1. В чем научность науки? Гуманитарий – это ученый?

Спор, возникший между моими коллегами по «Троицкому варианту», затронул и мои интересы. Это старый спор о том, что есть наука и как определять научность. Спор, конечно, очень важный в нынешних условиях захирения и обнищания науки, засилья лженаук, когда религия и мистика агрессивно наступают на научные основы жизненной практики.

А.Ю. Азбель, с непосредственностью истинного представителя естественных наук основным признаком науки счел то, что ее результаты исходят из предсказуемости явлений и дают возможность ими управлять. Поэтому он вежливо попросил гуманитариев не называть себя учеными (не говоря уже о философах). Опечалившись этим призывом, языковед и мыслитель Р.В. Фрумкина указала на то, что специалистов по точным наукам объединяет с гуманитариями наличие некоего канона методов и операций, только у гуманитариев этот канон не эксплицитен и имеет форму обычая, основанного на традиции.

Как мне представляется, критерий Азбеля – предсказание и управление – справедлив, но с одной оговоркой. Он справедлив для науки в целом, интегрально, но не годится для определения научности каждого отдельного исследования. И даже каждой отдельной науки. Ну какие предсказания дает математика? Сама по себе она ничего не предсказывает – только математические средства, применяемые в других науках, способствуют предсказаниям. В начале своих исследований Фарадей совершенно не предвидел практических применений электричества. Стоит ввести такой критерий в практику, и тотчас возникнут трудности в оправдании многих фундаментальных исследований. Прикладные дисциплины несомненно выбьются на первый план (они и так успешнее в гонке за финансами), отчего наука в целом проиграет.

Позиция Р.В. Фрумкиной тоже уязвима. Обычаи и традиции – сильный фактор в формировании научных школ. Но, на мой взгляд, выдвигая обычай на роль гуманитарного канона научности, очень уважаемая мною исследовательница, в сущности, присоединилась к мнению естественника – о ненаучности гуманитарного знания. Потому что обычай не отделяет гуманитарное знание ни от философии, ни от религии, ни от лженаук (астрологии, френологии, парапсихологии, «мичуринской» биологии, «нового учения о языке»). У них ведь тоже все основано на традиции и обычае, старом или новом.

С другой стороны, Томас Кун и физику, и астрономию тоже, в сущности, подчиняет обычаю, формализуя его и называя парадигмой. Парадигма ведь не вырастает из предшествующей парадигмы, а утверждается как новый обычай. Узость парадигмы Томаса Куна, при всей меткости его отдельных наблюдений, давно подвергнута разносторонней критике. Недалеко от идеи парадигмы ушла и идея эпистемы Мишеля Фуко. Все-таки мы понимаем, что развитие естественных наук не сводится к случайной смене парадигм и эпистем, что в нем есть логика и последовательность, есть прогресс. А в гуманитарном знании?

Что английское деление знания на науку (science) и гуманитарные дисциплины (humanities) имеет резон, – несомненно. Но насколько справедлива категоричность этого деления? Ведь для англичан гуманитарии – не ученые. Для них подходят термины scholar, researcher, но не scientist.

Очевидно, нужно попытаться понять, что объединяет естественные, точные и гуманитарные науки (если все они являются науками), отличая их от других областей знания, и что отличает гуманитарные науки от других научных дисциплин.

Все науки требуют эрудиции, знания материала и литературы, но это считается необходимым и для лженаук. Астролог должен знать массу накопленного знания о положениях планет, звезд и созвездий. Все науки описывают материал и конструируют схемы. Во всех науках осуществляется классификация материала. Все науки выдвигают предположения, но и это не отличает их от лженаук. Те даже предполагают и предсказывают с большей степенью уверенности. Отличием науки является научный метод. Метод заключается в способах проверки гипотез для обращения их в достоверное знание или по крайней мере в такое знание, мера достоверности которого может быть установлена. В науке подтвержденная гипотеза становится либо теорией, либо фактом. Хорошая теория в пределе оборачивается частным методом.

В лженауках нет научного метода, а то, что называется в них теориями, настоящими теориями не является, так как вырастает не из проверки гипотез, а из случайных наблюдений и спекулятивных построений. Планета Марс была связана у римлян с богом войны (отсюда и ее имя), значит, его выдвижение в такое-то созвездие грозит войной. Логика есть? Ну, дальнейшее – дело формулировок и убеждения легковерных.

Теория и метод… Я прекрасно понимаю, что не все гуманитарные работы соответствуют этому критерию научности, но ведь и не все естествоведческие исследования ему соответствуют. В идеале этому критерию вполне могут отвечать какие-то гуманитарные исследования, вот они и должны считаться наукой.

Чем отличаются гуманитарные исследования от «естественно-научных и точных»? Все названия этого круга наук – «гуманитарные», «социальные», «науки о духе» – не вполне совпадают по охвату и вообще вводят в заблуждение. Термин «гуманитарные» подразумевал науки о человеческом (искусствоведение, филологию, философию, юриспруденцию), но схожи ли они по методам? Вскоре рядом с ним встал термин «антропологические», по смыслу такой же (только от греческих корней, не от латинских), но совершенно явно он стал охватывать также науки естественные и точные, и даже больше именно эти (наряду с лингвистикой – психологию, физическую антропологию). По-разному можно изучать человека. Немецкий термин Geisteswissenschaften («науки о духе») изначально не совпадал с идеей гуманитарности (например, он не охватывал историю), но потом и вовсе утратил свой критерий включения. Включать ли в так обозначенный круг психологию? А археологию? Это ведь наука о материальных древностях, но также и о культуре.

Самостоятельное определение гуманитарных наук состоятельно, только если удается найти их общность и специфику в основании, то есть в методе исследования. Выдвигались разные критерии. Часто говорят о соотношении субъекта и объекта исследования. Мол, в естествознании субъект исследования (исследователь) четко отделен от объекта (природы), а в гуманитарных науках (или в антропологических) такого четкого отделения нет. Мне это не кажется существенным тезисом. Тут, по сути, все гуманитарные исследования приравниваются к интроспекции. Но этот метод применим лишь в некоторых областях, да и в них не охватывает всей методики. Вопреки утверждениям сторонников «критической теории», даже изучая себя как индивида, ученый, если он ученый и строго соблюдает методику, может рассматривать себя как посторонний объект. С другой стороны, и в естествознании во многих случаях субъект исследования самим своим присутствием и использованием своих инструментов вносит изменения в результат, и приходится добиваться устранения этого эффекта (или пересмотра с его учетом, пересчета).

Другие упирают на меру точности. Естественные науки точные (некоторые вообще предпочитают противопоставлять гуманитарности именно этот термин), а гуманитарные – нет. И это неверно. Да, в естественных науках больше точности. Но и в гуманитарном знании много точных утверждений, а в самых точных науках есть вероятностные законы и размытые множества. Кроме того, я не вижу здесь принципиального различия в методике.

Есть мнение, что гуманитарные дисциплины основаны на системе ценностей, тогда как естествознание и науки о мышлении (математика, логика) – нет. Система ценностей, конечно, учитывается в гуманитарных науках – таких, как история и искусствоведение, это определяет систему понятий, но на методах исследования это не сказывается. Не должно сказываться. Иначе это не наука, а политика или мораль.

Более существенно другое. Все естественные науки и часть социальных рассматривают массовые объекты и конструируют обобщения. Каждый отдельный объект для них не имеет специального значения. Схожие объекты взаимозаменимы. Факты важны лишь для выведения закона. Скажем, так обстоит дело в социологии – это точная наука, совпадающая по методам с физикой и химией. А в истории не так. Тут каждый объект важен и сам по себе. Юлий Цезарь и Наполеон полководцы и государи, но они не взаимозаменимы. Исследование тут ориентировано на уникальные качества факта. Законы и тут важны, но для объяснения факта. Вот эта уникальность и неповторимость объектов гуманитарного знания является важной особенностью, которая обусловливает всю структуру методики гуманитарного исследования.

В частности, проверка гипотезы в точных науках такова: к неким фактам прилагается гипотеза, из гипотезы выводятся ожидания, эти ожидания сопоставляются с другой, независимой группой фактов, совпадение означает подтверждение гипотезы. Но для действия этого логического механизма нужны сходства многих фактов (начальных с независимыми), нужна их повторяемость и массовость. Иначе невозможно проверить гипотезу на независимых фактах. Что толку подтягивать независимые факты, если они уникальны и никак не могут быть связаны с исходными? Значит, у гуманитариев проверка гипотезы иная. Она может быть дедуктивной, а не индуктивной – по согласию с существующими теориями. Возможно дробление уникального факта на мелкие элементы, которые неизбежно повторяемы. Словом, здесь иная и более сложная процедура.

Но именно наличие этого механизма делает гуманитарное знание наукой. Именно оно создает тот канон, о котором говорит Р.В. Фрумкина, – определенную сумму правил и методов работы, которыми, между прочим, обусловливается воспроизводимость результатов науки. Обычай тут ни при чем. Результаты, достигнутые одним ученым, в принципе могут быть добыты из того же материала и теми же методами другим ученым, и это есть одно из отличий подлинной науки. Конечно, в гуманитарном знании этого добиться труднее, возможно, здесь совпадение будет не полным, а лишь по основным параметрам, но если его совсем нет, то нет и науки. Степень совпадения, достижимая в данной отрасли, определит меру приближения ее к подлинной науке. Вот ассириология была признана частью научной филологии когда? Когда нескольким специалистам были посланы копии одной и той же надписи и они, работая независимо друг от друга, перевели ее одинаково.

А что у каждого свои подходы, свои навыки, свой талант – да ради бога, но принципы должны быть одни. В науке, разумеется, возможны расхождения и споры. В них сказываются разные идеи, но в плане реализации многие споры основаны на том, что исходные данные обычно неполны, а закрывать лакуны можно по-разному. Однако наличие методического канона всегда позволяет установить коренные причины расхождений и найти пути разрешения спора. Научные споры со временем всегда разрешаются.

Что же до философии, то это, конечно, не наука. Ни воспроизводимости результатов, ни научного метода (постоянной проверки), ни гарантий достоверности хоть какой-то части знания. Способ рассуждения в ней – тот же, что и в религии, только без обязательного признания сверхъестественных сил, богов и чудес. Признавать их в философии можно, хотя и не обязательно, и таким образом возникает шкала постепенных переходов от философии к религии. Как и в религии, философские истины нужно принимать на веру. Проверка возможна только всей практикой человечества, а ее – за исключением самых общих и банальных истин – невозможно ни формализовать, ни как-то убедить оппонента в истинности той или иной формализации. Философские споры – вечны. Философия – это та область знания, в которой человек стремится интуитивно познать наиболее общие и глубокие законы мироздания и мышления – те, для научной проверки которых у него нет средств и которые, по гениальному парадоксу Нильса Бора, столь верны, но и столь глубоки, что противоположные им законы – тоже верны. Поэтому философией могут заниматься только пустомели и гении.

Наука же благодаря своему канону, своим правилам и доказательствам, доступна всем – и гениям, и массам рядовых работников, и, к сожалению, имитаторам. К философии наука обращается за идеями для своих наиболее общих теорий. Она черпает не самые верные идеи – философия не может гарантировать превосходства в этом – а самые интересные. В надежде, что они окажутся плодотворными.

Но философия никак не является наукой наук, и ее попытки навязывать свои истины в качестве научных теорий плохо кончались, как и попытки со стороны религии. Мы это проходили совсем недавно и не хотим видеть в этой роли ни самую лучшую философию, ни самую правильную религию, ни самую патриотическую мистику. Только без этой давящей надстройки можно удержать науку и ее методы на должной высоте.

 

2. Назад в Ренессанс?

Увидев статью гарвардского профессора Д. Лорда Смэйла «За большим разделением» в майском (2009) номере журнала History Today, я обрадовался. Не то чтобы я поддерживал эту статью, наоборот: впервые взгляд, против которого я выступал издавна, ясно выражен и снабжен аргументами. Теперь есть что опровергать. «Почему у нас есть история и археология? – спрашивает Лорд Смэйл и продолжает, – это вопрос, заставляющий все больше людей скрести свои головы. Поскребя достаточно, они приходят к ясному ответу: нет логического способа отстаивать любое разделение человеческой истории. Самое время воссоединить археологию с историей». Мой призыв двигаться в противоположном направлении был выражен в статье под заглавием «Рассечь кентавра» с подзаголовком: «О соотношении археологии с историей в советской традиции» – она была напечатана в журнале «Вопросы истории естествознания и техники» (1991. № 4), а затем переведена в британском журнале Antiquity (1995. Vol. 67).

Дело не только в археологии и истории, это – более общий вопрос.

Лорд Смэйл убежден, что разделение началось с хронологическим переворотом, разрушившим библейскую хронологию и родившим доисторию. Он также считает, что это ненормально, потому что «административное разделение на дисциплины препятствует свободному распространению идей». Что ж, разделение государств препятствует и того больше свободному передвижению идей и людей. Но есть много способов облегчить общение – не дожидаясь мировой революции и без ликвидации государств (по разным причинам необходимых).

В эпоху Ренессанса специализация дисциплин не так сильно чувствовалась, и универсальные по духу ученые общались друг с другом. Но и тогда великие универсалы типа Леонардо да Винчи были редкостью.

Все большее разветвление науки является неизбежной тенденцией научного развития, так как знания и умения имеют безграничный потенциал роста, тогда как индивидуальный человеческий мозг, несмотря на его огромные возможности, имеет свои пределы. Каждая наука растет очень быстро (археология удваивает свои источники каждые несколько десятилетий) и усложняет свой методический арсенал. Так что каждому отдельному профессионалу приходится добывать необходимые знания и навыки, то есть усердно учиться ряд лет, прежде чем стать готовым действовать профессионально. Специализация – лозунг дня.

Ну конечно, у нее есть свои недостатки. Есть риск утратить широкий взгляд на процессы, связывающие разные стороны жизни. Чтобы преодолевать это, специально возникли обобщающие науки, задача которых – синтезировать разные отрасли знания. Появилось много специалистов, работающих на стыках наук. Но мечта отвергнуть специализацию в принципе – нереалистична.

Вспомним гоголевские «Мертвые души». Всем известен прекраснодушный помещик Манилов, мечтательный и полный грандиозных прожектов. «Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало самое довольное выражение; впрочем, все эти прожекты так и оканчивались только одними словами».

Но и советская и западная исторические науки старались реализовать маниловские прожекты Лорда Смэйла еще до того, как они были им сформулированы.

В советской науке московский профессор А.В. Арциховский провозгласил в свое время девиз: «Археология – это история, вооруженная лопатой». То есть просто разновидность истории. В этом отразился приоритет исторического материализма над всеми социальными науками, это была реализация часто цитировавшегося изречения Маркса и Энгельса: «Мы знаем только одну науку, науку истории». Увы одна деталь была забыта: это изречение находится в черновике, в котором оно было вычеркнуто Марксом и Энгельсом (так что бородатые классики были не так уж наивны). Имея этот девиз перед глазами, советские идеологи отвергли разработку специальных методов интерпретационного исследования для археологов. Они вычеркнули археологию из официального списка наук и профессий (до сих пор ее нет в нем) и избегали публиковать археологические материалы (только «истории племен» были достойны публикации). А в раннесоветское время были даже закрыты исторические факультеты и кафедры археологии в университетах и взамен учреждены факультеты общественных наук (охватывающие остатки разрушенных дисциплин).

На Западе мы видим слияние археологии с доисторией под именем преистории, prehistory, Vorgeschichte. Они слиты, разделения нет! Археология сохранена только для классических и ориенталистических занятий. И это понятно: историк, имеющий дело с этими ветвями, должен знать латынь и греческий или древневосточные письменности и языки, а преисторик не может знать соответствующие языки. Так классические история и археология сохранились отдельно, тогда как преистория была слита с первобытной археологией. Видимо, это было следствием притока массы полуобразованных энтузиастов в археологию. Они жаждали решать крупные исторические проблемы, не отрываясь от археологической романтики.

Но археология (как классическая, так и первобытная), с одной стороны, и история с преисторией – с другой, различаются по своей природе. Первая – это изучение материальных древностей для получения информации о прошлой человеческой культуре, а вторая – это изучение происхождения человека с его культурой и последующего хода его социальной деятельности. У каждого из этих направлений – свой предмет, требующий особых методов. На деле нелогичное распределение занятий либо практически игнорировалось, либо оно вредило нормальной научно-исследовательской деятельности и подготовке хороших специалистов. Университеты начинали выпускать дипломированных дилетантов, а журналы обсуждать банальные истины, просто потому что многие читатели-профессионалы их не знали.

Если уж присоединять археологию к истории, почему не добавить сюда нумизматику, текстологию, этнографию, топонимику, многие разделы лингвистики и так далее? Ничто не препятствует этому. Кроме одного: каждая дисциплина имеет свой предмет, столь специфичный, что он требует особых методов для его изучения. Распредмечивание наук – вот к чему призывает Лорд Смэйл.

Все перечисленные дисциплины, которые можно добавить к археологии, имеют нечто общее. Все они – источниковедческие дисциплины, они изучают разные виды источников информации о прошлом, добывают эту информацию и подготавливают ее для истории, преистории, социологии и других синтезирующих дисциплин. Синтезирующая природа истории замаскирована, ибо один вид источников, а именно письменные источники, преобладает над всеми остальными на поздних этапах истории. Это не так сильно проявляется в средневековой и классической истории (где часто необходимо иметь дополнительную информацию от артефактов и топонимов). И она совершенно утрачена в преистории. Здесь синтез многих видов источников необходим и синтетическая природа преистории (и истории) очевидна.

Зато здесь налицо противоположная замаскированность: синтезирующие исторические операции скрыты за богатой и разнообразной археологической деятельностью исследователя, отсюда и слияние археологии с преисторией. Так и кажется, что археолог может легко превращаться в историка и обратно прямо в ходе своей повседневной работы. Но это по крайней мере очень спорно. Такому археологу нужно знать уйму дополнительного материала и владеть методами, обычно ему чуждыми. Это ведь совсем другой набор методов.

И вот что получается. Ни у нас, ни на Западе официально нет двух наук, изучающих первобытное общество. У нас его изучает (первобытная) археология, на Западе – преистория. На деле и там и тут есть исследователи, больше тяготеющие к проблемам археологии или к проблемам преистории. Затемнение специфики профессии и трудности самоидентификации сказываются на их деятельности в том, что туго решаются обе задачи.

Более четко разделяются науки на этапах ориенталистских, классических и средневековых штудий. Тут есть история и есть археология, и они в норме не смешиваются.

Есть горстка археологов, умеющих делать также исторические и даже филологические исследования, но они должны все время держать в уме, что они находятся на территории другой науки. Они должны обучиться новой профессии. Обычно же когда археологи (даже самые маститые) осмеливаются делать вылазки в лингвистику, или письменную историю, или в топонимику, они действуют как сугубые дилетанты. Это выглядит как путешествие в Ренессанс. То же самое, когда историки возомнят себя археологами и начинают копать. Горе памятникам!

Даже объединение истории с преисторией (берем другой ракурс такого объединения) – очень спорная вещь. Во многих отношениях преистория – это промежуточная дисциплина между социальной историей и естественной историей, как по качеству дисциплин (методы, связи с другими дисциплинами и так далее), так и по предмету (где границы того вида, который они изучают?). С той же логикой мы можем объединить преисторию (стало быть, и историю) с биологией.

Археолог – это детектив, который прибыл на место событий с опозданием на тысячу лет. Он обследует ситуацию и готовит факты для судьи. Но он не может садиться в кресло судьи. Суд истории – не его дело. Подобно детективу археолог ставит вопросы: что это за вещи и следы, что за комплексы перед ним, что за связи внутри этих комплексов, он также отвечает на вопросы: когда, где, откуда, куда и кто. Аналогичные вопросы ставит перед собой текстолог или исследователь топонимики. А историк или преисторик спрашивает себя: почему и как это оценить.

Можно проскрести голову насквозь – и не найти веских фактов для опровержения нужды в хороших специалистах. Именно в специалистах. Если у меня серьезная нужда во враче, я предпочитаю пойти к дантисту, окулисту, онкологу, кардиологу или хирургу, а не к специалисту по всем болезням.

 

3. Гомерическая история: очарование героического эпоса

Был у меня в жизни десятилетний период, когда, выпущенный из тюрьмы и лагеря, я был лишен степени и звания и меня никуда не брали на работу. Кормился я переводами (пригодилось знание языков), а вместо археологии занялся филологией – гомеровскими штудиями. С археологией это связано через раскопки Трои, а для таких занятий не нужны ни инструменты, ни ассигнования на экспедиции, только доступ в библиотеки. Его у меня не отняли. И образование – тоже не смогли отнять.

С самого начала я пришел к выводу, что раскопанный Шлиманом город – не Троя. В Илиаде город называется двумя именами: Троя и Илион. Надписи на камнях в городе найдены: «Илион». Надписей: «Троя» – нет. Сопоставляя эпитеты при этих именах, я увидел, что они резко делятся на две группы: при «Илионе» одни, при «Трое» – другие, и они описывают разные города! Илион – на высоте, крутой, обдуваемый ветрами (Шлиман от них очень страдал), а Троя – на тучной почве, широкоулочная. Специалисты-античники мне возражали: город-то – Илион, а местность, сельская округа – Троя (широкоулочная?). Но в хеттских источниках упоминаются на западе Малой Азии два города: Труиса и Вилюса. В Труисе нетрудно узнать греческую Трою (-са – хеттское окончание), а в Вилюсе начальное в- соответствует греческой дигамме – звуку, который стоял в начале слова Илиос (Илион) и произносился близко к английскому w (но потом выпал). Значит, для хеттов это разные города! А хетты – современники описываемых событий, Гомер же жил на полтысячелетия позже.

Почему же в гомеровском тексте два города превращаются в один? В гомеровском эпосе полно дублетов и имен-синонимов: река – то Скамандр, то Ксанф; царевич Парис – он же Александр; греки – они же данайцы, ахейцы и аргивяне. Обычные слова тоже нередко образуют пары синонимов, и синонимы эти хорошо сгруппированы: одна группа в одних частях эпоса, другая – в других, третья – в третьих. Ахилл и Диомед совершают одни и те же подвиги, более того, ранены в одно и то же место – в пяту (точнее, в щиколотку). И любопытно: они почти никогда не встречаются друг с другом: появляется Ахилл – исчезает Диомед, возвращается Диомед – нет Ахилла. Так чтó, это тоже разные имена одного персонажа? Совершенно очевидно, что Илиада образована из нескольких – слившихся воедино – песен, повествующих о разных городах. Эпизоды поставлены вперемежку. Гомер был не сочинитель, а компилятор. Об этом я и написал монографию.

Но как же тогда с реальностью описываемых событий? А их просто не было. Не было Троянской войны – такой, какую мы знаем по эпосу: с прибытием флота всех греческих царств, с десятилетней осадой Трои, с ее взятием и гибелью. По археологическим данным, ныне достаточно обильным (три многолетних кампании раскопок – Шлимана, Блегена и Корфмана), греки-ахейцы не взяли Илион и даже не штурмовали его. На развалинах нет ни одного греческого наконечника стрел. Да и по эпосу, вспомните: чем заканчивается осада Трои (рассказ в «Одиссее»)? Греки сели на корабли и отплыли несолоно хлебавши. Да и вернулись они домой совсем не как победители: царь Агамемнон был дома убит и власть перешла к другой ветви династии, Одиссей долго странствовал, а дома нашел у своей жены свору женихов и тайком пробирался в собственный дом, многие герои вообще не вернулись домой, а отправились на юго-восток.

Но так как эпический певец не может примириться с такой ужасной концовкой, был приделан совершенно сказочный конец – с хитрой придумкой Одиссея: подарили троянцам деревянного коня, начиненного воинами, глупые троянцы зачем-то внесли его в город, не посмотрев, что внутри, а ночью воины вышли из коня и напали на стражу. Да еще чтобы было надежнее, есть и дополнительное обеспечение: дабы втащить коня, который не проходил в ворота, троянцы сделали пролом в стене, через который ночью вернувшиеся с моря греки и ворвались в город.

Более того, есть и прямые свидетельства археологии, что взятия Илиона не было. Ахейские греки колонизовали весь западный берег Малой Азии (там много греческих колоний – Милет, Смирна и другие), за исключением северо-западного угла – Троады с Илионом во главе. Эта территория отстояла свою независимость и стала греческой лишь много позже – когда уже не было ахейских государств (Микен, Пилоса и других). Они все пали на рубеже XIII–XII веков до н. э., а греческой эта территория стала в VIII веке.

Но ведь это все обычно для героического эпоса. Специфика героического эпоса состоит в том, что он возникает в годину величайшего напряжения для народа, в годину испытаний и бедствий. И функция его состоит в том, чтобы поднять дух народа, перетолковать события в выгодном для него свете, превратить поражения в победы. В этом больше всего заинтересованы правители, элита, дружина, вокруг которой обычно и кормятся певцы.

В сербском героическом эпосе смелые сербские юнаки берут штурмом Стамбул – столицу турецких захватчиков. Это описано со смаком и со всеми подробностями. А на деле, мы знаем: такого никогда не было в истории. На деле было нечто совсем противоположное – сокрушительное поражение сербов на Косовом поле.

В русской истории было поражение русских князей на Калке и несколько веков татарского ига. А в былинах русские богатыри неизменно побивают татар – как возьмет богатырь татарина за ноги, да взмахнет им со всей богатырской силушкой, куда махнул – там улица, в другу сторону махнул – переулочек. Никаким игом, никакой данью, никакими ясаками и не пахнет.

Академик Б.А. Рыбаков говорил, что эпос – это история народа, написанная им самим. Профессор В.Я. Пропп, мой учитель, возражал ему, что эпос – это специфический жанр и никак не прямое изложение событий. Чтобы использовать его как исторический источник, нужно учитывать его жанровую специфику. Добавлю, что эпические певцы далеко не являлись непосредственными представителями народа. Наиболее влиятельные из них состояли в свите царей и вождей, ориентировались на них, воспевали их, подлаживали свои песни прежде всего к этой аудитории.

Увы, пожелания элиты и властителей во все времена схожи. Фольклор исчез, растаяла и традиция сложения героического эпоса, а потребность в нем осталась. В сталинское время пытались даже искусственно поддерживать акынов и сказителей, ориентируя их на сложение песен о великом и мудром в народном духе. Но уж очень получалось старомодно, фальшиво и смешно. Тогда функцию акынов и аэдов стали выполнять придворные историки. Образец им подал сам великий и мудрый, сочинив «Краткий курс» в стиле героического эпоса о самом себе.

Теперь в этом духе пишут стандартные учебники истории вдовины и барсенковы – о великом и мудром, который, оказывается, вовсе не был палачом и убийцей (в «Илиаде» ведь тоже полно крови и выпущенных кишок). О постоянных победах и успехах под его благословенным водительством. А если и были какие-то темные пятна, так это потому, что помешали народы-предатели (которых, правда, во Власовской армии не было), и англичанка гадит, не говоря уж о ненавистных евреях, которых всегда и везде слишком много. Ориентировка понятна – на будущих преемников великого и мудрого, жаждущих империи, завоеваний, величия и готовых поставить на реваншистов и крайних националистов. Им нужна парадная история, очищенная и разукрашенная, с фанфарами и барабанным боем. Это вовсе не фальсификации, и комиссия по противодействию фальсификациям словно в рот воды набрала. Это просто героический эпос.

Требуемого Гомеровского величия почему-то в этом эпосе не получается. Жанр на тысячу лет запоздал. Певцы талантом не вышли. А вот история – она присутствует. Гомерическая история.

 

4. Теория реставрации и новоделы

Я уже рассказывал эпизод с курсом реставрации. Напомню.

Когда я был студентом, лекции по методике реставрации археологических объектов нам читал старичок В.Н. Кононов. Читал по-старинке – излагал рецепт за рецептом. Ему порекомендовали предварить курс теоретико-идеологическим введением. На следующий год Кононов, придя на занятия, вытащил брошюру с перепечаткой знаменитой четвертой главы сталинского «Краткого курса» («О диалектическом и историческом материализме») и начал лекцию так: «В своем гениальном труде наш великий вождь и учитель говорит…» Тут лектор прочел сталинский пассаж о том, что в мире идет борьба между зарождающимся, новым, передовым, и загнивающим, отмирающим. Затем лектор завершил чтение собственным выводом: «Вот наша задача как раз и состоит в том, чтобы не дать этому отмирающему отмереть». Кононова попросили впредь читать без теоретического введения.

Между тем теория реставрации очень важна для археологии, искусствоведения и музейного дела. Прежде ценились больше целые находки, и антикварии стремились привести «порченные», ветхие находки в надлежащий вид – соскребали патину, чистили находки до блеска, восстанавливали недостающие детали так, чтобы они как можно меньше отличались от сохранившихся, чтобы различие было незаметным. Даже Микеланджело и Торвальдсен участвовали в такой реставрации античных скульптур. В новое время был провозглашен принцип аутентичности. Он предусматривает приведение археологических, архитектурных объектов и вообще объектов искусства к их прежнему виду и состоянию. Чаще всего дело сводится к восстановлению прежнего облика, насколько он поддается восстановлению.

Принцип аутентичности подразумевает четкое отличие реставрации от реконструкции. Первая означает надежное приведение к прежнему облику, состоянию и взаимоположению тех частей, которые сохранились; вторая – «возвращение» объекту несохранившихся частей, конечно, гипотетическое (в силу отсутствия или значительной поврежденности деталей). В пределе (в крайнем выражении, в абсолюте) реконструкция – это новодел, декорация, бутафория, муляж.

Реставрация выглядит так. Разбитую вазу нужно склеить из фрагментов, чтобы были видны ее форма и содержание росписи. Упавшие колонны нужно поднять и поставить на сохранившиеся базы. Строительный и иной мусор надо удалить.

Реконструкция преследует другие задачи – наглядности и пригодности к практическим нуждам. Если какие-то черепки утеряны, реставрация дает неполную вазу и подробности формы останутся недостоверными, а уж содержание росписи может и вовсе ускользнуть. Однако восстановить отсутствующие черепки можно только гипотетически – как бы они ни были похожи на сохранившиеся, они во всяком случае сделаны из другого материала и другим мастером, в другое время, и никогда нельзя поручиться, что на исчезнувшем черепке не было каких-то детали, отпечатка, граффито, которые на новом отсутствуют. У статуи подлежат гипотетическому восстановлению отломанные и недостающие нос и руки. Но как они выглядели, можно только догадываться.

С реставрацией такое «возвращение» деталей никак не связано: реально восполнить события и структуры, сохранившиеся частично, в методическом плане все равно что возродить совсем несохранившиеся явления. То и другое значило бы либо совершать театрализованные представления, либо пытаться вернуть прошлое, повторяя некие ритуальные действия. Словом, для историка (в отличие от археолога или архитектора) реставрация имеет совсем другой, не познавательный, а политический смысл: реставрация Бурбонов во Франции придала название целому периоду господства реакции – периоду Реставрации.

Теория реставрации должна дать основы для решения трудностей, возникающих по ходу дела. Прежде всего, нужно решить, какой именно момент истории комплекса нужно сохранить – самый древний, идейно оптимальный или наиболее документированный. Антикварии охотились именно за материальными остатками Античности, и естественно, что они стремились вернуть вещам тот облик, который те имели в античную эпоху. Но до античной эпохи была очень интересная первобытная эпоха, а после античной – Средневековье, не менее интересное. Шлиман считал возможным сносить без особой фиксации византийские слои, коль скоро они его не интересовали, и даже верхние слои древней крепости крушил немилосердно, полагая, что милая его сердцу Гомерова Троя находится в самом нижнем слое. А на деле Илион оказался в одном из верхних!

Далее, заведомо ясно, что сохранять избранный момент нужно в комплексе: нельзя готический собор представить с романскими арками и ренессансными башенками. Получится монстр, далекий от всякой реальности.

К сожалению, у нас ныне реставрацию (аутентичное сохранение памятников истории и культуры) путают с реконструкцией, а реконструкцию (восстановление недостающих деталей) подменяют новоделом. В Москве это Иверские ворота, Красное крыльцо, Казанский собор, дом Трубецких, будущая гостиница «Москва» и так далее. В Питере строится новодел «Новая Голландия», заново сделаны старые читальные залы в историческом здании Публички (Национальной российской библиотеки), ликвидирована уникальная «небесная перспектива» центра города. Мы все больше живем в бутафорской России.

Последний пример вопиющего нарушения правил реставрации подало руководство реставрацией Курской станции московского метро. На отделке станции восстановили надпись: «Нас вырастил Сталин на верность народу…» Надпись не реставрирована – она же была полностью стерта, так что налицо новодел. Почему именно этот момент истории станции избрали для восстановления? Конечно, это политические сигналы. Если крах Советского Союза расценивается властью как геополитическая катастрофа, а Сталин трактуется в стандартных учебниках не как величайший злодей, приведший страну на грань гибели, а как самый успешный «эффективный менеджер», то руководство «реставрацией» угодливо подсуетилось – и появилась строка из сталинского гимна СССР.

Нарушен к тому же и принцип комплексности: уж тогда вернули бы и статую Сталина перед надписью и слова «имени Л.М. Кагановича» на входе!

Вношу предложение: отыскать чиновника, чья подпись стоит под распоряжением о возвращении надписи, и обязать его расчистить это место за свой счет. Боюсь, что это предложение даже не будет рассмотрено. Ведь «реставрация» в данном случае носит не музейный и не архитектурный характер, это реставрация в историческо-политическом смысле – шаг к периоду Реставрации.

 

5. Что за комиссия, Создатель…

В 1990-е годы вместе с несколькими видными питерскими деятелями культуры и науки (Д. Граниным, Б. Стругацким и другими) я опубликовал открытое письмо к президенту Ельцину о той атмосфере преступности, которая тогда захлестывала страну. Реакции не было. Сейчас преступность уголовная поменьше, зато не знаешь, откуда ожидать большей угрозы – от уголовников или от милиционеров и вообще от силовиков. Силовики, руководящие ныне нашим государством, замахиваются не только на владение нефтью и газом, но и на господство над мыслями граждан. Они хотят владеть не только нашим настоящим и будущим, но и нашим прошлым. Берут на себя смелость диктовать ученым, как делать науку, и вторгаются в изучение истории.

Если бы я верил в эффективность писем к президенту, то я бы, наверное, составил такое послание, собрав некоторое количество подписей историков, да и просто образованных людей. Мы бы вместе написали что-то вроде следующего.

Многоуважаемый господин Президент!

Подписанный Вами указ о создании «Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России» представляется нам недостаточно продуманным. Мы хотим верить, что он подписан Вами опрометчиво и будет отменен. Мы убеждены в том, что этот указ наносит огромный ущерб интересам России.

Основания для этой убежденности следующие:

1. Создание этой Комиссии противоречит статье 13, п. 3, Конституции Российской Федерации, которая гласит: «Никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной». Отсюда логически следует, что и единая версия истории не может устанавливаться в качестве таковой, так как в этом случае она немедленно становится идеологией. Указ же исходит из идеи о наличии единой, неприкосновенной и «идеологически правильной» версии исторических судеб Отечества, по отношению к которой любые иные версии, не отвечающие «идеологически правильной», суть фальсификации.

2. Определение того, что есть фальсификация истории, – задача крайне непростая, ее решение требует от историков высокого профессионализма, осторожного и кропотливого труда. В архиве науки имеются доказанные случаи фальсификации фактов – Пильтдаунский череп, корона Сайтафарна, протоколы Сионских мудрецов, Велесова книга. Есть и не намеренные фальсификации, а просто сугубо ошибочные концепции, несуразность которых ни у кого из специалистов не вызывает сомнений, – «новая хронология» Фоменко, «славянская руница» Чудинова. Но как только дело касается истолкования подлинных фактов и оценки их значения, очень трудно добиться такой же очевидности, отделить фальсификацию от нежеланной и неугодной интерпретации.

3. Вполне правомерно создание экспертной комиссии при президенте для оценки профессионального уровня работы историков (как и любых других ученых). Учрежденная же Комиссия, по нашему мнению, вопиюще непрофессиональна. В ней из 28 членов только три профессиональных историка (занимающих высокие административные посты); условно можно причислить к историкам еще двух-трех человек с историческим образованием и связями в этой среде, ну а остальные члены Комиссии – это генералы-силовики и чиновники администрации. Совершенно ясно, что получился не экспертный совет ученых, обсуждающих научные проблемы, а административный орган контроля над наукой и диктата государственной власти, направленного на науку. Таким образом, за указом явно стоит идея возрождения цензуры.

4. До сих пор попытки представить отечественную историю не такой, какой она была в реальности, – скрыть и замазать одни факты, исказить другие – исходила в основном от государственной власти. Именно она скрывала преступления Сталина и его приспешников против человечности, бесчисленные фальсификации, связанные с политическими процессами, Катынское дело. Свежи в памяти и попытки – в самое последнее время – представить Сталина как «эффективного менеджера» (хорош был бы менеджер компании, который привел бы ее к успеху лишь по некоторым показателям, убив и замучив значительную часть ее коллектива, уморив голодом другую часть и обрекши на убогое нищенское существование третью; очередной такой менеджер подвизается в Северной Корее – не пригласить ли его?). Член Комиссии Сергей Марков известен своим высказыванием: «отрицать, что Сталин был эффективным менеджером, хоть и жестоким, бессовестно». Оригинальное представление о совести у члена Комиссии!

5. В самом названии Комиссии заключена двусмысленность, выдающая сбой ее замысла. Комиссия призвана «противодействовать попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России». Эта формулировка подразумевает, что Комиссия не будет противодействовать попыткам фальсификации истории, если они не наносят вред интересам России, но приносят им пользу – так, как ее понимают фальсификаторы (и коллектив Комиссии?). Недаром Комиссию эту уже повсеместно прозвали «Комиссией по фальсификации».

А дотошные читатели углядели в Указе ужасную грамматическую ошибку. Речь идет о «предложениях по осуществлению мер, направленных на противодействие попыткам фальсификации исторических фактов и событий, наносящих ущерб интересам России» (курсив мой. – Л.К.). По прямому грамматическому смыслу этой фразы следует, что ущерб наносят не «попытки фальсификации», а «исторические факты и события». Вот уж не в бровь, а в глаз!

Да, есть опасность того, что профессиональные историки могут получить и исполнить «заказ» на «фальсификацию» истории. Но опасность эта в большей мере исходит от самого факта создания данной Комиссии. Мы понимаем, что могут найтись профессиональные историки, готовые мыслить так, как это нужно «заказчикам» (такие всегда находились), и даже историки, которые сами по себе мыслят именно так, как это нужно «заказчикам» (ведь история – сложная наука и многие ее положения дискуссионны, а в дискуссиях сталкиваются разные идеи). Найдутся историки, готовые использовать эту Комиссию, чтобы утвердить «сверху» свою «единственно верную» версию истории, без участия в изнурительных научных спорах, – просто заставив замолчать своих противников и изгнав их из научных учреждений.

Мы считаем, что долг историков – говорить народу правду, только правду и всю правду. Нам не нужна ни приукрашенная история, ни история искусственно очерненная. Все стороны отечественной и мировой истории должны быть открыты и зафиксированы, светлые и темные. И даже призывы к соблюдению баланса вредны – историк-профессионал не имеет права заведомо нормировать, сколько в истории Отечества должно быть светлого и сколько темного. Их должно быть ровно столько, сколько было в реальности, – не больше и не меньше. А воспитательная роль истории должна быть не в создании для молодежи образа светлого-пресветлого прошлого, а в приучении ее делать разумные выводы из прошлого. Как из светлого, так и из темного. Чтобы не было места прежним ошибкам. Живут же немцы в Германии со своим скверным недавним прошлым – и неплохо живут! Наше прошлое во всяком случае не хуже.

К сожалению, решения нашей государственной власти не раз в течение последнего полувека бывали ошибочными. Вторжение в Афганистан было грубой ошибкой, последствия которой до сих пор чувствуются. Ошибочной была разовая отмена льгот – пришлось давать задний ход, когда сотни тысяч пенсионеров вышли на улицы. Этих ошибок можно было бы избежать, если бы в стране была настоящая оппозиция и важные решения проходили предварительно широкое обсуждение.

Сотни тысяч историков не выйдут на улицу: они более зависимы, чем пенсионеры. Но мыслить историки будут врозь с Вами. А это разномыслие никакой комиссией не воссоединить. В антиутопии Оруэлла были аналоги Вашей Комиссии – Министерство Правды и Министерство Истории. Вам нравится роль Большого Брата?

Вот что я бы предложил на подпись своим коллегам, если бы надеялся на эффективность обращений и писем. Всем понятно, что, те, кто подпишет такое письмо создателю Комиссии, рискуют благорасположением административных органов, от которых в нашей стране зависит слишком многое. Тем не менее, коллеги, прочитавшие эту рукопись, изъявляли готовность подписать такое письмо.

Дело в том, что нам сказано ясно: все вы, не взирая на степени и звания, быдло и дерьмо! Вы наши псы – к ноге! Писать то, что нам нужно, иначе пшли вон, заменим вас комиссарами из «наших»! А то и обзовем фальсификаторами, то есть мошенниками, и бросим в кутузку на одни нары с Ходорковским. Вот что нам сказано.

От создания этой Комиссии исходит главная опасность фальсификации истории. Мы не можем закрыть на это глаза. Иначе нам будет мучительно стыдно перед детьми и внуками, которые вырастут и будут вправе спросить нас: вы жили в это время, все понимали, как вы могли промолчать?

 

6. Петрики наступают на историю, или Мемориальные законы

Я лысый, невысокого роста, а к старости стал еще и сутулым. И мне неприятно, когда заходит речь об этих моих особенностях. Но я решительно протестовал бы, если бы в угоду моей персоне губернатор Петербурга Матвиенко, только что приславшая мне (как участнику войны) поздравление с Днем Победы, издала указ, запрещающий гражданам города упоминать эти мои недостатки, и приказала, чтобы я официально считался чубатым, высоким и стройным. Я прекрасно понимаю, что такой указ лишь подчеркнет мои недостатки и заставит всех только и думать об этом и втайне смеяться надо мной. Как смеялись над брежневской выставкой золотых звезд и орденов на груди. Тем более я считал бы оскорбительным запрет сомневаться в том, что я профессор, доктор наук и написал два десятка книг. Да пусть кто-то и сомневается – в ответ проще всего выложить факты.

Теперь на более серьезную тему. Во Франции принят закон, по которому наказуемым преступлением является высказанное сомнение в Холокосте, то есть в том, что немецкие национал-социалисты осуществляли геноцид евреев. Демократическая Франция хотела выразить свою солидарность с евреями и загладить чувство исторической вины за дело Дрейфуса и деяния Виши. Следом за Францией этот закон приняли некоторые другие европейские государства. В 1944 году я лично побывал в первый день после его освобождения в лагере смерти Лентвариус и видел собственными глазами печи-душегубки, горы срезанных перед смертью волос и вдыхал запах гари. Видел нескольких уцелевших узников. Я знаю, что Холокост был. Но я решительно против законодательного запрета сомневаться в Холокосте: как в числе погубленных евреев (его подсчитывают по-разному) и даже в самом факте геноцида. Тех, кто сомневается, надо убеждать, тех, кто убеждает в противоположном, надо опровергать. Заткнуть рот – всегда было слабейшим из аргументов.

Законы типа французского закона о Холокосте называются мемориальными: они регулируют историческую память. Но если регулировать историческую память, то надо распрощаться с академическими свободами и с объективной историей как наукой. Тогда история становится пропагандой, и польза от нее – мимолетная, рассчитанная на моментальную политическую конъюнктуру, а настоящей пользы – для осмысления исторического опыта – ноль.

Конечно, на практике сомнение в Холокосте есть проявление антисемитизма. Поскольку я – человек еврейского происхождения, мне, естественно, ненавистен антисемитизм. Но я буду возражать против запрета считать, что у евреев как у нации есть недостатки и что в истории евреев были темные пятна. Дайте только возможность опровергать эти взгляды и противопоставлять им факты о положительных качествах и исторической роли евреев. Вообще имеет ли человек антисемитские воззрения и настроения или, наоборот, стыдится их, не должно быть вопросом юриспруденции – это вопрос морали, этики.

Другое дело, что должны караться призывы к изгнанию евреев, лишению гражданских прав, уничтожению и т. п., должны караться практические выводы, что каждый еврей в ответе за мнимые или реальные грехи его предков и сородичей. Это подлежит искоренению, как всякое разжигание национальной розни.

Хотя я по происхождению еврей, по языку, культуре и самосознанию я – русский. Поэтому и не уехал в Израиль. Родина моя в России. И я остро и болезненно воспринимаю также выпады в адрес русского народа, когда такие случаются. К сожалению, русофобия встречается все чаще, хотя обычно не там, где на нее указывают некоторые думские ораторы и некоторые близорукие националисты. Эту реальную русофобию порождают грубые и неотесанные русские нувориши, куролесящие по Европам, и неумная политика наших властей, из-за которой у нас все меньше друзей среди соседей.

А у нас русофобами называют тех, кто болеет за недостатки нашей жизни. Они же налицо. Мне больно сознавать, что русский народ быстро уменьшается, что продолжительность жизни близка к африканской, что русская наука стремительно хиреет и теряет позиции. Колоссальные деньги уходят на фантастические прожекты, один из которых протаскивает пресловутый Петрик, причем протаскивает успешно, потому что патент на гениальное открытие – как из воды добывать триллионы – вместе с ним подписал спикер и глава единоросов Б. Грызлов. На досуге от государственных дум он, видите ли, вместе с Петриком походя делает выдающиеся научные открытия (только злобствующая комиссия Академии наук по борьбе со лженаукой не признает их за открытия – явно завидует). В любой нормальной стране после обнаружения этого документа глава самой крупной партии и спикер парламента должен был бы немедленно подать в отставку, а Генпрокуратура занялась бы выяснением финансовых потоков, проходивших под его магическими пассами через ловкие руки Петрика. Но не у нас.

Поскольку спикер Грызлов сам объединил себя с гениальным махинатором Петриком, далее я всю команду, сложившуюся вокруг Грызлова, буду для краткости именовать петриками.

Дабы закрыть дымовым облаком и шумом историю с очисткой воды и удержаться у власти, петрики решили сделать ставку на борьбу с русофобией, как они ее понимают, возглавить эту борьбу и перенести ее на поле истории. Как спикер Грызлов знает историю, ясно из того, что он в одной речи приписал Копернику изречение Галилея «А все-таки она вертится!» и отправил его на костер вместо Джордано Бруно. Классическое изречение Грызлова «парламент не место для дискуссий» показывает, что он истинный спикер Госдумы: сначала говорит, потом думает.

В истории России, как в истории любой страны, есть всякие страницы – светлые и темные. Вот петрики решили настоять на том, что темных страниц в истории России не было и быть не могло. Петрики утверждают, что враги России спят и видят, как бы очернить ее историю и прежде всего опровергнуть ее победу в Великой Отечественной войне. Нужно, мол, противостоять этому – показать, что советское правительство и Сталин не причастны к развязыванию войны, к захвату территорий независимых государств, к оккупации и созданию марионеточных режимов и т. п.

То есть исправить прошлое петрики не могут: оно прошло и уже неисправимо. Но можно запретить думать… Ах нет, это тоже невозможно – никак не проконтролируешь, ведь чтение мыслей на расстоянии Петрик пока еще вместе с Грызловым не запатентовал. А вот запретить высказываться – говорить и писать так, как люди думают, рассуждая и сомневаясь, – это осуществимо. Чтобы отныне писали и говорили только так, как признано допустимым свыше, властями, которые контролируются петриками, – партийным руководством единоросов.

Фракция петриков в Думе выдвинула мемориальный закон, запрещающий выражать сомнение в том, что установлено приговором Нюрнбергского трибунала.

6 мая 2009 года (к юбилею победы) следующая поправка к УК была официально внесена в Думу группой депутатов во главе с Борисом Грызловым:

«Искажение приговора Нюрнбергского Трибунала, либо приговоров национальных судов или трибуналов, основанных на приговоре Нюрнбергского Трибунала, допущенное с целью полной или частичной реабилитации нацизма и нацистских преступников, либо объявление преступными действий стран-участников антигитлеровской коалиции, а также одобрение, отрицание преступлений нацизма против мира и безопасности человечества, совершенные публично, наказываются – штрафом в размере до трехсот тысяч рублей, либо лишением свободы на срок до трех лет».

Те же «деяния», совершенные с использованием служебного положения или средств массовой информации, предложено наказывать штрафом до пятисот тысяч рублей или заключением на срок до пяти лет.

В великолепной статье историк Николай Копосов показал, что этот законопроект абсолютно неприменим на практике, так как: а) текст Нюрнбергского приговора составляет целую книгу, недоступную советскому гражданину, б) он ничего не говорит о послевоенной действительности, в) по договоренности между победителями он не признает преступлениями Мюнхенский сговор, пакт Молотова-Риббентропа и приписывает расстрелы в Катыни немцам. Если исходить из опоры на Нюрнбергский трибунал, то пришлось бы судить Путина за признание преступлений НКВД в Катыни!

Мемориальный закон продолжает линию, обозначенную учреждением комиссии по фальсификациям. «Но, – пишет Копосов, – разница между созданием комиссии и принятием закона очевидна: полномочия первой ограничены разработкой предложений президенту, а на основании второго любой судья сможет осудить любого „очернителя прошлого“».

Правительство, видимо, учло несуразность предлагаемого закона, и он был завернут на пути к принятию. Но петрики не унялись. 30 марта 2010 года было объявлено, что его новый вариант подготовлен, а 16 апреля он был внесен в Думу, где опять идет подготовка к юбилею Победы. В новом варианте формально критические замечания учтены, и соответствующие пассажи изъяты, но суть оставлена без изменений. Теперь он звучит так:

«Одобрение или отрицание установленных приговором Нюрнбергского Трибунала преступлений нацизма против мира и безопасности человечества, совершенные публично, наказываются штрафом в размере до трехсот тысяч рублей, либо лишением свободы на срок до трех лет».

Копосов иронизирует: «Бонапарт наставлял создателей своей конституции: „Пишите так, чтобы было кратко и неясно“». Под эту статью можно подогнать что угодно. Я бы предложил и номер для статьи подобрать соответствующий – 58: традиция как-никак. Пункты и подпункты появятся потом. Лагеря ждут.

Первым кандидатом на отправку являюсь я. Я сомневаюсь: а была ли победа, если победители до сих пор живут гораздо хуже побежденных, в чем нетрудно убедиться, побывав в Германии. Если день рождения Гитлера празднуется молодежью в городах России, а расистская литература раскупается у нас гораздо успешнее, чем в Германии. Если несколько десятков депутатов Госдумы вносят законопроект о запрете всех еврейских организаций в стране. Если русские марши проходят под знаком, очень похожим на свастику. Если милиция охотнее арестует антифашистов, чем нацистов.

Как только закон будет принят, меня можно сажать. Многих можно заставить молчать. Но все подумают хором. И это будут мысли, не согласные с надеждами петриков. Несогласные.

 

7. Всерьез о судьбах марксизма

В Молдавии есть Высшая антропологическая школа – очень современный вуз с преподаванием на русском языке, в нем есть кафедра антропологии и социальных технологий, которой заведует Леонид Авраамович Мосионжник, романтик и человек энциклопедически образованный. В 2011 году из-под его пера вышел объемистый труд «Классический и современный марксизм». На обложке – Маркс, сидящий за компьютером.

Это детальное описание марксизма как системы научных взглядов, с характеристикой выдающихся деятелей марксизма, написанное с позиций его почитателя. В то же время Мосионжник по своей природе – демократ и человек либеральных взглядов. Он сугубо критически относится к сталинизму и не закрывает глаза на огрехи марксизма, хотя и считает его потенциал далеко не исчерпанным.

«Марксизм – это, безусловно, интересно, – заметит читатель, – но почему посвящать такой узкоспециальной книге отдельную рецензию?» Поясню. Хотя марксизм в целом относится больше к теории социологии, но сегодня можно наблюдать всплеск интереса к «практическому» применению некоторых его постулатов. Книга Мосионжника написана чрезвычайно образованным и знающим человеком, поэтому ее интересно читать и с автором интересно спорить. На мой взгляд, именно такая книга хорошо демонстрирует главные «слабости» марксизма, которые делают это учение утопическим, а его реальные «приложения» – столь кровавыми.

В частности, возьмем вопрос о частной собственности. Ее отмена кажется Мосионжнику необходимой и неизбежной (даже на своем труде он поставил не значок копирайт, а противоположный – свободы пользования). Эта необходимость и даже неизбежность мотивируются марксистской философской истиной: коренное противоречие между общественным характером труда и частным характером присвоения. Ладно, уничтожим частную собственность (это уже бывало), исчезнет частный характер присвоения, но частный характер потребления же останется! Значит, останется коренное противоречие! С ним-то что делать? Потреблять коллективно? Это, кстати, понимает и сам Мосионжник. В главе «Научный коммунизм» он рассматривает общество будущего как коммунистическое – без частной собственности. Он понимает, что при человеке современного типа оно существовать не сможет. И Маркс это понимал, потому планировал это общество не для своих современников. Маркс ставил задачу воспитания нового типа человека. Эту задачу рассматривает и Мосионжник, говоря о построении новой морали, новой этики, о сходстве марксизма с религией. Уж куда ближе: священное писание, жития святых, ереси, инквизиция, списки запретных книг, требования покаяний, казни несогласных, обращение неверных…

Но Мосионжник совершенно упустил один из основных пороков теоретического марксизма: Маркс сводил человека к узлу социоэкономических связей, полностью игнорируя его биологическую природу. У человека есть наследуемые биологические качества, неотъемлемые и неподдающиеся переделке: исключительная любовь к своим детям, любовь и забота о своих родителях и братьях-сестрах – куда большая, чем об остальных людях, чувство солидарности с узкой общиной, ряд инстинктов. Отменив частную собственность на средства производства, мы убираем важнейший стимул к труду – адекватной замены ему нет, это показала вся советская практика. Чтобы создать равенство, нужно отменить право наследования. Это еще более дезорганизует труд.

В одной из глав автор разбирает «российские варианты марксизма: большевизм и сталинизм». Он старается вывести все беды сталинизма из локальных особенностей России – из влияния православия, незрелости рабочего класса и так далее. Но ведь везде, где коммунисты приходили к власти, было то же самое. В России – ЧК, ГУЛАГ и массовые расстрелы, в Камбодже – тяпками отрубали головы значительной части населения, в Китае – хунвейбины, в ГДР – всевластие штази и убитые при попытках преодолеть Берлинскую стену. И везде потрясающие контрасты между убогим и нищим населением и роскошью верхушки – от Кремля до Чаушеску, от династии Кимов в Корее до Туркменбаши. Почему везде одно и то же? Если «виноват не Маркс, а неправильное употребление его идей» (с. 76), то почему за полтораста лет где бы ни применялись его идеи, они всегда применялись неправильно? Может, виноваты все-таки сами идеи? Если эксперимент не удался раз – виноват эксперимент, если два раза – экспериментатор, если три – теория. Марксистский эксперимент провалился десятки раз.

Автор начинает эту главу со споров Ленина с Карлом Каутским, но забывает отметить главное: что в споре с Каутским по основному вопросу – о природе социалистического государства – прав оказался как раз Каутский. Ленин считал (или по крайней мере утверждал), что демократический централизм позволит диктатуре пролетариата служить народу, а Каутский предсказывал, что диктатура пролетариата неизбежно сведется к диктатуре партии над пролетариатом, а та – к диктатуре ЦК над партией, а в конечном счете к диктатуре одного вождя над всеми, к произволу и бесчинствам. Что и произошло.

Интересно, кстати, что в главе «Марксизм на Западе» автор хочет противопоставить советскому догматическому марксизму его свободные творческие трактовки на Западе (еврокоммунизм и прочие течения). Это любопытно, но не производит большого впечатления. За исключением левацких авантюр, это идеология социал-демократических партий, боровшихся за улучшение экономического положения трудящихся без покушений на строительство коммунизма.

Пытаясь определить позиции коммунистов в современном постиндустриальном мире, где первенство переходит от индустрии к информации, автор называет главными противниками марксизма «неолибералов», причем почему-то анализ ограничивает делами Пиночета и совершенно умалчивает об экономике Тэтчер и Рейгана. Вообще вопросам экономики в книге уделено мало места, а вопрос о месте государственной регуляции в капиталистической экономике надо бы рассмотреть со всей серьезностью – ведь тут капиталистический менеджмент как раз вторгается в ту сферу, в которой марксист чувствовал себя единственным знатоком. Возможно ли достичь нужного эффекта без введения жесткой плановости (мы хорошо знаем ее последствия) и способен ли государственный капитализм конкурировать с новыми типами капиталистической экономики – вот в чем сейчас состоит решение судьбы марксистской политэкономии.

Само название завершающей труд десятой главы формулируется вопросом: «Есть ли будущее у марксизма?» На этот вопрос мы оба отвечаем утвердительно. Но Мосионжник – потому, что верит в осуществимость утопии, а я – потому, что не верю ни в трезвость народных масс, ни в скорую ликвидацию неравенства на земле.

 

8. Царь недавно и встарь

Редко какой фильм приводит к столь явному расколу общества, как лента Павла Лунгина «Царь» с самобытным Мамоновым в роли Ивана Грозного и бесподобным Янковским в роли митрополита Филиппа. С одной стороны, лавры кинофестивалей, с другой – видеообращение писателя Вячеслава Манягина к президенту и его «Комиссии по фальсификации» с просьбой запретить прокат фильма как клеветнический и наносящий урон России.

Ну ясное дело: с одной стороны, профессиональные патриоты вроде того же Манягина или профессора и низложенного декана исторического факультета Петербургского университета И.Я. Фроянова, а с другой, – отъявленные либералы вроде телеведущего Сванидзе. Но ведь и в православной церкви тот же раскол: петербургский священник Алексий Успенский начал в прессе кампанию против этого фильма, а другой церковный деятель, иеромонах Симеон (Томачинский) поместил в Интернете яркую статью в защиту фильма, с подзаголовком «взгляд клерикала». Многие ревнители православия восприняли фильм как апологию идеи о главенстве церкви над государственной властью, а православный журналист Владимир Семенко в статье «Большая ложь Павла Лунгина» открывает им глаза: Лунгин же убивает православную идею о грехе и покаянии, настаивая всей тканью фильма, что греха нет, что человек безгрешен, а идея греховности лишь оправдывает тиранию и деспотизм…

Спор ультрапатриотов с либералами основан на принципиально разной оценке личности Ивана Грозного: великий государь, расширивший страну вдвое и проведший прогрессивные реформы, или тиран и мучитель, после которого население уменьшилось вдвое и наступила Смута. Основан он и на принципиальном различии в оценке российской истории – светлая и вдохновляющая во всех своих эпизодах или кровавая и ужасная по крайней мере в некоторых. Разоблачители Лунгина вытаскивают многие эпизоды, которые на деле выглядели не так: Псков был взят не в те годы, Иван не лично расправлялся с митрополитом Филиппом и так далее. Артисты их не устраивают: Мамонов гораздо старше, чем был Иван в годы введения опричнины, у Янковского в лице недостаточно святости…

Я тоже мог бы указать неточности и художественные просчеты в фильме: царица Мария Темрюковна действует как современная скандальная дива шоубизнеса, шут (Охлобыстин), пожалуй, перебарщивает своими вольностями. Но в целом фильм производит сильное впечатление, а на неточности жаловаться в «Комиссию по фальсификации» бессмысленно: перед нами художественное произведение, а не диссертация и не учебник истории. Требовать от него достоверности всех деталей – все равно что изучать биографию Ришелье по «Трем мушкетерам». А вот общая картина исторического прошлого все же должна быть верной, и отношение к нему – продуманным.

В поисках этой реальности и справедливости защитники Ивана Грозного всячески преуменьшают число жертв (определяя их по Иванову синодику убиенных) и ссылаются на гораздо большее число погибших при европейских современниках Ивана – на Варфоломеевскую ночь во Франции и т. п. Ну, во-первых, ссылки на чужие зверства не оправдывают зверств домашних, а во-вторых, суть и ужас тирании ведь не в количестве убитых (хотя и это имеет значение), а в атмосфере произвола и террора, случайно падающего на любого, в вечных подозрениях, в неправедных обвинениях, возникающих по капризу властителя, в его наслаждении пытками и казнями. Легко находить оправдание, когда речь идет о муках другого, а вот что если сам оказался бы на дыбе или на костре…

Вся горячность полемики вокруг фильма связана с тем, что в фильме есть еще один, гораздо более современный герой. Фильм – словно «Мастер и Маргарита» разворачивается в двух эпохах. Только в романе Булгакова эпохи сменяются попеременно, советская Москва и древний Ершалаим, а тут все слито воедино и современный герой незримо присутствует во всех сценах. Этот герой – Иосиф Сталин. Это его участие придает такую злободневность фильму об Иване Грозном, потому что все обвинения Ивану в безумии и зверствах адресованы и ему, Сталину, параноику и маньяку. И все аргументы в пользу Ивана как великого государя затóчены под его, Сталина, защиту. Все восхваления Ивана звучат во славу этого недавнего идола, еще владеющего душами значительной части населения. Почившего фараона, еще почитаемого рабами.

Меня издавна интересовало, почему именно такая личность оказалась во главе нашего государства. Тем более что это было не впервые. Иван Грозный – несомненный прототип Сталина. Оба были самовластны и жестоки, оба проводили политику кровавого террора, оба тиранили своих близких, у обоих погибали жены, оба были причастны к гибели сыновей, оба создали всесильную гвардию – опричников и НКВД – КГБ, оба не раз казнили своих ближайших сподвижников, оба войнами расширили границы своих государств, после обоих государства были повергнуты в Смуту и распад. Сталин был в юности семинаристом, потом атеистом, крушил церкви, расстреливал священников, потом заигрывал с религией в политических целях. Глубже, чем Сталин, Иван Грозный был привержен религии, истово молился, боялся Страшного суда, хотя это не мешало ему время от времени вырезать церковные верхи.

Сталин не случайно испытывал к нему симпатию. В мои аспирантские годы у нас в университете, выступая перед нами в актовом зале, актер Черкасов рассказывал, как Сталин инструктировал его для исполнения роли Ивана Грозного. «У Ивана был только одын нэдостаток: он был нэдостаточно жесток, – наставлял вождь с легким грузинским акцентом. – Так, например, он, правда, вирэзывал бояр, врагов государства, целыми родами, но потом молился и каялся. Чего, спрашивается, каяться?» Я с наслаждением читал замечательную пьесу А.К. Толстого «Смерть Иоанна» и узнавал атмосферу своего времени. Алексей Константинович Толстой, живя во второй половине XIX века, будто списывал события с века нашего.

В студенческие годы я не раз отвлекался от археологии на изучение истории России эпохи Ивана Грозного. Вчитываясь в изложение исторических событий, я видел, что аналогии не случайны: Сталин в наше время проделал то же самое (в социальном смысле), что Иван Грозный на своем феодальном уровне совершал в царской России.

В самом деле, что проделал Иван Грозный? До него основной слой феодалов составляли вотчинники – князья Рюриковичи, бояре. Каждый из них унаследовал свои имения и своих крепостных от отца и должен был передать свою вотчину своим же сыновьям. Поэтому вотчинники эксплуатировали своих крепостных умеренно, чтобы оставить сыновьям работоспособное хозяйство. Вотчинники имели свои войска и были в большой мере независимы от государя. Приходилось считаться с их интересами. Иван, учредив опричнину, расправился с вотчинниками, отнял их владения и раздал своим опричникам, поделив на мелкие участки. Он поместил их на эти земли, и они стали называться помещиками. Чем они отличались от вотчинников? Тем, что они целиком зависели от государя, он их поместил на земли, он же мог их и сместить. И смещал не раз. Сыновьям доставалось не поместье отца, а иное, в зависимости от их службы государю. Помещики не были заинтересованы в процветании своих крестьян и драли с них три шкуры, потому что неизвестно было, кому эти земли достанутся потом, даже через несколько лет.

Таким образом, революции не произошло: форма эксплуатации осталась прежней, а вот норма эксплуатации резко возросла. Результатом было значительное усиление единовластия государя (теперь он мог вести завоевательные войны) и обогащение класса феодалов за счет потрясающего обнищания и вымирания крестьянства. Последствиями были разорение страны и последующая Смута. А потом, уже при Петре и Екатерине, помещики постепенно вновь превратились в вотчинников, отвоевали прежние привилегии.

Сталину досталось от Ленина государство на словах революционное, демократическое и социалистическое. А на деле? Никакой демократии не было и в помине. Вся власть принадлежала одной партии, точнее ее верхушке, а раз не было демократии, значит, не было и социализма, потому что социализм – это общественная собственность на средства производства. Коль скоро нет демократии, значит, у народа нет возможности управлять своими средствами производства. Они не принадлежат ему. Земля была лишь на словах отдана крестьянам, а на деле ею распоряжались председатели колхозов и директора совхозов, подчиненные через посредствующие звенья Москве, ЦК, несменяемому вождю. Вот кому принадлежали все средства производства в стране. То есть одному владыке – как в древнем Египте. А крестьяне снова оказались крепостными – ведь из деревни нельзя было уехать: у крестьян не было паспортов. Продразверстка и продналог были типичным оброком, а трудодни – барщиной. Их отличие от прежней барщины было только в большем их количестве на семью. А основной доход крестьянина шел с личного участка, как и прежде, только участок теперь сильно ужался – до нескольких соток (а в царское время был не меньше семи десятин). А поскольку с заводов рабочие не могли уволиться без разрешения начальства, то можно сказать, что существовали и полукрепостные рабочие. Таким образом, успехи 1861 года были ликвидированы, капиталистический уклад был сокрушен, и, как и во время Ивана Грозного, вождь руководил феодальным государством. (Только еще и с элементами рабовладельческого, потому что ГУЛАГ был основан на рабском труде.)

Так что же в социальном смысле сделал на селе Сталин? Он ликвидировал многочисленные самостоятельные хозяйства «кулаков» (а помещики были сметены до него) и согнал всех крестьян в колхозы, где распоряжались поставленные им «председатели». До того «кулаки» были заинтересованы в развитии своих хозяйств, потому что надеялись передать их сыновьям, а теперь каждый председатель был заинтересован только в том, чтобы выполнить спущенный сверху план по сдаче продуктов, выполнить его любой ценой. Государство получило возможность забирать из села все продукты подчистую для выполнения своих воинственных планов. Это в сущности то же самое, что за четыреста лет до того проделал Иван Грозный. Эти два исторических персонажа функционально, по своей роли в истории, схожи. Отсюда огромное сходство этих исторических фигур и их деяний во всем остальном – опричнина и ЧК-НКВД-КГБ, массовые казни Ивана и сталинский Большой террор, расправы с ближайшими сотрудниками, кровавые драмы в собственных семьях, державная мощь при жизни, Смута и развал после смерти.

Словом, общим для обоих исторических деятелей было то, что лежало в основе их деяний: в сущности, восстание государственной машины против создавшего ее класса, полный его разгром и узурпация ею его функций. Но это ставит под вопрос определение Октябрьского переворота 1917 года как революции. Вот Февральская революция – это была действительно буржуазно-демократическая революция, а Великий Октябрь – какая же это революция? Ликвидация всех партий, кроме одной (которая перестала быть партией и превратилась в религиозно-рыцарский орден), полная отмена демократии и как венец – «Великий перелом» 1929 года.

Так уж получилось, что я оказался не историком, а археологом и не стал подробно разрабатывать эту тему. До своих мемуаров я нигде не публиковал этих мыслей. Сначала это было невозможно, а когда стало возможно, утратило интерес, по крайней мере для меня. Уже после падения советской власти я показал свои старые наработки Даниилу Натановичу Альшицу, известному драматургу, историку и специалисту по Ивану Грозному. Он сказал, что это стоящая идея, но нужно много труда, чтобы ее серьезно разработать. Это я и сам понимал, а времени на такую работу у меня не было – я был занят другими проблемами. Но мысли эти были всегда со мной, я привожу их здесь, потому что, во-первых, они поясняют мои поступки, мой выбор, мою жизнь, а во вторых, они дают представление о моих чувствах при просмотре фильма Лунгина «Царь».

Недавно и встарь в России действовали одни и те же тектонические сдвиги, поднимавшие наверх схожих властителей. Художественно возрождая на экране Россию Ивана Грозного, с опричниной и произволом, Лунгин предупреждает об опасности реального возрождения Сталинского государства, с Большим террором и ГУЛАГом, потому что опьянение властью одних и истовое холопство других остаются в душах слишком многих соотечественников. «Где мой народ?» – вопрошает царь, пригласивший подданных на кровавый пир. Лунгин на этом прерывает повествование, надеясь, что подданные не придут. «А мы здесь!» – с готовностью отвечают современные апологеты обоих тиранов. Дурачье! Они будут вздернуты на дыбу первыми…

 

9. Приглашение к застою

1. «Манифест». Прославленный кинорежиссер Никита Сергеевич Михалков, известный своими православно-монархическими убеждениями и верной службой советской безбожной власти (как и восторженным отношением к власти нынешней), решил заняться обустройством России и выпустил «Манифест просвещенного консерватизма», датированный подобно энцикликам папы Римского римскими цифрами – ММХ (2010). «Манифест» обращен не к широкой публике, а к правящей элите («политической гвардии») – издан небольшим количеством экземпляров.

Прежде всего поражает то, каким напыщенным и безвкусным языком написан этот текст – что-то вроде смеси церковной проповеди с предвыборной агиткой, странно звучащей в устах заслуженного деятеля культуры. Возможно, виной тому слабость аргументов, которую автор «Манифеста» подсознательно должен был ощущать. Кроме того, он оказывается в ложном положении, призывая к христианским добродетелям, когда всем миром читатели наблюдают необыкновенно цепкую борьбу автора за свои доходы (пресловутый «налог на болванки») на фоне традиционной семейной привилегии Михалковых на обслуживание верхнего эшелона власти. Так что скептическое и брезгливое отношение массы читателей вполне понятно, и я не буду здесь подробно развивать эту тему.

2. Имперская история. Рассматривая «тысячелетний путь от „Святой Руси“ к „Великой России“», Михалков пишет: «В каждом периоде российской истории есть белые и черные страницы. Мы не можем и не хотим делить их на свои и чужие. Это наша история! Ее победы – наши победы, ее поражения – наши поражения». Стоит заметить, что важно не только различать победы и поражения, но и осознавать наличие в нашей истории пороков и преступлений. Хочет ли автор «Манифеста» сказать, что это наши пороки и наши преступления и мы будем оправдывать и отстаивать и эти традиции, поскольку они – наши? От братоубийства Бориса и Глеба до массовых пыток и казней Ивана Грозного и Малюты Скуратова? От покорения Чечни, описанного Львом Толстым, до высылки всех чеченцев и ингушей с Кавказа? От философского парохода до дела врачей-вредителей?

Михалков рассуждает о принятии Русью православия. «В ту пору, – пишет он, – вера органично входила в быт, а быт в веру». Историки знают об этой органичности некоторые подробности, по которым Владимир крестил где добром, а где и мечом, да и сами славяне воспринимали новую веру не органично и легко, так что долго было распространено двоеверие. «Государственная идеология была неотделима от православного миросозерцания, от симфонии Царства и Священства». Ну, пожалуй, и вначале, и временами потом – вполне отделима. Как и на Западе (борьба пап с императорами), порою вспышки борьбы князей с епископами, а потом царей с патриархами принимали весьма острые формы (вспомним хотя бы убийство митрополита Филиппа и никонианство!). Так что симфония-то была полна диссонансов.

«Российская империя повторяла путь Империи Византийской», – с восторгом пишет Михалков. Ему, как и клерикальным авторам недавней киноэпопеи о разгроме либералов в Византии, очень бы хотелось, чтобы это было так. Но это не так. Точнее, так лишь отчасти: российская императорская власть действительно порою вдохновлялась традициями Византии, а в русском гражданском обществе термин «византийский» всегда был синонимом не только застоя и реакции, но и интриганства, подсиживания, подковерной возни. Да стоило бы вспомнить конец Византии (впрочем, и конец российской империи с ее византийскими традициями).

Еще одна историческая цитата: «Митрополит Филарет (Дроздов), автор Манифеста 1861 года, освободившего крестьянство России от многовековой крепостной зависимости, является ярким примером церковного деятеля просвещенно-консервативного направления». Может быть, стоило бы тут отметить, что освобождение было без земли, то есть что оно оставило крестьян в экономической зависимости от помещиков? Что это вызвало мятежи и восстания крестьян? И что в конечном счете это и привело к победе большевиков в революции?

Михалков далее повествует: «В 1914 году, защищая православную Сербию, Россия вступила в Мировую войну». Историки же полагают, что это было только поводом, а причины вступления России в войну были гораздо более сложными и противоречия интересов ее правящих классов с властями Германии и Австро-Венгрии были гораздо более многообразны.

Советскую власть Михалков изображает ностальгически. В советской России, по Михалкову, были «побеждены нищета, болезни и голод». Если они существовали в царской России, то откуда они взялись в идеальной симфонии православия и имперской власти с византийскими традициями, а если они возникли в советское время, то, наверно, не так уж была хороша советская власть? Да и справилась она с голодом очень поздно и очень не до конца. Вспомним «колбасные электрички» из столицы в разные соседние области.

О распаде Советского Союза Михалков пишет: «Это была геополитическая революция». Путин выражался прямее: «геополитическая катастрофа». Если это замаскированный плагиат, то он не удался: сразу видно, откуда ноги растут.

3. Русская идея. «В итоге, – заключает свой пробег по русской истории Михалков, – мы вступили в XXI век, проживая уже не в „Святой Руси“ и не в „Великой России“». Он констатирует этот факт как нечто сатанинское и страшное. Между тем все империи распадаются. Распалась Священная Римская империя, Британская империя, Французская, Датская, Испанская, Голландская, Османская, империя Габсбургов… Видимо, пришло время и Российской империи разделить судьбу своих соседей. Распад начался в 1917 году, и еще вопрос, завершился ли в 1991-м. Суть не в том, удастся ли задержать этот распад (если не понять его причины, то явно не удастся), а в том, чтобы он произошел как можно более цивилизованно, без кровопролитий, и чтобы после распада русским людям было так же удобно жить, как англичанам в Англии, датчанам в Дании, голландцам в Голландии и так далее. Вот в чем вопрос. На мой взгляд, это и есть сейчас насущная национальная идея России. Не стремиться к руководству другими народами, а заботиться о приумножении богатств и благоустройстве своей страны. Не думать о ее исключительности (это утешение отстающих), а учиться у тех, кто успел больше.

Михалков решительно отказывается «верить сказкам о чудесах рыночной экономики». Сказкам я бы тоже не хотел верить. Но я вспоминаю, как советские женщины, приехавшие впервые в европейские страны с рыночной экономикой, падали в обморок при виде изобилия, обнаруженного в западных универмагах. Было такое. И главное – зарплаты там и сейчас в десятки раз превышают наши (правда, не Вашу, Никита Сергеевич, и не семейства бывшего мэра Москвы). Это же не сказки. Это жизнь.

4. Просвещенный консерватизм. Панацеей от всех зол Михалков считает «просвещенный консерватизм». Он противопоставляет его «радикальным новациям любого толка», «националистическому экстремизму и международному терроризму». Экстремизм и терроризм добавлены для пущего страха (они вообще ныне стали клеймом для всяких политических противников), а радикализм противостоит не консерватизму, а умеренности. Консерватизм же всегда противостоял движению вперед, прогрессу. Консервировать – значит, сохранить. Что же хочет сохранить Михалков? А он считает, что следовало сохранить российскую монархию, а коли не сохранили, то нужно было сохранять советскую тоталитарную власть, а раз и это не удалось – то авторитарную власть Путина. Мы хорошо помним, как Михалков от нашего общего имени выражал свои всеподданнейшие восхищения и пожелания Владимиру Владимировичу. Чем же «просвещенный консерватизм» отличается от просто консерватизма? Ведь не тем же, чем «суверенная демократия» от просто демократии. Просвещенный отличается цветочком в петлице и надушенными усами.

Кто же является носителем просвещенного консерватизма? Главные носители намечены исторической ретроспективой: это прежде всего Победоносцев. «К просвещенным консерваторам принадлежат выдающиеся представители государственной бюрократии, пережившие свой звездный час в эпоху царствования императоров всероссийских Александра I, Николая I, Александра II, Александра III, Николая II». То есть те, кто и привел Россию к революции и распаду. «Государственная бюрократия» – вот классовая основа «просвещенного консерватизма». «Главной опорой партии консерваторов» являются и «избиратели революционной по своей сути партии КПРФ». На более продвинутые и образованные столицы (Москву, Петербург) Михалков надеется мало – он уповает на более отсталую провинцию. «Консерватизм, в хорошем смысле слова, провинциален». После чего следует сентенция общего характера: «Человек с устойчивой психикой и здравым рассудком, как правило, консервативен. Он хочет жить и умирать так, как жили и умирали его отцы и деды». Если предки жили при создателе империи Иване Грозном, а затем при «эффективном менеджере» Иосифе Сталине, если деды и отцы жили в ГУЛАГе и умирали в расстрельном подвале с пулей в затылке, то сам Михалков вправе избирать для себя такой консервативный идеал, но не стоит звать к нему соотечественников.

Вот еще одно новое понятие, введенное в политический словарь Михалковым: «гарантийное государство». Когда начинают выявляться особенности этого вида государства, то оказывается, мы его хорошо знаем: «губернаторы и мэры городов федерального значения должны выдвигаться на должность и освобождаться от должности Президентом страны», а не выбираться населением. И тут же: «подкуп и давление властных и олигархических группировок на избирателей – должны окончательно и бесповоротно уйти в прошлое». Да как же они уйдут, когда чиновники (основные взяточники) ответственны только перед начальством, которое они подкармливают теми же взятками? По Михалкову, количество партий должно быть ограниченным: «В будущем в России должны остаться три политические партии, могущие реально бороться за власть: консервативная, либеральная и социалистическая». А если народ захочет, скажем, партию зеленых? Нельзя! А демократическую? Ни в коем случае! А монархическую? И ее никак! А ведь, кажется, Никита Сергеевич объявлял себя монархистом? Вот она жертвенность! Чем не пожертвуешь ради «гарантийного государства»!

5. «Евразийский» реваншизм. По «Манифесту» Михалкова видна его близость к современной разновидности «евразийской» идеологии, разрабатываемой выходцем из пресловутой «Памяти» Александром Дугиным. Эта квинтэссенция «Манифеста» содержится в следующих тирадах артиста:

«По Божьей Воле сложившийся в России тысячелетний союз многочисленных народов и племен представляет собой уникальную русскую нацию… Нам свойственно особое сверхнациональное, имперское сознание, которое определяет российское бытие в системе особенных – евразийских – координат. Ритм нашего развития и территория нашей ответственности измеряются континентальными масштабами… Россия-Евразия – это не Европа и не Азия, и не механическое сочетание последних. Это самостоятельный культурно-исторический материк, органическое, национальное единство, геополитический и сакральный центр мира… Непонимание роли и места, которое занимала, занимает и призвана занимать в мире Россия, по меньшей мере опасно, а по большому счету – губительно, потому что ведет к гибели православной цивилизации, исчезновению русской нации и распаду российского государства».

Обычно центром мира становится не то государство, которое этого усиленно добивается, а то, которое больше других заботится о внутреннем благоустройстве и о счастье своих граждан, о своей технике и науке, о своей промышленности и окружающей среде. Непонимание роли и места России действительно опасно и по большому счету губительно, хотя эту опасность я вижу не там, где ее видит Михалков.

К «просвещенному консерватизму» Михалков добавляет «здоровый просвещенный национализм». «Именно такой тип национализма создавал в мировой истории великие империи с позитивной миссией, которые были свойственны византийской, англосаксонской и российской государственности». Михалков воспевает «общенациональную миссию». Он призывает нас опять обучать весь мир, не говоря уже о Ближнем Зарубежье, особой духовности, государственным нормам и цивилизации.

И в завершение: «Мы вновь должны стать едиными и сильными, а Россия – Великой» – восклицает Михалков. Его поддерживают другие борцы за восстановление Российской империи – Проханов, Фроянов, Дугин. Они совершенно не спрашивают, хотят ли этого украинцы, белорусы, молдаване, казахи и прочие бывшие советские люди, не говоря уже об эстонцах, латышах и литовцах. Лозунг Михалкова – это опасный реваншизм, он ведет к тому же, к чему вел и германский реваншизм, и столь же опасен не только для соседей, но и для самой России.

Консервативную традицию от радикальной новации Михалков отличает тем, что «она не рационалистична, а мистична». На этом поле я отказываюсь спорить с «просвещенным консерватором». Если его просвещенность – это националистическая мистика, то это разговор для сторонников Блаватской и Дугина. По Михалкову, «культ определяет культуру, а культура воспитывает нацию». Для византийских царедворцев это было так. Но мы не в Византии. Культура – не от слова «культ», а от слова «colere» – «обрабатывать», «возделывать». Да, я думаю, что в культуре наше спасение, в культуре труда, в культуре как просвещении, в культуре трезвого рассудка.

Михалков прибегает к высокому пафосу: «Мы служим Богу и Отечеству, а не идолам Теории и Истории, которым наши современники, лишенные веры, надежды и любви, вынуждены приносить кровавые жертвы». Ох, Никита Сергеевич, ведь эту тираду можно перевернуть, и она будет звучать не менее убедительно, а может быть, и гораздо более убедительно. Мы придерживаемся принципов разумной теории, фактов и уроков истории, а не служим слепо идолам и кумирам, как бы они ни именовались – Богом, Империей, Нацией, Партией, которым наши современники, лишенные разума и совести, готовы приносить кровавые жертвы, как уже не раз бывало.

 

10. Дурной сон (почти антиутопия)

К пятилетнему юбилею «ТрВ» как всероссийской газеты ко мне обратилась ее редакция с простым предложением – написать статью на тему: «Что будет с нашей наукой и образованием через 5 лет, если все будет идти как идет?» Ну, я подумал, что у нас в стране стабильность стала до того напряженной, что предсказать что-либо даже на год вперед вряд ли кто-либо возьмется, кроме разве что Пионтковского. Подумав так, я написал, что не возьмусь за такое трудное предсказание, и лег спать со спокойной совестью. Правда, в полудреме во мне звучал искушающий голос, мягко уговаривающий меня, что мне же ничего предсказывать и не надо, что мне надо только вообразить, что будет с наукой, если все будет идти как идет. А это не предсказание. Это всего лишь игра воображения. С этой мыслью я и уснул.

Утром, взглянув за окно, я увидел, что клены за окном стали гораздо выше. Посмотрев на компьютерный календарь, я удивился: оказывается, на дворе март 2018 года. Ничего себе: у меня провалы в сознании? Вот она, старость. Умывшись и позавтракав, я, как обычно, уселся за компьютер и стал просматривать письма и новости. По ним, а также пролистав архив, сообразил, что я уже не колумнист «Троицкого варианта». Три года назад редакция поблагодарила меня за долгое сотрудничество и проводила на заслуженный отдых. Она вообще сменила многих авторов. Редакция-то новая. Началась ее перестройка с того, что появился разоблачительный фильм НТВ про Гельфанда – как он подделывал свою диссертацию. Редакция намека не поняла и Гельфанда не уволила. Тогда начался спор хозяйствующих субъектов и новые владельцы потребовали сменить ответственного редактора Бориса Штерна. Новый редактор был переведен из газеты «Поиск». Он и стал подстраивать редакцию под стиль «Поиска». Большинство журналистов и ученых из газеты ушло и попыталось по типу «Новых Известий» основать «Новый Троицкий вариант», однако им не понравилось сокращение НТВ, тогда новую газету назвали «Старый Троицкий вариант».

Она стала чисто интернетной. Частично она переняла функции «Эха Москвы». Потому что на «Эхе» главным является по-прежнему Алексей, но не Венедиктов, а Голубев, и радио переименовано в «Эхо православной Москвы». Соответственно аудитория сильно переменилась.

С удовлетворением узнал, что давно разрешен конфликт с американскими хасидами по поводу библиотеки Шнеерсона. Покойного Шнеерсона решено сделать главным раввином России (если можно судить покойника, то почему нельзя назначать покойника на должность?), а Бер Лазара вернуть в Америку вместо библиотеки Шнеерсона – живая мудрость ведь ценнее книжной! Отпали наложенные на Россию ежегодные штрафы – какая экономия!

Министром образования недавно стала Светлана Игоревна Курицына (из Иванова), перейдя на это место с поста министра культуры и сменив на этом посту Тинатин Гивиевну Канделаки. О Ливанове даже не вспоминают. Дело не в том, что он провозгласил Академию наук и многие университеты неэффективными под предлогом, что они дают мало научной продукции, а в том, что своей проверкой диссертаций (это придет же такое в голову!) подорвал авторитет многих выдающихся ученых из Государственной думы (!). Заместителем министра стал престарелый, но по-прежнему воинственный Проханов. Канделаки выступала против ЕГЭ, а новый министр с подачи Проханова предложила отменить экзамены вообще, заменив их присягой, потому как это более лучше («уписаться можно», – душевно добавила министр).

В печати и по телевидению живо обсуждается вопрос о деятельности кафедр теологии во всех технических вузах, не говоря уж об университетах. Ну что ж, успели уже повсюду ввести эти кафедры во главе с митрополитами, – подумал я. – Этого и следовало ожидать.

Чтобы сгладить некоторые неловкости пятилетней давности, всем митрополитам, заведующим этими кафедрами, было рекомендовано обзавестись троюродными сестрами для ведения домашнего хозяйства и уборки нанопыли с мебели, чем они с примерным благопочитанием воспользовались. Разумеется, сестрам этим, как положено лицам, имеющим отношение к науке, надлежало иметь ученые степени. Значит, встал вопрос о диссертациях. Но было бы совершенно неуместно заставлять столь высоких персон самим писать себе диссертации. Есть ведь для этого старая добрая традиция, во-первых, заказывать диссертации опытным сотрудникам, нуждающимся в деньгах и поблажках по службе, во-вторых, копировать готовые диссертации, хранящиеся в архиве и даже студенческие дипломы; в-третьих, можно просто купить дипломы и сварганить все нужные протоколы и другие документы.

Эти задачи натолкнулись на дурную новацию подкупленных Госдепом журналистов, которые стали вытаскивать на свет божий копированные диссертации, реальные протоколы и подвергать сомнению даже диссертации министров и правителей.

Но для исправления ситуации были предприняты все нужные меры: архивы диссертаций были засекречены и закрыты – ведь в них много государственных тайн. Была проведена перестройка ВАК: председателем ее был назначен Сергей Кожугетович Шойгу, переброшенный на это запущенное место с должности министра обороны, а вся комиссия, в свое время переподчиненная (была при Академии наук, стала при Министерстве образования), переподчинена еще раз, на сей раз непосредственно Следственному комитету. Проверка стала для рядовых журналистов затруднительной: только через беседу на окраине леса. Ученые советы разделены на два разряда: открытые и закрытые. В последние журналистам доступ перекрыт.

Кроме того, в Госдуме был недавно принят закон о введении юридических различий между терминами «плагиат» и «творческое копирование». Первое явление подсудное и нерукопожатное, а второе – совсем другое дело! Тут ведь подразумевается следование традициям, товарищеская взаимопомощь и признание достижений коллег, а это всегда было характерно для отечественной науки. И многие государственные деятели и академики показывали нам достойный образец творческого копирования – Мединский, Жириновский, Лебедев, Несмеянов и другие.

Все эти меры были приняты на фоне продолжавшейся борьбы с учеными-предателями, продающими за рубеж наши оборонительные секреты. За истекшие пять лет число этих предателей сильно увеличилось. Ученые ведь изобретательны, они насобачились продавать секреты не только дружественному Китаю и Японии, но и Грузии, Эстонии, Португалии, Венесуэле, Ирану, Нигерии, Индонезии, Мьянме, Буркина-Фасо, островам Зеленого Мыса и многим другим государствам. Дошли до того, что умудрялись продавать тайны, извлеченные из открытой печати. Так что для ученых пришлось завести специальные тюрьмы и лагеря, а уж отсюда недалеко до восстановления традиционных шарашек, сильно продвинувших вперед нашу атомную и космическую науку. Без них она, похоже, откатилась назад.

В свое время нерационально расходуемые ассигнования на науку в виде мелких грантов по 300–500 тысяч рублей были давно уже сосредоточены в нескольких мегагрантах, выдаваемых надежным людям. Теперь решено развить дальше эту инициативу и объединить их в один супермегагрант, который будет выдаваться одному держателю. Например, Академии наук во главе с ее динамичным президентом Рамзаном Ахматовичем Кадыровым. Он сменил на этом посту академика Осипова, вышедшего из возраста. Правда, недавно был принят указ о продлении предельного возраста для высших должностных лиц государства до 75 лет и готовится указ о его продлении до 80 лет, но Осипову и это не может помочь.

Вообще у нас геронтология становится главной наукой, но ее плоды еще нескоро дождутся общенародного распространения. Пока это наука элитарная. Поэтому, как геронтологи добиваются высоких результатов, хранится в тайне, а среди публики распространено мнение, что тут не обошлось без метода профессора Преображенского и много обезьян лишилось детородных органов.

Коль скоро речь зашла о детородных органах, нельзя не упомянуть, что аборты и противозачаточные средства, а с ними планирование семьи уже три года как объявлены нелегальными ввиду того, что противоречат истинному православию (закон депутата Энтео). С другой стороны, все исследования по сексологии и урологии не запрещены, но объявлены закрытыми, так как подпадают под расширенный закон о запрете пропаганды гомосексуализма и секса вообще в соответствии с консервативными семейными традициями (закон Милонова – Кургиняна).

Возможно, супермегагрант получат особо отобранные ученые, которые сумеют создать православную физику и православную медицину. Вот тут-то и скажется теологическая подготовка в вузах, но, возможно, придется включить в команду разработчиков целую когорту физиков и медиков в рясах, а некоторые храмы и монастыри переоборудовать под физические и медицинские лаборатории. Есть и другой вариант: в больницах и синхрофазотронах построить алтари и ризницы, а исследовательские часы перемежать молитвами и окроплением больных и подопытных святой водой. В связи с этим в Госдуме обсуждается предложение о закрытии раковых институтов в стране как рассадников неверия и оранжевого атеизма.

Возможно, супермегагрант получит бывшее агентство Роскосмос, переименованное в Агентство глубоководных исследований. Конечно, на супермегагрант претендует гранд-академик Петрик, но он еще не решил, на что этот грант пойдет – на графен, суперфильтр или на философский камень – материал, превращающий пустоту (вакуум) в золото. Но в открытии камня у него много конкурентов в лице депутатов Госдумы. Правда, у него есть богатый опыт привлечения начальственных конкурентов к сотрудничеству и превращения их в соавторов открытия с получением двойного патента и делением миллионов пополам.

Вызывает сомнение, достойно ли супермегагранта написание непротиворечивого учебника, в котором будет устранено противоречие между учением Дарвина, Ветхим Заветом и Кораном. Ведь создание такого учебника и так оплачивается государством. Кроме того, это противоречие не столь большого масштаба. Наши судебные органы массово справляются в своих приговорах и не с такими противоречиями.

Очень важным новшеством было введение отечественных рейтингов для университетов, а для снискания им международного ранга в них были привлечены крупные ученые из Венесуэлы, Ирана, Северной Кореи и Кубы, а также экономически заинтересованные светила из Европы и США – Депардье, Герхард Шредер, Сильвио Берлускони и их последователи. Подсчет рейтингов был поручен прославившемуся своей объективностью профессору Чурову.

По части переименования как приема повышения ранга у нас накоплен значительный опыт. В свое время все ПТУ у нас стали колледжами, школы – гимназиями, училища – лицеями, институты – университетами, а общества – академиями. Этих заведений у нас стало больше, чем во всех европейских странах вместе взятых. Переименовывать вроде больше нечего, ресурс исчерпан. Но нет предела для исследовательской мысли.

Несколько университетов были объявлены исследовательскими и федеральными, затем переименованы в Сколково (Сколково-1, Сколково-2 и так далее), а затем решили не возиться с ненужными ассоциациями и просто назвали их Силиконовыми долинами. В Америке одна такая долина, а у нас сразу десяток. Это, естественно, резко повысило эффективность нашей науки. Лиха беда начало. Сразу же пришла мысль переименовать некоторые наши университеты в Кембридж, Оксфорд и Гарвард. Сначала говорили «филиал Оксфорда в Удмуртии», «филиал Кембриджа в Калмыкии», потом просто удмуртский Оксфорд, калмыцкий Кембридж, Гарвард в Сыктывкаре! И другие Стэнфорды и Йейлы. Как это повысило самосознание ученых и соответственно их научную отдачу!

Выезд за рубеж всегда был острой проблемой в нашей стране. Мы долго не могли справиться с явлением, называемым заграничным термином дрейн брейн. По-русски – утечка мозгов. Мозгов у нас был избыток, согласен, от этого были одни неприятности для государства: они размещались не в тех головах, в которых должны были. Но когда выяснилось, что утекают лучшие, и их утекло уже больше, чем осталось, стало ясно, что надо положить этому конец. Конец пришлось класть на утекание уже не самых лучших. Прежде всего запретили в 2013 году выезжать депутатам без разрешения глав фракций, затем – сенаторам без «добро» от председательницы Верхней палаты, затем академикам без командировки от президента РАН, затем всем остальным ученым без решения советов ветеранов и парторганизации Единой России или либерал-демократической (другим партиям это было невозможно доверить, они были разоблачены как недостаточно либеральные и совсем не демократические).

Очень крупным упущением предыдущего периода было признано недопустимое отставание нашей страны по части Нобелевских премий. Ведь известно, что премии эти были созданы на деньги, заработанные Нобелем в России, а некоторые зарубежные государства присвоили себе право распоряжаться Нобелевским фондом и раздавать эти премии кому угодно, не учитывая происхождение награждаемых. В порядке преодоления этой вопиющей несправедливости недавно были учреждены Российские Нобелевские премии и Нобелевский комитет в Москве. Премии присуждаются прогрессивным ученым Запада и России, а также выдающимся деятелям Ирана и Сирии.

Руководитель государства давно расширил норму русского литературного языка за счет простонародных выражений типа «замочить в сортире», «жевать сопли» и т. п., а гуманитарные науки пережили невиданный расцвет после выхода в журнале «Русский пионер» его замечательной работы «Патриотизм и вопросы языкознания».

Открыв эту работу, чтобы почитать ее чеканные строки, я проснулся. За окном начиналось утро, и клены стояли те же, какими я их привык видеть. Не выросли ничуть. Так и есть: на компьютере март 2013 года. Значит, все это мне приснилось. Но чем реальная жизнь отличается от моего дурного сна, если все будет идти так, как идет?

 

11. Мораль Прыгунова, или Уроки истории остаются невыученными

В нашей прессе меня часто занимают не сами статьи, а комментарии анонимных (и не очень) читателей: в этих откровенных и эмоциональных высказываниях не хуже всяких социологических опросов выступают те бытующие в народе мнения и идеи, на которые ученым стоило бы обратить внимание. На сайте «Эха Москвы» в обсуждении блога Ю. Штымова (пост «Дежурный демагог взахлеб о чем-то врет») меня привлек комментарий некоего Прыгунова, который можно было бы принять за первоапрельский текст, если бы не святая искренность автора-патриота. Вот этот комментарий:

«На одной чаше весов – воссоединенный с Россией Крым, на другой – мешок поросячьего визга европолитиканов и угроз педерастов из ПАСЕ. Ну и? Выбирайте свою чашку:) Российская империя не должна отвлекаться на каждый чих обидившихся пигмеев – хрен на них, пусть не стоят на пути. Ну а опущенные внуки Гитлера пусть вообще прикусят язык – им за холокост еще платить и платить шустрым внукам пострадавших. Мы снова вступили в период прозрачной политической юности мира: кто сильнее, тот и прав, кто успел – тот и съел. Ну а кто лох… Тому даже и сочувствовать стыдно!»

В этом комментарии существенны не промахи неопытного полемиста. Ну, стоит ли так презрительно отзываться о «европолитиканах», когда в ответ на «поросячий визг», коего мешок, Путин ночью позвонил президенту США, после чего Керри повернул свой самолет на встречу с Лавровым в Париже? Ну, кто же станет акцентировать внимание на «педерастах из ПАСЕ» после писаний нашей прессы о педерастах из администрации президента одной большой страны, состоящей, кстати, в ПАСЕ? Ну, не смешно ли писать о «чихе обидИвшихся пигмеев», застрявших на пути великой империи, когда производство этой империи в десять раз меньше производства одного из этих «пигмеев» – не на 10 %, а в десять раз! Когда вся финансовая мощь этой империи равна мощи одного из 50 штатов государства-«пигмея». Ни ко «внукам Гитлера» (так он именует нынешний немецкий народ), ни к «шустрым внукам пострадавших» (так он аттестует израильтян) у него нет ни симпатии (ну, ее от него и не ждут), ни уважения (а уважать тех и других есть за что). Ладно, оставим эту его риторику без рассмотрения.

Сердцевина прыгуновского коммента состоит в ликовании по поводу возвращения «прозрачной политической юности мира: кто сильнее, тот и прав, кто успел, тот и съел. Ну а кто лох… Тому даже и сочувствовать стыдно!» Это откровенное провозглашение той политической морали, которую некоторые политические деятели исповедуют тайно, зачитываясь Макиавелли и Лебоном.

Никколо Макиавелли, дипломат XV–XVI веков, в своем главном произведении «Государь», поставив «государственный интерес» над законом и моралью, учил правителя технике удержания государственной власти. Любопытно, что государь просвещенного XVIII века посвятил свою юношескую книгу опровержению Макиавелли, назвав ее «Антимакиавелли». «Я дерзаю ныне выступить на защиту человечества от чудовища, которое желает его уничтожить; вооружившись разумом и справедливостью, я осмеливаюсь бросить вызов софистике и преступлению…» Этим государем был прусский король Фридрих II, прозванный Великим и прославившийся позже мастерским применением поучений Макиавелли. Его биография началась с заговора против отца, и отец отрубил голову его любовнику и соратнику на глазах у Фридриха. Фридрих оказался талантливым полководцем и разбил Саксонию и Австрию, но в Семилетней войне русские войска взяли Берлин, и спасла Фридриха только смена монарха в России (на престол тогда вступил немец Петр III, обожатель Фридриха).

Гюстав Лебон, психолог и социолог XIX – XX веков, изучал феномен толпы. Он пришел к выводу, что, растворившись в толпе, человек становится внушаемым и легко поддается низшим инстинктам, так сказать, звереет. Этим пользуются, выбиваясь в лидеры, личности пассионарные, истеричные и беспринципные. В этих случаях действуют простейшие лозунги и весьма примитивные аргументы, неустанно повторяемые. Эти принципы, по Лебону, лежат в основе революций и выплесков агрессии. Книгу Лебона «Психология народов и масс» очень тщательно изучали многие политические деятели, в том числе В.И. Ленин.

Прыгунов очень ко времени высказал идею, которая движет многими простодушными радетелями территориальных захватов, лишь бы они были «в нашу пользу»: «от них – к нам», не взирая на обстоятельства, на право, на репутацию, на международные связи, на возможности обретения союзников. Тут сказался очень старый, очень примитивный и распространенный принцип этноцентризма, характерный для первобытных племен, но действующий в не столь явном виде до сих пор, проявляясь в наиболее отсталых, консервативных и реакционных режимах. Это деление всего мира на «мы» и «они» и уверенность «простых людей», что все, что «свое», «нашенское», – отличное, превосходное, правильное, мы всегда и во всем правы, а все, что «чужое», «ихнее», – заведомо скверное, жалкое, смешное, вредное, чужие всегда виновны и неправы, ничего хорошего от них прийти не может. Этноцентризм как явление был впервые открыт только в XIX веке австрийским социологом Гумпловичем, а затем представления о нем были развиты американским антропологом Уильямом Самнером. Ныне чаще говорят не об этноцентризме, а о его конкретном проявлении – ксенофобии.

Ни Прыгунов, ни его подражатели и вдохновители не учитывают фактор времени и уроки истории. Все случаи реализации этой морали, особенно в современной истории, оказывались успешными лишь в короткой перспективе и неизменно проваливались в конечном счете, потому что наталкивались на мобилизацию всего остального мира, осознавшего необходимость остановить и проучить зарвавшегося агрессора. Адольф Гитлер после шести лет успехов своей агрессии («кто успел, тот и съел») – Австрия, Судеты, Чехословакия, Польша, Франция и так далее – имел возможность подумать над краткосрочностью таких успехов в своем бункере в Берлине перед тем, как проглотить яд. Бенито Муссолини также имел время подумать над несколько более продолжительной, но все же краткосрочной чередой своих успехов (Абиссиния, Албания, части Югославии и Греции), когда болтался на виселице, подвязанный за ноги. Впрочем, он тогда был уже мертвецом и думать не мог. Зато в подземном схроне и потом уже перед виселицей имел возможность подумать Саддам Хусейн, припомнив свое нападение на Кувейт.

К сожалению, в жизни – как в школе: уроки истории всегда остаются невыученными.

 

12. О некоторых исходных понятиях

В истекшем году я занимался составлением теоретического словаря археологии и ныне отдаю его в печать. Поневоле пришлось включить в него и ряд общеисторических понятий: они все время сказываются на теоретическом формировании чисто археологических понятий. Мне кажется полезным вынести те формулировки, к которым я пришел по этим понятиям, на обсуждение моих коллег по «Троицкому варианту». Здесь я отобрал шесть из этих понятий (помещаю их по алфавиту).

Историческая родина – так в современных политических дискуссиях обозначают ту страну, в которой родился не сам человек, а его далекие предки. Скажем, для российских немцев, предки которых прибыли в Россию два века тому назад из Германии, «исторической родиной» называют Германию, несмотря на то что большинство российских немцев ассимилировались. Для российских евреев, большинство из которых не говорит ни на идише, ни на иврите и не придерживается иудейской религии, а предки их покинули Палестину две тысячи лет назад, «исторической родиной» называют Израиль – государство, созданное на земле Палестины во второй половине XX века.

Иными словами, «исторической родиной» для человека называют то, что для народа называется прародиной. Из понятия прародины никакие особые права («историческое право»), никакие юридические последствия не вытекают. Из понятия «исторической родины» вроде бы вытекают (права на «репатриацию», претензии коренного населения на дискриминацию и депортацию). Стоит, однако, внимательнее изучить обстоятельства конфликтов – и выяснится, что на деле все они вытекают вовсе не из наличия «исторической родины» у части населения, а из социальных неурядиц внутри данной страны с вовлечением этнических, религиозных и культурных различий. Корни этих неурядиц кроются в неравномерном и несправедливом распределении благ, в неэффективном управлении, в провокациях властей, в попытках проводить политику «разделяй и властвуй» и натравливать массы на козла отпущения («внутреннего врага», идентичного внешнему, но находящегося внутри страны).

Всякий человек, как бы он ни был увлечен историей своего этноса и как бы ни был втянут в глобализацию, привязан и адаптирован прежде всего к своей родине – стране, в которой он родился не в качестве гостя. Даже скорее к «малой родине» (если страна велика и разнообразна). Некоторые переселенцы могут быстро и глубоко адаптироваться к своей новой родине. Так известный археолог Генрих Шлиман, немец, проведший юность в Германии, прожил купцом двадцать лет в России, имел там русскую семью, считал себя русским и любил Россию и свой «волшебный Петербург»; затем учился в Париже, вел раскопки в Турции, а поселился и женился вторично в Греции, назвал своих детей греческими именами, даже своих слуг переименовал на древнегреческий лад. Раскопанные сокровища предлагал Эрмитажу, а когда царь отказался принять их, подарил Берлину.

Историческое право – представление о том, что право народа на землю, занимаемую им ныне или занимавшуюся в прошлом, прямо зависит от древности его проживания на этой земле, и тот народ, который раньше жил на этой земле (автохтон), имеет на нее больше прав. Представление это ложное. Его обычно выдвигают агрессоры для обоснования своих территориальных притязаний, а также националисты для обоснования притеснений и изгнаний национальных меньшинств. Право такое никем на деле не соблюдается и не может соблюдаться. Ведь все народы не раз меняли территорию своего проживания, а происходят все люди в конечном счете из небольшого региона в Африке. Европа же не раз оказывалась на многие тысячелетия под ледником, так что люди заселяли ее снова и снова, причем сдвигались климатические зоны, а с ними передвигались и населявшие их и адаптированные к ним народы. Если выяснять всякий раз первенство проживания, то придем к совершенно неожиданным и наверняка нежеланным результатам. Венграм придется вернуться в северо-западную Сибирь, Германией владели славяне, а центром Украины – германцы (готы), всей лесной полосой европейской России – финно-угры и так далее.

Россия владеет бывшей Восточной Пруссией не потому, что славяне (кстати не восточные, а западные) некогда владели этой землей, а потому что Германия напала на СССР и была наказана за агрессию. Евреи не потому получили государство Израиль в Палестине, что заселяли эту страну прежде арабов, покинув ее почти две тысячи лет назад, а потому что международное сообщество признало справедливым и целесообразным учредить еврейское государство там после массового уничтожения евреев в Европе, учитывая их традиционное стремление к этой земле (ежедневные молитвы, сионистское движение) и то, что там уже имелись их поселения ко времени решения этого вопроса.

На деле право каждого народа на определенную территорию в современном мире обусловлено живой традицией (ненамного превышающей по длительности жизнь одного поколения) и системой международных договоров.

Однако, не имея юридической силы, древность проживания усиливает чувства привязанности к своей стране, хотя, как это ни парадоксально, если древности нет, это не ослабляет чувство любви к родине. Ведь родина – это страна, в которой сам человек родился и живет не в качестве гостя, где бы и кем бы ни были его предки.

Национализм в археологии. Национализм – чрезвычайно спорное понятие. Для одних – лозунг прогресса и справедливости, для других – опаснейшая тяга к национальным оскорблениям, унижениям, раздорам и конфликтам. По прямому смыслу слов это программа обеспечения национальной самостоятельности, развития национального государства и культуры. В случае национального угнетения – программа национально-освободительной борьбы. Учитывая, что человечество все еще состоит из этносов (национальностей), связанных по идее (хотя не обязательно в реальности) общим происхождением, то есть в каком-то смысле подобных очень большим семьям, а этносы стремятся к государственному оформлению, национализм представляется естественным и неизбежным.

Но дьявол таится в деталях. За нынешними народами стоят тысячелетия истории, перипетии взаимоотношений, миграции и чересполосица в расселении, груз недоверия. Это усиливается нынешней глобализацией экономики, перемешивающей народы. Национализм бывает разной степени интенсивности. Каждая нация, имеющая свой национализм, сталкивается с проблемами национальных и религиозных меньшинств, застарелых конфликтов с соседями, некоторые имеют дело еще и с имперскими амбициями. Нередко сталкиваются два национализма, скажем, один в форме колониализма, другой – сепаратизма. Мудрости в налаживании мирных связей внутри страны и на ее границах часто не хватает. Поэтому национализм то и дело перерастает в шовинизм, иногда в нацизм и расизм, все три с сугубо негативными последствиями (шовинизм – ненависть к другим народам; нацизм – тоталитарный и агрессивный режим, основанный на шовинистической и расистской идеологии, возведенной в политическую программу). Забота о своем народе выливается в подозрительность к другим народам, в унижения и подавление других народов.

Поэтому рачительным правителям приходится быть очень осторожными в национальной политике – чтобы не уязвить национальные чувства того или иного народа, но и не потакать чрезмерным национальным амбициям, а кое-где и дурным национальным традициям.

В археологии все это сказывается очень заметно. С одной стороны, чувствуется забота разных сил о сбережении и преимущественном изучении именно национальных древностей, культурного наследия народа. С другой – то и дело вспыхивает война на археологических картах за территории, когда-то принадлежавшие не тому народу, который ныне на ней живет, за знаменитых предков, за памятники высокой культуры – чьим предкам они принадлежали. В начале XX века Густав Косинна в Германии описывал археологию как «чрезвычайно национальную науку» (название его книги) и отстаивал особенно высокую древнюю культуру германцев как обоснование их права господствовать над другими народами.

Между тем это пережиток сословного общества, в котором статус определялся знатностью предков, а фиксация успехов – прецедентами в прошлом. Нередко приходится сталкиваться с отвержением любых «неприглядных» мест в археологическом прошлом своего народа, только потому, что это не зафиксированная письменно история. Скажем, нашествия готов или прихода варягов в отличие от татаро-монгольского нашествия. Любое беспристрастное изучение подобных эпизодов или проявлений в истории русского народа трактуется как «русофобия», хотя аналогичные вещи в истории Франции не подаются как «франкофобия». Это показывает, что порою, в периоды национальных кризисов и после них, национализм воспаляется и какая-то часть народа становится болезненно подозрительной и неуживчивой. На археологах в таких случаях лежит задача способствовать просвещению народа и показывать истинное взаимоотношение культур, состояние и взаимодействие народов в далеком прошлом.

Более подробно эти проблемы описаны в моих работах, а также в книгах Виктора Шнирельмана.

Патриотизм в археологии. Патриотизм, по простейшему определению, есть чувство любви к отечеству, к родине. В общественном сознании отношение к патриотизму различается в широких пределах – от признания его самым благородным и благодетельным из чувств до максимы Сэмюэля Джонсона «Патриотизм – последнее прибежище негодяя». Поскольку позитивная оценка любви к родине столь же естественна, как любви к родителям, очевидно, что негативное отношение вызывает не патриотизм сам по себе, а его недостойное использование для прикрытия шкурных и карьерных интересов. Салтыков-Щедрин писал о тех, кто путает родину с вашим превосходительством, и о том, что патриотические разговоры вызывают у него подозрение о воровстве. На патриотических чувствах спекулируют и те, кто желает послать солдат защищать не родину, а свои богатства. Псевдопатриотической представляется мне и подмена борьбы за серьезные цели борьбой за победы в играх и пустых соревнованиях. То есть на месте патриотизма часто оказывается псевдопатриотизм.

В чем проявляется патриотизм в археологии? В любви «к отеческим гробам», к памятникам родной древности, в первоочередной ответственности за их сбережение. Как и по отношению ко всякой науке, в заботе о том, чтобы отечественная археология была на высоте. В то же время нужно отличать от патриотических побуждений псевдопатриотические, которых в археологии тоже немало. Патриотическим долгом считалось и сейчас нередко считается отстаивать древность проживания народа на его нынешней территории, так как древность якобы является обоснованием его права на эту землю («историческое право»), тогда как на самом деле право проживания покоится на живой традиции и системе международных договоров. Вспомним, кому и почему принадлежат Кёнигсберг и Петербург. Псевдопатриотическими представляются мне демонстративные схватки с «чужаками» по ничтожным и мелким поводам. Псевдопатриотическими побуждениями прикрываются те, кто пытается всячески преувеличивать отечественные достижения только потому, что «свои», кто замазывает недостатки под предлогом борьбы с «чернухой» (как в древности, так и в современной науке), зажимает их критику – и тем препятствует их исправлению. Между тем бороться за их исправление и совершенствование отечественной науки, как и всего общества, – это патриотизм.

Прародина – территория (страна), на которой проживал некогда пранарод, говоривший на праязыке некой языковой семьи. Понятие введено языковедами компаративистской школы (возникла в начале XIX века) как производное от понятия праязыка. Потом его освоили археологи, преимущественно немецкие. В английском термин для него даже употреблялся как немецкое заимствование (Urheimat), без перевода или обозначался описательно (original homeland). Ареал прародины отыскивается либо по согласованию словаря праязыка с природной средой определенного региона (названия растений, животных, особенностей ландшафта), либо по согласованию с некой археологической культурой (названия вещей, обычаев, соседей).

Значение прародины для современности нередко преувеличивается, в частности националистами: ей приписывается значение аргумента в территориальных спорах. Якобы обнаружение прародины определенного народа на месте его нынешнего проживания или вне этой территории дает ему особые права («историческое право») на владение территорией прародины. Эти претензии несостоятельны. Никаких прав территория, объявленная прародиной, не предоставляет, как не дает их покинутая когда-то жильцом квартира, из которой он был выселен или сам переселился. Если выселение было насильственным или несправедливым, можно предъявлять претензии не к нынешним жильцам, а к тому, кто совершил насилие, и то если это было недавно. Если сменилось несколько поколений, то все приходится оставить за давностью лет.

По отношению к отдельным личностям-«инородцам», то есть принадлежащим не к коренной в данной стране национальности, а к национальному меньшинству, проблема прародины оборачивается проблемой «исторической родины».

Этнос – очень спорное понятие социальной жизни человечества, сопряженное с острыми и нередко кровавыми конфликтами. По происхождению слово «этнос» древнегреческое, означавшее «племя», «народность» (преимущественно не греческую, для древних греков – варварскую). В науке стали его использовать для обозначения народа, чтобы избежать многозначности слова «народ» (народ как население страны, как нижний слой общества и так далее) и чтобы отвлечься от политических коннотаций. Но они быстро проникли и в историю, и в социокультурную антропологию, и в археологию. Чтобы обеспечить преимущества или осуждение того или иного этноса, определение проводили по тому или иному признаку или по комплексу признаков. Признаков, способных различать этносы, оказалось много, и определений этноса – тоже.

Значительная часть исследователей (эссенциалисты, примордиалисты) видела в этносах жестко разграниченные объективные общности – реальные, первичные сущности и старалась определить их по реальным признакам (общность языка, религии, территории, культуры), включая биологические (расовую общность и определяемую расой психологию) и даже географические (ландшафт). Другая часть, более современная (конструктивисты), пришла к выводу, что ни один признак не является надежным, потому что все изменчивы, не обязательны, а этносы фиктивны – их конструируют политики по своим надобностям, выдумывают, а население клюет на эту пропаганду. Есть небольшая группа исследователей (к ней принадлежу и я), которая считает, что этнос – не категория объективной реальности (исторической или природной), но и не выдумка, а категория социальной психологии. То есть стихийное объединение людей. В основе этой категории идея общности исторической судьбы, преимущественно – общности происхождения, неважно истинная или ложная, но подкрепляемая вполне реальными признаками, всякий раз разными. Именно поэтому нет единых признаков для всех этносов. Из этой общности сознания вытекает этническая солидарность.

Таким образом, этнос – это устойчивая группа людей, которая обладает общностью некоторых реальных признаков, отражаемой в общественном сознании (не только самих этих людей, но и их соседей) как общность исторических судеб в рамках единого социального организма или в связи с ним.

Объединительными и опознавательными признаками могут выступать язык, религия, раса и другие критерии, но в демографической практике определяющим служит этническое самосознание, формально выраженное в самоназвании и реально объективируемое в социальных отношениях, политических акциях, культурных предпочтениях, идеологических декларациях и т. п. В этническом сознании (и самосознании) отражается корреляция культурных признаков индивида с его социальным положением, связями и возможностями. Общественное сознание выдвигает на роль этнических признаков то одни из объективных объединителей, то другие и осмысливает эту общность обычно в форме убежденности в общем происхождении. Вот почему различные объективные факторы способны выступать – то одни, то другие, порознь и в разных сочетаниях – диагностическими признаками этноса. Важным оказывается то, какую реальную солидарность общество ожидает от людей, охваченных данным признаком или данными признаками.

При этом имеется в виду не всякая солидарность (есть ведь и классовая, профессиональная, возрастная и т. п.), а такая, которая направлена на создание, поддержание, возрождение (или сохранение возможности возрождения) социального организма – отдельного общества, способного существовать самостоятельно, обеспечивая постоянное воспроизводство на определенном уровне, самозащиту от стихийных бедствий.

Этнос – это, с одной стороны, отпечаток социального организма (существующего или исчезнувшего) в культуре (включая язык и сознание) и соматике людей, а с другой – это социальный организм в тенденции и в пределе. Пока отпечаток (этнос) не образовался, социальный организм еще не стал этносоциальным; когда социальный организм исчез, его отпечаток (этнос) – уже только этникос (по Ю.В. Бромлею); с исчезновением тенденции и потенции образования социального организма – этноса нет.

Связь этноса с теми или иными особенностями материальной культуры не обладает обязательностью и регулярностью.

 

13. «Прекрасная эпоха»

Ностальгенты. Оглянешься вокруг – сам воздух наполнен ностальгией по «прекрасной эпохе». La belle époque – так во французской истории принято называть время перед Первой мировой войной, конец XIX и начало XX века. У нас тоскуют по советскому периоду. Самые убежденные молятся на портреты Сталина. Но большинство с умилением вспоминает эпоху Брежнева, прощая ему и «сиськи-масиськи» и «Малую землю» и многократный героизм, отразившийся на мундире.

А не обратиться ли каждому к своей отрасли и не посмотреть, что означала «прекрасная эпоха» на хорошо знакомом участке, кто и почему о ней тоскует? Мне это сделать несложно на примере археологии.

Более тридцати лет академик Б.А. Рыбаков, украшенный позже «Гертрудой» (звездой Героя социалистического труда), возглавлял Институт археологии АН СССР. Он пережил в этом качестве и Хрущева, и Брежнева, и последующих краткосрочных генсеков. Его идеи об исконном (то есть в течение многих тысячелетий) проживании славян на территории Киевской Руси, об очень древней, докиевской государственности восточных славян, об их «знатных» предках – скифах-сколотах стали наиболее привилегированной концепцией в археологии (хотя другие исключить совсем было уже невозможно). Его гипотеза о том, что Киев на несколько веков старше, чем принято считать, выстроена талантливо, но вязь рассуждений слишком тонка, тогда как прямые факты (культурный слой) говорят против нее, и широким признанием среди археологов она не пользовалась. Однако все возражения противников должны были утихнуть, так как на основе гипотезы академика Рыбакова Правительство СССР и Политбюро ЦК КПСС приняли совместное постановление о пышном праздновании полуторатысячелетнего юбилея Киева, с приглашением иностранных делегаций и прочими торжествами. Разумеется, вышли монументальные археологические труды в честь юбилея, «подтверждающие» столь почтенный возраст города. Правда, до возраста Рима не дотянули, но надо же что-то оставить и будущим исследованиям…

Руководство археологических учреждений не сменялось десятилетиями. Иногда во главе музеев и академических институтов или их отделов оказывались весьма цепкие старцы. (Об одной такой академической даме мой коллега тихо съязвил на заседании: «Для трупа она слишком хорошо держит челюсть».) Они покойно спали в президиумах, глохли, как только речь заходила о возможности выхода на пенсию, но оказывались очень чуткими к малейшим указаниям свыше и бдительными. В своих подвластных они более всего ценили не талант, а скромность и услужливость. Поэтому наверх пробивались и сменяли умерших руководителей не смелые исследователи, а заурядные работники, а то и серые дельцы (нередко через партийные должности в научных коллективах). Достижение ученых степеней и званий сильно облегчалось административным положением и начальственным расположением.

В отличие от предшествующих периодов в брежневское время никакие гонения на инакомыслящих не могли унять попытки исследователей (в том числе и археологов) выбиться за отведенные идеологией пределы. На любой научной дискуссии раздавались голоса противников одобренной руководством точки зрения, хотя им и трудно было прорываться в печать. Бывало, что в оппозиции к руководству оказывались две-три видные фигуры, и тогда скрепя сердце приходилось признать две-три трактовки допустимыми. В Москве В.В. Седов разрабатывал особую концепцию происхождения славян. В Ленинграде Эрмитаж стал центром осознания подлинной роли готов в истории нашей страны (М.Б. Щукин и его семинар); университетская группа (автор этих строк и его ученики) в 1960-е годы отстаивала значительность норманнского участия в сложении русского государства. Кое-где теоретические и историографические обзоры переросли в переосмысление и критическую переоценку прошлого нашей науки и ее настоящего (книги по истории науки А.А. Формозова, Г.С. Лебедева и мои).

Вообще такие науки, как археология, культурология, социология, лингвистика, фольклористика, в это застойное время все-таки были областями брожения умов, здесь что-то совершалось, и специалистам этих отраслей завидовала молодежь смежных дисциплин.

Отношение к этому периоду впоследствии поляризовалось. Для верхов советской археологии, близких к власти, это было благословенное время. Стоит обратиться к статье В.И. Гуляева и Д.А. Беляева, возглавлявших головной журнал «Советская археология», ставший «Российской археологией» (Гуляев возглавлял также и сектор теории в Институте археологии в Москве). «Едва обернувшись назад, – пишут эти авторы, – ощущаешь опасность впасть в ностальгическое любование „прекрасной эпохой“. Ведь приходится признать, что в эти годы положение археологии, – во всяком случае, ее общественное положение, – было довольно благополучным. <…> Во-первых, археология официально входила в систему общественных, исторических наук, призванных служить основой советской („марксистской“) идеологии. Это обеспечивало нашей науке поддержку государства, хотя и накладывало на нее, как и на все общественное знание, определенные обязательства. Впрочем, обязательства эти не были особенно обременительными… Говоря в самой общей форме, археология помогала доказывать и пропагандировать материалистическое понимание истории. Очень важно при этом отметить, что получалось это у археологии в отличие от многих других исторических дисциплин довольно естественно и солидно».

Советская империя, отмечают они, уделяла значительные средства археологии и обладала стройной и разветвленной системой археологических учреждений.

Формозов в своих книгах 1995–2005 годов, глядя на всю эту систему и ее функционирование не с академических небес, видел все иначе. Он стремился к познанию истины, а не к удовлетворению идеологического заказа партии и государства. Идеологический гнет и массовые репрессии сталинского времени, правда, отошли в прошлое, но археология, как и все в стране, была устроена по принципу административно-чиновничьего произвола, идеология продолжала насаждаться хоть и менее жесткими методами, господствовали показуха и блат, процветали угодничество и безразличие к историческому наследию. Обеспеченность кадрами и средствами былагораздо меньше, чем в других странах.

Я в своей книге 1993 года («Феномен советской археологии») отмечал некоторые достижения советской археологии, но в целом признавал ее отсталость и прогнившие основы.

Разрядка напряженности закончилась под новый 1980 год, когда советские войска вошли в Афганистан. Академика А.Д. Сахарова уволили и сослали в Горький, в Ленинграде начались аресты либеральных университетских преподавателей. Однако новый зажим свобод уже не удавался: вся верхушка партийной иерархии пребывала в старческом маразме, весь режим – в застое. Партийные вожди приходили к власти уже глубокими стариками и умирали, ничего не успев совершить.

Перестройка. Приход к власти в 1985 году нового лидера, сравнительно молодого Михаила Горбачева, поначалу означал только относительную либерализацию, введение умеренных свобод. Новая внутренняя политика получила название «перестройки», но на деле, кроме введения «гласности» (то есть ограниченной свободы слова) и некоторой демократизации выборной системы, в стране ничего не изменилось. Не перестраивался общественный строй. Контроль над средствами массовой информации, над печатью, финансами, армией и карательным аппаратом, над кадрами и преподаванием оставался в руках единственной партии, a ее прокламируемая цель, как и цель нового лидера, была все та же – построение социализма. Ему лишь старались придать более цивилизованное обличье. Любопытно, что в археологии за 5 лет «перестройки» ничего принципиально нового не произошло, a археология, как показывает ее история, – довольно чувствительный барометр перемен.

«Лихие девяностые» и археология. Настоящие преобразования начались в стране в бурный 1991 год, когда Ельцин был избран президентом России, когда по примеру бывших соцстран рванулись во все стороны союзные республики и развалился СССР, когда в результате августовского путча рухнула власть коммунистической партии. Новое правительство начало проводить радикальные экономические реформы – приватизацию, либерализацию цен, создание свободного рынка и частного предпринимательства. Ошибки неопытных демократизаторов в условиях резкого падения цен на нефть (основной экспорт страны), развал старой экономической системы при отсутствии новой и разрыв традиционных экономических связей между республиками и странами, вылившийся в военные столкновения между некоторыми из них, оказались неожиданными спутниками демократизации, очень болезненными для населения. Отразилось это и на бедственном положении археологии.

Первое следствие этих событий для изучения древностей – образование самостоятельных национальных археологий. Отделились все бывшие союзно-республиканские археологии – украинская и белорусская, молдавская, прибалтийские, кавказские и среднеазиатские. Памятники, долгое время служившие основными материалами для многих исследователей из России, a равно и соответствующие музеи с коллекциями, оказались за границей, a поездки туда – затруднительными и дорогостоящими.

Второе следствие – децентрализация. Еще раньше на основе экспедиций, связанных с крупными строительными проектами, начали вырастать местные центры археологии – на Урале, в Сибири, на Дону. Теперь, в связи с общей децентрализацией и падением авторитета центра, их роль в изучении местных древностей усилилась. Более того, Институт археологии разделился на самостоятельные институты в Москве и Ленинграде, снова переименованном в Петербург. Петербургский институт демонстративно вернул себе имя Института истории материальной культуры. Впервые за долгое время профессиональные археологи возглавили основные археологические институты. Но теперь, когда московский институт утратил свое прежнее научное лидерство, роль руководителя свелась к организационному и хозяйственному регулированию.

Третье следствие – резкое сокращение государственного финансирования науки, в частности археологии. В советской России все управлялось сверху и все было государственным. Избавление от власти идеологов лишило археологов и привычной материальной поддержки. Пришлось искать новые источники средств – западные фонды, местные меценаты (по-новому «спонсоры»), фонды, создаваемые новым российским государством. В обстановке экономических трудностей переходного периода это оказалось очень нелегко. Резко сократились количество и размах экспедиций, еще больше – научных публикаций. Сильно уменьшился приток иностранной литературы в библиотеки в силу сокращения ассигнований на приобретение литературы.

С другой стороны, общение с зарубежными археологами стало чрезвычайно интенсивным, a выбор методологии и направления – совершенно свободным. Был переименован головной журнал: теперь он называется «Российская археология», он стал значительно тоньше, захирел, но рядом с ним возникли археологические альманахи в Петербурге и других городах. Самым крупным и интересным на постсоветском пространстве стал толстый археологический журнал «Стратум-плюс», выходящий шесть раз в год на русском языке – в Кишиневе. Восстанавливаются археологические общества, но это оказалось безуспешной затеей: исчезла та среда, которая поставляла членов для этих обществ и делала эти общества сильными и влиятельными. A новые свободные предприниматели еще не имеют ни силы, ни ответственности, чтобы поддерживать археологию, хотя отдельные случаи спонсорства уже есть.

Надо признать, в целом археология оказалась неготовой к этим переменам. Развиваясь понемногу в условиях общего застоя, она приспособилась к маленьким шажкам, мелким подвижкам и совершенно растерялась перед открывшейся бездной проблем. Академик Рыбаков, властно и уверенно державший археологию на службе партии, наложил неизгладимый отпечаток на ее структуры и кадры. Он был отстранен от власти, а родственники отправили его в дом престарелых, где он и умер. Но команда его сохранилась.

Археология в целом не была готова к переменам. Но многие археологи были к ним готовы. Не случайно кое-где во главе новых демократических и национально-освободительных движений встали именно археологи. В Прибалтике эту роль выполнили общества охраны памятников культуры. В Белоруссии археолог Зенон Позняк возглавил общество «Мартиролог Белоруссии», открыл и раскопал места захоронений жертв НКВД в Куропатах. В Ленинграде археолог Г.С. Лебедев оказался в числе руководителей общества «Мемориал», а молодой археолог А.А. Ковалев стал лидером группы «Спасение», которая в борьбе против сноса исторических зданий (в частности, дома Дельвига и гостиницы «Англетер») начала проводить первые в городе массовые митинги и пикеты. Оба, Лебедев и Ковалев, вошли в новый, демократический Ленсовет в качестве его руководящих деятелей (возглавили комиссии). Еще пять археологов баллотировались в депутаты, большей частью от демократических организаций.

Оставшееся в верхах прежнее руководство растерянно печалилось. Нужно было менять идеологические ориентиры (атеизм на религиозность, интернационализм на шовинизм), но это бы не так страшно – было подозрение, что вообще новые власти не нуждаются в идеологическом обслуживании. Как доказывать свою необходимость? Сменились права собственности на землю и древности, исчезла централизация… Беляев и Гуляев констатировали «кризис археологии».

С другой стороны, демократизация и впрямь не приносила ожидаемых мгновенных улучшений.

Конечно, связи с заграницей укрепились, препоны к выезду исчезли, но зато экономические возможности поездок за границу у наших археологов оказались очень скудны и часто были в унизительной зависимости от иностранных ассигнований. Многие ученые ринулись на запад, однако археологов среди них было очень мало (Лесков, Долуханов, Шилик, еще несколько человек). Некоторые покинули археологию, сменив профессию, – ушли в бизнес. Остальные вошли в массу обездоленных и недовольных.

Кризис археологии? В отличие от денацификации в Германии, у нас декоммунизация не была проведена, и установилось если не двоевластие, то двоемыслие. Особую опасность представляли реваншистские настроения, питаемые чувством национального унижения в связи с потерей империи и утратой оснований для великодержавности. Усмирение Чечни и некоторая стабилизация экономики за счет доходов от экспорта нефти (удачно выросли цены) позволили Путину приступить к завинчиванию гаек. На экономику это оказало скверное воздействие (гигантская коррупция, показуха, воровство на всех уровнях, бездействие), замаскированное, правда, взлетами экономических показателей. Власть мгновенно срослась с крупным сырьевым бизнесом. Ориентация экономики на экспорт сырья и компрадорскую роль в торговле привела к тому, что фундаментальная наука стала не нужна.

В этих условиях археология тоже оказалась в трудном положении. Бюджетное финансирование почти прекратилось. Но благодаря нефтяным деньгам, вкладываемым в крупное строительство (дороги, каналы, новые кварталы городов, новые ГЭС), (новостроечная) археология получила мощный канал финансирования. Поэтому после катастрофического спада полевой активности в 1990-е годы наблюдается ее беспримерный рост в «нулевые».

Зарплаты археологов, особенно вне полевой деятельности, остаются на уровне массы других ученых, то есть нищенскими. Некогда сильная тяга молодежи к археологии сменилась апатией: другие профессии стали более притягательными – экономические, юридические и политические науки. Только упрямые романтики еще поступают обучаться археологии. Целые школы угасают из-за отсутствия притока молодых научных кадров. Институты заметно постарели. Столь же скудно и снабжение институтов техникой и литературой.

Болезненно перенесла российская археология и разрыв старых связей. «Открытые листы» из Москвы отныне стали действительны только для территории Российской Федерации; Украина, Казахстан, Средняя Азия и другие резко сократили, а то и закрыли возможность для въезда российских экспедиций и запретили вывоз находок в Россию. В результате многие российские археологи были вынуждены сменить специализацию.

Столичные археологи утратили свою былую влиятельность еще и в силу уже обозначенной децентрализации. В целом ряде регионов образовались местные центры археологии (Новосибирск, Иркутск, Томск, Омск, Челябинск, Пермь, Ростов-на-Дону, Казань, Уфа, Волгоград), опирающиеся на самостоятельные университеты, музеи, печатные издания и собственные научные школы, – некоторые из них даже стали посылать экспедиции в соседние регионы. По многим параметрам ведущим академическим научным центром археологии оказался не Институт археологии в Москве и не ИИМК в Петербурге, а Институт археологии и этнографии в Новосибирске. Новосибирский центр явно позиционирует себя как главный археологический центр России: даже по количеству сотрудников он больше, чем московский институт.

Во многом это произошло благодаря роли академика Деревянко в качестве директора института и секретаря Отделения истории и философии Академии наук. Располагая финансами, он смог развернуть в Новосибирском институте междисциплинарные исследования, привлечь специалистов смежных наук из разных стран, приобрести необходимое оборудование, организовывать совместные экспедиции и щедро финансировать поездки археологов за рубеж. Научной молодежи за счет института приобретается жилье, финансируется стажировка в ведущих научных центрах мира. Деревянко изыскал средства на возобновление археологических съездов. При институте учрежден журнал, выходящий на русском и английском языках.

В распадающейся империи со все увеличивающимся экономическим разрывом между богатыми и бедными обострились национальные противоречия, отражающиеся в археологии и культурной антропологии резким усилением войны между национальными археологическими картами, появлением массы расистской литературы – с апологией арийской расы, на наследие которой претендуют разные народы, от славян до кавказцев и тюрок.

Словом, в путинской России расширение археологической активности в регионах и ее рост в целом опасно зависят от колебаний международных цен на нефть, на фоне чего наблюдается увядание традиционных столичных центров и угасание научных школ. Теперь же надо подумать о том, как скажутся на археологии тенденции последнего времени – возвращение многих советских идеалов, взлет имперских амбиций и антизападного изоляционизма при возрождении средневекового мракобесия и глупейшего шапкозакидательства.

В итоге можно вспомнить высказывание Гуляева и Беляева о кризисе археологии в 1990-х. Если взять полевую археологию, то, учитывая бурный количественный рост, дело выглядит так, что этот кризис преодолен, что подкрепляется и ростом региональных центров. Но если обратиться к другим показателям (уровень научных исследований, развитие исследовательских методов, функционирование академических связей, подготовка новых кадров, а главное – воспроизводство научных школ и традиций), то можно сделать вывод о том, что постсоветская археология втягивается в наиболее глубокий кризис за всю свою историю, связанный с общим упадком фундаментальных наук в России.

Мне представляется, что все это закономерные порождения того застоя, в котором прежние академические верхи археологии видят «прекрасную эпоху» и в котором такой отщепенец, как Формозов, еще тогда углядел гниль и упадок.

 

14. Аналогия

Поиск аналогий – излюбленный спорт археологов. Нашел какую-то непонятную вещицу – первым делом ищешь аналоги: похожие находки у других археологов, в литературе. Может быть, один из аналогов имеет дату, объяснение или из картирования находок что-то станет понятнее.

Так теоретик археологии Чжан Гуанчжи из Йельского университета в 1967 году провозгласил: «Что касается аналогии, то вся археология есть аналогия». В самом деле, ведь вся археологическая интерпретация зиждется на сопоставлении с этнографической реальностью и на скрытой аналогии с элементами современного быта.

Но вообще умозаключение по аналогии – не доказательство. Что общеизвестно. Однако авторитетный математик Пойа придерживался другого мнения: «Было бы нелепо из правдоподобия таких догадок выводить их истинность, но было бы так же (и даже более) нелепо пренебрегать этими правдоподобными предположениями. Заключение по аналогии есть самый обычный вид рассуждения, возможно, и самый важный». И продолжает: «Аналогией проникнуто все наше мышление, наша повседневная речь и тривиальные умозаключения, язык художественных произведений и высшие научные достижения. Степень аналогии может быть различной. Люди часто применяют туманные, двусмысленные, неполные или не вполне выявленные аналогии, но аналогия может достигнуть уровня математической точности.

Конечно, в аналогии очень важна степень полноты сопоставления и существенность тех признаков, которые кладутся в основу сближения, чтобы получить вывод о том, что и другие признаки должны оказаться схожими.

Например, по степям Поволжья, Украины и Молдавии распространены были в IV тысячелетии до н. э. стилизованные каменные изображения головы животного – то ли коня, то ли собаки. По общей конфигурации они очень смахивают на каменные боевые топоры-молоты более позднего времени. Чем не аналогия? По этой аналогии многие археологи трактовали их как зооморфные скипетры – знаки власти. Но для боевых топоров и скипетров у них нет очень существенной детали – нет проуха, отверстия для насадки на рукоять. То есть ими орудовали, зажав в руке – для этого задняя часть у них всегда шершавая, а передняя – полированная. Еще одно суждение по аналогии – определение изображенного животного как коня или собаки. Но у него неизменно обозначен один рог на лбу. Это Единорог – животное мифическое. В своей интерпретации этих предметов я исхожу из ритуалов, связанных с культом Единорога.

А вот археологический пример удачной аналогии. В поселении на территории гуннов (хунну) в Сибири была найдена половинка горшка, разбитого вертикально пополам. В этом не было бы ничего странного, но он был разрезан до обжига! Так и обожжен как половинка. Удалось найти точную аналогию – в античной культуре. А там это имело свои объяснения: такие половинки использовались как наколенники при прядении. Ну, прядение было и у гуннов. Так что аналогия, хоть и далека по расстоянию, но работает.

Приведу пример аналогии из древней истории и филологии. Гомеровский героический эпос описывает десятилетнюю осаду, штурм и гибель Трои-Илиона в XIII веке до н. э. Но ни в археологических раскопках, ни в письменных источниках никаких следов этого происшествия нет. Илион погиб от нашествия, но гораздо позже и от других агрессоров, не ахейцев. Там нет ни одного ахейского наконечника стрелы. По историческим источникам известно, что греки-ахейцы захватили значительную часть западного побережья Малой Азии, но в эту захваченную часть Троада не входит. Как раз весь этот угол они так и не сумели захватить до своей собственной гибели.

Все это очень странно. Но далекая аналогия объясняет все. Возьмем сербский героический эпос – он повествует, как отважные сербские юнаки взяли штурмом Стамбул, хотя из истории мы знаем, что такого штурма никогда не было, а на деле было нечто противоположное – полный разгром юнаков на Косовом поле. В русском героическом эпосе – былинах – русские богатыри неизменно побеждают татар. И ни словом не упоминается татарское иго. Это специфика героического эпоса. Он всегда компенсирует воображаемыми победами истинные поражения.

Теперь возьмем самый современный эпизод истории – наш конфликт с Украиной. Для его лучшего понимания часто привлекают аналогии, разумеется, с грузинской кампанией 2008 года. Тоже одна из наших бывших союзных республик, тоже речь идет об оспариваемых территориях, тоже возникшее после войны государство не признал практически никто. Но российско-грузинская война продолжалась несколько дней, Грузия потерпела поражение, Саакашвили проиграл выборы и бежал из страны.

Мне кажется, более подходит аналогия, которую мало вспоминают, разбирая казус с Украиной, – это афганская авантюра брежневского руководства. По масштабу и сопутствующим обстоятельствам эта аналогия гораздо более близка. В обоих случаях операция была осуществлена в военном отношении (технически) блестяще. В обоих случаях нападение было обосновано как превентивное (чтобы не вторглись американцы). Тогда все осуществлялось под лозунгом интернациональной помощи, сейчас под девизом воссоединения русского мира. В обоих случаях в стране, подвергшейся превентивному нападению, было дружественное нам правительство. В обоих случаях с ним были некоторые нелады. И там и тут был расчет на поддержку части местного населения. Туда был введен ограниченный контингент советских войск, сюда – вежливые человечки, добровольцы и отпускники. И там и тут первые успехи были значительны: тогда были захвачены президентский дворец и столица, сейчас – часть территории присоединена, часть выведена из-под контроля местного правительства. В обоих случаях мы решительно отрицали свое участие (хотя потом его признали), тайно хоронили своих погибших. В обоих случаях реакция мирового сообщества была гораздо сильнее ожидаемой. В случае с Афганистаном международная разрядка напряженности была сорвана, Олимпиада бойкотирована, началась гонка вооружений, которая закончилась известно чем. В данном случае система международных договоров сорвана, Олимпиада забыта, вновь на горизонте гонка вооружений. Та война продолжалась 10 лет и закончилась парадным выводом советских войск из Афганистана под руководством генерала Громова. С развернутыми знаменами. Почти одновременно с падением Берлинской стены, с которой начались известные события.

Последствия Афганской авантюры наглядны: недалеко от наших границ на месте благополучного, хотя и средневекового государства, возник центр «Аль-Каида», возникло движение «Талибан», образовался мощный очаг наркодобычи, нацеленной в том числе и на нашу страну.

Что возникнет на месте дружественной нам Украины, трудно предугадать.

Аналогия, конечно, неполная. Сейчас Россия пребывает в границах допетровской Руси и возрождает некоторые допетровские скрепы. Берлинской стены нет, нет кольца союзных республик, нет и второго кольца Варшавского блока. Нет и той промышленности, которой обладал СССР. И лафа насчет денег также закончилась. Поэтому, наверное, уложимся быстрее, чем в десять лет.

Но это не пророчество. Это всего лишь аналогия.