24

Самюэль Жоттеран проводил их до своего леса. Прямо до строевого леса на склоне горы, где мирно уживались дуб и бук. Долина, лежавшая у подножия, звалась Комб-Дюфур, низина ее была пастбищем, окруженным живой изгородью, где все кусты были унизаны гнездами, словно огромными черными плодами. У края этого луга, подступавшего к самой опушке, почти сплошь заросшей орешником, небольшое озерцо казалось осколком лазури, вставленной в оправу из камыша. Избитая дорога карабкалась вверх вдоль ручейка, вливавшего свои воды в озерцо. А там начинался нижний край леса, сведенного под корень совсем недавно. Под тонким слоем снега, местами уже подтаявшего, проглядывали черные пятна, явный знак того, что здесь угольщики жгли костры. А дальше шел настоящий лес, и густая молодая поросль на опушке уже догоняла высокие деревья. Дорога петляла, поднималась вверх вся в промоинах от дождей, и выводила наконец на большую поляну, залитую светом. Здесь-то и стояло крепко сколоченное бревенчатое строение, покрытое папоротником и дроком. Из земли, прямо у подножия одетой зеленым мохом скалы, пробивался источник. Прозрачная, упруго бьющая вода манила путников сделать привал в расселине скалы, где был отколот кусок известняка чуть больше лошадиной головы, да и похожей на нее с виду.

— Здесь можете брать воду для питья и готовки, — пояснил мастер Жоттеран. — А там внизу, в озерце, там лошадей поят и белье стирают.

Он сообщил, что купил этот участок с год назад и решил свести все, что сейчас годится для дела, а остальное сохранять как строевой лес.

Когда Мари с ребятишками ушли в жилую половину дома, мужчины протерли лошадей соломенными жгутами и завели их в конюшню.

— Мы быстро все-таки добрались, — сказал Жоттеран, вынув из жилетного кармана большую серебряную луковицу и взглянув на циферблат. — Почти за четыре часа три с лишним лье сделали, да все в гору…

Конюшня занимала восточную половину строения, и та ее часть, что выходила на север, была отведена под хранение кормов.

— А здесь все с умом, все обдумано, — заметил кузнец.

— Вы просто не поверите, как все продумано, — подтвердил Жоттеран. — Потому что стена жилой части дома с северной стороны тоже соломой заполнена. Так что то помещение, где вы будете жить, защищено от самых сильных и злых ветров. Угольщики, знаете ли, такой народ, что умеют с удобствами устраиваться.

— Да и само строение неплохо сделано, — вставил словечко Бизонтен.

— Верно, — согласился мастер Жоттеран, и в голосе его прозвучала гневная нотка. — Но все наши леса в один прекрасный день исчезнут с лица земли, если власти не примут надлежащих мер к их охране. Угольщики, обжигальщики извести, стеклодувы да кузнечных дел мастера просто гибель для лесов. И поэтому я хочу, чтобы мой лес сводили с оглядкой на тех плотников, что будут жить после меня. Детей у меня нет, но не желаю я жить, как по нынешним временам принято — другими словами, только о себе и думать. Я на каждом Совете бьюсь, чтобы мы хранили наши леса и чтобы запретили изводить их под корень.

Лошадей устроили в конюшне, задали им сена и пошли к Мари. Детишки уже возились у ручейка, в котором играли солнечные зайчики. Мужчины восхищались внутренним устройством хижины — там можно было разместить на ночлег восемь человек на плетенных из ветвей лежаках, прислоненных к перегородке, смежной с конюшней, и поставленных в два этажа.

— Кто потяжелее — внизу, а самые легкие — наверх, — рассмеялся кузнец. — Я-то, на счастье, тяжелее всех.

— Жан уже залезал наверх, — заметила Мари, державшаяся в уголке справа от двери, где в очаге, сложенном из широких каменных плит, жарко пылал огонь.

— И вправду все-то они предусмотрели, — сказал Пьер. — Стойла с одного бока, сено с другого, печка топится в противоположном углу, так что голова всегда будет в холоде.

Все расселись вокруг длинного стола из досок, положенных на четыре чурбака, вбитых в земляной пол. Скамьи тоже были вбиты в землю, и Бизонтен пошутил:

— По крайней мере никто тебе в башку мебель швырять не станет!

— Единственно, чего не хватает, — заметила Мари, — это окна.

— Что ж поделаешь, — ответил мастер Жоттеран, — угольщики встают чуть свет, а возвращаются только поздней ночью.

— А мы тоже будем поступать как они, — подхватил Бизонтен, — и тогда…

Они уписывали похлебку и репу и вели разговоры о завтрашней работе, о лесе, о лунном свете, при котором можно валить лес, о том месте, где надо будет начинать вырубку. Рядом со своей мисочкой Жан положил на стол подаренный ему Бизонтеном нож, легкий, на диво отточенный.

— По-моему, ты со своим ножичком больше всех денег заработаешь, — обратился к мальчику мастер Жоттеран. — Если твой дядя Пьер захватит тебя с собой в Морж на повозке, будешь продавать хворост, а денежки себе брать.

Мальчик оглядел всех сидящих, глаза его восторженно вспыхнули, хотя он не слишком-то хорошо понял слова мастера.

— Что ж ты спасибо не скажешь? — заметила сыну Мари.

Жан поблагодарил, а мастер Жоттеран, подняв руку, ткнул пальцем куда-то вверх.

— Только смотри у меня, — сказал он понарошку сердито. — Оставь мне делянку такой же чистой, как этот стол.

И он в сердцах хватил по столу ладонью. Мальчик робко кивнул головой, но, видимо, чуточку перепугался, на помощь ему пришел Бизонтен.

— Мы за ним будем присматривать. Но только не забывайте, что этот молодчик родился в лесу, а лес этот огромный-преогромный, пожалуй, половину всего вашего края займет. Лес — это, так сказать, его родной кров.

При этих словах он взглянул на Мари и увидел, что лицо ее омрачилось. Она положила ладонь на головенку Жана и произнесла, не сдержав глубокого волнения:

— Это правда. Но увидим ли мы когда-нибудь наш прекрасный лес в Шо?

Немножко поговорили о Франш-Конте, и мастер Жоттеран, который обязался доставлять им провизию раз в неделю, пообещал также захватывать и газеты, если там будут попадаться сообщения о войне.

Все послеобеденное время они осматривали лес и выбрали деревья, которые необходимо в первую очередь доставить на стройку в Морж, а на заре следующего утра мастер Жоттеран запряг свою лошадку и отбыл в город. Когда его тележка скрылась из виду за пологим спуском, оставшиеся молча переглянулись, и им почудилось, будто обступавший их лес сразу вроде бы окаменел. Все замерло в неподвижности, скованное предрассветным холодом, один лишь ручеек напевал свою песенку, и над ним вился еле видимый глазу легкий парок. Так они и стояли здесь, молча переглядываясь, и Бизонтен напрасно старался найти нужные слова, что могли бы разрушить это тягостное молчание. И однако эти слова нашел маленький Жан, нарушив сковывавшую их немоту. Он выбежал из хижины, держа в руке свой нож.

— А скоро мы будем лес валить, когда работать начнем? — спросил он серьезным тоном.

Взрослые не могли удержаться от смеха, и Пьер сказал:

— Ты прав, Жан, незачем инструменту зря ржаветь.

И в расселине этого унылого на вид пригорка, однако надежно защищавшего их от ветра, мало-помалу началась жизнь. Жан заявил, что он будет спать на верхнем лежаке прямо над Бизонтеном. С каждым днем все крепче и теснее становилась их взаимная тяга друг к другу, хотя в лесу мальчик работал вместе с кузнецом одной артелью, как выражался дядюшка Роша. Подчас подмастерье с Пьером не могли смотреть на них без смеха. Дело в том, что старик, от души привязавшийся к Жану, вел себя с ним как сущий ребенок. Между ними часто вспыхивали маленькие ссоры, что, впрочем, служило доказательством их взаимной любви.

Зато Пьер с Бизонтеном ладили прекрасно. Оба они чувствовали и знали лес, хоть каждый по-своему. Одному были открыты все тайны леса, другому все тайны дерева, в новой, так сказать, его ипостаси, когда его валили на землю. Каждому из них было чему поучиться у другого, и так как оба были жадны до знания, время шло быстро. На работе, за трапезой и на отдыхе каждый час для них никогда не был пустопорожним.

Мари занималась лошадьми и домом. И в послеобеденное время приходила к ним в лес с малюткой Леонтиной на руках. С детства привыкшая к тяжкому труду, Мари ловко вязала хворост.

Приглядываясь к ней, Бизонтен не мог не восхищаться: откуда только берутся силы у этой такой хрупкой на вид женщины. Но в ней все еще до сих пор жила неизбывная печаль, что омрачала взгляд ее темных глаз.

Как-то, когда ветки были уже обрублены и сложены в кучу на очищенном накануне от кустарников просторном участке, Мари вдруг подошла к Бизонтену, и он сразу понял, что она хочет его о чем-то спросить. Но оба с минуту постояли молча, Бизонтену не хотелось первым нарушить молчание. Наконец Мари, откашлявшись, кинула взгляд на вершину холма и спросила:

— Вы ведь столько в своей жизни странствовали по белому свету, прямо через леса шли… Скажите, сколько отсюдова до Лявьейлуа?

Бизонтен вонзил свой нож в ствол срубленного дерева, выпрямил спину, упер руки в бока и повернулся к Мари, а она стояла перед ним, словно ее уличили в каком-то проступке, и смущенно поглядывала то на вершину пригорка, то на кучу сваленных ветвей, то на кончики своих сабо.

— Скажите-ка мне, — произнес он, — почему это вы не хотите смотреть мне прямо в лицо?

Мари подняла на него глаза, где блеснули слезы. Боясь ее обидеть, Бизонтен мягко заговорил:

— Да неужели, миленькая моя Мари, вы так несчастливы с нами? Не думаете же вы об этом всерьез! Мы ведь какой долгий и длинный путь проделали. А если идти не по дорогам, так это просто невозможно. Да вы десятки раз свалитесь со скалы или угодите в реку.

Столько печали было во взоре Мари, что Бизонтену захотелось взять ее за плечи и хорошенько встряхнуть, чтобы прогнать эту грусть. Так ему хотелось найти какие-нибудь слова, чтобы заставить ее засмеяться. Не слишком часто он слышал ее смех, но ему ужасно нравилось, когда в глазах ее зажигались веселые искорки, освещавшие все ее лицо.

— Послушайте меня, Мари, — продолжал он. — А ваши малыши?.. Да и сколько вас ждет там бед и опасностей! И вся эта дорога, вспомните, с какими муками мы сюда добирались!

Жалкая улыбка скользнула по ее губам, на лоб вдруг волной набежали морщинки, лицо потемнело, и она еле слышно прошептала:

— Только моему брату ничего не говорите.

— Обещаю вам. Но и вы мне обещайте поменьше думать о прошлом. Ваши глаза уж никак не созданы для слез.

Он хотел было положить руку ей на плечо, но она отступила на шаг и снова взялась за работу.

Хоть сам Бизонтен никогда об этом не говорил, но и он тоже часто думал о Франш-Конте. Конечно, не так, как думала Мари, покинувшая впервые в жизни родные края, но и у него от этих мыслей щемило сердце.

И думал он также об Ортанс. Возможно, даже слишком часто думал, но не терял при этом ясности мысли, твердил себе:

«Она не такая женщина, как все прочие. И потом, сколько она натерпелась…»

И часто, смеясь над собой, добавлял:

«Так или иначе, Бизонтен, это особа иного круга, чем мы, поэтому не поступай на манер плотника, что затеял строить собор, а у самого материала даже на постройку хижины не было».

 

25

Как-то к вечеру, когда начался гололед, Мари поскользнулась, ступив на корень дерева, упала и подвернула ногу. Пришлось отвезти ее домой и уложить в постель.

— Вот кто нам до зарезу нужен — это хороший костоправ, — сказал кузнец.

Не имея сил встать на ногу, Мари разглядывала свою вздувшуюся, полиловевшую ступню. Бизонтен смастерил ей костыль, иначе она не могла двигаться по хижине и заниматься стряпней. А через два дня нога совсем разболелась, даже колено; подмастерье решил спуститься к ближайшему дому и порасспросить тамошних жителей о костоправе. Сыровар, круглолицый, с румяной добродушной физиономией, сказал ему:

— В наших местах костоправа нету, зато у меня еще осталось несколько кочанов капусты, я тебе один дам. Приложишь припарку из листьев, и опухоль спадет.

Пока сыровар отвешивал сыр, Бизонтен заглянул в конюшню и увидел там не только коров, но и с десяток коз. Он вспомнил, что Мари часто поминает двух своих козочек, которые были у нее в Лявьейлуа. Она сокрушалась об их участи — то ли их угнали французы, то ли они погибли, бедняжки, во время пожара. Он с улыбкой обратился к сыровару:

— Конечно, твоя капуста вещь превосходная, но, как по-твоему, тот, у кого есть капуста, должен он или нет иметь козу?!

Сыровар скорчил неопределенную гримасу, потер ладонью подбородок и наконец спросил:

— К чему ты это говоришь?

— Говорю, что, если приведу домой козу, наша больная до того обрадуется, что наполовину выздоровеет, уж поверь мне.

Он рассказал о том, как сожгли ту деревню, где жила Мари, и как она убивается до сих пор. И о детишках ее тоже рассказал, и сыровар, который был славным малым, даже растрогался. Договорились о цене и за козу и за цепь, и Бизонтен отправился восвояси, счастливый тем, что сможет подарить другому радость. Мари была дома одна со своей малюткой Леонтиной, которая, присев у очага, баюкала куклу, сшитую ей матерью из старой шерстяной косынки. Открыв дверь, Бизонтен не вошел первым, а втолкнул в комнату козу, которая испуганно шарахнулась при виде горящего огня. Девочка ничуть не удивилась, зато Мари так и застыла от неожиданности, а подмастерье смущенно произнес:

— Я вам подружку привел.

— Но где же вы ее нашли?

— А я и не находил, это я вам в подарок. Чтобы вы поскорее поправились.

Так как перепуганная коза начала метаться по комнате, пришлось отвести ее в конюшню. Когда Бизонтен вернулся в дом, Мари сидела на краешке лежака. Он неуклюже встал перед ней и пытался отыскать в уме подходящие слова. Оба они были смущены. Однако внутренний голос подсказывал Бизонтену: «С чего это у тебя такой вид? Уж что-что, а насчет поорать и поболтать ты первый мастер, неужто ума совсем решился, что не знаешь, что сказать?»

Вытащив из мешка кочан, он стал объяснять Мари, как нужно хорошенько разбить колотушкой капустные листья, чтобы приготовить из них припарку. Под изумленным взглядом молодой женщины он сделал сам все, что положено. Наложив повязку на щиколотку Мари, он поднялся и буркнул:

— Вот и готово. Пойду к нашим в лес.

Он уже шагнул было к двери, но Мари вдруг окликнула его каким-то совсем другим, незнакомым ему голосом:

— Бизонтен… Мне хочется вас поблагодарить.

Он обернулся и увидел, что она поднялась с лежака и стоит, опершись на костыль. Он приблизился к ней.

— Только будьте поосторожнее с костылем.

— Можно мне вас поцеловать? — спросила Мари.

Он нагнулся. Она поцеловала его в обе щеки, но, когда он попытался привлечь ее к себе, она отшатнулась. И сказала, покраснев до ушей:

— Не мешало бы вам почаще бриться.

— Прошу прощения, — пробормотал он.

Мари снова присела на ложе. Их обоих охватило все то же смущение, но вдруг они разом расхохотались, потому что Леонтина, опершись на поленце как на костыль, начала бегать вокруг стола, прихрамывая на манер Мари и распевая во все горло:

— Кыль, кыль, мой костыль! Кыль, кыль, мой костыль!

Бизонтен сгреб девочку в охапку, расцеловал ее и обозвал болтушкой.

— Вот если будешь умницей, пока мама болеет, я тебе настоящую куклу смастерю.

Леонтина послушно вернулась на свое место у очага, куда Бизонтен подкинул дров, и, когда снова подошел к Мари, она спросила его взволнованным голосом:

— Вы помните Матье Гийона?

— Конечно же, возчика из Эгльпьера. Помню…

После короткого молчания Мари сказала еле слышно:

— Так вот, он с нами не из Лявьейлуа ехал.

— Я так и думал, — отозвался подмастерье. — Дети о нем ни разу не вспоминали. Откуда же тогда этот чертов парень взялся?

Мари снова смутилась. Возможно, раскаялась в своих словах. Но так как Бизонтен не отставал, она ответила уже шепотом и очень быстро:

— Он могильщик из Салена… Чумных хоронил… Я должна была вам это сказать.

Бизонтен выслушал ее рассказ о том, как этот человек присоединился к ним, и, когда она окончила свое повествование, он вздохнул.

— Я был уверен, что он нас оставил, потому что боялся навлечь на нас беду.

— А тогда зачем же он приходил? — спросила Мари.

Бизонтен вспомнил честный взгляд возчика. Вспомнил он также, что дважды новоприбывший пытался завести с ним задушевную беседу и что он сам, Бизонтен, старался этому помешать, не подозревая, о чем идет речь. Нет. Тогда Бизонтен считал, что здесь речь идет о какой-то тайне, одинаково касающейся и Гийона и Мари.

— Знаете ли, — начал он, — каждый из нас может поддаться минутной слабости, да вовремя спохватиться… Хочу только надеяться, что обратно в лес он не вернулся. Глупо было бы с его стороны шутки шутить со смертью. И так она всегда приходит слишком быстро.

Бизонтен подошел к столу. А все тот же внутренний голос, уже смягченный смехом, твердил ему: «Если я этого парня когда-нибудь найду, уж я позабочусь, чтоб ему было что в глотку влить». Эта мысль на минуту принесла с собой облегчение, но ему будто кто-то на ухо шепнул, что возчик из Эгльпьера пошел на смерть. «Что за глупость такая — вернуться во мрак, когда перед тобой дорога, ведущая к свету?»

Обернувшись к Мари, он сказал:

— Когда у человека в душе тайна, правда ведь, трудно ее при себе держать?

Мари чуточку смутилась, и Бизонтен поэтому поспешил добавить:

— Если мне какой человек по сердцу, так и тянет все ему выложить. Всем с ним поделиться. Так вот, я тоже сейчас вам одну тайну открою… Помните Мане, так это я самолично заставил его от нас уехать.

Он рассказал, как той ночью схлестнулся с толстяком, и добавил, с трудом выдавливая слова, застревавшие в горле:

— Так что вы видите, это я вроде бы в ответе за его смерть.

Слышалось только потрескивание дров в очаге да мурлыканье девчушки, снова взявшейся баюкать свою куклу; когда молчание стало чересчур тягостным, Бизонтен пробормотал:

— Рано или поздно должен был я об этом кому-нибудь рассказать, но рассказал только вам. Только вам одной, Мари.

 

26

Четверо мужчин продолжали работать в лесу. Да, да, четверо «мужчин», потому что Бизонтен окрестил малыша Жана Гроза Лесов из Франш-Конте. И дело спорилось, недаром оставалось совсем немного до конца холодов, а дни стояли короткие, хотя до краев наполненные трудами. Не желая терять зря драгоценного времени, они утрами, собираясь в лес, вместо обычного завтрака хлебали густую похлебку. Потом обихаживали лошадей и отправлялись на работу при первых проблесках зари. И трудились не разгибая спины до самой ночи. Дома они доделывали не доконченные Мари дела по хозяйству, потом ужинали сытно и сразу заваливались спать, сломленные усталостью. Очищенные от сучьев стволы они свозили на роспусках, запрягая Бовара в паре с трехлеткой кузнеца, крепкой и выносливой лошадкой по кличке Рыжуха. Пара и впрямь получилась не только работящей, но и сильной, чтобы преодолевать все неровности почвы, особенно в подлеске. На оставшуюся после угольщиков выжженную площадку мужчины аккуратно укладывали стволы. А сучья, срезанные с деревьев, они сносили в кучу к дороге вместе с хворостом, заготовленным Жаном и связанным дядюшкой Роша.

Каждый понедельник приезжал к ним мастер Жоттеран. Его приезда и обычно-то ждали с нетерпением, но сейчас они надеялись, больше, чем всегда, надеялись, что он привезет им весть о костоправе. И ожидание было недолгим. Не прошло и двух часов, как Жан крикнул:

— Смотрите-ка, смотрите! Вон его тележка.

Все бросились к уступу скалы, куда уже взобрался мальчуган. И верно, это оказалась тележка Жоттерана. Бизонтен дружески пожурил мальчугана:

— Чего это ты здесь делаешь, Гроза Лесов?

— Я услышал, как он кнутом хлопает, — гордо заявил Жан. — Разве бы иначе я бросил работу?

Обычно к хижине спускался один только Бизонтен, но, когда он уже шагнул на тропу, Пьер заметил:

— Да он не один.

Они всматривались, но за густой завесой кустарника не могли на таком расстоянии разглядеть лиц.

— Ладно, — сказал Бизонтен, — чую, что вас любопытство разбирает. Пойдемте-ка все вместе.

На месте остался только один кузнец.

— Ноги-то у меня немолодые, — заявил он. — Ежели гость захочет меня видеть, сообразит, где я. Но думается мне, что это не гость, а гостья, а раз так, она не уедет, прежде чем мы с ней не расцелуемся.

Бизонтену тоже подумалось, что это, может, приехала Ортанс, и он с трудом удержался, чтобы не броситься со всех ног по примеру Жана. Поэтому он пошел с Пьером, шагал не торопясь рядом с ним, а про себя думал: «С какой такой стати ты чуть не поскакал сломя голову, чтобы увидеть благовоспитанную барышню, которая на тебя и не глядит-то. Смотри, Бизонтен, слишком на нее не заглядывайся! Сам же знаешь, что каждый раз, как на нее поглядишь, кажется, будто ты прямо на солнышко смотришь!»

Они подошли как раз тогда, когда тележка остановилась у конюшни. Ортанс уже подхватила на руки Жана и открыла дверь в хижину. Мастер Жоттеран жестом остановил мужчин. Выражение лица у него было напряженное, взгляд хмурый. Он отвел их в сторону и сказал:

— Оставим их одних на минутку с Мари и детьми. — После мгновенного колебания он добавил полушепотом: — Тетку ее похоронили позавчера.

— У, черт! — присвистнул Бизонтен. — Бенуат д’Этернос померла?

— Да. Упала на пол как подкошенная. Когда хотела встать с постели. Ортанс и цирюльник были рядом. Мюре ей тут же кровь пустил, но у нее уже один бок совсем заледенел. А барышня ваша хоть бы слезинку пролила. По-моему, это хуже всего! Она попросилась приехать со мной сюда, я посоветовал ей захватить свои вещички! Пусть поживет несколько дней с Мари и со всеми вами, ей не так тяжело будет.

— Мы за ней приглядим, — пообещал Бизонтен. Он испытывал одновременно печаль и радость, которую всячески старался в себе подавить, радость глухую, какую-то дикарскую при мысли, что Ортанс снова с ними.

Они вошли в хижину. Пьер и Бизонтен поцеловали Ортанс, и губы ее сморщила улыбка — казалось, улыбка эта говорила: «Спасибо вам, вы все очень, очень хорошие, но чем же вы можете мне помочь?» Она осведомилась о кузнеце и заявила, что сейчас же сходит к нему. Они нарочно замешкались, чтобы пропустить ее вперед, но потом Жоттеран пожелал посмотреть, как идет рубка леса, и они пошли с ним.

Издали Бизонтен видел, как кузнец заключил девушку в свои объятия. А так как она была на голову выше его, подмастерье с трудом удержался от улыбки. Возвращаясь, Ортанс поравнялась с ними на дороге и бросила:

— Иду к Мари.

Глаза у нее неестественно блестели и веки покраснели. Мастер Жоттеран остановился, чтобы отдышаться, и, глядя вслед удаляющейся Ортанс, проговорил:

— Сами видите, какова она: встретилась с кузнецом, у которого она на глазах росла, не выдержала и заплакала.

Кузнец был сам на себя не похож, они сжали ему руки, и Бизонтен сказал:

— Хоть она и не ваша родня, но, поверьте, мы вас понимаем. Хорошо понимаем.

Подбородок старика задрожал, капельки пота выступили у него на лбу, он смахнул их тыльной стороной ладони и потихоньку от остальных утер глаза.

— Бедняжка Бенуат, — пробормотал он. — На четыре года моложе меня… А передала вам Ортанс, что она успела сказать, прежде чем отойти?

Они отрицательно покачали головой, и старик продолжал:

— Она сказала: «Я умру далеко от родного края». Вот и все, что она успела вымолвить. Сразу как сказала «далеко от родного края», так и испустила дух.

Бизонтен отвернулся, чтобы не видеть слез старика. Оттуда, где они сейчас стояли, открывался вид на бесконечную горную цепь, мягко спускавшуюся вниз, к склону холма, поросшего молодыми дубками и похожего отсюда на прилегшего у края небосвода рыжего зверя. Справа крохотный светящийся треугольник был как бы вставлен в рамку двух крутых косогоров. И Бизонтен был счастлив, увидев этот осколочек озера.

 

27

Ортанс самым внимательным образом осмотрела их помещение, которое Бизонтен обставил на манер их хижин в лесах Жу. Он догадался, что Ортанс как бы въяве увидела те времена, когда еще были живы ее дядя и тетка. Мастер Жоттеран уехал к вечеру, а мужчины все возились вблизи поляны, чтобы хоть чем-нибудь занять время до конца дня. А когда спустилась темень, все обитатели хижины уселись вокруг стола и в молчании поглядывали друг на друга. Наступила томительная минута, и Бизонтен почувствовал, что любой ценой ему необходимо нарушить эту тягостную тишину, найти нужные слова, любые слова, лишь бы помешать своим друзьям погрузиться мыслями в бездну печали. Тогда-то он решил действовать подобно тому ветру, что будоражит гладь озер и не дает глазу человеческому проникнуть в мрачные глубины, в царство теней. А он знал, что едва уляжется порыв ветра, как тут же вновь омрачится гладь озера, поэтому и завел он долгую речь. Он стал рассказывать о работе лесорубов, объяснять, как нужно отбирать для рубки подходящее дерево.

— Крепко дружу я с деревом. И деревья меня знают. Радуются, когда я прихожу. Поначалу-то они боялись. Ведь видят же, что у нас и топоры и ножи, и шепчутся промеж себя: «Вот они пришли, чтобы нас всех порубать». А теперь-то они поняли, что я ставлю метку на каждом дереве, которое может и в силах еще расти. А валим мы то, что трухлявое, что только землю зря отнимает у других. А кто слишком вытянулся, у того лишние ветви обрубаем, чтобы дать ему вторую жизнь. Те, что для дела, для стройки годятся, в рай, так сказать, попадают. Если бы мы их здесь в лесу оставили, они бы на корню сгнили и превратились бы в труху. Когда я с деревьями начинаю беседу вести, Пьер порой во весь голос хохочет, ну я его всякий раз останавливаю: не мешай, мол, мне слушать, что они мне отвечают.

— Я тоже, — вмешался Жан, — я тоже их слушаю. Знаешь, Ортанс, я целые кучи хвороста собираю. И зеленые ветки. Зеленые ветки в вязанки вязать — зиму славно прозимовать, а сухой валежник вязать — его и в очаг не стоит бросать.

— Так-то оно так, — заметил Пьер, — только потрудись мне за перевозку уплатить, я ведь твой хворост возил, значит, тебе это недешево обойдется.

Началась перепалка, и даже Ортанс улыбнулась. Она как раз готовилась сменить Мари повязку, и Бизонтен сказал:

— Вы сами теперь видите, Мари. Бедняжка Бенуат уже на небесах. И это она послала нам помощь в ту самую минуту, когда нам была в том большая нужда.

— Не говорите так, — остановила его Мари. — А то выходит, что господь бог призвал ее к себе, потому что нам была нужна помощь барышни Ортанс…

Ортанс не дала ей закончить.

— Ну и что? — бросила она. — Если это и так, неужели вы хоть на минуту могли подумать, будто я на вас сержусь? Если бог взял ее, значит, так и было ей суждено. Разве Бизонтен нам только что не рассказывал, что он рубит старые деревья, чтобы дать им вечную жизнь и чтобы молодые могли расти? Конечно, господь избавил тетю от долгих мучений. Единственно, что огорчает нас, — это что останки ее не покоятся в нашем родном Франш-Конте. Но душа ее уже воссоединилась с душой дяди в том мире, где нет ни границ, ни рубежей.

Бизонтена восхищало спокойствие Ортанс. Порой в душе он упрекал ее за холодность — не холодность то была, а ясность и твердость. Она принадлежала к числу тех, кто умеет сдержать слезы, размягчающие души, дабы сохранить силы шагать по жизни. Приложив размятые капустные листья к ноге Мари, сделав ей повязку, она выпрямилась и сказала:

— Помяните тетю в своих молитвах. И не только ради нее, но и ради вас самих. А я нынче вечером попрошу небеса поскорее прислать этого странствующего костоправа, о котором рассказывал мастер Жоттеран.

И жизнь продолжалась, но с присутствием Ортанс все как-то становилось более легким.

— Эта барышня все на свете знает, — восхищенно твердил Бизонтен.

И старик кузнец, подтверждая его слова, бросал временами работу и рассказывал своим друзьям о бывшей их жизни в Конте. В присутствии Ортанс никто ни разу не упомянул о смерти Бенуат, но, когда мужчины были одни в лесу, кузнец, случалось, заводил о ней разговор:

— Как подумаю я о том, что и эшевена, и бедняжку Бенуат не похоронят в их селении, не поставят им надгробье, прямо сердце у меня заходится! Все мы перемрем вдали от родного дома. Да, черт побери! Война от человека до самой его смерти не отстанет, по пятам ходит. Мало ей, что жизни нас лишает, ей еще нужно наш вечный покой отравить! А наш бедняга цирюльник, совсем один в этом огромном доме!

Бизонтен не прерывал его разглагольствования, и старик, ворча про себя, брался за работу. Брался потому, что вся его жизнь была работой, и неудивительно, что она кончится только с его последним вздохом.

Ортанс вела весь дом и, окончив дела, играла с Леонтиной, а иногда даже приходила с ней в лес, где трудились мужчины. Вместе с малышкой она собирала сучья. И смех Леонтины звенел так чисто, как весенний ручеек среди зимнего бесцветно-серого леса.

Дня четыре стояла сухая, ясная погода, потом как-то утром с запада затянуло весь небосвод.

— А это значит, — сказал кузнец, — нынче ночью снегопад будет.

И первые снежинки уже к вечеру стали медленно опускаться на землю. Ветер совсем утих. Снег кружил в воздухе. Сначала падали первые робкие хлопья, потом вдруг хляби небесные разверзлись, и пришлось кончать работу. Когда лесорубы вышли на поляну, она уже вся была белая, горизонт исчез в сером мареве, и в этом мареве деревья казались какой-то колышущейся завесой. Когда совсем стемнело и Пьер с Бизонтеном пошли доить козу и задать корм лошадям, снега уже навалило чуть не по колено, и в конюшне поэтому было как-то особенно тепло.

— Вот видишь, — заметил Пьер, — здесь, в этом тепле, еще сильнее зимним духом пахнет, чем даже от сугробов.

Не успел он закончить фразу, как где-то очень далеко послышался еле различимый волчий вой.

— Верно ты говоришь, — согласился Бизонтен, — ежели волки сюда к нам в низину придут, значит, уж наверняка зима вернулась.

Весь вечер шел разговор о снеге, зиме и волках, и у каждого нашлась своя история. И Бизонтен столько наслушался других и столько сам наболтал, перед тем как лег спать, что, когда сквозь первый сон услышал голос Ортанс, он решил, что все еще во власти сновидений, навеянных вечерней беседой.

— Да проснитесь же вы!.. Разве вы ничего не слышите? Совсем ничего не слышите?

Два больших грабовых полена, которые они, отходя ко сну, подкинули в очаг, еще горели жарким пламенем, и Бизонтен сообразил, что спал он не больше часа. Ортанс уже вскочила на ноги. Кузнец стоял посреди комнаты и спрашивал:

— А что такое случилось?

— Помолчите и слушайте, — сурово бросила Ортанс.

Все замолкли, даже шевелиться перестали, чтобы, чего доброго, не скрипнула доска. Ночной мрак доносил к ним крики. Слабый женский, а может, и детский голос, собачий лай и еще какой-то вроде бы лай, только пронзительнее и заунывнее.

— Волки! — воскликнул кузнец. — Тут уж не ошибешься. Напали на кого-то.

Пока мужчины и Ортанс наспех одевались, Мари, сидя на краю топчана, молила их:

— Не надо, не надо. Все не уходите. Не бросайте меня одну!

— Дядюшка Роша с вами останется, — успокоил ее Бизонтен.

— Как бы не так, как это я здесь останусь! — разъярился кузнец. — Ей-то чего бояться? Дверь-то она за нами запрет.

— Но ведь вы можете легко сломать ногу в такой темени, нечего вам бегать по снегу, — сказал Бизонтен.

— Отстань ты от меня, приставала! — крикнул старик. — Что хочу, то и делаю.

— Скорее, скорее, — торопила Ортанс. — Там беда.

Она открыла дверь, и сразу стало слышно, как разыгрывается вдали страшная битва. В комнату ворвался ледяной ветер.

— Снег перестал, — произнес Пьер.

— Факелы! — крикнул Бизонтен.

Пьер сунул в пылающий очаг два заранее приготовленных факела, и их смоляные острия сразу занялись. Тем временем Ортанс успела зажечь два фонаря. Но так как Мари все умоляла ее остаться и не уходить, девушка бросила ей:

— А ну храбрее, Мари! Подумайте, ведь там люди в опасности. Чем больше нас туда пойдет, тем легче нам будет справиться с волками.

Малютка Леонтина даже не пошелохнулась, но Жан проснулся, и мать прижала его к себе.

— Вот видите, Мари, — с порога крикнула Ортанс, — при вас остался мужчина, так что вы под надежной защитой. И не просто мужчина, а сам Жан Гроза Лесов!

 

28

Едва за ними захлопнулась дверь, их плотно обступила мгла, против которой были бессильны и факелы, и фонари. Мгла эта вобрала в себя всю тьму и всю тишину. Свежий снег скрипел под ногами. Его навалило столько, что он доходил до колен, и тягостной мукой было пробираться вперед. Они не успели обмотать ноги тряпками, и поэтому Бизонтен уже через минуту почувствовал, что его худые башмаки полны воды. С первых же шагов тройка молодых, шагавших быстрее, оторвалась от старика кузнеца. Бизонтен обернулся и крикнул ему:

— Идите домой, Роша. Это вам не по летам!

Ответа он не разобрал, но при свете фонаря разглядел, что старик упрямо плетется за ними. Впереди шел Бизонтен, с трудом выдирая из снега свои длинные ножищи. Он размахивал факелом, который держал в левой руке, а в правой сжимал копье, которое сделал себе еще в лесах Жу как раз на случай встречи с волками. Пьер нес фонарь и топор с длинным топорищем. Ортанс достался второй факел и топорик подмастерья.

Там, вдали, собака отчаянно выла. Очевидно, на нее напали волки. Доносилось испуганное конское ржанье и чьи-то крики, но голос был слабый.

— Там ребенок! — крикнула Ортанс.

И впрямь, слышался и еще один голос, напоминавший голос ребенка.

Сколько раз они чуть не падали, но казалось, что некая сила пришла им в ту ночь на помощь, и сила эта, рожденная лесом и зимой, вела их вперед. Вскоре из всего этого гомона поднялся голос мужчины:

— Сюда… Скорее! Скорее!

И они различили трепетно дрожащий огонек. Прибавили ходу, стараясь быстрее выбраться на дорогу, где шагах в двадцати от них разыгрывалась страшная драма. При жалком свете фонаря, висевшего над повозкой, Бизонтен заметил какие-то мятущиеся тени. И когда свет от факела прорезал тьму и он подошел поближе, он ясно увидел, как отпрыгнули и исчезли в кустах три здоровенных волка. А там за деревьями мелькали еще другие. Какой-то человек стоял, прислонившись к легкой повозке. В правой руке у него был сломанный кнут, а левой он судорожно сжимал поводья, пытаясь успокоить лошадь. Бизонтен бросился в кусты, где скрылись волки, но опоздал, копье вонзилось в снег, и на его белизне явственно виднелись совсем еще свежие следы волчьих лап с длинными когтями.

— Тут был матерый волк, два молодых волчонка и волчица, — заметил Пьер, который умел, бросив даже беглый взгляд, прочесть любые следы, оставленные в лесу.

Ортанс подошла к незнакомцу.

— Не нужно держать лошадь так крепко, — сказала она. — Волки теперь не придут.

Пьер занялся лошадью, которую ласково уговаривал незнакомец, называя ее Пастушкой. Сам он был невысокий, тонкокостный, лицо у него было худое, заросшее густой бородой, а светлые глаза странно блестели в пламени факелов. Отпустив уздечку, он бросился к собаке, которая ковыляла на трех ногах, оставляя за собой кровавые следы.

— Милый ты мой Шакал, — говорил он, — ты нас спас… Милый мой… Ничего, я тебя вылечу.

Теперь, когда он стал говорить тише, в его сдержанном голосе слышались теплые нотки. Казалось даже, что голос его идет как бы из какой-то бездны и ему отвечает нежнейшее эхо. Ортанс взобралась на оглоблю и обратилась к тому, кто находился внутри повозки.

— Все кончено, успокойтесь. Все кончено, — повторяла она.

В повозке рыдали. Незнакомец взял собаку на руки и положил в повозку, а Ортанс спрыгнула на землю, чтобы не мешать мужчинам запрягать лошадь. Тут подошел, еле переводя дыхание, дядюшка Роша. Незнакомец вылез из повозки и сказал, увидев старика:

— Господи, сколько я вам хлопот причинил, бедные вы мои!

— Вы-то сами не ранены? — спросил Бизонтен.

— Нет, но вы вовремя подоспели. Хорошо еще собака с волками сцепилась, да и фонарь у меня горел. Никогда я не видел так близко живых волков, страшное это зрелище. У старого волка была прямо-таки грива, и стояла дыбом.

— Садитесь в повозку, — посоветовал Пьер. — Я займусь вашей лошадкой.

— Нет, не надо, придется повозку толкать.

— Садитесь, садитесь, — приказал Бизонтен, — вы и без того еле на ногах держитесь.

— И побыстрее, — добавил Пьер. — Вашу кобылку тоже волки подрали.

— Бедняжка, — вздохнул незнакомец, — это они на нее сначала набросились, пока собака не выскочила из повозки.

Пьер взял вожжи. Бизонтен с факелом пошел впереди, Ортанс замыкала шествие, а кузнец присел на задок повозки.

Снегу навалило так много, что продвигаться вперед было трудно, и то и дело приходилось вытаскивать проваливавшиеся в сугробы колеса. Дядюшка Роша с незнакомцем тоже вышли из повозки, чтобы легче было ее толкать.

— Я бы сходил за нашей лошадью и припряг ее, — сказал Пьер, — да покудова я буду спускаться, а потом снова подыматься, мы уже успеем добраться до места.

И впрямь добрались они довольно быстро. У дверей хижины незнакомец осмотрел еще раз свою кобылу при свете фонаря, который поднес поближе Пьер.

— Ничего серьезного, — с облегчением вздохнул он.

— Давайте отведем ее в конюшню.

— Разве у вас лошади есть?

— Есть.

— Тогда отвяжите их. Всю ночь они будут зализывать ее рану, и к утру все как рукой снимет.

Пьер отвел кобылку в конюшню, а Ортанс и Бизонтен предложили незнакомцу войти в дом, но он сначала подошел к повозке, чтобы помочь выйти из нее тому, кто там так горько плакал. Сошла на землю и девочка-подросток лет пятнадцати, судорожно цеплявшаяся за плащ своего спутника. Бизонтен подхватил на руки собаку, а Ортанс малышку примерно лет трех, которая, казалось, совсем онемела от пережитых страхов.

Мари встретила их у камелька, куда она подбросила хворосту. Высокие языки пламени ярко освещали все помещение.

Увидев, что Мари опирается на костыль, незнакомец спросил:

— Что с вами случилось, вы ранены?

За Мари ответил Бизонтен:

— Да нет, лодыжку себе подвернула.

— Это мы сейчас разберемся. Ложитесь, ложитесь, миленькая.

Мари вернулась на свой лежак. Незнакомец примостился у камелька и, покачивая на коленях малютку, приговаривал что-то, будто выпевая каждое слово, обволакивая его мягкой и нежной, как бархат, музыкой.

— Тише, тише, дитя мое… Сокровище мира. Кладезь жизни. Чудо из чудес… Тише, тише, дружок, сейчас мы заснем.

Ребенок успокоился, незнакомец приблизился к Мари и положил ей его на руки, добавив:

— Возьмите ее, ведь вы, конечно, тоже мать. Возьмите ее. Как и все мамы, вы чувствуете себя матерью всех младенцев, жаждущих любви.

Мари с нежностью приняла ребенка и стала его укачивать, приговаривая «баюшки-баю», стараясь качать в том же ритме, что и незнакомец.

Ортанс пристроила девочку рядом с Леонтиной. Незнакомец опустился на колени, воздев вверх белые и худые руки, похожие на два ломких длинных листочка, проговорил:

— Господи, как прекрасно это гнездо, этот выводок жизни! И подумать только, что мужчины убивают детей других мужчин! И подумать только, что женщины морят голодом детей других женщин!

Впервые Бизонтен слышал такие речи и такой голос. Однако он различил в интонациях этого голоса отзвук их наречья, наречья Франш-Конте, и ему почудилось, что и мелодия этих слов и сам напев их ему знакомы. А их гость продолжал:

— Господи! Где же муки твои? Где же найти следы твоего бесконечного крестного пути в сей юдоли ненависти и гнева?

А его спутница, девочка лет пятнадцати, все еще цеплялась за край его дорожного плаща. Он снял его тогда и протянул девочке со словами:

— Ну, ну, Клодия, раненая птичка, сейчас тебе нечего бояться. Дай-ка я займусь нашим Шакалом.

Глаза его по-прежнему блестели. Мягким движением руки он усадил девочку на лежак, потом подошел к кузнецу и Бизонтену, которые уложили собаку перед камельком и осматривали ее. Незнакомец опустился на колени рядом с ними.

— Можно мне немножко теплой воды?

Ортанс зачерпнула воды из котла на ножках, который всегда стоял, наполненный водой, у самого очага, но тут незнакомец попросил Пьера посветить ему фонарем, потому что ему надо пошарить в своей повозке. Он вернулся с холщовым мешком, откуда вынул корпию, полоски белой ткани и стеклянный пузырек, наполненный какой-то жидкостью, блеснувшей при свете пламени голубым. Потом стал промывать раны собаке, которая тихонько повизгивала. И с ней он говорил так же, как раньше с малюткой:

— Тихонько, тихонько, мой красавец. Тихонько, мой Шакал… Ты храбрый… Ты бесстрашный… Ты спас нашу лошадку… Ты всех нас спас. Так-то, мой красавец Шакал… И я тоже, я тебя спасу.

Он выпрямился во весь рост и проговорил вполголоса, как бы боясь, что пациент его услышит:

— У него лапа сломана. Кости наружу вылезли. Я сделаю ему перевязку, но завтра, возможно, придется ему лапу отрезать.

Затем он смешал беловатую мазь с теплой золой, добавил немножко воды, окунул в этот состав кусок полотна и обмотал им сломанную лапу. А сверху завязал примочку длинным куском белой ткани.

— Сейчас пойдем со мной в повозку.

— Да нет же, — отозвался Бизонтен, — вы все здесь останетесь. Как-нибудь устроимся.

— Ни за что, — возразил незнакомец. — Все в порядке. Вот только детей я у вас оставлю. А завтра поговорим.

Едва он успел взять свою собаку на руки, как черноглазая девочка-подросток, притаившаяся до того в уголку, бросилась к нему:

— Я тоже с вами пойду, — пробормотала она.

— Ну конечно же, — ответил он. — Конечно же, ты пойдешь со мной… Не бойся ничего. Господи боже мой, ты же сама знаешь, Клодия, что я тебя никогда не оставлю!

Когда незнакомец объявил о своем намерении ночевать в повозке, никто не решился ему возразить, так властно прозвучал его голос. Но тут Ортанс не выдержала:

— Ни за что мы не позволим вам ночевать во дворе. Маленьких мы положим вместе, а я…

— Я пойду на конюшню, — прервал ее Пьер. — Все равно я там собирался переночевать. Не нравится мне, когда непривязанных лошадей на ночь оставляют одних, да к тому же они к новенькой еще не привыкли, не знают ее.

Бизонтен собрался пойти за компанию с Пьером, но тот отклонил его предложение своим обычным спокойным и твердым тоном, невольно внушавшим уважение. Но при этом он улыбался, так что на него никто не обижался. Сдвинули лежаки, и все получилось как нельзя лучше. Незнакомец согласился остаться, поблагодарил за приют, но, вдруг спохватившись, воскликнул:

— Господи, да я совсем голову потерял! Совсем забыл о вашей бедной лодыжке. Каким же скверным лекарем я теперь стал!

Он осторожно подвинул собаку поближе к очагу, потом подошел к Мари, взял из ее рук ребенка и пристроил на лежаке вместе с другими спящими детьми.

— Теперь она сладко уснула, — заметил лекарь. — Да и весь этот выводок уже в стране ребяческих грез, где все так радостно и светло.

И он взглянул на маленького Жана, лежащего на самом краю лежака: мальчик уже спал крепким сном.

Незнакомец снова подошел к Мари, встал перед ней на левое колено. Затем показал на правое колено и произнес:

— Положите сюда вашу ногу, только не сгибайте. Вот так. Надо снять повязку, слишком она тугая. Да и нужно ли оставлять ее на ночь? Ясно, не нужно.

Какими-то на редкость быстрыми, но в то же время точными движениями он размотал повязку и положил ее на лежак. Гибкие его пальцы ощупывали лодыжку, легко касались ее, порхали над ней, ласково поглаживали ступню и икру. Наконец его палец нащупал болевую точку.

— Здесь? — спросил он.

Он нажал чуть сильнее, и Мари почувствовала боль.

— Да… да… здесь, — подтвердила она.

Когда целитель сжал ее лодыжку обеими руками, Мари отдернула ногу.

— Нет, не надо. Не шевелитесь. Больно вам не будет, вот сами увидите. Совсем, совсем не больно.

Он теперь повернулся к Мари боком, опустился на оба колена. Правой рукой он обхватил лодыжку, большим пальцем прижав больное место. И заговорил тем же голосом, каким только что говорил с ребенком и собакой:

— Тише, тише, моя милая… Не напрягайтесь. Расслабьтесь… Расслабьтесь… Расслабьтесь…

Обеими руками Мари вцепилась в край лежака. Но постепенно она вся как-то осела, и руки ее разжались. Незнакомец легонько повернул ее ступню раз, другой, третий и под конец повернул со всей силой, а большим пальцем правой руки все нажимал на болезненную точку. Потом он отпустил ее ногу и выпрямился.

— Поставьте ногу на пол, — сказал он.

Мари повиновалась. Сделала шаг и воскликнула:

— Да мне теперь совсем не больно.

— Ну и хорошо, спите спокойно, дорогое дитя, — сказал лекарь. — А завтра вы и думать забудете о больной лодыжке.

Он поднял на руки собаку и пристроил ее на лежак, куда Ортанс уложила маленькую спутницу, оглядывавшуюся вокруг как испуганная птичка.

— Вот видишь, дорогая Клодия, — проговорил он, — раз с тобой рядом наш Шакал, тебе нечего бояться. Да и я здесь. Совсем рядом. И поверь мне, завтра утром на снегу заиграет яркое солнышко. Светозарная красавица зима сродни зимам твоих родных краев.

 

29

С первой же минуты, как незнакомец поднял на него глаза, Бизонтен почувствовал себя пленником этого взгляда, и это пришлось ему не по душе. Он боялся себе признаться, что с тех пор, как они покинули Шапуа, он нередко попадал под влияние Ортанс, особенно когда она устремляла на него свой властный, чуточку жесткий и гордый взгляд, похожий на взгляд ястреба или орла. Но то была Ортанс, во всем очаровании своей силы, своей суровой красоты, и красота эта вопреки вашей воле околдовывала вас. Но у этого чужака взгляд был какой-то до странности прозрачный. Пожалуй, даже чем-то схожий со взглядом Ортанс, но схожий как утренняя заря с вечерним светом. Пусть эти оттенки были недостаточно определенными, но они существовали, обмануться было нельзя. Прозрачные глаза Ортанс всегда отражали все ее чувства, открыто и недвусмысленно. Гнев или дружелюбие, радость или печаль. А прозрачные глаза чужака были как те бездонные воды, в глубине которых не различишь ни четких форм, ни цвета. Надо сказать, что Бизонтен, по крайней мере в течение двух часов видел в глазах незнакомца в основном лишь отблеск факелов и огня в очаге. И страх также, и еще что-то в одно и то же время схожее с нечеловеческой болью и с бескрайней любовью. Когда в этом взгляде играло пламя горящих поленьев, невольно казалось, что он сродни вечерним огням, просачивающимся сквозь туман, стоящий над озером. Лицо у незнакомца было тонкое, худое, но не угловатое, а длинный орлиный нос не придавал ему сурового выражения. Когда он снял свою лохматую шапку, низко натянутую на лоб и уши, его белокурые волосы, прошитые ниточками седины, волной взметнулись над его черепом, словно поднятые изнутри порывом ветра.

На миг воцарилось молчание. Молчание, еще скованное воспоминаниями о пережитом волнении. В очаге дотлевали придавленные тяжестью огромного пня, еще не объятого пламенем, готовые рассыпаться огненные головешки. Они то и дело выстреливали, выбрасывая крохотные язычки пламени в широкий просвет меж почерневших кругляков. Изредка искорки уносило даже под стол, где они медленно умирали, превращаясь на земляном полу в серые хлопья золы.

Странная тишина обволокла эту комнату, хотя в ней находилось пятеро взрослых и четверо детей. Бизонтен сам не знал, как ему разобраться во всем происходящем, поскольку здесь была эта девочка без возраста с глазами испуганной птички.

И кем мог быть этот заговоривший вдруг человек?

— Я тоже из Конте… Завтра мы с вами побеседуем.

На дверь наваливалась снежная тишина. Она и сюда проникала. Обволакивала все, пригибала долу, потом насылала зябкий сон.

Наутро первым проснулся Бизонтен. Помешал кочергой угли и кинул в очаг вязанку хвороста, но хворост не сразу решил разгореться: сначала дымил, потом вяло трещал и вдруг вспыхнул разом. Кузнец и незнакомец тоже встали, за ними Ортанс. Когда Мари села на край лежака, все уставились на нее. А она никак не решалась спустить ногу на пол, и тогда лекарь осмотрел ее лодыжку и сказал:

— Опухоли нет, можете ходить, только не помногу. Через два дня все совсем пройдет.

Мари поднялась, улыбнулась и шагнула к очагу.

— Да у меня ничего и не болит, — сказала она. — Благодарю вас.

— Вы только подумайте, — проговорил лекарь, оглядывая всех присутствующих, — да кто же кого должен благодарить? Вы ведь нас спасли.

Он подошел к лежаку, где спала девочка, эта испуганная птичка, потом погладил собаку, которая так всю ночь и не пошевелилась. В ответ на ласку пес потихоньку взвизгнул, очевидно тоже благодарил, как Мари, и лизнул руку хозяину.

— И ты, ты тоже меня благодаришь, — сказал незнакомец. — Добрый мой Шакал. Ты чуть было не погиб, защищая нас. Давай-ка я вынесу тебя на минутку в конюшню. Тебе нужно прогуляться, а я ведь знаю, что ты ни за что ничего здесь не сделаешь. А лапой я потом займусь.

Бизонтен открыл дверь и с порога смотрел вслед человеку, несшему на руках собаку. Брезжил день, серый и печальный под низко нависшими тучами, чреватыми снегом. Плотничий подмастерье закрыл дверь, и все замолчали, прислушиваясь к тишине. Но когда за перегородкой, в конюшне, они услышали разговор чужака с Пьером, беседовавших вполголоса, Бизонтен спросил:

— А кто же он такой?

— Этот человек не такой, как другие, — отозвался кузнец.

— Верно, — подтвердила Ортанс. — Он так на вас смотрит, да и голос у него…

Подойдя к Мари, она спросила:

— Он тебя и впрямь вылечил?

Мари повертела ногой, потом встала и без костыля, без посторонней помощи обошла вокруг стола. Остальные не спускали с нее глаз.

— Ну и дела, — заметил кузнец.

— Я только помню, что у меня нога раньше болела, — объяснила Мари.

Всеобщее восхищение незнакомцем чуточку раздражало Бизонтена, и он ворчливо заявил:

— Просто он у костоправов всяких штучек набрался, вот и все! Есть, кроме него, и другие костоправы.

Незнакомец и Пьер вернулись в комнату. Лекарь положил пса перед очагом и стал разматывать повязку. И одновременно разговаривал с Шакалом все тем же своим удивительным голосом, и слова эти порхали вокруг вас так же, как порхали его белые руки вокруг раненого пса.

— Не думаю, что тебе придется лапу отрезать, — говорил он. — Но возможно, нога у тебя не будет сгибаться. — Он погладил собаку и слабо усмехнулся. — На трех лапах будешь прыгать, бедный мой дружочек. Но ведь я-то хожу на двух, и ничего. — Он выпрямился и озабоченно добавил: — Ваши обе лошади хорошо ухаживали за больной подружкой, но все равно рана еще не зажила. Вообще-то, дело идет не слишком ладно, и боюсь, что еще два-три дня ее запрягать будет нельзя.

Видимо, это его тревожило. Он отошел от очага, протянул было вперед руки, но замер. Бизонтен обратился к нему с вопросом:

— Вы так торопитесь уехать?

Этот вопрос, казалось, оторвал незнакомца от мечтаний. Но ответил он не сразу:

— Тороплюсь? Да нет. Я никуда не еду. Я бегу. Бегу от войны, от ненависти, горя. Единственное мое желание — спасти свою малолетку. Спасти эту несчастную девочку… Раненых моих ягняток… Боже мой, какое же это горе!

С каждым вновь произносимым словом лицо его преображалось. Теперь он не глядел на них. Взгляд его блуждал в каких-то неведомых краях вселенной. Он снова замолк, снова застыл как изваяние, и никто из слушавших его не решился вымолвить ни слова, даже переступить с ноги на ногу. Не спуская с него глаз, Бизонтен старался понять, что освещает комнату: пламя очага или взгляд незнакомца. И вдруг, словно подхваченный какой-то неведомой силой, против которой он был бессилен, незнакомец сдвинулся с места, зашагал, заговорил.

Звать его Александр Блондель. Сам он из Лон-ле-Сонье. В 1636 году он в числе первых внес в казну 100 000 экю, деньги собирали чиновные люди Франш-Конте, дабы их край мог противостоять угрозе французской армии. Он так поступил, ибо он добрый сын Франш-Конте, страстно любящий свою родину, и он поверил тем, кто так красноречиво говорил о защите их родной земли. В августе того же года пришел с двумя сотнями солдат господин де Лезей, их защитник. А затем полковник Гу — это уже в ноябре было, — он привел еще солдат, которых приходилось кормить, ставить на постой, платить им жалованье, а главное — поить да поить. А потом подошли еще новые солдаты, и с этих-то «защитников» и пошли все беды. Он вспоминал о битвах при Сент-Аньесе в 1637 году и о великом множестве раненых, которых он выхаживал.

— Я ведь лекарь, стало быть, сами понимаете, — говорил он, — я лечу. Лечу всех, кто страждет. А страждущих сотни. В каждом доме. Многие жители отказывались принимать раненых, приходилось силой их принуждать к этому. Люди сердились на солдат за то, что они разрушили наш город, заявляя, что, мол, так легче его защитить, а сами не желали пальцем пошевелить, чтобы спасти жителей… Боже мой, какова низость человеческая! В какой грязи может утонуть душа людская!

Он сам был свидетелем того, как по приказу защитников подожгли пригороды, и это ничему не помогло. Словом, битва была проиграна. Вошли французские войска и потребовали уплаты 80 000 экю, а где было их взять в разрушенном и разграбленном городе.

— Я видел, как богатых горожан брали в качестве пленных, а бедных просто убивали. И повсюду грабеж. И поджоги. Я отвез жену и сына в горы над Ревиньи. И вернулся в город после ухода французов. Мы считали, что все уже кончено, но тут другие жители Франш-Конте, простые селяне, с которыми мы постоянно сталкивались на рынке, пришли сюда, чтобы закончить начатое французами. Я это видел, друзья мои. Я, я собственными глазами видел все это… Ту малость, что оставил после себя неприятель, растащили окрестные жители… Я видел все это, видел… Клянусь вам.

Он вдруг замолчал, как будто сразу ослабел, и бессильно опустился на скамью. Локоть поставил на край стола, обхватил ладонями голову и сидел неподвижно, глядя в огонь.

А слушатели не смели шелохнуться. Блондель молчал, но слова его рассказа были еще здесь, живые, весомые. Он как бы воочию дал им увидеть тот город с его развалинами, и огонь пожарищ оставил здесь, в хижине, свое страшное зловоние, которое и им тоже приходилось так часто вдыхать.

Ортанс осторожно подошла к очагу и бесшумно подложила несколько поленьев. За ней и Мари поднялась с лежанки, чтобы помочь ей сварить похлебку. Несколько раз Бизонтен встречался взглядом с Блонделем, но у него было такое ощущение, будто тот его и не видит вовсе. Взгляд лекаря проходил сквозь него, как сквозь стекло, и устремлялся в иные края, куда-то в бесконечную даль, в неведомые страны, доступные лишь его взору.

Но внезапно он снова вернулся на землю. Встряхнулся, как бы желая отогнать от себя страшный кошмар, и начал:

— Я чудовище эгоизма. Все время говорю только о себе, даже не спросил, откуда вы пришли и что вам самим пришлось претерпеть.

За всех ответила Ортанс:

— О, нам-то, нам еще повезло, мы сумели вовремя скрыться и найти здесь людей, которые нам помогли. А это уже немало.

Она поведала незнакомцу историю их путешествия. Время от времени она замолкала, чтобы подмастерье мог добавить кое-какие подробности, касающиеся их работы здесь. И это он рассказал о смерти Бенуат и о том, как Ортанс снова оказалась с ними. Когда рассказ был окончен, похлебка уже была готова, и Мари, расставив миски на столе, сказала:

— Пора будить детей.

— Подождите пока, — проговорил Блондель, подняв руку.

Его потускневший взгляд, от которого даже черты лица незнакомца как-то странно изменились, встревожил Бизонтена. Блондель быстро проговорил глухим голосом:

— Вы должны знать все, что касается этой девочки. Звать ее Клодия Жанэн. Ей шестнадцать с половиной лет. Она крестьяночка из Фруадфонтэна, знаете, это в долине Мьежа.

— Знаем, — отозвался Пьер. — Через долину Мьежа мы не раз проезжали.

— И вы видели, что это — пустыня. Земля, где не осталось ничего, только изредка пройдет стадо. Там, на этой земле, вороны, волки, лисы, рыси, а может быть, даже медведи вовсю пировали, лакомясь трупами жителей Конте, но теперь и звери оставили этот край, потому что нечем больше там поживиться.

Он остановился, проглотил слюну, потом снова начал, понизив голос:

— Так вот, эта девочка из того края. Родители ее пропали, я не сумел даже узнать, когда именно это произошло, не узнал я также, почему она очутилась в Нозруа. Искала, где укрыться, как затравленный звереныш. Там она и пробыла до того часа, когда налетели французы, или немцы, или шведы — этого никто не знает — и угнали всех жителей. И это бедное дитя в их числе… Изнасиловали… Изнасиловала солдатня, а сколько их было… Она была без сознания… Ее бросили умирать. Когда ее обнаружили жители Франш-Конте, ее снова изнасиловали.

Голос его прервался. В его глазах, неотрывно глядевших в огонь очага, словно отражалось все зло мира.

— Ну вот, я нашел ее у одних бедняков, которые хоть как-то ухаживали за ней… Она была беременна… И такая хрупкая… Хрупкая, как птенчик… Я хочу, чтобы вы все знали и были особенно внимательны к ней. Достаточно порой одного неудачного слова, чтобы растравить ее рану.

И так как обе женщины подошли к лежакам, намереваясь разбудить детей, он последовал за ними, чтобы еще раз наглядеться на красу их безгрешного сна.

 

30

Так как при такой погоде было просто немыслимо ни валить деревья, ни обрубать сучья, мужчины отправились в лес, намереваясь свезти вниз бревна, сложенные на лесосеке. Впервые с тех пор, как они поселились здесь, Жан попросился остаться дома. Когда Пьер, кузнец и Бизонтен направились к конюшне, подмастерье не удержался от замечания:

— Перед этим лекарем наш Жан все равно как кролик перед змеей. Не нравится мне это.

Его спутники дружно промолчали, и Бизонтену подумалось, уж не околдовал ли и их тоже этот незнакомец. Он украдкой наблюдал за обеими женщинами, и его отчасти раздражало то, с каким вниманием Мари впивает каждое слово лекаря из Франш-Конте. Труднее было догадаться, что думает о нем Ортанс, но казалось, минутами она тоже испытывает на себе тревожащее могущество этого взгляда и этого голоса.

Мужчины вывели Бовара и Рыжуху из конюшни, где было так приятно и тепло после мороза.

— Попробуем тащить бревна по снегу. Благо сегодня скользко. Незачем брать роспуски.

Приходилось им нелегко — снег плотным слоем облепил стволы. Над лесом ползли тяжелые серые тучи, грозившие снегопадом. Напрасно Бизонтен надеялся углядеть хоть кусочек озера. Хорошо еще, что ему с трудом удалось обнаружить на этом словно вымазанном сажей небосклоне, где и свежий-то снег казался грязным, узенькую полоску холмов. Лишь сосняк выделялся черным нерушимым пятном на фоне этой вселенной, как бы сотканной из ватных хлопьев. Прикрепляя к бревнам железные скобы, а цепи к упряжке, Бизонтен неотрывно думал о лекаре и об его рассказах. Что-то влекло его к этому человеку, наглядевшемуся на столько людских страданий, а вот, однако, видимо, до сих пор не притерпелась к чужому горю его чувствительная душа. Влекло все, но к влечению этому примешивалось что-то, в чем он и сам не умел разобраться и что сдерживало чувство симпатии, которому Бизонтен не давал вырваться наружу. «Может, потому, что он лучше тебя?.. Может, потому, что наделен большей властью над людьми? Больше у него силы во взоре? А может, потому, что говорит он иным языком, а мне этого не дано? Может, потому, что ты-то и слов таких отыскать не можешь?»

Они сделали три ездки, и, так как лошади совсем вспотели, Бизонтен предложил:

— Хватит на сегодняшнее утро. Животные просто из сил выбились.

А внутренний голос твердил ему: «Ты потому работу до срока бросаешь, что торопишься увидеть этого человека. Тебе любопытно. Но ты чуточку и завидуешь ему, и ревнуешь. Боишься, как бы он совсем не подчинил своей власти и женщин, и детей».

Дома они застали Блонделя, рассказывавшего детям сказку, а те слушали его с открытым ртом, впивали каждое его слово, смотрели ему в глаза, где играли отблески огня. Говорил он серьезно-торжественным тоном, но голос его звучал нежно и оживленно, так он никогда не обращался ко взрослым.

Когда сказка кончилась, ребятишки снова стали возиться, а присутствующие слышали, как он, наблюдая за их играми, шептал про себя:

— Спасти их… Всех спасти… Ее и всех других…

Никто не осмеливался задать ему вопрос.

Обед длился нескончаемо долго. Блондель проглотил всего несколько ложек похлебки, но, хотя его никто ни о чем не спрашивал, он заговорил вдруг сам и поведал им свою историю, все им пережитое.

— Моей жене было тридцать девять. Всего на год моложе меня. Когда у нас родился ребенок, мы были женаты уже семь лет. Семь лет надежд, семь лет молитв. Господи!.. Давид, мы его Давидом назвали в память отца моей жены, который недавно скончался… Давид! Наш маленький принц. Все наше богатство. Самое бесценное из всех сокровищ. Дитя — средоточие мира. Боже мой!

И так же внезапно он замолчал. Сидел, выпрямив стан, напряженно вытянув шею, положив ладони по обе стороны миски, к которой больше не притрагивался. Лицо его застыло. Жили только прозрачно-чистые глаза.

Обедающие, задержав дыхание, тоже бросили есть. Они ждали, не спуская взгляда с этого человека, который словно бы забыл об их присутствии, — с этого человека, столь отличного от всех, — но казалось, даже душа его покинула это тело.

Молчание все длилось и длилось. Потом Блондель снова заговорил, но никто даже не заметил, когда шевельнулись его тонкие губы. И голос его шел откуда-то из самой глубины его существа:

— Они жили на ферме, вдалеке от дороги. Я-то надеялся, что они там в безопасности. И продолжал ходить и пользовать больных. Я шел туда, где во мне нуждались. Далеко, очень далеко, — он вздохнул, — слишком далеко… Как-то вечером, вернувшись домой, я не обнаружил больше фермы… Ничего не уцелело. Стены рухнули, бревна обуглились, сено превратилось в золу, в еще дымящийся пепел. Ни животных, ни людей… Ничего.

Он перевел дыхание. Опустил веки, будто ему не хотелось никого видеть, уйти в себя. Кадык на тощей шее судорожно ходил вверх и вниз — видимо, даже проглотить слюну ему было больно. Он поднял веки, взгляд его глаз стал более жестким, в них проскальзывали искорки безумия. Голос его внезапно окреп:

— Тогда я ушел. Я стал другим. Горя не чувствовал, только дикую ярость… Я стегал изо всех сил свою кобылку, это я-то, я, который прежде ни разу не коснулся ее кнутом. Она неслась как вихрь, и, если тележку мою она не опрокинула десятки раз, стало быть, бог и впрямь возжелал того, чтобы я остался жить. И если он так возжелал, значит, хотел поручить мне некую миссию.

Он по очереди обвел всех внимательным взглядом. Теперь он успокоился и продолжал:

— От селения ничего не осталось. Дымящиеся развалины. Пес… Единственное живое существо.

Он указал на Шакала, которого подрали волки и которому он устроил ложе перед очагом, подложив охапку соломы.

— Я его видел еще раньше, когда лечил его хозяина, старика каменотеса, которого разбил паралич, он звал пса Кардиналом… Да, да, намекая на Ришелье. Чтобы по сотне раз на день ему твердить: «Сволочь ты, Кардинал, дерьмо ты, Кардинал». Старик, разумеется, погиб под развалинами, как и все жители селения. Пятьдесят, а может быть, и шестьдесят человек. И эта несчастная зверюга увязалась за мной. Так как кличка его Кардинал кончалась на «ал», ну я и окрестил его Шакал… Увязался за мной, а теперь спас меня… Жизнь… Одна-единственная дана жизнь. Даже жизнь собаки в этом мертвом краю и та чего-то стоит! Я не знал, куда мне идти. Не помню, совсем не помню, как я провел ту ночь… А на следующее утро, прежде чем покинуть эту землю бедствий, какая-то страшная сила повелела мне вернуться на ферму. Какая-то сила… Да, я должен был вернуться.

Последние слова он произнес почти шепотом. На сей раз его застывший взгляд не видел никого из сидящих за столом. Он видел нечто иное. Смотрел куда-то дальше их. Куда-то вдаль. Он откашлялся, взял себя в руки и быстро добавил, как бы желая сбросить с себя тяжесть:

— Я облазил все развалины… Под ними лежали трупы… Обугленные… Такой запах не обманет… Как до них добраться?.. Да и к чему? Я молился. Долго молился.

И уже совсем тихонько, будто стыдясь своих собственных слов, он хрипло прошептал:

— Я молил о смерти, чтобы бог послал мне смерть. Тогда я еще не знал… Еще ничего не понял.

Он медленно поднялся, шагнул к очагу, потом вернулся на свое место, но не сел.

— Я решил покинуть этот ад, но тут пес, который рылся неподалеку среди развалин, вдруг начал скулить. Я его позвал. Он не отозвался. Он стоял возле дренажной канавы, сколько раз около нее мы играли с моим Давидом… Я подошел… Мой мальчик был там. Пуля попала ему в бедро… Он еще не окоченел.

В голосе его прозвучало пронзительное отчаяние, он зашатался, как будто его раскачивал ветер. Он ломал руки, и суставы хрустели.

— Если бы я стал искать его вечером, если бы не бросился сразу прочь оттуда, я бы его нашел. Если хотя бы провел ночь у фермы, я бы услышал его стоны. И пес сразу отыскал бы его. Я бы его выхаживал. Я бы спас его… Он был бы здесь. Вместе с нами, вместе с другими детьми… Пусть калека, но живой, живой!

Он прошелся по комнате неровным шагом, словно спотыкаясь. Остановился перед очагом, потом повернулся лицом к столу. Пламя очага освещало его со спины, и вздыбленные волосы образовали вокруг его головы как бы огненный нимб. Тень его плясала по полу. Не двигаясь, он простоял так несколько минут, потом медленно поднял руки, чуть согнув их в локтях, будто бережно нес тело ребенка.

По-прежнему витая мыслями где-то далеко, он продолжал свой рассказ беззвучным голосом:

— Мой бог! Любовь моя, мой Иисус, мой малютка… Он лежал там мертвый, а я был жив. Он лежал замученный, а меня пощадили огонь и пуля, и я ничем ему не помог. Я не сумел его даже найти, а любая сука всегда отыщет своих щенков… Он лежал там, вся моя любовь, боль моей совести…

Хижину словно придавила плита молчания. Даже детишки затихли. Блондель уронил руки, и Бизонтену почудилось, будто он видит тело ребенка, соскользнувшее на землю. По-прежнему неподвижный в ореоле огня, Блондель продолжал насмешливым тоном:

— Всю жизнь лечить детей — и дать умереть собственному ребенку!.. Он был тяжелый, как все мертвые дети из века в век. Мне, который видел столько умирающих детей, довелось держать на руках своего, чтобы я лучше почувствовал, сколько на самом деле весит мертвый ребенок.

Он вернулся на свое место и погрузился в молчание.

Никто не решался ни словом, ни жестом нарушить тишину. Медленно тянулось послеобеденное время, подтачиваемое ветром, от которого бросало в дрожь деревья, обступившие поляну. Снова раздались возгласы детей, но никто не осмеливался встать из-за стола, заговорить. Мужчины молча переглядывались. Им надо было бы заглянуть на лесосеку, да Блондель не окончил своего рассказа, и они сидели за столом как прикованные. Так и текли минуты, и только время от времени кто-нибудь глубоко вздыхал или, чуть пошевелившись, менял позу.

Наконец Блондель, словно очнувшись, заговорил — поведал своим слушателям о том, как бесконечно долго тащился он по пустынной деревне, а к ногам его жался повизгивавший пес, а в судорожно сжатых руках он нес тельце сына. Поведал о том, как подошел к своей повозке, достал оттуда лопату и вырыл могилку возле той разрушенной фермы, под старым вязом, в тени которого так часто сидела его жена и рассказывала маленькому Давиду сказки.

Здесь он вспомянул про свою жену, но говорил о ней с какой-то сдержанной робостью. Потом сообщил им, что было дальше. Долгие дни он бродил по округе от одной разрушенной деревни к другой сожженной и возвращался вечерами, чтобы помолиться на могилке Давида.

— Одно только я никак не мог понять, — продолжал он, — какова глубинная суть его смерти, раз я, его отец, остался жить. Почему господь бог не позволил мне его спасти? И, убив его, почему он пожелал, чтобы я нашел его труп, взял его на руки, осыпал поцелуями это навеки заснувшее личико? Почему запретил он мне последовать за ним? Ибо Давид был в царствии божьем. Потому что иначе быть не могло, и если бы я лишил себя жизни, то я сам бы закрыл пред собой врата небесного царствия.

Он пристально приглядывался к своим сотрапезникам, как бы желая удостовериться, поняли ли они до конца его слова, потом лицо его просветлело и губы тронула тревожная улыбка. Выпрямив стан и подняв тонкие руки, он докончил свой рассказ дрожащим голосом:

— Так было до того дня, пока господь бог наконец не ответил на мой вопрос, указав, что предначертано мне… Возле одной деревни, сожженной отрядом шведов, я нашел эту девочку и эту малышку среди двадцати, а то и более трупов. И я взял их на руки. Истерзанных, но не раненых. Умирающих от страха, но еще живых… Испытавших тяжесть людской жестокости. Тяжесть варварства нашего мира… Но еще в большей мере тяжесть жизни и надежды. Я унес их оттуда на руках, прижимая к своей груди, тайком, словно вор…

Слезы струились по его лицу, сползали по небритой щетине подбородка; и, хотя голос его дрожал, ему удалось договорить:

— Я обнимал их, чувствуя под ладонями тепло жизни… В них была тяжесть жизни, как в моем маленьком Давиде тяжесть смерти.

 

31

Прошло четыре дня, и Александр Блондель усердно ухаживал за своим псом и кобылкой.

— Очень уж вы торопитесь нас оставить, — заметила как-то Ортанс.

— Я должен ехать. Должен.

— Но куда вы направляетесь?

На этот вопрос он ответил неопределенным движением руки, как бы говоря, что он знает некую таинственную страну, о которой не может ничего рассказать.

Обе женщины тем временем возились с детишками, и Мари особенно ласкова была с Клодией и даже сдружилась с ней. Как-то утром, когда эта чудом спасенная еще спала, а Блондель находился в конюшне, где лечил свою лошадь, Мари обратилась к брату:

— Вчера, когда я осталась одна с лекарем, он сказал мне: «Этой девочке у вас хорошо. В вас она нашла то, что потеряла. Со мной она никогда не бывает такой, как с вами. И это понятно. Мужчин она боится!» И это правда. Он так мне сказал.

Обращалась Мари к брату, но Бизонтен сразу понял, что слова ее в равной мере адресованы и Ортанс, и ему самому. Однако заговорил Пьер:

— Ну и что?

— Вот и все, — смущенно ответила Мари. — Он так мне и сказал.

— А я, — спросила Ортанс, — разве я мужчина?

Мари вспыхнула и нерешительно произнесла.

— Он сказал, что вы произвели на него сильное впечатление. Что и вы, как он сам, вы из другого мира чем Клодия.

Все улыбнулись, но Бизонтен подумал, что так и есть на самом деле. Оказывается, этот лекарь уже успел всех их оценить по достоинству.

Пьер подошел к сестре и полушутя, полусерьезно спросил ее:

— А ты, ты-то что ему сказала?

На сей раз Мари покраснела до кончиков ушей И пробормотала что-то невразумительное, на что Пьер ответил:

— С тобой всегда так, приходится другим догадываться о том, что у тебя на уме, особенно когда ты чего-нибудь задумала. А из меня плохой угадчик.

Он повернулся и направился к двери, но, когда он уже открыл ее, Мари крикнула:

— Злой ты, всегда на меня злишься! Ужасно злой!

Произнесла она эти слова голосом обиженной девчушки, и Бизонтен с трудом сдержался, чтобы не броситься ей на помощь. Кузнец, который, казалось, даже и не прислушивался к разговору, вдруг перестал точить свой топор повернулся к Мари, и, когда он заговорил, голос его дрогнул от сдерживаемого смеха:

— Не понимаю, почему ты прицепилась с этим к своему брату. Ежели ты действительно о чем-то серьезном говоришь, изволь тогда обратиться к своему супругу. Не забудь, что в здешних местах ты считаешься женой Бизонтена.

Он захохотал в голос, тыча точилом сначала в сторону Мари, потом Бизонтена. Бизонтен тоже еле сдержал смех, но ему пришлось по душе смущение Мари. А главное, ему хотелось посмотреть, как выпутается она из этого положения. Взглянув на них обоих, Мари подошла к кузнецу и обратилась к нему ласковым тоном:

— Дядюшка Роша, вы здесь у нас самый старший. Вот вы и спросите его, можно ли оставить у нас эту девочку?

Старик поднялся с чурбака, на котором он сидел, и сердито буркнул:

— Ах ты черт! С виду настоящая простушка, а котелок, видать, варит! Но я-то здесь при чем, разрази меня гром, при чем здесь я?

— Да не кричите вы, — вмешалась Ортанс, указывая на лежаки.

Тут вернулся из конюшни лекарь с фонарем в руке, задул его и проговорил:

— Дождь начался. А тут еще с вечера снегу навалило, вот-то грязищу разведет.

Бизонтен по очереди посмотрел на каждого, но никто не решался поднять голос, тогда заговорил он сам:

— Если на лесосеку нам не добраться, отвезем-ка бревна в Морж. Другого ничего не придумаешь. А заодно продуктов оттуда захватим. Так что мастеру Жоттерану не придется на этой неделе к нам приезжать.

Они ловко пристроили на роспуски два мощных дубовых ствола, потом, сняв с повозки парусину, нагрузили ее дровами. Кузнеца они с трудом уговорили остаться дома, запрягли Бовара и Рыжуху в роспуски, а двух кобылок в повозку с дровами и отправились в Морж. Лил сплошной дождь, западный ветер с размаху хлестал по этим тугим струям, словно нанося им пощечины, так что ливень налетал на путников то справа, то слева. С широкополых шляп стекала вода, забиралась под плащи, и плечам становилось зябко. Бизонтен чувствовал, как холодные струйки ползут по спине. На большом тракте, изъезженном вдоль и поперек повозками, которые перемесили и сбили в кучи рыхлый снег, наст местами был тверже камня. Лошади скользили, люди тоже, да и спускаться вниз с горы было опасно и тяжко. Пьер, который шагал впереди роспусков, время от времени оборачивался, чтобы узнать, как идут дела у его спутника.

— Идут! — кричал в ответ Бизонтен… — Вот только одного боюсь — как бы, не дай бог, дождь не пошел.

Пьер смеялся, а Бизонтен радовался, что его незатейливая шутка вызывает веселый смех. Да и вообще ему нравилось работать с этим парнем. Поначалу он только дивился и твердил про себя: «Никогда в жизни у тебя даже с плотником так дружно дело не шло. И никогда ты не интересовался так людьми одного с тобой ремесла, не вникал в их душу. Ну а нынче совсем все иначе». Происходило это отчасти оттого, что у Пьера была иная профессия. Так и получалось, что они все время учились друг у друга. «Он на меня дивится, а я на него дивлюсь, — как-то решил про себя Бизонтен, когда разгадал тайну их совместной удачи. — От него я много беру, да и я ему многое даю. Так что, когда мы трудимся с ним на пару, даже как-то сама жизнь светлей становится». Пьер был из тех, кто говорил редко, да метко. Из тех, кто никогда не жалуется, как бы тяжела ни была работа и как бы ни приходилось ему тянуть за других.

Но нынче утром Бизонтен меньше думал о Пьере, чем о Блонделе и о тех, что остались вместе с ним в хижине. «Помнишь, в тот день ты торопился поскорее вернуться домой, — думалось ему, — а нынче утром вроде как бы смылся. А теперь ты побаиваешься — неизвестно что там у них может произойти. Конечно, он их не оскорбит, но с таким, как у него, медовым голосом, с его взглядом, который вас так и обволакивает, мало ли чего может случиться за целый день, когда в хижине остались женщины, дети да старик кузнец. Человек этот не такой, как все. Что правда, то правда. Что-то он от нас скрывает».

К городу Морж они подтянулись к середине дня, и Бизонтен от души обрадовался, завидев первые городские дома. Снегу здесь почти совсем не осталось, разве что местами, зато все блестело, омытое дождем. Похоже было даже, будто это само озеро слиняло на фасады и мостовые. Фонари и печурки, горевшие в лавочках, казались золотистыми отблесками, размытыми этой неуемной водой, и неизвестно откуда она бралась — то ли падала с неба, то ли набегала из озера. Ибо озеро ни на шаг не отступало от берега. И смешивалось с серым небом.

— Но даже сейчас оно красивое, — заметил Бизонтен и повернул в сторону озера своих лошадок — пусть тоже полюбуются.

Мастер Жоттеран завел их к себе в дом, а работники его стали разгружать повозки и чистить лошадей. Бизонтен от души обрадовался, увидев госпожу Жоттеран, полную женщину, с короткими и толстыми ногами, переваливавшуюся на ходу, словно от морской качки. Глаза у нее были большие, голубые, блестящие, как фаянсовые, а кожа лица гладкая и лоснящаяся. Светлые усики, а из бородавки, сидевшей на ее правой щеке, торчал пучок твердых волосков.

— Разоблачайтесь, — предложила она. — Сейчас все ваши вещички пересушим. А мы с утра посмеиваемся над этим паршивым огнем, не желает в такую погоду разгораться.

— Уж дров-то вам наверняка хватает, — заметил Бизонтен.

— Сапожник всегда без сапог: весь город за топливом ходит на стройку, но ни разу мой Жоттеран не позволил мне хоть полешко принести.

— Для этого ученик имеется, — ответил мастер Жоттеран. — Достаточно ему об этом сказать.

— Очень твоему ученику интересно, горит у меня в очаге огонь или нет.

Бизонтен рассмеялся.

— Видать, у вас ничего не изменилось, сказал он.

От накинутых на спинки стульев плащей начинал валить пар, да и та одежка, в какой остались приезжие, тоже стала понемножку дымиться. Бизонтен чувствовал, как ему припекает то спину и зад, то живот, бедра и лицо, и он то и дело поглядывал на госпожу Жоттеран, хлопотавшую вокруг длинного стола. Он заранее потихоньку посмеивался себе под нос над беднягой Пьером, видя, что хозяйка ставит рядом с миской тарелки. Ясно, возчик никогда в жизни такой роскоши и не видывал. Но Пьер был человек смышленый и сдержанный. Он смотрел, как его сотрапезники едят суп, и, ничуть не стесняясь, действовал так же, как они, да еще бросал красноречивые взгляды на Бизонтена, словно говоря: «Надеялся позабавиться надо мной, милок, только зря старался».

Пообедали они на славу; Бизонтен ждал того часа, когда они встанут из-за стола и можно будет рассказать Жоттерану о появлении у них Блонделя. Старик не особенно этому удивился, зато его супружница прямо разохалась, узнав, что у них живет лекарь из Франш-Конте.

— Надо и ему тоже еды послать, — сказала она. — И варенья для малышей. Я наварила яблочного. И каштаны тоже есть.

Пока она укладывала провизию в корзины, Жоттеран обратился к Бизонтену:

— А этот человек рассчитывает остаться в Морже?

— Сам не знаю, — признался Бизонтен. — Ни словом не обмолвится, куда собирается и когда.

— Хотелось бы очень помочь человеку, но знаешь, лучше прямо сказать ему, что вряд ли он сумеет избежать карантина… Да и найти работу для лекаря — это дело непростое. Ни за что на свете наши горожане не допустят, чтобы в лекарскую корпорацию чужеземец втерся. Слишком они боятся, что у них работы поубавится.

Жоттеран подошел к окну, откуда была видна его стройка, и произнес:

— Ваши повозки запрягли, да и дождь вроде утихомирился. Пора вам ехать, сынки. И так уже только к ночи доберетесь.

Пьер и Бизонтен поблагодарили хозяев, но, когда они совсем собрались уходить, Жоттеран посмотрел на них лукавым взглядом и бросил:

— А ну-ка, поторопитесь. После ваших рассказов о Мари и об этой чудом спасенной мне почему-то кажется, что нынче вечером ты, Бизонтен, обнаружишь еще одну девицу, да смотри как бы в деды не попасть!

И пока они спускались по лестнице, все еще был слышен веселый смех хозяина.

 

32

На вершине холма они невольно остановились — среди низко нависших туч вдруг образовался просвет, и стало видно озеро.

— Мне все это знакомо, — заметил Бизонтен, — долго так не продлится, но все-таки взглянуть не помешает. Да уж стоит полюбоваться.

И впрямь перед этим зрелищем, длившимся всего несколько минут, они даже смолкли. Западный ветер покинул горные вершины и стлался сейчас по зеркалу вод. Там, где они стояли, царил покой. Чудеснейшая тишина. Даже земля и та перестала дышать и уже не впивала в себя потоки дождя. Дыхание ветра пробегало только по поверхности воды. На миг казалось, он осел, сжался, потом видно стало, как он погнал по озеру длинные серые горбы, но среди них то там, то здесь в эту серятину уже вплетались желтоватые нити. Вдруг ветер сразу взмыл вверх. Кружась, ушел к востоку, где сгрудились тучи, плененные цепью гор. Должно быть, тучи и впрямь налились свинцовой тяжестью, потому что ветру пришлось прилагать огромные усилия, чтобы прорубить брешь в их сплошной завесе. Но на помощь ему подоспело огненное дыхание заката. И оно оказалось как раз тем инструментом, которого требовала именно эта задача. Без всяких видимых усилий солнечный рубанок прошелся по тучам, и стружки искрами посыпались в воду. Нестерпимый блеск их был так силен, что на мгновение осветил даже самые заветные подводные глубины. Затем рубанок свернул направо и врезался в утесы Савойских гор, и вершины их запылали живым огнем. Но это-то и рассердило ветер. Он повернул вспять, взлетел вверх, свирепо набрасываясь на все, что лежало под ним. И полет его был подобен всемирному обвалу и потушил вечерние сумерки. Сразу наступила темнота, и под струями набежавшего ливня заржали лошади. Пьер с Бизонтеном быстро схватили поводья. И в самое время. Под хлесткими ударами дождя кони сами двинулись вперед.

— Ну и чертова погодка! — проворчал Бизонтен. — Март, что ли, наступил!

Теперь вместе с водой с небес повалила снежная крупа.

— А что же, до марта уж не так далеко! — крикнул в ответ Пьер, крупно шагая и втянув голову в плечи.

«Он прав, — подумал Бизонтен. — Да и нынешняя зима промелькнула гораздо быстрее, чем я предполагал. Даже в мертвый сезон лес все равно живой мир, даже и не замечаешь, как идут часы».

И о многом еще думал он, вернее, о разных пустяках, и сам прекрасно понимал, что таким манером пытался заглушить до сих пор звучавший в ушах смех мастера Жоттерана. Он слишком был привязан к старику плотнику и не сердился на его шутку, но то, что вызывало этот смех, мучило его. Он готов был прозаложить свой посох цехового подмастерья, готов был биться об заклад, что в его отсутствие лекарь из Франш-Конте уговорит женщин оставить детей у них. «Не то чтобы я был против, — думал он про себя, — но трое да еще двое всего будет пяток, а это уже слишком большая ответственность! Но все равно мы с Пьером скажем то, что нужно сказать!»

Он пожалел даже, что не сумел воспользоваться минутной передышкой и обменяться хоть несколькими словами с Пьером, да разве время останавливаться и болтать при таком ливне. «Приедем, вот в конюшне я с ним и переговорю. Во всяком случае, у Пьера голова на плечах есть. Он меня поддержит».

С трудом одолели они последний подъем по ухабам, вернее, просто по потокам воды, стекавшей сверху, так что в этой мокряди и тьме приходилось продвигаться чуть ли не ощупью. Когда они добрались до своей полянки, дверь вдруг открылась, и в квадратном проеме света можно было различить человеческие фигуры, на сердце у Бизонтена сразу потеплело. Они остановили лошадей перед конюшней, и с порога хижины к ним шагнул кузнец, чтобы помочь им управиться с лошадьми.

— Да незачем вам мокнуть под дождем! — крикнул ему Бизонтен.

— Хорошенькое дело! Я и так целый день без толку проболтался.

Когда мокрых лошадей, от которых валил пар, завели в конюшню, старик скомандовал:

— А ну-ка, катитесь отсюда к чертовой бабушке, идите сушиться. Я лошадьми сам займусь.

Бизонтену хотелось бы остаться хоть на минуту в конюшне наедине с Пьером, но он сильно промерз и понял, что рад будет очутиться в тепле. Когда они вошли в комнату, их встретили радостные крики Жана и Леонтины, тащившей с собой их гостью. Впрочем, она держалась в сторонке. Малышка мирно спала на лежаке. Пьер и Бизонтен сняли плащи, насквозь пробитые дождем, и столь же мокрые куртки. По пояс голые, они устроились возле пылающего очага, дожидаясь, пока высохнет их промокшая одежда. Царило молчание, прерываемое только треском дров в очаге и лепетом ребятишек, убежавших играть в укромный уголок. Обе женщины сидели за столом друг против дружки, поставив между собой свечу, и лущили горошек. Сухая шелуха падала на стол с каким-то неестественным треском. «Собираются заговорить? — подумал Бизонтен. — Так чего же они молчат?»

В глубине его души все не затихал глухой гнев, так как он уже догадался, какую новость они преподнесут ему, и, подозревая это, он почувствовал разочарование. Но первым нарушил молчание Блондель. Блондель, который даже не пошелохнулся, когда они вошли в хижину, словно бы только сейчас пробудился ото сна. Отвел глаза от огня и медленно повернулся к приехавшим. Его рассеянный поначалу взгляд стал серьезным, а потом в глазах его вспыхнула радость, и видно было, что радость эта просто переполняла его… «Так оно и есть, — решил Бизонтен. — Я не ошибся». Блондель шагнул вперед. Женщины бросили лущить горошек и обернулись к нему. Он улыбнулся им, потом, приблизившись к мужчинам, медленно проговорил:

— Друзья мои, мы хотим сообщить вам важные новости.

Так как он замолк, Бизонтен не удержался.

— Да разве это новости, — сказал он. — Мари и барышня Ортанс уже решили оставить ваших подопечных у нас.

Женщины разом повернулись к Бизонтену, поглядели на него, потом на Блонделя, а тот продолжал:

— Не совсем так, но, во всяком случае, вы на правильном пути.

Он коротко рассмеялся, но тут же приглушил свой смешок. И заговорил снова серьезно:

— Да, Мари решила оставить у вас Клодию. Мой несчастный птенчик, выпавший из гнезда, нашел себе старшую сестру, которая будет ей родной матерью. И это чудесно, друзья мои, просто чудесно!

Он явно воодушевился и помолчал немного, собираясь с духом. Потом вздохнул, обвел взглядом всех присутствующих, вкладывая в этот взгляд всю свою силу, как бы желая лишить их возможности возражать, и заговорил еще медленнее:

— Но речь идет еще и о другом… На свете столько детей, а война и голод ежедневно грозят им смертью. Столько детей в Франш-Конте, и все они — наши дети… И этих детей, всех их, пусть их даже сотни, мы спасем.

Он шагнул и встал рядом с Ортанс. Положил ладонь на плечо девушки и добавил:

— Ортанс и я, мы пойдем спасать их. Всех, понимаете, всех. Пусть даже их легион, мы их спасем.

Бизонтен был так сражен этой новостью, что не мог вымолвить ни слова. Он так и остался стоять, обнаженный по пояс, рядом с Пьером. Блондель снял свою руку с плеча Ортанс и шагнул к очагу, не спуская глаз с Бизонтена. Встал около него и проговорил совсем другим тоном, словно бы речь шла о чем-то постороннем:

— Когда я спас этих двух детей, которых вы видите здесь и которых вы тоже спасли от яростного нападения волков, это не их я унес на руках. Да, да, не их…

Он не решался продолжать и перевел взгляд с Бизонтена на детей, видимо, в поисках нужных слов, а их-то и оказалось всего труднее найти. Потом с силой заговорил:

— Спасая их, я спасал своего маленького Давида. Это его я дважды вырывал из рук смерти. Если бы они умерли, он, мой Давид, был бы дважды мертв… И я знаю теперь, что каждый ребенок, убитый этой войной, каждый ребенок, которого она убьет, будет и моим ребенком. Каждая невинная жертва этой варварской бойни будет моим убитым Давидом. Моим крошкой Давидом, истекшим кровью, звавшим меня во мгле. Жертвой людской жестокости, жертвой моего безумья, коему нет прощения.

Голос, звучавший до этого раскатисто, вдруг сник на последней фразе. Казалось, он на миг растерялся, потом выпрямился, и лицо его просветлело. Уже не к этим людям, находившимся здесь в хижине, обращался он — он обращался ко всему миру. Это всю вселенную объял он своим светлым, горящим изнутри взглядом, словно свет очага вошел в него чрез чуть затуманенные врата его глаз. Он потряс головой, озаренной огненным нимбом волос.

Потом резко дернул плечами, Бизонтен догадался — Блонделю пришлось сделать неимоверное усилие, чтобы сдержать подступившее к горлу рыдание. Уже более спокойным тоном лекарь продолжал:

— Надо спасти их всех… Сейчас, когда у меня ничего нет, нет никого, кому бы я мог посвятить свою жизнь, я должен посвятить ее им, этим детям. Пусть там их десятки, сотни, тысячи, они меня ждут. Я знаю это… Сегодня ночью я видел их. Вокруг меня толпились тысячи. Тянули ко мне свои окровавленные ручонки. Целый океан умоляющих личиков… Эта ночь стала для меня озарением — я теперь знаю, чего господь хочет от меня. Он требует от меня спасти не только два этих истерзанных существа, которые встретились мне на дороге, но искать повсюду еще других и других. Жертв ненависти, жестокости и человеческого равнодушья. Вот ради чего погиб мой маленький Давид… Во имя того, чтобы были спасены другие.

Он оглянулся на Ортанс и добавил еле слышно:

— Нынче ночью я понял, в чем смысл его смерти, а главное — понял смысл, какой его смерть придала моей жизни.

Он по-прежнему не спускал с Ортанс напряженного, почти пугающего взгляда. Похоже было, что он читает в ее душе. Она даже не шелохнулась. И против воли вся как бы окаменела, совсем как лекарь. Впервые Бизонтен видел ее такой. Его охватила тревога, такая же, какая охватывала всякий раз, когда к нему обращался Блондель, — тревога и одновременно оцепенение. Голоса ребятишек, все еще возившихся в уголке, казалось, тоже стали частью этой необъятной тишины, медленно растекавшейся вокруг… Медленно… Дождь и снег тоже притихли.

Блондель обошел кругом стола и не сразу сел на скамью рядом с Ортанс, облокотившись о стол, так что, полуобернувшись, они, сидящие рядом, могли видеть друг друга. Лекарь не спеша приподнял руки и положил их на плечи Ортанс. Бизонтену была видна ее белоснежная шея под высоко закрученными на затылке волосами. Видел он также повернутое в профиль лицо Блонделя, и взгляд огромного его глаза казался мучительно напряженным.

Залегло молчание.

И тут раздался голос Блонделя. Голос, идущий из самых сокровенных глубин бездны, и этот голос покорно повторяло эхо:

— Ортанс, пришел конец вашему одиночеству… Ваша жизнь обрела смысл… Отныне вы знаете, куда следует вам направить стопы ваши. Наш путь ведет к свету… Мы спасем их всех, милый мой друг Ортанс, сестра моя, сильная духом сестра. И всякий раз мы будем спасать крошку Давида от людской ярости… Люди жаждут крови так же, как жаждут ее хищники, но они более изощрены в искусстве творить зло. А мы, мы противопоставим злу любовь.

Он поднялся. Встал перед Пьером и Бизонтеном и бросил несколько театральным тоном:

— Ортанс явилась мне во сне. Высокая, сильная и прекрасная, и лицо ее сияло надеждой. Она стояла передо мной со своим широко открытым сотням и тысячам детей сердцем… Она внимала моему голосу. Так оно и должно было быть. Она мне отвечала.

В эту минуту открылась дверь, вошел кузнец и задул свой фонарь.

— Морозец все крепчает, — сказал он. — Тучи разогнало, боюсь, как бы снова ветер не поднялся.

Но так как никто ему не ответил, старик повесил фонарь на крюк у двери, скинул плащ и присел на край своего лежака.

Все время, пока говорил Блондель, Клодия неподвижно сидела по другую сторону горящего очага на чурбане. Бизонтен несколько раз взглянул на нее. Он так и не мог догадаться, слушает ли она, о чем идет речь, и что происходит у нее в голове. Но Блондель вдруг подошел к ней и проговорил, молитвенно сложив руки:

— Господи, ты посеял семена ненависти в сердцах миллионов людей, но ты посеял также семена любви в сердцах нескольких. И сердца эти так велики, так чудесно велики!

Голос его прервался. Он положил ладонь на головку Клодии и ласково погладил ее рассыпавшиеся кудри. Он взглянул на нее, потом взглянул на Мари.

— Господи, — продолжал он, — ты послал мне столько мук и вот сегодня ты щедро одарил меня, я встретил на своем пути столь великие и столь чистые сердца.

По его впалым щекам струились слезы. Он снова подошел к Клодии, приподнял ее с места и, прижав к своей груди, прошептал:

— Спасена… Ты спасена, мой несчастный птенчик. И дитя твое увидит свет в мире, озаренном любовью.

 

33

Они хлебали похлебку, сидя вокруг очага, кто на скамье, облокотившись на стол, кто на буковых чурбаках. Но когда Бизонтен вытащил пальцами из похлебки кусочек вареной репы, Пьер легонько толкнул его локтем и шепнул:

— А ложкой взять не можешь?

И оба рассмеялись. И от этого смеха стало теплее на сердце у Бизонтена. Смех этот заразил всех остальных и длился долго. Все громко расхохотались, когда Бизонтен, рассказал, как подавали на стол у Жоттеранов, и даже признал, что Пьер вовсе не так растерялся, как можно было подумать. И так как эта вспышка радости оставила в душе Блонделя как бы солнечный лучик, он казался сейчас не столь суровым, как тогда, когда излагал им свои планы спасения детей. А Бизонтен все еще не мог подавить душивший его смех и брякнул прямо в лицо лекарю:

— Лекарь Блондель, если бы вас принимали в цеховую корпорацию, я непременно предложил бы окрестить вас Светоносным Александром или Чудесным Безумцем.

Блондель улыбнулся:

— Спасибо, мой друг. Прозвище прекрасное, только не совсем уверен, что заслуживаю его полностью. И к тому же я, увы, не принадлежу к цеху.

При этих словах он вздохнул и сел на приступку возле очага спиной к огню, лицом к Бизонтену и взял его за руку. Он долго и пристально рассматривал костистую и длинную кисть плотника, потом протянул ему свою.

— Видите, — сказал он, — вот она разница.

Хохот Бизонтена раскатился под потолком.

— Вы никак шутите, — сказал он. — Ведь сейчас руки у меня не плотничьи, а у Пьера тоже руки не возчика. Мы сейчас просто сучья рубим, лесники мы, очищаем лес. Так сказать, косим колючки и кустарник.

Ладонь его была сплошь покрыта царапинами, ссадинами, вся в черных и красных пятнах, местами со свежей ранки была сорвана еще не засохшая корочка. Рядом с ладонью Бизонтена кисть Блонделя, небольшая и хрупкая, казалась неестественно белой.

— Нет, — произнес лекарь. — Я говорю не об этих ваших царапинах и ранках, они еще больше облагораживают вас. Я говорю о том, что не знаю, чем живут руки, такие, как ваши, когда они отдыхают от работы, и что дарует им такое величье. Вы человек безусловно умный, но сверх того у вас еще и руки умные. Я просто человек. А вы творец.

— Но помилуйте…

— Позвольте мне сказать вам еще одно — я тоже хочу что-то создавать. Создавать нечто, что пережило бы меня, как вас переживет то, что вы возводите своими руками. Создать нечто, что указывало бы путь к небесам, как указывают его шпили ваших колоколен.

Бизонтен смутился. Однако продолжал молча слушать Блонделя, рассказывавшего о тысячах детей, коих надлежало спасти, и о тех людях, которые могли бы взяться за эту работу.

— Видите ли, — продолжал лекарь, — мне скоро понадобится ваша помощь. Ибо надо будет возвести просторный дом, чтобы он мог вместить тысячу ребятишек. Дом жизни. Потребуются мастера и подмастерья, чтобы построить такой дом. На вашу долю придутся плотничьи работы, но еще до того потребуются также каменотес и каменщик. И созданное нами нас переживет. Коль скоро на земле всегда будет много нищеты, после нас за это дело возьмутся другие и продолжат его, и будут они повторять до скончания веков: «Это Бизонтен Доблестный и еще один его сотоварищ по цеху создали это здание, и здание это чудеснее любого храма. Они поняли, что действие есть акт веры, а без действия молитва превращается в простые слова».

И он начал говорить о плотничьем ремесле, и впервые в жизни Бизонтен слышал подобные речи. По словам Блонделя, это ремесло самое благородное и самое прекрасное в мире. Плотничьи подмастерья наделены особой властью: они ткут связь между людьми, основой которой является дерево и ручной труд, и в один прекрасный день это воздвигнется нерушимой скалой, откуда на людей снизойдет мир, подобно животворному источнику. И источник этот станет рекой, потом океаном, где утонет ненависть, чтобы повсюду полновластно воцарились свет и смех.

Все слушали его речи, раскрыв рот, и Бизонтен думал, что этот человек наделен особым талантом — опьяняясь словами, он опьяняет ими других… «Бизонтен, ведь он сказал тебе именно то, что ты всегда чувствовал своей душой; он сказал тебе, что ты великий подмастерье, и ты сделаешь то, что он от тебя потребует. И вовсе ты не пытаешься спорить с ним, он тебя уже подсек. Ты попался на его удочку вместе с этими славными душами, Ортанс и Мари. Он тебя приберет к рукам, потому что ты сам отлично понимаешь — если он добьется своего, добьется того, что задумал, это будет великое дело. Зря ты воображаешь, что это, мол, мечта неисполнимая, мол, утопия, ты сам знаешь, что в глубине души не имеешь права ему противоборствовать. И если ты не присоединишься к нему, ты сам будешь себе противоречить, потому что твой отказ того и гляди смутит всех остальных».

Один лишь кузнец, упершись локтями в колени и наклонившись вперед, время от времени бросал на Бизонтена вопросительный взгляд. Он то шевелил губами, то покачивал головой и, надо полагать, хотел бы заговорить, да сдержал свои недоуменные вопросы.

Возвращаясь к сказанному, Блондель объяснил, что мысли эти зародились в нем после гибели его сына и расцвели пышным цветом в тепле этой новой дружбы и у этого обретенного случайного очага.

— Но я не имею права сладко забыться здесь, в этом ласкающем тепле. Клодия останется с вами. И с вами будет ее ребенок. Таким образом она избежит ядовитых насмешек людей, и Мари будет ей защитой. Чудесная моя Мари с нежным своим сердцем.

Он улыбнулся Мари, а она, покраснев, опустила глаза, потом подняла их и посмотрела на Клодию.

— Оставляю вам также своего Шакала, лапа у него еще не скоро заживет. Просто необходимо, чтобы этот славный пес не разлучался с Клодией, был всегда при ней, так как они связаны крепкими узами дружбы и любви.

Он обернулся к Клодии и произнес самым ласковым тоном:

— Пора тебе ложиться спать, маленькая моя. Да и детишкам тоже.

Детишки после ужина не убежали играть, а слушали слова Блонделя, буквально впивали их, будто понимали, о чем идет речь. «Музыка, — думал Бизонтен, — тоже важная штука. И если бы еще и пес его мог играть на виоле, он бы тоже нас всех за собой повел».

Блондель поднял на руки собаку, спящую перед очагом, потом, выпрямившись, сказал:

— Ложись спать, Клодия. Сейчас отнесу Шакала в конюшню и, когда он сделает там свои дела, уложу его рядом с тобой.

Клодия легла, а Мари и Ортанс уложили ребятишек. Малышка уже спала крепким сном. Мари взглянула на нее и Бизонтен услышал ее шепот:

— Боже, до чего она красивая, до чего хрупкая. Я ее тоже буду выхаживать.

Ей почудилось, будто Пьер душой отозвался на ее слова, он положил ей руку на плечо, и по лицу его понятно было, что он хочет сказать: «Пусть все так идет как идет, как будто мы ничего не слышали».

Но тут вмешалась Ортанс:

— Нет! Нет! Он же сказал: эти двое спасенных детей должны стать бродилом. Нам надо найти здешних людей, которых мы сумеем привлечь к этому делу. Людей, что станут первыми звеньями нескончаемо длинной цепи, которую мы мало-помалу скуем. Потому что, пока будет возведено здание, которое примет их и которое будет пылающим факелом доброты в этом мире, охваченном безумьем, надо, чтобы жители Во взяли на себя заботу о тех детях, что мы спасем.

Говорила она точно таким же языком, как Блондель, и им казалось, что они слушают его самого. Бизонтена даже испугала власть этого человека. Как мог он за такой короткий срок подчинить своему влиянию столь, казалось бы, сильную натуру, как Ортанс, и это даже встревожило его. И все же он твердил про себя: «Возможно, никогда ты и не станешь таким, как они, но ты тоже уже вступил на этот путь. Да и кто осмелится действовать иначе, раз речь идет о детях, которым грозит смерть?»

Уложив ребятишек, обе женщины уселись на свои места. Мари неотрывно глядела на засыпавшую Клодию, и Бизонтена тронула бесконечная нежность, что светилась в ее глазах. «Такой взгляд может быть только у матери или по-настоящему влюбленной женщины».

Ортанс снова вся словно окаменела, она сидела выпрямившись, вздернув голову, совсем как Блондель. И то, что видел ее взор, не имело никакого отношения ни к этому месту, ни к сегодняшнему вечеру. Унеслась ли она мыслью в Франш-Конте, к своему жениху, убитому солдатней? Или видела перед собой дорогу, что так часто приводила ее к войне и смерти? И лишь когда в комнату вошел лекарь и уложил перед очагом свою собаку, она вернулась к действительности, глаза ее неотступно следили за всеми движениями Блонделя. Подойдя к сидящим, он проговорил:

— Она уже спит… Бог ты мой, ведь она совсем еще дитя. — Взор его омрачился. — Не хочется мне, чтобы она слышала то, что я сейчас вам скажу… Известно ли вам, как поступали иные матери со своими детьми? После чумы беднякам платили или же власти просто требовали от них, чтобы они поселялись в домах богачей и дворян, пока те не вернутся. Известно вам это?

Все дружно кивнули головой, и лекарь продолжал:

— Так вот, женщины нанимались вместе со своими ребятишками, иной раз даже пристраивали их к другим женщинам, чтобы они жили в домах, где еще гнездилась зараза.

Тут он рассказал историю об одном своем друге, сельском эшевене, которому пришлось послать собственную дочь в помощь могильщикам, хоронившим трупы зачумленных. Этот человек повесился.

Блондель так и остался сидеть у очага, и пламя горящих поленьев окрашивало его волосы в золотистый цвет. В молчании смотрел он на огонь, потом встал и зашагал взад и вперед по комнате. Несколько раз он останавливался, обхватывал руками голову, так что со стороны казалось, будто он хочет раздавить ладонями собственный череп, лишь бы избавиться от терзавшей мозг жесточайшей боли. Наконец, снова подойдя к очагу, он произнес глухим голосом:

— Бизонтен был совершенно прав, я и впрямь безумец. Хочу, видите ли, отстаивать жизнь в век, когда большинство людей думают лишь о том, чтобы сеять смерть. Да, я безумец, ведь только безумец может надеяться быть непричастным ко всеобщему злу.

Он обернулся к Ортанс, и радость просияла в его глазах. Голос зазвучал мягче.

— Да, Ортанс, — сказал он, — мы оба будем безумцами. Мы будем вырывать добычу из пасти людей-волков. Мы вместе отыщем убежище для невинных, спасенных нами от злодеяний Ирода. И мы найдем женщин, которые полюбят этих детей. Женщин, оплакивающих своих детей, унесенных вихрем войны, и мы превратим несчастных в счастливых матерей. Мы одновременно спасем и матерей, и ребятишек. Мы станем контрабандистами жизни, из всесветного мрака мы, как проводники, выведем их к свету.

Сраженный усталостью, Блондель бессильно рухнул на скамейку. Несколько мгновений он сидел в обычной своей позе, выпрямив спину и напрягши шею, растерянно глядя куда-то вдаль, потом, как бы скошенный внезапно налетевшим шквалом, уронил голову, закрыл лицо ладонями и заплакал. Присутствующие молча переглянулись.

Прошла долгая минута, но тут Ортанс подошла к лекарю и положила руку ему на плечо. Рыдания постепенно стихли. Блондель с трудом поднял голову. Лицо его было искажено судорогой, он пробормотал еле слышно:

— Простите меня, мои друзья… Простите… Простите…

И он шагнул в темноту, притаившуюся за дверью.

 

34

Кузнец не ошибся. Ночью действительно поднялся ветер и одолел непогоду. Разогнал тучи, и клочки снега, еще уцелевшие после вчерашнего дождя, поблескивали под лучами солнца, однако морозца ветер не принес, и гололеда не было. Земля просохла, на рассвете Блондель вышел посмотреть, какая погода, и, вернувшись, сообщил:

— Еще два таких дня и две таких ночки, и пора нам будет трогаться в путь.

Бизонтен посмотрел на Ортанс и понял, что глаза ее просто не способны одновременно видеть этого человека и вместить в себя зрелище того, что он ей пообещал.

— Пойду-ка я выведу свою кобылку и сделаю небольшой круг, посмотрим, как она себя поведет, — сказал Блондель.

Взяв полушубок и шапку, он вышел. Пьер и Мари оба были в конюшне: он чистил лошадей, она доила козу. Дети еще спали. Бизонтен поглядывал на кузнеца, который, стоя возле своего лежака, с преувеличенным вниманием осматривал острие топора. На самом же деле старик исподтишка наблюдал за Ортанс. Видно было, что ему не терпится заговорить с ней, да он не решается. Бизонтен это чувствовал. Ведь этот старик знал Ортанс чуть ли не с первого дня ее рождения, она росла на его глазах, он говорил ей ты, но была-то она Ортанс д’Эстернос, племянницей эшевена, и он ни за что не осмелился бы высказать, ей все свои затаенные мысли. Бизонтен вздохнул. И он тоже ничего не мог сказать. Смутные мысли теснились в его голове. «Она безумица, — твердил он про себя. — По-другому безумная, чем тот, лекарь, но все-таки тоже безумица. Да и ты, насмотревшись на нее, того гляди свихнешься. В глубине души ты бесишься, что она уезжает. Но не смеешь даже самому себе признаться, что все-таки это облегчение. Те, что остаются здесь, будут, так сказать, в твоем подчинении. Даже старик, потому что он действительно старик».

Кузнец все еще водил точилом по острию своего топора, хотя нужды в том не было никакой, и эта звонкая песнь стали заполняла всю комнату. Из конюшни доносились голоса Пьера и Мари. Поначалу людям почудилось, будто они ссорятся, но толстые деревянные перегородки не позволяли различать отдельных слов.

Несколько минут звучала только песнь стали да потрескивали поленья в очаге, но тут Мари вошла в комнату. Бизонтен сразу догадался, что она до сих пор не может сдержать волнения. Она обвела взором всех троих, но задержала взгляд на Бизонтене. И поставила, видимо с умыслом, кувшин с молоком на пол рядом с плотником.

— Брат совсем с ума сошел, — начала она. — Окончательно помешался!

Глаза ее смотрели гневно, но и умоляюще. Она проговорила дрожащим голосом, но голос сорвался на высокой ноте рыдания:

— Он тоже собирается уехать… С ними уехать.

Прикрыв лицо ладонями, она бросилась к своему лежаку, чтобы нареветься вволю. Но Ортанс подошла к ней и, полуобняв за плечи, сказала:

— Да нет, Мари, милочка. Никуда он не уедет. Мы этого не допустим…

Она не докончила фразы, так как в комнату вошел Пьер, мрачный, нахмуренный. Казалось, он не так рассержен, как смущен. Он направился было к женщинам, но потом резко повернулся, подошел к очагу, снова зачем-то шагнул к двери и остановился у порога. Вложив в свой вопрос всю присущую ему иронию, Бизонтен осведомился:

— Уж не потерял ли ты тут чего часом?

Пьер пожал плечами, бросил на него гордый взгляд.

— Ничего не потерял. Я просто хотел сказать, что этот человек прав.

— А как же? — отозвался Бизонтен. — Никто этого оспаривать и не собирается.

— Нет, собирается. Мари не хочет понять, что я тоже должен с ними уехать.

Бизонтен понимал, что его слова могут оскорбить друга, и однако важнее всего было помешать его отъезду. Он было язвительно хихикнул, но Ортанс быстро подошла к Пьеру и бросила ему:

— Даже не думайте об этом!

— А я не прочь пустить в ход дубинку, — добавил кузнец.

— Пьер, — сурово начал Бизонтен, — ты, видать, совсем голову потерял. Хочешь идти в Франш-Конте спасать тамошних малышей, когда тебе надо помогать сестре ее детишек кормить! О чем же ты думал? Что я на себя твои обязанности возьму, раз мастер Жоттеран на глазах жителей Во объявил, что мы, мол, муж и жена?

Пьер побагровел. Отойдя от Мари, Ортанс приблизилась к нему. Ласково, но тем не менее твердо она сказала:

— Блондель был бы счастлив, услышав такие слова. Но и ваши родные тоже нуждаются в вас. И если нам улыбнется удача, вы нам еще понадобитесь здесь. Вы не такой, как я. Вы просто не имеете права…

Не успела еще Ортанс договорить начатую фразу, еще не замолк ее звучный красивый голос, как Мари уже подошла к Пьеру. Положила руку ему на плечо и так и осталась стоять рядом с ним, а Ортанс тем временем втолковывала ему ровным тоном, не выделяя ни одного слова, что остаться здесь — есть веление разума. Она не упомянула ни о безумном их отъезде, ни о безумии Блонделя, хотя говорила, в сущности, об этом.

Когда Ортанс умолкла, Мари шепнула брату:

— Миленький… Миленький мой Пьер…

Брат и сестра обнялись. Бизонтен посмотрел на Ортанс, она улыбнулась ему, и тогда он перевел взгляд на кузнеца. Старик так и не тронулся с места. С улыбкой, осветившей все его лицо, глядел он на Мари и Пьера. Но, встретившись взглядом с Ортанс, он снова нахмурился. Тогда Ортанс подошла к нему и произнесла:

— Кузнец, как по-вашему, одобрил бы меня дядя?

Старик задумался, поднял на девушку уже не такой мрачный взгляд и выдавил из себя:

— Что правда, то правда, вы с ним из одного дерева вытесаны.

Он замолк, потом сурово оглядел присутствующих:

— Только смотрите, чтобы от этой болезни не заразились бы и все прочие.

Тут проснулась малышка и, услышав ее плач, Мари, забыв обо всем на свете, бегом бросилась к ней. Бизонтен шагнул к Пьеру и спросил:

— Сердишься на меня?

Юноша улыбнулся в ответ:

— На меня как бы безумье напало и ушло, словно приступ, но ты-то, ты отчего так поглупел?

И так как все чувствовали, что пора развеять эту леденящую атмосферу, сгустившуюся в комнате, они, последовав примеру Бизонтена, весело рассмеялись.

 

35

Вроде бы и впрямь пришла весна. Ночью еще подмораживало, но днем солнце и ветер совместными усилиями подсушили дороги и съели остатки снега. С верхнего края лощины Дюфур Бизонтен, к великой своей радости, разглядел уголочек озера, похожий на осколок зеркала, прибитого к склону холма.

Блондель проваживал свою лошадку, а в свободное время возился с ребятишками или уходил работать к мужчинам. И гневно говорил:

— И под таким солнцем, может быть, как раз сейчас гибнут дети. А мы сидим здесь и бессильны им помочь.

Пожалуй, только в редкие часы не говорил он о детях, которым угрожает гибель от голода, мора и войны. А когда молчал, видимо, обдумывал все это, мысль его все еще продолжала работать, и уже через несколько минут он делился своими новыми планами.

Эти два дня он воздвигал все более грандиозные проекты, и всякий раз кончались они одним — необходимостью спасти тысячи детей. И дети эти вырастут среди таких мудрых людей, как он и Ортанс, и сами станут способны построить мир, где не будет места ненависти.

Все слушали его, покачивали головой, переглядывались, но не решались вмешиваться.

Накануне их отъезда, уже к вечеру, когда Блондель с Пьером осматривали в последний раз его повозку, Бизонтен обратился к Ортанс:

— Значит, вы нас оставляете… И пускаетесь в рискованное путешествие. Поймите же…

Ортанс не дала ему договорить.

— Знаю, знаю все, что вы можете мне возразить. Знаю, что сказала бы мне тетя, если бы она была еще с нами. Знаю, что люди уравновешенные, вроде вас, думают о Блонделе… Вы уже как-то о нем сказали: безумец. Обезумевший от горя, но также обезумевший от любви, а это важнее всего на свете. И ведь вы ему вот еще что сказали: безумец, но чудесный безумец.

Она подошла к Мари и положила ей на плечо руку.

— Семьи у меня уже нет, но я нашла сестру. Однако покидаю ее и иду вслед за безумцем. Никто этого не поймет… Никто… Единственное, что я могу сказать, — в моих глазах он воистину прекрасен, боль его так мощно спаяна с любовью, тогда как у других она спаяна лишь с ненавистью и жаждой отмщения. — Затем пробормотала скороговоркой: — Может быть, он святой? — И все.

За ужином, который нынче был особенно вкусным, так как Пьеру удалось поймать в западню лань, Блондель сообщил сотрапезникам, что провидит некую нескончаемую цепь. Сам он — первое ее звено. Мари — второе, так как она взяла на себя сердечную заботу о Клодии. Ортанс — третье звено: ведь она идет с ним спасать несчастных детей. Повсюду есть добрые люди, надо только их найти. И люди эти, безусловно, знают других добрых людей, а те в свою очередь найдут еще и еще.

— Но куда вы направляетесь? — спросила Мари. — Ну где, скажем, вы будете завтра?

— У какой-нибудь другой Мари. Но жительницы Во, ибо этот край должен примкнуть к нашему делу.

Бизонтену очень хотелось рассказать о старике из Ревероля и о пустующих домах, да он не решился. Что-то его удерживало, что-то сильнее его воли.

А Блондель все говорил, взмахивая руками как пророк:

— А если мы ничего не найдем, стало быть, господь нас покинул. Стало быть, нет в этой стране добрых людей. И когда мы отыщем родных этим двум несчастным детям, мы устроим близ границы приют-убежище. Иначе я потеряю зря слишком много времени. Вот когда нас будет больше, тогда другое дело. Если, к примеру, десять из нас отправятся на розыски детей, нам потребуется десять или двадцать человек на границе, чтобы принять их и направить в те места, где еще другие люди встретят их и приголубят. Важнее всего хорошо наладить дело.

Бизонтен пытался представить себе в действии звенья этой цепи. Но это не удавалось. А Блондель все продолжал. Он не возносился в эмпиреи, как бывало с ним в приступе гнева или в минуты необузданной радости. Он шел своей дорогой, как хороший работник, привыкший выполнять положенный ему урок и знающий, что его надо кончить к вечеру. Блондель прокладывал борозду за бороздой. Трудился он как настоящий цеховой мастер, как Александр Светозарный или Чудесный Безумец. И вспаханное им поле все увеличивалось по мере того, как он шел вперед за своим плугом. Но непомерность работы его не пугала. Пусть даже его полем будет вся земля, вся земля целиком, со всеми ее просторами, он все равно от своего дела не отречется. Напротив, раз он будет двигаться вперед, значит, все больше будет для него причин двигаться все дальше и дальше, тем больше будут крепнуть его силы, тем все охотнее будут оказывать ему помощь добрые люди, к мысли о которых он то и дело возвращался.

Сейчас ужасы войны и жестокость тех, кто сжился с ней, отошли у него как бы на задний план, а главным стала вера в тех, кто окажет ему помощь. Он говорил:

— На меня напали волки, но тут появились вы. Вы не только спасли меня, вы показали мне подлинный лик мира. Наша встреча есть предзнаменование. Она была предопределена свыше. Она была явлена, дабы сказать мне, что я не имею права разочаровываться в людях.

Бизонтен почувствовал неодолимую силу этого красноречия, вводящего в соблазн тех, кто будет его слушать. Правда и то, что человек этот вырывался из круга обыденности. Его язык, его взгляд, его манера держаться — все это удивляло Бизонтена, и подчас он спрашивал себя, действует ли Блондель сообразно своей натуре или создал сам для себя некий персонаж. К тому же Бизонтен вспомнил, как он вылечил больную лодыжку Мари. Уж не колдун ли он к тому же?

Стоило заплакать ребенку, как он приближался к нему, ласково что-то ему говорил, и ребячье горе тут же сменялось улыбкой. Если Клодия чего-то пугалась, он шептал ей два-три слова, клал ладонь ей на голову, и она успокаивалась. Человеческое доверие гнало прочь все страхи.

Бизонтен поглядывал то на Блонделя, то на Ортанс и в конце концов решил: раз они оба уходят, значит, так и нужно. Эти двое принадлежали к иному миру. Что им делать, скажем, с плотником, кузнецом или возчиком? Да ничего. Разве в мирные времена городской лекарь и племянница эшевена заглянули бы когда-нибудь к такому вот Бизонтену или такой вот Мари, чтобы поболтать с ними, как они болтают сейчас здесь. Война не только убила сотни и сотни людей, она сломала барьеры между людьми. Не раз вспоминал он о том времени, когда они отсиживались в лесах Жу. И он подумал также, что с тех пор ему случалось смотреть на Ортанс иначе, чем смотрел он на нее в Шапуа, когда, скажем, приходил чинить огромный дом, где жил эшевен. Но сейчас Ортанс уезжает. Бизонтен едва сдержал улыбку при мысли, что раньше, когда шли войны, удирали только дворяне, а деревенщина оставалась на своей земле. И вслед за этой мыслью родилась другая: уж не выбрала ли Ортанс ложный путь, последовав за Блонделем. Неужели не было у нее иной возможности бороться, как только подбирать брошенных сироток?

И еще никак не мог взять в толк Бизонтен, как такая сильная духом девушка столь легко поддалась проповедям Блонделя. Ведь не прошло и четырех-пяти дней, а она уже стала как бы собственностью этого человека. Он подчинил ее себе. Да и смотрела она на него, как чудом исцеленные смотрят на Иисуса Христа.

И теперь Бизонтена больно уколола ревность, что мучила его в первый же день. Когда Блондель пускался в рассуждения, возможно, он несколько усиливал тон, говорил, возможно, не совсем естественно, но верно одно — человек этот не обманщик. Каждому было заметно, что Ортанс ему только союзница. Единственная женщина, способная и стремящаяся отдать всю себя ближним. Девушка, пересилившая свое горе, могла бы помочь лекарю облегчить страдания множества людей, так как он вбил себе в голову исцелить боль всего мира.

Бизонтен представил себе их обоих на дорогах Франш-Конте, но вопреки странной мощи Блонделя, вопреки чарам его голоса ему почему-то почудилось, будто Ортанс станет сильнее его и рано или поздно она поведет чудесного лекаря туда, где, как она решит, им следует сражаться до конца.

 

36

Рано на заре тронулась в путь легкая повозка, запряженная лошадкой, которую с таким трудом выходил Блондель. Солнце еще дремало, затянутое туманом, как пуховой пеленой. Дорога тонула среди пепельной громады леса, а на ветвях уже играл под первыми проблесками солнечных лучей иней. Когда коричневый парусиновый верх непрочной повозки исчез из виду, увозя Ортанс и Блонделя, Бизонтену почему-то показалось, что девочка и малышка тоже пропадут, уйдут под землю. Пришлось побороть это чувство, возникшее отчасти потому, что не в его силах было помочь лекарю и Ортанс. Он даже на мгновение упрекнул себя за то, что не уехал с ними. Ведь и у него тоже никого нет. Но он оглянулся на людей, что оставались здесь. Нет, значит, все было при нем. Война и изгнание связали его судьбу с их судьбой, и, раз он сам привел их сюда, он обязан оставаться с ними до конца.

Долго сдерживалась Мари, но наконец горе осилило. Пьер обнял сестру за плечи и повел в хижину.

— Поплачь. Тебе на пользу поплакать. Твоя подружка уехала. С того самого дня, когда она заявила, что уедет, ты еле слезы сдерживаешь. Поплачь. Легче станет.

Клодия продолжала робко стоять на пороге, еще туже стягивая концы серой шали на своей плоской груди, и Бизонтен, не выдержав, улыбнулся ей. Ему даже почудилось, что ее взгляд испуганной птички чуть посветлел. Ласково взяв ее за руку, он сказал:

— Пойдем тоже в хижину, миленькая моя Клодия. Ты у нас самая сильная. Тебе придется утешать Мари. И теперь ты будешь ее подружкой.

Когда они вошли в хижину, Бизонтену почудилось, будто Мари стыдится — как это она смогла показать себя такой слабой в присутствии этого ребенка. Бизонтен усадил Клодию на скамейку рядом с Мари. А та прижала девочку к себе, потом улыбнулась сквозь слезы.

— Не плачь, мама, — твердил Жан. — Ортанс вернется. Она сама мне сказала… Непременно вернется.

Мужчины разобрали свой инструмент и направились к лесосеке.

— В конце-то концов, — начал кузнец, — очень даже хорошо, что при Мари будет эта девчушка. Особенно когда мы в лес уходим.

— Если такая погодка еще продержится, — проговорил Бизонтен, — мы здесь долго не задержимся. Того гляди весенние соки пробудятся.

Молча принялись они за работу. Нынче утром им предстояло обработать стволы, загромождавшие лесосеку, а главное — очистить площадку от всякой ненужной древесины, не годной ни на плотничьи работы, ни на хворост, и поэтому они развели костер. До краев пропитанные влагой щепки потрескивали, от них валил дым, сочилась без конца влага. Густой дым неохотно сползал вниз с холма, подобный вязкому потоку, где время от времени водоворотом кружили струйки. С веток деревьев тоже падали капли, и этот шорох сливался с треском горящих сучьев.

И пламя костра, и песнь напоенных влагой деревьев, и солнце, разрывающее пронизанный светом туман, и запахи дыма и свежесрубленных стволов — все это было любо Бизонтену. Однако нынешним утром он не вдыхал их с таким упоением, как в иные дни. Перед ним стоял образ Ортанс, ее гордый взгляд — взгляд, исполненный гордыни даже тогда, когда она приглядывалась к Блонделю с каким-то раздражавшим его восхищением.

Ортанс уехала в Франш-Конте, и Бизонтен вспомнил, как она однажды сказала ему:

— С тех пор как мы перешли эту границу, я все время твержу про себя одну поговорку: «Умри на родной земле, но никогда ее не покидай». Знаю, не так-то легко смотреть, как умирает твой край, но видеть, как благоденствует другой, — от этого на душе не легче. Остаться в родных местах — значит ожидать каждую минуту, что умрешь вместе со своим краем, зато исполненный мысли, что ты что-то сделал в его защиту.

Несколько раз Бизонтен, разгибая спину, вглядывался сквозь густую пелену дыма в то место, где лежало озеро. Но оттуда, снизу, не просачивался обычный его свет, виднелся лишь пласт тумана, который не в силах был растолкать даже самый сильный ветер, только туман тяжело залег там, наглухо придавленный молчанием невидимого отсюда озера.

И в расселине Дюфур продолжалась жизнь, жизнь совсем иная, чем раньше, потому что стали теперь длиннее дни и чувствовалось, что с каждым днем все более властно вступает в свои права предвесенье. Бывало, возвращались и холода, и ливни, и полусъеденный теплом снег вместе с ледяным дождем разливались ручьями, зато первые робкие почки набухали жизнью. Мужчины решили прекратить рубку делового леса. Вырубали лишь мелкую поросль и кустарники. Решили привести в полный порядок этот участок лесосеки и спустить готовые бревна вниз, к самой лужайке. Тут и там ключом била вода. Ручей лихо распевал свои песенки. Текло отовсюду, и пришлось вырыть ров вдоль дороги, где всю землю перемесили лошадиные копыта. Мари стала выгонять козу попастись, и молоко сделалось гуще, жирнее, да и надаивала она теперь его больше. И как-то вечером мужчинам был приготовлен сюрприз — их пригласили попробовать домашнего сыра.

Бизонтен устроил на берегу ручья маленькую мельничку, действующую от движения воды. Молоточек ударял по дощечке, к великой радости Леонтины. Когда он возвращался из леса еще дотемна, Жан убегал играть с сестренкой, и в конюшне мужчинам становилось весело, когда они слышали их детский смех. Как-то к вечеру их всех охватило волнение: к смеху детворы присоединился и смех Клодии. Пьер отправился на поиски Мари.

Так и сидели они вчетвером, а вечер уже обволок пеплом лощину, затянутую, как пухом, клочками тумана. Они переглядывались и улыбались. И им чудилось, будто в этом вечернем сумраке родилось нечто светозарное.

Наконец Бизонтен нарушил долгое молчание:

— Вот теперь, по-моему, действительно пришла весна.

Прошло еще несколько минут, и потом, когда совсем стемнело, они увидели, как в хижину вошли Жан и Леонтина, тащившие за руки Клодию. Мари вздохнула:

— Господи, если бы лекарь мог ее сейчас видеть, если бы услыхал, как она смеется, вот-то порадовался бы!

Когда наконец все уселись вокруг очага, Клодия, как и всегда по вечерам, устроилась на своем любимом низеньком чурбаке. К ней сразу прихромал Шакал, улегся у ее ног, и она принялась его гладить.

— Вы только посмотрите, — сказал Бизонтен, — до чего же пес у нас хитрец. Совсем как те нищеброды на пристани в Морже притворяются сухорукими, боятся, что их работать пошлют.

Все расхохотались, и Клодия вместе с другими.

— Шакал уже не так грустит, — проговорила она.

Это впервые она подала голос при мужчинах, а раньше только отвечала на обращенные к ней вопросы. И хотя в глазах ее еще не зажегся веселый огонек, но казалось, они шире распахнулись для восприятия жизни.

Шакал занимал среди своих новых друзей не последнее место. Особенно ребятишки привязались к желтоглазому Шакалу, дружелюбно поглядывавшему на своих малолетних товарищей.

Уезжая, Блондель посоветовал им никогда не расспрашивать Клодию о ее прошлом, зато внимательнее прислушиваться к ее словам. В течение первой недели она только два раза упомянула о прошлом: сказала, что родители ее погибли и что теперь уже никогда ей не увидеть их могилки. Чаще она вспоминала некую Фелиси Риор, убитую у нее на глазах вместе с младенцем, которого она держала у груди. Какой-то солдат ударил женщину, и она покатилась по земле, не выпуская из рук младенца. Тогда второй солдат пронзил пикой их обоих.

— Было это на пороге нашего дома. Кровь прямо так и хлынула на землю, словно на улицу выплеснули грязную воду, где посуду мыли.

Очевидно, ее не оставляло воспоминание об этой молодой женщине. Клодия рассказывала, как раньше ходила навещать ее и ее малютку, потом снова заговаривала о ее конце. Недрогнувшим голосом. Рассказывала без гнева, даже вроде бы без волнения. Глаза были устремлены куда-то вдаль. Она уточняла:

— Я-то все хорошо видела, потому что солдаты меня держали, заставляли смотреть. Один завел мне руки за спину, а другой тащил за волосы.

Бизонтен решил, что Клодия продолжит свой рассказ о том, как подверглась насилию, но Клодия замолчала, уставившись в одну точку неподвижным взглядом, как будто образ той убитой женщины с младенцем на руках накрепко врезался в ее память.

В другой раз, когда мужчины вернулись домой, вырубив положенное им количество колючего кустарника, Клодия без всякой их просьбы заговорила самым непринужденным тоном, будто речь шла о прогулке:

— Как-то вечером пришли солдаты. Они привели с собой пленных. Поставили их на площади и всех раздели догола. А была зима. Они кирками разбили лед у фонтана. А потом велели пленникам прыгать в воду. Кто высунет голову, его тут же обратно под воду заталкивали. Потом велели им выйти из воды. А тут прибежали люди с косами… И меня увели к нашим.

Бизонтена отчасти удивляло, что Клодия ни разу не говорила о Блонделе, но, когда кто-нибудь в разговоре упоминал о лекаре и Ортанс, глаза ее загорались. Она слушала, сведя брови, словно не совсем понимая, о чем идет речь, и недовольно хмурилась, когда кто-нибудь из детишек подымал шум. А когда она засыпала, о ней рассказывала Мари. Рассказывала, как проводили они дни, когда мужчины были на лесосеке. Говорила, как ласкова она с ней, с Мари, и с Леонтиной, и в каждом слове Мари чувствовалось, что она уже любит эту искалеченную жизнью девушку настоящей материнской любовью.

 

37

Утром в понедельник мастер Жоттеран приехал раньше обычного. Мужчины трудились на ближайшем склоне. Бизонтен бегом спустился вниз, взяв лошадь под уздцы, остановил повозку у лужайки перед лесосекой. Ему хотелось поговорить с мастером об отъезде Ортанс и о том, что Клодию они оставили у себя, но, едва он успел вымолвить первые слова, его прервал смех приезжего.

— Я знаю об этом поменьше твоего, — проговорил Жоттеран, — но что они уехали, это я знаю точно. И даже добрались до границы. Знаешь ли, после всего, что ты мне об этом лекаре рассказывал, меня уже ничем не удивишь. Одно жалко, что мне не удалось его повидать. Ведь не каждый же день встречаешь такого чудодея.

Они вошли в хижину, где их встретили Мари, Клодия и Леонтина. Поздоровавшись с ними, мастер Жоттеран вытащил бумажку и протянул Бизонтену со словами:

— Еще вчера доставили, но меня дома не было. Какой-то человек принес. Жена говорит, просто бродяга, даже подозрительный с виду. Я прочел, а вот это для вас.

Мари прижала обе руки к груди и прошептала:

— Читайте… Прочтите поскорее…

Бизонтен развернул бумагу, молча проглядел ее и начал читать:

«Друзья мои, тот край, где находитесь вы, он светозарный край. В Бьере мы нашли родителей для двух брошенных ребятишек. Через день-другой мы уже будем в нашем несчастном, истерзанном Франш-Конте, где нас ждут другие гибнущие птенчики. Берегите ее, нашу Клодию. Я вас люблю всех и думаю о вас. Ваша Ортанс».

Бизонтен замолк и взглянул на Клодию, да и она не спускала с него своих черных глаз, в глазах этих, как ему почудилось, зажглось что-то, как в те минуты, когда к ней подходил Блондель. Мари улыбалась. Мастер Жоттеран тоже посмотрел на Клодию. И просто сказал:

— Ну и ну, вот оно дело какое!

— Пойду сейчас позову всех наших.

— Давай, давай, — рассмеялся Жоттеран, — я привез кое-какие новости для всех, и для тебя тоже.

По лукавому взгляду Жоттерана Бизонтен догадался, что новости он припас им хорошие, но старик наотрез отказался выкладывать их, пока не соберутся остальные. Когда все явились и уселись на скамью, он еще потянул, испытывая их терпение, и наконец обратился к Жану:

— Не любитель я говорить на сухую глотку. Жан, сынок, там у меня в повозке завалялась бутылочка вина, принеси-ка ее сюда. Да смотри не разбей. Вино хорошее.

Мальчик вприпрыжку бросился к конюшне, а Жоттеран продолжал:

— Не следует сообщать хорошие новости, раз не прополощешь хорошенько горло, но, если моя животина как на грех раскокала бутылку, я ни слова не смогу вымолвить.

Тут Бизонтен с Пьером одним махом перемахнули через скамью и подошли к двери. Как только на пороге появился Жан, они разом подставили обе свои шапки под драгоценную бутылку на тот случай, если она, не дай бог, грохнется об пол. И проделали они эту операцию с такими выразительными жестами, что все покатились со смеху и долго не могли остановиться. Когда вино разлили по чаркам, Жоттеран встал, поднял свою чарку и начал:

— Друзья мои, пью за ваш переезд в наш славный град Морж. Пью за стройки, на которых будет трудиться Бизонтен Доблестный. Пью за вашу будущую работу, ибо всем вам найдется работа, и работа хорошая.

Они медленно смаковали вино, и Бизонтен сказал:

— Если работа окажется такая же хорошая, как это винцо, мы того гляди каждый вечер будем под хмельком.

Старик объяснил, что он берет подряд на три большие стройки и самую лучшую поручит Бизонтену.

— А ежели ты захочешь взять к себе Пьера, то он будет твоим подручным, хотя ему и как возчику дело тоже найдется. И поскольку каждой артели нужен вот такой молодец, думаю, и Жан сложа руки не будет сидеть. А что касается кузнеца, то нет у меня кузнечной работы для него. Но так как некому у меня заниматься лошадьми…

Старик кузнец поднялся с лавки, подошел к Жоттерану и, протянув ему свою тяжелую лапищу, всю в глубоких рубцах и шрамах, проговорил:

— Мастер Жоттеран, эта рука к вашим услугам и готова на все, чего бы вы от меня ни потребовали. У меня сердце разрывалось от тоски, когда я покидал свой край. Я решил, что придется мне вымаливать, как нищему, кусок хлеба, и подумывал, не покончить ли с жизнью.

Его слова заглушил общий ропот присутствующих, но старик прервал их движением руки.

— Спасибо вашему великодушному сердцу, я ведь теперь могу смело считать, что никому в тягость не буду. Не знаю, хватит ли мне времени и сил отблагодарить вас.

Мастер Жоттеран взял в свои руки руку, протянутую кузнецом, пожал ее, поднялся со скамьи и дружески хлопнул его по плечу.

Наступило молчание, и, когда кузнец снова подошел к очагу и уселся на свое обычное место, Бизонтен сам расчувствовался чуть ли не до слез, заметив, как две маленькие, позолоченные пламенем очага слезинки сползли по щекам и затерялись в седой щетине дядюшки Роша.

Он озирался по сторонам, но между ним и тем, что стояло сейчас перед его глазами, уже мелькали хитросплетения балок, стропил, бревен всех сортов дерева. Очевидно, мастер Жоттеран догадался о том, что происходило с его дружком, и, улыбаясь, спросил:

— Ну что, разбойник, ты хоть по крайней мере рад снова очутиться на стройке? Ведь язык у тебя всегда был хорошо подвешен, так что же ты, когда тебе сулят работу, молчишь, или сперло в зобу дыханье?

Все рассмеялись, один только Бизонтен был серьезен.

— Мастер Жоттеран, — проговорил он, — я совсем как наш дядюшка Роша. Мы ведь люди ремесла. И жили мы всегда нашим трудом, все отдавали ему, а он давал нам взамен жизнь. Ради него только мы рождены на свет.

Он бросил взгляд на кузнеца, а тот, одобряя его слова, кивал головой и улыбался. После краткого молчания Бизонтен веско добавил:

— То, что я сейчас скажу, возможно, имеет значение лишь для меня одного, но все-таки я скажу… Сердце мое терзает мысль о тех бедах, что раздирают наше Франш-Конте. Дня не проходит, чтобы я не вспоминал о нашем крае и о том, какое счастье было бы вновь оказаться там. И однако бывают, видите ли, такие минуты, когда я спрашиваю самого себя: уж не подлинная ли моя отчизна это мое ремесло?