38

Еще два дня пришлось им провести в лощине Дюфур. Надо было свезти вниз бревна, напилить дров и навести порядок на лесосеке, чтобы оставить ее в чистоте, как новенькую золотую монетку. Все время пути от них не отставал мелкий, нешумный дождик. Холодный и неотступный, он падал с небес на леса, пошедшие ржавчиной, и на первую зелень нежных почек, еще не окончательно раскрывшихся. Почерневшие от влаги стволы сосен блестели как лакированные среди голых ветвей лиственных деревьев. К стуку дождевых капель по парусине присоединялся визг колес по размытой дороге.

— Это дождь не сердитый, — говорил Бизонтен, — как начнется в здешних краях, так лишь через несколько дней кончится. Нам куда лучше будет в Морже, чем в нашей хижине.

Вода струилась по блестящей шерсти лошадей, а от их закурчавившихся мокрых крупов шел парок. Дождевые тучи вытесняли небесную лазурь и затягивали горизонт, так что до города они добрались, так и не увидев озера. Дело шло к полудню, и городские ворота были не заперты. Часовой, укрывшись под навесом караулки, проводил их взглядом, но даже не шелохнулся. Только вяло махнул рукой в ответ на приветственный жест Бизонтена, крикнувшего ему:

— Теперь мы ваши, здешние.

На улицах было пустынно, лишь кое-где в лавочках горели свечи. Капли дождя с медленным всплеском падали в бесцветную серую воду. Впрочем, близкое присутствие озера чувствовалось, только его обволокло собой небо, прикрыло все вокруг тусклой пеленой.

Они остановились перед назначенным им домом, и Бизонтен скомандовал:

— Разгружаться потом будем, когда дождь утихнет.

Все дружно попрыгали с повозки и бросились в дом, где веяло приятной теплотой. Большая куча угля была присыпана золой. Мари сунула в очаг пучок хвороста, и вскоре заполыхал огонь.

— Огонь — он грусть гонит, — заявил Бизонтен.

Кузнец с Пьером распрягали коней. Слышно было, как заводят они лошадей в конюшню, потом с повозки сняли козу, что оказалось не так-то легко.

Шакал, припадая на больную ногу, обошел комнату, обнюхал стены, пол и стулья, потом направился к очагу и улегся там, как он обычно лежал перед камельком в хижине. Однако то и дело он беспокойно оглядывался на дверь.

Пьер с дядюшкой Роша завозились в конюшне — видно, принялись чистить лошадей и сколачивать ясли. Жан и Леонтина решили показать Клодии дом, она робко осматривалась вокруг.

— Ну, Клодия, — спросил Бизонтен, — видела когда-нибудь что-либо подобное?

— Нет, — ответила она. — Никогда даже в такие дома и не заходила.

Жила она прежде в Нозруа, и Мари осведомилась у Бизонтена, город это или деревня.

— Это укрепленное селение, — пояснил Бизонтен. — А почему вы спрашиваете?

— Думаю, как бы Клодию не напугал городской шум. Тут и повозки на улицах, и народу вон сколько. А на пристани такой грохот.

На пристани было сейчас совсем тихо, но Бизонтен сообразил, что Мари завела этот разговор, имея в виду не только Клодию, но и себя тоже. Так как он промолчал, она продолжала:

— Вы-то, вы, конечно, не раз в городах живали…

Бизонтен, стоявший у окна и весь поглощенный созерцанием озера, на глади которого все его будущие стройки возникали с какой-то особой четкостью, обернулся и произнес:

— Ты ведь тоже никогда в городе не жила, придется тебе привыкать.

Он налег на это «ты», и, так как Мари удивленно подняла на него глаза, он подошел к ней, взял ее за плечи и сказал:

— Да, да, милочка моя Мари. Приходится обращаться к тебе на ты. Мастер Жоттеран посоветовал мне не ошибаться при чужих. Не забудь, что ты теперь моя жена. Не знаю, по душе ли тебе это или нет. Во всяком случае, надо хоть вид показывать, что ты со мною по-настоящему счастлива!

Он звонко расхохотался. Мари опустила голову, и Бизонтен заметил, что она вспыхнула. Она даже не попыталась высвободиться из рук Бизонтена, и ему показалось, будто она ждет от него чего-то иного. Он крепче сжал ее плечи, такие хрупкие под шерстяной кофтой. Он уже было привлек ее к себе, но тут на пороге, вымощенном перед дверью плитами, прозвучали шаги. Бизонтен отпустил ее. Она вскинула голову. Краска еще не сошла с ее лица, но она улыбалась.

Вошел дядюшка Роша, за ним Пьер с охапкой чурбаков. В волосах его застряла солома. Он весело говорил:

— А нас оттуда краснохвостки чуть не прогнали, до того здорово нас крыли. Вертятся все время под навесом в конюшне. Боятся, что гнездо опоздают свить.

— А раз здесь есть краснохвостки, значит, дом хороший, — заметил Бизонтен.

— Верно, — подтвердила Мари. — У нас в Лявьейлуа они каждый год прилетали. А раз уж прилетели, скоро весна.

Теперь, после их сегодняшнего переезда под проливным дождем, все они испытывали смутную радость, хотя и не прорывавшуюся наружу, но подспудно таившуюся в каждом. Огонь, весело распевавший свою песенку, возгласы ребятишек, приятная теплота, наполнившая весь дом, даже самые обычные их движения и те не походили на вчерашние в хижине, приютившейся в лощине Дюфур.

Бизонтен снова подошел к окну и снова увидел дождевые струи, падающие на озеро, по которому медленно проплывали черные лысухи, словно бы взвешенные в этой всесветной серости. Когда какая-нибудь одна из лысух ныряла, казалось, будто ее внезапно всасывала тьма.

Потом, когда Бизонтен помогал Мари пристраивать на положенное им место тазы и лохани, ему попался на глаза сак, оставленный у них Ортанс. Ему вдруг привиделась мертвая Ортанс. Привиделась всего на мгновение, и он сам удивился, что так больно сжалось сердце.

Мари начала готовить ужин, а Бизонтен стал играть с ребятишками. Клодия, возившаяся вместе с Мари по хозяйству, так и сияла от радости, что очутилась здесь. Она поглядывала на озеро, но ничего не говорила. Только когда упали сумерки, она спросила:

— Озеро, а что оно делает, оно за дождем лежит?

Над вопросом ее посмеялись, и ответил ей Жан:

— Ничего не делает… Сама увидишь, оно скоро вон до тех гор дойдет!

— И там корабли есть, — подхватила Леонтина. — А на кораблях люди.

— И это их ветер гонит. Правда, Бизонтен, это ветер?

Ребятишки уже говорили об озере с гордостью, и Бизонтен был счастлив, ибо это было знаком того, что они начинали забывать родные места. Очевидно, Мари почувствовала то же самое, но приняла это как-то совсем по-иному, так как лицо ее помрачнело.

— Господи, — вздохнула она, — как уже далеки от нас леса Шо.

Бизонтен хотел было вмешаться в разговор, но воздержался. Нынче вечером он весь был во власти какой-то светлой радости, вновь рядом было озеро, был этот город, который он любил, и была стройка, где он завтра, еще до зари, начнет плотничать.

Вскоре вернулся домой и цирюльник. Обычно скупой на слова, старик на сей раз растрогался при виде своих друзей. Но он только просто сказал:

— После того, как не стало Бенуат и Ортанс, дом совсем опустел.

Потом стал расспрашивать о Блонделе, о котором ему уже говорил мастер Жоттеран, и наконец взялся за кузнеца — как, мол, это он решился отпустить Ортанс. Тут вмешался Бизонтен, заявив, что нет такой силы, которая могла бы ее удержать. Старик Живель вздохнул:

— Что правда, то правда, наша Ортанс всегда была не такой девушкой, как все прочие.

Тут старики немного повздорили. Оба они знали Ортанс еще крошкой, но каждый сохранил о ней свои собственные воспоминания, так что со стороны могло показаться, что говорят они не об одном и том же человеке, даже не об одном и том же селении. Пришлось вмешаться Бизонтену, он перевел разговор в другое русло и сумел вызвать общий смех.

Оба старика были счастливы, что обрели дом, где кипела жизнь, и радость их еще усилилась, когда Мари сняла крышку с чугунка, стоявшего на высокой треноге, под которой она поддерживала огонь.

— Черти бы меня взяли! — воскликнул кузнец. — Сколько же это времени я такого чуда не едал.

— Заяц попал в тенета еще на той неделе, — пояснил Пьер. — Сразу удушился в петле, так что крови ни капельки не было, и мясо, надо полагать, черное. Что называется, здорово прожарился на горном луке.

— Я его не в виноградных выжимках тушила, я их в соус не подливала, — вмешалась Мари. — Это настоящее вино.

Мужчины молча переглянулись, и цирюльник, выйдя из своего обычного состояния безмолвия, хохотнул:

— Скажи-ка, подмастерье, я бы на твоем месте обеспокоился. Уж не колдунья ли часом твоя супружница?

— И в самом деле, где же ты вина раздобыла? — спросил Бизонтен.

Мари улыбнулась, она радовалась, что сумела другим доставить радость, однако ответила она с запинкой:

— Оно было в тех вещах, что оставила у нас Ортанс. Она сама мне сказала, чтобы я его взяла.

Они снова весело, но не без тревоги переглянулись. Мари помолчала с минуту, потом принесла всю покрытую пылью, уже откупоренную бутылку.

— Тут хватит, чтобы запить жаркое, — сказала она.

— Ну и ну! — воскликнул кузнец. — У нас на ужин тушеный заяц в вине, а это уж что-нибудь да значит!

Обведя присутствующих вопросительным взглядом, Бизонтен сказал:

— А не следует ли нам пригласить мастера Жоттерана?

— Конечно же, — дружно ответили все. — Надо за ним пойти.

Бизонтен накинул на плечи плащ и вышел. Ночь уже была здесь, в лужах на набережной отражались освещенные окна, а от стоящей на причале баржи падала на воду размытая золотая точечка фонаря. Струи дождя по-прежнему распевали свою немолчную песню. Бизонтен жадно вдохнул влажный воздух и чуть что не бегом бросился к тем улицам, где было средоточие городской жизни.

Ничто, казалось, не располагало к веселью: ни ливень, ни мгла, ни торопливый шаг прохожих, прикрывавших от дождевых капель свои фонари, блики от которых пробегали по блестящей, словно смазанной маслом мостовой, — но тем не менее Бизонтен чувствовал, как его распирает от необъятной радости жизни.

 

39

Радость разбудила Бизонтена еще до зари. Если говорить начистоту, она бродила в нем всю эту ночь, изредка разгораясь жарким пламенем, так что он то и дело просыпался. Но сейчас была эта радость подобна огню, куда подбросили связку сухой виноградной лозы. И горела она столь неистово бурно, что нечего было и надеяться снова уснуть. Он прислушивался к храпу кузнеца и ровному дыханию Пьера и Жана. На миг он подумал о Мари, спящей в соседней комнате вместе с Клодией и Леонтиной. Спит ли она сейчас, она, что всю жизнь прожила в родительском доме, потом в Лявьейлуа, где тоже была всего одна-единственная комната?

Бизонтен посмотрел в окно, куда пробивался предутренний свет, но свет был слишком слаб, чтобы можно было понять, который сейчас час. Ему представился их вчерашний вечер, мастер Жоттеран и его супруга, оба коренастые и дородные, с большими голубыми глазами навыкате. Их промокшие от дождя плащи сушились у очага, с собой они принесли бутылочку вина, банку варенья и огромный кусок сыра. Он до сих пор ощущал охватившее его в ту минуту счастье, светлое, как полуденный час, хотя горели на столе только две свечи да озарял все вокруг огонь из очага. Снова увиделся ему мастер Жоттеран, когда тот благодарил Мари за прекрасный прием, особенно за заячье рагу, а на прощание даже расцеловал ее.

После их ухода цирюльник нарушил свое обычное молчание и всего в четырех словах подытожил общие чувства:

— И славные же люди!

Ночь уже успела унять свои слезы. Похоже было, что ветерок словно бы шарит по стенам дома. Бизонтен бесшумно поднялся, схватил в охапку всю свою одежду, взял ботинки и спустился вниз. Поворошил золу, разгреб угли и сунул в очаг сухую лучину. Когда он подул в устье печки, по лучине пробежал первый робкий огонек. Вытащив горящую веточку, он открыл крышку своих часов. Было около пяти. Темнота продержится еще часа два, но Бизонтен оделся и вышел на улицу, не дожидаясь положенного часа.

— Они догадаются, куда я пошел, — сдерживая улыбку, пробурчал он про себя.

Весь город еще спал в объявшей его предутренней мгле. Только еле брезжущий свет сливал в одну бесцветную однообразную массу небо и озеро. О берег лениво билась волна. Бизонтен пошел вдоль берега и на минуту задержался на пристани. Черные барки казались отсюда несуразно огромными, щетинились лесом мачт, их медленно покачивало, и якорные канаты скрипели и подвизгивали. К запаху дегтя и остывшей золы примешивался запах навоза. Из большой конюшни, стоявшей у самого причала, доносился лязг цепей и глухой перестук лошадиных копыт. Кто-то прошмыгнул по набережной и нырнул в воду. И тотчас же раздалось хлопанье крыльев и нечто вроде жалобного кудахтанья:

— Куд-кудах…

Бизонтен догадался, что покой спящих лысух потревожила крыса, и весь просиял при мысли, что при его-то приближении озерные птицы даже не пошелохнулись. И прошептал про себя:

— Озерные, видать, меня узнали.

Вместо того чтобы продолжать путь по пристани, он вышел на улицу Пюблик и повернул вправо — ему захотелось прогуляться по Гран-Рю. Здесь уже кое-где просыпались окошки, бросая на улицу красноватые пятна разожженных очагов. Запах конюшни был столь же резок, но к нему примешивался запах свежего хлеба и горящих печей. У Бизонтена даже слюнки потекли, но пекарь еще не открывал своей лавочки. На ходу Бизонтен обогнал несколько прохожих, многие из них несли фонари. Он и сам собирался было взять из дома фонарь, да потом раздумал. Ему хотелось упиться ночной темнотою, той, что еще царила в городе. Он то и дело спотыкался о кучу какого-то мусора и однажды чуть не упал, но слишком хорошо было у него на сердце, чтобы хоть разок чертыхнуться. Он только крепче поддерживал висящий на боку ящик, где позвякивали инструменты. Уходя из дому, он захватил из повозки этот ящик, и тяжесть его, давно забытая тяжесть, еще сильнее веселила его душу.

Подойдя к стройке, он первым делом ощупал камень, прикрывавший дыру в стене, где прятали ключ, чтобы тот, кто придет раньше прочих, мог его взять. Ему даже ни на миг в голову не пришло спросить вчера мастера Жоттерана, соблюдался ли этот обычай и по сей день. В углублении лежал большой, холодный на ощупь ключ. И сердце Бизонтена забилось сильнее, когда он распахнул тяжелую створку ворот. Здесь полноправно царил запах опилок. Высились штабеля бревен, которые в этот напоенный влагой, предрассветный тихий час казались еще внушительнее. Он поласкал ладонью брусья, провел рукой по длинной балке и остановился на площадке, где строгали доски. И тут он вспомнил, что фонарь в его времена висел на первой отсюда стойке. Он нащупал его, высек кресалом огонь и зажег фитиль. Не сразу разгорелся дрожащий огонек, а Бизонтен ждал, пока глаза его привыкнут к свету и он спокойно сможет продолжать свой путь. Он пересек площадку, где складывали уже готовые доски, примостил там свой ящик на верстак и сам присел рядом. Стояла нерушимая тишина. Он вслушивался в нее, сдерживая дыхание и бег взбудораженной крови. Нет, он ошибся, неполная была эта тишина. Ее нарушал сон, сон дерева. Еле слышный треск, не то чтобы чье-то присутствие, но тем не менее нечто находившееся рядом, то, что никогда не превращается в шум, но тем не менее не переходит и в полную тишину, потому что здесь течет сама жизнь.

Не трогаясь с места, Бизонтен протянул правую руку. Он нащупал ледяную сталь тисков, потом изъеденные челюсти пресса. Он не спускал глаз с пляшущего в фонаре огонька, но он его не видел. Видел он всю огромную строительную площадку, ее открытую часть, а также часть крытую. Видел площадку, где строгают доски, видел бревна, инструменты, пилы, козлы для распиловки, загородку, где висели тесла, топоры, пилы и прочий инструмент.

Но вскоре тишину словно бы заполнили сотни всевозможных шумов. Вся стройка пришла в движение, как при ярком свете летнего дня. Песнь инструментов сливалась с песней плотников, и Бизонтен узнавал лица своих бывших дружков. Где они, те, с которыми он некогда трудился? Там были французы, швейцарцы, были как и он, жители Франш-Конте. До сих пор они здесь на стройке или, может, чума и война сгубили их всех, как и людей из леса?

Бизонтену припомнились слова дядюшки Роша. Когда накануне вечером Пьер расспрашивал цирюльника, нет ли каких вестей о Сора и тех, что ушли вместе с ним, кузнец заметил:

— Ремесло, порой оно людей разъединяет, но оно же их сплачивает. Те, что ушли, ведь они все крестьяне, значит, и держаться им вместе, а мы, мы другое дело, и остались здесь только все свои.

Когда кузнец произнес слова «другое дело», в глазах его вспыхнула гордость. По его представлениям, под этим «другое» подразумевалось, безусловно, то, что во много раз лучше всего прочего.

Сейчас сюда явятся кузнец, Пьер и Жан. Старику здесь приготовлена кузня и наковальня. Пьер вполне может овладеть плотничьим делом, тем более что Бизонтен уже сумел увлечь его своим ремеслом. Чувствует парень дерево и любит, чтобы работа получалась хорошая. В двадцать пять лет еще вполне можно стать искусным плотником. И хотя Бизонтен ни разу не заводил серьезного разговора ни с Мари, ни с Пьером о маленьком Жане, он уже успел приглядеться к нему и понял, что мальчик наделен всем, что требуется тому, кто займется плотничьим ремеслом. Да и вообще он живой, умный мальчуган. И руки у него ловкие, от природы умелые, и родился-то он в лесу, так что по всем его повадкам, по всему поведению сразу видать, что этот ребенок предан лесу.

Бизонтен думал о Жане, которого он по-настоящему начинал любить, думал он и о Мари, очень уж сын похож на свою мать.

— Похож-то похож, но крепче ее будет. Чувствительный, как и она, только спокойней… Ты станешь добрым подмастерьем, миленький мой Жан.

Голос Бизонтена раскатился по всей площадке, и он на миг даже испугался, что ни с того ни с сего заговорил вслух. Он, верно, долго просидел так, погруженный в свои мысли, потому что, когда он пришел в себя, уже вставал день. Бизонтен двинулся в сторону крытой площадки, но тут распахнулись ворота, вошел мастер Жоттеран, шагнул к нему и сказал:

— Я даже руку в наш тайник за ключом не сунул. Я же знал, что ты придешь раньше меня.

Движением подбородка он указал на фонарь, привешенный к стойке, и добавил:

— Вижу, нынче утром я и впрямь не успел явиться сюда первым.

Они заглянули друг другу в глаза. И оба промолчали.

 

40

Когда подошли остальные работники, мастер Жоттеран повел кузнеца в конюшню, рядом с которой находилась маленькая кузня и весь необходимый для ковки лошадей инструмент. Старик оглядел все вокруг и, не скрывая волнения, обратился к Жоттерану:

— Видать, уже давненько тут никто не хозяйничал.

— А как же иначе, — подтвердил Жоттеран, — и на нашу долю выпали тяжкие годы. Собственных лошадей приходилось, чтобы подковать, отводить к чужим людям да и порой самому животных чистить. Не было у меня возможности держать кузнеца. Бизонтен может вам это подтвердить.

Старик принялся рассказывать о тех страшных временах, когда более столетия назад кантон Во заняли люди из Берна.

— Мой дед это хорошо помнил, — продолжал он. — Да, невесело тогда приходилось нашим, навидались они виселиц, когда вздергивали десятки мирных жителей, — так и запомнилось деду: повсюду торчат подметки в шести футах от земли. Вы же сами знаете, тысяча пятьсот девяностый год кажется этим птенцам (он кивнул в сторону Пьера и Жана) бог знает какой давностью, а было мне тогда уже пятнадцать лет. Когда депутаты кантона Во должны были высказаться, поддержат ли они женевцев или же оставят их в одиночку защищать новую веру, никто так и не знал, каков будет в точности их ответ. Паписты еще долго тайком отправляли службы в частных домах. В вашем Франш-Конте началась братоубийственная война, но, поверьте на слово, Реформацию так скоро, всего за десяток лет, с корнем не вырвешь.

По задумчивому его взгляду можно было сразу догадаться, что и его память хранит свое нелегкое бремя ужасных воспоминаний, но вдруг он улыбнулся. Лицо его просияло, и он добавил:

— Но наконец после этого лихолетья все начало понемножку налаживаться. Вот тогда-то я поступил к мастеру Жану Барро, по кличке Мишель. А в тысяча пятьсот девяносто седьмом году мы заново перестраивали одну старинную церковь. Как сейчас помню, деньги давали вперед: тысяча триста пятьдесят флоринов — и вдобавок вино. Славная работка. И надо вам сказать, что на сей раз знание евангельских истин нам немало подсобило. Жители Моржа наотрез отказывались посещать мессы, если их служили в церкви францисканцев, потому что она находилась за городской стеной. И к тому же стала она слишком тесна. И уж поверьте мне, все время, пока шла стройка, никто без вина не оставался. Ибо верующие ходили поглазеть, как мы здесь работаем, ну и ради трудов наших оставляли у лестницы бутылочку-другую лучшего винца.

Бизонтен уже десятки раз слышал все эти рассказы, эти истории о борьбе католической веры с новой кальвинистской верой, о годинах голода, чумы, о том, как хлынули сюда французские беженцы, изгнанные папистами, но он умел слушать, хотя сейчас ему не терпелось осмотреть ждущую их новую стройку.

Дядюшку Роша они оставили в кузнице разжигать огонь, а сами двинулись по Гран-Рю, где уже просыпалась жизнь. В эти часы торговцы раскладывают на уличных лотках свой товар. В воздухе стояла аппетитная смесь запахов: кипящих сосисок, виноградных выжимок, свежеиспеченного хлеба, жареных каштанов, дымка, поднимающегося от золы, которую складывали в кучу рядом с отбросами, где роются куры. Длинной вереницей двигались женщины с огромными деревянными ведрами. В городе было всего три фонтана и два колодца, так что многим приходилось вышагивать изрядные расстояния. Водовоз, управляющий мулом, вопил во всю глотку, предлагая свежей воды. Ему вторил крик лудильщика. А Бизонтена забавляло восхищение, с каким его малолетний дружок Жан озирался вокруг.

— Сверху тебе будет еще лучше видно, — заметил ему мастер Жоттеран. — Там еще интереснее будет.

Во дворе, куда они вошли, стояло трехэтажное, солидно построенное здание, как раз на углу Гран-Рю и площади. Напротив находилась Ратуша, а чуть подальше шли лабазы, торговые ряды. В этом квартале все нижние этажи были заняты то под лавчонку, то под богатую лавку. Торговый люд раскладывал на скамьях свои товары прямо под аркадами.

Они поднялись по широкой каменной лестнице с коваными чугунными перилами, а дальше вела обычная деревянная лестница, где многие ступеньки были выщерблены.

— Первым делом, — заявил Бизонтен, — возьмемся за эти ступеньки, а то как бы какой беды не случилось.

— Верно, — подтвердил мастер Жоттеран, — но ты-то ведь не новичок, и нет никакого смысла тебе об этом напоминать.

Бизонтен усмехнулся:

— Мне-то, конечно, напоминать не надо, но объясняю я это для двух моих помощников, потому что эта работа не для подмастерьев.

На самом верху крыши зияла огромная дыра, откуда свисала дранка. Внизу на полу валялась целая куча битой черепицы и обломки стропил.

— Вот дьявол! — присвистнул Бизонтен. — Должно, ядро сюда угодило!

Жоттеран рассмеялся.

— Никакие артиллерийские ядра сюда не падали, — пояснил он, — а просто один толстяк, дородный такой. Сам хозяин. Богатый и скупой к тому же. Пожалел он денег: не буду, мол, плотников звать, — полез на крышу черепицу поправить. Но стропила давно сгнили, и вот вам его работка, да вдобавок еще и ногу сломал.

Бизонтен оглядывал следы причиненного хозяином разрушения.

— Да здесь все кругом сгнило, — уточнил он.

— Верно, кругом… Значит, придется всю кровлю перекрывать. А для этого мне нужен добрый подмастерье.

И началась работа, под сверкающим солнцем, которое, казалось, уже прочно воцарилось в небе над Во. Утром оно разогнало туманы, но к вечеру туман наполз снова и встал словно бы за спиной светила на манер балдахина над кроватью, и солнце погрузилось в эти пепельные дали. С верху кровли Бизонтен ощущал живую жизнь озера и видел неустанное кипение города. Непрерывное движение повозок по улицам, барки с надутыми ветром парусами на озере и у пристани. Крики, возгласы, пенье рожков и щелканье бичей. Даже дым, поднимавшийся из труб, свидетельствовал о том, что всюду жизнь. Когда ветер спадал, все запахи перебивал запах из печи, возле которой болтали женщины, стоявшие в очереди за водой. И за стенами тоже шла жизнь, жили городские мельницы, жили крестьяне, мостившие дороги, виноградари, обрезавшие лозы.

Сама наполненность этой жизни становилась источником радости, а то, что можно было в течение всего дня наблюдать ее с высот кровли, придавало Бизонтену чувство гордости. Другая плотничья артель того же мастера клала крышу на противоположной стороне Гран-Рю, и время от времени плотники перекликались, либо обменивались знаками, либо указывали на что-то происходящее внизу. И голоса их перекрывали городские шумы. Скорее уж были они сродни небесным тучам, чем уличной пыли.

Какой же радостью было очутиться после окончания рабочего дня дома, в кругу своей большой семьи. Кто сидел у очага, кто у длинного ясеневого стола. Перед ужином Бизонтен всегда выбирал минутку рассказать детишкам какую-нибудь забавную историю. Он начал учить Жана грамоте. Как-то Пьер обратился к нему:

— А если я тоже стану грамоте учиться?

— Я просто не решался тебе этого предложить, — ответил Бизонтен, — но штука эта полезная. Когда весь бедный люд, как мы с тобой, научится читать, тогда и весь мир переменится.

Мари спросила его, что, в сущности, он намерен менять в мире, и он поднял на нее смеющиеся глаза.

— Да так, ничего особенного, душенька Мари. Разве что повернуть его лицом к справедливости.

Но Мари, очевидно, не поняла его слов. Она смотрела, как они сидят, склонившись над букварем, и улыбалась. В последнее время она стала реже вспоминать свое родное Франш-Конте. Один лишь цирюльник упорно молчал, но ведь и от природы он был молчуном.

Мари с трудом и не сразу привыкла обращаться к Бизонтену на ты, и все от души хохотали, видя, как она всякий раз вспыхивает до корней волос, но, когда как-то вечером в разговор вмешался кузнец, она залилась краской.

— Никак не возьму я в толк, почему это новобрачные спят в разных комнатах. Если члены Совета узнают о таких штучках, они вас вопросами замучают.

На минутку снова заглянула зима, затянула лужи белым ледком, пролила дожди на озеро, покрыла его муаровой сеткой града, а потом началась уже настоящая весна. Мягкое дуновение шло с юго-запада, и Бизонтен заявил:

— Это ветер-южак. В основном-то он предвещает приход хороших деньков, но часто нагоняет проливные дожди. А там, глядишь, Принц Голубое Око таким станет красавцем, что все горы по нему с ума начнут сходить. И так каждый год. И каждый год у них свадьба идет.

И впрямь пришли добрые денечки, правда, изредка перепадали и дожди, но только лишь для того, казалось, чтобы хорошенько промыть воздух и открыть глазу людей вершины пока еще не видных отсюда гор.

Как-то вечером, когда было особенно тепло, а старики и ребятишки уже улеглись спать, Бизонтен заявил:

— Я лично собираюсь пойти прогуляться.

При этих словах поднялся с места Пьер, потом Клодия и Мари. Они закидали золой два еще горящих полена и вышли, а по пятам Клодии заковылял Шакал.

Опускался тихий вечер. Длинные, разметавшиеся по небу тучи окутывали луну. Город и озеро были затоплены ее молочным светом. То там, то здесь отблеск огня или пляшущее пламя свечи еще жили в окнах, но на берегу не было ни души, только еле слышно дышало озеро. Они шагали в молчании до самого мола, протянувшего в глубь озера свое длинное туловище, усеянное черными корявыми раковинами.

— Дойдем до самого конца, — предложил Бизонтен.

— Иди, если тебе угодно, — отозвался Пьер, — а мне хватает того, что я день-деньской на крышах корячусь, как акробат какой. Если тебе так приспичило сломать себе хребет, пожалуйста, путь свободен.

Бизонтен стоял рядом с Мари. Он посмотрел на нее, потом на Пьера и прочел на его губах улыбку — одобряющую улыбку. Но с места не тронулся. Пьер добавил:

— Слушай-ка, своди на мол мою сестрицу, ей это на пользу пойдет. А мы с Клодией возвращаемся домой. Не хватает еще ей в ее положении падать.

Молодые люди зашагали к дому. Оставшиеся смотрели, как они идут бок о бок, и, когда оба силуэта превратились на фоне вечерней темноты в одно темное пятно, Мари проговорила:

— Они хоть моложе нас, зато благоразумнее.

Бизонтен взял ее за руку и повел было к молу, но она уперлась.

— Ты что, на самом деле считаешь, что мне снова пора ногу ломать?

И так как он привлек ее к себе, она прижалась к нему, уткнулась головой в складки его серого бархатного жилета. Бизонтен приподнял ее лицо, припал к ее губам долгим поцелуем, потом сказал дрогнувшим голосом:

— Нет, незачем нам дальше идти.

И он удержал рвущийся с губ счастливый смех при мысли, что может вспугнуть лысух на том, Савойском берегу, где еще светилось несколько огоньков.

 

41

Этой ночью Бизонтен тихонько перенес свой тюфяк в маленькую заднюю каморку, где хранились на зиму яблоки и сухой горошек.

И Бизонтен был счастлив. Счастлив, как и с другими женщинами, которых он знал раньше, но, возможно, счастлив еще и как-то иначе, сильнее. В душе он был почему-то уверен, даже твердо знал, что на сей раз это не скоропроходящая случайная любовная связь. И на следующий день на работе он все время твердил про себя: «Стареешь, Бизонтен Добродетельный, стареешь, подмастерье! Скоро скажешь: прощайте, дороги… Да нет, молодеешь. Взял женщину моложе себя, да еще с двумя прекрасными ребятишками, разве от этого мужчина не помолодеет?» И он посматривал на Жана так, как, возможно, никогда еще на него не смотрел.

Днем, когда они с Пьером были одни и оседлали новые стропила, куда собирались класть дранку, Пьер вдруг пристально посмотрел на Бизонтена и сказал ему:

— А знаешь, я счастлив.

Расхохотавшись, Бизонтен заметил:

— Еще бы не чувствовать себя счастливым, особенно когда кладешь головные стропила.

Пьер тоже рассмеялся и продолжал:

— Хоть раз в жизни не валяй ты дурака! Сам отлично понимаешь, о чем я говорю. Но, в сущности, ты прав, ты, по-моему, правильный брус поставил.

И они обменялись тем взглядом, что дороже любого дружеского похлопывания по плечу.

Избегая любого бесцеремонного намека, домашние молча дали понять Бизонтену и Мари, что все в порядке вещей. Разве что в доме стало как-то веселее. И когда Мари заводила разговор об их деревне, Бизонтен останавливал ее:

— Моя родная страна — это дорога. И если тебе взбредет в голову вернуться в родную деревню, прежде чем кончится эта проклятая война, я прямо заявлю, что пора мне собирать свои вещички.

Мари нежно похлопывала его по губам, как бы прося замолчать.

Время от времени приходили к ним весточки, большей частью от возчиков из Сент-Круа или Валорба. И люди эти описывали их край, сожженный огнем и залитый кровью, сгоревшие города и вытоптанные нивы. Утверждали даже, что Ришелье велел сжигать леса, где прятались жители Франш-Конте. Говорили они также о превращенных в пустыню местностях, где земли лежали непахотные. Рассказывали о заброшенных кузницах и солеварнях, о нищете, голоде, бедах и смерти.

Старики вздыхали:

— Так мы и помрем, не увидев родимого края. К тому времени, когда кончится война, нас уже в живых не будет.

Слушая все эти разговоры, Бизонтен обычно молчал, но, оставшись наедине с Мари, он ласково уговаривал ее:

— Я понимаю, какое это горе для тех, кто никогда не покидал свою землю. Но скоро я научу тебя быть счастливой везде, где только люди любят друг друга. И в конце концов приучу тебя тоже любить озеро, как я его люблю И ты увидишь: чем больше людей любят друг друга, тем сильнее крепнет любовь. Нет, ты скажи, разве не прекрасна любовь такая же необъятная и такая же глубокая, как это озеро?

— Ты все всегда к одному — к смеху сводишь, — говорила она.

И Бизонтен был счастлив, он чувствовал, что мало-помалу и ребятишки, и Пьер, и Клодия, и даже Мари поддались очарованию озера, беспрерывно меняющегося, ни на минуту не остающегося спокойным. Все они, как и сам он, зорко следили за нравом озера, за этим неустанным движением, вовлекающим даже Савойские Альпы с их еще снежными вершинами, которые, казалось, то приближались, то уходили вдаль, покорные этому вечному дыханию вод.

Часто они вспоминали о Блонделе и Ортанс, но новостей от них все еще не было. А потом как-то ночью, когда туман пал на город, тяжко придавив его своим безмолвием, их разбудил лай Шакала. Бизонтен вскочил на ноги. Там, внизу, кто-то свирепо тряс дверь. Он поспешно спустился вниз, схватив в охапку свою одежду.

— Кто там?

— Ты Бизонтен Доблестный?

— Я.

— Тогда отворяй. Я от Блонделя.

Мари тоже поднялась и, приводя себя в порядок, крикнула:

— Я сейчас спущусь.

Бизонтен зажег свечу, и перед ним возник человек в синих потертых штанах, в серой залатанной рубахе и в желтом плаще, плотно набитые карманы плаща хлопали его по ляжкам. Был он невысок ростом, но широк в плечах и плотно сбит, с огромными загорелыми ручищами, сплошь заросшими густой черной шерстью, что невольно сразу же бросалось в глаза. Лицо его тоже было такого же темно-коричневого цвета, как и руки, был он бородат и черноволос. Голос у него был хрипловатый и густой, под стать всему его облику.

— Надеюсь, ваш пес не перебудит весь город, — проворчал он.

Бизонтен прислушался. Какая-то собака у пристани отозвалась на лай Шакала, но кругом все было тихо. Он хотел было запереть дверь, но незнакомец приказал:

— Не надо. Иди за мной.

Чувствовалось, что незнакомец разгорячился от быстрой ходьбы и тяжело дышит.

— Куда идти? — спросил Бизонтен.

— На берег. Я вам кое-чего привез.

— Сейчас возьму фонарь.

— Нет. Не надо света.

Не раздумывая долго, Бизонтен последовал за незнакомцем. Туман по-прежнему стоял плотной завесой, но сквозь нее просачивался молочно-белый свет, предвестник луны, щедро разливавшей свое сияние там, в высоте. Они пересекли мощеную пристань, спустились на песчаный берег, усеянный галькой. Незнакомец поднял с земли канат и с силой потянул на себя. Бизонтен различал темную громаду лодки, медленно продвигавшейся к берегу. Нос ее врезался в прибрежный песок, и как раз в эту минуту до него донесся всхлип, замолк на минуту, потом перешел в плач.

— Скорее, — шепнул незнакомец. — Надо действовать быстро, а то они начнут хором вопить.

Бизонтен все еще не мог прийти в себя от изумления, он уже окончательно ничего не понимал. Он взял хныкавшего младенца и потихоньку стал укачивать его.

— А двух не удержишь? — спросил незнакомец, передавая ему второго младенца, к счастью спавшего крепким сном. — Иди вперед, а я за тобой.

Он вынул из барки большую корзину и ловким движением приладил ее себе на голову. Левой рукой он придерживал эту шаткую ношу, а в правой тащил огромной тюк Так они добрались до дома, и, когда незнакомец поставил на пол корзину, Бизонтен увидел в ней еще трех спящих младенцев.

— Дрыхнут, что твои сурки, — усмехнулся незнакомец. — Надо прямо сказать: чтобы они у меня не голосили по дороге, я перед отъездом напоил их молоком, и, хотя молока они уже давненько не видывали, я для верности туда виноградных выжимок еще подбавил.

Бизонтен по-прежнему укачивал на руках того, первого, что плакал. Незнакомец провел своей мохнатой лапищей по вспотевшему лбу и добавил:

— С этими особой заботы у вас не будет, с этой пятеркой-то, их уже от груди отняли. А вот в прошлый раз мне навязали тройку чуть ли не новорожденных. Пришлось им кормилиц искать. И поверь мне — дело это нелегкое. К счастью, со мной был Блондель. И нашел, представь, даже раньше, чем мы до Бьера добрались. Ну и ловкач, ей-богу!

Он озирался вокруг, совсем как собака, принюхивающаяся к каждому уголку в поисках куска.

— Это еще не все, — произнес он, — но я целых два часа весел из рук не выпускал. Я бы охотно чего-нибудь перекусил. Не то чтобы я с пустыми руками к вам явился, но вот от горяченького не откажусь, если только есть что-нибудь готовое.

А так как в это время с лестницы спустилась Мари, незнакомец обратился к ней:

— Ты ведь Мари, верно? Дай-ка мне чего-нибудь поесть.

Не переставая болтать, он положил свой тюк на стол и развязал крепкий кожаный ремень, которым он был стянут. При свете свечи они разглядели огромный сверток, там, закутанный одеялами и детскими вещами, лежал кусок мяса величиной с коровью голову.

— Это бычина, — пояснил незнакомец. — И уж поверь мне, на славу просолена.

Бизонтен то и дело переводил глаза с этого куска мяса на широкое лицо незнакомца. Мари взяла одного младенца на руки, потом осмотрела тех, что спали в корзине. А Бизонтен, еще так недавно считавший все это сном, теперь уже понял, что все это происходит на самом деле. От Блонделя любого можно ожидать.

— Но… Но эти крошки… — пролепетала Мари.

— А сейчас согрей-ка, что у нас есть, — посоветовал ей Бизонтен, кладя ребенка в корзину. — Этот человек голоден.

Но Мари все еще не сводила взгляда с корзины, поглядывая временами на малыша, которого держала на руках, и тихонько приговаривала:

— Какие маленькие, совсем малютки…

Незнакомец расхохотался во все горло:

— Да ты особенно не горюй, все они тебе предназначены. Обратно я их не заберу. Впрочем, каждый по-своему им служит.

Бизонтен, подкладывавший поленья в очаг, обернулся и взял из рук незнакомца записочку, которую тот вытащил из-за голенища своего насквозь промокшего сапога. Он подождал, пока Мари повесит на треногу котел, и прочел громким голосом:

«Брат из Франш-Конте. Прибывший к вам человек зовется Барбера. Когда он не в…»

Подмастерье замолк.

— Валяй, валяй, — подбодрил его Барбера. — Читать я не умею, но знаю, что там написано. Он пишет, что я… Валяй, я все наперед знаю.

Бизонтен, невольно слушаясь, продолжал читать, и каждое произнесенное им вслух слово Барбера сопровождал утробным смехом.

«…когда он не в тюрьме, он занимается контрабандой, пьет; он может ударить ножом, и полагаю, что он при случае вполне способен и своровать. Но сердце у него такое же вместительное, как его желудок, желудок пьяницы. Увидит ребятишек, гибнущих от холода и голода, и места себе не находит от жалости. Переправляет их через леса и горы в светозарную землю, там, где вы сейчас находитесь. На сей раз у него семеро, и все в неважном состоянии. Ему поручено найти добрых людей, которые согласились бы их взять. Ежели он сразу таковых не найдет, он отправится к вам. Берегите этих детей, они дар небес. Мы с Ортанс прибудем через два-три дня, привезем с собой новые сокровища. И рассудим, что и как. Ваш брат из Франш-Конте, Александр Блондель».

Барбера стянул сапоги и сел на табуретку. У пылающего очага он грел свои здоровенные широкие ступни, даже пальцы ног были густо покрыты черной шерстью, как и пальцы рук.

— Ты на лодке приплыл?

— Да.

— А откуда ты приехал?

— Из Бюшиллона. Там я своего мула и оставил. У одного дружка. Он мне говорит: «Смотри только в Морж со своими писклятами не суйся. Там их живо в карантин упекут, да и тебя в придачу». А так как у него лодка есть, я и говорю: «Тогда я озером проберусь». Но он хоть бы что. Вижу я, неохота ему мне свою лодку давать, я и взял другую. Не знаю даже чью. Но я ж ее верну. Это уж точно. Там же мой мул у них остался, словно бы в залог.

Говорил он не торопясь, спокойно, а Бизонтен и Мари тем временем разглядывали малышей.

Было им примерно от восьми месяцев до полутора лет. Все худенькие, только у одного лицо было пухлое и даже вроде румяное.

— Да вот этот, видать, болен, — сказала Мари.

Барбера подошел к ней.

— Это не мальчик, а девочка, — пояснил он. — Она обожженная, еще двое таких у меня было, да они дорогой померли.

— Двое померли?

— Да, — подтвердил он. — И это уж не в первый раз. Потому-то я и не мог приехать раньше. Не брошу же их на обочине дороги, чтобы их зверье растерзало. Значит, нужно было их похоронить. А земля насквозь промерзшая, чуть себе нутро не надорвал.

— Дня два или три мы их у себя подержим, — вмешался Бизонтен. — Но ведь узнать могут. А что, если спросят, откуда они у нас.

Барбера расхохотался, осушив разом стакан вина из виноградных выжимок:

— А ты им скажешь, что они, мол, из озера вышли. И правду ведь скажешь.

Бизонтен тоже рассмеялся:

— Узнаю нашего Блонделя. Говорит, что приедет, пусть мы, мол, бережем ребятишек и держим их у себя.

Двое маленьких проснулись. Один захныкал, другой молча испуганно водил вокруг огромными глазенками.

— Этот самый старший, — пояснил Барбера. — Должно быть, больше года ему. Похоже, что нашли его в амбаре, а амбар почему-то взял да и не загорелся. Так и валялся он под грудой мертвецов. Ну и ничего сказать не может. Даже не хнычет. Видать, немой останется. Это еще не самая страшная беда! У, сволочи проклятые!

Огромные кулаки его сжались, лицо посуровело, но тут же, когда он нагнулся к ребенку и стал над ним ласково причитать, губы его тронула улыбка, в глазах засияла несказанная нежность.

— Ну, ну, ты же наш, из Конте. А сейчас, видишь, ты у жителей Во. Но тебя нужно хорошенько подкормить. А то одни кости да кожа остались.

Малютка, казалось, слушал его слова, но напряженно и испуганно глядел куда-то в одну точку. Рядом с ним по-прежнему хныкал его маленький сосед, и Мари сказала Бизонтену:

— Возьми этого малыша на минутку, я сейчас сварю мучную похлебку. Молоко есть, подолью туда.

Барбера поднялся, подошел к очагу и повернул другой стороной свои сапоги поближе к огню. Потом тяжело опустился на чурбак и принялся хлебать из миски фасолевую похлебку. Мари тем временем уже перемешивала муку с водой в маленьком медном котелке. Взглянув на развернутый на столе тюк, Бизонтен спросил:

— А мясо это откудова?

— Это вам, — ответил Барбера.

— Да нет, я спрашиваю, откудова оно?

— Это уж не твоя печаль. Просто подарок. Бери мясо и не морочь себе голову такими пустяками.

— Спасибо, — поблагодарил Бизонтен.

Барбера хохотнул:

— Не за что. Мне оно ничего не стоило. Бывает, по пути попадаются люди, у которых всего в излишке. А так как у других всегда чего-нибудь да не хватает, то и стараешься как-то уравнять одних с другими. Только все дело в том, что те, у которых всего в излишке, жрут за десятерых и никакая хворь их не берет.

Мари удивленно переглянулась с Бизонтеном. Хорошо размешав муку, Мари подошла к очагу, держа в руках котелок, и попросила Бизонтена:

— Подгреби, пожалуйста, мне углей под треногу.

Бизонтен подгреб уголья, и Мари поставила на них котелок, усердно помешивая муку деревянной ложкой. Время от времени они оба с Бизонтеном посматривали на гостя, который сосредоточенно жевал, весь поглощенный жаркой игрой огня. Казалось, взгляд его устремлен вдаль.

— А какое у вас ремесло? — спросила Мари.

Барбера что-то глухо проворчал, дыхнул себе в бороду и спокойно ответил:

— Покупаю и продаю, как любой купец. Только покупаю в одном месте, продаю в другом. Вот, скажем, — и он снова хохотнул, — тебе соль нужна, а у меня ее два мешка в лодке. Из-за нее-то я и пустился в плаванье. Соль, она для одного мельника из Моржа. Вот-то он ахнет от удивления. Отсюда он меня и не ждет. Обычно я сухим путем на муле приезжаю. Но с этими писклятами — дело опасное.

Подумав немного, он добавил:

— Если бы всегда туман был как нынче ночью, я бы на лодке до вас добирался. Оно, конечно, неплохо. Да ведь я не лодочник.

Он показал Мари свои натертые до крови ладони.

— Надо бы их чем-нибудь смазать, — посоветовала Мари.

— Смеешься, что ли. Я хоть не лодочник, но и не девица.

Он снова взглянул на свои ладони и расхохотался так громко, что разбудил остальных младенцев. Все они дружно захныкали, и в комнате поднялся невообразимый гвалт.

— Вот чего я опасаюсь, — проговорил Бизонтен, — если люди услышат, они сразу все поймут. Да еще ты грохочешь как оглашенный!

Барбера откашлялся, плюнул в огонь и произнес, трясясь от все еще не унимавшегося смеха:

Я об Ортанс вспомнил… На Блонделя она глядит как на самого господа бога. Ну, я и подумал, если бы она на мои ладони сейчас посмотрела, наверное, решила бы, что перед ней Иисус Христос. Чего доброго, влюбилась бы в меня!

Он вдруг замолчал, задумался. Покачал головой и добавил:

— Шучу. Но таким уж я на свет божий родился. Конечно, я-то перед Блонделем на колени не встану. И все-таки здорово он меня зацапал. Показал мне младенцев при последнем издыхании. И велел мне взять одного на руки. И сам уставился на меня своими глазищами, тут уж совсем голову потеряешь. И еще заговорил, а ты сам знаешь, какой у него голос, будто из недр земных идет. И потом велел Ортанс со мной поговорить. И она тоже меня здорово зацапала. И я, разнесчастный дурень, вот он, с младенцами разъезжаю. Ты мне скажешь, я с соли начинал, но недолго с ней возился. По-другому дело пошло. Я на семена перешел. Потому что, поверь мне, жители Франш-Конте дохнут с голоду на куче золота. А за семена тебе в двадцать раз дороже платят. Некоторые даже ведут торговлю с Брессом. Но это дело опасное. От кардинала особое запрещение вышло. И кого поймают, тому сразу петлю на шею…

Он поднялся и присел на корточки около детишек, которых Бизонтен тщетно пытался успокоить. Барбера взял на руки самого голосистого и посадил его на сгиб локтя, так удобнее было его убаюкать.

— Этот мерзавец кардинал, — злобно прошипел он, — поклялся всех жителей Франш-Конте с голоду уморить. А проклятый Блондель поклялся спасти семена… И вот я, как последний дурак, перевожу семена, чтобы они не погибли.

И он зашагал взад и вперед перед очагом, притоптывая время от времени босыми ногами об пол, словно собирался пуститься в пляс. Младенец постепенно успокоился, а за ним утих и тот, которого Бизонтен держал на руках.

— И все-таки, — вздохнул контрабандист, — родился ты, скажем, по эту, а я по ту сторону горы, разная у нас получится жизнь. Вроде бы и не поверишь этому, а так-то оно так. Все равно, как бы мне сказали, что в один прекрасный день я буду контрабандой младенцев развозить, да еще задарма, вот бы я, черт меня побери, расхохотался бы.

 

42

Плач младенцев разбудил обоих стариков, и они тихонечко спустились с лестницы, так и не сняв ночных колпаков, натянутых на самые уши. А через минуту явился и Пьер. Пришлось им все объяснить, и цирюльник заявил, что он сейчас осмотрит детишек. Пока они вместе с Мари распеленывали младенцев, кузнец поглядывал на них так, словно не знал, к чему приложить руки, и все повторял:

— Ну и Ортанс, ну и девушка. Это же чудо какое-то!

Когда с девочки, с той, что кричала громче всех, сняли куски полотна, в которое она была закутана, то оказалось, что вся грудь и весь живот у нее были ярко-красные и гноились одной сплошной раной.

— Боже ты мой, — охнула Мари. — Бедная девочка.

— Это ожог, — сказал цирюльник. — Я такие видел. Дай-ка я ею займусь.

Так как Барбера то и дело выходил поглядеть на свою лодку, Бизонтен предложил ему помочь перенести соль.

— Вот этого, друг, — заявил контрабандист, — этого я ни за что не допущу. И так я вам целую лодку младенцев, то бишь семян из Франш-Конте, подсудобил, но вот соль, если ее у тебя найдут, тебе ох как дорого обойдется. Ведь ты к тому же еще и чужеземец. Быть тебе за решеткой и сидеть там черт-те знает сколько годиков. У меня такое правило: за все отвечаю я сам, но никогда другого не подведу, особенно того, что барыши от этого не получает.

Он заговорил о горных дорогах, о своем муле, о своих схватках с пограничной стражей. И говорил об этом примерно тем же тоном, каким Бизонтен говорил о своих стройках. Он был настоящим сыном гор, жил вблизи от границы и занимался своим ремеслом, ибо и родился-то он для того, чтобы им заниматься.

Когда же разговор зашел о Ду, Мари спросила его, бывал ли он в лесах Шо.

— А как же, — ответил контрабандист. — Я пробирался неподалеку от Доля и даже видел, что там уж совсем чудеса творятся.

— А какие? — спросила Мари, с жадностью вслушиваясь в его слова.

— Кардинал, видите ли, решил уморить с голоду всех жителей Франш-Конте, ну и повел войну с нивами.

— Это-то я знаю, — вставил Бизонтен, — он приказал сжигать хлеба накануне жатвы.

— Это еще что. В прошлом году он не знал точно, будут ли его войска в наших местах, когда хлеба созреют, и решил не ждать. Пригнал с десяток брессанцев, велел их стеречь десятку солдат и приказал косить рожь на траву у самых, что называется, стен Доля. Было это в июне, примерно в середине месяца. Я-то хорошо помню. Ну жители Доля остервенились. А что им, скажите, делать? Высыпало из города на всей, что называется, скорости, должно быть, человек пятьдесят, и все на лошадях. Мне об этом рассказывали. Сам-то я не видел. Уже потом все увидел. Значит, забрали они пятнадцать косарей. Привели в город и через два часа выпустили обратно. Угадай-ка, что они с ними сделали?

Никто не проронил ни слова, а Барбера положил правую свою руку на колено и ребром левой ладони изо всех сил хватил по правому запястью.

— Топором… Правую кисть отрубили. Пятнадцать косарей, понимаешь? Четверо даже померли, уж больно много они крови потеряли. Зато остальные, уж поверьте мне на слово, больше никогда за косу не возьмутся.

Бизонтен представил себе, как из города выходят люди, идут по мосту через Ду, и у каждого отрублена правая кисть, и с каждой льется кровь.

Он заметил, как кузнец потер себе левой рукой правое запястье, но тут заговорил Пьер:

— Мне об этом рассказывали, только не хотелось даже такому верить.

Барбера не торопясь натянул свои сапоги.

— Ну, иду.

— А как же ты до мельницы доберешься? — спросил Бизонтен.

— Не беспокойся обо мне. Привяжу лодку, где впадает река, и дотащу мешки на спине. Мне надо до начала работ на пристани успеть. А то увидят меня на мосту и начнут ко мне цепляться — откуда, мол, я и зачем пожаловал.

Он раскинул одеяла, в которые был завернут кусок солонины, и вытащил из-под них свой длинный зеленый, сильно полинявший плащ. Взял свою мятую, потерявшую всякую форму шапку рыжего меха и нахлобучил ее на черную гриву.

— Готово, — сказал он. — Одеяла я вам оставлю, пригодится под ребят подстелить.

Он снова раскатисто захохотал:

— Я их в одном доме нашел, а в том доме одеял было больше раза в два, чем хозяевам нужно.

С минуту он пристально смотрел на пылающие поленья, потом заговорил, и взгляд его внезапно смягчился:

— Бывает, иной раз попадешь вот так к хорошим людям, так и уходить неохота. Твержу себе: все равно рано или поздно придется тебе где-нибудь да осесть… Оно-то и хорошо бы, а на что жить?

— Если хочешь, останься у нас на денек-другой, — предложил Бизонтен, — от чистого сердца тебя прошу.

Барбера пожал плечами:

— Да разве это поможет?

И все. Потом он открыл дверь. Дверь он не сразу захлопнул. Бизонтен придержал ее и вышел на порог посмотреть, как уходит их нежданный гость. Фигура Барберы сразу пропала в гуще тумана, но шаги его были еще долго слышны, вот он идет по берегу, вот садится в лодку. Затем тишина. Такая же плотная, как эта мгла.

Бизонтен постоял еще с минуту на пороге и прислушался к плеску весел удалявшейся от берега лодки.

— Закрой дверь, — сказала Мари, — комнату остудишь.

Бизонтен вошел в дом, и тут только он впервые отдал себе отчет в том, что произошло, понял, что означает для них появление под их кровлей целого выводка младенцев. На минуту он задумался, потом поглядел на часы:

— Уже четыре, мастер Жоттеран в такую рань всегда на ногах. Пойду-ка к нему, да поскорее. Убежден, что он нам подсобит.

Он вступил прямо в туман, ходивший длинными волнами. Почему-то казалось, будто некий таинственный поток света рассекает эту мглу, стараясь проложить себе путь в толще тумана. Бизонтен ускорил шаг и прошел через пристань, пробрался улицей Сонри, свернул в улочку Курон. В конюшнях уже мелькали огоньки, и туман принес ему запахи тепла. Он быстро добрался до дома мастера Жоттерана, хозяин сразу же отворил ему дверь. Мастер с тревогой посмотрел на Бизонтена, но по мере того, как тот рассказывал, лицо старика светлело.

— Когда ты в такую рань заявился, я уж решил, что у вас невесть какая беда приключилась, — проговорил он.

— Беда-то не беда, — ответил Бизонтен, — но все-таки история малоприятная.

Старик налил Бизонтену маленький стаканчик водки, потом налил и себе.

— Главное — первым делом червячка заморить. Тогда сразу в голове прояснится.

Он поскреб ногтями затылок, потом рука его сползла к уху, и сложенные пальцы так и застыли там.

— Ладно, пойду сейчас к супружнице, сообщу ей, в чем дело, а потом отправимся с тобой к вам.

Почти тут же на пороге появилась госпожа Жоттеран, уже совсем одетая к выходу, и заявила:

— Не нуди зря. Я тоже хочу сама посмотреть. Слышала я, о чем вы здесь говорили, и уже успела одеться, еще прежде, чем ты сказал, что хочешь их видеть. Поторопись-ка ты.

И когда супруг ее отправился в спальню одеваться, толстуха стала расспрашивать гостя, какого возраста эти младенцы и как они себя ведут.

— Господи Иисусе, — твердила она без передышки, — пятеро младенчиков!.. Господи боже мой!

Она не добавила: «Ведь это же прекрасно», но Бизонтен догадался, что ее бьет лихорадка, лихорадка радости. Несколько раз она кричала мужу, чтобы он не возился так долго. И когда старик вышел из спальни, он движением подбородка показал на свою супругу:

— Дружок мой Бизонтен, оказывается, еще не все сумасшедшие ушли вместе с Блонделем. Будь моя половина на двадцать лет помоложе, она бы уже давным-давно отправилась вслед за ним. Ей вся эта история совсем голову вскружила.

Когда чета Жоттеранов увидела младенцев, толстуна растрогалась и, не в силах сдержать слез, поведала присутствующим, что у нее тоже было двое малюток и оба умерли.

— Будь я помоложе да и ноги бы мои не сдали, я бы непременно двоих себе взяла вместо тех бедняжек, что призвал к себе господь.

Ее поддержал муж:

— Знай я наверняка, что еще немного поживу на этом свете и успею славного подмастерья сделать, взял бы я мальчика. Денег у нас хватит, можем нанять женщину, чтобы та домашнее хозяйство вела.

— Допустим, вы так и сделаете, — заметил Бизонтен, — а куда остальных-то девать?

— Ваш Блондель чисто сумасшедший, — вздохнул Жоттеран, — но этим безумьем охвачены все те, что тоже борются за его дело.

Они стали обсуждать, как бы помочь лекарю из Франш-Конте, и Жоттеран пообещал сообщить о создавшемся положении магистрату.

— Только ни за что там не скажу, что ребятишки уже в городе, — добавил он. — И тем более то, что я их видел. Скажу-ка я, что ко мне прислали человека и он, мол, предупредил меня, что скоро их сюда доставят. Но пока что нужно их хоть уложить по-человечески. Поторопись-ка устроить им кровать или лежак, чтобы они могли спать спокойно.

Бизонтен с Пьером немедленно отправились за балками и тесиной. В той комнате, где спали Леонтина и Клодия, они сбили широкие нары, где могли бы спокойно уместиться все пятеро младенцев. Те два одеяла, что оставил им Барбера, Мари подстелила вместо тюфяка, а госпожа Жоттеран сходила домой и принесла простыни, чудесные из них могли получиться пеленки.

Утренняя заря принесла с собой ласковый ветерок, который прогнал туман прочь, в иные края. Болтливая толпа некрупных волн, несущих на своих хребтах каемку пены, блестевшей как изморозь, билась о берег. По ту сторону Савойские Альпы, словно покрытые эмалью, четко вырисовывались на фоне неба, уже по-летнему отлакированно-синем. С верхушки крыши Бизонтен то и дело поглядывал на пристань. Всякий раз, когда наступало вёдро, пристань оживала, и он опасался, как бы кто-нибудь из рыбаков или рассыльный, случайно проходя мимо их домика, не услышал бы плач пяти младенцев. Он боялся и за Мари, и за Клодию, и за Леонтину. Уходя на работу, он строго-настрого приказал им запеть что-нибудь или с грохотом передвигать чаны и котлы, когда писклята уж слишком завопят. В ответ они засмеялись, только в глазах Мари застыла тревога.

По горам, вернее, по игре теней на их склонах, вполне можно было следить за тем, как идет время. Впрочем, плотникам со своей крыши отлично были видны часы на воротах рынка и слышно было, как бил в колокол слесарь Симеон, в чьем распоряжении он находился.

Как бесконечно медленно тянулось время для Бизонтена, без конца поглядывавшего то на небо, то на прозрачную лазурь озера, и сотни раз твердил он себе, что ни за что не может такой прекрасный день стать вестником дурных вестей.

К тому же и вечер окунулся, как в ванну, в нежно-оранжевую и лиловатую теплоту, однако мастер Жоттеран явился с грустным видом и гневно сверкающими глазами. Войдя в дом, он скинул с себя верхнюю одежду и резким движением бросил ее на стол. Выражение лица его было необычно напряженное, а лоб прорезали сердитые морщины. Должно быть, он чуть ли не бежал сюда, потому что дышал одышливо, и капли пота как бисеринки выступили у него на лбу под взмокшей седой шевелюрой. Он подошел к очагу, протянул руку к огню, постоял так с минуту, потом зашагал к дверям; прежде чем заговорить, он несколько раз прошелся от двери к столу.

— Мне стыдно… Стыдно за наш кантон, стыдно за наш город… А главное, стыдно за самого себя.

Лицо его, обращенное к огню, было освещено только слева пламенем очага, так как очаг был сейчас единственным источником света. Мари не успела зажечь свечу. Левый глаз его неестественно блестел. Хриплым от гнева голосом он добавил:

— Дело не только в том, что город отказался помочь Блонделю, но еще дал приказ запретить ему вход в Морж если он прибудет сюда с детьми.

Вновь повернувшись к огню, бившему теперь ему прямо в покрытое каплями пота лицо, он вздохнул:

— Мне стыдно за них, но я не желаю, чтобы стыд этот падал и на меня. И хочется верить, что говорили они так лишь потому, что не видели этих несчастных крошек. Не заходя домой, я явился прямо к вам, но я знаю, что моя жена будет со мной согласна… Я все равно решил взять ребенка.

Он замолк, давая слушателям время хорошенько обдумать его слова, потом произнес вроде бы безразличным тоном, хотя чувствовалось, что в глубине души его уже зреет улыбка:

— Учитывая мой преклонный возраст, прошу вас дать мне самого старшего… Хочется мне еще успеть сделать из него славного подмастерья.

Бизонтен поднялся с места. Подошел к мастеру Жоттерану и дружеским жестом приобнял его за плечи своими огромными ручищами. Тут поднялась и Мари, и она проговорила:

— Мастер Жоттеран, разрешите мне вас поцеловать.

Старик плотник даже вздрогнул, до того растрогали его эти слова. Желая скрыть свое волнение, он сказал:

— Хотелось бы мне и сынка своего тоже поцеловать.

Пьер поспешил зажечь свечу, и все поднялись в спальню, где мирно спали младенцы. Стараясь не шуметь, старик разглядывал спящих при неверном огоньке, столь же слабеньком, как жизнь этих изголодавшихся бедняжек, потом вдруг опустился на колени и поцеловал самого крупного мальчика, который негромко пискнул со сна.

Когда Жоттеран поднялся с пола, Бизонтен заметил, что старик украдкой смахнул слезу. Но тут он потер ладонью поясницу и ворчливо заметил Бизонтену:

— Мог бы, кажется, догадаться, что отец будет преклонного возраста, и сделать нары повыше.

Он рассмеялся, и Бизонтен последовал его примеру, но все-таки отбил нападение:

— Это уж мой хозяин так отпустил мне материал. Ведь он малость скуповат и дал дерева в обрез, так что мне не удалось сделать ножки повыше.

Старик хлопнул Бизонтена по плечу, и они обнялись.

— Вот я тебе задам, — добавил Жоттеран, — ты еще смеешь меня скупцом величать, задам тебе хорошенько… Негодник ты, вот кто!

На что Бизонтен заявил:

— Ваш сынок задаст жару, мастер Жоттеран, вам и вашим денежкам… Сами увидите… Увидите сами…

Оба говорили разом, и оба пытались рассмеяться, но смех походил на сдерживаемые с трудом рыдания.

 

43

Долго они все вместе обсуждали, брать ли мастеру Жоттерану ребенка сегодня же или нет. И все-таки решили, что разумнее всего будет дождаться приезда Блонделя.

— Если в конце недели он не появится, — заключил Жоттеран, — тогда подумаем. Но пока суд да дело, позволю-ка я себе последовать вашему примеру — куплю козу, так что хорошего молока у малыша всегда будет вдоволь, тут уж воды никто не примешает, да еще от одной и той же козы пить будет. А это всего важнее.

Когда Жоттеран ушел, Бизонтен обратился к Мари:

— Нашелся все-таки хоть один, у кого с избытком хватит и любви, и пищи… А что касается других, я почему-то твердо верю, что Блондель сумеет уговорить советников и самого старейшину: мастер Жоттеран славный человек, всем взял, только нет у него такого дара, как у нашего Блонделя. А главное, нет у него… не знаю, как бы лучше сказать, короче, не может он, как Блондель, на вас посмотреть, так что дыханье перехватит… Вот в чем его секрет. И если кто готовится ему дерзостью ответить, пусть лучше на лекаря не глядит, а то слова у смельчака в горле застрянут, что твоя куриная кость.

И с тех пор они стали жить ожиданием. Мужчины, как и обычно, каждый день отправлялись на работу, но Мари из дому не выходила. Каждый вечер являлась чета Жоттеранов полюбоваться на своего малыша, и старик всякий раз добавлял:

— Видишь, Бизонтен, я же знал, что правильно сделал, купив лес. Те стволы, что ты отметил, их мой молодец свалит. Видишь, мы для него все приготовили.

Бизонтен то и дело бросал взгляд на Мари, баюкавшую на руках обожженную малышку. И думал: «Как же и когда она приступит к этому разговору?»

И вот как-то вечером, когда они сидели одни в своей комнате, Мари заговорила:

— Если Ортанс с Блонделем не приедут, просто представить себе не могу, что с младенцами будет, но ведь малышка-то все-таки обожженная… Наша малышка… Ей-богу… Если бы ты только знал, до чего она миленькая… Бедная моя детка… При таком калечестве…

Бизонтен нарочно сердито нахмурил брови:

— Малышка, малышка… Ну и что? Что, я спрашиваю? Не могла по-человечески сказать, так, мол, и так, хочу ее себе оставить? Значит, ты хочешь, чтобы наш первый ребенок был не от меня и не от тебя? Ослица ты, вот ты кто, неужто я нары сбивал, чтобы они пустые стояли. Честное слово, издеваешься ты надо мной, что ли!

Оба они расхохотались, а когда они сообщили эту новость остальным, те охотно присоединились к их смеху.

— Стало быть, — сказал Пьер, — когда наш Чудесный Безумец явится, у нас останется всего трое ребят…

Бизонтен прервал его.

— Дурачок! — воскликнул он. — Неужто ты воображаешь, что те двое явятся с пустыми руками? Голову даю на отсечение, они еще новых привезут, и я уже давно подумываю, не отправиться ли мне вот прямо сейчас за досками: по-моему, пора нам еще вторые нары сбить.

Говорил он шутливо, но и впрямь опасался, что Ортанс и Блондель явятся с новой партией младенцев. Да и Мари тоже встревожилась не на шутку, так что Клодии пришлось ее успокаивать: глядя на Мари простодушным взором, она твердила:

— Ты его еще плохо знаешь. Он все может. Всего, чего он хочет, он непременно добьется.

— Я тоже его хорошо знаю, — добавил Бизонтен, — такой сумеет в открытые ворота войти, и никто его даже не заметит.

Бизонтен не ошибся. Блондель постучал в дверь на рассвете следующего дня.

И Бизонтен даже испугался, увидев его изможденное лицо. При такой худобе глаза его, казалось, приобрели еще большую силу, а взгляд почти неестественную остроту. Протянув к хозяевам руки, казавшиеся при свете очага совсем прозрачными, он воскликнул:

— Друзья мои! До чего же я рад вас всех видеть!

Он подошел поближе и спросил:

— А как детишки?

Мари указала ему на второй этаж.

— Наверху, им там тепло…

Только после этих слов Блондель расцеловался с хозяевами и сказал им, что решил отправить Ортанс вперед на повозке, так оно было безопаснее. Поскольку стража запретила ей въехать в город, так как она везет еще девять ребятишек, она поехала в обход. А он один без вещей спокойно вошел в город в толпе крестьян, идущих на ярмарку.

Бизонтен рассказал гостю о том, что здесь у них происходило, и лекарь чуть не до слез растрогался, узнав, что Жоттераны и Мари решили взять себе — старики старшего мальчика, а Мари бедняжку обожженную девочку. Тут он обхватил голову обеими руками, оперся локтями о стол и задумался. Даже в складках морщин залегла неистребимая усталость, а длинные волосы, откинутые назад, казалось, еще больше прошили седые пряди. Неподвижно глядел он на пламя очага сквозь парок, подымавшийся из миски с горячей похлебкой, которую только что подала ему Клодия.

— Да вы кушайте, — твердила Мари, — подкрепитесь хоть немножко.

Блондель машинально проглотил ложки две-три, потом, словно над головой его раздался удар грома, выпрямился, поднес руки к вискам, потом протянул их вверх повернутыми ладонями к небесам.

— Знаю, — воскликнул он. — Знаю теперь, что делать. Вы мне поможете, и все будет хорошо.

Он перешагнул через скамейку, так ему было удобнее говорить, меряя комнату неровными шагами.

— Обожженная малютка еще слишком слаба и к тому же еще не поправилась, поэтому и речи не может быть, чтобы ее с собой брать. Пусть останется дома с Клодией. А всех остальных ребятишек мы уложим в корзину. Эх, если бы нам удалось раздобыть ручную тележку.

— У нас на стройке такая есть, — заметил Бизонтен.

— Прекрасно, значит, нужно за ней пойти. И я тоже пойду, хочу увидеть вашего друга Жоттерана. Значит, времени терять нам нельзя.

Он уже распахнул было дверь, но тут Мари остановила его.

— Но ведь вы ничего так и не поели!

Он махнул рукой, как бы говоря, что все это пустое, и вышел. Бизонтен последовал за ним, не успев даже зашнуровать ботинки.

— Эй, подождите минуточку! — крикнул он. — Куда это вы так спешите?

— К твоему Жоттерану, черт побери!

— Но это совсем в другую сторону. Дайте мне хоть ботинки дошнуровать.

Он поставил ногу на тумбу, и, пока возился с ботинком, лекарь нетерпеливо топтался за его спиной и объяснял, что им придется делать. Слушая его, Бизонтен думал про себя: «Совсем рехнулся! То, что он задумал, — это же чистое безумье. И я, я тоже иду с ним, и даже слов нету у меня, чтобы хоть попытаться его образумить!»

Они пустились в путь, и всю дорогу Бизонтен старался удержать Блонделя, который несся чуть ли не бегом.

— Неужели вы хоть одного дня не дадите себе передохнуть как следует? — обратился он к лекарю.

Блондель поднял на него удивленный взгляд.

— Передохнуть, — повторил он. — А что это, в сущности, значит? Разве детишкам, что ждут меня под развалинами домов, под бездыханными трупами своих родных и односельчан, разве долго осталось им дышать. А разве дышат те тысячи и тысячи детей, которых уже долгие годы убивает война, опустошающая наш родной край?

Они заглянули к Жоттеранам, Блондель завел с ними беседу и говорил все с тем же пылом, что в доме Бизонтена. Потом отправились на стройку и привезли домой расшатанную тележку. Когда они наконец добрались до рынка, Блондель широким жестом руки обвел необъятный простор озера и пристань, уже пробуждающуюся под первыми лучами солнца. И голосом, перехваченным радостью, он бросил:

— Эта заря — видение райских рассветов. День, что родится в небесном свете, не может нас обмануть! Создатель с теми, кому он освещает путь.

 

44

Мари и Бизонтен первыми отправились на рынок и прихватили с собой Леонтину, они держали ее с обеих сторон за ручки, а она то и дело подгибала ноги, и тогда ее приходилось нести.

— Мама, — кричала она, — у тебя меньше силы. Ты меня не так высоко подымаешь.

Она хохотала. Мари поглядывала на Бизонтена и читала в его глазах: «Если бы ты только знала, как я тебя люблю!»

А глаза Мари отвечали: «Знаю и люблю тебя так же крепко».

Решено было, что Блондель с тележкой прибудет позже их. А дядюшка Роша, Пьер и маленький Жан пройдут через Соляной двор, чтобы попасть на Рыночную площадь с противоположного угла. Зато цирюльник, которому как раз в этот день выпало дежурить, в сердцах отправился в больницу, огорченный, что не может пойти с друзьями.

Когда они пришли на место, на рынке было уже полно народу, и, хотя примораживало, деревенские жители и местный люд, видимо, не собирались торопиться. Народ задерживался перед лотками, прицениваясь к товару или просто болтая со знакомыми. В рядах продавали ткани, чуть подальше — меха, а там — домашнюю птицу, которую приносили в клетках, сплетенных из ореховых прутьев. Один конец площади облюбовали себе мясники, колбасники, сыровары, и даже кое-кто из местных жителей уже разжигал жаровни, из огромных котлов валил аппетитный запах капусты и сосисок с печенкой. Когда толчея была в самом разгаре, а люди все прибывали, Бизонтен сказал:

— Он к нам сюда должен подойти. Здесь, под аркой, самое удобное место. А корзину может на тумбу поставить.

Не прошло и двух минут, как явился Блондель со своей тележкой, подпрыгивавшей на булыжниках, звеня железом и грохоча пересохшими досками. Он издали еле заметно улыбнулся им, Бизонтен кивком головы показал на тумбу в углу арки, а лекарь кивнул головой, мол, понял. И занял указанное ему место. Поставил тележку рядом с тумбой, утер потный лоб длинным шерстяным шарфом, которым обматывал шею — с нее от худобы складками свисала кожа, — потом переждал с минуту, чтобы перевести дух. В тележке ничто не шевелилось, но, когда он поднял одеяло, один из малышей запищал, а за ним и второй.

Тут Блондель взял самого старшего младенца — он как раз и не плакал, — взобрался на тумбу, прислонился спиной к стене, младенца он прижимал к груди, медленно покачивая его вправо и влево. Уже начали сходиться люди поглазеть на странного человека и на его тележку. Бизонтен понял, что лекарь из Франш-Конте уже ведет с ними разговор, ведет пока только глазами. Он притягивал людей поближе, как бы задерживал здесь, влек к себе. Казалось, он ласково, но с какой-то страшной силой говорит им: «Придите. Вам же ничего не грозит. Стойте там, где стоите. Сейчас я вам покажу нечто удивительное».

Две-три минуты протекли в молчании, потом Блондель глубоко вздохнул, заговорил, и голос его, казалось, легко доходит до противоположного конца площади:

— Подходите, добрые люди кантона Во! Мне нечего вам продать… Денег я не хочу. Хочу только рассказать вам одну историю. Историю, которая куда ужаснее всех самых ужасных легенд… Историю о ребенке, не имеющем имени.

Он замолк, чтобы дать возможность подойти новым зевакам, потом, когда почувствовал, что первые ряды уже начинают нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, продолжал:

— Да, я не знаю, как его зовут. И никто никогда этого не узнает, потому что нет у него ни родителей, ни соседей, ни друзей, ни отчизны. Совсем ничего. У него только хилое тельце, столь долго оставался он без капли еды, что невольно приходит на ум, уж не каждое ли его дыхание — это предсмертный вздох. Откуда он? Из Ревермона. Из поселка виноградарей, который был неотличимо похож на ваши, пока не прошли через него орды убийц.

Он снова замолк, и взгляд его с несказанной силой обежал толпу любопытных. Вокруг него как бы встала завеса тишины, а те, кто держались в задних рядах, шикали на подходивших, и вся площадь наконец затихла. Когда Блондель снова заговорил, голос его звучал уже не с такой силой, но зато гораздо тверже. Голос этот, казалось, клокотал где-то в самых потаенных глубинах его существа, чтобы затем обрушиться на слушателей тяжелыми звонкими волнами, бегущими одна вслед за другой. И чем тише звучал его голос, тем все плотнее становилась стена молчания. Вскоре уже был слышен лишь один его голос, и даже младенцы перестали хныкать.

— Дитя это, — говорил Блондель, — я нашел под грудой трупов. Среди этих трупов, возможно, лежали его отец и мать, его братья и сестры. Лишь чудо спасло его от солдатской пули, и кровью было залито все его тельце и личико… Кровью его родных!

По толпе пробежал шепот.

— Да, да, — бросил Блондель сдавленным голосом. — Там, по ту сторону гор Юры , уже долгие годы убивают, жгут, насилуют, режут, морят голодом, грабят. И потому, что крохотные младенцы чаще всего падают первыми и их как бы прикрывают своими телами убитые, случается, что они остаются живыми в самом средоточии этой бойни… Итак, я спрашиваю вас, добрые люди, об одном, имеет ли человек право бросить на погибель невинное существо возле тела его растерзанной матери? Прошу вас только ответить на этот вопрос.

Молчание. Тяжкое молчание, длившееся несколько секунд, затем Бизонтен крикнул:

— Нет, не имеет.

И Мари сдавленным голосом повторила те же слова, и ей вторили и Пьер, и кузнец, и даже Жан, которые стояли поодаль, к ним присоединили свои голоса мастер Жоттеран с супругой, очутившиеся сзади них. И тотчас же сотни голосов подхватили: «Нет, не имеет», и крикнули так громко, что задрожали оконные стекла.

И тут все увидели, как по исхудалым щекам Блонделя заструились слезы, и он поднял вверх свою тонкую белую кисть.

Когда все стихло, лекарь, с трудом овладев собой, продолжал:

— А раз так, то помогите, мне. Для того чтобы я мог вновь отправиться в путь на спасение детей, пусть те из вас, кто в силах, позаботятся об этих вот. Отдайте им всю свою любовь, всю любовь, что живет в ваших душах. — Подняв младенца повыше, он сказал: — Этот — самый крупный из всех. Кто среди вас захочет отдать ему…

Блонделю не дали договорить: мастер Жоттеран с силой рассек толпу. За собой он тянул свою супругу, которая судорожно цеплялась за полы его полушубка, он крикнул:

— Я! Я! Я потерял двух своих малюток. Хочу взять этого. И на кусок хлеба ему с избытком хватит.

Общее оцепенение, крики, возгласы. Даже смех, но явно заглушаемый рыданиями. И как только мастеру Жоттерану вручили ребенка и он прижал его к груди, прикрыв шубой, как только вместе со своей супругой нырнул под арку, спасаясь от назойливости тех, кто хотел поближе разглядеть приемыша, разом прозвучало с десяток, если не больше, голосов:

— Я!

— Я!

— Нет я! Я первый сказал!

Тут, должно быть, то, что зрело в душе Мари с минуты их появления на рынке, вдруг сразу взорвалось само собой. Бросив руку Бизонтена, она рванулась к тележке, где покоился весь этот выводок, пожалуй, ее собственный выводок. В первое мгновение Бизонтен опешил, но, быстро сообразив, что происходит с Мари, схватил ее за плечи, приподнял и внес под арку.

— Нет, — крикнула она, — пусти меня! Они их растопчут! Маленькие задохнутся. Это мои дети…

— Ну, теперь можешь идти, — сказал Бизонтен, поставив ее на землю и придерживая за плечо. — Иди, сама увидишь. Вот увидишь.

Голос его дрогнул. Он чуть ли не силой повлек Мари за собой. Через несколько шагов они нагнали чету Жоттеранов, убегавших с рынка изо всех своих старческих сил.

— Да не бегите вы так, — окликнул их Бизонтен, — с вами же ничего худого не случится.

Старики остановились, тяжело дыша, но улыбаясь.

— Что правда, то правда, — сказал мастер Жоттеран, — мы совсем, видать, спятили.

— Вот уж, должно быть, лет тридцать я так не бегала, — подхватила его жена.

— А это значит, что вы уже успели помолодеть, — громко расхохотался Бизонтен.

Но старик, глядя на младенца, твердил:

— Совсем спятили! Совсем спятили!

— Да нет, — заметил Бизонтен, — вовсе вы не сумасшедшие, вы счастливые. По-настоящему сумасшедшая — это Мари.

И, повернувшись к ней, сказал:

— Тебе всех детей подавай. Хотел бы я знать, как там Леонтина в такой толкучке?

Мари побледнела как полотно, но Бизонтен, прижав ее к себе, проговорил:

— Нет, дорогая, не бойся, прежде чем заняться тобой, я передал Леонтину Пьеру. Но теперь ты сама видишь, какая ты! Разве я не прав, говоря, что ты у нас малость того!

 

45

Когда они добрались до Рыночной площади, волнение достигло полного накала. За Блонделем пришли четверо вооруженных стражников под началом сержанта. Толпа наседала на них, вопила, что это позор, пусть немедленно освободят лекаря. В мгновение ока Бизонтен оценил создавшееся положение и сказал Мари:

— Беги скорее к Жоттерану. Скажешь ему, что Блонделя забрали. А сам он пускай тут же отправится к их старейшине.

— А как же ты? — испугалась Мари и вцепилась ему в руку. — А как же дети?

— Их приведет домой Пьер. А со мной ничего худого не случится. Беги быстрее.

Он с минуту смотрел ей вслед, потом, усердно работая коленями и локтями, бросился в самую гущу толпы. Все сильнее бурлила толпа между прилавками. Торговцы, согнувшись чуть ли не вдвое, с трудом удерживали деревянные лавки, чтобы их не опрокинули. Несколько корзин с фруктами уже перевернули вверх дном, румяные яблоки раскатились по земле и хрустели под ногами.

— Все пропало! — вопила какая-то здоровенная бабища.

— Люди совсем с ума посходили.

— Пускай посходили, да зато детей спасают.

— А кто за мои яблоки мне заплатит?

— И я не продал, но плевать мне на это. Раз в жизни такое зрелище увидишь, это дороже всего.

— У этого лекаря глаза совсем безумные.

— Небось папист какой-нибудь?

— Вот и нет. Уж поверь мне — он святой.

За исключением небольшой кучки торговцев, больше всего на свете дороживших своей выручкой, остальные, казалось, были полностью на стороне Блонделя. Люди негодовали — как это посмели забрать в тюрьму такого человека, требовали, чтобы сюда немедленно явились члены магистрата. С трудом расталкивая людей, Бизонтен добрался до того угла площади, где стражники схватили Блонделя. Он был пленником стражников, но и их в свою очередь взяла в плен толпа, все сильнее и сильнее нажимали на них, все чаще и чаще раздавались угрозы. Наконец по толпе прошло легкое движение, точно ручеек пробил себе извилистый путь в этом озере ярости. Все головы повернулись в сторону Ратуши, и снова раздались крики:

— Смотрите, смотрите — члены магистрата.

— И сам старейшина тоже.

— С ними плотник мастер Жоттеран разговаривает.

Людской гомон поутих. Подтягиваясь на руках, цепляясь за плечи соседей, Бизонтен наконец-то разглядел черные одеяния членов магистрата и алую шляпу мастера Жоттерана. Воспользовавшись этой короткой минутой относительного затишья, Блондель вскарабкался на ближайший подоконник и, держась рукой за прутья решетки, снова заговорил:

— Друзья мои, выслушайте меня! Выслушайте то, что я хочу вам сказать!

— Тсс, — разнеслось по всей площади, толпу снова покорила колдовская сила этого голоса и этого взгляда. Воцарилось молчание.

— Раз вы желаете мне помочь, я хочу задать вам лишь один вопрос, и ответьте мне на него только да или нет… Хотите ли вы, чтобы ваш город стал первым приютом для исстрадавшихся детей?

От единодушного «да» задребезжали стекла домов на всей площади, и крик этот вознесся в безоблачное небо. Блондель подождал, когда утихнет эхо, и спросил:

— Согласны ли вы на то, чтобы я ходатайствовал об этом перед членами вашего магистрата?

Снова тот же крик одобрения. По лицу Блонделя прошли судороги. Вскинутая вверх рука задрожала, потом дрожь охватила все его тело.

— Тогда дайте мне пройти, — крикнул он, но голос его прервали рыдания. — Благодарю вас, друзья мои! Вы воистину великий народ!

Пальцы руки, державшиеся за решетку, разжались, и он бессильно соскользнул вниз, однако стражники вовремя успели его подхватить. Теперь уже стражники не волочили его, как волочат в тюрьму бродягу, а торжественно проносили через всю площадь, и это человеческое море покорно расступалось перед ними. Люди хлопали в ладоши, что-то радостно выкрикивали. Если в первые минуты они с угрозой наступали на стражников, то теперь сами готовы были бережно поддерживать их, как бережно поддерживали те Блонделя.

Бизонтен старался было пробиться поближе, но толпа тесно сомкнулась вслед за стражниками. Он пытался отбиваться, кричал:

— Да дайте же мне наконец пройти! Я должен за ним следовать. Должен с ним поговорить…

Но люди даже не слушали его криков, так что Бизонтен в душе рассмеялся над собой. Самое-то смешное было, что вся эта толпа тоже хотела следовать за лекарем из Франш-Конте, тоже хотела с ним поговорить, хотя бы коснуться его. Вот и пришлось Бизонтену медленно продвигаться вперед, и, уже не надеясь преуспеть силой, он старался найти хоть малейшую лазейку в этой человеческой толще. До Ратуши пришлось плестись чуть ли не полчаса. А там стражники не пустили Бизонтена, преградив дальнейший путь. Пришлось ждать, сопротивляясь людскому приливу и отливу, грозившим затянуть его в самую середину толпы. Пришлось ждать, пока Блондель и советники не появились в конце широкого коридора. Едва завидев Бизонтена, мастер Жоттеран шагнул вперед и приказал стражникам пропустить его. Снова началась толкотня, раздались крики, однако Бизонтену вскоре удалось выбраться из толпы, и он с облегчением вздохнул. Мастер Жоттеран шепнул ему на ходу:

— Наша взяла.

Казалось, старик вот-вот задохнется от волнения. Бизонтен чуточку смутился, очутившись среди советников в черном одеянии, но Блондель шагнул к нему с сияющим лицом, с влажными от радостных слез глазами.

— Иди скорее и найди Ортанс. Только смотри, чтобы тебя не заметили. Никому пока не известно, что нынче утром привезли еще новых младенцев. Пускай люди не знают, что у нас там, в повозке. Даже стражникам не удастся удержать толпу, они, чего доброго, расхватают ребятишек.

Он нервически рассмеялся, по впалым его щекам покатились крупные слезы.

— От толпы всего можно добиться. Равно как любви, так и ненависти, — добавил он.

Больше он ничего не сказал, но взгляд его с бесконечной благодарностью вознесся к небу. Он обнял Бизонтена. Его трясло как в лихорадке. И он шепнул:

— Иди… Иди, брат мой. Мир тоже воздвигают, как стройку.

Мастер Жоттеран проводил Бизонтена до двери, выходившей в задний дворик.

— Пройдешь здесь и выйдешь вон там. Никто тебя не увидит. А насчет повозки стражников уже предупредили.

Бизонтен шел быстрым шагом, но из боязни, что его заметят, пуститься бегом он не решался. Позади него раздалось мощное «ура», и он понял, что Блондель вышел к толпе. Все смолкло — значит, лекарь начал говорить. Потом громкие крики одобрения. На улицах почти не видно было прохожих, даже на пристани приостановились работы.

— Нет, и впрямь этот чудодейственный безумец устроил здесь настоящий переворот.

Очутившись за городской стеной, он бросился бежать. Он добежал до вязовой аллеи. Когда под его шагами громко запели доски деревянного моста, Ортанс показалась на верху крутой дорожки, по которой они ехали в первый вечер приезда, когда стражники завернули их обратно. Ортанс протянула ему обе руки. Они обнялись, и Ортанс проговорила:

— Я все знаю, Бизонтен. Я слышала их возгласы.

— Однако дело обстоит куда хуже, чем вы можете себе представить. Нынче утром мы голову себе ломали, куда бы нам пристроить младенцев, а сейчас приходится их прятать, иначе эти добрые люди у нас их всех порасхватают.

— Ничуть это меня не удивляет, — ответила Ортанс. — Если уж Блондель начнет действовать, ему все удается.

Бизонтена невольно завораживало зрелище охваченной всеобщим восторгом городской толпы, однако на миг он даже испугался при мысли, что Ортанс, как он успел заметить, стала послушным орудием в руках Блонделя.

Они спустились к повозке лекаря, стоявшей как раз на том самом месте, где они переночевали в день своего прибытия сюда.

Под медным котелком тихонько потрескивал огонь. Ортанс подняла на Бизонтена глаза. Улыбнулась ему и сказала:

— Знаю, знаю, о чем вы думаете.

— Верно, — подтвердил он. — В первый вечер я вас не далеко увез. А сам все время думал, чем-то кончится наше путешествие.

— И однако при любых обстоятельствах вы находили в себе силы посмеяться.

Они остановились около костра. Ортанс подняла крышку котла и помешала похлебку деревянной ложкой.

— Что верно, то верно, когда чувствуешь, что гроза вот-вот разразится, нужно уметь найти в себе силы рассмеяться, — отозвался Бизонтен. — Но труднее всего сделать так, чтобы смех прозвучал не слишком уж фальшиво.

Ортанс взглянула в сторону озера, чье зеркало угадывалось за строем тополей и зарослями кустарника, усеянного птичьими гнездами.

— В такое утро, — заметила она, — грозы быть не может.

— Это правда. Никогда в это время года я не видывал, чтобы Принц Голубое Око так сиял, как сейчас.

 

46

Под давлением толпы пять членов Совета, выслушав речь Блонделя, дали согласие на то, чтобы детишек, которых привезла с собой Ортанс, поместили временно в доме, отведенном для беглецов из Франш-Конте, при условии, что в дальнейшем лекарь побеседует с Советом во время одного из регулярных общих собраний. Старейшина дал понять, что Совет не будет возражать против того, что сюда привезли младенцев, и против того, что многие жители Моржа хотели бы их усыновить, однако он не видит, каким образом можно им миновать карантин, коль скоро речь идет об уже принятом высшими властями Берна законе. Блондель спросил, где именно находится этот самый карантин, и Бизонтен подробно рассказал ему о селении Ревероль. Возвратившись домой, Блондель застал женщин за работой — они возились с вновь привезенными младенцами; он присел в сторонку и задумался. А вечером, когда вернулись со стройки мужчины, они сразу поняли, что Блондель их поджидал. Он возбужденно шагал по комнате и все говорил, говорил, а обе женщины, Клодия и даже маленькая Леонтина слушали с упоением, словно бы опьяненные красноречием лекаря. Увидев Бизонтена и остальных, Блондель возликовал.

— Друзья мои, — начал он, — мы уже вступили на путь, что приведет нас прямо к великому свету. Не к свету небесному, но к свету нашей земли. Есть благодетельное солнце братства и подлинного милосердия. Солнце исцеляет все раны и осушает все слезы.

Бизонтен сразу понял, что начало это того гляди разрастется в длинную речь, и поэтому присел в уголок, предоставив свободное поле для неустанной ходьбы Блонделю. Все прочие последовали его примеру, а лекарь продолжал вещать:

— Мертвое селенье, где помещается карантин, — именно смерть возродит его к жизни, как это ни покажется вам нелепым.

Очевидно, ему доставило удовольствие удивление слушателей. Он перестал вышагивать по комнате, повернулся спиной к очагу, и волосы его в яркой игре огня казались какими-то воздушными и стояли вокруг головы на манер нимба. Бизонтен припомнил те речи, что он держал еще тогда, в лесу, и подумал: «Сейчас он скажет нам ту речь, что завтра вечером намеревается повторить перед членами магистрата. И они решат то же самое, что я. Они решат: берегитесь этого человека, ведь он безумен. Но они, так же как и я сам, выслушают его и в конце концов с ним согласятся».

— Да, — продолжал Блондель, — с божьей помощью и помощью всех людей доброй воли мы превратим это лежащее в развалинах селение в приют надежды и радушия. После чумы там царило небытие, но дети, не знающие семейного очага, не имеющие отчизны, дети, вырванные из костлявых рук смерти, вдохнут в него новую жизнь.

Глаза его сияли. Он еще не видел этого селения, но для него оно уже превратилось в обиталище счастливого спасенного им народца. Он подошел к Бизонтену, с минуту постоял перед ним, покачивая головой, потом заговорил медленно и глухо:

— И для того, чтобы ожило это селенье, каждый из нас внесет в это дело свою лепту. Под твоим началом, Бизонтен, будут вестись работы. Ибо потребуются хорошие, прочные, а главное, пригодные для жилья дома, а я знаю, что те, что там есть, гибнут в забросе.

Он приблизился к Пьеру, который сидел на чурбаке и держал на коленях Жана:

— А ты, возчик, ты доставишь туда весь нужный материал. И когда там соберутся дети, будешь возить им провиант.

И он каждому разъяснил возложенную на него задачу. Ибо он предвидел, что начатое им дело будет длиться до скончания веков. Для начала один-единственный дом в этом селенье станет прибежищем, где будут жить дети, пока за ними не придут те, что решат их усыновить. А потом, когда другие мужчины и женщины присоединятся к ним, согласятся дать приют на этой земле несчастным младенцам, тогда селенье совсем оживет. А в тот день, когда одного селенья окажется недостаточно, найдутся другие, и найдутся города, которые примут и помогут сироткам. И придет наконец такое время, когда при каждом городе этого края будет селенье, превращенное в пристанище света, в приют воскрешения.

Он внезапно замолк, видимо сам пораженный тем словом, что сорвалось с его уст. Он даже вскинул руки, как бы желая объяснить, придать осязаемую форму этому свету, этому огню. Еле слышно он несколько раз повторил про себя:

— Воскрешение… Воскрешение…

Повернувшись к Ортанс, впивавшей его речи, он проговорил:

— Странно все-таки, что я раньше не подумал об этом. А ведь это единственно верное, ключевое слово. Единственное, настоятельно необходимое для того огромного дела, которое мы создадим.

Ортанс промолчала, но по лицу ее было видно, что она одобряет предложение Блонделя. Да какое там одобряет — казалось, всем пылом, всем порывом своего существа она тянется к этому человеку. Бизонтену не без труда удалось подавить в душе укол раздражения.

Несколько минут лекарь продолжал развивать свои планы, потом, снова подойдя к Бизонтену, заявил:

— Завтра утром мы вдвоем поедем туда и посмотрим, что там предстоит сделать.

— Но ведь мне завтра на стройку идти, — возразил Бизонтен.

Эти слова ни на минуту не смутили Блонделя. Он шагнул к дверям и сказал:

— Пойдем со мной. Мы сейчас же отправимся к мастеру Жоттерану.

Бизонтен глубоко вздохнул, и тем самым ему удалось удержаться от замечания: «Оставьте вы нас, ей-богу, в покое, а главное, не трогайте старика — он уже достаточно намучился нынче».

Однако он поднялся и последовал за Блонделем. По дороге он попытался было втолковать своему спутнику, что ему неловко беспокоить Жоттерана, но Блондель удивленно взглянул на него:

— Беспокоить? Но, брат мой плотник Бизонтен, мы же несем ему свет и радость!

Чета Жоттеранов встретила их с сияющими лицами, их жизнь уже осветило присутствие малыша, которого они назвали Жозефом.

— Потому что он тоже будет плотничать, — со смехом пояснил мастер Жоттеран. — Как же мне хочется сделать из него подмастерья такого, как ты, Бизонтен.

Видно было, что старик свято верит в свои слова, и посему Блондель торжественно провозгласил:

— Ты будешь плотником, Жозеф. Продолжишь дело своего отца. Вознесешь до самых небес стройки, и они будут деянием веры. Веры в человека. Веры в жизнь. Ибо с вашей помощью, мастер Жоттеран, мы осуществим воскрешение.

Чета Жоттеранов, подхваченная потоком пронизанных светом певучих слов, в восхищении покачивала головами. Когда Блондель изложил им все свои планы, старик Жоттеран заявил:

— Завтра же утром, Бизонтен, отправляйся в Ревероль. Скажешь Пьеру и маленькому Жану, что я буду на стройке с зарей. А что касается тех работ, что будут начаты в Ревероле, так уж за это дело я сам возьмусь.

Он повернулся к колыбельке, где спал младенец, и проговорил:

— Малыш Жозеф со мной согласен. Ведь верно, мой мальчик?

Провожая их до дверей, старик горячо поблагодарил Блонделя. И произнес со слезами на глазах:

— Двое новорожденных отдали дух в этой колыбели, но Жозеф останется жить. Я это знаю. Будет жить ради собственного и ради нашего счастья.

 

47

Едва только занялась заря, Ортанс, Блондель и Бизонтен тронулись в путь на легкой повозке лекаря. Вожжи-то держал сам хозяин, но вряд ли можно было утверждать, что именно он правит лошадью. Должно быть, его кобылка уже привыкла к такому обхождению и шла обычно ровным шагом, сама брала рысью на легких участках дороги, сама переходила на шаг на подъемах и даже на спусках, если они казались ей опасными. Добравшись до перекрестка, добрая животина поворачивала к седокам свою умную башку, как бы спрашивая: «Ну а теперь направо или налево?»

Как раз у перекрестка Блондель, что называется, спустился с облаков на землю. Прервал свой бесконечный монолог, и тут Бизонтену удалось наконец вставить слово:

— Вон сюда поворачивайте.

Лекарь снова завел речь, то переходя от отчаяния к радости, то вдруг от леденящих кровь картин, свидетелем которых был он в Франш-Конте, к подробному описанию того, что они здесь сотворят. Бизонтен слушал, но не вслушивался в его слова. Сейчас он уже достаточно хорошо изучил этого чудака и заранее знал, о чем тот начнет говорить. То и дело он поглядывал на Ортанс и всякий раз удивлялся в душе, до чего же она покорилась этому человеку. И когда лекарь бросал какую-нибудь, наверно, только что пришедшую ему в голову мысль, очень часто несуразную, Бизонтен твердил про себя: «Кто спорит, что-то от святого, в нем, конечно, есть, но вот о чем я думаю: ох, кончит он свои дни не в одеянии святого мученика, а в смирительной рубашке, как и положено сумасшедшему. И тем не менее, бедняга ты Бизонтен, ты тоже, как и все прочие, идешь за ним. И этот негодник Барбера тоже вроде тебя, да и наш славный Жоттеран от нас не отстает. И Пьер, и цирюльник, и кузнец — словом, все подряд, что уж тут говорить!»

На спуске к Буньону Ортанс показала на крыши Ревероля и на колокольню, четко вырисовывавшуюся на фоне безупречной небесной лазури.

— Вон там, — сказала она.

Блондель поднял глаза и прошептал:

— Да это же чистый рай. Один лишь Всевышний мог сделать нам подобный дар. Я хочу, чтобы это селенье стало центром Вселенной. Приютом доброты. Хочу, чтобы в один прекрасный день люди могли сказать: «Значит, господь бог коснулся перстом нашей земли!»

И Блондель погнал рысью свою лошадь на последнем подъеме.

Увидев Бизонтена и Ортанс, Ипполит Фонтолье прямо обомлел от радости. Но им не удалось перекинуться между собой даже тремя фразами. Обернувшись на юго-восток, лекарь с восторгом крикнул:

— Господи, какое же это чудо!

Прямо перед ним щедро дарило свой свет озеро, затмевая блеском снежные вершины Савойских Альп.

И Бизонтена тронуло, что Блондель в такой же степени, как и он сам, восхитился этой величавой красой.

— Подобная красота создана для глаза тех, кто чист душой. Подобное очарование притягивает к себе взгляды невинных. А этому величественному небосводу я хочу и впредь отдавать еще ничем не запятнанные души. Здесь те, что так настрадались от людской ненависти, те, что натерпелись обид, чья память носит в себе следы жестокости этих чудовищ, здесь они омоются и очистятся. Свет, что струится с этих гор и играет на этих водах, — он не потерпит грязи! И он будет их воскрешением.

Повернувшись к своим спутникам, он произнес:

— Спасибо вам, друзья мои, за ваш прекрасный и столь неожиданный для меня дар.

Потом обратился к Фонтолье:

— Дедушка, вы живете как раз на том самом месте, которого коснулся перст божий, вы будете отцом тысячи невинных младенцев. Вы будете здесь хранителем жизни. Вашим ремеслом станет любовь, как у тех, что живут по ту сторону гор Юры , ремеслом стала ненависть.

Старика Фонтолье совсем скрючила болезнь, даже голову он не мог держать прямо; напрасно старался он разгадать по лицу Блонделя, что означают эти загадочные речи. Ему ужасно хотелось расспросить об этом самого лекаря, но тот не дал ему времени и слова вымолвить. Для начала он сообщил старику, что селенье это отныне будет носить новое название — Воскрешение — и что народы всей земли будут еще века и века вспоминать о нем, после чего он увел всех к одному из заброшенных, но уцелевшему лучше, чем все остальные, дому. Здесь он вдруг превратился в зодчего и произнес на эту тему целую речь, так что несчастный старик совсем уже ничего не понял.

Перед самым отъездом, когда лекарь вместе с Ортанс в последний раз осматривал облюбованный ими дом, Бизонтен очутился наедине со стариком, которого, видимо, совсем истомила эта беседа, и он просто сказал ему:

— Вы только не тревожьтесь, все будет хорошо.

— А вы-то хоть сюда вернетесь?

— Конечно же, вернемся. Ну, теперь в этом можете не сомневаться.

У старика даже взгляд просветлел, и, когда он заговорил, голос его дрогнул:

— Ну это самое главное. А я-то думал, что до конца своих дней так и не увижу в этом селенье ни одной живой души.

Наконец они тронулись в обратный путь, и Блондель то и дело поминал старика Фонтолье, которого уже успел окрестить архангелом-хранителем их Воскрешения.

Когда повозка выехала из Ревероля, после полудня вдруг налетел ветер. С каждой минутой он крепчал, и вой его становился все злобнее и яростнее. С наступлением темноты озеро покрылось пеной и погнало волны к противоположному берегу. Порывы ветра рвали крышу и ревели, как хищные звери. Печная труба визжала по-кошачьему, словно дьявол обрушивался на пламя очага, то и дело приходилось подкидывать дрова. Бизонтен вытащил из очага два дубовых узловатых полена и поставил их стоймя прямо на уголья:

— Вот пускай они с нами и посумерничают. Пока они дотла сгорят, еще сколько времени пройдет.

И все устроились кружком перед горящей печью. Мари уложила детишек и сейчас укачивала на руках малютку Жюли, чьи ожоги постепенно заживали. Вообще-то это было на редкость тихое дитя, и, несмотря на свои раны, она плакала очень редко.

Они сидели и ждали, не обмениваясь ни словом, и ловили все звуки разбушевавшейся ночи. Правда, при таком ветре вряд ли можно было расслышать шум шагов, но тяжелую дверь чуть ли не срывал с петель очередной порыв ветра, и они то и дело оборачивались в сторону порога. Видя, что Ортанс сгорает от нетерпения, Бизонтен обратился к ней:

— Да успокойтесь вы. Сейчас еще они не кончили. Вы и представить себе не можете, что такое ихнее заседание. Молитвы читают, потом выговаривают тому, кто опоздал к назначенному часу, потом всяческими любезностями обмениваются и все такое прочее. Я-то знаю. Мастер Жоттеран мне рассказывал. Даже то, что мы обязаны величать его «Высокочтимый член магистрата». Только он предпочитает, чтобы его звали запросто — мастер Жоттеран, потому что ему приятно, когда напоминают о его ремесле.

И все-таки Ортанс то и дело подымалась с места, а остальные следили за ней взглядом. Она подходила к двери, под нижнюю створку которой был подсунут свернутый валиком пустой мешок — хоть какая-то защита от ветра. Внимательно вслушивалась. И не будь такого бешеного ветра, который сразу выхолодил бы всю комнату, она открывала бы дверь каждые пять минут.

Потом Ортанс возвращалась к очагу, садилась на лавку у стола рядом с Мари, а та всякий раз брала ее руки в свои. Обе улыбались, обе глубоко вздыхали, и ожидание продолжалось.

Бизонтен поглядывал то на одну, то на другую и вспоминал их сегодняшнюю поездку в Ревероль. Когда они вернулись домой, Блондель заявил:

— Если только наш план осуществится, я уеду один потому что Ортанс непременно должна остаться в Ревероле и участвовать в создании Воскрешения.

Ортанс промолчала, но лицо ее омрачилось, и Бизонтен подумал про себя — уж не молит ли она бога в глубине души, чтобы магистрат им отказал. Ведь так или иначе все равно всех детей усыновят, и видно было, что Ортанс сжигает желание отправиться в путь с Блонделем. Наконец, когда уже миновало девять, как показывали часы Бизонтена, дверь потрясли, на сей раз потрясли сильно. Бизонтен быстро убрал мешок, и мастер Жоттеран вошел в комнату; на нем был широкий черный кафтан, весь расшитый серебром, — такова была официально принятая форма членов Совета. Лицо его разрумянило ветром, в маленьких глазках, ослепленных пламенем очага, сверкала радость. Блондель, тоже весь сияя, бросился навстречу:

— Входите, входите быстрее. Согрейтесь-ка у очага, — заметил Бизонтен.

Оба подошли к печке, и мастер Жоттеран заявил:

— Погреться никогда не мешает, особенно после тамошней залы, где мы заседаем, она такая огромная, что, если даже спиной к огню сесть, все равно не поможет. Но мы, разумеется, сидим спиной к двери.

Он расхохотался и сел между кузнецом и Бизонтеном. Блондель устроился напротив него между Клодией и Ортанс. Сидел он в своей обычной позе, весь напряженный и как бы отсутствующий. Глаза его, словно бы затянутые прозрачной дымкой, блуждали где-то далеко над уходившим вверх пламенем. Старик Жоттеран отдышался и заговорил, стукнув ладонью по колену Бизонтена.

— Так вот, парень, работы у тебя будет по горло. А ты первый у нас умелец из старья делать новенькое, так что, уж поверь на слово, будет и на твоей улице праздник.

Тут он заставил своих слушателей подождать продолжения и только после короткого молчания проговорил:

— Принято… И я могу прямо сказать, что такие минуты в жизни только один раз бывают. Кому бы еще удалось увидеть, как все члены магистрата да и сам старейшина прослезились. Черт побери, до самой смерти такого не забуду.

Блондель по-прежнему смотрел куда-то вдаль, словно видел иные миры. Крупные слезы катились по его как бы высеченному из камня лицу. Его била легкая дрожь, и даже волосы его как будто зашевелились, и стало заметно, сколько в них уже вплелось седых прядей.

— Магистрат не только дал свое согласье, — продолжал старик Жоттеран, — кстати, единодушное согласье: видно, не устояли против порыва великодушия. Каждый из членов Совета обязался принять личное участье в этой стройке. И кроме того, Совет обратится ко всем жителям города с просьбой о содействии. Вот оно как. А лекарю Блонделю поручили перед отъездом поговорить с людьми, завтра перед полуднем. Совет решил, что никто, кроме Блонделя, не сможет так зажечь человеческие сердца.

Старик замолчал, и ветер вновь завладел ночной мглой.

 

48

В это утро Пьер с кузнецом выбрались из дому чуть свет на повозке Блонделя. А вернулись, успев заново подковать лошадку лекаря. Шерсть ее так и лоснилась. Сбруя щедро смазана жиром, а все медяшки блестели, как чистое золото.

Блондель сиял.

— Как жаль, что вы уезжаете при таком ветре, — заметила Ортанс, и глаза ее затуманила глубокая печаль.

— Жаль? — переспросил Блондель. — Вы, очевидно, хотите сказать, что это просто удача. Небеса с нами, пусть даже они сердито хмурятся.

За одну ночь ветер разошелся вовсю. Хотя он уже не с такой яростью обрушивался на город и озеро, но по небу ползли огромные, темные, как сажа, тучи. Блондель глядел на них так пристально, будто хотел притянуть их к себе, и добавил:

— Тучи эти — проявление всемогущего. Эти взбаламученные шквалом небеса — именно они то, что требуется для больших начинаний. А то, на которое мы пускаемся сейчас, самое благородное из всех предприятий. Оно начинается в этой взбесившейся серятине, и в нашей воле сделать так, чтобы небо вскоре очистилось и открыло безбрежные горизонты света и мира.

Бизонтен взглянул на Ортанс и увидел, какого огромного усилия стоит ей подавить свое волнение. «Ты, — подумалось ему, — ты из тех, кто глотает слезы, дабы вскормить ими свою любовь».

Маленький Жан, которого Блондель через час отрядил на Гран-Рю, вернулся и крикнул:

— Там столько народу, ну прямо ярмарка.

— Городской глашатай, видать, потрудился на славу, — заметил Бизонтен.

Портовые грузчики, моряки, возчики и рыбаки сразу же признали Блонделя и подошли поближе. Но, не дойдя нескольких шагов до его повозки, остановились, смущенные и молчаливые. Наконец появилась вооруженная стража, прислать которую обещался старейшина и чьей обязанностью было прокладывать путь Блонделю через толпу. Их было два десятка и все в парадной форме, в голубых мундирах с желтыми отворотами, в шляпах с перьями и с позолоченными портупеями. Блондель повернулся к своим друзьям из Франш-Конте и сказал:

— Дорогие мои, давайте сейчас попрощаемся здесь, а то нас того гляди разлучит толпа.

Он расцеловал их всех по очереди. Мари плакала. Ортанс с суровым лицом и застывшим взглядом не проронила ни слезинки. Клодия была еще бледнее, чем обычно, но тоже не плакала, и трудно было угадать, что творится в ее душе. Верный Шакал вертелся вокруг повозки, и пришлось Пьеру его увести и запереть в конюшню. Цирюльник попросил Блонделя:

— Поклонитесь от всех нас нашему несчастному Конте.

Лекарь сердечно поблагодарил остающихся и уселся в повозку. Стражники окружили его, и повозка тронулась. Через пристань они проследовали на улицу Пюблик. Когда стража вступила на Гран-Рю, толпа, сплошь забившая всю улицу, расступилась. Гул голосов пробежал из конца в конец, потом раздались возгласы, их не мог заглушить ни бой барабанов, ни пронзительный свист дудок. Сто двадцать человек, составлявшие почетный эскорт, стояли в ожидании под развевавшимися знаменами посреди улицы.

Бизонтен посадил себе на плечи Леонтину, а Пьер маленького Жана. Женщины цеплялись за полы их плащей, а оба старика замыкали шествие, стараясь не отстать от стражников, идущих в последнем ряду, и таким образом держаться за ними, в кильватере. Люди размахивали из окон флажками. Кое-кто для такого случая вытащил длинные красно-белые, бело-зеленые, желто-красные флаги, и они то вздувались от ветра, то опадали. За музыкантами шагал какой-то человек, он высоко вздымал знамя на коротком древке, и оно взлетало наподобие цветной стрелы, нерешительно колеблясь, разворачивалось во всю ширь, потом, плывя по воздуху, опускалось вниз.

Кортеж наконец достиг Башенных ворот, где была сооружена трибуна. Под широким синим балдахином, украшенным серебряной бахромой, стоял старейшина и все члены Совета двенадцати в парадной форме. Когда кортеж остановился у трибуны, когда музыка стихла, толпа на миг примолкла было в нерешительности, но тут же из всех глоток вырвался один оглушительный крик. И от этого крика сжималось сердце. Гул голосов все нарастал, как морской прибой, он бился о фасады домов и о каменную кладку укреплений, и на мгновение даже показалось, будто под его напором ветер робко прильнул к тучам и будто он унесет с собой их всех из этого края и домчит по озеру до самых Савойских Альп. Тут старейшина, долговязый человек, пожалуй, еще похудее Бизонтена, выступил на шаг вперед и поднял обе свои огромные ручищи. Воцарилась тишина.

— Добрые жители нашего града, — начал он замогильным голосом, разнесшимся, однако, до самых дальних углов, — лекарь Блондель сейчас будет говорить с вами. Вы слушайте его и не галдите зря. И если шум помешает тем, кто стоит сзади, услышать его слова, все равно молчите и ждите, пока он кончит. Те, что стоят в первых рядах, потом перескажут слова нашего друга… Я не собираюсь обращаться к вам с речью, скажу только одно: я горд, весьма горд тем, что я глава этого города, населенного из конца в конец только добрыми людьми.

Снова послышался рокот голосов, но тут же все стихло, когда Блондель показался на трибуне. Старейшина дружески хлопнул лекаря по плечу, и лекарь ответил тем же. Теперь гул голосов превратился в шепот, потом, по мере того как взгляд Блонделя обегал все эти сотни и сотни лиц, всю эту толпу, над которой высились флаги и виднелись мордашки детей, сидевших на плечах родителей, наконец воцарилось полное молчание. Блондель все пристальнее вглядывался в лица собравшихся на площади, медленно поворачивая голову, словно хотел вперить свой взгляд в каждую пару глаз. А потом возвел свой взор к небу. Рука его, очень белая и на вид почти невесомая, взлетела вверх, отчетливо видная в этом хмуром утреннем свете. И даже ворчание ветра, казалось, и то вроде бы утихло. Тогда он заговорил, но голоса не усилил, и однако его было слышно даже в самом дальнем конце площади.

— Друзья мои. Эти небеса, темные, будто затянутые пеплом, грозно нахмурились. Но только потому, дабы напомнить нам, что по ту сторону гор Юра разражается еще более страшная гроза, которую вызвали люди, охваченные безумьем, уже годы и годы творящие зло…

Не торопясь он опустил вскинутую руку и снова обвел взглядом слушателей, потом продолжал:

— Вы сами видели, добрые люди страны Во, что сталось с детьми, которые чудом уцелели после ужасной резни. Ваши сердца дрогнули от жалости, вы лили слезы, и вы решили их всех спасти. Ваше великодушное деяние удивит и будет удивлять весь мир еще века и века. Восхищенные народы будут повторять из поколения в поколение, что именно здесь, в этом мирном городе, на берегу прозрачных вод вашего озера, родилась самая великая песнь любви, и песнь эту никогда еще не подхватывали такие толпы людей с тех пор, как Иисус воцарился во владениях отца своего.

Теперь он заговорил быстрее и громче. Потом остановился. Толпа по-прежнему безмолвствовала, онемевшая, скованная, плененная его взглядом. И еще много минут он держал ее в тенетах своих слов, описывая разоренный Франш-Конте, говорил о Ревероле, который станет градом жизни после того, как был он градом смерти. Упомянул, что сам он скоро перевалит через Юрский горный массив и отправится на поиски брошенных на произвол судьбы детей, упомянул также, что его друзья вскоре направятся в Ревероль, чтобы начать там работу, кому какая по силам, помогут деньгами или натурой, внесут свою лепту. И так как в ответ слушатели кто размахивал принесенной с собой одеждой, кто подымал кулек с провизией, он сказал, что все это нужно снести пока в Ратушу и сложить там, дабы уберечь от крыс, пока Ревероль не будет в состоянии принять первых спасенных от гибели детей.

Упомянул он также о мастере Жоттеране, который безвозмездно отпустил им нужный для работы материал, не забыл сказать о членах Совета, которые обязались способствовать этому начинанию.

В первые минуты, когда Блондель начал вглядываться в лица толпившихся вокруг людей, Бизонтен подумал: «Что ни говори, а он у нас великий актер, ну чисто театр здесь развел». Но сейчас, как и сотни собравшихся здесь, он видел Блонделя сквозь застилавшую глаза пелену слез.

Наконец лекарь внезапно замолк, голос его упал, и, явно лишившись последних сил, он сошел с трибуны, взгромоздился на свою повозку с помощью стражников, и тут крики, еще более мощные, чем небесный гнев, заполнили все пространство. Они все росли, пока повозка лекаря, подпрыгивая на булыжниках мостовой, въехала под городские ворота и застучала по деревянному мосту. И в кликах этих была радость, были слезы всего города, изнемогающего от любви.