по обе стороны Ортанс — казалось, вот-вот они сцепятся с Сора и Мане.

— Что здесь происходит? — спросил Бизонтен, не повышая голоса.

— Да ничего, — ответил дядюшка Роша. — Просто проклятые пьянчуги, как всегда, рады покуражиться.

— Это мы-то проклятые! — завопил дылда Сора. — А я вам вот что скажу — все мы здесь издохнем. И из-за этого старого сумасшедшего, хотя он и воображает, что больно умен.

— А ну заткнись, — сурово оборвал его Бизонтен. — Произошел несчастный случай. Конечно, страшное это дело, но ведь везде такое могло произойти.

Сора ядовито хихикнул, и дружок его тоже не отстал. Пузо Мане, обтянутое льняной красной рубахой, вылезавшее из-под загнувшегося края куртки, доходило ровно до бедра долговязого Сора. И пузо это, хоть и тряслось от смеха, почему-то наводило больше страху, чем его издевательская ухмылка. Бизонтен сразу смекнул, что они перебрали фруктовой водки, которую гнали в лесу. Если раздразнить их окончательно, может начаться свалка. Эшевен, должно быть, мирно спал в своей повозке, стоявшей впереди других, и крики его не разбудили. Кузнец хоть и был в свое время первым силачом, но с возрастом здорово сдал. Кроме него Бизонтен мог рассчитывать лишь на Бертье, на Ортанс: она тоже сумеет постоять за себя, да еще есть надежда на молоденького Пьера, который, видать, совсем не безрукий. Зато все прочие держались в стороне. Все они были люди благоразумные, как и положено крестьянам. А ведь этот Сора и впрямь великан. Ростом он, правда, не выше Бизонтена, зато весит раза в три больше. К тому же такому человеку ничего не стоит вытащить нож. Уже несколько раз, когда они еще зимовали в лесу, Сора грозился отдубасить всякого, кто попадется ему под руку, но впервые Бизонтен вмешался непосредственно в драку. До сегодняшнего дня эшевену удавалось силой своего авторитета и влияния обуздывать буяна. Однако сейчас, при поддержке Мане, тот, видно, чувствовал себя неуязвимым.

Бизонтен понял это сразу же и сразу же принял решение. Не спуская глаз с Сора, он подошел к нему поближе и произнес спокойным тоном, чуть ли даже не с улыбкой:

— Ты совершенно прав. Господин эшевен заманил нас в ловушку. Я тоже прошел немного вперед, и дороги действительно нет. Все к черту пропало, нам отсюда не выбраться!

В глазах рыжеволосого дылды вспыхнул огонек радости, и он, повернувшись к Ортанс, бросил:

— Ну что, не прав я был?

Бизонтен тоже повернулся к Ортанс и подмигнул ей, чего Сора не заметил. Потом он снова обратился к двум пьяным дружкам:

— На нашу беду, что сделано, то сделано. Счета будем сводить потом, в подходящее время. Самое главное — выбраться отсюда. И пускай выведет нас на верный путь кто-нибудь другой, кто посмышленее эшевена.

В глазах Сора промелькнула тень беспокойства. Будучи от природы тугодумом, Мане стоял разинув рот, положив обе ладони, все еще лоснившиеся от конского жира, на свое объемистое брюхо. Бизонтен сделал минутную паузу и только потом повернулся к собравшимся:

— Я лично вот что предлагаю — давайте выберем главарями Сора и Мане. Вместо господина эшевена. Они-то сумеют вывести нас отсюдова и доведут до…

Ему не дали договорить — пара подвыпивших дружков посылала его подальше, а все остальные прямо-таки корчились от смеха. На этот-то смех Бизонтен и рассчитывал. Все-таки Сора успел еще огрызнуться напоследок:

— Смейтесь, смейтесь, негодяи чертовы! Вот когда мы все околеем…

Дальнейшего Бизонтен не расслышал. Дружная парочка отправилась к повозке Мане.

Когда хохот утих, подмастерье заговорил:

— Мы и впрямь свернули на дорогу, где дальше пути нету. Вы сами в этом могли убедиться. В темноте господин Этернос спутал развалины Миньовилара с какой-нибудь другой деревней. Но поди найди дорогу в этом чертовом краю. В чем же вина эшевена, раз саксонско-веймарская солдатня разорила и разграбила Франш-Конте? Вы тоже, как и я сам, видели все эти развалины, укутанные снегом, а развалины, они друг с дружкой схожи. Ну так что будем дальше делать?

Он обвел присутствующих вопросительным взглядом, и первым ему ответил дядюшка Фавр:

— Если поворачивать назад, на такой узенькой тропке придется все деревья кругом повырубать.

— Я об этом тоже думал, — признался Бизонтен, — давайте все вместе пойдем посмотрим.

Он повел их к тому месту, где разыгралась катастрофа. При утреннем свете был виден поток, где яростно бурлила между скал тоненькая струйка воды. Снег и соседние камни перед разбитой вдребезги повозкой были окрашены лошадиной кровью. И кругом расходились звездообразно тоже красно-коричневые следы человеческих ног. На той стороне лес расступался, открывая просторную долину, а за ней, на противоположном склоне, лежал еще ночной мрак. Но чувствовалось, там, за горой, уже разливается живое золото встающего утра.

Подмастерье не прерывал молчания своих спутников, оглядывавшихся вокруг, но потом начал спокойным голосом:

— Если повернуть обратно, другими словами, вернуться назад, чтобы поискать нового пути, он все равно приведет нас сюда.

И он протянул свою длинную ручищу в направлении долины. Потом, повернувшись спиной к восходящему солнцу, показал на сосняк и добавил:

— Если мы станем валить лес не на ровном месте, где можно будет повернуть повозки, а вот здесь, на этой стороне, куда упадут деревья, а?

Все взоры обратились к обрыву.

— Именно сюда и упадут, — подтвердил Бизонтен, — лягут поперек, а так как они достаточно длинные, то упрутся верхушкой в тот берег. Что говорить, не такай уж складная работка получится, зато мы все-таки сможем на ту сторону перебраться.

Раздались восторженные возгласы одобрения, и, воспользовавшись этим, подмастерье сделал вид, что оглядывается кругом, как бы ища кого-то глазами, потом доверительно обратился к собравшимся:

— Только не нужно им об этом твердить, так как люди скромные, как известно, не любят вперед вылезать, но эту мысль мне дылда Сора и толстяк Мане на ушко шепнули.

Раздался дружный хохот, и Бизонтен почувствовал, что все они на его стороне, по крайней мере сейчас на его стороне.

 

6

Почти целый день понадобился, чтобы подготовить переход. Для начала они прилегли на часок-другой, нужно же было набраться сил после событий этой ночи, а проснувшись, все, слова не сказав против, взялись за дело. Одолевала усталость, деревенели ноги, ломило поясницу. Бизонтен ощущал это по себе, знал, что и другим не легче, но поднявшееся в безбрежной лазури солнце разгоняло грусть.

Работали они попарно, валили дерево, обрубали сучья, и Бизонтен был счастлив, взяв себе в напарники юного возчика из Лявьейлуа. Малый этот говорил мало и старался не выставлять себя напоказ, зато в работе он был чистый зверь. Он привострился валить лес еще в долине, и ему нипочем были и гигантские сосны, и крутой склон, хотя иной раз приходилось страховать себя с помощью веревки, чтобы свалить дерево под корень. Когда ствол следовало уложить на нужное место, тогда запрягали Бовара, и Бизонтен заметил, что эти крестьяне, все, в сущности, немало поработавшие в лесах, любовались верным глазомером Пьера и тем, как они с конем понимали друг друга и, видимо, жили в добром согласии.

Тут подмастерье обратился к эшевену:

— Смотрите-ка, какие этот малый со своим конягой кружева плетет, ну чем не каретник.

— Верно, — подтвердил эшевен, — скажу прямо, редко мне доводилось видеть такого крепкого коня. Но тут важна также человеческая рука. Да и ласковый голос к тому же немало значит.

Мучительный выпал на их долю труд, но, быть может, потому, что они так долго оставались без дела, на что у них привычки-то не было, они чуть ли не с яростью радостно набросились на работу, и в живительном горном воздухе звонко застучали топоры и завизжали кривые ножи. Постройкой моста руководил Бизонтен, скупой на жесты и слова, четко и ясно дававший советы, и дававший их без нажима.

Когда стволы были уложены в ряд, вбиты с обеих сторон сваи, чтобы, чего доброго, не сползла вниз какая повозка, они присыпали стволы снегом — так и лошадям было удобнее, и полозьям легче скользить по снежному покрову.

Наконец работа была закончена, и люди разошлись по своим повозкам убрать инструмент. Их ждала похлебка, где вместе с репой сварили добрую четверть конской туши. Женщины и дети собрались вокруг костра. И когда все принялись за еду, в недвижном воздухе поплыл парок, он вился над мисками с горячей похлебкой, смешивался с человеческим дыханием. Куски репы обжигали пальцы, но после злого ожога снега это был добрый ожог. Воспользовавшись минутой молчания, эшевен начал:

— Когда мы переправимся через ущелье, нам еще целый час добираться до дороги на Мут. Так как никому не известно, что нас там ждет, а придется ведь ехать до самого ущелья Сив, предлагаю дождаться темноты. И сил за это время успеете набраться. Если у кого-нибудь есть иное предложение, пусть выскажется.

Бизонтен обвел глазами обедающих и задержался взглядом на Сора и Мане, сидевших рядышком. Рыжий верзила работал на повале как бешеный, и Бизонтен не раз слышал, как он честит толстяка Мане и упрекает его за то, что тот еле движется. А сейчас Сора с равнодушной, казалось бы, миной смотрел на огонь. Зато Мане, размалывая челюстями кусок конины и широко разевая рот, поглядел сначала на Бизонтена, потом злобно на эшевена и спросил:

— А потом куда мы двинемся?

Произнесено это было ядовито-насмешливым тоном, но старик эшевен невозмутимо ответил ему:

— Вброд перейдем через Ду. Потом возьмем на Бельфонтен через ущелье Сив.

— Там что, дорога? — спросил краснорожий Мане.

— Нет. Тропа. Но раз там много снега, наши сани пройдут. И потом, там меньше вероятности наткнуться на солдат. Особенно ночью.

Мане смачно захохотал, так что даже заколыхалось его жирное брюхо, и повернулся к Сора:

— И снова заплутаемся. И все через этого старика…

Фразы он не успел закончить. Даже не оглянувшись в его сторону, Сора с силой двинул Мане локтем в грудь. Толстяк выронил миску, взмахнул руками и повалился с бревна, он упал прямо на спину и заболтал ногами. Ответом был громовой хохот, и под этот хохот он поднялся, физиономия его налилась кровью, даже пена на губах выступила. Подняв миску с земли и ни на кого не глядя, он направился было к своей повозке, но Ортанс остановила его, резко бросив ему вслед:

— Мане, давайте-ка сюда вашу миску!

Он подошел к девушке, глядя на нее исподлобья. Налив ему новую порцию супа, Ортанс добавила:

— У нас здесь всех лошадей одинаково кормят, и хороших и плохих.

Бизонтен заметил, как в зрачках толстяка вспыхнула ненависть, однако он не моргнув глазом взял миску с похлебкой, отошел и привалился к задку своей новенькой крепкой повозки.

После трапезы мужчины отправились к повозкам — пора было запрягать лошадей, а женщины и дети тем временем пешком перешли по настилу. Бизонтен с улыбкой смотрел им вслед, потом обратился к эшевену:

— Ни в жизнь я вам слова упрека не скажу, что вы у нас больно осторожный, но смело можете загнать на такой вот настил все наши повозки и всех наших коней, мостки даже не прогнутся.

— Правильно ты говоришь, — подтвердил старик, — но чего ты от меня хочешь, в мои годы человек не меняется.

— А знаете, — продолжал шутить подмастерье, — по-моему, мостки такие прочные получились, что, вот когда остановимся мы в ближайшей деревне, я непременно с тамошних жителей деньги востребую. Не захотят платить, нарочно возвращусь сюда и все мостки самолично разнесу.

Раздались было смешки, но сразу же смолкли после слов господина д’Этерноса:

— Тамошних людей, бедняга Бизонтен, уже давным-давно французы отправили на тот свет. Хорошо еще, если трупы на съедение медведям не оставили.

Когда все повозки благополучно перебрались по мосткам, путники решили поспать в ожидании назначенного к отправлению часа. Бизонтен направился проведать Бобилло, которого все прочие уже называли не иначе как живым трупом. Сапожник так и не приходил в сознание. А жена его, уже оправившись после первых минут страха, горько плакала, прижимая к себе двух своих малышей.

Старик эшевен, ждавший Бизонтена возле своей повозки, окликнул его и спросил:

— Ну как там дела?

— Знаете, в нашем плотничьем деле мы разных несчастных случаев навидались. На мой взгляд, он не оправится. Еще не мертвый, но наши правы, он и не живой. Бедный малый…

— Иной раз, — вмешалась в разговор Ортанс, — думаешь, а не обязаны ли мы сделать для человека то же, что делаем для лошади.

— Что верно, то верно, — согласился подмастерье, — но у кого же рука на такое подымется.

— У меня, — не колеблясь, ответила девушка, — если бы мне привелось это сделать, надеюсь, духу у меня хватило бы. Во всяком случае, будь я на месте того бедняги, я благословляла бы тех, кто уверяет, что любит меня достаточно крепко, для того чтобы…

Дядя прикрикнул на нее:

— Замолчи сейчас же! И после этого ты еще дивишься, что все больше исчезают христианские добродетели.

Ортанс отступила на шаг и вполголоса сказала Бизонтену:

— В его годы он такое понять не способен.

— А вы, — пробормотал Бизонтен, — а вы совсем другая, чем все остальные.

Она взглянула на него с таким видом, будто хотела сказать: «Это правда, и я это знаю, ну и что с того?»

И подмастерье отправился к повозке Пьера, который чистил скребницей своего Бовара. Ортанс с первой же встречи произвела на Бизонтена сильное впечатление. Чувствовалось в ней что-то суровое, что внушало уважение, но при этом ее великодушная, чуткая душа сразу же была видна, как только она бросалась на помощь более слабым, чем она сама.

Когда подмастерье подошел ближе, Пьер, уже управившись с Боваром, вытер со скребницы шерсть и положил ее на место.

— Ребятишки расшумелись, — сказал он. — А я все жду, хочу тебя спросить — ты не против, если мы отдохнем вдвоем в этой повозке.

— Вот так здорово живешь! — рассмеялся Бизонтен. — Ведь это твоя повозка, а не моя!

Пьер в ответ добродушно улыбнулся, они влезли в повозку и разлеглись на соломе между разобранной мебелью и сельскохозяйственным инвентарем, привязанным к поленнице вместе с бороной и небольшой сохой. Солнце еще освещало верх парусинового полога, все швы которого были усыпаны огненно-красными точечками. Рассеянный дневной свет смазывал очертания предметов. Наступила тишина, но ее тут же нарушили ребячьи возгласы и голос Ортанс, вот они прошли мимо повозки и удалились.

— Увела их к себе, чтобы мы могли спокойно отдохнуть, — сказал Бизонтен. — Вот ведь какая она, о всех думает.

— Да, — согласился Пьер, — сильная она… Душой сильная, характером.

Но тут Пьер затих, и, прежде чем Бизонтен успел ответить, он уже сладко спал. Намотался за целый день, вот его разом и сморил сон. С минуту Бизонтен смотрел на него с таким чувством, будто рядом находится малый ребенок, потом, поняв, что все равно задремать ему не удастся, встал и, стараясь не шуметь, выбрался наружу.

Уже шло к вечеру, и небо было алым там, где солнце скрывалось за голубоватой толпой гор, окаймленных по вершинам золотой каемочкой. Верхушки сосен, черные, разлапистые, чуть покачиваясь, четко выделялись на сером фоне горных кряжей. На землю пал покой, предвещая приход ночи.

Подмастерье зашагал к повозке эшевена, как вдруг он заметил Мари: присев на брошенную на землю оглоблю, она, не отрываясь, смотрела на пурпурную полоску заката. В глазах ее стояли слезы, в них блестели два солнечных пятнышка. Увидев Бизонтена, она торопливо вытерла слезы. Он подошел ближе и сказал:

— Не сидите здесь в одиночестве. Пойдите к детишкам.

— Они с барышней Ортанс, — ответила Мари.

— Знаю. Но все-таки и вам тоже необходимо пойти к ним.

Она снова уставилась на догорающее пламя заката, и Бизонтен понял, что думает она о потерянной своей отчизне и о том, другом лесе, где остался навеки ее муж. Должно быть, она тоже догадалась о его мыслях, потому что голос, ее, когда она заговорила, дрогнул:

— Скоро следа от его могилки не найдешь.

— Да нет. Даже если крест сломали, я на деревьях метку сделал.

Он не находил в себе смелости снова ее потревожить. Ему казалось, что в этой женщине есть какая-то особая хрупкость. Но наконец он решился:

— Идите-ка, побудьте с ними.

Она покорно позволила взять себя за руку, и несколько шагов они сделали в молчании, первой заговорила она:

— Когда барышня Ортанс пришла ко мне после похорон бедного моего Жоаннеса, она меня поцеловала и ни слова не произнесла. Но так она на меня посмотрела… Другие тоже приходили, но с ней, даже не знаю, как бы вам объяснить, все как-то иначе было.

— Правильно, — подтвердил Бизонтен, — я всегда говорил, что она не такой человек, как все прочие.

— А сколько ей лет? — спросила Мари.

— Должно быть, двадцать шесть.

— Столько, сколько и мне.

В молчании они подошли к повозке эшевена, но тут Бизонтен остановился. Мари тоже остановилась и взглянула на него.

— Видите ли, — начал он, — эта девушка много претерпела. Она была помолвлена с одним молодым человеком из Андело. Несчастного убили на дороге, когда он шел к ней… И кто убил, так никому и не известно: серые ли мундиры, французы ли, саксонские солдаты или кто-нибудь из Кюанэ… Скоро уже год тому будет. Поначалу думали, что она сама жива не останется… А потом к нам пришла беда. Тут она и стала всем помогать, и это-то ее спасло… Бывает, что в горе люди замыкаются в себе. Им только их боль важна. А другие, как Ортанс, посвящают себя людям, и в конце концов такие, как она, начинают верить, что и они кому-то нужны. Пускай иногда она странной кажется, вот вы увидите, какая это душа.

Бизонтен замолк. Ясно было, что Мари вовсе его и не слушает. Она снова устремила на закат глаза, где горела неизбывная тоска.

 

7

Вот уже два часа они шагали в темноте, но постепенно освоились с ней. Да и лошади, должно быть, тоже привыкли, так как обоз шел тем же порядком, что и прошлой ночью, когда лунный свет ярко заливал плато. Разница лишь в том, что сейчас весь передний план был как-то размыт. Даль исчезала под угольно-черным небом, которое словно бы накрыло их темным куполом. Они чувствовали над собой этот купол, хотя и не видели, но небо было здесь, над головой, нависало над ними и двигалось за ними по мере того, как двигались вперед повозки.

Бизонтен потуже затянул веревкой тряпки, которыми были обмотаны его башмаки, и завязал веревку узлом под самыми коленками. Стало удобней идти, да и шаг стал легче, почти такой, каким перемерил он десятки дорог в бытность свою странствующим подмастерьем.

В их обозе не хватало одной повозки, остатки ее унесли весенние воды. А сам Бобилло все еще лежал в повозке Бертье без сознания, там же нашли приют его жена и двое ребятишек, и как раз о сапожнике и его семье думал Бизонтен в наступающей ночи. Он не мог прогнать из памяти ту страшную картину, их беду, как вдруг Мари отодвинула край парусины — очевидно, решила проведать брата. Заметив, что она спрыгнула на землю, Бизонтен крикнул:

— Не желаете ли компанию мне составить? А то чуть было не заснул.

Мари подождала и пошла с ним рядом.

— Верно, верно, — продолжал он. — Я прямо на ходу спал.

Он засмеялся, и Мари тоже засмеялась.

— Не верите?

— Не верю, этого же быть не может, вы бы тогда упали.

— Вот чего я и боялся — упасть во сне. Шагаю-то я замыкающим, никто бы этого и не заметил, и солдаты нашли бы меня в снегу уже окоченевшего. А так как я на огородное чучело похож, они бы перепугались и бросились наутек. И война бы кончилась!

Он принялся рассказывать своей спутнице самые невероятные истории о том, как огородные чучела обращали в бегство целые армии. Время от времени он заливался смехом, и его смех рождал ответный смех в груди Мари.

Пьер обернулся и крикнул:

— Видно, у вас здесь, в арьергарде, веселье идет!

— А ты зря не тревожься, — посоветовал подмастерье, — это я чтобы волки нас испугались. Это зверье нападает только на тех, кто кручинится.

Ничто еще не было светом, но ничто также не было настоящей тьмой. Туман не сгущался, но это смешение полусвета и полумрака все еще не рассеивалось. Ничто не останавливало человеческий глаз, но куда бы ни глянул человек, его взгляд увязал в какой-то клейкой массе, тонул в глуби мутной воды, где двигались какие-то зыбкие тени. Вдруг Мари, шагавшая слева от Бизонтена, вцепилась пальцами ему в руку и шепнула:

— Там… как раз под нами… что-то шевелится.

Бизонтен бросил поводья на холку лошади и остановился, прислушиваясь. Скованная страхом Мари тоже остановилась и повисла у него на локте.

Когда шум удалившегося обоза утих, то, что шуршало под ногами, стало слышнее. Бизонтен обратился к Мари:

— Вы как раз это слышали?

— Да, — выдохнула она.

Подмастерье снова рассмеялся и объяснил:

— Так вот, милочка, ничего более приятного вы не могли обнаружить… ведь это Ду… И вам она прекрасно знакома, потому что течет совсем близко от ваших мест. Только здесь течение быстрее и, должно быть, гонит вниз льдинки.

Мари молча отпустила руку Бизонтена. Тогда он снова заговорил:

— Еще счастье, что у меня одни кости, а то бы вы последнее мясо с меня своими ногтями содрали.

Мари пробормотала что-то в свое извинение, а Бизонтен потянул ее за руку, надо было догнать ушедший вперед обоз.

— Ду… — проговорила она. — А куда она течет?

— Нет, правда, что вы не скажете, меня прямо смех разбирает. Ну как, по-вашему, река может через горы перескакивать. Она не сюда течет. Здесь-то она совсем узенькая. А доходит она до ваших мест… Смотрите-ка, если вы вдоль нее пойдете, очутитесь в Доле. И даже у Губо, где она сливается с Ду, тут уж вы могли бы до родного дома добраться.

Бизонтен почувствовал, что она не совсем поняла его объяснения. А как же могло быть иначе, до тех пор, пока война не прогнала их прочь, она не разъезжала по белу свету.

— А Доль вы знаете? — спросил он.

— Знаю, каждый год мы вместе с Жоаннесом ходили на ярмарку в Сен-Мартен. А летом, когда брат работал в лесу, я ходила вместе с ним землянику и ежевику продавать.

— А вы еще где-нибудь бывали, дальше Доля?

Она задумалась, потом ответила:

— Знаете, я хорошо знаю только леса Шо и долину Ду… Родилась я в Сантане, это неподалеку от Монбаре, так что я много раз там бывала.

Ему представилась убогая жизнь этой молодой женщины в долине Ду, которую она покинула, выйдя замуж за стеклодува из Лявьейлуа. Все ее существование могло уместиться в горстке. Лявьейлуа, эту деревню он помнил только потому, что была она расположена в чащобе, а рядом на просторной луговине сеяли хлеб и пасли скот. Он как-то побывал в Доле, когда там плотничал, и заглянул в эти места, к одному пильщику, чтобы присмотреть себе лесу. Он сказал об этом Мари. Ступала она неуклюже, ей мешало тряпье, обмотанное поверх сабо. Идти по неровной почве становилось все труднее, он взял ее под руку, она произнесла с тяжким вздохом:

— Всё там, как и здесь, всё в развалины превратилось.

Бизонтену не терпелось спросить ее, как им удалось скрыться от французских солдат, но он не решился — зачем напоминать ей ту тяжелую годину, хватит и того, что до сих пор она не может забыть этой страшной картины. Сам он повидал немало разграбленных и сожженных деревень, тамошних жителей, замученных или убитых солдатами Ришелье, и ему нетрудно было представить себе, что сталось ныне с этим краем, о котором только что говорила ему эта бедняжка. Славно ему было шагать с ней рядом. Он снял варежку с левой руки и почувствовал милое тепло ее руки и хрупкого тела. Раза три-четыре, когда на ходу она оступалась, ему приходилось ее поддерживать, и он невольно ощущал легкое прикосновение ее груди. Он сам был этим смущен. «Ну и подлец ты, Бизонтен, — корил он себя. — Что только тебе в голову приходит, забыл, что эта бедняжка только недавно своего мужа похоронила. Так не годится. Ведь сейчас-то ты по стройкам не бегаешь и не заводишь себе в каждом городе новую девицу».

Однако ж ему показалось, что Мари теснее жмется к нему, и, может, ей тоже это приятно. «Просто боится, — подумал он, — да еще замерзла вдобавок. Вот и все. А ты зря кровь себе горячишь. Сейчас тебе есть о чем голову ломать, да и ей тоже».

Чем дальше они продвигались, тем гуще становился мрак, и когда поднялась луна, то лишь затем, чтобы показать людям небо, сплошь затянутое тучами, которые втихомолку громоздил и взмешивал ветер где-то там, на самом верху. Видно, он воспользовался той минутой, когда между солнцем и луной залегла тень, и теперь он разрывал завесу туч ровно настолько, чтобы оттуда сочился свет, наводящий на людей страх.

Но и этого короткого мига хватило Бизонтену, чтобы увидеть длинную вереницу повозок на внезапно просветлевшей земле, ему хватило этого мига, чтобы увидеть темное полукольцо леса, как бы отделявшего землю от туч. Ему хватило этого мига, чтобы увидеть, что тучи эти несут с собой угрозу, затягивая только что подымающуюся луну.

И вдруг среди этой зверской темени откуда-то издалека донеслись раздирающие слух звуки, будто разом замяукали по всей округе дикие кошки. По обозу прошла дрожь ужаса, передние повозки съехали с дороги и заскользили к реке.

— И они совершенно правы, — сказал Бизонтен. — Дорогу нужно пересечь и держаться от нее подальше. Если повалит снег, он обступит нас со всех сторон, мы будем словно по коридору двигаться, а в лесу у нас будет хоть какая-то защита от ветра и случайных встреч. Эту дорогу я знаю, она идет из Понтарлье, а дальше на Сен-Лоран. Слишком широкая дорога. Там есть где разгуляться ветру. Он дует на Гранво. Северный ветер идет вдоль Нуармона чисто лезвие ножа по точильному камню. Я не знаю ущелья Сив, однако надеюсь, что оно обращено не на север. Там, глядишь, найдем укромное местечко, спрячемся в лесу от ветра.

Где-то впереди послышался крик, прокатившийся вдоль всего обоза:

— Садитесь все в повозки, сейчас вброд будем переходить.

Мари бросилась было к брату, Бизонтен удержал ее:

— Сюда, сюда, — посоветовал он, — сюда ко мне влезайте.

Он помог ей сесть в повозку, размотал вожжи и сел с ней рядом.

— Ну как, трогаемся? — крикнул им Пьер.

— Трогаемся! — ответил подмастерье. — Со мной хозяюшка, так что охрана у меня надежная.

Он рассмеялся, а Мари крикнула брату:

— За маленькими пригляди!

Обоз уже двинулся вниз по довольно отлогому склону, но повозки потряхивало на неровной почве, и полозья подозрительно трещали.

— Бог ты мой! — охнула Мари. — Сейчас все на куски развалится!

Она уселась на кучу сена. Бизонтен правил лошадьми стоя. Вожжи он крепко зажал в руке.

— Да вы шутите, — ответил он. — Тут уж подмастерье самолично потрудился. Выдержит.

Бизонтен подумал о полозьях, которые сам сделал, с таким тщанием выбрав в лесу доброе дерево, а дядюшка Роша, их кузнец, тоже самолично выковал железные держалки. Но не успел он докончить фразы, как где-то в передней повозке что-то треснуло и раздались крики:

— Эй, эй! Эй, все сюда!

Бизонтен остановил лошадей и протянул вожжи Мари:

— Держите-ка их и смотрите, чтобы лошади не тронули.

Ощупью он нашарил топор, мешочек, где лежали деревянные костыли, и моток веревки, потом спрыгнул на землю и побежал туда, где уже двигались двое, размахивая фонарями. Он еще издали узнал новую повозку Мане и одновременно услышал вопли толстяка:

— И все эта сволочь подмастерье виноват! Выдумал эти полозья цеплять… А кто мне заплатит за мою повозку?

Бизонтен остановился за спиной Мане одновременно с обоими сыновьями Фавра, которые несли горящие факелы. При их свете Бизонтен сразу же увидел, что оглобля не выдержала и переломилась пополам, когда повозка съехала на каменистое дно реки. Встав напротив толстяка, не перестававшего вопить во всю глотку, Бизонтен бросил наземь костыли и веревку, схватил Мане за ворот, чуть не прищемив ему жирный подбородок, и силком поднял его голову. Взмахнув топором, лезвие которого угрожающе поблескивало, Бизонтен процедил сквозь стиснутые зубы:

— Первым делом закрой свою пасть. А то я тебе башку разнесу, понял?

Мане замолчал, и Бизонтен, отпустив его, вступил в воду и направился к сломанной оглобле, чтобы осмотреть ее повнимательнее.

— Попадаются же иной раз негодные каретных дел мастера. Смотрите-ка, какой здесь в оглобле сучок. А покупать повозку и даже не осмотреть ее как следует — дальше уж некуда!

И скомандовал собравшимся:

— Принесите-ка две жерди и две кувалды, в один миг все будет в порядке. Еще крепче станет, чем прежде.

Те, что уже перешли речку, снова зашлепали по воде, ее быстрые струйки бежали по прибрежной гальке, над рекой стоял легкий парок, оседавший на прибрежных кустах сосульками, именно их хрустальный звон так испугал Мари. Толстяк Мане отошел в сторонку, но Бизонтен, услышав его злобное ворчание, крикнул:

— Лошадь-то распряги, а то уйдет еще, пока мы здесь возимся.

С того берега раздался голос Пьера:

— Надо бы всех лошадей распрячь, пускай напьются.

— Хорошо придумал, — одобрило разом несколько голосов.

А с другого берега крикнул эшевен:

— Может, мне прийти помочь?

— Не нужно, — отозвался Бизонтен. — Здесь работенка не для вас!

Шагая по воде, появилась промокшая до колен Ортанс, она придерживала одной рукой свою длинную коричневую юбку.

— Вы-то зачем пришли? — окрысился подмастерье. — Нечего вам здесь болтаться!

— Почему бы мне и не прийти, — ответила она. — Немножко дух вам поднять, да и любопытство меня разобрало.

С собой она захватила бутылку водки и пустила ее по кругу, чтобы каждый отхлебнул глоток-другой. Когда Мане потянулся к бутылке, Сора ударил его по руке.

— Тебе не полагается, — буркнул он. — Ты и без того хорош.

Хотя люди закоченели, оттого что стояли в ледяной воде, в ответ раздался смешок. Бизонтен чувствовал, как холод подымался по икрам, доходил до колен, сковывал бедра. Только ступни не ныли, так как вода была все же не такая холодная, как воздух. Изо всех сил бил он по оглобле, спеша поскорее вырубить негодный кусок дерева, послуживший причиной поломки. При резком свете факелов топор его описывал в воздухе огненные кривые, и стружки, брызгавшие во все стороны, сразу же исчезали в свете фонарей. Бизонтен работал, согнувшись пополам, спотыкался о камни, которые перекатывало течение, больно ударяя его по ногам, наконец он решил передохнуть и выпрямился.

— Если нас снег застигнет, — сказал кто-то, — то все мы здесь и погибнем.

Кузнец, которого чуть ли силком удерживали на берегу, упорно предлагал свои услуги и все время твердил:

— Я же вижу, что на настоящее дело уже не гожусь… Совсем сдал старик.

— Займитесь-ка лучше женщинами, — крикнул ему Бизонтен. — Тогда мы посмотрим, сдали вы или нет!

Но людям было не до шуток. В ответ на слова Бизонтена послышался лишь принужденный смех.

Потребовалось еще немало времени, чтобы починить повозку, вбить костыль, вырубить гнилой кусок, прибить новый и как следует закрепить. Когда они вбили два костыля, оглобля была как новехонькая, и Бизонтен крикнул Мане:

— А ну-ка полюбуйся, ты, квашня раздутая! Хоть ты и тяжел, можешь на нее свой зад поместить, тут уж ничего не сломается.

Те, у кого промокли ноги, поспешили к повозкам, напихали побольше сена в сабо и замотали поверх сухими тряпками. У Бизонтена в повозке была вторая пара башмаков, и он с радостью переобулся. Мари ушла к своим ребятишкам. Быть может, уже спала. Быть может, ей не спалось в повозке под плотно натянутой парусиной — все вспоминала своего покойного мужа.

Хотя уже совсем стемнело, решено было двигаться, лишь бы уйти подальше от дороги и достичь леса, что будет им защитой, если начнется снегопад. А он начнется, это уж наверняка. С воем налетел ветер и принес с собой тот особый морозный запах и горсть мельчайших снежинок, коловших лицо. Решили также, что впереди обоза будут посменно идти с фонарем, а остальные станут держаться к нему поближе. Сбиться с пути было здесь просто невозможно, так как имелась всего одна-единственная дорога, да и та скоро должна была привести их в лес. Чувствовалось, что ложбина еще достаточно широка, но не слишком глубока, и на ее просторах вовсю разгулялся ветер, налетая сзади на лошадей, врываясь под парусиновые навесы повозок, и их приходилось закреплять на ощупь. Порывами ветра повозки мотало во все стороны. Их заносило то вправо, то влево от упряжек, они скользили, как обезумевшие звери, по снегу, который к полудню было растаял, а сейчас, к вечеру, казалось, превратился в мрамор.

Пока их не остановила буря, они проехали еще лье полтора. Буря налетела сразу, без предупреждения, даже Бизонтен такой еще никогда не видывал, хотя два года прожил в Альпах. Когда он забрался внутрь повозки, чтобы зажечь фонарь, и раздвинул парусину, он, как ни всматривался, не мог разглядеть даже круп ближайшей лошади. Белая снеговая завеса, натянутая туго, на такой скорости двигалась по дороге, что все плыло перед глазами. Нагнув голову, надвинув шляпу на лоб и защищая фонарь краем плаща, он пошел искать Пьера. Наконец он увидел перед повозкой свет и услышал голос Мари:

— Пьер! Иди-ка сюда!

— Немедленно затяните парусину, черт возьми! — крикнул Бизонтен. — И оставьте нас в покое.

Вместе с Пьером они зашагали к первой упряжке среди этого ада, воя и гула, налетающих со всех сторон. Вся эта страшная тьма накинулась на повозки и без передышки трясла их. Словно бы где-то там, наверху, гулко хлопали огромные полотнища, со свистом разрывались, потом их отшвыривало дальше к лесу, и они набрасывались с разгона на каждое дерево, по-кошачьи взвизгивавшее и трещавшее.

Время от времени раздавалось гулкое ржание, лошадь вздрагивала всем телом, звеня пряжками сбруи и подпругой. Но эти звуки не успокаивали душу. Вокруг не было ничего, кроме разгулявшейся зимы, очевидно копившей как раз для этой ночи все свои силы. В расселине ложбины она держала про запас всю свою злобу. Заманила путников в ловушку и теперь, когда они попали в плен ко мраку, ветру и снегу, готовилась раздавить, растоптать, а может быть, и задушить их своей ледяной яростью.

 

8

Лошади и люди совместными усилиями старались втащить повозки на голую возвышенную площадку, которая упиралась в стоявший позади лес. Худо ли, хорошо ли, подбивая под полозья колья, путники добрались до верха, повозки поставили под стеной огромных сосен, под защиту от снега и ветра. Но и лес, охваченный безумием, выл, бесчинствовал, и Бизонтен по многим признакам понял, что страх намертво вцепился в людей. Страх, несомненно, воспользуется кошмаром этой ночи, чтобы окончательно истерзать души и ожесточить тех, кто уже начинал жалеть об отъезде.

Подмастерье подошел к повозке жителей Лявьейлуа со словами:

— Как говорит пословица, чем больше сумасшедших, тем больше смеха, но я-то, я говорю, чем больше замерзших людей, тем теплее им вместе.

И они все вместе зарылись в солому, Мари между своими ребятишками и братом, Бизонтен привалился к дощатой стенке повозки, чтобы хоть немножко прикрыть собой детей от порывов ветра. Здесь повозку не так сотрясало, как на пути сюда, когда ветер бил с размаху, но все равно казалось, будто сам лес вот-вот вырвется из земли и двинется на них, сметая все на своем пути.

Пьер и малыши тут же заснули, сморенные, очевидно, усталостью, но Бизонтен тревожно вслушивался в ночь. Должно быть, Мари тоже не спала. Он слышал, как она, вздыхая, поворачивается на своем соломенном ложе с боку на бок. Ему захотелось поболтать с ней, успокоить ее, но он побоялся разбудить спящих.

Вскоре глас леса на время стих. Бизонтен напряг слух, удерживая дыхание, инстинкт подсказывал ему, что затишье после бури таит новую опасность. Он даже на миг подумал, уж не откатилась ли повозка от леса. Он было поднялся, но вдруг его осенило: это же толстый слой снега на парусине приглушал все звуки. На душе стало спокойнее, и он улыбнулся — подумать только, так оплошать. «Слишком уж ты большой выдумщик, Бизонтен, — пробормотал он про себя. — Ты уже решил, будто нас на всех парусах несет».

С этой мыслью он и заснул и проснулся в ту самую минуту, когда утренний свет робко просочился откуда-то сверху, там, где дужка. «Здрасьте пожалуйста, — подумал он. — Значит, все-таки и тут до нас снег добрался. Ну и сволочь! Ну и история! Могло бы двумя днями позже такое случиться!»

Он уж совсем приготовился выбраться из-под соломы, когда услышал, что Мари шевельнулась. Только этот негромкий шорох и свидетельствовал о том, что кругом стоит мертвая тишина.

Бизонтен увидел какую-то тень у парусины. Не двигаясь с места, он сказал:

— Не открывайте, а то внутрь насыплется.

— Вы уже не спите, — протянула Мари.

— Только что проснулся… Ветром мне всю шею наломало.

— Да-да, но при таком снегопаде что же с нами со всеми будет?

Голос ее, боязливо звучащий, пресекся, и Бизонтен решил, что сейчас самая пора подбодрить Мари. Он рассмеялся:

— Что ж, будем ждать весны. А в этих проклятущих краях она раньше месяца мая не изволит появиться. Сами видите, не с чего вам так спешить.

— Боже мой, — прошептала Мари. — Боже ты мой!

Бизонтен медленно вытащил из-под толстого слоя соломы ноги, они у него ныли. Острая боль дошла до поясницы. Двигаться он старался как можно осторожнее, чтобы не разбудить ребятишек. Протянув руку, в темноте коснулся спины Мари, и та вздрогнула от неожиданности. Он снова захохотал:

— Слава богу, да это же ваша спина! То-то я подумал, что парусина так промерзнуть не может.

Длинная его рука скользнула по ее лопатке и сжала ей локоть.

— Добрый день, — сказал он.

— Добрый день, — шепнула в ответ Мари.

— Хорошо спали?

— Да.

— Вы, вижу, такая же мастерица лгать, как я шутки шутить. Я заснул поздно и знаю, что вы не спали.

— Как же вы можете это знать?

— Вот и знаю! У меня в запасе множество тайн. Ночью, к примеру, я вижу точно так же, как днем, и все сразу разгадываю.

Он снова взял ее за руку. Она улыбнулась.

— Если вы так хорошо в темноте видите, почему же тогда вы приняли мою лопатку за парусину.

На сей раз не выдержал Бизонтен, расхохотался обычным своим смехом, похожим на птичий клекот, и разбудил Пьера.

— Ловко вы меня отбрили! Сдаюсь!

— Почему это ты сдаешься? — сонно спросил Пьер.

— Потому что снег одолел, черт бы его побрал! И тебя тоже. Навалило небось футов семь, не меньше, сам увидишь, что теперь получится!

— Да ты совсем с ума спятил! — бросил Пьер, подымаясь со своего ложа. — Семь футов за одну ночь.

— Да ты сам посмотри.

Бизонтен отодвинул верх полотнища, не развязывая веревок, и его собеседники могли убедиться, что слой снега не доходит всего футов двух до дужки.

— Ну и чертовщина, — присвистнул Пьер, — да это же прямо наваждение какое-то!

— А при таком ветре сзади еще больше намело.

Эти слова подмастерье произнес веселым тоном.

— Значит, мы пропали, — тоскливо проговорила Мари. — Зачем мы не остались в Лявьейлуа.

— Да замолчи ты, наконец, — прервал ее сетования Пьер. — Уж там бы ты в живых не осталась.

— А здесь, что здесь-то с нами будет?

Бизонтен крепко сжал ее руки:

— Не бойтесь ничего, границу мы перейдем. Еще два-три денька — и перейдем.

Потом нагнулся к Пьеру:

— Бери лопаты. Будем пробиваться.

Он осторожно отодвинул край парусины, а Пьер стряхнул с нее снег. Когда им удалось выглянуть наружу и осмотреться, оба с облегчением вздохнули — оказывается, снежный покров был не везде одинаково высок. Вихрем намело огромные сугробы. Однако в общем-то снег достигал футов трех, не больше.

Небо по-прежнему хмурилось, этот темно-серый свод сулил новый снегопад и новые порывы ветра, хотя он и сейчас дул, но не с такой бешеной силой, как вчера.

Из соседних повозок тоже вылезали люди. Расчищали снег. Дылда Сора, бросив действовать лопатой, злобно взглянул на Бизонтена.

— Пропали мы. Вот-то волкам раздолье будет.

— Ничуть не бывало, — спокойно возразил подмастерье, — волки на зиму никогда в горах не остаются. Только сумасшедшие могут сюда в такое время забраться! А волки-то, они не сумасшедшие!

— Тебе все смешно, — огрызнулся Сора. — Сумасшедший — это как раз ты и есть. Кому в башку пришла мысль полозья приделать? Тебе. Это ты твердил — подальше, мол, нужно держаться от дороги. А сейчас доигрались!

— Почему это ты воображаешь, что на дорогах снега нету?

— Ослиная твоя башка, — завопил Сора, — если бы тебя не слушались, не ждали бы мы, когда зима придет, и раньше снялись бы с места.

— Больно ты умен! Тебя уж давным бы давно солдаты отправили прямо в ад!

Сора не спускал с Бизонтена мрачного взгляда, и это означало, что на него накатывала злость, поэтому подмастерье обрадовался, увидев подходящего к ним кузнеца, вооруженного дубинкой. К этому еще крепкому старику, хотя и коротконогому, зато широкому в плечах, длинноногий и узкоплечий Бизонтен испытывал глубокое доверие. Подошел также и Бертье, а остальные продолжали расчищать снег, но подмастерье почуял, что они колеблются, не зная, чью сторону принять. Быть может, они ждут минуты, чтобы выступить на стороне сильнейшего. Толстяк Мане с лопатой в руке, с трудом выдирая ноги из снега, тоже добрался сюда и еще издали крикнул:

— Сора прав, эти два мерзавца такое нам устроили, что самое время их вздернуть!

— Заткнись, — бросил кузнец, — ты уже с утра набрался.

Мане поравнялся с повозкой эшевена, который с помощью племянницы выбирался наружу. Повисло тягостное молчание, только в верхушках сосен плакался ветер. На узеньком пятачке, который успели расчистить от снега, завязалась битва, безмолвная битва человеческих взглядов. Бизонтен не спускал глаз с Сора, эшевен с Мане. Битва эта, длившаяся всего несколько мгновений, тяжело далась Бизонтену, он почувствовал, как по лбу его стекают крупные капли пота. Первым нарушил молчание эшевен, он спокойно произнес:

— Значит, вы считаете, что у нас еще мало несчастья!

Раздались одобрительные возгласы, и Мане, верно, понял, что союзником ему будет один только Сора, очевидно потому, что ему стыдно уступить этому старику. Он издал хриплый крик. И, вскинув лопату, словно пикой ткнул старика под ложечку. У эшевена подкосились ноги, он согнулся вдвое и повалился в снег, а Бизонтен прыгнул вперед. Другие бросились за ним, схватили толстяка, лицо его побагровело, глаза вылезли из орбит, налились кровью.

Ортанс и другие подоспевшие женщины помогли Бизонтену поднять старика, который широко открывал рот, надеясь вобрать хоть глоток воздуха. Когда его уложили в повозку, Бизонтен выскочил прочь. Кузнец Бертье с трудом сдерживал мужчин, лезших с кулаками на Мане и уже успевших расквасить ему лицо.

— Стойте! — крикнул им Бизонтен. — Вы что, совсем ополоумели!

Больше всех разъярился на Мане его дружок Сора, и уже в который раз Бизонтену подумалось: этот зверюга опасен, да еще как опасен, для их общины.

 

9

Весь этот день небеса так и не могли решиться, что послать на землю — снег или холод, но к вечеру верх взял ветер. Он разорвал тучи, залегшие на небосводе, и, когда рыже-красный свет прошел как широкое лезвие по снегу, вся природа ответила ему стонами. Это был не вчерашний ураганный вихрь, чуть не сворачивающий горы, а скорее остро отточенный нож, полировавший снег. Мелко разреженную пыль окрашивало в розовые тона угасающим дневным светом, и пыль эта просачивалась на другой берег, влачась по земле, как плотная вуаль.

— Еще одну ночку так подует, — заметил Бизонтен, — глядишь, можно и в путь пускаться.

— Пора бы уж, — вздохнула Мари. — Я об эшевене беспокоюсь.

Оставив ребятишек на попечении Пьера, Мари вместе с Ортанс, Бизонтеном и цирюльником целый день провели у старика и его жены, которая старалась держаться молодцом.

Хотя больного рвало кровью, он то и дело повторял:

— Все это пустяки. Да не тревожьтесь вы так.

Когда он немножко отдышался, он первым делом справился, что сделали с Мане. Бизонтен объяснил ему, что Мане запихнули в его повозку, но, так как никто не желал его стеречь, его связали. Эшевен тут же велел его развязать.

— Ничего, — сказал подмастерье, — шевелиться он может, значит, не замерзнет.

— А я требую, чтобы вы его развязали. Он такой же узник зимы, как и мы все. Вы же сами понимаете, что уйти ему некуда.

Когда Мари с Бизонтеном вернулись к своей повозке, Пьер спросил, что будет с Мане.

— Ежели эшевен умрет, устроят суд, — объявил подмастерье, — и боюсь, что будут действовать под влиянием гнева.

— Нет, эшевен не умрет, — воскликнула Мари. — Если мы завтра действительно тронемся в путь, найдем жилье и будем его выхаживать, не умрет он.

Уложили детей и, снова оставив их на попечение Пьера, так как Мари не находила себе места от беспокойства, они вдвоем с Бизонтеном отправились к больному. Мороз щипал лицо и руки, а ветер не унимался ни на минуту, свирепея, когда на пути ему попадалось какое-нибудь препятствие. Неясный свет еще падал к подножию пригорка. Большинство повозок снова завалило снегом, сквозь который пробивались огоньки. Доносились приглушенные голоса. Так и казалось, что идешь по деревенской улице, по одну сторону которой вытянулись домики, повернувшиеся спиной к лесу. У опушки слышался глухой перестук копыт и звяканье цепей. Лошадей поставили на очищенном от снега участке, натянули над ними парусину, привязав ее к нижним ветвям. С северной стороны ее поддерживал снежный вал.

— Не следовало бы их держать здесь слишком долго, — сказал Бизонтен, — не уверен я, что лошади выдержат такую непогодь. Да и корма скоро кончатся… Так же как и пропитание для нас.

Свисавший с дужки фонарь освещал взволнованные лица собравшихся у повозки эшевена. Старик лежал в середине, а с боков его обложили соломой, чтобы преградить доступ ветру, просачивающемуся снизу между досок. Рядом сидели жена эшевена и его племянница.

Цирюльник тоже пришел сюда и, как обычно, молчал. Его изможденное лицо, худая шея, похожая на связку перекрученных веревок, были скрыты под нелепым капюшоном неопределенного цвета, не то красным, не то желтым, чуть ли не раза в два шире, чем было нужно. Глядя на него, невольно думалось, что он-то гораздо ближе к концу жизни, чем эшевен, хоть и бледный, но спокойный на вид. Черты лица д’Этерноса выражали глубочайший душевный покой. От него веяло чем-то неуловимым, что передавалось присутствующим, и каждый чувствовал, как на него нисходит мир.

Тихим, слегка надломленным, каким-то хрупким голосом больной произнес:

— А знаешь, Бизонтен, я очень рад, что ты подружился с братом Мари. Хороший он юноша. И такой же труженик, как и ты. Это сразу в глаза бросается.

И с улыбкой добавил:

— И с Мари тоже, само собой.

Ему не хватало дыхания, и жена попросила:

— Не надо много говорить, ты устанешь.

Старик поднял на нее глаза, и Бизонтен удивился, заметив блеснувшее в них пламя нерушимой любви. Дрожащая рука старухи Бенуат легла на руку мужа, и в эти несколько секунд нежного касания встало то, чего они не успели сказать друг другу за время своей долгой супружеской жизни. Старик закрыл глаза, но тут же поднял веки, посмотрел на Мари и произнес:

— Не так уж давно мы тебя узнали, милая Мари, но в беде души быстрее открываются навстречу друг другу. — И, глядя на племянницу, добавил: — Тебе будет не так одиноко, Ортанс. И мне это радостно знать перед тем, как я уйду от вас…

Дядю и племянницу связывала духовная общность, какое-то внутреннее тайное согласие и родство, и Бизонтен уже множество раз подмечал это; именно оно, это чувство, нынче вечером заставляло их обменяться взглядом, где промелькнуло нечто вроде глубокой, даже торжественной радости.

Наступила минута молчания, больной внимательно прислушивался к пронзительной песне ветра, потом обвел всех присутствующих внимательным взглядом, словно желая запечатлеть на пороге вечности их черты, а затем произнес:

— Буду надеяться, что бог даст мне выкарабкаться, но все равно я хочу поговорить с вами так, как будто незаметно покину вас нынче ночью.

Раздались протестующие крики, но старик махнул рукой, прося всех помолчать.

— Пусть это простая предосторожность. Но я не имею права пренебречь самым важным. Я устал… Прошу меня поэтому не прерывать. Так вот: в отношении Мане я настаиваю на том, чтобы ему ничего худого не сделали. Это просто несчастный случай. Он на меня зла не держал.

Так как подмастерье, сидевший на охапке сена, нервно пошевелился, старик счел нужным опередить его:

— Именно на тебя я и рассчитываю, смотри, чтобы люди не наделали глупостей. Они относятся к тебе с уважением.

— К вам тоже. А однако…

— Бизонтен, дай мне договорить. Меня ко сну тянет.

Старик, видимо, окончательно ослаб. Это было заметно по замедленным его жестам, да и глаза уже не блестели прежним ярким блеском.

— Видишь ли, — продолжал он, — бешеная выходка этого мужлана — а он скорее глупец, чем просто злодей, — его выходка, повторяю, не пройдет зря. Каких только трудностей не испытали наши люди! Сейчас они распались на отдельные группки. Ежели я выкарабкаюсь, все они будут со мной. А ежели мне суждено лечь в землю, все они будут с тобой. — Он снова медленно обвел присутствующих взглядом. — Но главное, я рассчитываю на вас — добейтесь освобождения Мане… Зародыш его кары уже в нем самом.

Он прикрыл глаза и, снова открыв их, вполголоса произнес:

— А сейчас всем спать.

Мари поднялась, она была в нерешительности, однако, поймав взгляд Ортанс и Бенуат, не колеблясь больше, опустилась на колени, нагнулась и нежно поцеловала старика, прошептавшего ей:

— Какая же вы славная, дитятко мое. Совсем как моя Ортанс. А сейчас быстренько отправляйтесь к вашим малышам. Она, жизнь, на их стороне. А мне только одно и надо — покой.

Когда они уже вылезали из повозки, старик спросил:

— А стражу выставили?

— Нет, — ответил Бизонтен, — при таком-то холодище, да к тому же мы так высоко забрались.

— Вот это я и хотел сказать. Волков нам тут бояться нечего, а людей… И потом, у нас есть собаки!

Когда они ступили на землю, ветер окутал их с головы до ног холодным покровом. Приподняв полу своего широченного плаща, Бизонтен положил руку на плечо Мари:

— Вы совсем замерзли, пойдемте-ка быстрее, а то простудитесь.

И Бизонтен, притянув молодую женщину под свой широкий плащ, прижал ее к себе. Она не сделала попытки высвободиться.

Во всех повозках уже потух огонь. Сияние, предвещающее восход луны, уже охватило часть небосвода, открыв целую россыпь звезд. Сияние это заливало окаменевший пригорок, убитый наповал морозом, — холодный рассеянный свет, казалось, исходил от снежного покрова.

— Вот уж воистину прекрасная ночь, чтобы уйти навсегда, — сказал Бизонтен. — При таком свете нетрудно найти дорогу прямо на небеса.

— Значит, вы и впрямь считаете, что?..

Повернувшись к Мари, подмастерье, произнес спокойным голосом:

— Нынче ночью он уйдет. И сомневаться тут нечего. Уйдет, когда все уснут, уйдет тихонько, на цыпочках… Такая уж у него повадка… Это в порядке вещей. Он из тех, кто умеет отдать себя ближним и кто страшится быть обузой для других… Но не надо грустить… Он-то, он не грустит… Он уже смирился… И он знает, куда идет.

Голос Бизонтена дрожал, хотя он старался держаться и подавить волнение. Он хотел подсадить Мари в повозку, но молодая женщина не тронулась с места. С минуту она глядела на него, как бы ища подходящие слова, потом сказала:

— Нынче утром он думал, что меня в их повозке нет, а есть только Ортанс. А я была в самом заднем конце повозки — овес брала. И все слышала. Он сказал: «Ты сама видишь, я хотел довести все до самого конца, но лучше мне остаться по эту сторону. Ведь здесь еще наше Конте…» Так прямо и сказал. И Ортанс ему даже не возразила — что, мол, ты поправишься.

— И это тоже понятно, Мари. Она той же породы, что и он. Из породы людей, которые всегда смотрят правде в лицо… Событиям и людям прямо в глаза, Мари…

Подмастерье замолчал. Ветер как нарочно тоже стих, точно желая еще плотнее сгустить ночную темень. У обоих на губах было одно слово, почти видимое на глаз, но Бизонтен не посмел произнести его — возможно, потому, что оно было начертано повсюду, во всех уголках этой ледяной вселенной, возможно, потому, что оно стало единственным владыкой сегодняшней ночи.

 

10

Бизонтен помог Мари взобраться в повозку, потом сказал, понизив голос:

— Я пойду на лошадей взгляну. Не беспокойтесь обо мне. Я сам задерну парусину, когда вернусь.

Мари опустила парусину, но веревками ее не закрепила, и подмастерье очутился один среди этого тревожного света, но ему по душе было таинственное сияние ночи.

Он прислушался. Ничего, только завывание ветра да кое-где громкий храп, доносящийся из повозок. Он зашагал, желая оглядеть весь строй обоза, и убедился, что свет у эшевена потух. Глубоко вздохнув, он бесшумно подошел к повозке толстяка Мане. Тут он постоял с минуту, надеясь умерить биение вдруг бурно заколотившегося сердца. Все так же осторожно, стараясь не производить шума, он распутал передние завязки парусины. Насквозь промерзшая ткань и одеревеневшие веревки поддавались с трудом, с противным звуком, казалось, звук этот гулко и страшно заполнил всю бескрайность ночи. Несколько раз он останавливался, наконец ему удалось отодвинуть край парусины, но в повозку он не влез, только голову просунул внутрь и тихо окликнул:

— Мане… Мане.

Мане тут же отозвался на зов и проворчал:

— Чего тебе надо, сила нечистая?

— Заткни пасть, это я, Бизонтен.

— Чего тебе от меня нужно?

— Поговорить с тобой нужно, только шуму не подымай.

Он стал карабкаться на повозку, но едва только поставил ногу на оглоблю, как дерево хрустнуло, и казалось, треск этот пронизал все ущелье. Толстяк, очевидно, забился в самую глубину повозки, так что голос его доходил до Бизонтена будто издалека. Ясно, обложился кругом соломой, настоящее укрепление устроил, лишь бы схорониться от холода.

— Попробуй только тронь. Орать буду, — прохрипел Мане.

Бизонтен еле слышно усмехнулся.

— Ори, созывай тех, кто намерен тебя вздернуть.

— Не пори чушь…

Но голос его дрогнул. Бизонтен разгреб солому, продвинулся вперед и опустился на колени рядом с толстяком. Глаза его постепенно привыкали к темноте, и, когда Мане шевелился, он уже различал кое-где пятна посветлее.

— А теперь слушай меня, — спокойно произнес подмастерье. — Я лично ни к кому ненависти не питаю. Даже вот к такому бурдюку, как ты. И потом, я не желаю, чтобы среди нас началась свара…

Толстяк ворчливо перебил его:

— Обрыдли мне твои нравоучения. Если ты ради них меня разбудил…

От этой едва различимой в темноте груды шел застойный запах алкоголя. Бизонтена чуть не стошнило, и ему неудержимо захотелось плюнуть в морду этому пьянчуге и уйти прочь. Но он сдержался и продолжал:

— Нет у меня времени с тобой болтать. Читать нравоучения такому слизняку, нет уж, увольте… Слушай меня. Я сейчас от эшевена иду. Ему конец приходит.

— Зря ты языком болтаешь!

— Не будем спорить, Мане. Эшевен сказал мне, что против тебя ничего не имеет. Говорит, что это был несчастный случай. А меня он просил, чтобы я помешал другим расправиться с тобой.

— Другим…

Голос Мане прервался, будто его душили рыдания.

— Ты сам отлично знаешь, что карой тебе будет петля.

— Ты им запретишь…

На сей раз его прервал Бизонтен:

— Не думаю, чтобы мне это удалось. Вот поэтому-то я и советую тебе: уходи отсюда.

Мане отозвался не сразу. С минуту он размышлял, потом спросил:

— Вот прямо теперь?

— Да, теперь же. Ты нас на целую ночь обгонишь, и мы тебя не сумеем догнать.

— Но они же услышат, как я буду коней запрягать, как отъеду с повозкой. Это же глупо.

Бизонтен сдержался — ему хотелось рассмеяться.

— Дурень! Повозку здесь оставишь. Возьми свою лошадь и потихоньку объедешь повозки сзади.

— Я же, черт тебя побери, от холода сдохну.

— Мерзнуть на лошади, когда есть еще какой-то шанс спастись, или мерзнуть в петле — на твоем месте я предпочел бы лошадь.

Мане снова погрузился в молчание, потом заговорил о том, что у него еще имеется целая бутыль спиртного и, может, ему удастся с ее помощью умаслить других.

— Твою бутыль они отлично разопьют после того, как отправят тебя на тот свет.

Бизонтену стало невмочь слушать этого толстяка, которого от страха прошибал холодный пот, слушать его болтовню о медведях в Нуармоне, о французских солдатах, об урагане, и все это сопровождалось рыданиями. Поэтому Бизонтен поднялся и просто сказал:

— Я тебя предупредил, Мане. Тебе решать, что страшнее, но повторяю, я не хозяин над людьми.

Потеряв последний стыд, толстяк попытался удержать Бизонтена и, схватив его за край плаща, твердил:

— Давай убежим вместе, Бизонтен. У меня денежки есть. Пробьемся на Сен-Клод: ты же знаешь, что французов там уже нет. А с людьми тамошними я знаком. И при моих деньгах…

Подмастерье с размаху хватил своей костлявой ладонью по руке Мане, тот выпустил край плаща и снова захныкал:

— Не имеете права меня убивать… Не имеете права меня судить… Пусть нас настоящий суд рассудит.

— Заткнись! — в бешенстве проговорил Бизонтен. — Если ты их разбудишь, тут уж наверняка никакой надежды для тебя не будет.

И он быстро выбрался из повозки, счастливо и глубоко вдохнув глоток морозной чистой ночной мглы, где уже брезжил утренний свет.

 

11

Хотя непогодь улеглась, Бизонтен почти не спал. Просыпался несколько раз, прислушивался к тихо постанывающей ночи. Иной раз шумно отряхивалась, звеня цепью, или била копытом по голой земле лошадь. Но все эти звуки смягчал слой сосновых иголок, их сюда нагребли целую кучу вместо подстилки, желая сберечь солому. Убрался ли Мане? Если уехал, то совсем бесшумно, а может, как раз в те короткие минуты, когда Бизонтен забывался сном.

Задолго до восхода солнца, едва только первый свет зари чуть окрасил восток, Бизонтен, стараясь не шуметь, вышел из повозки. Его спутники спали: Пьер храпел, а Мари ровно дышала во сне, почти неслышно, так же как и ее детишки. Подмастерье, аккуратно закрыв парусиной вход, сразу направился к повозке Мане. Почти дойдя до нее, он вдруг услышал, как его окликнул кузнец:

— А ты вроде меня, совсем не спишь.

Кузнец соскочил со своей повозки на землю.

— Я об эшевене беспокоюсь, — объяснил ему Бизонтен.

Хотя Бизонтен безгранично верил старому кузнецу, он предпочел сохранить в тайне ночную беседу с Мане и взять на себя одного всю ответственность за то, что уговорил толстяка уехать.

— Покуда они все еще не проснулись, — сказал старик, — давай костер разведем.

В середине очищенного от снега круга еще с вечера серела груда золы, обложенная почерневшими от дыма камнями, торчали колышки и две палки с разрубленными на манер вилки верхушками, на которые клали длинный металлический вертел, чтобы жарить конину. Когда они пошевелили золу, под ней оказались тлевшие угли, еще жарче разгоревшиеся от ветра. Потянуло теплом, они подбросили в костер сосновых веток, зеленые иголки весело затрещали, предвещая появление живого, настоящего огня. И этот треск подхватило эхо и разнесло его далеко-далеко. Лошади заржали.

Первым откинул парусиновый полог Бертье. Бизонтен поспешил к нему справиться о здоровье Бобилло.

— Все так же, — ответил Бертье, — он как свеча, которая и гаснуть не хочет, и разгореться не желает.

Скрипнула повозка эшевена, стоявшая рядом, и выглянула Ортанс. Все трое вопросительно посмотрели на нее. Она спрыгнула на снег. Из-за приоткрытого полога слышалось как бы отдаленное журчанье ручейка, и Бизонтен догадался, что это рыдает Бенуат. Лицо Ортанс побелело, черты обострила бессонница, вокруг глаз залегли тяжелые темные круги, но даже это не смягчило ее несколько суровую красоту. Она проговорила до странности спокойным голосом:

— Он ушел, чего и следовало ожидать. Никого не обеспокоив. Он уже застыл.

Кузнец опомнился первым. Он подошел к Ортанс, шагнувшей ему навстречу, и поцеловал ее, как поцеловала она Бертье, осведомившись о самочувствии Бобилло. Потом она подошла к Бизонтену, и, так как почти все уже высыпали из повозок, она поспешила объявить им:

— Надо собрать людей и передать им то, что мой дядя просил сказать относительно Мане.

Бизонтен не успел вмешаться. Старший сын Фавра прибежал из леса и крикнул:

— Лошадь Мане исчезла. Надо бы в повозку заглянуть. Ясно, этот мерзавец нынче ночью смылся! Я-то знаю, где мы его нагоним…

Рассвело окончательно, и первый солнечный луч зажегся в треугольнике заснеженного леса.

Многие бросились к повозке. Парусина не была закреплена, они подняли ее и сразу увидели, что там пусто. Скользя и спотыкаясь, они бегом взобрались по снежному откосу. Ногами, окутанными тряпьем, они подымали снежную пыль, пронизанную лучами солнца, и ее уносило ветром.

Вскоре раздался крик Рейо:

— Вот его следы! Поехал вперед в глубь ущелья, прямо на восток. Надо его, подлеца, поймать!

— Идите все сюда, — крикнул Бизонтен. — И слушайте меня!

Мужчины сгрудились вокруг него. Подошли также почти все женщины. Подмастерье обвел глазами собравшихся, потом твердым голосом произнес:

— Нет у нас теперь вожатого.

Воцарилось молчание, люди переглядывались и наконец уставились на Ортанс, она стояла рядом с Бизонтеном и спокойно проговорила:

— Это правда. Мой дядя скончался нынче ночью.

По толпе пробежал шепот. Женщины двинулись было к Ортанс, но она остановила их движением руки:

— Большое вам спасибо. Так славно не чувствовать себя одинокой в подобную минуту. Моя бедняжка тетя тоже нуждается в вашем дружеском участье. Но прошу вас, давайте сначала выслушаем Бизонтена. Это с ним говорил мой дядя, прежде чем покинуть нас.

Взволнованный Бизонтен откашлялся, прочистил горло и начал:

— Долго я говорить не собираюсь, просто хочу вам сообщить нечто важное. Господин д’Этернос просил вам передать, чтобы вы не трогали Мане.

Слова Бизонтена прервал глухой ропот, то и дело раздавались гневные возгласы, но весь этот гул легко покрывал истошный крик Сора, обзывавшего беглеца Мане негодяем. Когда голоса смолкли, Бизонтен продолжал:

— Он скрылся, так что речи о его поимке и быть не может. У нас дела посерьезнее, чем гнаться за Мане. И первым делом надо похоронить тело господина д’Этерноса.

— Под таким слоем снега, — заметил кузнец, — земля, надо полагать, здорово промерзла.

— А потом надо выбрать среди нас старшину. Пока мы не прибыли на место, нам требуется главный, чтобы за все нес ответ.

Больше половины людей крикнули одновременно:

— Сам знаешь, тебе им и быть!

— Тут и спорить нечего — Бизонтена!

— Тебя, подмастерье! Ты больше нас по свету хаживал.

— Тебя, ведь ты жил в краю Во.

— Раз он подбил людей на этот отъезд, так пусть нас до конца и ведет, — крикнул Сора.

Это предложение было встречено одобрительными возгласами.

Подмастерье снова махнул рукой: помолчите, мол, потом тоже молча обвел присутствующих глазами и наконец заявил:

— Не имею ни малейшей охоты, чтобы меня крыли, кляли, осуждали, да к тому же еще и били!

Слушатели прервали его заверением, что, раз Мане сбежал, в их стаде уже не осталось паршивых овец.

— Тогда так, — сказал Бизонтен, — согласен, но только на одном условии: чтобы ответственность со мной делили два наших старейшины. Предлагаю цирюльника и дядюшку Роша.

Снова послышались одобрительные возгласы, и, когда люди разошлись, Ортанс обратилась к Бизонтену, задержавшемуся вместе с кузнецом и цирюльником:

— Думаю, что дядя был бы рад. Это просто замечательно. И он бы ничуть не сердился на Мане, что тот сбежал.

Женщины направились к повозке эшевена проститься с покойным. И решили остаться с Бенуат, пока мужчины не выроют под соснами могилу. Когда могила была вырыта, солнце уже поднялось над лесом и расстелило по снегу темно-голубые тени сосен и повозок, даже парусина на повозках казалась новой и какой-то особенно блестящей. Было что-то праздничное в этом залитом солнечным светом уголке. Даже Ортанс, должно быть, почувствовала это, и, когда двое мужчин вынесли из повозки тело эшевена, окутанное саваном, она произнесла:

— Как хорошо, что солнышко выглянуло. Веселее стало. Дядя всей душой ненавидел печаль. И вознесется он в ясное, чистое небо, которым всегда любовался.

Когда могилу зарыли и цирюльник прочел заупокойные молитвы — казалось, голос его рвет на части и уносит вдаль ветер, — мужчины пошли запрягать лошадей. Тут разгорелся спор: что делать с повозкой Мане; впрочем, под конец дружно решили запрячь в его повозку одну из кобыл Пьера, а упряжкой пусть управляет один из сыновей Фавра. Что касается повозки эшевена, Ортанс наотрез отказалась от чьей бы то ни было помощи: недаром всю первую часть пути она сама правила лошадьми.

В повозке Мане осталось не слишком много добра — только доски, служившие сиденьем, да корм для лошадей, но корм был настоящей ценностью, а в случае, если сломается, на беду, чья-нибудь повозка, можно будет воспользоваться этой.

Итак, они тронулись в путь, сокращая дорогу, точно так же как сокращал ее беглец Мане, впрочем, они и ехали по его следам. Лошади за ночь успели отдохнуть, и обоз двигался быстро.

Посоветовавшись с кузнецом, Бизонтен изменил порядок следования повозок. Он встал во главе, за ним ехал Пьер, за ним сын Фавра на повозке Мане, затем Ортанс, за ней Бертье с «живым трупом», с несчастным Бобилло. Дальше Фавры и Рейо. Старик кузнец замыкал кортеж, перед ним поставили Сора, которому Бизонтен сказал:

— Старик-то он хороший, но прежней силы в нем уже нет. Поэтому рассчитываю на тебя, в случае если ему понадобится, пособишь.

Уж не надеялся ли Бизонтен обуздать таким образом этого гиганта, да еще полоумного, от которого всего можно ждать? Впрочем, уже давно он убедился на опыте, что любая ответственность, возложенная на человека, вполне способна изменить его к лучшему.

Дорога была хорошая, и большинство мужчин сидели в повозках, но Бизонтен предпочитал шагать рядом со своей любимицей Лизой. Хотя кобылка была еще молода, она шла бодрой рысцой, видно, понимала возложенную на нее роль — ведь нынче утром она одна, без пары, шла в упряжке, а главное, возглавляла, так сказать, весь обоз. Оглядываясь назад, Бизонтен видел тянувшиеся за ним повозки. Бремя ответственности легло теперь на его плечи, и это приглушало его природную веселость не меньше, чем воспоминание о той могилке под сосной.

Ветер стих, и солнце приятно ласкало лица, однако не в силах было растопить снег, хотя и грело людей и животных и радовало сердца. Несколько раз Жан, сынок Мари, окликал его:

— Бизонтен! Бизонтен!

Когда Бизонтен оборачивался, маленький Жан, что сидел на передке повозки и держал в ручонках вожжи, кричал ему:

— Я сам, я сам правлю!

Сидя между Пьером и матерью, он заливался смехом. Мари поручила крошку Леонтину заботам Ортанс, та сама попросила ее об этом:

— Тетя ею займется. При ребенке ей легче будет сдержать слезы.

Так проехали они полтора лье, по левую руку от них вздымалась темная громада Ризу, зубчатая вершина его как кружевная вырисовывалась на фоне залитого солнцем неба. Снег нестерпимо блестел, и Бизонтен то и дело вытирал слезы. Глаза слепило, он с трудом различал дорогу. Деревья, скалы, тени от сугробов — все, казалось, находилось в постоянном движении, перемещалось. Поэтому-то и пришлось ему напрячь зрение, чтобы убедиться в том, что там, в нескольких шагах от леса, довольно далеко от них, действительно стоит лошадь. Подняв руку, он обернулся:

— Эй, эй! Остановитесь!.. Остановитесь!

Обоз остановился, и несколько человек бросились к Бизонтену. Но их тоже ослеплял свет всей этой неоглядной белизны, и они, вглядываясь вперед, низко опускали поля шляп на самые глаза.

— Да это же Мопю, лошадь Мане, — крикнул Фавр.

— Как-то странно его Мопю шагает, — заметил Рейо.

А старший сын Фавра добавил:

— По-моему, у него вьюк на спине да и на груди что-то висит.

— Хорошо, что он один, без всадника, — сказал Бизонтен. — Не будем терять зря времени.

— А вдруг Мане продал нас солдатам и мы в западню попадем? — крикнул Сора.

Все примолкли, но Бизонтен быстро прервал молчание:

— А что, интересно, вы намереваетесь делать? Бежать отсюда? Да если бы здесь, в лесу, были солдаты, они бы через десять шагов всех вас бы перехватали.

— Аркебуз в повозке эшевена! — снова крикнул Сора.

— Брось ты это! — приказал Бизонтен. — Ты же сам отлично знаешь, что на десяток лье в округе ни одного француза нет. А ну, в дорогу! Если они нам засаду хотели устроить, чего бы они стали зря ждать: зачем бы они сюда лошадь выгнали?

Мопю медленно шагал назад по своим вчерашним следам, и вскоре они поймали его. К спине у него был приторочен большой мешок, куда Мане, должно быть, запихал съестные припасы и одежду. Под грудью у Мопю висела оплетенная бутыль. Сучком плетенки ему поранило ногу так, что по ней текла кровь.

Один из людей взял его под уздцы, а Пьер снял мешок и бутыль, открыл ее и понюхал:

— Да это же водка.

Кругом засмеялись, а Сора заметил:

— А ты вообразил, что он святую водичку возит?

— Все равно мог бы подвесить ее удобнее, чтобы лошадь не поранить.

— А где же сам Мане? — спрашивал сосед соседа.

— Как эшевен мне объяснял, — произнес Бизонтен, — мы сейчас где-то неподалеку от Шапель-де-Буа. Может, Мане уже нашел там людей, а его лошадь просто убежала.

Но гнев уже закипал в сердцах, каждому не терпелось пуститься в погоню, Бизонтен остановил их:

— Это дело решенное: ежели мы его найдем, вернем ему лошадь и упряжку, и пусть катится к черту.

Пьер плеснул себе на ладонь немножко водки и протер рану лошади.

— Даже не дрогнула, — удивился кузнец, державший ее под уздцы, — так от холода закоченела, что и боли не чувствует.

Пьер нагнулся, поскреб ногтями шерсть лошади.

— Она в воду попала. По самую грудь ушла. Вы только взгляните на ее бабки: ведь подо льдом целый слой мерзлой тины… Есть ли здесь где поблизости болота?

— Чего ты спрашиваешь, разве сам не знаешь, что никто из нас здесь никогда прежде не был?

— Единственное, что мне известно, — вмешался подмастерье, — это что возле Шапель-де-Буа есть такое местечко, зовется оно Бельфонтен. Надо полагать, там источники есть. А так как они как раз на дне ущелья пробиваются, возможно, два или три родничка успели уже в стоячие болотца превратиться.

— Надо пойти посмотреть.

— Пойдем по его следу и там сами все увидим.

Бизонтен чувствовал, что в его спутниках зажглось нездоровое любопытство, и это было ему не по душе. Он знал, что там, в непролазно густой тине, где между камышами зеленеет стоячая вода, там сама смерть, и ему казалось, что одного этого слова было достаточно, дабы померкло веселое солнечное утро.

Снова тронулись в путь. Чем дальше они продвигались, тем большая угроза таилась в Ризу : угрожающе вставали его иссеченные глубокими ранами серые скалы, угрожающе нависала, готовая сорваться вниз между черными соснами снежная лавина.

Решено было не сворачивать в Шапель-де-Буа, так как Мане наверняка постарался обойти стороной это селение. Как только показались вдали первые домики, дорога свернула круто влево и стала спускаться к низине, где виднелась березовая рощица и густые заросли ивняка. Обоз остановился, и Бизонтен, подозвав к себе обоих сыновей Фавра, посоветовал остальным:

— Самое время накормить лошадей. Напьются они по дороге в селенье. А мы трое пойдем посмотрим, идут ли следы в гору или к селенью.

Они быстро дошагали до первых берез, и тут Бизонтен сразу заметил мертвое тело. Все трое приблизились. Толстяк Мане лежал, прижав к груди обе руки и стиснув колени, очевидно, он упал вперед и потом уж скатился вправо в своих обледеневших одеждах. Его лысый череп блестел, а открытые глаза, казалось, еще жили под ледяной маской. Молча смотрели они на мертвеца, но не тронули его, потом прошли опушкой через рощицу. Нетрудно было догадаться, как произошла трагедия — об этом достаточно красноречиво свидетельствовал снег, где из-под земли пробивался источник, расплывавшийся по белизне грязно-серым пятном.

— Теперь все понятно, — сказал старший сын Фавра, — он не заметил этой воды, а лед вокруг ручья был слишком тонок. Лошадь провалилась двумя передними ногами. А он неожиданно для себя перелетел через ее шею.

— Странно даже, что он сумел выбраться из трясины, — заметил Бизонтен.

— Все равно далеко не ушел!

— Видать, Мопю галопом понесся. А Мане хотел его поймать.

— Да, — вздохнул Бизонтен. — Но мороз бежал быстрее его.

 

12

Хотя Матье Гийон не раз рассказывал Бизонтену о переходе через Ризу неподалеку от Бельфонтена, но все равно гора вблизи имела воистину устрашающий вид. К тому же с ними был раненый, были ребятишки, что усугубляло опасность. Похоже, что французские солдаты покинули эти края, опасаясь суровой зимы. Улучив минутку, Бизонтен посоветовался с цирюльником и кузнецом, и втроем они приняли решение идти по ущелью, которое выводило в долину Бьены.

Пока все шло благополучно, вплоть до развалин Бельфонтена, где они снова напоили лошадей, а сами остановились перекусить. На подъеме снег лежал не таким толстым слоем и был более рыхлым.

Источники, рожденные в лесах Шомели, пропитали снег, покрывавший ими же прорытую дорогу. Лошади скользили, люди удерживали их с трудом. Десятки раз приходилось останавливаться всему обозу, и тогда мужчины скопом подсобляли лошади и удерживали на тропинке повозку, которую спасали от падения в овраг только чахлые вязы, цеплявшиеся корнями за скалу.

Предосторожности ради Бизонтен велел всем выйти из повозок, за исключением одного, того, кого звали «живым трупом». И так все гуртом шагали за повозками.

Хотя все внимание Бизонтена поглощала его упряжка и опасная дорога, мысли его упорно возвращались к толстяку Мане. Он всей душой любил эшевена, дружил с беднягой Бобилло, который сейчас так мученически мучается от этой тряски, и, однако, все его помыслы занимал этот пьянчуга Мане. Земля слишком промерзла, так что пришлось отказаться от мысли вырыть ему могилу, и скрюченное, как зародыш в материнской утробе, тело засыпали камнями, навалили сверху кучей ветки колючего кустарника. Бизонтену не удалось помешать Сора и Рейо разбить мотыгой ледяную корку, сковавшую труп, и обшарить тело в надежде найти деньги. Впрочем, и денег-то у Мане оказалось немного — с десяток испанских пистолей, лишнее доказательство, что он наврал про свои капиталы Бизонтену перед самым уходом. Напрасно подмастерье твердил себе, что смерть эта благо для всех них, что наконец-то воцарится покой, голос пьяного толстяка звучал в его ушах, жалобный голос, прерываемый рыданиями. Он слышал его слова: «Но я же ведь сдохну там с холоду!»

«Вроде бы он сам это чувствовал… Я хотел одного: чтобы люди не накинули ему петлю на шею, а выходит, убил его я. Один я и убил его!»

Сотни раз в течение первых часов их пути Бизонтен представлял себе отъезд Мане, его страх перед ночным мраком, его желание миновать деревню и пробраться потихоньку, прячась в тени Ризу , его падение на лед, треск этого разбившегося льда и холод воды. Холод, цепко схвативший его, после того, как он выбрался оттуда, как бежал за обезумевшей от страха лошадью, как леденела на нем намокшая одежда. Сразу ли его сразила смерть? Или он мучился перед смертью? Проклиная Бизонтена, зная, что погибнет пленником этого ледяного панциря? Скончался ли он в один час с эшевеном? Бизонтен упрекал себя за все эти страхи и твердил про себя: «Уж коли ты согласился взять на себя ответственность, так иди до конца. Держись. Нельзя толкать человека на смерть, потому что боишься, что у тебя недостанет сил защитить его… Пусть даже человек этот последний мерзавец, нельзя вот так избавляться от него».

Короткий дневной привал прошел в молчании. Сказывались усталость и страх перед этим опасным путем. Бизонтен тоже молчал, но чувствовал, что каждый из них страшится провести ночь на этом крутом откосе, откуда, может, только одна дорога — прямо в преисподнюю.

Стало смеркаться, солнце скрылось за мрачной горой, по склонам которой сочилась вода. Из глубины долины, куда они направлялись, снизу наползал стеной серый туман, скользил меж оголенных веток берез и сосен, придавленных снегом.

А они все шли и шли, как и их лошади, разбитые усталостью, терзаемые холодом, который особенно зло впивался в ноги после их беспрерывного шлепанья через ручейки. Бизонтен присматривал за всеми, то и дело оборачивался и кричал:

— Внимание — скала!

— Внимание — ледяные глыбы!

— Держитесь правее!

Идущие за ним подхватывали крик и как по цепочке передавали его друг другу вплоть до замыкающего.

Останавливались они, только когда нужно было удержать и вытащить на дорогу скользящую боком или зацепившуюся за камень повозку; наконец весь обоз встал, потому что Бизонтен заметил идущую сверху вниз между деревьев дорогу с явными следами колес. Подмастерье собрался было отправиться на разведку, как вдруг со скалы, нависавшей над дорогой, кто-то крикнул:

— Кто идет?

— Крестьяне-беженцы.

Там, наверху, помолчали, потом тот же голос спросил:

— Почему вы здесь остановились?

— Хотим проверить, не находится ли дорога в руках французов, — крикнул в ответ подмастерье, — но я по голосу твоему слышу, что это не так.

В ответ засмеялись, но потом чей-то голос, раздавшийся ближе, спросил:

— А женщины с вами есть?

— Есть, и дети тоже.

— Тогда пусть женщина без спутников придет сюда.

— Почему именно женщина? — удивился Бизонтен.

— Хотим убедиться, что среди вас нет солдат, и пусть она будет за вас порукой.

Подмастерье услышал позади шаги. И обернулся. Это шагала Ортанс, кнут она на манер возчиков закинула за плечо, длинную коричневую юбку подняла до колен и подколола булавками, так что получилось нечто вроде пышных мужских штанов, правда длиннее, чем положено. Но когда Бизонтен собрался было проводить ее, она, предупредив его намерение, заявила:

— Не будем спорить. Только время зря потеряем, люди и так еле на ногах держатся.

Бизонтен глядел, как шагает она по тропе, постепенно расширявшейся, и чувствовал, что недоволен этим днем, первым днем своей ответственности, его томило ощущение тоскливого страха. Теперь, отсюда, Ортанс в своем нелепом наряде казалась меньше ростом и как-то шире, словно ее придавила сверху незримая тяжесть. Когда она дошла наконец до дороги, двое вооруженных мушкетами мужчин вышли из-за стоявших стеной сосен. Они заговорили с ней, и она, делая широкие жесты, очевидно, объясняла им, кто они такие и откуда они пришли. Лошади били копытами по грязи, и на возчиков летели брызги. Наконец один из часовых крикнул:

— Пусть повозки движутся одна за другой, так нам будет легче их обыскать.

Первым приблизился к ним Бизонтен, и, пока один из мужчин шарил в его повозке, подмастерье объяснял другому, что они рассчитывают добраться до кантона Во.

— А что касается оружия, — добавил он — у нас есть копья, против волков держим, и есть у нас аркебуз.

— Копья — это ничего, — ответил часовой, — но с аркебузом вас в кантон Во не пропустят.

Тут в разговор вмешалась Ортанс:

— Тогда возьмите его. Я вам его отдаю.

Тот, что обшаривал повозку Бизонтена, обратился ко второму, очевидно своему начальнику:

— Все в порядке.

— Следующий, — скомандовал тот.

Подъехал Пьер, за ним последовали другие, и все шло спокойно, пока в повозке Бертье не был обнаружен несчастный Бобилло. Тут завязался жаркий спор между цирюльником и часовым. Наконец было решено, что все повозки остановятся при въезде в деревню и дождутся лекаря. Ежели он заподозрит, что это чума, повозку сожгут, а весь обоз завернут обратно.

Перед мастерскими в долине Бьены у Мореза виднелись неоконченные укрепления, сложенные наполовину из камня, наполовину из сосновых стволов. Какие-то люди, закутанные в тряпье, несли тут охрану. Часовой, прибывший со сторожевого поста, объяснил, что произошло, и сержант вышел из укрепления. Бизонтен выступил вперед и заговорил с ним, затем вернулся к повозкам.

— Я дал ему денег, чтобы он купил нам горячительного, и попросил также предупредить подмастерье каменотеса, который мне знаком.

Каменотес пришел скорее сержанта. Обменявшись с Бизонтеном ритуальным для подмастерьев рукопожатием, он тут же начал рассказывать приезжим, почему они держат стражу вокруг кузниц и мельниц Лямуйа, построенных в этом ущелье у Мореза.

— Чтобы вы знали, в марте месяце сюда явился Нассау с французскими солдатами. Остановился он в Планш. Мы об этом прознали. Вот и попытались возвести укрепления, да опоздали с этим делом. Он взгрел мушкетеров из Франш-Конте, которые стояли здесь, чтобы нас защищать, и те, как крысы, разбежались при первом же выстреле. Только один небольшой форт упорно защищался, но немцы и шведы проследовали вдоль границы кантона Во и напали на нас с тыла, пройдя по дороге на Русс и той тропе, по которой вы сейчас проехали. В Бельфонтене они все разграбили и сожгли. А здесь они убили человек сто просто так, развлечения ради. И с собой увели сотню пленных, четыреста голов рогатого скота и полста лошадей. Теперь вы понимаете, что, ежели они вернутся, нам придется защищаться. — Он замолчал, огляделся вокруг и добавил: — Если вы хотите здесь поселиться, чего-чего, а свободных домов у нас хватает. И работа всем найдется в кузницах и у Мартине.

Все беженцы уже испытали на себе подобные ужасы, но они жадно слушали каменотеса, не пропустив ни слова из его рассказа. Был он примерно одних лет с Бизонтеном, только пониже ростом и пошире в плечах, и лапищи у него были огромные. Бизонтен ответил за всех:

— Мы уехали, чтобы добраться до кантона Во, потому что нашему Франш-Конте конец пришел. Да и война еще не кончилась. Но если кто захочет здесь остаться, что ж, он свободен.

Он обвел глазами своих людей, подождал, давая каждому время принять решение, потом спросил:

— Кто хочет остаться здесь?

Не поднялась ни одна рука. Повернувшись к своему дружку каменотесу, Бизонтен заключил:

— Вот видишь, старина, если ты вообразил, что уже нашел парней бить твой булыжник, тут дело пропащее, придется тебе самому кувалдой действовать.

Он захохотал. И все остальные тоже. А потом их развеселил каменотес, заявивший:

— Проклятущий Бизонтен, ни чума, ни французы не сумели вытряхнуть из твоей глотки зеленого дятла, все долбит свое, народ развлекает.

Опять раздался хохот, славный добрый хохот, после этого страшного дня было так приятно видеть веселые лица, слышать дружеский голос, предлагавший им кров. Но нужно было еще решить, как поступить с Бобилло. Каменотес уверял, что здесь живет лекарь мушкетеров, он и будет лечить Бобилло, и Бизонтен поблагодарил своего друга, ибо калека, как он понимал, уже никогда не подымется и станет только обузой, тяжесть которой будет все увеличиваться.

 

13

После осмотра лекарь не обнаружил у приезжих никаких признаков заразы. Он, этот лекарь, перенесший осаду Доля и эпидемию чумы, не утратил еще способности сочувствовать чужой беде. Он предложил оставить здесь раненого и пообещал выхаживать его.

Бизонтен пошел в последний раз взглянуть на Бобилло, и сердце у него упало, когда на глаза ему попался сапожный инструмент, который никогда уже не возьмет в руки этот бедняга. Он обратился к своему другу каменотесу:

— Сам-то Бобилло не был подмастерьем, но дерево он чувствовал и к тому же был славный малый. Рассчитываю на тебя — пусть за ним хорошо ухаживают, хотя нет у меня надежды, что ему когда-нибудь сгодится шило.

Он обнял жену сапожника, расцеловал обоих его ребятишек. Жена Бобилло, никогда прежде не покидавшая родной деревни, смотрела на все окружавшее ее здесь растерянными глазами, где затаился звериный страх. А тут еще как нарочно в этот закатный час снова налетел ветер, согнал в долину туман, и несчастной женщине мерещилось, будто ее поселили в какой-то глубокой расщелине и земля в любую минуту может сомкнуться у нее над головой. Семейство Бертье потолковало промеж себя, не стоит ли им тоже остаться здесь, но их по-прежнему терзал страх перед солдатами Ришелье. Да к тому же Бертье всю свою жизнь трудился на земле, а здесь пахотной земли было мало, так что трудно было надеяться, что он сумеет прокормить семью. Они проводили семью Бобилло к лекарю, и на обратном пути Бизонтен заметил во взгляде Бертье нескрываемое облегчение.

Беглецам отвели огромное помещение, каменное, красивое. Поместили их в просторной комнате, где можно было растопить камин с лепниной, и колпак над ним был приделан так высоко, что Бизонтен с трудом доставал до его края кончиками пальцев.

— Да, черт побери, — проговорил он, — вот уж никогда в жизни не спали мы под такой прочной и высокой крышей и совсем еще новенькой к тому же!

И тут, оглядев своих спутников, он заметил, что те, широко открыв глаза, любуются окружающей их роскошью, и подумал, что, кроме Ортанс и Бенуат, никто ни разу даже не перешагнул порога такого прекрасного жилища. И они с восхищением, но не без страха любовались потолком, где изображена была целая толпа пляшущих фигур, окрашенных в солнечные тона.

«Н-да, выходит, что владельцы кузниц побогаче плотников», — подумал Бизонтен.

Разожгли огонь, пересушили всю одежду, сварили в котле ржаную похлебку и зажарили большой кусок конины.

К ним заглянул каменотес и привел с собой людей из Ламуйа и одного из Понтисальена, этот уже несколько раз переходил границу. Для начала он предложил свои услуги — самому перевести беженцев через границу, потребовав за это непомерно большую сумму, но к концу сделки согласился дать им нужный совет за четыре ломтя конины и полбутылки водки. Каменотес обозвал его ворюгой, но проводник, видно, так изголодался, что с улыбкой выслушал все эти попреки. Вокруг него образовался кружок, каждому хотелось послушать его объяснения: по теперешней погоде, заявил он, есть только один подходящий путь — через перевал Живрин.

— И еще скажу, — продолжал он, — ваше счастье, что вы полозья нацепили, без них вам бы в жизни там не пройти.

— Через границу? — спросил Бизонтен.

— Если оружия у вас нет и больных вы не везете — пропустят. Но слушайте меня внимательно, если вас кто спросит о Буа-д’Амон и Нуарлеоне, отвечайте, что вы оттуда ни одного человека не знаете. Так-то оно будет надежнее.

Бизонтен спросил, по каким таким причинам им нужно молчать, а все прочие рассмеялись. Каменотес разрешил их недоумение:

— Вот уж восемьдесят лет, как эта заварушка тянется. Настоящая война идет между жителями кантона Во и Буа-д’Амон. Они угоняют друг у друга скотину, пастухов убивают. В тысяча шестьсот тридцать девятом году люди из округа Нион, человек с полсотни, а то и побольше, явились в самый разгар июня в долину Ланд, где шел сенокос. Даже флейтистов и барабанщиков с собой прихватили. Сожгли к чертовой матери семнадцать домов да еще человек двадцать в плен забрали.

— Ну и чертовщина! — возмутился Бизонтен. — От одной войны убежали, чтобы в другую сунуться! Я-то отлично знаю, что давно идет распря за размежевание границы у Сен-Серга, но я не слыхивал, чтобы там били кому морду. А ведь я прожил в Морже довольно долго.

— Мы тебе рассказываем то, про что знаем, — заметил каменотес. — Но ежели ты к их распрям не причастен, тебе бояться нечего.

— Так или иначе, — вставил проводник, — если ты хочешь повернуть на Морж, советую тебе сделать крюк.

— Как так?

— Дело в том, что в округе Нион на бургундцев стали в последнее время что-то коситься. Столько через этот край проходило беженцев, что теперь они встречают пришельцев уж не так охотно, как вначале. Так что поверь мне, я-то этот край хорошо знаю. Минуешь Сен-Серг и возьми сразу влево, а там держи на Арзье.

— А что до войны, — добавил каменотес, — можете быть спокойны. Вот уже много лет тамошние крестьяне только между собой бьются. Но особые комиссии, которым поручено установить новую границу, до сих пор чего-то волынят… Вам-то это на руку, потому что страже на все наплевать… Сами подумайте — надо охранять границу, а поди знай, где она проходит, эта граница!

Бизонтен испытывал смутное чувство, что его спутники не слишком хорошо поняли, о чем идет речь. Единственное, что казалось им важным, что и там тоже люди дерутся. Значит, нужно по-прежнему избегать дорог и идти обходным путем, скрываясь в лесах, пока не попадешь в кантон Во, о котором все в один голос твердили, что это, мол, край обетованный, мирный край.

Гости распрощались с беженцами, несколько минут прошло в тишине, как вдруг с улицы раздались крики, ругань, кто-то звал на помощь. Бизонтен, Пьер и еще несколько мужчин бросились к дверям. Но женщины, пережившие войну, вообразили, что на них напали французские солдаты. Подхватив ребятишек на руки, они устремились к выходу, надеясь спастись бегством от врага. Пришлось мужчинам оттеснить их в сторону, чтобы освободить проход. Казалось, все потеряли рассудок. Ортанс помогала мужчинам. С неестественной силой она хватала женщин и оттаскивала их назад. Наконец мужчинам удалось выбраться на улицу. Там стоял, прислонившись к чьей-то повозке, каменотес, обхватив руками голову. Его ввели в дом, и цирюльник с трудом остановил кровь, струйкой сбегавшую с его рассеченной щеки.

Успокоившись, он объяснил, что кто-то из здешних решил обшарить их повозки и утащить остатки конины.

— Что вы хотите, — сказал он, — голод убивает добрые чувства. Когда этот край наводнили французы, яд ненависти и насилия проник и сюда.

Они решили, что мужчины будут по двое в очередь дежурить всю ночь, чтобы не увели лошадей и повозки.

Каменотес поужинал с беженцами, потом ушел, голову его перевязали белой тряпкой, на которой расползалось коричневато-красное пятно. И тут Ортанс сказала:

— В эту последнюю ночь, что мы проводим в Франш-Конте, нам отвели такой прекрасный дом. Жаль только, что случилась эта гнусная история… Но когда человек голоден, он хуже волка.

 

14

Едва только забрезжил рассвет и туман снова навалился на долину, скрыв очертания гор, они тронулись в путь. Проснувшись, Бизонтен в первую очередь подумал о Бобилло, о его жене и детишках. Его пугало ждущее их здесь одиночество. И сразу же он вспомнил о Мане, его даже передернуло от гнева.

«Здрасьте пожалуйста! Хватит и того, что он при жизни мне в печенки въелся, так до сих пор еще за мной по пятам гонится! Меньше бы делал он пакостей…»

С минуту Бизонтен боролся, стараясь прогнать прочь воспоминание об этом багровом лоснящемся лице, об этом мутном взгляде, глядящем на него сквозь ледяную голубоватую маску в зеленых прожилках тины, блестевшую от солнечных лучей. Но шедшая вверх дорога становилась все хуже, и Бизонтен не спускал глаз с упряжки.

На плохо замощенной дороге ветер, как рубанком, срезал целые пласты снега, и полозья визжали, застревали, ударялись о скалы, а те отбрасывали их вправо, туда, где зияла пропасть. И речи быть не могло о том, чтобы снять полозья с колес, так как они снова им пригодятся при переходе через перевал. Потому-то люди сопрягали свои силы с силами лошадей, брались вчетвером, впятером, чтобы приподнять повозку, вытащить ее на дорогу, подтолкнуть. Хотя морозило, пот струился по лицам, от лошадиных боков поднимался пар. Повозки из последних сил одна за другой преодолевали обнаженные от снега участки.

— Видите, — кричал Бизонтен, — недаром мы конины наелись! Вот она и играет в нас, черт ее подери!

Приходилось то и дело останавливаться, так как животные измучились, волоча по узкой вьющейся дороге, по неровной почве такую тяжесть, а подчас на крутом склоне приходилось всем скопом удерживать повозки.

И здесь, в горах, на все голоса пели сотни ручейков, бьющих у подножия скал, заливая все рытвины, перехлестывая через дорогу и потом сбегая под непробиваемую толщу наледи. Лошади жадно пили воду, старались перевести дух, потом, вытянув шеи, двигались вперед, разбрызгивая кругом полуснег, полугрязь, доходившую им до самого брюха, высекая копытами из пропитанных водой утесов золотые искорки. Люди усердно щелкали кнутами, но во время привалов обращались с ласковым словом к этим прекрасным животным, оглаживали их.

До Русса они ехали по дороге, проложенной санным следом. Чтобы добраться туда, потребовалось осилить целых пять лье, и прибыли они к месту привала только к середине дня. Здесь не было и следа того туманища, оставшегося там, внизу, где невидимая отсюда Бьена катила свои ледяные воды.

В Руссе они встретили лишь несколько стариков, вернувшихся на родное пепелище при первых холодах и разместившихся в трех пощаженных огнем домах. Они рассказывали о французах, о шведах, о брессанцах, как рассказывают о нечистой силе, осеняя себя крестным знамением и возводя в небеса взгляд, где затаился ужас.

— Наша молодежь вся в кантон Во ушла, — объяснил приезжим какой-то седовласый старец. — А мы, мы для этого слишком стары. В наши годы негоже свою родную землю покидать. Чужая земля наши кости не примет. Но вы-то правильно делаете, что уезжаете. Нам известно, что люди в Во — славный народ. Только те, что на границе, нам зло чинят… Поезжайте… Хуже того, что здесь навидались, не будет.

И старик, выпрямив согбенную свою спину, указал палкой на развалины, выглядевшие на ослепительном фоне снега еще чернее и угрюмее.

Их устроили в трех уцелевших домах, чтобы они могли пожарить мясо и согреть для ребятишек молоко. Бизонтен очутился в доме у одной старухи, иссохшей до костей, вместе с беженцами из Лявьейлуа, с Ортанс и ее теткой, вместе с цирюльником и кузнецом. Каждый вздох старухи переходил в нескончаемо длинный, затяжной стон. Малыш Жан и его сестренка не спускали с нее глаз. Оба они удобно устроились — Леонтина на коленях у матери, а Жан на коленях у дяди Пьера, и казалось, ничто на свете их не интересует, кроме этой старухи, похожей на скелет, закутанный в темное тряпье. А несчастная старуха не спускала глаз с мяса, так смотрит на обедающих хозяев домашняя собачонка, морща нос и облизываясь. Ее сложенные на коленях руки с длинными черными ногтями не переставая тряслись. Ортанс и Бенуат отрезали ломоть конины и дали ей, а она, жадно схватив угощение, отделила половину и поспешно засунула в корзину, перевернув ее вверх дном, да еще придавила коленом. Потом стала ногтями рвать мясо на мелкие кусочки и долго пережевывала своими беззубыми деснами.

Бизонтен с облегчением вздохнул, когда они вышли из этого промозглого логова, где все дышало медленным умиранием. Старуха поплелась за ними на крыльцо, поглядеть, как они запрягают лошадей. Она все повторяла сквозь слезы слабым надтреснутым голоском:

— А если вы моего сынка увидите, скажите ему, что мне без него худо… Но пока здесь опасно… Сейчас еще не время возвращаться. Жобе Эмиль, вот как его звать… Не забудьте: звать его Жобе Эмиль… Красивый такой парень, крепкий…

Когда лошадей запрягли, Бизонтен созвал своих спутников и объявил:

— Теперь до самой границы деревень нам больше не попадется. Будем ехать все прямо до косогора, где начнется спуск. Вот за ним и лежит кантон Во. Если кто хочет остаться здесь, есть еще время принять решение.

Никто не произнес ни слова. Все смотрели на Бизонтена, потом переглянулись. По напряженным лицам этих людей он понял, что большинство из них тревожит мысль о переходе через границу, которая многим представлялась то ли стеной, то ли высоченным барьером. Ему даже почудилось, что цирюльник украдкой утер слезу. Слезы сверкали и на глазах Мари.

Ясное дело, и для него это было не такое путешествие, как все прежние, но ведь он провел много счастливых часов у Самуэля Жоттерана, плотничьего мастера из Моржа, так что он испытывал скорее даже радость при мысли, что снова увидит его, мастерскую, стройку, милый город, а может, и друзей, с которыми вместе работал.

Конечно, мысль о Франш-Конте, разрушенном и занятом французскими солдатами, что лежало теперь позади них, оставляла на сердце горький осадок, но уверенность, что он вырвал из лап смерти тех, кого увел за собой, придавала ему бодрости. К тому же он сейчас в ответе за других, и, даже если немного побаивается перехода через границу, если встревожен, все равно он не имеет права показывать это своим спутникам.

Обоз тронулся, за их спиной остались черные развалины и с десяток стариков, обреченных на голодную смерть. И Бизонтену подумалось, что этот последний представший перед ними образ Франш-Конте наглядно показывает, во что превратила их родной край война.

Даже собаки и те чуяли неладное и плелись, поджав хвост, рядом с повозками, ни на шаг не отходя в сторону. Слой снега в три-четыре дюйма толщиной, схваченный морозом, превратился в наст, и повозки двигались по нему быстро и бесшумно. И это безмолвие рождало страх, чудилось, что источает его само невидимое небо, которое не тревожит даже карканье воронья.

Потом повозки долго ехали по извилистому, неровному пути, но все же не такому крутому, как нынче утром. День клонился к закату, и холод становился все злее. Все молчали. Тишину нарушал только свист кнута да приглушенная брань поскользнувшегося возчика.

Уже спускалась ночь, когда дорога пошла вниз. Бизонтен обернулся к своим спутникам и тихо сказал:

— Вот и все, должно быть, мы границу пересекли.

Шедший за ним Пьер в свою очередь повернулся и повторил слова Бизонтена, и так они докатились до последней повозки. Подмастерье охватило странное чувство, будто что-то напряженно замерло на этом небосводе, под этими небесами, которые недвижно покоились прямо на вершинах уже затянутых мраком гор.

Впервые за долгие годы он почувствовал, как сжалось его горло, когда вдали блеснули четыре золотые точечки. Четыре звездочки, выстроившиеся в ряд прямо на снегу. Он обернулся, и, возможно, потому, что судорога, сжимавшая глотку, отпустила, крикнул громче, чем хотел:

— Смотрите, смотрите туда! Первый дом кантона Во, я его знаю. Это харчевня!

Крик этот прошел вдоль всего обоза, раскатился каскадом, словно смех Бизонтена. И подмастерье понял, что крик этот снял с души всех этих людей заклятье страха, висевшего над ними с тех пор, как они покинули свое селение и родную свою землю.