49

После отъезда Блонделя словно бы образовалась какая-то пустота, но внутренняя лихорадка, сжигавшая их всех, подгоняла тоже, казалось, застывшее время. И быстро текли часы в домике на берегу озера, где два этих дня они держались все вместе. Да и город стал иным. Чудилось даже, что возросло вдруг количество соседей, потому что к ним то и дело заглядывали люди, предлагали свои услуги, осведомлялись о здоровье обожженной малютки. А девять новоприбывших ребятишек, коль скоро нельзя было пока что поместить их в Ревероле, внесли поправку к ранее принятому решению — местом их карантина стала больница Святого Роха, находившаяся за городскими стенами. Каждое утро Ортанс в сопровождении цирюльника, ухаживавшего за детьми, отправлялась вместе с ним в больницу. Но, в отличие от старика, Ортанс не удавалось проводить там целые дни. Ей приходилось встречаться с чиновниками, чтобы привести в порядок дела по усыновлению детей. Ибо перед отъездом Блондель долго втолковывал ей:

— Надо ставить перед будущими родителями непременное условие: они должны усвоить, что усыновляют младенцев ради их спасения, а не ради того, чтобы получать от этого радость для себя лично. — В его глазах самым идеальным решением было бы доверить младенцев матерям, потерявшим собственных детей. В душе каждой из них нерастраченный запас любви, и они жаждут применить его на деле. И наверняка тогда обе стороны будут равно счастливы.

Бизонтен, Пьер и маленький Жан еще целый день работали на прежней стройке, им помогал сам мастер Жоттеран и два других плотника, которым и было поручено закончить крышу. Бизонтен даже закручинился при мысли, что сам не успеет довершить начатое дело.

— Да не хмурься ты зря, — посоветовал ему Жоттеран, — подумай, за какое дело вы беретесь — строить земной рай, о котором нам Блондель говорил. Ну скажи сам, мог ли ты даже мечтать, что такая работа выпадет на твою долю?

Слова свои старик сопровождал хохотом. Десятки раз на дню он рассказывал о своем малютке Жозефе, твердил, что ребенок этот согреет его стариковские дни, что наконец-то жизнь приобрела для него подлинный смысл.

По городу поползли слухи, что кое-кто не слишком-то доволен тем, что произошло на площади после речи Блонделя. Некоторые жаловались, что город втянулся в скверную историю и обойдется им всем она ох как дорого. Этим людям уже чудилось, что непременно повысятся цены, возрастет мостовая пошлина, но так как чувствовали они себя явно в меньшинстве, то во всеуслышание об этом говорить не решались.

Как-то вечером дядюшка Роша, вернувшись домой, заявил:

— Теперь вот уж весь город меня знает. Если так и дальше пойдет, быть мне почетным гражданином города Моржа, и придется Мари сшить мне черный кафтан. А вы потрудитесь величать меня: Высокоуважаемый член магистрата.

Когда затих общий смех, вызванный этими словами, цирюльник сообщил, что большинство детей до сих пор находятся в плохом состоянии — до того они истощены.

В последний день работы на прежней стройке Бизонтен приготовил лес, который нужно было доставить в Ревероль, сложил инструмент и все, что положено было увезти отсюда. С ним пришел побеседовать какой-то незнакомый ему каменщик. Оказалось, зовут его Никола Доньи и работал он у мастера Женаза, а сам мастер Женаз тоже член Совета. Никола сказал, что был бы просто счастлив поработать вместе с Бизонтеном. Был он широкоплеч и грузноват, даже чуточку брюхо торчало, лицо у него было полное, а взгляд правдивых карих глаз излучал доброту. Бизонтен тоже обрадовался этой неожиданной встрече — ему почему-то казалось, что это хорошее предзнаменование и работа у них пойдет ладно.

Ночью Мари немножко поплакала, и при одной мысли об их разлуке Бизонтену стало так горько на душе и он почувствовал сильнее, чем когда-либо, что по-настоящему полюбил ее.

— Мне до того хочется, чтобы ты туда ко мне поскорее приехала, — сказал он, — что я за четверых буду работать, уж никак не меньше.

Мари прижалась к нему и шепнула:

— Каждый вечер на заходе солнца ты гляди на озеро, и я тоже на него буду глядеть.

Бизонтен пообещал исполнить ее просьбу, но она все так же печально продолжала:

— Но ведь в иные вечера туман бывает, как же ты озеро тогда увидишь?

— А я на туман глядеть буду и буду о тебе еще сильнее думать.

Случалось, и не раз, Бизонтену расставаться с женщинами, пускаясь в путь, и, бывало, на долгие сроки, куда более долгие, чем эта их разлука, но на сей раз что-то порвалось в его душе в минуту расставания, и было это совсем иное чувство, так что пришлось его, хочешь не хочешь, скрыть под взрывом смеха.

Он нашел в себе силы рассмеяться — разумеется, из-за детишек. Мари сумела сдержать слезы. Утро выдалось как раз такое, какие любил Бизонтен, — свет медленно струился у подножия еле видных отсюда гор, как будто светозарный поток сумел проложить себе путь в каменной груди утесов. На пристани уже толпился народ. Рыбаки, ставившие паруса, кричали ему вслед:

— Доброго пути! Если вам что понадобится, мы все тут!

Знакомые ему возчики подходили пожать руку и уверяли, что, когда попадут в те края, непременно проедут через Ревероль. Приветствовали их также стражники при караулке, а также городские мельники. И всякий раз наши путники в ответ махали им, а то и бросали по пути слова благодарности. На пригорке им пожелали доброго утра крестьяне — кто очищал от камней свое поле, кто орудовал киркой. Какой-то виноградарь из Монна узнал их, так как видел вместе с Блонделем, он бросил свой участок, кинулся в погреб и подбежал к ним с четырьмя бутылками старого вина и при этом сказал:

— Вот кончу с подрезкой, приеду вас проведать и еще винца привезу.

Первый день прошел незаметно — устраивали себе помещения, отвечали на множество вопросов старика Фонтелье, задававшего каждый вопрос по десять раз и от души радовавшегося их приезду, особенно потому, что появление Чудесного Безумца окончательно лишило его сна с первого же дня.

На следующий день поутру началась стройка. Уезжая, Блондель дал им точные указания. Он хотел, чтобы подготовили две большие комнаты. В первой разместится кухня и здесь же будут кормить детей, в другой устроят спальню. На втором этаже оборудуют комнату поменьше и предоставят ее для наиболее истощенных ребятишек. Блондель также выразил желание, чтобы пол был выложен плитками, а стены оштукатурены и побелены мелом; он добавил, что многие младенцы умирали потому, что их держали в грязных, неопрятных домах. По мнению старика Фонтелье, все это было излишней роскошью, и, покачивая головой, он твердил:

— Ну и чертушка этот Блондель! Скажи мне кто-нибудь, что я в нашем-то селенье увижу такой роскошный приют, я бы ему прямо в лицо рассмеялся!

Однако чувствовалось, что вся эта суетня и хлопоты наполняли его душу радостью. Раз двадцать на день являлся он на стройку, предлагал свои услуги мужчинам, да и Ортанс тоже, но та, желая избавиться от слишком разговорчивого старика, просила его что-нибудь поделать на кухне. Само собой разумеется, он делил с ними все трапезы и Бизонтен, смеясь, говорил:

— Ну и чертушка этот лекарь! Скажи мне кто, что первым, кого мы здесь приютим, будет восьмидесятилетний старик, я бы ему прямо в лицо рассмеялся!

Все как-то оборачивалось радостью, даже для Ортанс, которая, покончив со стряпней, влезала по лестнице помочь плотникам или орудовала лопатой вместе с каменщиком. Так как каменщик был человек спокойного нрава, в жестах нетороплив и двигался к тому же медленно и степенно, Бизонтен не раз слышал, как Ортанс ему выговаривала:

— Поторопитесь же, Никола, я вовсе не собираюсь оставаться здесь до конца своих дней. Едва мы все закончим, я тут же уеду с лекарем. Ну, давайте побыстрее!

А здоровенный малый только тихонько посмеивался про себя. Правда, после понуканий Ортанс он начинал торопиться — сделает три крупных шага, опрокинет ведро с водой, уронит мастерок, и тут же опять войдет в свой обычный неторопливый ритм. Бизонтен как-то шепнул Ортанс:

— Он хоть по виду великан, на самом деле скромный, как деревенская девица. Если вы будете его торопить, хорошего ничего не получится.

Ортанс молча пожала плечами и занялась своим делом.

Почти каждый день жители Моржа или соседних селений являлись в Ревероль, предлагая свои услуги. Их определяли на подсобные работы, но чаще всего это приводило к тому, что каменщику или Бизонтену приходилось терять с ними, необученными, слишком много дорогого времени. Тогда Пьера осенила светлая мысль. Вот уж воистину мысль возчика.

— Пускай-ка эти люди, — спокойно сказал он, — идут обрабатывать поля, очищать их от камней, а камнями мостить дорогу. Значит, им будет легче сеять, легче по дорогам ездить и спокойнее трудиться. Дела-то им хватит не на один месяц.

Нужно было также отвадить говорливого Ипполита Фонтелье от стройки, и по общему решению ему поручили управляться с прибывающими. Старик, считавший, что так и останется без дела, просто сиял от счастья, став таким большим начальником на нужном и тяжком участке. И он расплывался в радостной улыбке, когда Бизонтен при нем говорил приезжавшим:

— Вы направляетесь в распоряжение мастера Фонтелье.

Старик, пыжась от гордости, старался вскинуть вверх голову, все валившуюся набок. Вечерами, когда посторонние расходились кто в свое селение, кто в город на берегу озера, он задумчиво повторял:

— Они, видать, совсем позабыли, что это селенье было чумным. Похоже, что Блондель прошелся здесь — и чумы и след простыл. Раньше ни один храбрец не решался войти в здешний дом даже за целый воз сыра. Как все-таки свет изменился!

А главное, изменилось само селение. Оно ожило. Прилегающая к нему земля была обработана и тоже казалась обновленной. Лесорубы привезли для топки печей дрова и сложили их под навесом. Мало-помалу дороги стали проезжими, не было прежней грязи и колдобин, ограды уже не валялись на земле, а стояли, как им положено стоять, шире стали полосы колючего кустарника.

Когда опускались сумерки, Бизонтен, прежде, чем слезть с крыши, всякий раз обращал взор к озеру. В иные вечера туман, врезаясь в огни заката, превращал их в целый лес, выросший здесь лишь для того, чтобы поддерживать небесный свод. Бизонтен представлял себе, как Мари смотрит на этот закат из окошка той комнаты, где спали Леонтина, Клодия и малютка Жюли. Вспоминал их спутников из Франш-Конте, что свернули тогда на Савойю, вспоминал селения и города, где ему некогда приходилось бывать, и думал про себя: «Это черт-те что, Бизонтен. Что называется, всем попользовался. Не зря ты столько дорог исходил. И прямо говорю, больше по дорогам ты шагать не будешь, только по одной пойдешь, по той, что приведет тебя в наше Конте. И еще только при том условии, чтобы там кончилась эта сволочная мерзость, эта война!»

Но напряженные трудовые дни гнали прочь даже память об их общей беде, да и воспоминания о войне как-то бледнели по мере того, как селение возрождалось к жизни. Шла уже вторая неделя апреля, когда явился Барбера вместе с другим контрабандистом помоложе и привез с собой четырнадцать детей. Барбера прикатил на своем муле, а его дружок на повозке, запряженной лошадкой — тощей, невысокой, однако мускулистой, наподобие своего хозяина. Это появление стало одновременно и горем, и радостью. Детей привезли как раз тогда, когда дом уже приобрел жилой вид, но большинство из вновь прибывших ребятишек были в самом жалком состоянии. Иссохшие, в ожогах, калечные, растерянные. И на сей раз не младенцы. Самым старшим из нового выводка был семилетний мальчуган. Мальчик рассказал им первым делом о том, что Блондель вытащил его из-под развалин рухнувшего дома и отрезал ему ногу. Девчушка лет пяти потеряла глаз. Все ее, видимо, пугало. Говорила она заикаясь и каждую минуту подносила ладошку к лицу, как бы стараясь защититься от удара. Когда на нее накатывал острый приступ страха, нельзя было без дрожи видеть выражение ее единственного глаза.

Ортанс разместила их в доме, где уже как раз к этому времени были готовы десять кроваток, распространявших уютный запах свежего дерева. Минутами Ортанс с Бизонтеном охватывал ужас, но не такого закала были они оба, чтоб поддаваться растерянности. Они тут же решили, что необходимо срочно съездить в Морж и привезти из города цирюльника вместе с Мари, захватив все припасы и одеяла.

И только когда Пьер уехал, Ортанс нашла свободную минуту прочитать записку Блонделя, переданную ей Барберой. При первых же строчках лицо ее озарилось радостью, но потом сразу помрачнело, окаменело. Бизонтен решил было, что сейчас она даст волю своему гневу, который, чувствовалось, так и закипал в ее душе, но нет, Ортанс нашла в себе силы улыбнуться и сказала:

— Там ему будет помогать один паренек. Он пишет, что я должна остаться здесь, вести дом и выхаживать ребятишек. По его словам, скоро прибудет сюда новое пополнение.

Бизонтен предпочел бы, чтобы Ортанс залилась слезами. Про себя он думал: «Утешать женщину — дело нетрудное. И даже довольно приятное. Но поди поделай что-нибудь с такой вот, она и слезинки не проронит, загонит их все внутрь, и в этом, видать, ее сила». А вслух он только сказал:

— Он совершенно прав. Если вы сейчас уедете, мы тут совсем голову потеряем.

Ортанс устремила на него какой-то странный, еще не знакомый ему взгляд и отрезала:

— Знаю. Он всегда прав.

И то, как она выделила это слово «всегда», достаточно ясно показало ему, что с каждым днем лекарь из Франш-Конте все больше становится для нее кумиром.

 

50

На следующий день после полудня вернулся Пьер. Он привез с собой цирюльника, Клодию, Мари и обеих ее девочек, а также и новость, обрадовавшую их всех и зажегшую радость и в глазах Ортанс. Он заявил:

— Завтра сюда приедет мастер Жоттеран посмотреть, как идут работы, и новость он вам одну передаст, но я уже сейчас могу вам сообщить: у нас будет куча денег.

Он помолчал, а все, кто его слушали, недоуменно переглядывались, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.

— В месяце мае в здешнем краю, — наконец проговорил он, — бывает каждый год праздник, и зовется он Праздник трех попугаев.

— Знаю, знаю, — подхватил Бизонтен, — его устраивает общество стрелков. Каждый год я здесь это видел.

— А раз так, ты небось знаешь, что значительное место отводят там под торговые заведения. Так вот, в нынешнем году май месяц будет посвящен нашему Воскрешению. Всю выручку решено передать на детишек и на полное восстановление Ревероля.

Воцарилось молчание, казалось, никто не решался поверить словам Пьера. Бизонтен посадил на левую руку Жюли, а правую положил на плечо Мари и крепко его сжал. Они обменялись задумчивым взглядом и лишь потом улыбнулись.

— Вот когда Блондель приедет и узнает про это, — прервал молчание Барбера, — он от радости весь слезами изойдет. Снова будет твердить, что эта страна, мол, свет вселенной, на все отзывающаяся душа мира и уж не припомню, чего еще там!

— Они мне потому и сообщили эту новость, — сказал Пьер, — чтобы я сегодня же передал ее тебе, раз ты нынче ночью уезжаешь. Непременно предупреди лекаря: магистрат выразил пожелание, чтобы он возглавил Праздник попугаев.

— Да в жизни он не явится на праздник, пока еще гибнут дети, — заметила Ортанс.

— А все-таки придется, — возразил Пьер. — Они говорят, что, если он приедет, соберут вдвое больше денег.

Они разгрузили повозку и вернулись в дом. К вечеру посвежело. Вершины Савойских Альп еще лежали в снегу, и на горах Юры между соснами еще виднелись белые полосы. Бизонтен решил вместе с Мари пройтись и повел ее по дороге, подальше от колючей изгороди, скрывавшей часть озера. Вода в озере была лиловато-розового цвета, по ней бежали длинные бледно-оранжевые полосы, они медленно стягивались к тени, падавшей от гор, и тихо гасли там.

— Ты каждый вечер смотрел на озеро? — спросила Мари.

— Да.

— Поклянись!

— Клянусь. И знаешь, теперь я смог еще лучше измерить всю мою любовь к тебе.

Они еще задержались здесь, не в силах прервать поцелуя, потом медленно направились к дому, где уже кипела жизнь. Вновь привезенные ребятишки успели свести знакомство не только с Жаном, Леонтиной, но даже с Клодией. И эта новая дружба, казалось, немного рассеяла их грусть. Конечно, те, что постарше, еще держались настороженно, старались спрятаться, как только отворяли дверь, но уже чувствовалось, что для них забрезжила жизнь.

Барбера и его дружок ушли ночью, унося с собой длинное послание лекарю от Ортанс, которое она дала прочесть Бизонтену. В письме говорилось об уже сделанных и еще предстоящих работах. Писала она также о празднике, добавив, что, если Блондель не приедет к нужному сроку, она в одиночку отправится в Франш-Конте. Бизонтену очень хотелось сказать Ортанс, что лично ему не слишком-то по душе эта приписка, но, встретив ее строгий взгляд, он предпочел промолчать. Он все яснее и яснее отдавал себе отчет, что цель этой девушки — растратить всю себя для других, но растратить иначе, чем выхаживание калечных ребятишек. Всем младенцам, которых привез Барбера в первое свое посещение, уже нашлись родители, и надо было теперь добиться того, чтобы только что доставленных детей также усыновили бы люди, способные дать им счастье. В отношении старших ребятишек задача была куда сложнее. Ортанс как-то завела об этом разговор:

— Я буду принимать всех, кто к нам явится. Буду вносить в книги все сведения о них, а детей мы оставим пока здесь до приезда Блонделя. Пускай он и решит.

К счастью, работы хватало: надо было покрыть крышей соседний дом, его поскорее хотели привести в жилой вид, чтобы там могли свободно разместиться все те, кто обрабатывал землю, ухаживал за скотом и детьми, чтобы им не приходилось беспрерывно находиться вместе с ними.

Прошло время, и вместе с появлением Барберы, который привез пятерых детей, май, уже близившийся к середине, принес с собой теплую солнечную погоду. Весна распевала свои песенки в гуще зеленых изгородей. Перламутром отливало озеро.

В иные дни Савойские Альпы казались столь близкими, и, глядя на них, Бизонтен невольно ожидал, что вот-вот с минуты на минуту на их склонах закопошатся люди. Одни только вершины, те, что подальше, по-прежнему блистали ослепительно снежной белизной, такой неправдоподобной на густой лазури неба.

Блондель приехал к вечеру, за четыре дня до предстоящего праздника, когда должно было состояться коронование королей попугаев. Привез он с собой четверых младенцев и одну девочку лет девяти, которая едва не погибла во время пожара, когда подожгли их дом. Лицо ее превратилось в бесформенный кусок изуродованного мяса, а черные глаза казались двумя дырами, так как веки тоже обгорели. При ее появлении все на миг оцепенели, даже голос потеряли. Когда девочку увели в соседнюю комнату, Блондель сказал:

— Я понимаю, что испытывает и думает каждый при виде ее. Но она жива. Не печальтесь, не пугайтесь в ее присутствии, потому что сама она не грустит, хотя улыбка ее больше похожа на гримасу. Но все-таки это улыбка. Надо дарить ей столько же любви, сколько вы дарите остальным детям, только не переусердствуйте, не то она сможет это заметить, а нам всем необходимо, чтобы она была точно такой же, как и прочие ваши подопечные.

Бизонтену тут же подумалось: ну кто же согласится удочерить этого ребенка, кто решится подойти к ней, приласкать ее, поцеловать. И лекарь, должно быть угадав его мысль, проговорил:

— Вот уже два месяца, как я ее нашел. Два месяца я ее выхаживаю. Она наконец поправилась, — он вздохнул, — если только можно употребить это слово. Теперь нам остается одно — найти людей, которые согласятся ее полюбить… И мы таких найдем.

Вечером, когда всех ребятишек уже уложили спать, взрослые собрались вкруг длинного стола, этот стол, собственноручно сделанный Бизонтеном, занимал всю середину большой комнаты, где малыши проводили целые дни, если ненастье не пускало их на улицу. Зажгли две свечи. В очаге тлели дрова. Наступила минута молчания, какого-то особенно давящего после криков и возни ребятишек. Первым нарушил его Блондель:

— Ну а теперь расскажите мне, как у вас идет жизнь? И для начала объясните-ка мне, что это такое — Праздник попугаев.

— Вам лучше расскажет Бизонтен, — сказала Ортанс, — он уже не раз на этом празднике бывал.

Бизонтен объяснил, что попугай — это, мол, такая птица — или набитое птичье чучело, или просто искусно сделанная, которая будет изображать попугая. Прицепляют попугая на самый верх шеста, и тот, кто его собьет, будет увенчан королевской короной.

— Королей будет трое, — добавил он. — Венчают за лучшую стрельбу одного лучника, одного арбалетчика и одного аркебузчика. Нынешний год…

Бизонтену не удалось досказать начатой фразы. Лицо Блонделя внезапно исказилось, он вскочил с места и воскликнул:

— Нет! Замолчите! Эти игры то же самое убийство, одна из его ипостасей! Они прославление насилья! Это прообраз всех тех поступков, результаты коих вы сами можете видеть на истерзанных телах наших детей! И вы требуете, чтобы я поощрял такие зрелища? Хотите, чтобы я глядел на жесты людей, на эти жесты убийц, и это я, я, который посвятил себя тому, чтобы спасать жизнь? Хотите, чтобы я рукоплескал ловкости тех, кто убил моего маленького Давида и кто до сих пор еще убивает его по ту сторону Юрского массива?

У него вдруг перехватило горло. В пугающей тишине этой комнаты, где, казалось, еще грохотали раскаты его гнева, он торопливо начал ходить взад и вперед. И стук его каблуков по только что положенным новеньким плиткам был подобен выстрелам, но не настоящим, а игрушечным, подобен отдаленному подражанию тем тирам, которые он сам осуждал. Слушатели сначала не прерывали его долгое хождение по комнате, потом заговорила Ортанс, заговорила с мягкостью, какой от нее никогда еще не слышали.

Сначала она упомянула о детях. Сказала, сколько радости они им дают, одно их присутствие здесь. Вся жизнь их сосредоточена в этом селении. Постепенно она разошлась, голос ее окреп и мало-помалу приобрел свои обычные властные интонации. После того как она рассказала Блонделю о всем том, что происходило здесь в его отсутствие, она вдруг спросила его почти суровым тоном:

— А знаете, сколько у нас осталось сыра?

Блондель молча взглянул на нее и отрицательно покачал головой.

— Всего на четыре дня.

Он перестал ходить, остановился перед ней и сказал:

— Достанем.

— Конечно, достанем. А вы знаете, сколько у нас осталось денег?

— Нет. Но ведь было же условлено, что все финансовые расчеты по вашей части.

— Вот потому-то я вам об этом и говорю. Я умею аккуратно вести денежные счета, но, к сожалению, не обладаю талантом размножать монеты.

Она тоже поднялась, встала перед Блонделем, который едва доходил ей до плеча. С минуту она не спускала с него глаз, потом бросила:

— Лекарь Блондель, у нас осталось ровно тридцать пять флоринов и восемь су. Ибо мы живем милостью наших благодетелей, таких, как мастер Жоттеран, и еще трех-четырех его друзей.

При этих словах Блондель взорвался. Вскинув руки к небу, он крикнул:

— Тогда, стало быть, это вы затоптали тот чудодейственный пыл, охвативший весь город! Стало быть, вы…

Ортанс прервала его речь:

— Ничего мы не затаптывали, но вы сами отлично понимаете, что хворост быстро занимается и столь же быстро сгорает. Правда, горит он ярким пламенем, но, если не подкинуть в печку дров, как бы красиво ни полыхал огонь, он быстро погаснет. Мы живем далеко от города. У каждого человека свои собственные заботы. Жизнь не так-то уж легка. Не хочу сказать, что они нас забыли, раз они приходят нам на помощь. Но если нам нужны деньги, если вы хотите вновь оживить, как вы выразились, этот пыл, вам придется, хочешь не хочешь, пойти навстречу жителям этой страны с их образом мыслей и со всеми их обычаями.

Ярость, только что владевшая Блонделем, сразу, казалось, стихла, на смену ей пришло неизбывное изнеможение. Он обвел взглядом присутствующих, подошел к скамье и сел. Положив локти на край стола, сжав ладонями виски, он, видимо, размышлял. Ортанс приглядывалась к нему с минуту, потом сказала все тем же спокойным своим голосом:

— А ну-ка, Бизонтен, объясните ему хорошенько, что воспоследует из этого праздника.

Бизонтен объяснил. И, не подымая глаз, Блондель выслушал его. Только время от времени он глубоко вздыхал, пожимая худыми плечами. Не отнимая ладоней от висков, он то и дело покачивал головой справа налево, словно бы вопреки своей воле говорил нет. И под конец он прошептал:

— Господи, ни единой беды ты от меня не отвел!

 

51

Следующий день прошел словно в лихорадке — солнечный свет затягивала серая пелена, — Блондель делал одно открытие за другим, приходил в восторг, убеждаясь, что большинство детей явно набираются сил, что все работы в его отсутствие шли полным ходом. Однако между вспышками радости он вдруг погружался в беспросветный мрак и без устали твердил:

— Неужели эти люди не могли бы отпраздновать май как-нибудь иначе, без применения оружия? Почему им так необходимо мое присутствие на празднике, почему не могу я прийти к концу, когда уже закончат короновать победителей?

Никто не брал на себя смелость ему ответить, и Бизонтену думалось: где уж тут всем им, как и ему самому, разобраться в поведении лекаря. И все-таки он догадывался, в чем тут дело, так как несколько раз собирался было возразить вслух на возгласы Блонделя:

— Стало быть, вы не отдаете себе отчет в том, что любая ипостась войны — это уже начало самой войны!

Ортанс бросала на своих друзей выразительные взгляды: «Пускай, мол, говорит. Он все равно пойдет. А это самое главное».

Как и было решено заранее, следующая суббота была назначена для встречи с желающими усыновить сирот. Кандидаты явились чуть свет. Кто приехал из Моржа, кто из соседних деревень. В каждого приходящего Блондель буквально впивался своим инквизиторским взглядом. Расспрашивал каждого чуть ли не с пристрастием. Чувствовалось, что еще минуту, и от малейшей искры может возгореться огонь.

Так как день выдался солнечный, Мари, Клодия и Пьер вывели погулять детишек постарше — тех, кто умел ходить. Младшие остались на попечении старика цирюльника. Одну лишь Одетту — ту, что с обожженным лицом, — Блондель усадил рядом с собой; ему хотелось прочитать во взглядах будущих родителей, как они поведут себя при виде этого несчастного ребенка. Бизонтен не нашел в себе мужества возразить, хотя его и покоробил этот публичный спектакль. Блондель попросил его и Ортанс остаться, так как кроме него самого только эти двое умели читать и писать. Итак, они пристроились на краешке стола, а в середине сидели лекарь с девочкой, спиной к печке. Свет, падающий в окно и в широко распахнутую дверь, освещал лица прибывших кандидатов, робко и неловко усаживающихся на табуретки против Блонделя.

Всякий раз, как только входили новенькие, Ортанс вслух читала относящиеся к ним записи, потом Блондель начинал:

— Почему вы хотите взять ребенка?

— Потому что у нас детей нету.

— А что, вы рассчитываете, вы сможете ему дать?

— У нас деньги есть…

— Знаю, знаю, но не это главное.

И за первым вопросом следовали все новые и новые, звучащие подчас как щелканье бича. И как раз в ту самую минуту, когда собравшиеся меньше всего ожидали этого, лекарь поворачивался к Одетте, клал ей руку на плечо и спрашивал:

— Видите этого ребенка? Возможно, мы и предложим вам ее удочерить.

И к великому удивлению Бизонтена, все мужчины и женщины, хотя многие и бледнели, переглянувшись, кивали головой. Одна только молодая женщина вскочила с места и, воскликнув «боже ты мой», бегом бросилась к двери, а за ней поспешил и ее супруг, высоченный, неуклюжий крестьянин, он до того растерялся, что не смог произнести ни слова, споткнулся о порог и чуть не упал.

Наконец, когда пришла очередь какого-то приезжего, этот человек крикнул:

— Да, да, отдайте ее нам! Завтра все ее увидят. И люди в сто раз больше дадут, чем рассчитывали дать.

Бизонтен так и обомлел от страха. Блондель перешагнул через скамейку и обогнул стол. Тот, что крикнул, поднялся с места, за ним и его супруга. Это был житель Моржа, человек лет тридцати, одетый в бархатный кафтан, щедро расшитый серебром. Был он высок ростом, и лекарю пришлось задрать голову, иначе он не смог бы заглянуть ему в глаза. Наступила минута тягостного, напряженного молчания, потом Блондель произнес еле слышно:

— Простите мне. В первое мгновенье я поддался гневу. Но я хочу, чтобы на эту девочку смотрели так же, как на всех остальных детей.

Он обернулся к Одетте и нежно обратился к ней:

— А теперь, крошка, пойди к Мари и ребятишкам. Вернешься сюда вместе с ними.

Девочка встала и вышла из комнаты. Вновь воцарилось молчание, как будто вместе с нею что-то непомерно огромное покинуло помещение. Тут Блондель заговорил:

— Однако и я сам нынче утром старался воспользоваться ее присутствием здесь. И мне это очень больно.

— Я убежден, — ответил мужчина, — что все эти люди были потрясены до глубины души.

— Вот что, — сказал Блондель. — Возможно, завтра эта девочка станет вашей дочкой. Согласились бы вы на то, чтобы показать ее людям?

Мужчина взглянул на жену, потом подошел к Блонделю и произнес:

— Если бы это помогло спасти еще тысячу других детей, то да. Показал бы.

Блондель снова зашагал по комнате, изредка останавливаясь около Бизонтена и Ортанс и бросая на них вопросительные взгляды. Но и тот, и другая упорно молчали. Так он шагал в раздумье еще долго. К крыльцу подъезжали все новые тележки. Жан, которому было поручено стеречь у дверей, сообщал новоприбывшим:

— Можете распрячь лошадь и отвести ее на лужок, он вон там напротив. А потом придется вам подождать своей очереди.

Слышен был перестук лошадиных копыт, какие-то неразборчивые слова, и вновь воцарялась тишина, как бы входившая в комнату вместе с солнечным светом.

Долго еще шагал в раздумье Блондель, наконец жестом, уже вошедшим у него в привычку, прижал ладони к вискам и вскричал:

— Но нет! Это немыслимо! Немыслимо! Как раз об этом я и не подумал. Нельзя допускать, чтобы хоть один ребенок, так жестоко отмеченный войной, присутствовал на этом празднике, где он услышит звуки выстрелов. Вы же не знаете!.. Не можете знать, что такое для этих детей звук выстрела или даже один вид мушкета.

Он повернулся к Ортанс и Бизонтену.

— Вы слышите меня, — сказал он. — Ни один ребенок не пойдет на праздник, прежде чем не кончится стрельба. Я не желаю, я просто боюсь, что хоть один из наших детей окажется на площади, когда там пойдет пальба.

Казалось, он совсем забыл о чете горожан, которые так и остались стоять, сконфуженно переглядываясь. Наконец он подошел к ним и спросил:

— Вы и впрямь возьмете этого ребенка?

Муж снова взглянул на жену; лицо у нее было гладкое, круглое, большие карие глаза и очень черные волосы под полотняной шалью. На сей раз ответила женщина, и голос у нее оказался теплый и твердый:

— Если она пострадала больше всех других детей, если ей требуется самая большая доля любви, то именно ее мы и хотим взять.

Блондель кинул взгляд на Бизонтена и попросил:

— Соблаговолите сходить за Одеттой.

Бизонтен встал и вышел. Проходя мимо Жана, который стоял, прислонясь к притолоке двери, он ласково погладил его по голове. Люди прохаживались взад и вперед по дороге и весело болтали. Многие через изгородь разглядывали детишек, игравших на лужку. Малышка Одетта шла рядом с тем самым мальчиком, которому отрезали ногу выше колена, и теперь он ходил на костылях. Другой мальчик, шедший позади, потерял правую руку, и Мари начала учить его действовать серпом, пользуясь невредимой левой. Стояла настоящая летняя погода, и легкая дымка над озером, казалось, отодвигала вглубь Савойские Альпы и смягчала блеск воды.

Подойдя к Одетте, Бизонтен сказал:

— Пойдем, детка. Там ты нужна на минутку, но тебя скоро отпустят погулять с ребятишками.

Мальчик на костылях улыбнулся Бизонтену:

— А знаешь, подмастерье, уж больно ты хорошие костыли смастерил. И легонькие какие. Если я отсюда уходить буду, я их с собой захвачу.

— Ну, конечно же, захватишь, — подтвердил Бизонтен.

Он повел девочку в дом и то и дело украдкой бросал взгляд на ее лиловато-красное лицо, где местами туго натянутая обожженная кожа, казалось, вот-вот лопнет. Нос почти весь обгорел. Сжать губы она не могла, и на круглые дыры глаз, лишенных век, больно было смотреть. Бизонтен подумал о той супружеской чете, что их ждала в комнате, и решил про себя, что, должно быть, они не успели как следует разглядеть эту девчушку.

Когда они вошли, Блондель уже снова сидел на своем месте. Так как Одетта хотела было устроиться с ним рядом, он удержал ее жестом и спросил:

— Скажи мне, Одетта, тебе хотелось бы жить у этой дамы и этого господина?

Черные дыры медленно повернулись к супружеской чете, и тут Блондель добавил:

— Ты ведь знаешь, мне опять придется уехать. Тебя я с собой взять не могу. И здесь тоже ты не можешь оставаться, потому что сюда привезут новых детей.

Женщина медленно подошла к девочке. Ласково улыбаясь, она бесконечно нежным движением приобняла ее за плечи и обратилась к ней с вопросом:

— Хочешь, чтобы я стала твоей мамой?

Одетта в ответ кивнула, и женщина прошептала:

— Спасибо тебе, детка. Спасибо.

Она прижала девочку к себе, потом, выпрямившись, добавила:

— А теперь поди поцелуй твоего папу, детка.

Девочка не сразу тронулась с места, потом, протянув ручки, сделала три шага по направлению к мужчине, а тот подхватил ее, поднял в воздух и поцеловал. Одетта прижалась изуродованным своим личиком к шее и щеке своего нареченного отца, и он плотно сжал веки, стараясь удержать накипавшие слезы.

 

52

У Блонделя не хватило духа разлучить этих людей с их приемышем, но все присутствующие и так поняли, что они укроют свое новоявленное счастье у себя в доме, подальше от ярмарочной толчеи, треска и пальбы. Когда они садились в свою тележку, мужчина гордо нес на руках девочку, чье лицо слизнуло пламя пожара. Ни он, ни жена его не улыбались, но их взгляд выражал ту глубокую, особую радость, от которой теплеет душа, где счастье свивает себе уютное гнездышко, разрушить которое способна одна только смерть. Те, что прогуливались по дороге, молча, с уважением, а кое-кто даже, возможно, и с завистью, поглядывали на них. Не в силах сдержать волнения, Бизонтен смотрел, как они уезжали в снопах солнечных лучей, и в глубине души чувствовал облегчение, которого и сам стыдился. Перед отъездом Одетта пошла поцеловать Блонделя, и он сказал ей:

— А Ортанс?

Девочка поцеловала Ортанс, и Блондель снова обратился к ней:

— А Бизонтена?

Бизонтен сделал над собой немалое усилие, чтобы улыбнуться девочке, взять ее на руки и поднести к своему лицу. Прикосновение этой кожи словно бы обдавало его жаром. Прижимая ее к груди, он приказал себе держать ее в своих объятиях еще дольше, чем все остальные провожающие. Он ощущал на себе взгляд Блонделя, словно укол стилета, и, казалось, взгляд его говорил: «Нелегко, верно ведь?» И когда Одетта вышла из дома, прежде чем ее новый отец подхватил ее на руки, Жан бросился к девочке и тоже поцеловал ее. И стыд глубоко прожег сердце Бизонтена.

Для всех прочих будущих родителей Блондель не сделал никакого исключения, и все они согласились прийти за детьми в воскресенье к вечеру или же в понедельник, большинство даже заявили, что плевать им на Праздник попугаев и что в воскресенье они целый день проведут здесь.

Казалось, что люди эти, эти новые родители годы и годы ждали ребенка, которого никогда и не видели. Прежде чем они успевали получше приглядеться к тому малышу, которого им здесь давали, они уже привязывались к нему всем своим существом.

И вот пришло воскресенье, выслав из-за цепи гор прозрачную дымку зари там, где далекая синева смешивалась с бледным золотом небес и вод. Пьер до блеска начистил Бовара скребницей, натер кирпичом сбрую и до того аккуратно прибрал повозку, что она выглядела как новенькая. Так как кое-кто из будущих родителей выразил желание прийти сюда, ребятишек оставили на попечение цирюльника. Один только Жан уже на правах взрослого мужчины занял место в повозке, с которой сняли парусину. Ликованием был наполнен звонкий утренний воздух, но никто не решался ни запеть, ни засмеяться, потому что Блондель сидел, сердито наморщив лоб, и выражение его нахмуренного лица омрачало общую радость.

Когда они выехали на широкий тракт, ведущий из Клармона, и взяли на Бюсси, их то и дело обгоняли повозки, торопившиеся на ярмарку, в которых ехали целые семьи крестьян, они обменивались веселыми шутками, размахивали флажками. А в седоках повозок, что катили им навстречу, они узнавали тех, кто направлялся в Ревероль провести воскресный денек с детьми, которых они заберут вечером, уже как собственное свое сокровище. Отвечая на их поклоны, Блондель перестал хмуриться и твердил:

— Возможно, на вашем дурацком празднике и будут три короля, но нынче вечером настоящими королями станут вот эти люди. Они и их дети.

Чем ближе они подъезжали к Моржу, тем больше на дороге становилось людей, спешащих на праздник, кто в тележке, кто пешком. Иной раз их обгонял всадник или группа всадников, и из-под копыт их коней, пущенных галопом, взлетали тучи пыли. Ветер на ходу развевал разноцветные флажки, солнце блестело на стали клинков и мечей. Порой, заслышав зов трубы, Бовар боязливо прядал ушами.

— Я же вам говорил, что все, кто носят оружие, просто-напросто полоумные, — ворчал Блондель. — Все эти люди готовы столкнуть вас в ров, и женщин и детей, лишь бы первыми добраться до того места, где будут совершать свои подвиги, увы, весьма печальные подвиги.

А Бизонтен, слушая его слова, без конца повторял про себя: «Дай-то бог, чтобы он хоть до вечера продержался и не поднял шума».

Уже почти перед самым городом, на последнем спуске, где дорога змеей бежит между рощами и виноградниками, их поджидало два десятка всадников в парадном одеянии, в касках и кирасах. Когда вооруженные всадники выстроились: половина перед их повозкой, другая — позади нее, — лицо Блонделя болезненно исказилось. Затрубили трубы, извещая о его прибытии, и все встречавшиеся им на пути срывали головные уборы, кланялись, били в ладоши, размахивали флагами. Там, дальше, за коричневыми и красными городскими крышами, сверкало водное зеркало. Паруса, надутые ласковым ветерком, тянулись к пристани. И так как со всех сторон стекались в Морж повозки, пешеходы, всадники, то казалось, нынче утром город похож на сердцевину прекрасного цветка, лепестки которого находятся в непрерывном движении.

Вместо того чтобы проследовать через городские ворота, эскорт свернул на тропинку, идущую по правому берегу реки. Потому что именно здесь, на берегу озера, на огромном лугу, и должны были начаться игры. И уже сейчас луг этот как бы превратился в зеленый пруд, берега расцвели всеми красками радуги. И если само озеро, казалось, вовсе и не замечает расшалившегося ветерка, берега его были словно охвачены радостным безумьем. Безумьем звуков и красок, еще набравшим силу при их появлении на празднике. Эскорт проводил их через луг к трибунам, где уже восседали советники, казавшиеся особенно строгими в своих длинных черных одеяниях.

Старейшина дружески хлопнул Блонделя по плечу и усадил его в первый ряд между собой и мастером Жоттераном. А для остальных реверольцев оставили места на этой же трибуне, только в самом ее конце. Пьер пошел поставить на место повозку, и Бизонтену было видно с его места, как он привязал Бовара к длинной коновязи, где уже были привязаны сотни лошадей. Минуты три старейшина беседовал с Блонделем, потом по его знаку внезапно раздался звук фанфар, так что от неожиданности все даже вздрогнули. И сразу по крытому мосту через реку двинулось шествие. Под бой барабанов и свист флейт шествие вступило на луг, где были установлены мачты, а на их верхушках прикрепили зеленых и красных попугаев. Каждая группа, прежде чем занять полагающееся ей место, проходила перед трибуной, четко отбивая шаг. Здесь были, кроме стрелков, пастухи с огромными деревянными трубами, знаменщики, виноградари с корзинами за спиной, моряки с веслами на плече, молоденькие девушки с охапками веток, перевязанными лентами, музыканты, играющие на всевозможных инструментах, всадники на пышно разубранных конях. Были здесь также и пушкари, здоровенные битюги тащили мощное орудие, ствол его, оправленный медью, нацелили на озеро. Один из ездовых размахивал факелом и по знаку старейшины поджег порох, орудие отскочило назад, бросив в сторону озера тучу черного дыма, но ветер прибил дым к берегу. Задрожала земля, и эхо, подхватив этот нечеловеческий грохот, пробежало по Савойским Альпам, которые отогнали его опять к озеру. Бизонтен приподнялся, желая посмотреть на лицо Блонделя. Ортанс тоже пыталась увидеть выражение его лица, но ей это не удалось, и она спросила:

— Ну что он?

— Даже не шелохнулся.

— По-моему, он ничего не видит и не слышит. Весь ушел в себя. Молю, только бы он продержался до конца, дорого бы я дала, чтобы быть сейчас рядом с ним.

Вскоре начались состязания; первыми выступили лучники, за ними стрелки из аркебузов. При каждом звуке выстрела лицо Блонделя передергивала гримаса боли, но он сидел неподвижно. Со своего места Бизонтен не мог хорошенько разглядеть лекаря из Франш-Конте, но ему почему-то казалось, что взор его блуждает где-то далеко в лазури озера, а быть может, еще дальше, в их несчастном Франш-Конте, где бьют из смертоносного оружия не по чучелам попугаев, а по живым детям. И в ушах Бизонтена прозвучали те самые слова, что бросил им Блондель:

— Какая жалость, что такой добрый и такой великодушный народ до сих пор тешится этими дурацкими игрищами. Для меня это вернейшее свидетельство того, что в каждом человеке живет и самое прекрасное, и самое дурное. Так постараемся же никогда не открывать пути дурному.

Наконец стрелки, получившие заслуженную ими корону, по-военному отдали честь сидящим на почетной трибуне. И потом каждый бросал свою лепту в большую корзину, которую держали две девицы, одетые во все белое. После них вновь продефилировали зрители, от каждой проходящей группы отделялся выборный и ссыпал содержимое шляпы в корзину с деньгами. Когда музыканты, обойдя весь луг, остановились перед трибуной, старейшина поднялся и предложил Блонделю последовать за ним. Они первыми спустились вниз, за ними шли все остальные члены Совета. Бизонтен и его друзья тоже влились в шествие. Так все они и вошли в город, где уже весело трезвонили колокола. Когда они вступили на деревянный мост, Бизонтен крепко сжал руку Мари. И, нагнувшись, шепнул ей на ухо:

— Помнишь тот первый вечер?

Мари подняла на него глаза, и тут же оба дружно повернулись в сторону реки, где на берегу они разбили лагерь, когда у них не было ни еды, ни сена, когда еще они даже не знали, примет ли их городская стража или отгонит к границе.

Остаток нынешнего дня был подобен потокам солнца, разливавшимся по разукрашенному флагами городу. Восточный ветерок, поднявшийся к полудню, играл полотнищами флагов и знамен, уносил на запад гул праздничной толпы. На открытом воздухе под разноцветными навесами было разложено угощение, стояли бутылки с местным вином, и музыка, казалось, сама чуточку захмелела. На пристани, где были расставлены столы со всякой снедью, уже начались танцы.

— Бог ты мой, — шептал своим друзьям Блондель всякий раз, когда их сталкивало течением толпы, — какое же это ненужное расточительство, а ведь совсем близко отсюда люди умирают с голоду! Счастлив тот народ, которого судьба уберегла от войны!

Но ведь он знал, что каждая проданная сосиска, каждый проданный ломоть хлеба, каждая лепешка, каждый стакан вина — все это идет на восстановление Ревероля, и эта мысль в конце концов заставила его все-таки улыбнуться. Жители Моржа изобретали сотни способов добыть для этого побольше денег, начиная с мостовой пошлины у городских ворот и у пристани с прибывавших в город. А поскольку люди сотнями хлынули из Лозанны и из многих других мест, поскольку их сотнями доставляли на лодках из всех городов Савойи, уже сейчас можно было не сомневаться, что выручка обещает быть богатой. Всадники платили за коня, на котором сюда прискакали, моряки приглашали желающих прокатиться по озеру, рыбаки жарили только что выловленную рыбу и продавали ее совсем еще горячей, крестьяне предлагали последние зимние яблоки и сахарный горошек. Чтобы иметь право потанцевать, приходилось покупать за два су особую кокарду, и те же два су брали с желающих поглазеть на жонглеров и ученую лисицу. Бурый медведь протягивал вам лапу за четыре су, а театр марионеток, возведенный на рынке, обошелся бы вам в полфлорина. Блондель растрогался до слез, когда они добрались до небольшого прилавка, за которым стоял старик кузнец Гийом Роша и продавал каминные подставки для дров и совки для углей, все это он мастерил вечерами и сработал с превеликим тщанием. Старик перецеловал всех своих друзей и наказал им:

— А вы быстрее орудуйте в Ревероле, я ведь собираюсь там кузню поставить.

Только сейчас они поняли, как, должно быть, одиноко ему без друзей в Морже.

— Мы о нем, пожалуй, забыли, у нас в Ревероле есть с кем делиться радостью, — заметила Ортанс, — поэтому-то мы обязаны сделать все от нас зависящее, чтобы он как можно скорее снова был с нами.

Разумеется, праздник должен был продолжаться до глубокой ночи, но Блонделю не терпелось поскорее вырваться из шумней толпы гуляющих. В обратный путь они пустились, когда солнце уже садилось. С высоких холмов, окружавших Морж, было видно, как зажгло оно предвечерним пламенем все озеро и как обрушился на него предвечерний туман. Подножия гор уже заволокло дымкой, размывшей их очертания, зато вершины на фоне кроваво-красного заката стали еще суровее и, казалось, вспарывали небесный свод. На минуту Пьер остановил повозку, чтобы дать своим седокам возможность объять всю глубину тишины. После многочасового шума и лихорадочного веселья, после буйства ярких красок безмятежная чистая красота мгновения всецело захватила их. Город лежал внизу, в котловине. Городской гул еще доходил до них, и бесчисленные точечки огоньков, словно радугой, расцвечивали туман, смешанный с дымом, валившим из труб. Но не туда обращались их взоры, они обращались к озеру, принимавшему все оттенки предзакатного неба. Бизонтен почувствовал, как им овладевает странное ощущение какой-то непонятной силы при мысли, что тысячи людей любуются совсем иным зрелищем, нежели они здесь, и что только для них разыгрывается эта феерия света. Блондель прошептал про себя:

— Даруй, господи, всем этим людям возможность восторгаться. И даруй им также желание жить в мире.

Пьер тронул вожжи, и Бовар медленно пошел вперед, как бы не решаясь нарушить очарование.

 

53

Перед своим отъездом Блондель, снова отправлявшийся в Франш-Конте, собрал друзей и, пользуясь отсутствием Клодии, сказал им:

— Одно меня беспокоит. Кроме таких верных людей, как мастер Жоттеран с супругой, никто здесь ничего не знает о Клодии. А стан ее в последнее время заметно пополнел. Люди станут задавать разные вопросы и вам, и даже ей самой. Что же нам делать? Говорить правду? Нет. Я боюсь глупцов. Одно неосторожное слово может ранить это дитя.

И так как все промолчали, он глубоко вздохнул и просто добавил:

— Над этим следует хорошенько подумать. Прошу вас всех об этом.

И он уехал. Всякий раз после его отъезда все ходили растерянные. Однако Ортанс, казалось, оправилась первой. Уж на что она была ослеплена Блонделем, но сумела быстрее прочих взять себя в руки. Как будто то, что в вечер приезда Блонделя она обратилась к нему с суровой отповедью, ослабило ее путы. По-прежнему Ортанс говорила о лекаре с нескрываемым восхищением, но чувствовалось, что она готова стойко отстаивать свои решения. Она осудила даже его отказ присутствовать на Празднике трех попугаев и добавила:

— В его поведении слишком много покорности обстоятельствам. Спасать детей — это безусловно великое дело, но прогнать из Франш-Конте французов — деяние столь же великое. — И, указав на мальчугана с отрезанной ногой, ковылявшего на своих костыликах вслед за другими детьми, она добавила: — Конечно, прекрасно, что он его подобрал и вылечил, но, будь у мальчугана две ноги, было бы еще лучше.

Бизонтен с беспокойством прислушивался к ее словам. Он догадывался, что ее неустанно грызет желание действовать, и действовать смелее. Настойчивое ее стремление следовать за Блонделем, объясняется ли оно только желанием помогать лекарю из Франш-Конте в его благородной задаче спасения детей?

Бизонтен то и дело возвращался к этой мысли, но ни разу не спросил об этом саму Ортанс, не поделился своей тревогой с друзьями. Ведь здесь он был не только главой стройки, но и заводилой всеобщей радости. Когда он не крыл крышу соседнего дома, все свое свободное время он проводил в детьми. И смех его, подобный клекоту птиц, вызывал ответный хохот.

Прошла неделя, и казалось, Ортанс целиком отдалась работе: то возилась на кухне, то проверяла записи и счета, заботилась о детишках, старалась как-то получше наладить их житье-бытье и еще вела переговоры с будущими родителями. Детей у них осталось всего семеро, и решено было отдать их родителям, когда кончится карантин и они хоть немного оправятся и наберут сил. День ото дня все жарче пригревало солнце, в Ревероле царили мир и покой; но вот как-то вечером Бизонтен возвращался из Моржа, куда ездил за стропилами, а Пьер следовал за ним на второй повозке. Вдруг подмастерье остановил свою упряжку и крикнул:

— Отведи этих людей в дом. Там раненый. Лошадей я распрягу сам.

Какая-то женщина лет тридцати, высокая и худая, помогала идти мужчине, опиравшемуся на грубо сколоченный костыль. Из-под длинного коричневого плаща, накинутого на плечи калеки, виднелась только одна нога, обмотанная грязными рваными тряпками. Широкая шляпа с низко опущенными полями скрывала его лицо.

— Входите, входите, — пригласила вновь прибывших Ортанс… — Садитесь, пожалуйста.

Не сдержавши стона, раненый тяжело опустился на табурет. Прислонился спиной к столу и вытянул ногу. Тряпки, которыми были обмотаны его ноги, заскорузли от грязи и крови. Ортанс кликнула цирюльника, и он сразу же принялся менять повязку. Ортанс, помогавшая ему, бросила Мари:

— Скорее, Мари, теплой воды! Сейчас не время дремать. А ты, Клодия, разогрей похлебку, похлебка у нас еще осталась.

Бизонтен подбросил полвязанки хвороста на раскаленные уголья и повернул крюк для подвески котла, а Клодия повесила над очагом котелок с похлебкой. Огонь уже затрещал.

Раненый снял шляпу, и они увидели его длинное, мертвенно-бледное лицо, впалые щеки заросли черной бородкой. Мрачный взгляд, глаза, провалившиеся в темные орбиты, окруженные тенью.

«Да он и сейчас уже настоящий мертвец», — подумалось Бизонтену.

Мари принесла два деревянных ведра воды и обратилась к раненому:

— Может, вам лучше будет прилечь?

Он отрицательно помотал головой, и в гримасе, исказившей его лицо, открылись желтые зубы. Как раз в эту минуту вошел Пьер в сопровождении человека постарше, тот приблизился к раненому и спросил:

— Ну как, получше тебе?

— Да, отец… Получше.

Худая женщина зачерпнула из ведра кружку воды, но у раненого так тряслись руки, что пришлось ей самой его напоить. Старик был похож на сына, только не такой бледный, да и глаза у него не так ввалились.

— Надо бы ему лечь, сразу легче станет, — заметила Ортанс.

— Нет. Не сейчас. Сначала хорошенько отогреюсь.

— И горячий суп вам тоже на пользу пойдет, — заметила Мари, ворошившая уголья под висящим на крюке котелком.

Сноп искр, взвихрясь, взлетел вверх, и старик, протянув руки к огню, обратился к Пьеру:

— Повезло же мне, что я тебя встретил. Я и не знал даже, что ты здесь.

Пьер объяснил своим друзьям, что отец и сын Брайо — лесорубы из Этрпиньи и доставляли лес стеклодувам. Сам Пьер нередко работал вместе с ними.

— Боже мой, — воскликнула Мари, — но это же совсем близко от лесов Шо, в сторону Ду!.. Я туда с отцом ходила.

— Верно, ходила, — подтвердил Пьер.

— И вы прямо оттуда едете?

Мари даже прижала руки к груди, не спуская с приезжих вопросительного взгляда. Старик жалко улыбнулся:

— Конечно, нет. С Этрпиньи нынче то же самое, что с Лявьейлуа, от него тоже ничего не осталось. Чума нас не пощадила, но с тысяча шестьсот тридцать пятого года стало вроде полегче. А потом, прошлым летом, когда французы опять явились, разрушили мост Оршан и сожгли все окрестные селенья, они и о нас вспомнили. Единственное, что нас спасло, так это лес. Когда мы увидели, что все кругом огнем полыхает, ждать мы не стали.

Тут заговорил раненый:

— А вы давно сюда прибыли?

Пьер рассказал, как они сюда добрались. Женщина присела у камелька рядом с молодым Брайо. Когда Пьер кончил рассказ, она обратилась к мужу:

— Вот видишь, если бы мы поступили так же, как они, у тебя сейчас ноги были бы целы.

Раненый приподнялся, опершись локтями о край стола, гнев, видимо, придал силы его слабому голосу, так что ему удалось крикнуть:

— Замолчи сейчас же! Если все разбегутся, если некому будет драться, никакого Конте больше не будет! Тогда французы совсем над нами верх возьмут. Ты сама отлично знаешь: не будь я ранен, мы до сих пор были бы там.

Он снова привалился к столу. Это последнее усилие, видимо, окончательно его подкосило. Пот струйками стекал по его лбу, перерезанному, как шрамом, следом от шляпы, темные пряди волос тоже совсем взмокли. Все молчали, Мари сняла котелок с крюка и поставила на краешек очага. Потом половником разлила дымящуюся похлебку в три миски.

— Чертовски вкусно пахнет, — заметил старик Брайо.

Гости съели с хлебом весь суп.

Лицо раненого даже чуточку порозовело, он спросил, можно ли ему сейчас прилечь, ему помогли добраться до соседней комнаты и уложили на тюфяк. Жена накрыла его одеялом. А вернувшись в кухню, сказала:

— Он сердится, но ведь его нужно понять. С тех пор как он потерял ногу, совсем другим стал.

— А знаете, — начал старик, — мы-то, мы не уехали бы вслед за этими трусами из Лакюзона, если бы наш дом не разрушили. Раньше-то мы надеялись, что беда, может, нас и минует.

Он замолк и присел на табурет, откуда встал его сын. Лицо его было не просто печальным, но и бесконечно усталым. Он вновь заговорил не сразу и обратился к Пьеру:

— А ты, сынок, помнишь моего брата? Сколько ты леса с его лесосеки вывез.

— Как же, помню, еще бы не помнить!

— Так вот, он поступил так же, как и вы. И мы сейчас к нему пробираемся. Он в Лютри. Чуть подальше Лозанны будет. Нам удалось от него весточку получить. У него все в порядке.

Старик оглянулся сначала на дверь в соседнюю комнату, потом на сноху и тут только заговорил, приглушив и без того тихий голос:

— Если бы мы уехали вместе с братом, сын мой не остался бы калекой, а в Конте было бы все то же самое. Что правда, то правда, мы нескольких французов и шведов убили, но, чем больше их убиваешь, тем больше их становится. Видать, некоторых людей война отравляет точно яд. Ты сейчас сам видишь, каков мой сын — ведь раньше ты его знал, — совсем другой теперь стал… Как бы тебе это получше объяснить, но с тех пор, как война у него ногу отняла, он к ней привязался, знаешь, так бывает, что самые хорошие парни возьмут вдруг и привяжутся к распоследней шлюхе, которая ими помыкает. Подумать только, в каком он сейчас виде, а все-таки мы чуть что не силком его увезли.

Слушая этот рассказ, сноха его втихомолку заливалась слезами.

Лесоруб наконец заметил, что она плачет. Его огромная ручища неловко опустилась на костлявое плечо снохи, окутанное черной шалью.

— Не плачь, — проговорил старик. — Выздоровеет он у нас. И любить тебя будет. Ты возьми в толк — для лесоруба не так важна нога, как рука. Я-то уж насмотрелся на лесорубов, многие вполне одной ногой обходились.

Говорил старик медленно, останавливаясь после каждой фразы. Колченогий Шакал вошел со двора и в изумлении застыл на месте при виде незнакомых людей. Потом тщательно обнюхал гостей и замахал хвостом.

— Он, видать, тоже сражался? — спросил старик.

— Сражался, — подтвердил Бизонтен. — Только против волков.

Лесоруб пожал плечами и проворчал:

— В иные времена думай не думай, все равно не решишь, кто страшнее, люди или волки…

На следующий день на заре семейство Брайо отправилось в Лютри, но после их отъезда в доме поселилась какая-то смутная тревога. Ортанс вообще мало говорила с этими людьми, но Бизонтен смотрел на нее, когда молодой дровосек упрекал своих близких за то, что они, испугавшись захватчика, покинули свой родимый край. Ему почудилось, будто в глазах Ортанс вспыхнул еще незнакомый ему огонек, и он встревожился. Не раз он заставал Ортанс одну, она стояла, прислонившись к стене дома, устремив взгляд на черные вершины гор Юры .

 

54

Прошли две недели великого солнца. Иной раз к вечеру налетала темная грозовая туча, дышащая огнем, она с размаху обрушивалась на склоны гор, словно водила по ним огромным рубанком, изливала на них потоки воды и давала волю своему гневу. В долине грохотал гром, и похоже было, что одновременно со всех сторон наступают многоголовые чудовища, о которых рассказывают в сказках. Тогда все собирались в большой комнате. Окна озарял яркий свет молний. Ливень с оглушительным шумом врывался в печную трубу, и из очага взвивались вихри дыма. Мари, Леонтина и Клодия, став на колени, жарко молились.

А Бизонтен и Ортанс собирали вокруг себя детей и заводили с ними песни. Пьер по нескольку раз заглядывал на конюшню, чтобы успокоить перепуганных лошадей, чье ржание доносилось и в комнату. Слышен был глухой стук копыт, бивших в заднюю стену конюшни, примыкавшей к дому. Шакал жался к ногам Клодии и время от времени жалобно повизгивал.

Не раз цирюльник водил старших ребятишек собирать грибы, и за ужином они их уписывали за обе щеки. Так как грибы в нынешнем году уродились в изобилии, Мари начала сушить их на зиму.

В свободные часы женщины плели корзинки из желтого ивового лыка или из прутьев орешника.

— Будем продавать их в Морже, — говаривала Мари. — Я сама видела, как ими торгуют на рынке. И дорого за них берут.

Взялась Мари также сушить всякие травы, способные исцелять от болезней, нападающих на божье творение.

— А ты не отыскала ничего подходящего, чтобы у нашего Безножки выросла новая нога? — смеясь, допытывался у нее Бизонтен. — Или, может быть, нашла какое средство излечить нашу Леонтину от вранья?

Как-то вечером, когда мужчины уже вернулись домой, а ребятишки еще гуляли с Ортанс и цирюльником, внимание Бизонтена привлекло решето, полное мелко изрубленных листьев.

— Это что такое? — спросил он.

— Листья ежевики.

— А что ею исцеляют, может, глаза, может, ноги, а может, зад?

Мари улыбнулась и пожала плечами.

— Ничего-то ты не знаешь. Их нужно пить, когда горло болит!

— А ясень, — осведомился Бизонтен, — он тоже тебе годится?

— Ну конечно же, и почки ясеня тоже!

И Мари подробно изложила Бизонтену, что можно извлечь из такого дерева, как ясень: он помогает и против укуса змеи и боли снимает в суставах и в желудке.

— Почки, листья, кора — все в дело идет, — закончила она свой рассказ.

— А со стволом? На что ты ствол ясеня пустишь? — спросил Бизонтен.

— В печку брошу, — засмеялась она.

Бизонтен обхватил ее своими огромными ручищами, приподнял в воздух:

— Дурочка ты несчастная! Но ведь для нашего плотничьего дела лучшего дерева нету! Ты даже того не знаешь, что германцы, какие они там ни есть варвары, зато в дереве разбираются, так вот, они утверждают, что гигантские ясени — это небесные колонны. Именно они-то и держат на себе кровлю небесную.

И он завел хвалу благородному древу ясеню, а Мари в его объятиях все продолжала смеяться. Ему нравилось, когда она вот так весело смеется, но ему не терпелось побеседовать с ней об одном важном деле, только он боялся омрачить ее радость и все не решался заговорить.

Он оглянулся на Пьера, который, прислонясь к дверному косяку, обстругивал планку. Глубоко вздохнув, Бизонтен отвел Мари в сторонку, продолжая держать ее за талию, и спросил:

— Раз ты все травы изучила, должна же ты знать такие, какие употребляют… — он замялся, — какие можно пустить в ход… чтобы женщина родила раньше срока…

Пьер резко повернулся, шагнул к ним, отложил свой инструмент и точильный брусок на стол и сухо спросил:

— Ты это о Клодии говоришь?

— Я же хотел ей услугу оказать, — не спеша объяснил Бизонтен. — В ее годы рожать опасно. И кроме того, без мужа…

Но договорить он не успел. Пьер вообще-то отличался спокойным нравом, а тут вдруг побледнел как мертвец. Схватив Бизонтена за ворот и с силой тряхнув его, он крикнул:

— Ты с ума сошел! Совсем рехнулся! Ведь ты же можешь ее убить! И ее маленького тоже хотел убить? Вы и так помешали мне уехать с Блонделем, но не в вашей власти заставить меня забыть его слова… Они у меня вот здесь!.. Душат меня! Порой как огнем жгут, вы себе и представить не можете!

Он отпустил Бизонтена и несколько раз ударил себя кулаком в грудь, переводя взгляд с Бизонтена на Мари. Бизонтену почудилось даже, что в глазах его горит ненависть. Голос его дрожал от неостывшего гнева.

— Когда Блондель оставил нам эту девчушку, помнишь, Бизонтен, что он нам тогда сказал? «Раз вы спасли ее, вы спасли двух детей, ее и того, кого она носит. И когда тот, кого она носит, откроет глазки и посмотрит на вас, он озарит мир своим светом». Так Блондель и сказал. Я-то помню это слово в слово, будто это было сегодня.

Повернувшись к Мари, Пьер спросил:

— И ты, ты бы сделала это? Убила бы ее младенца?

Мари опустила глаза и отрицательно покачала головой, а Бизонтен произнес:

— Я о ней думал, а не о нас. Подумаешь, страшное дело, еще одного ребеночка вырастить. Но она-то, что она скажет людям, когда они спросят ее, кто отец ее ребенка? Что она ответит своему сынку или дочке, когда в один прекрасный день ребенок ее спросит, кто его отец?

Пьер прерывисто вздохнул раз, другой, потом лицо его залилось краской и он проговорил не своим обычным, а как бы идущим откуда-то издалека голосом:

— Если она захочет… пусть скажет, что это я.

Он весь так и застыл. Потом краска стыда схлынула с его лица, он, казалось, сумел преодолеть этот стыд и вновь поднял на них свои красивые, прозрачно-чистые глаза и решительно вышел из комнаты.

Бизонтен взглянул на Мари.

— Подлость я сказал. Теперь он будет на меня сердиться…

— Нет, не будет. Я-то его, уж поверь, хорошо знаю. Он редко из себя выходит, и, когда на него накатит, сам первый потом жалеет. Только не говори с ним об этом. Сделай вид, будто ты и не заметил, что он так рассердился. И потом, ты же сам знаешь, что с тобой все всегда кончается смехом.

Когда Пьер вернулся вместе с Клодией, которую он держал за руку, все были охвачены смущением. Клодия подняла на них свои черные глаза, в которых зажглась тревога. Пьер не знал, на кого и глядеть. Он стоял неподвижно рядом с Клодией и неловко держал ее за руку. И бросал отчаянные взгляды на Мари, взывая к ее помощи. Но Мари, растерявшаяся не меньше брата, тоже не спускала с него глаз, потом посмотрела на Клодию, посмотрела на Бизонтена, которого от всей этой молчаливой сцены разбирал смех.

В комнату вбежал Жан и с порога крикнул:

— Зачем вы позвали Клодию? Она же нам нужна. Мы там реку роем, а у фонтана будет озеро.

— Оставь-ка нас на минуточку, — сказал Бизонтен, — потом мы все пойдем вам поможем.

Жан выскочил из комнаты все с тем же криком и объяснил детям, что сюда к ним сейчас придет Бизонтен. Они переждали, пока радостные возгласы ребятишек смолкнут. Взрослым стало полегче на душе. Пьер снова обвел глазами своих собеседников, но, так как они молчали, набравшись духу, решился наконец обратиться к сестре:

— Объясни хоть ты ей, Мари.

Мари растерялась. Она в свою очередь вскинула на Бизонтена умоляющий взгляд, и тот пришел ей на помощь:

— Тут и объяснять нечего. Нужно только спросить Клодию, согласна ли она или нет. Пьер совершенно прав. Лучше всего было бы тебе с ней поговорить.

Мари не сразу решилась, снова обвела всех взглядом, наконец с трудом выдавила из себя:

— Клодия, ты ведь знаешь, что у тебя будет ребеночек. Знаешь ведь, да? Ты его носишь под сердцем. Ты ведь его уже чувствуешь, ты мне сама об этом говорила, правда ведь?

Клодия несколько раз утвердительно кивнула.

— А теперь скажи мне, — продолжала Мари, — ты хотела бы, чтобы Пьер стал папой этого ребеночка?.. Хочешь, чтобы он стал твоим мужем? Понимаешь, что ты будешь с ним как мы с Бизонтеном?

Клодия подняла на Пьера хмурый взгляд, но глаза ее тут же осветила радость. Она ответила улыбкой на улыбку Пьера, потом, все так же улыбаясь, обратилась к Мари:

— Да, да! Очень хотела бы.

— Значит, ты довольна? — спросила Мари.

— О да! — ответила Клодия.

И вдруг, отняв свою руку, которую держал Пьер, она бросилась к Мари и поцеловала ее.

— Милочка ты моя, — умилилась Мари, — но сначала нужно Пьера поцеловать.

Поцеловав Пьера, Клодия заявила:

— И Бизонтена тоже.

Все произошло так просто, как будто женитьба Пьера на этой девчушке была самым обыкновенным делом.

А Бизонтен хлопнул Пьера по плечу и сказал:

— Я дурень. Впрочем, тебе это давно известно.

Все засмеялись, и Мари обратилась к Клодии:

— Видишь, теперь ты будешь моей настоящей сестренкой.

Как раз в эту минуту снова ворвался Жан звать их на помощь.

— А чего это вы все хохочете? — спросил он.

Они переглянулись, не сдержав смеха, потом Бизонтен объяснил мальчугану:

— Мы потому радуемся, что Пьер и Клодия сообщили нам, что собираются пожениться.

Серьезным тоном, словно настоящий мужчина, мальчуган пожал плечами и выпалил:

— Подумаешь тоже, я давным-давно об этом знаю, нечего было и сообщать.

И они всей гурьбой отправились к ребятишкам. Цирюльник принял эту новость внешне вполне спокойно, но Бизонтен, уже успевший привыкнуть к его нраву, увидев, как дрогнул подбородок старика, догадался, что тот ужасно рад. Ортанс расцеловала Клодию, потом, расцеловав Пьера, произнесла своим обычным серьезным тоном:

— Когда Блондель об этом узнает, он заплачет от радости.

Жизнь продолжалась среди жары и духоты наступающего лета, над озером все дни висела дымка, гонимая легким бризом.

Всякий раз, когда Мари попадался какой-нибудь особенно красивый и сочный плод, она ласково проводила им по животу Клодии, приговаривая:

— У тебя будет красивый младенец. Такой же красивый и такой же крепкий, как этот плод.

Пьер, казалось, совсем расцвел от счастья и не мучился больше никакими посторонними мыслями. Он тоже смотрел, как округляется стан Клодии, и в глазах его зажигалась улыбка радостной надежды. Как-то раз Мари спросила брата:

— А тебя ничуть не тревожит, что ты даже не знаешь и не хочешь знать, от кого этот ребенок, раз ты уже считаешь его своим.

Пьер нахмурился:

— Значит, ты не помнишь, что говорил нам Блондель? «Каждое живое существо, посланное на нашу землю, принадлежит тем, кто сумеет сделать все, чтобы спасти его от опасности». Вспомни-ка, что он еще сказал: «Опасность, она равна стыду, так же как и смерть». Я-то, я ничего не забыл из его слов. Я все хорошо понял. Этот младенец мой. Понимаешь? Только мой и Клодии, и никого другого. Никогда никого другого и не было, кто бы зачал этого ребенка! — Голос его зазвучал громче, зазвучал гневом. — Ты ведь была согласна с Бизонтеном и тоже помешала мне уехать спасать других детей? А теперь вот он, тот, что появится на свет… Невинное существо, как и все дети…

Он искал слов, похожих на те слова, какими бы говорил Блондель в подобных обстоятельствах. Но слов этих не находил и чувствовал себя поэтому каким-то скованным и несчастным. Бизонтен рад бы был ему помочь, но и ему тоже не приходили на язык нужные слова. Пьер совсем запутался и под конец бросил:

— Этот младенец, он-то по крайней мере будет хоть одним, кого я спас!

Бизонтен призадумался. Он понимал, что может вторично оскорбить Пьера, и однако против воли у него вырвался вопрос:

— Ты только ради одного этого хочешь жениться на Клодии?

— Нет. Не только ради одного этого, но также и ради этого.

Эту фразу Пьер произнес, четко и раздельно выговаривая каждое слово, лицо его то ли исказилось гримасой, то ли губы его тронула улыбка. И улыбка победила. Мари подошла к брату, положила обе руки ему на плечи и спросила:

— Скажи, своего маленького ты будешь давать мне хоть немножечко подержать?.. Совсем-совсем немножечко, как я давала тебе своих детишек, правда ведь?

И оба рассмеялись.

Пьер относился к Клодии с какой-то особой нежностью, но нежность эта напоминала скорее отношение старшего брата, которого смущает ее почти неестественная хрупкость. Он частенько садился с Клодией рядом, клал ладонь ей на плечо и говорил с ней так, как говорил Блондель. Даже голосом, мягким и тихим, он старался подражать лекарю из Франш-Конте. А так как Леонтина в такие минуты начинала дуться, явно ревнуя своего дядю, он обнимал их обеих и потихоньку покачивал, словно баюкая.

И, видя их вместе, Ортанс шептала:

— Господи, сделай так, чтобы Блондель мог хоть раз увидеть это счастье, творение рук своих.

 

55

Дни проходили по-прежнему в душноватой тишине лета. Зной, казалось, всей своей тяжестью упал на озеро и горы. На склонах, обращенных к югу, проступили, как раны, широкие рыжеватые полосы, и стада, что паслись на лугах, все чаще искали себе приюта в тени лесных опушек. А когда солнце припекало особенно яро, лошади — их пускали на лужайку, окруженную живой изгородью, — сами уходили в конюшню. Мари начинала стряпню чуть ли не на заре. Покончив с готовкой, она переставала топить печку, чтобы детишек можно было перевести в большую комнату.

Как-то в начале июля мастер Жоттеран привез с собой молодую крестьянскую чету, которая решила усыновить ребенка, поселиться в одном из заброшенных домов и обрабатывать реверольские земли.

— Это уже не только воскрешение детей, но также и воскрешение самой земли, — заметила Ортанс.

Примеру первой четы последовала еще одна, и, так как не было никаких оснований опасаться заразы, магистрат дал на то свое согласие. И в тот самый день, когда прибыли новоселы, Бизонтену и его многочисленному семейству судьба преподнесла еще один и впрямь чудесный сюрприз. Во двор въехали не две, как ожидали, а три повозки. И конечно, первым разглядел седока Жан и закричал во весь голос:

— Это кузнец! Это он, он! Он первым едет. Я его лошадь узнал. И огромную шляпу, она вся в дырках!

— Раз селенье теперь новой жизнью зажило, — заявил старик, — то без кузнеца здесь не обойтись. Мне это сам мастер Жоттеран сказал.

И, гордо потрясая какой-то бумагой, хотя читать и не умел, он добавил:

— Вот мне даже решение магистрата выдали.

И с этого дня то и дело раздавались удары молота по наковальне. И конечно, старик Фонтолье с утра до вечера торчал в кузнице и любовался работой дядюшки Роша. Он даже дал ему первый заказ — попросил починить соху, которой вовсе и не собирался пользоваться.

Раз в неделю кто-нибудь из мужчин отправлялся в город. То Бизонтен, то Пьер, а то кузнец. Нередко они захватывали с собой Ортанс или Мари. Когда Бизонтен с Мари ездили в Морж одни, они непременно ходили на пристань ради одного только удовольствия полюбоваться озером и поболтать с рыбаками или моряками. Их обоих восторгала эта кипучая жизнь. Ибо торговля здесь шла вовсю: прибывали барки с надутыми ветром белыми или рыжеватыми парусами, палубы были завалены камнем, деревом, мешками с зерном — словом, всем тем, что составляло жизнь всякого края.

А в тавернах, расположенных поблизости от причала, можно было порой встретить людей, прибывших из Франш-Конте, и услышать от них новости. В основном были это наемники, швейцарские, даже из кантона Во, сражавшиеся на стороне французов. Война была ремеслом этих людей, и к врагу как таковому ненависти они не питали. Их дело было убивать тех, кого приказал убивать им тот, кто платил за эту работу. И коль скоро им переставали платить за это деньги, они переставали убивать и расходились по домам. Они в один голос уверяли, что война ведется спустя рукава, потому что на войну не хватает денег. Для Франш-Конте это не имеет значения, потому что люди там без денег сражаются, зато для французов — дело другое. Швейцарцам, немцам и шведам приходится платить, а денег взять негде. Вот они, к примеру, вернулись домой, потому что им перестали выплачивать обещанные деньги. Сказали им: живите, мол, и кормитесь за счет Бургундии, но эта проклятая страна совсем опустела, разграблена дочиста, с лица земли стерта, на три четверти сожжена. Поди-ка прокормись в пустыне!

Вечерами тот из реверольцев, кому удалось встретиться с наемниками, передавал оставшимся дома друзьям их рассказы, и все от души дивились, как это могут существовать на свете такие люди. Сжимались кулаки, лица каменели, в глазах загорался злобный огонь.

— Только подумать, — твердил кузнец, — что мы пускаемся в разговоры с такими людьми, ведь они наших убивают и наши дома жгут! Не слушать их нужно, а душить!

— Хорошо еще, что мы от них хоть какие-то новости узнаем, — замечал Пьер.

Один лишь цирюльник молчал, ибо молчание было для него дело привычное. Но однажды вечером он произнес упавшим голосом:

— У нас там больше ничего не осталось. Нет больше нашего Конте.

Морщинистое лицо его, усеянное пучками седых волос, блестевших в отблесках пламени очага наподобие россыпи изморози, исказилось, и Бизонтен решил, что старик сейчас заплачет, но нет, он взял себя в руки, и лицо его стало, как прежде, невозмутимым. Начиная говорить, он всем корпусом подавался вперед, а потом снова оседал, сжимался, съеживался, погружался в свое вечное молчание, словно бы его уже обволакивала уходящая жизнь, пожирая его. Он не добавил ни слова, только вздохнул, потом медленно поднялся и пошел в спальню.

Еще долго после его ухода стояла тишина. Вечер выдался спокойный, но до сих пор держалась влажность после дневного дождя, приглушавшая все звуки. Только время от времени доносились глухие раскаты, точно исходившие из недр земли. Да порой била копытом в стойле лошадь, и звук этот не мог пересилить сумеречной тишины.

На следующий день старик цирюльник поднялся рано поутру, как обычно. Съел миску похлебки и пошел к ребятишкам: многие из них все еще нуждались в его уходе. Бизонтен отправился на соседнюю ферму, где он починял дом. Едва только он дошел до места, как за ним прибежал, запыхавшись, один из подопечных ребятишек.

— Идите скорее. Цирюльник упал.

Они бегом бросились домой, в спальне над ложем цирюльника стояли Мари, Ортанс и Клодия — это они дотащили его сюда. Приплелся также дядюшка Роша, за которым отрядили Жана, с лица кузнеца струился пот, дышал он хрипло, как кузнечные мехи. И это на него и на Ортанс поднял умирающий глаза и прошептал:

— Пришел мой черед…

Голос его прервался. Лежал он на спине, вытянувшись во весь рост, лицо было спокойное, веки опущены. Ходила лишь только впалая грудь, свидетельствуя о том, что человек еще жив. Дыхание становилось все чаще и чаще, и из беззубого рта вырывался какой-то странный слабый свист. С минуту Бизонтен смотрел на него, потом спохватился, заметив, что дети все еще стоят вокруг, вывел их из комнаты и велел Клодии остаться с ними. Когда он вернулся в спальню, Ортанс, опустившись на колени у постели старика, ласково шептала ему на ухо:

— Вы еще поправитесь, дядюшка Симон. Вы же у нас еще крепкий.

Старик отрицательно покачал головой. Чувствовалось, что он напрягает последние силы, чтобы что-то сказать. Ортанс замолчала. Цирюльник глубоко вздохнул и с огромным усилием проглотил слюну. Ортанс взяла его за руку. С минуту он все еще пытался что-то сказать, стараясь поглубже вздохнуть. Лицо его исказилось. Наконец он открыл глаза, и ему удалось произнести несколько слов, с трудом пробившихся сквозь удушливую мокроту:

— Нету у нас больше родины… Нету у нас…

Голова его перекатилась несколько раз по подушке слева направо, будто он хотел сказать «нет» тому, что видел за опущенными веками, затем он затих. Изо рта вырвался последний вздох, и наступила тишина.

С минуту никто не двигался, потом Ортанс сложила ему руки на груди и поднялась с колен. Она перекрестилась, остальные последовали ее примеру, шепча про себя молитвы.

 

56

Цирюльника похоронили на маленьком кладбище близ церкви. Бизонтен смастерил красивый дубовый крест, а кузнец прибил к нему образок, который выковал сам, и при свете солнца он отливал синевой.

— Подумать только, не похоронили его рядом с бедняжкой Бенуат, — сокрушался кузнец. — Да и Бенуат не легла в землю рядом со своим супругом. А я, где-то зароют мои кости? Несчастные мы все! Вот уж правда, война эта по пятам за нами следует до самой смерти.

Но жизнь так и кипела в их доме, кипела теперь и во всем селении, так что негде было угнездиться здесь печали. Были дети, была Леонтина, крошка Жюли и Жан, эти жили здесь постоянно, и были еще новенькие ребятишки, те оставались в Ревероле всего на несколько недель, пока не набирались сил и пока не находили им новых отцов и матерей. Ибо время от времени являлся Барбера, и всякий раз с новыми живыми свидетельствами людской жестокости.

И была также еще жизнь, что росла в лоне Клодии, и, когда ночью Мари случалось с грустью вспоминать свой родной край, это о будущей нарождавшейся жизни толковал ей Бизонтен, пытаясь пролить бальзам на ее истосковавшуюся душу.

— Не думай ты о том, что покинула там, ведь там теперь только пепел да развалины. Знаю, знаю, там остались также и могилы, но рано или поздно мы туда вернемся и поклонимся нашим усопшим. Но жизнь, Мари, жизнь она стоит того, чтобы была она повсюду с нами, куда бы ни завела человека воля великого подмастерья, управляющего всеми нами. И если он соорудил вселенную такой, какой ты ее видишь, с ее реками, с ее горами, так это потому, что желал отделить одну страну от другой, желал, чтобы те, которым удалось спастись от безумья, могли бы устроить свою жизнь там, где царит спокойствие. Видишь ли, земля — она как это озеро. Когда земля начинает гневаться, только лишь вблизи пристани вода не приходит в волнение. Гора, помнишь, как мы ее одолевали, чтобы добраться сюда, она, гора, вроде плотины, ведь я тебя водил смотреть на нее в первый вечер, когда мы добрались до Моржа. А ты, ты будто лодка за этой плотиной. Ведь воды ты боишься, ну так спокойненько оставайся здесь и жди, пока не уляжется буря. Подумай о Клодии, ведь не хочешь же ты, чтобы она произвела на свет младенца в самый разгар грозы. Посмотри, как счастлив твой брат.

И это была сущая правда. Счастьем так и светилось лицо Пьера, когда он любовался Клодией. Смотрел на нее как на драгоценный хрупкий сосуд. Вечерами он сажал ее себе на колени и сидел так до тех пор, пока все не расходились по своим комнатам. А когда наставало время ложиться спать, он нежно целовал ее, и каждый из них занимал свое ложе. Как-то, видя такое поведение молодоженов, Мари поделилась своим удивлением с Бизонтеном, он ответил ей:

— Я-то считаю, что это просто прекрасно. Даже и не думал, что может быть так хорошо. Такая чистая любовь способна искупить всю мерзость, царящую в мире. Пьер совершенно прав. В тот самый день, когда Клодия действительно станет его женой, материнство уже очистит ее от всего, что случилось с ней худого. И когда Пьер станет по-настоящему ее мужем, она принесет ему прекрасный плод их любви.

— Ну пускай и первый будет таким же.

— Будет, будет, Мари. Волею небес будет…

Дезертиры продолжали приносить все новые вести из Франш-Конте, но нерадостные это были вести, да и Барбера при каждом своем появлении в Морже подтверждал их слова. При такой адовой жаре вполне можно ожидать новой вспышки мора. Французы поджигали нивы, и порой огонь добирался до лесов, жадно набрасывался на луга, выжигая огромные проплешины.

За весь сентябрь Барбера не приехал в Ревероль ни разу, и, таким образом, к концу месяца все детишки уже были усыновлены и покинули дом Бизонтена. С тех пор как беглецы из Франш-Конте осели в селении Ревероль, они впервые очутились одни, и беспредельная тишина этого огромного края, где уже начинал бесчинствовать октябрьский ветер, наводила на них тоску. Ортанс все чаще заговаривала о Блонделе. Как-то она даже сказала:

— Знай я, где его найти, я бы отправилась к нему. Ведь здесь я уже никому не нужна.

Однако она строго выполняла все свои обязанности, навещала усыновленных детишек, желая убедиться, что они счастливы и благополучны. Возвратясь домой, рассказывала о том, что видела во время своих обходов. Говорила, что новоявленные родители и дети живут в любви и что в тех семьях, где усыновили попавших сюда издалека малышей, установилась дружба между новоприбывшими и их назваными братьями и сестрами.

— Когда Блондель вернется, — добавляла она, — я непременно хочу, чтобы он полюбовался счастьем, которое создал собственными руками.

Часто в Ревероль заезжали за новостями жители Моржа. Большей частью заглядывали те, кто был внесен в список желающих усыновить ребенка, и уже сейчас, заранее, они начинали любить того, кто достанется им, даже не зная, когда его привезут, да и привезут ли вообще. Они приносили всякие вещи, съестные припасы, давали деньги или работали целый день на стройках Ревероля, а главное, им хотелось узнать, скоро ли привезут новых ребятишек.

И всякий раз, когда они уезжали, Ортанс начинала кручиниться. Чувствовалось, что ее терзает желание уехать отсюда, и желание это крепло в ней с каждым днем.

Но хотя не приходили от Блонделя вести, хотя опустел дом, жизнь селения Ревероль налаживалась. Третья супружеская пара получила разрешение поселиться еще на одной ферме, и Бизонтену с его артелью работы хватало по горло. Пьер тоже приохотился к плотницкому делу, а Жан стал уже незаменимым подручным. Вот потому-то так радовался Бизонтен. Теперь он был уверен, что его знания и умение перейдут к этому мальчугану, ловкому, прилежному и отважному. И порой ему казалось, что уже давным-давно он живет здесь, в Ревероле, все с той же семьей, все с теми же соседями, среди этих чудесных картин природы — озера и гор, то и дело меняющихся на глазах. Если Мари все еще заговаривала о Франш-Конте, если даже Пьер, хоть он и молчал, как можно было догадаться, думал о нем, то Бизонтен был доволен уже тем, что ему удалось приучить Леонтину и Жана любить это озеро, да и Клодия часто заявляла:

— Мой малыш будет здешний. И глазки у него будут, как озеро, синие.

Как-то в воскресенье мастер Жоттеран с супругой прикатили в Ревероль провести у своих друзей свободный денек. Оба эти старика из Моржа гордились своим малюткой Жозефом, который уже начинал ходить и даже лепетать. Первым делом мальчуган доковылял до поленницы, и Бизонтен вскричал:

— Смотрите-ка, он уже обожает дерево!

И так как в эту самую минуту Жозеф споткнулся и громко завопил, Пьер добавил:

— Он уже и говорит-то на местном наречии!

Мастер Жоттеран как-то загадочно улыбнулся. И Бизонтен подумал про себя: «Я-то своего Жоттерана знаю, как, скажем, дом, который я сам собственноручно построил. Достаточно в его глаза посмотреть — наверняка он поднесет нам сейчас какой-нибудь сюрприз».

Они отправились посмотреть на стройку и поздороваться с двумя новыми семьями поселенцев, обосновавшимися в Ревероле, а также навестили старика Фонтолье, потом вернулись домой и уселись под липой, чья листва уже начинала желтеть.

— Рано нынче осень придет, — начал мастер Жоттеран, — и готов биться об заклад, что зима выдастся суровая.

Бизонтен, не удержавшись, расхохотался.

— А я, — произнес он, — тоже бьюсь об заклад, только на крупную сумму, что вы не за тем сюда явились, чтобы о погоде разговаривать.

Мастер Жоттеран сделал вид, будто рассердился всерьез, и бросил:

— Конечно, разбойник ты этакий, ты обо всем раньше других догадываешься. Всегда хитрее всех хочешь быть.

Бизонтен еще громче расхохотался.

— Да ничуть, — возразил он. — Просто вы хотите сообщить нам что-нибудь важное.

Когда смех утих, мастер Жоттеран предложил им просить магистрат, чтобы на ближайшем же заседании их приняли в число коренных жителей Моржа.

Наступило долгое молчание, все переглядывались. Потом не слишком уверенным голосом кузнец спросил:

— Я так вас понимаю, значит, мы уже будем не из Конте.

— Вовсе нет, — воскликнул Жоттеран. — В тот самый день, когда вам придет желание уехать, никто вас здесь задерживать не станет. Наша страна — не тюрьма. Это просто значит, что вы будете пользоваться всеми теми правами, какими пользуются жители Во. Например, правом поселиться в Морже и работать там на себя.

Заметив, что кузнец открыл было рот для ответа, мастер Жоттеран поспешил добавить для всех слушавших:

— Если, по несчастью, вы никогда не сможете вернуться в ваш родной край, это будет немалым преимуществом для ваших детей, раз они станут гражданами Во.

— А я, — заявил кузнец, — я отлично чувствую себя в шкуре жителя Конте. Очень бы мне хотелось, чтобы тело мое упокоилось в вашей земле, но пусть меня положат туда не в шкуре жителя Во.

— Но послушайте… — начал было Жоттеран.

Гийом Роша не дал ему договорить. Указав на своих друзей, сидевших поодаль, он сказал:

— Они, они-то все молодые. Пусть они соглашаются, я смогу их понять… Так само собой получается… Но в мои годы не желаю я больше никому надоедать. Вам, мастер Жоттеран, я благодарен от всей души за вашу доброту. У вас, как говорится, большое сердце. И прямо я вам скажу: если я терплю, что живу здесь изгнанником, то только потому, что вы мне работу дали.

Голос старика дрогнул, в глазах блеснула слеза. Стараясь справиться с волнением, он стал горячо уговаривать своих друзей послушаться совета плотника из Моржа, которого сам кузнец считал первым мудрецом.

В разговор вмешалась Ортанс.

— Как по-вашему, найдется в городе достаточное количество жителей, готовых помочь нам продолжить дело Блонделя?

— Разумеется, ведь вам будет дано полное право обращаться к властям, как любому жителю Моржа. Вы уже отныне не иноземцы, ведь только иноземцы могут с нашего разрешения привозить сюда детей из чужих краев. Вы станете здешними жителями и сможете оказывать приют любым детям.

Ортанс повернулась к Бизонтену:

— В таком случае я готова согласиться на предложение мастера Жоттерана. Думаю, что и Блондель тоже на это пойдет.

Бизонтен раздумчиво качал головой. Он уточнил еще кое-какие подробности, а потом проговорил серьезным тоном:

— Я тоже считаю, что мы должны согласиться.

Слова его были встречены общим одобрением. И с души Бизонтена будто спала какая-то тяжесть. Он бросил уже весело:

— Черт побери! Один только мастер Жоттеран мог сыграть с нами такую шутку! Я-то в жизни не собирался ни к чему прилепляться, а вот, глядишь, сразу стал и из Франш-Конте, и из Во!

— А скажи ты мне, — прервал его Жоттеран, не дав ему времени залиться по обыкновению смехом, — разве это я первую петельку тебе на лапу накинул, разве я тебя держу на привязи?

Ответом был дружный смех. Бизонтен поцеловал Мари, потом все поднялись с места и на прощание расцеловались со стариком. А Пьер сказал Клодии:

— Видишь, ты была права, наш малютка родится коренным гражданином кантона Во.

 

57

Мужчины торопились поскорее настелить крышу соседней фермы, поспеть до дождей, а женщины собирали на обработанных возле дома участках все, что дала им за их долгий труд здешняя земля: тыкву, горошек, морковь, репу. Уже пахло осенью, ее нес с собой неуемный западный ветер, предвестник затяжных дождей. Целых четыре дня неповоротливые тучи перекатывались через Савойские Альпы и горы Юры , цепляясь за их вершины, раздиравшие их в клочья. Озеро еще не затянуло туманом, но порой среди этой тягостной серости прорывался словно бы осколок металла, и от блеска его резало глаза. Ветер срывал с деревьев целые охапки рыжей листвы и уносил ее в гневе куда-то ввысь, чтобы бросить затем на землю и на воду.

— Да поторопитесь вы, — то и дело покрикивал Бизонтен, — не желаю я, чтобы весь этот дом промок к чертовой матери!

Каменщик и кузнец помогали ему, они подавали черепицу прижимаясь спиной к ступенькам приставной лестницы, напрягая мускулы живота и предплечий, изнуренные этими равномерными движениями.

— Давай в ритме! Держите ритм! — кричал им Бизонтен.

— Ты так нас совсем уморишь, — задышливо ворчал кузнец.

Целых три дня работа шла споро и быстро от первых проблесков зари до полной темноты, и последняя черепица была уложена на место ровно за час до того, как хлынул дождь Утро выдалось мрачное, в такие утра кажется, что никогда уже дневной свет не сумеет прорвать громаду туч. А тучи нависали еще ниже, чем обычно, и волочили свои траурные лохмотья даже по воде, и озеро минутами злобно ощетинивалось им навстречу. И вдруг сразу наступил мрак, словно бы уже пришла ночь. Льющаяся с небес вода с шумом без разбора молотила по дорогам, по земле, шуршала в колючих изгородях. И Бизонтен радовался, что и на сей раз он оказался быстрее и проворнее ветра.

— Видишь, — крикнул он Жану, — вот что оно значит — плотничать. Плотничать — значит тучу опережать. Всегда и повсюду обгонять ветер.

Они так и не вышли из амбара, куда снесли свой инструмент. Стояли и смотрели на сплошную серую завесу, а она наподобие настоящей ткани хлопала, морщилась, закручивалась, всегда готовая уступить шквалу. До дома им было всего шагов с сотню, дома их ждала горячая похлебка, да они никак не решались выйти под такой ливень.

— Послушай-ка, — обратился Бизонтен к Жану, — сходи-ка и принеси нам похлебки, ты ведь у нас самый маленький, между каплями легко сухой проскочишь.

— Ни за что не пойду, — отозвался Жан, — а то ты наверняка скажешь, что я в похлебку воды подлил, с тебя станется.

Все четверо расхохотались. Бизонтен, который всю свою жизнь сожалел, что люди такие грустные, был рад, что этот мальчуган скор на острое словцо.

На радостях, что стройка была закончена, за еду они принялись с отменным аппетитом. После обеда Пьер запряг Бовара и, захватив с собой Жана и Леонтину, отправился в Бюсси к виноградарю, посулившему им бочонок вина. Кузнец зашагал в свою кузню, пригнувшись под льющимися с неба потоками дождя, гонимыми ветром. Бизонтен с порога смотрел, как постепенно исчезает фигура старика в этой серой пелене, потом решил заглянуть в конюшню, где надо было отгородить угол для коз. Но не успел он сделать и пяти шагов, как Шакал с лаем бросился к дверям. Бизонтен оглянулся, кликнул пса, но тот, хромая, уже запрыгал на трех своих лапах по лужам, однако лаять перестал. И завилял хвостом, как бы давая знать — друг пришел.

Барбера, с непокрытой головой, в широко распахнутом на груди кожаном полукафтане, вел под уздцы своего мула, нагруженного, видимо, сверх меры. Похоже было, что оба только что вылезли из озера, до того они вымокли. Бизонтен бросился открывать двери сарая и крикнул:

— Ортанс, Мари, идите скорее! Барбера здесь!

Едва он ввел в дом контрабандиста и поставил в конюшню его мула, как во дворе послышался топот башмаков, шлепанье по лужам. Прибежали на его зов обе женщины. Бизонтен понял, каким огромным усилием воли Ортанс сдержала рвущийся с губ крик: «А Блондель?» Однако первым заговорил Барбера:

— Чувствовал я, что дождь собирается. Я надеялся до вас раньше добраться. Всю ночь в темноте шагал. Краюхи хлеба и той не было.

— Сейчас поешь, — сказал Бизонтен.

— Это потом, надо сначала детишек выгрузить. Их у меня нынче пяток. И, черт побери, не слишком-то жирненькие.

На мула были навьючены две огромные корзины, и их откидные крышки были обиты изнутри парусиной. Но и это не слишком помогало, дождь проник внутрь, и ребятишки насквозь промокли в своих лохмотьях. Как только их взяли на руки, все разом захныкали, а одного младенца Ортанс поднесла к дверям, поближе к дневному, хотя и серенькому свету.

— Скончался, — проговорила она.

Барбера подошел к ней.

— Это девочка, — пояснил он. — Кашляла — видно, все нутро себе надорвала.

Ортанс положила маленькое тельце на соломенный тюфяк, и все осенили себя крестным знамением.

Контрабандисту, казалось, не по себе. По его мясистому лицу струилась вода. Пряди волос прилипли ко лбу и щекам, густо заросшим бородой. Он качнул головой и, печально оглянувшись, проговорил:

— Это уже третий. Двоих я похоронил по пути. Сколько раз я к вам сюда ни езжу, обязательно приходится могилки копать.

Женщины ввели контрабандиста в большую комнату, а Бизонтен тем временем распряг мула, обтер его пучком соломы, поставил в стойло и кинул ему две охапки сена. Мул Барберы, обычно чересчур резвый и упрямый, так что Бизонтен даже чуточку побаивался его, от усталости не сразу принялся за еду.

Вернувшись в дом, Бизонтен подошел к столу, где женщины перепеленывали младенцев.

— Эти хоть и худенькие, — заметила Мари, — но ничего, довольно крепкие.

Она успела повесить на треногу котелок, и вода для похлебки уже закипала. Бизонтен подкинул в огонь дров. Усевшись на чурбак, Барбера протянул к огню босые ноги, кожа на них была фиолетового оттенка и неестественно блестела.

— Я-то привык к холодам, — проворчал он, — да обувка моя совсем расползлась, чуть что не босиком шел по этакой слякоти.

Бизонтен искоса поглядывал на Ортанс. Казалось, она делает все, что положено ей делать, и движения ее точные и одновременно ласковые, как и обычно, но каждую минуту она обращала взгляд на затылок сидящего к ней спиной контрабандиста. Когда ребятишек обтерли, обсушили, они умолкли. Правда, один из младенцев все еще пищал, но Мари взяла его на руки и, прохаживаясь по комнате взад и вперед, убаюкивала, что-то тихонько ему напевая. Наконец Ортанс подошла к очагу и спросила:

— А Блондель? Где же он?

Контрабандист хотел было ответить, но из спальни вышла Клодия, она, очевидно, только что проснулась. Свой округлившийся живот она поддерживала обеими руками, как бы опасаясь за его целость.

— А когда сроки? — спросил Барбера.

— Скоро, — ответил Бизонтен, — в конце нынешнего месяца.

Контрабандист покачал головой, но Бизонтену почудилось, будто он даже и не дослушал ответа. И в столь явном отсутствии внимания со стороны этого человека, живущего лишь настоящей минутой, было что-то тревожное.

Клодия присела у очага на табурет, здесь она просиживала почти целые дни с тех пор, как Мари посоветовала ей поменьше ходить.

Снова воцарилось молчание, потом Ортанс, не сдержав волнения, повторила свой вопрос:

— Где же Блондель?

Широкие плечи контрабандиста поднялись, словно бы он желал сбросить наземь непомерную тяжесть. Огромными ладонями он начал растирать свои волосатые ноги, чтобы разогнать кровь. Тянулось молчание, бесконечно долгое молчание, видно было, что Барбера ищет и не находит нужных слов. Потом, сплюнув в огонь, он выпалил одним духом:

— Около Муарана это было. Дела шли не очень хорошо… Попросту говоря, совсем даже плохо. Снова пошла зараза, никто не знал, чума это или нет, но на всякий случай заболевших отправляли в пещеру Жаржиляр… В окрестных селениях прятались люди из Лакюзона и Лаплака, которые бежали из родных мест в долины. Война — она над всем верх берет. Так вот, надо было ребятишек спасать. И Блондель часто туда к ним отправлялся… Младенцев-то в Муаране оставляли. Всегда он находил людей, чтобы те за малышами присматривали.

Он замолк, взгляд его, напоминавший взгляд затравленного зверя, обежал всех присутствующих, и он снова опустил глаза вниз, на иззябшие свои ноги, которые по-прежнему мял и тер ладонями. Потом мрачно и так, словно он желал бы, чтобы никто не понял его слов, слитых в одну неясную фразу, он буркнул:

— Так вот, Блондель и пошел в низину детей искать… Он туда не пойдет больше… Он свои счеты кончил.

Снова наступила тишина. Никто не посмел шевельнуться. Даже Мари, чтобы снять уже закипевший котелок с огня. От лица Ортанс разом отхлынула вся кровь, однако ресницы ее не дрогнули. Она сидела выпрямившись, застыв, как застывал в такие минуты Блондель.

Только одна Клодия казалась безучастной, она словно бы не поняла, о чем идет речь.

После долгой паузы Бизонтен вполголоса произнес:

— Вот тебе и на, да разве такое возможно!

— Да, — ответил Барбера, — он кончил свои счеты.

Потом, медленно поднявшись с места, горец присел к столу и обратился к Мари:

— Если похлебка согрелась, можешь мне налить.

 

58

Пока женщины кормили младенцев и укладывали их спать рядом с Жюли, Бизонтен налил похлебки Барбере, который сидел, опершись на стол, устремив взор в такие дали, что доступны были лишь только ему одному. Когда Бизонтен поставил перед ним полную миску, Барбера принялся за еду, он фыркал, громко втягивал в себя жидкость, долго и упорно жевал кусочки репы и капусту, их он вытаскивал из похлебки прямо руками. Когда миска опустела, он пробурчал:

— Еще.

Из спальни вернулись женщины. Мари налила гостю новую порцию похлебки, и он начал хлебать ее все так же истово и все так же устремив в даль, доступную только ему одному, невидящий взор. Тишину, уже слившуюся с непрекращающимся шумом дождевых струй, нарушало лишь чавканье и причмокивание Барберы. Бизонтену даже почудилось, будто сюда к ним забрело какое-то огромное животное, у которого только взгляд и был человеческим. Быть может, сейчас этот его отсутствующий взгляд был человечнее, чем когда-либо прежде.

Расправившись с едой, Барбера посмотрел на Ортанс, и Бизонтен уловил в глазах его какой-то горестный и в то же время боязливо-тревожный блеск.

Мари подала ему сыру и хлеба. Он все так же молча съел и это, вытер ладонью лезвие своего ножа и сунул его за пояс. Потом выпил залпом подряд две чарки вина и, ворча себе что-то под нос, поднялся с места. Затем молча подошел к низенькой дверце, ведущей в конюшню: появляясь здесь, в Ревероле, он обычно там и заваливался спать.

Тишина. Медленно угасает огонь. Тусклый дневной свет, пробивавшийся в окошко, и тот стал теперь каким-то более живым, чем притихающее пламя очага. Казалось, тишина гонит перед собой влажную холодную сырость дождя и заполняет ею весь дом. И не было в доме ничего, кроме этого вялого шума, наталкивающегося на тяжкую, пока еще не дающую о себе знать боль, порожденную скупыми словами Барберы. Бизонтен ощущал это особенно ясно. Боль эта была сродни хищнику, ждущему своего часа в засаде, и хищник этот может затаиться там на долгие часы, не показывая своих страшных когтей. Бизонтен знал, что горе сразило Ортанс, но она вся словно окаменела. Чувствовалось, что она и слезинки не уронит, что с губ ее не сорвется жалобный стон.

Наконец Бизонтен поднялся с места. Стараясь не шуметь, он подложил в очаг два полена. Отсыревшая, позеленевшая от мха кора не желала разгораться и медленно тлела в клубах серого дыма, так что пришлось подсунуть под дрова прямо на уголья пучок лучинок, и сразу три языка яркого пламени пробились между поленьями, прогнали дым и принесли в комнату жизнь. Бизонтен посмотрел на Клодию, о которой, откровенно говоря, совсем и забыл. На лице ее не отражалось ничего. Обхватив обеими руками свой округлившийся живот, вдвое согнувшись, скорчившись, словно бы охраняя своего будущего младенца, она, казалось, наглухо отрезана от того, что происходит вокруг.

Бизонтен встал и, стараясь двигаться бесшумно, направился к дверям. Тут только он заметил на пороге два пустых ведра. Решив, что Мари собралась выстирать мокрые пеленки, он взял ведра и вышел прямо под ливень. Холодные капли дождя, ожегшие ему лицо и руки, усилие, с каким он крутил ворот колодца, звяканье цепи, даже эта всесветная серятина словно бы расшевелили его. И было приятно ощущать, что хоть так удалось вырваться из мертвящей тишины дома. Он принес ведра и пошел на конюшню докончить начатую работу. Из кучи соломы, наваленной в углу, около перегородки амбара, доносился храп Барберы. Здесь, в конюшне, от тепла животных, от их запаха стало как-то чуть легче на сердце. Бизонтен осмотрел доски, он их заранее принес сюда, чтобы починить стойло. Но решил, что первым делом следовало бы укрепить деревянную перегородку со стороны амбара. И, подумав об амбаре, он вдруг вспомнил о мертвой девочке и сказал себе, что нужно поскорее сколотить ей гробик.

Он вошел в амбар. Там в углу под маленьким круглым оконцем стоял верстак. Чуть подальше лежала куча планок и досочек. Он взглядом измерил маленькое тельце, прикрытое простынкой, и сразу же принялся за дело. И вот именно здесь, только тогда, он воочию увидел Блонделя. Увидел его у пристани в Морже в ту самую минуту, когда он говорил с толпой.

Внезапно это видение стало более реальным, чем все, что его сейчас окружало: молчание толпы, молчание ветра, белая рука лекаря, вскинутая вверх. И тот свет, что излучал он.

А правда ли, что от него исходило сияние? Правда ли, что он сумел отвести от города северный ветер? Хоть сейчас найдешь в Морже сотню людей, которые готовы в том поклясться… Сотню людей, которые думают также, что он не просто человек, а нечто большее.

Бизонтен пожал плечами и горько усмехнулся. Поклонение, которое у многих вызывал Блондель, всегда его немножко раздражало, и однако сейчас он чувствовал какое-то душевное смятение. Смятение это, на минуту овладевшее им вопреки его воле, было ему неприятно, и, встряхнувшись, чтобы прогнать ненужные мысли, он принялся строгать доски с такой злобной яростью, какая редко нападала на него в часы работы.

Он сколотил гробик, вырезал маленький деревянный крест и уже совсем собрался положить трупик в этот ящик, от которого так хорошо пахло свежим деревом, как вдруг спохватился и пошел в дом. Клодия, которая в его отсутствие так и не переменила обычной своей позы, сказала ему, что женщины возятся с детьми. Он тихонько вошел в спальню. Мари стояла, наклонившись над новопривезенными младенцами, которых они рядком положили на один большой лежак. Чуть подальше стояла Ортанс, по-прежнему напряженная, застывшая, и не спускала глаз с улыбающейся во сне малютки Жюли. Обернувшись к Бизонтену, Ортанс прошептала:

— Счастье может быть и в том, что видишь хоть одного счастливого ребенка… Спасенного ребенка.

Все они перешли в большую комнату, и Бизонтен спросил:

— Вы на погребение малютки придете?

Обе женщины отправились за ним, и Ортанс своими руками положила крошечное тельце в гробик. Потом они все вместе прочитали молитву в этом амбаре, на который с размаху обрушивались холодные удары ветра. И Бизонтену так и не удалось по-настоящему разобраться в том, молился ли он и впрямь за усопшую. Он забил крышку гроба, и ему почему-то показалось, будто он закрыл крышкой коробку, где лежит кукла.

— Придется подождать до утра, сегодня зарыть не удастся, — проговорил он. — Если только, конечно, дождь немного не угомонится.

Когда они вернулись домой, Мари взялась за стирку пеленок, а Ортанс с Бизонтеном занялись стряпней. Низко нависало небо, и уже темнело, уже сгущался вечерний сумрак, когда послышался лошадиный топот и ребячьи возгласы. Бизонтен вышел во двор. Первым делом он ввел в комнату Леонтину и Жана, потом помог Пьеру распрячь лошадь. Пьер сразу заговорил о виноградаре, который дал ему не только вина, но и две корзины чудесных яблок. Бизонтену захотелось тут же рассказать ему о том, что приехал Барбера, а Блонделя уже нет в живых. Но он никак не мог решиться. В конюшне было темно, и Пьер не заметил контрабандиста, благо тот перестал храпеть. Когда мужчины вошли наконец на кухню, Клодия, которая до сих пор сидела неподвижно, ни на что не обращая внимания, при виде Пьера вдруг бросилась в его объятия и закричала истошным, каким-то не своим голосом, больно резавшим слух:

— Он умер… Умер… Они его тоже убили… Убили его…

И разразилась рыданиями.

Пьер испуганно прижал ее к своей груди.

— Что случилось? О ком это она? — растерянно спрашивал он.

Подойдя к нему, Бизонтен мягко проговорил:

— Французы убили Блонделя.

— Блонделя? Черт побери!

— Да, убили, нам Барбера рассказал.

— Барбера? А где же он сам?

Бизонтен молча показал в сторону конюшни.

Пьер отвел Клодию к скамейке, сел сам и посадил ее к себе на колени. Потом он потихонечку начал укачивать ее, как укачивают больного ребенка, и вполголоса утешал ее. Откуда вдруг нашел он голос и те интонации, которые появлялись у Блонделя, лекаря из Франш-Конте, когда тот баюкал младенца! Клодия перестала плакать. Лишь время от времени все тело ее еще сотрясали рыдания, но наконец, уткнувшись личиком в плечо Пьера, она постепенно утихла, только изредка всхлипывала.

Стараясь не шуметь, Мари осторожно поставила на стол мисочки, пламя очага теперь уже пересилило дневной свет. Леонтину и Жана, очевидно, испугали рыдания Клодии. Жан подошел к Бизонтену, и тот положил руку на голову мальчика, а Леонтина хоть и не цеплялась каждую минуту за юбку матери, однако неотступно следовала за ней по комнате. Когда похлебка была подана, Мари вопросительно посмотрела на Бизонтена и Ортанс, а потом перевела взгляд на конюшню. Бизонтен неопределенно махнул рукой:

— Чего уж тут, пускай себе выспится всласть. Потом его накормишь, когда он проснется. А мы сядем за стол, когда кузнец вернется.

Клодия по-прежнему сидела, уткнувшись лицом в плечо Пьера. Вдруг она выпрямилась и крикнула:

— Мари, ты знаешь, в какой именно день он умер?

— Откуда же мне знать? Ты сама слышала, что рассказал нам Барбера.

Глаза Клодии стали такие же, как прежде, совсем как у испуганной птички. Пьер ласково обратился к ней:

— Ну что это с тобой? Успокойся.

Прерывающимся от волнения голосом Клодия проговорила:

— А я знаю. В тот день, когда Ортанс ездила в Морж с мужчинами. Вспомни-ка, Мари. Шакал начал выть, как раз в полдень. Ты даже сама сказала: «К покойнику воет. Не нравится мне это!» Сама же ты сказала. И пошла его утихомирить.

Все вопросительно поглядели на Мари, и та, подумав немного, ответила:

— Это верно, в тот день он выл к покойнику, долго выл. Никогда такого с ним раньше не бывало.

 

59

В полном молчании они уже кончали еду, когда в дверях возник Барбера, он громко икнул, потянулся, потом подошел к желобу, схватил деревянное ведро и поставил его на скамейку. Затем сунул в воду голову, запыхтел, забулькал так странно, что дети расхохотались. С волос и с лица его обильно стекала струйками вода, он выпрямился, отряхнулся, как отряхиваются собаки, подошел к очагу и сказал:

— Если осталось чего-нибудь тепленького, я бы не отказался.

— Сейчас я вам бобы разогрею, — ответила Мари.

Барбера почесал себе живот, скинул коричневую рубаху и заявил:

— Надо бы подходящим случаем воспользоваться, чтобы как следует помыться.

Спина и грудь его сплошь заросли черными густыми волосами, а под этим жестким даже на вид руном перекатывались бугры мощных мускулов.

Он захватил горстку золы и заодно щетку, какой Мари мыла каменные плитки на кухне, и стал энергично растирать себе грудь и спину. При этом он ворчал, как медведь, то и дело сплевывая, и беспрерывно повторяя:

— У, черт, до чего же хорошо!

Он вымыл также ноги, Бизонтен спросил его, как он себя теперь чувствует.

— То ли я еще в жизни терпел.

— А когда ты уходишь?

— Нынче ночью. Мне тут кое-какие вещицы нужно кое-куда доставить, а такие дела лучше в темноте делать. Не говоря уже о том, что и ливень мне на руку.

— Послушай, брось ты глупостями заниматься!

Контрабандист разразился громовым хохотом, отчего ходуном заходили мускулы на его груди и спине.

— Не глупости вовсе это, — ответил он, — а ремесло у меня такое. Я им столько лет занимаюсь и знаю его так же хорошо, как ты свое плотничье дело знаешь, парень. — Он замялся. — А глупости — это совсем другое, глупостями меня этот проклятый Блондель научил заниматься.

Бизонтен не спускал глаз с Ортанс, но лицо ее было бесстрастным. Он тоже не сразу нашел нужные слова и наконец задал тот самый вопрос, который мучил его с первой минуты появления Барберы.

— Ты нам до сих пор не сказал, как его убили?

Пьер и Мари одновременно подошли к Клодии, намереваясь отвести ее в спальню, но она отказалась.

— Нет, — отрезала она, — я хочу знать!

— Меня-то там не было, — начал Барбера. — С ним был один молодой корзинщик из Фушерана, звали его Тетю, он еще с тридцать пятого года скрывался. Парень неплохой, только малость хлипкий. Этот проклятый Блондель совсем ему голову заморочил: помогай, мол, мне да помогай… Тетю мне сам это рассказал.

С этими словами Барбера уселся за стол. Он поглядел на Мари и проговорил:

— Тащи свои бобы, они небось уже теплые.

Мари наложила ему полную миску, и гость снова начал свой рассказ, не переставая жевать бобы, говорил он по обыкновению своему отрывисто и невнятно.

— При своем-то нюхе он, Блондель, значит, с ним пошел в одно селенье в низине, вот корзинщик-то названье мне не сказал, запамятовал, значит, потому что от страха совсем обомлел. Ну да ладно, неважно. Там французы были. И все начисто сожгли. Людей в церковь загнали, и они в крик кричали. Всех жителей, как мне тот рассказывал… Ну так вот, ушли французы и все награбленное с собой унесли… Тут мой Блондель оставил парня из Фушерана в лесу с тележкой, а сам в селенье пошел, думал, может, кого удастся спасти. Да только поторопился, рано вышел. А солдаты, что последними шли, его заметили. Всадники повернули обратно и закололи его спокойненько. Пригвоздили к дереву копьем… Похоже, что рукоятка копья сломалась, и они так его и оставили. Парень до того перепугался, что до самой темноты в лесу просидел… Когда он наконец решился из леса выйти, говорит, будто Блондель еще живой был.

Он замолчал, исподлобья оглядел всех, потом добавил, и на сей раз голос его звучал не так спокойно, как обычно:

— Парень говорит, что он сказал: Воскрешение… И все… Воскрешение — вот что он сказал. И больше ничего. Помер.

Барбера покачал своей тяжелой башкой. Еще несколько раз повторил он это слово, как бы для себя самого, потом пожал плечами и принялся за еду.

После минутного молчания Клодия вдруг разразилась неудержимыми рыданиями, сотрясавшими все ее тело, с гримаской боли она поддерживала живот обеими руками.

— Нужно ее уложить, — посоветовала Мари Пьеру.

Но Клодия заупрямилась. Она отрицательно покачала головой. Не спуская глаз с Барберы, она как будто ждала от него еще новых слов.

— А вы твердо уверены, что он умер? — спросила Ортанс.

Видно, контрабандисту такая мысль и в голову не приходила, казалось, он был удивлен. По лицу его пробежала судорога, и он сказал только:

— Меня же, ей-ей, там не было. Но копье прямо в дерево вонзилось!..

Ортанс поднялась, шагнула по направлению к спальне, потом, видно, передумала, остановилась и, повернувшись к сидевшим за столом, произнесла:

— В царстве отца небесного он наконец-то встретится со своим Давидом. Со своим маленьким королем Давидом. С дитятей — сердцем вселенной.

Лицо ее, до той минуты хмурое и замкнутое, внезапно озарилось, как будто ей принесли какую-то новую чудесную весть. С минуту она глядела на них, вернее, сквозь них и видела некую далекую вселенную, всю усыпанную радужными созвездиями. Она и впрямь была уже не с ними, и Бизонтен понял, что, даже сама того не заметив, Ортанс покинула их.

Молчание, казалось вытеснившее из комнаты весь воздух, длилось до тех пор, пока Барбера не разделался с миской бобов. Ливень по-прежнему схватывался врукопашную с ветром, но шум их не мешал той жизни, что дышала здесь, где все застыло в ожидании иной драмы, готовой вот-вот разразиться. Капли дождя с шипением падали на тлеющие поленья. Время от времени под напором ветра глухо хлопала дверь.

Барбера поднялся, подошел к очагу, возле которого поставил сушить свои сапоги. Бизонтен тоже подошел.

— Если они у тебя дырявые, мажь их салом, не мажь — все равно промокнут.

Контрабандист просунул указательный палец в середину подошвы, прямо в дырку. Бизонтен заглянул под лестницу, притащил пару башмаков и протянул их гостю со словами:

— Примерь-ка эти.

Барбера надел хозяйские башмаки, поднялся и принялся вышагивать от печи до двери и обратно, после чего объявил во всеуслышание:

— Будто по мне сшиты, проклятые!

— Оставь-ка свои сапоги здесь, я подметки подобью Придешь к нам в следующий раз, мои башмаки вернешь.

И пока Бизонтен вслух вел беседу о сапогах с Барберой, его внутренний голос сердито вмешивался в их разговор: «Да никогда он сюда больше не приедет». И в то же самое время перед ним вставало лицо Блонделя, жестом останавливавшего порывы злого шквала, приказывая уняться небесному гневу, который помешал бы ему обратиться к жителям Моржа. «Вид лица Его изменился, и одежда Его сделалась белою, блистающей». Бизонтен сам на себя сердился, что позволяет себе думать о подобных вещах. Он твердил: «Бизонтен, ты ведешь себя как малый ребенок. Никогда Блондель не останавливал шквала, и один только ты видел на нем светозарное одеяние». Он изо всех сил старался избегать этих слов, и однако лекарь из Франш-Конте был по-прежнему здесь, и, возможно, еще более светозарный, чем когда бы то ни было. Ушел в вечность еще один, и немалый, пласт насквозь промокшей мглы, и тут дрожащим голоском Мари спросила Барберу, где же похоронили Блонделя.

— Корзинщик, тот совсем перепугался, — ответил Барбера. — Как только увидел, что остался один, так и удрал, бежал сломя голову. Бросился в лес и понесся прочь, лошадей гнал как полоумный. Ну а Блондель…

Он махнул рукой и этим красноречивым жестом как бы хотел показать, что в подобные времена не так уж важно, где покоятся останки несчастного Блонделя.

— А когда это было? — снова спросила Мари.

Барбера почесал в затылке, задумался, посчитал что-то на своих толстых пальцах и назвал число. И в свою очередь Мари тоже что-то подсчитала и потом проговорила, бросив взгляд на Клодию:

— Как раз в тот день, когда собака к покойнику выла.

Барбера шагал взад и вперед по комнате, с довольной улыбкой разглядывая свои новые башмаки. Только он один, казалось, жил подлинной жизнью в этой комнате, где все другие словно застыли. После долгого молчания кузнец, до сих пор не произнесший ни одного слова, вдруг спросил:

— А что там Ортанс делает?

— Не надо ее трогать, — посоветовала Мари. — Вы же сами знаете, что она не желает показывать на людях свое горе.

— Возможно, что и так, — заметил Пьер, — но тут что-то другое. Хотелось бы мне знать, что это она задумала.

— Мне тоже это неведомо, — проворчал кузнец, — однако ничего доброго я не жду. Сколько уже лет знаю ее, еще малышкой знал, и, понятно, тревожусь. Этот Блондель ей совсем голову заморочил.

— Само собой, она вбила себе в голову, что будет продолжать дело Блонделя, — заметил Бизонтен. — Тут любой человек, а не ведун какой-нибудь и тот догадается.

— Продолжать его дело? Но кто же отправится на поиски детей? Не она же, в конце концов? — воскликнула Мари.

Все опустили глаза. Всех охватило на минуту смущение, и тут снова заговорил кузнец:

— Я ее так хорошо знаю, что ничуть этому не удивлюсь. Если никто другой этого не сделает, она наверняка задумала идти одна…

Старик устремил сначала на Пьера, а потом на Бизонтена настойчиво-вопросительный взгляд, и Бизонтен понял, что дядюшка Роша не решается довести свою мысль до конца. Так как все молчали, кузнец продолжал:

— С нее станется пойти одной… вместе с Барберой. А ведь она же барышня! Такой девушке устроили бы чисто королевскую свадьбу, так что пришлось бы каретнику заново все экипажи в городе покрасить.

Он оттолкнул от себя миску, хотя похлебку не доел, и обхватил голову руками. Опустив глаза, он пристально разглядывал начищенную до блеска столешницу.

— Господи, боже ты мой, — буркнул он, — теперь я уж совсем один останусь из нашего городка. Старый, всеми забытый пес…

Грудь его тяжко ходила, выдавая всю боль его души. После мгновенного колебания он, не глядя на собеседников, произнес:

— Будь я хоть лет на пятнадцать моложе, не пустил бы я ни за что ее одну… Сделал бы все, уговорил бы ее, чтобы здесь удержать. А если бы и это не удалось, пошел бы с ней вместе.

Снова нависло молчание, потом кузнец крикнул, в голосе его, так не похожем на обычный его голос, прозвучал гнев, а возможно, и с трудом сдерживаемые рыдания:

— Но тот-то, тот, он же вам всем сумел голову заморочить!.. У него они убили сынка, это понятно, ну а Ортанс здесь при чем! Да к тому же она женщина!.. Откуда он взялся и кто он такой, этот Блондель. Может, его нам сам дьявол послал!

Бизонтена так и подмывало крикнуть: «Вы же не видели его преображенным, останавливающим бурю, со светозарным, как солнце, ликом!» Но слова эти не шли с языка. Он смотрел на опустевшее за столом место Ортанс. Ему слышалось, как Блондель говорил об их Конте, как добавлял он, что предпочитает смерть разлуке с родимым краем.

А старик все твердил свое:

— Будь я на пятнадцать лет помоложе!

Бизонтен почувствовал на себе взгляд Мари, но невидимое присутствие Блонделя и та картина, что рисовал он себе — Ортанс одна уходит вместе с Барберой, — должно быть, пересилили этот взгляд, потому что против воли он проговорил:

— Конечно, надо сделать все, чтобы ее удержать, но, если уж она решит уйти, нельзя пускать ее одну.

— Ты прав, — подхватил Пьер. — Надо пойти вместе с ней.

Крик Клодии был сродни крику раненого зверя.

— Нет! Нет! — завопила она и, вскочив, как безумная бросилась к Пьеру, он едва успел повернуться на табуретке и подхватить ее, прежде чем она упала на колени.

— Нет, не хочу, чтобы ты уезжал… Не хочу, не хочу.

Она снова прижала обе руки к животу, и лицо ее исказила судорога боли.

Когда поднялся Бизонтен, Мари тоже поднялась и подошла к нему. Вытянув обе руки, она удержала его на расстоянии, чтобы он не смог прижать ее к себе, она хотела заглянуть в самую глубину его души, проникнуть в нее взглядом. Она сурово бросила ему в лицо:

— Если ты уйдешь, то, вернувшись сюда, уже не найдешь здесь никого! Ни меня, ни детей.

— Замолчи, — сказал Бизонтен. — Не пугайся зря…

Мари обернулась к кузнецу, упершемуся локтями в край стола и робко поднявшему на нее свои глаза в красных прожилках.

— А вы, — крикнула Мари, — если вам так уж не можется уйти — уходите! Но я не желаю их терять, понятно вам! Не желаю! Ни брата, ни мужа… Нет, нет, не желаю. И так у меня в жизни было столько горя…

Рыдания, идущие из самой ее души, заглушили эти слова. Бросившись на грудь Бизонтена, она уже не старалась сдерживаться. Горе и страх за него пересилили гнев.

Все так же не шевелясь, кузнец пролепетал слабым, жалким голосом:

— Да я и не хотел вовсе, чтобы они уходили. Я же сказал: это мне надо бы, потому что мне нечего терять. Но им-то есть о ком заботиться… Когда на руках ребятишки, нельзя идти на такой риск, это уж само собой… Ты, Мари, меня отчехвостила, но, поверь, зря… Я просто так говорил.

Бизонтен догадался, что Мари уже жалеет о своей гневной вспышке, но у него не хватало духа попросить ее подойти к старику и его поцеловать. Пришлось поэтому объясняться ему:

— Да нет, дядюшка Роша, никто этому и не поверил. Мы же вас хорошо знаем. Мари просто испугалась, вот и все. А когда человек пугается, язык треплет невесть чего, не от сердца такие слова идут. Вы небось сами это знаете! — И со смешком он добавил: — Впрочем, мы все тут немножко того, свихнулись. Ортанс, может, еще даже и не решила уходить, а мы тут убиваемся, будто она уже в дороге.

Смех его не вызвал обычного отклика. Сейчас ему стало ясно, что никто не сомневается в том, что Ортанс собралась в путь. И никто поэтому не удивился, когда она вышла из спальни в дорожных своих ботинках, в заколотом до колен платье, с толстым коричневым плащом, перекинутым через левую руку, а в правой она держала узелок. И все-таки Мари с криком бросилась к ней:

— Нет! Нет! Это же безумие!

Ортанс спокойно положила свои пожитки на край стола и, обняв Мари за плечи, с улыбкой посмотрела ей в глаза. И тут Бизонтену почудилось, что улыбка ее совсем такая же, как у Блонделя, когда он видел счастливое дитя.

— Нет! Нет! — продолжала умолять Мари сдавленным, еле слышным голосом.

Ортанс улыбнулась еще светлее. В глазах ее зажегся свет, и она спокойно произнесла:

— Я просто не хочу зря потерять свою жизнь.

— Но там-то вы наверняка ее потеряете! Как Блондель…

Ортанс не дала ей договорить:

— Ну-ка, Мари, вспомните, что сказано в Писании: «Ибо, кто хочет душу (жизнь) свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее».

Медленно повернувшись и положив правую руку на плечо Мари, она подвела ее к Бизонтену и Барбере. И, помолчав немного, заговорила:

— Если никто туда не пойдет, дело, что начал Блондель, само собой прекратится. Вспомните-ка: Воскрешение! Этим словом все сказано. Его смерть несет нам жизнь. Вы так же хорошо, как и я, поняли, что он был посланец небес. Он начал битву за то, чтобы всегда и повсюду был свет. Имеем ли мы право, мы, которые так его любили, позволить мраку одолеть свет? Покидая нас, он произнес всего одно лишь слово, и слово это выражает его высшую волю: Воскрешение… Воскрешение тех, кому грозит гибелью безумье людей.

И, обращаясь к ним, Ортанс сумела найти не только слова, что твердил лекарь из Франш-Конте, но и его интонации. Она поочередно устремляла на каждого настойчивый взгляд, и каждый бормотал что-то невнятное, но в этой невнятице чувствовалось одобрение. Тут Ортанс рассмеялась каким-то странным гортанным смехом и закончила:

— Я знаю, куда я иду…

Прервав ее, Бизонтен проговорил неуверенным тоном:

— Но совсем одна…

— Как это совсем одна? — воскликнула Ортанс. — А Барбера, кто же, по-вашему? Пойдите-ка поищите — и во всем свете не сыщете такого силача, как он!

Слушая слова Ортанс, Мари изо всех сил вонзила ногти в руку Бизонтена.

В разговор вмешался контрабандист:

— Надо бы нам на дорогу хлеба с собой взять.

Мари отрезала больше половины каравая, сняла с крюка кусок сала и отделила от него здоровенный ломоть. Контрабандист вынул нож и разделил на две части пахучий серый хлеб с румяной корочкой.

— Куда нам столько, — сказал он. — Завтра-то нам будет чем брюхо набить. — Он смачно расхохотался. — Если я ничего съестного не сумею отыскать, считайте, что слишком я постарел и незачем мне зря по дорогам шататься.

Он направился к конюшне. Взяв фонарь, Бизонтен последовал за ним, а Пьер тем временем увел Клодию в спальню. Когда мужчины остались вдвоем в конюшне, Бизонтен начал:

— Знаешь, я бы охотно поехал с вами, но…

Барбера прервал его:

— Одурел ты, что ли! Не твоя это работа. Надо быть такими же оглашенными, как Блондель или Ортанс, чтобы на подобные дела пускаться. — Он запнулся. — А я вот сам не могу тебе объяснить, почему это я им помогаю. — Он оглянулся на дверь конюшни, задумался и потом, понизив голос, проговорил: — Я-то совсем другое дело… А если разобраться хорошенько, то мне все это по душе… Вот оно что… Только и сам объяснить толком не умею.

Казалось, и впрямь он старается найти в тайных глубинах души ответ на собственный вопрос.

— А знаешь, — вздохнул Бизонтен, — по-моему, пока стоит земля, всегда будут военачальники и короли-кровососы, но всегда будут такие, как Блондель, и такие молодцы, как ты.

При свете фонаря, который Бизонтен держал в руке, Барбера не торопясь навьючивал мула. Подмастерье следил за каждым его движением. Этот здоровенный детина на редкость ласково обходился со своим мулом. И взгляд у него был то тревожный, то удивленный, как у ребенка. Закончив работу, он взял мула под уздцы и вывел его через заднюю дверь. Лошади забеспокоились в стойлах — видно, их хлестнуло порывами влажного ветра, ворвавшегося в конюшню. Ливень по-прежнему бушевал, и Бизонтен сказал:

— По-моему, ты просто рехнулся при такой погоде в путь двигаться, тебе же ничего видно не будет. Особливо без фонаря.

Контрабандист расхохотался. Бизонтену показалось, что перед ним какой-то огромный ночной зверь, и зверь этот радуется буре. Они обогнули дом и остановились у крыльца, где их уже ожидали остальные. Ортанс расцеловалась со всеми, а Барбера тем временем твердил:

— О своих башмаках не беспокойся. Я хорошенько их салом промажу.

Потом обратился к Ортанс:

— А вы, главное, за мной следуйте. И если в темноте ничего не разглядите, держитесь за переметную суму. Привет!

И обоих тут же поглотил взбесившийся мрак и унес шум их шагов по размякшей дороге.

Все вошли в дом. Как только хлопнула за ними дверь, Мари опустилась на колени перед статуей Пресвятой Девы, покровительницы путников.

 

60

Этим вечером сон бежал от Бизонтена. Мари тесно прижалась к нему и прошептала только:

— Ты здесь… Здесь. Не хочу, чтобы ты уезжал. Никогда бы не уезжал, слышишь. Никогда.

Он нежно поцеловал ее и сейчас вслушивался в журчание ночного дождя и ровное дыхание Мари. От лежака Пьера, уже успевшего заснуть, их отделяла занавеска. Дальше стояли лежаки детей. Напротив — пустой лежак Ортанс, тоже отделенный занавеской, а за ним лежак Жана и старого кузнеца, чей храп раздавался на всю комнату. Ливень, прошитый ветром, заполнял весь их обширный дом, и Бизонтену предстало как бы видение этого ливня, замыкаясь на крупе мула и на плаще Ортанс. И в этот ливень врезалось лицо Блонделя. Его улыбка. Его светозарное одеяние. Его простертые к небесам руки и также его тело, пригвожденное к стволу дерева копьем со сломанной ручкой. «Да это же распятие! — твердил про себя Бизонтен. — И Ортанс, возможно, надеется найти его живым!»

Значит, она и впрямь считала, что Блондель вроде бога, что ли, и поэтому неуязвим? И почему Барбера так охотно согласился взять ее с собой? В конце концов, что они толком знают об этом контрабандисте? Да ничего не знают. Знают только, что он на ножах бьется, что пьет и, возможно, надеется, что Ортанс…

Бизонтен прижал к себе Мари, но она не проснулась, а только счастливо вздохнула во сне. Несколько минут он просто думал об этом и о стуке дождя, барабанившего по крыше, потом попытался мысленно представить себе Ортанс и контрабандиста по дороге во Франш-Конте. Почему Барбера решил уйти от них ночью? Что ему было перевозить, раз обе его переметные сумы пусты — Бизонтен сам засунул туда узелок с бельем, приготовленный Ортанс, и тряпицу, в которую Мари завернула сало, хлеб и небольшую бутылочку вина из виноградных выжимок? Уж не на самом ли деле этот человек живет воровством и грабежами? Будет ли он и при Ортанс промышлять? Где и как устроятся они на ночлег?

Бизонтен перебрал в памяти все дороги, по которым они прибыли сюда, но сейчас, правда, до снега еще далеко, так что и сравнивать нечего.

Должно быть, от всех этих мыслей он задремал, как вдруг его разбудил дикий крик. Мари вскочила с постели:

— Это Клодия. Быстрее зажги свечу!

Ощупью Бизонтен нашел огниво и зажег свечу. Пьер тоже поднялся, и все трое постояли с минуту у постели Клодии, а она стонала, корчилась от боли, прижав руку к животу, на лбу ее выступили капельки пота.

— Мне больно… Господи, как же мне больно!

Мари положила ей ладонь на лоб. А Пьер, взяв ее за руку, спросил у сестры:

— По-твоему, началось?

— Этого-то я и опасаюсь, — ответила Мари. — Началось на две недели раньше срока, что совсем ни к чему.

— Тогда что же нам делать? — спросил Пьер, голос его прерывался от страха.

Мари выпрямилась. Лицо ее выразило беспокойство.

— По-моему, это оттого, что она разволновалась, узнав о гибели Блонделя. Мне было бы куда спокойнее, если бы можно было найти повитуху.

— Сейчас я за ней отправлюсь, — отозвался Пьер.

Клодия судорожно вцепилась в его руку и умоляющим голосом пролепетала:

— Нет! Только не ты! Не хочу, чтобы ты оставлял меня одну.

— Разумеется, так оно и должно быть, — заметил Бизонтен. — Ему оставлять ее нельзя. Поеду я сам. — Взгляд в сторону Мари. — Объясни мне, где повитуха живет.

Пока Бизонтен одевался, Мари зажгла фонарь и пошла с мужем в конюшню. По дороге она объяснила ему, что повитуха, мол, живет у пристани, недалеко от того дома, куда их поначалу поселил мастер Жоттеран.

— Только поторопись, — добавила она. — Боюсь я за нее. Смерть Блонделя слишком ее потрясла. Бедная девочка!

Он заглянул в амбар, намереваясь взять там самый большой каретный фонарь. Мари последовала за ним и, осветив маленький гробик, произнесла:

— И она еще здесь… Не нравится мне это. Мертвое дитя в доме, где должен родиться ребенок.

Бизонтен обнял Мари, поцеловал ее:

— Не думай об этом. Я быстро обернусь.

— Только смотри, будь осторожен в дороге, — попросила Мари.

Бизонтен запряг Лизу, самую быстроногую из кобылок, выбрал самую легкую повозку, крытую парусиной, прицепил каретный фонарь, сел на передок и щелкнул кнутом. Как только он очутился под открытым небом, ему почудилось, будто ночная тьма вся целиком обрушилась на него, как бы вымещая на нем одном всю свою злобу. И однако дождь сейчас стал вроде потише. Зато ветер разгулялся вовсю, с силой врывался под парусину, замедляя ход повозки. Так они добрались до середины первого спуска, но тут Бизонтен остановил лошадь, достал нож и перерезал веревки, удерживавшие задубевшую и тяжелую от холодной воды парусину. Свернул ее кое-как и припрятал во рву. Затем стал вырывать дуги, согнутые из орехового дерева и поддерживавшие парусину, чтобы бросить их туда же. Но последняя орешина не желала покидать привычный, насквозь пропитанный влагой паз, и он резким движением сломал ее.

Он уже не мог обуздать ту силу, что рвалась из него. И не мог заставить себя не думать все о том же. Его обступали картины смерти, томил страх, что будущая смерть снова не пощадит их. Ночная буря расходилась все сильнее, гнала ледяные валы, дышала над ухом, будто зверь невиданно огромных размеров, перекатывала волны мрака через дорогу, и свет фонаря был бессилен достичь даже лошадиной морды. Но все-таки Бизонтен пустил лошадь рысью. Он не столько видел лежавшую впереди дорогу, как чутьем ощущал ее. Он целиком доверился своей быстроногой Лизе, уже неоднократно проделывавшей этот путь. Однако колеса без конца сползали с дороги то вправо, то влево, и повозка того и гляди готова была опрокинуться. Но Бизонтен, натягивая вожжи, выправлял повозку, стегал кобылку, орал на нее как полоумный и гнал все вперед и вперед. Безумная ночь ополчилась против него, и, несмотря ни на что, он чувствовал, что она исподтишка обволакивает его. Казалось, будто она решила уберечь его от погибели, и минутами его охватывало такое чувство, что она старается помочь ему. Когда они добрались до Вюашера, где дорога всегда была особенно избита, налетел откуда-то неслыханной силы шквал, уперся с размаху в мокрые склоны пригорков и так же вдруг улетел к тучам. Подобный загнанному вепрю, что рылом нашаривает путь через изгородь и прокладывает себе проход, ломясь напролом через кусты могучими своими боками, шквал пробил себе сначала узенькую щелку между туч, а потом разорвал их в клочья, открыв луну. Брызнул холодный лунный свет, столь резкий, что Бизонтен, ослепленный, даже прикрыл глаза. Показалась ферма, обсаженная вязами, безропотно отдававшими ветру последние охапки листьев. Дорожные колеи заблестели, кусты бросали на дорогу свою тень, и она все разрасталась, словно хотела оторваться от земли. Бизонтен покрикивал:

— Эй, Лиза! Эй, моя красотка. Теперь уж, должно быть, близко. Эй!

Будто возбужденная этим светом, лошадь снова пошла крупной рысью, невзирая на довольно крутой склон, и колеса подпрыгивали на выбоинах.

Там, наверху, ослепительное сияние. Убеленное пеной озеро открывалось во всей своей дикой, суровой красе, так что по спине Бизонтена даже дрожь прошла.

— Эй! Лиза, голубка. Эй!

Когда дорога стала ровнее, лошадь перешла на галоп. Все сверкало, все плясало вокруг, гонимое ветром под бешеный скок лошади. Башни Вюфлана черными силуэтами вырисовывались на расплавленной стали озера. Даже Савойские Альпы и те порой выступали на горизонте — казалось, это скалы, подвешенные в пустоте. Ни на том берегу, ни в окошках здешних ферм не светился огонек, и Бизонтену на миг почудилось, будто во всем этом мире, так внезапно залитом ледяным лунным светом, вырвавшим всю округу из тьмы, он сам — единственное живое существо.

У городских ворот стражник, стоявший на крепостной стене, должно быть, хорошо знал каждого городского и окрестного жителя. Бизонтен крикнул:

— Открой ворота, друг! Я плотник из Воскрешения. Еду за повитухой, дело срочное. Очень даже срочное.

Стражник — и каска его, и латы так и блестели от дождя — спешно спустился со стены. С ним сошел и второй стражник. Перебросившись десятком слов, они открыли тяжелые ворота, пронзительно завизжавшие на цепях. Бизонтен въехал в город, но приостановился возле стражников.

— Да ты езжай скорее! — крикнул один из них. — Мы ворота запирать не будем.

— Спасибо, други! — крикнул им Бизонтен, хлестнув лошадь.

Стук железных ободьев и лошадиных копыт гулко отдавался на камнях мостовой. Кое-где забрехали псы. Бизонтену подумалось, что сейчас он разбудит весь город, и при мысли этой он испытал жгучую радость, почувствовал, что на него накатывает смех. Он сдержался, но смерть уже отступилась от него, Блондель все равно был здесь, с ним, но Бизонтен ощутил, что нечто иное вошло в его душу. И когда он катил по пристани, вся необъятность озера, эти волны, бьющиеся о скалы, дохнули ему в лицо широким дыханием влажного света, так прекрасно пахнувшего жизнью.

 

61

Звалась повитуха Жозефиной Гуа, и Бизонтен не раз встречал ее на пристани, куда они ходили покупать рыбу. Была она высокая, дородная, лет под сорок, лицо ее, словно топором вырубленное, поросло черным пушком. Ночному посетителю она крикнула в окошко:

— Ясное дело! Среди ночи явился! Да еще в такую погоду, когда добрый хозяин собаку не выгонит! Прямо чертовщина какая-то!

— Поторопись, — умолял Бизонтен, — там не все ладно.

Окошко захлопнулось, и Бизонтен повернулся посмотреть на озеро. Огромные водяные валы бились о плотину, бросая вверх целые светящиеся снопы, они легко обходили все препятствия и под конец обрушивались на деревянные палубы барок. Суденышки сталкивались бортами, их подкидывало вверх, потом они плюхались обратно в воду, и мачты их раскачивались на фоне этого ослепительного света.

— Никогда я еще не видел его таким красавцем! — шепнул про себя Бизонтен.

Справа от него четверка моряков старалась укрепить якорную цепь. Бизонтен засмотрелся было на них, но тут дверь распахнулась. Вышла повитуха в длинном плаще с капюшоном.

— Ну ясно, — заявила она, — на повозке даже парусинового навеса нет.

Бизонтен объяснил ей, почему он снял парусину, но повитуха даже слушать его не пожелала. Она брюзжала — по какой такой мерзкой дороге он ее везет. Вопила, что он непременно опрокинет повозку в ров, потому что гонит как сумасшедший, а когда лошадь на подъемах переходила с рыси на шаг, корила возницу:

— Эй ты, горе-возчик, заснул, что ли? Вообразил, что роженица тебя ждать станет!

Не сразу Бизонтен догадался, что таков уж, верно, был нрав этой женщины: ей бы только жаловаться да орать, и он чуть было не рассмеялся вслух, но испугался, что она еще пуще разорется и сдержался. Но теперь нынешняя ночь окрасилась вдруг радостью. Так по крайней мере показалось ему. Смерть отступила куда-то далеко. О жизни твердил ветер, жизнь щедро изливали на землю луна и звезды. Небо почти совсем очистилось. А повитуха все ворчала и ворчала, но громче ее голоса был тот, что говорил Бизонтену: «И дитя это явится, дабы осветить вашу тьму. Оно будет самой чистотой и поможет очиститься и вам».

Среди этих мерцающих звезд, быть может, уже мерцала душа лекаря из Франш-Конте. Разве не он помог ветру разодрать пелену туч? Разве не он приказал стражникам открыть городские ворота без обычных бесконечных расспросов? Разве не он сделал так, чтобы повитуха оказалась дома? И Бизонтену все время слышался голос Блонделя, а иной раз и голос Ортанс, утверждавшей:

— Счастье — это видеть хоть одно счастливое дитя.

А сколько убиенных детей среди этих звезд, мерцающих на небе? А может, оттуда все мертвые, которых знал Бизонтен, старались прийти ему на помощь этой ночью?

Сидевшая с ним рядом повитуха, которую бросало из стороны в сторону на скверной дороге, стонала при особенно сильных толчках и прекращала свои сетования, только чтобы крикнуть вознице: «Да поосторожнее ты!», когда он пускал лошадь галопом, но, чуть успокоившись, заводила бесконечные истории о тяжелых родах. Бизонтен лишь время от времени слушал ее, и снова в его душе как бы закипали вереницы образов и сотни слов, жившие в нем. Мертвые и живые одной гурьбой и все вперемешку возвращались к нему. Все те люди, которых он знал во время своих дорожных странствований, те женщины, с которыми он был близок, живы ли они поныне или нет? Сколько их сейчас, в эту самую минуту, смотрят на него с усыпанного созвездиями неба, где с жалобным мяуканьем гуляет уже не такой шквалистый ветер и разжигает звезды? Внезапно ему почудилось, что тысячи и тысячи глаз устремлены на него, как будто он, его лошадка и их повозка и есть единственное живое во всей вселенной. Единственное, что движется и может привлечь к себе внимание.

Он хорошо изучил дорогу и знал, когда и с какого именно места перед ним откроется озеро. Поэтому-то, когда они одолели три четверти последнего подъема, он оглянулся, чтобы объять взором эти сверкающие воды и эти посеребренные луной горы. И снова раздался голос Блонделя: «Это дитя, пришедшее из неведомого далека, принесет вам свет. Оно придет осветить погрязшую в серости вселенную».

Последним усилием лошадь прибавила шагу. Бизонтен обернулся к востоку, и ему показалось, что звезды бледнеют, что край небосвода перечертила ленточка света, идущего из-за горных вершин, уже побеленных снегом этой ночной бури. «Застанет ли Барбера с Ортанс первый снег на вершине гор Юры ?» Он задавал самому себе этот вопрос, но почему эти двое как бы выпали из этой идущей к концу ночи, когда в строй живых вернулось столько навек ушедших?

Повозка въехала на площадку перед домом, и Мари тут же вышла на крыльцо. Повитуха крикнула ей:

— Ну как там у вас?

— По-прежнему мучается. Воды уже начали отходить.

Повитуха ворча вылезла из повозки.

— С этим чертовым плотником мы раз сто чуть в ров не опрокинулись! Не к чему было гнать как полоумному!

Женщины ушли в дом, а Бизонтен распряг лошадь, отвел ее всю в мыле в конюшню. Взяв здоровенный пук соломы, он начал изо всех сил обтирать ее жгутом, приговаривая:

— Ты, красавица наша, сделала все, что могла. И это очень даже хорошо, понимаешь? Мы с тобой в самый раз прикатили.

Тут только он сообразил, что во время всего пути ни минуты не сомневался в том, что они обязательно успеют. В этом доме, где стольким ребятишкам была возвращена жизнь, сейчас должно родиться дитя, и в представлении Бизонтена это воистину была самая важная в их жизни минута. Не осмеливаясь ни с кем заговорить об этом вслух, он не раз твердил про себя: «Господи, если бы только нам узнать, из какой страны его отец?» Но сейчас такой вопрос даже в голову ему не приходил. Это подлинно был ребенок Пьера и Клодии, и этого ребенка они ждали. Это было общее дитя их всех.

Над этим домом Бизонтен работал с особым тщанием. Впрочем, это вообще было в правилах каждого доброго плотника, и однако он вложил сюда что-то еще сверх того, что обычно. Что-то от любви. Что-то от огромной радости. И он допытывался у самого себя, уж не потому ли так, что впервые в жизни он строил дом сам для себя и для своих близких. Сейчас, раз это дитя должно было появиться на свет, Бизонтен открыл для себя подлинные причины той радости, что несла его как на крыльях весь обратный путь.

Он привязал Лизу в стойле и дал ей воды, засыпал мерку овса, но тут вошла Мари.

— Ну что? — спросил он.

— Ничего нового. Повитуха говорит, что еще не скоро.

После минутного молчания Мари добавила:

— Мне хотелось бы, чтобы ты похоронил трупик.

— Прямо сейчас?

— Да. Прежде, чем на свет появится другой. Прошу тебя об этом.

Голос ее предательски дрогнул от страха. Будь сейчас не такой день, Бизонтен попытался бы ее урезонить, сказать, что не по душе ему всякие там предрассудки, но заготовленные фразы вдруг показались ему какими-то нелепыми. И те, ушедшие, что сопровождали его всю дорогу, были здесь, заполняя вокруг все пространство и вынуждая его к молчанию.

— Ладно, — сказал он. — Сейчас пойду.

Мари ушла. Он взял лопату, заступ и пошел в амбар. Когда свет фонаря упал на маленький гробик и на деревянный крест, он остановился в нерешительности. Потом открыл дверь. День еще не занялся, но между рождающимся светом и блеском луны и звезд уже начиналась битва. Бизонтен потушил фонарь и поставил его на верстак. Через левое плечо он перекинул лопату, заступ и крест, под правую руку взял гробик.

Он вышел, и голос Блонделя вновь заговорил о тяжести смерти, о страшной тяжести его малютки Давида. И Бизонтен ответил:

— А эта бедная девчушка совсем и не тяжелая.

Тропка, ведущая к церкви, утопала в грязи, была вся в лужах, ветер морщил воду, и по ней перепархивали отблески звезд. По мере того как Бизонтен приближался к кладбищу, что-то росло в его душе, а что — он не мог бы объяснить и сам. Как-то странно смешивались в одно мысли о тяжком грузе смерти невинных и какой-то все заливающий теплый свет.

Он начал копать яму рядом с могилой цирюльника. И этот старик молчальник тоже внезапно возник перед ним как живой. «Теперь, Бизонтен, ты уже начал жить среди мертвецов! Что это еще за выдумки для такого человека, накрепко привязанного к жизни!»

Может, это сказал старик цирюльник?

Когда могилка была готова, уже по-настоящему занялся день, но солнце еще не выкатилось из-за горизонта. Бизонтену стало жарко. И пить ему тоже хотелось. Он постоял с минуту, опустил маленький гробик в яму и пробормотал:

— Бедная девочка, похоже, что ты ушла от нас, чтобы очистить место другому.

Машинально он прочел «Отче наш», потом отправился домой, продолжая начатый над могилой разговор:

— Я нарочно оставил тебя так, чтобы ты еще раз поглядела на солнышко. Вернусь чуть погодя и засыплю твою могилку. А я пойду домой, чуточку выпью и съем миску похлебки.

И ему казалось, что нет ничего особенного в том, что он ведет беседу с никому не известной малюткой, с крохотной, такой смирной покойницей, чья смерть не огорчила никого в нынешнее утро, сулившее им свет.

 

62

Когда Бизонтен вошел в большую комнату, там уже находились Мари с кузнецом. Они вынесли сюда колыбельку с отчаянно плачущей Жюли. Два других младенца вторили ей, потому что Мари как раз перепеленывала их на столе.

— Ну ясно, — проговорила она. — Проснулись.

Кузнец подгреб уголья под котел, полный воды. Потом вышел со словами:

— Пойду хворосту принесу.

— Похлебка согрелась, — сказала Мари.

Из спальни вышла Жозефина Гуа.

— Все идет хорошо, — заявила она. — А сейчас я не прочь позавтракать. Потом вернусь к девчушке. Она, надо сказать, держится молодцом. И пускай ее муж тоже чего-нибудь покушает тепленького. Ему это необходимо. Он совсем побелел.

Бизонтен налил ей миску похлебки.

— Разрешите вам подать? — спросил он повитуху.

— Само собой. А вы сами как полагаете? Что я могу работать на голодный желудок? Разве вы плотничаете, не поевши?

Пусть орет, сколько ее душеньке угодно, Бизонтену это теперь нипочем. Он был вроде бы здесь, и вроде бы его здесь не было. Был здесь, где с минуты на минуту появится новая жизнь, и был также по ту сторону гор вместе с Ортанс, вместе с Барберой, и при нем была память о Блонделе.

Невнятный голос звучал в нем и говорил обо всех и обо всем: «Ортанс и Барбера там, и они спасают детей от войны, а здесь родится еще одно дитя — тоже плод этой войны. И дитя это неизвестно от кого, но мы ждем его, мы его уже любим».

Доев похлебку, Бизонтен вышел из дома и пошел на кладбище зарыть могилку. Солнце еще не встало из-за гор. Но чувствовалось, что вот-вот брызнут его лучи. После кладбища Бизонтен зашел прямо в амбар обтереть лопату, как вдруг до него донесся громкий вопль боли. Он бросился в дом. В первой комнате был только один кузнец. Мари, не успевшая допеленать младенцев, так и оставила их на столе, поручив старику следить за ними.

— Поди посмотри, что там, — сказал кузнец. — Думаю, все уже кончено.

Бизонтен вошел в спальню, где повитуха держала за ноги маленькое блестевшее тельце и похлопывала по нему ладонью. Младенец запищал, и Жозефина Гуа засмеялась.

— Все в порядке! Да еще голосистый какой. Боюсь, что голос у него будет как у его дядюшки-плотника!

Тут в первый раз услышал Бизонтен смех этой женщины. И он тоже расхохотался.

Пьер улыбался Клодии, нежно гладя ее взмокший от пота лоб. На какой-то миг Бизонтен увидел в едином образе дитя Блонделя и того ребенка, которого он только что закопал в землю, но, сделав над собой усилие, вернулся к вот этой сегодняшней жизни, прогнав прочь все, что могло омрачить теперешнюю минуту.

— Дайте ей отдохнуть, — скомандовала повитуха. — Я сама тут одна с ней управлюсь, и она заснет.

Мари взяла на руки новорожденного, уже запеленатого в теплую пеленку, и вышла из спальни. Бизонтен и Пьер последовали за ней. Как только она положила младенца рядом с двумя другими, кузнец подошел поближе, держа свечу в громадной трясущейся руке, защищая ладонью копьецо света. С минуту все они молчали, разглядывали новорожденного, который, казалось, спит. И тут нежным голосом, вдруг прозвучавшим на манер голоса Блонделя, Пьер медленно произнес:

— Он станет солью земли и светом мира. Станет вашей радостью и вашим солнцем.

Новорожденный запищал, и Мари, взяв младенца на руки, начала его баюкать, тихонько напевая:

Мурлыча песенку, она ходила взад и вперед по комнате, потом протянула младенца Пьеру, и тот взял его осторожным движением. Потом взглянул на Бизонтена, и тот сразу вспомнил день, когда намекнул на то, что, может быть, стоило дать Клодии выпить настойку из трав, вызывающую преждевременные роды. И понял, что Пьер тоже вспомнил об этом, но вспомнил без малейшего злопамятства. Бизонтен подошел к нему и сказал:

— Клодия была права, у него глаза цвета озера в яркий солнечный день.

— Он же маленький гражданин кантона Во, — засмеялся в ответ Пьер. — Но он также и маленький гражданин нашего Франш-Конте.

— А я уже вижу его на самом верху крыши, — отозвался плотник.

— Ну, ты у нас всегда был чуточку не в себе.

Оба громко расхохотались. В этот миг ничто не могло омрачить их радости. Бизонтен подтащил Пьера к окну. Там, внизу, за дорогой и изгородью, меж кривых, покрытых мхом ветвей яблонь, начинала пламенеть сталь озера под ударами ветра. И это был добрый, весь в блестках металл, сталь не сразу сменило золото, медленно переходящее в серебро по мере того, как вставало солнце. Ветер, правда, еще повизгивал в углу крыши, но голос его уже не звучал угрозой.

Так они стояли вдвоем у окна, показывая младенца свету совсем еще новехонького дня, но тут вдруг раздался сердитый окрик Жозефины Гуа, отчего они оба вздрогнули.

— Дайте-ка мне этого котеночка! — крикнула она. — Мать его к себе требует.

Когда они подошли к столу, Мари вручила Бизонтену одного младенца, другого понесла сама и уложила обоих на их лежак. Клодия схватила своего сынка, прижала к груди, а Шакал лизал ей руку, повизгивая от удовольствия. Пьер глядел на эту сцену, еле сдерживая волнение.

— Кстати, — начала повитуха, — вы уже заготовили для него, для вашего молодца, имя?

Они переглянулись, и Мари пролепетала:

— Да нет, так все, ей-богу, неожиданно произошло…

— Надо дать ему такое имя, какие у нас дают, — заметил кузнец.

С минуту все говорили разом, и пришлось Пьеру повысить голос, чтобы они наконец замолчали. Только тогда они услышали слабенький, измученный, взволнованный голосок Клодии:

— Мне хотелось бы назвать его Александром… Александр.

И вдруг перед ними встало лицо Блонделя. Бизонтен видел его лицо, такое светозарное и ясное, и был он уверен, больше чем уверен, что и все остальные тоже видят это лицо.

Наступило долгое молчание, прерываемое только пением ветра да перестуком лошадиных копыт в конюшне. И все эти звуки были звуками мира и жизни.

Неподвижно стоя вокруг кровати роженицы, они переглядывались, вряд ли видя друг друга. Несколько минут они пробыли не здесь, а в иной, неведомой вселенной, куда их позвал тот человек, так часто говоривший им о жизни и смерти. Вспомнив на миг о младенце, которого он только что похоронил, Бизонтен опять, уже в который раз, услышал голос Александра Блонделя, напоминавшего им о страшной тяжести мертвого ребенка и о чудесной тяжести детей, возвращенных к жизни.

И тут только они услышали голоса старика Фонтолье и сбежавшихся соседей-крестьян. Они услышали в ночи стук повозки. Гости нагибались над новорожденным, твердили, что он настоящий красавец, и спрашивали, как его назвали. И голоском, срывающимся от боли и счастья, Клодия повторяла:

— Александром… Звать его Александр.