1. Этнос не по Гумилеву

Модное слово. Греческое обозначение народа «этнос» прочно вошло в русский язык как научный термин. Благодаря всеобщности и точности понятие «этнос» все чаще заменяет понятие «нации» в теоретических и политических выступлениях (точнее, слово «этнос» вытесняет слово «нация»). Мы говорим о межэтнических конфликтах, а не о межнациональных – на Кавказе, в Югославии. Мы говорим о праве этносов на самоопределение, обсуждаем (доказываем или отрицаем) право этносов на отделение от того или иного государства, на сепаратизм. Что есть этнос? Каких факторов достаточно для его самостоятельности, для права на выделение, на отделение?

Мы говорим о теории этноса Л.Н. Гумилева: о цикличности, о пассионариях, о стадиях жизни этноса, – а в какой стадии находится русский народ? Гумилев утверждает: есть этносы-паразиты. Это, в частности, евреи, но не в Израиле, а здесь, в России. Там они перестали быть паразитами, а здесь были и остаются ими. Подразумевается, что их труд (в интеллигентных профессиях или в торговле и финансах) – не труд. Трудом достоин называться только труд физический. Совсем как у итальянского ультраконсерватора Юлиуса Эволы или у раннесоветских агитаторов-швондеров.

Советский академик Ю.В. Бромлей (кстати, из рода капиталистов английского происхождения) писал, что признаком этноса является эндогамия – браки только внутри этноса. Л.Н. Гумилев утверждал, что браки с инородцами портят нацию. А как быть со смешанными браками, которых все больше? Как вообще тогда определить этническую принадлежность?

Мне однажды паспортистка перепутала местами записи и внесла в графу «национальность» определение «учащийся». Пять лет я был единственным представителем этой национальности в стране. Зато в графу «социальное положение» паспортистка мне закатала: «еврей»! Учитывая тогдашнюю национальную политику, это имело некоторый смысл. Помнится, профессор-историк А.Л. Шапиро рассказывал, что ему паспортист, прочитав в дореволюционном документе на соответствующем месте «иудей» (тогда же отмечали не национальность, а вероисповедание), прочел это по-своему (он был по-советски чужд религиозных тонкостей и вообще не шибко образован) и записал в графу «национальность» черным по белому «ИНДЕЙ». Когда, заметив ошибку, Шапиро вернулся к паспортисту и потребовал исправления на «еврей», тот долго раздумывал, как исправить, не заменяя документа и не подчищая его, и наконец придумал: нужно дописать слово. И Шапиро получил паспорт, в котором стояло: «ИНДЕЙский еврей».

Можно вообще не вписывать в паспорт ничего, относящегося к этническому, как это и делается во многих странах. Позже российские власти пошли именно по этому пути. Исчезнет ли от этого сама проблема? Перестанут ли люди ощущать свою национальность, различать себя и других по этническим характеристикам? Когда отменили необходимость вписывать в паспорт национальность, ожидалось, что это одобрят все народы России, кроме русского, но оказалось наоборот: возражения раздались именно со стороны бывших «младших братьев» – они почуяли в этом угрозу русификаторского нажима.

По Гумилеву, этнос – природное явление, форма существования вида Homo sapiens. «Этнос в своем становлении – феномен природный». Он тесно связан с ландшафтом, природной средой. Изучать его должна этнология, причем в рамках географии (тут сказалась и личная судьба Гумилева – прибежище, найденное им в географии). Этнос, – утверждал он, – это порода людей, почти вид. Но если «порода», то это уже не география, а биология. И действительно, в другом месте Гумилев добавляет: выделение этноса «отражает некую физическую или биологическую реальность».

С одной стороны, Гумилев был ярым сторонником чистоты этноса. Для устойчивой передачи «стереотипов» важна эндогамия. Он громогласно выступал против смешанных браков, благоразумно не называя это апартеидом. Даже перевирал биологические законы, утверждая вредность и гибельность метисации. Этот тезис за ним сейчас охотно повторяют ультранационалисты и прочие «геополитики» с «евразийцами». Говорил Гумилев и о «народах-химерах», «народах-паразитах». Однако он знал и не отрицал, что в каждом этносе намешано множество компонентов: в русском – финно-угры (меря, мурома, мещера), балты (голядь), сарматы, половцы, татары (откуда пошла и фамилия Ахматовых) и так далее. Как же разрешить это противоречие?

Идея Гумилева такова: смешения только тогда благотворны, когда вдруг обильно, кучно нарождаются особо одаренные и энергичные личности (он назвал их «пассионариями»; на этом термине сказалась, несомненно, партийная кличка лидера испанской компартии предвоенных и военных лет, страстной Долорес Ибаррури – «Пассионария»). Происходит это очень редко и лишь в некоторых местах вследствие биологических мутаций, возникающих под воздействием излучения из космоса. А ландшафт – это как бы плавильный котел этногенеза.

Что за излучение? Какими физическими приборами оно улавливается? Как воздействует на человеческие яйцеклетки и сперматозоиды? Почему только в некоторых местах земного шара? Почему ее следствием оказывается рождение пассионариев, а не дебилов? Никаких доказательств не приводится. Их нет. Гумилев мог подразумевать вмешательство Всевышнего, но тогда это был бы другой разговор – не научный, а теологический.

Как опознать? Гумилев рассказывал притчу (воображаемый пример – он очень любил воображаемые примеры). Четыре одинаково одетых человека, молча, с одинаковыми газетами под мышкой, едут в автобусе на работу в один институт. На деле сказать, кто из них русский, а кто немец, татарин или грузин, их соседи по автобусу не могут. Хотя сами четверо знают, кто есть кто – и не только каждый о себе самом, но и друг о друге. Проверяется это их поведением: вот при них хулиган обидел женщину. «Грузин, скорее всего, схватит обидчика за грудки и попытается выбросить из трамвая. Немец брезгливо сморщится и начнет звать милицию. Русский скажет несколько сакраментальных слов, а татарин предпочтет уклониться от участия в конфликте». Очень красивый пример, но, к сожалению, не реальный, а основанный на анекдотах – на этнических шаблонах русского народного юмора. Так ведут себя люди в анекдотах, а в жизни – совсем по-другому. Татары промолчат? Вспомним конфликтное поведение крымских татар. А вот русское окружение хулигана очень часто молчит, хотя тоже, конечно, не всегда. Да и пример имеет дело скорее с южным и северным темпераментом, чем с национальным характером.

В науке сложилось представление об этнических признаках. Советскую науку отличало представление о четком наборе этих признаков, исходившем из сталинского определения нации. Нация – это этнос эпохи капитализма. Этнос – это нация, но без специфического признака времени – экономической общности. В мировой науке набор был шире и свободнее. Да и в советской науке после смерти Сталина и разоблачения «культа личности» придерживаться стандартного набора стало необязательно.

В американской литературе этнические признаки называются индикаторами этничности или этническими маркерами. Считается, что они хотя и наследуются, но не биологически (они пребывают не в генах) и в конечном счете определяются персональным выбором. Маркёры – это объективные реалии: они существуют, даже если не признаются самими носителями или другими индивидами.

С самого начала определение этноса через список признаков наталкивается на огромные трудности. В советской науке этот вопрос обсуждался особенно упорно в первые послевоенные и послесталинские десятилетия. Рассмотрим же эти признаки в их определительной функции.

1. Язык – во всех определениях первый признак. Многие придают ему решающее значение в определении этноса и склонны считать, что в подавляющих случаях его одного достаточно. Но на английском языке говорят ныне многие нации – англичане, американцы, австралийцы, канадцы, это также государственный язык в Индии и Южной Африке. На немецком языке говорят немцы Германии, австрийцы, часть Швейцарии. Другие части швейцарской нации говорят на французском и итальянском. Бельгийцы говорят на двух разных языках: французском и валлийском, но считают себя одной нацией. Украина говорит на двух разных языках: западная Украина – на украинском, восточная и южная – на русском. Евреи мира вот уже больше тысячи лет говорили на двух неродственных языках – идише и ладино, оба не связаны ни с древнееврейским, ни с ивритом. Значит, общности языка недостаточно для определения этноса и не всегда она вообще значима.

2. Территория у многих этносов сплошная и единая. Но не у всех. Не говоря уже о том, что у многих народов есть диаспора – рассеянная по другим странам часть народа, некоторые народы имеют анклавы в других странах (оторванные куски сплошного заселения) – таковы были немцы Поволжья. А есть и народы, вообще не имеющие сплошной территории и живущие только рассеянно, повсюду, как цыгане и как до недавнего прошлого евреи. С другой стороны, единая сплошная территория не гарантирует этнического единства. Немцы Германии и Австрии – это самостоятельные этносы или по крайней мере нации, хотя у них один язык и они заселяют сплошную территорию. Территории румын и молдаван сомкнуты, да и язык у них по сути один, но это разные нации, разные этносы. У них разные государства.

3. Культура, на первый взгляд, столь же характерна для этноса, как язык. Но на деле еще менее показательна, ибо значительно легче заимствуется и распространяется. Это легче увидеть на примере материальной культуры. В Восточной Прибалтике живут три народа – эстонцы, латыши и литовцы. Границы между ними проходят по горизонталям. А в культурном отношении Прибалтику делят на две зоны, граница между которыми проходит по меридиану, прорезая все три этнических ареала. Материальная культура России за послевоенное время столь кардинально, повсеместно и всесторонне изменилась, что археолог будущего мог бы принять это за завоевание России западноевропейским народом. А на деле было противоположное: в войну Россия победила Германию. С этносом может совпадать не полностью весь комплекс культуры, а только некоторые компоненты, а какие – заведомо не установить.

4. Психика, психический склад – это то, что часто именуют национальным (этническим) характером. Ну, это и вовсе почти неуловимо. Или, скорее, определимо только в общенародном масштабе, а не у каждого отдельного индивида. Иными словами, это признак только интегральный, а не дифференциальный. То есть, можно сказать, что итальянцы в массе, в среднем темпераментнее, чем финны, но любой отдельный финн может оказаться темпераментнее отдельного итальянца, почему и нельзя пользоваться этим признаком для отнесения индивида к конкретному этносу (вспомним гумилевский пример с четырьмя мужчинами). Не говоря уже о том, что в большинстве эти признаки оказываются при ближайшем рассмотрении не объективной реальностью, а традиционными клише, мифическими стереотипами соседей (легкомысленные любвеобильные французы, жадные евреи, глупые чукчи) или националистическими самообольщениями (русские духовность и соборность). А когда в редком случае натолкнешься на реальный, экспериментально установленный признак, он оказывается характерным для нескольких этносов сразу. По словам С.А. Токарева, понятия «психический склад», «национальный характер» в проблему определения этнической общности ничего, кроме тумана, не вносят.

С этим признаком мы окончили стандартный, восходящий к Сталину набор и переходим к признакам из более широкого репертуара.

5. Единство происхождения – признак, выдвинутый С.М. Широкогоровым. Это признак еще библейский – в Библии народы различались по происхождению от единого предка, и это было в древности общим местом. Все скифы – от Скифа, все эллины – от Эллина. Но на деле в русское население вошли балтские народности от Прибалтики до Поволжья, севернее от них – финские народности лесной полосы до Урала, татары и ираноязычные сарматы в степях. Русский народ и сейчас продолжает пополняться из разных источников. Английский народ сложился из нескольких корней: германоязычные англосаксы, кельтоязычные пикты и франкоязычные норманны. Компоненты французского народа – германоязычные франки и кельтоязычные галлы. В то же время евреи и арабы – одного племенного корня: семитского, но это разные этносы, да и арабы делятся на разные, нередко враждующие этносы.

6. Название и самоназвание – признак, который некоторые считают важным для обособления этноса. Но этнические ярлыки очень непрочно связаны с этносами. Многие названия не являются самоназваниями, а даны соседями. Сами немцы называют себя не «немцами» и не «германцами», а «дойче». «Руоси» было первоначально финским названием «Швеции», а славян они называли «веняя» (видимо, от венедов); только после воцарения в славянских землях норманнской династии Рюриковичей подвластных им славян стали называть «Русью». Французы получили название от германского племени «франков». Осетины раньше назывались ясами, до того – аланами. У Гомера греки не назывались греками, и даже более древнее имя эллины как общее название всего этноса не употреблялось. Греки назывались в эпосе то ахейцами, то данайцами, то аргивянами. Все народности, проживавшие в Северном Причерноморье, назывались у греков скифами. Всех, кто прибывал на Русь с Запада, восточные славяне называли немцами – вероятно, потому, что те не могли разговаривать славянской речью и были для славян немыми. А свой язык был для славян «язык словенеск» – словесный (язык означало на древнерусском и «народ»).

7. Самосознание – вроде бы более присущее этносу свойство. Этнос должен осознавать свое отличие от других, свою общность. Но для больших народов это свойство проявляется отчетливо только на его окраинах. В центральных областях, откуда до границ и не добраться, люди могут жить веками, не имея контакта с чужими для осознанного противопоставления себя другим. Да и не всегда в условиях контакта противопоставление акцентируется. Белорусы западных областей на вопрос об их национальности часто отвечали: «мы тутэйшыя» (здешние), или «вясковыя мы» (деревенские), либо называли себя то русскими, то поляками (в зависимости от ситуации). Самосознание может отличаться от определения по другим признакам. Я уже упоминал, что ощущаю себя русским, но по паспорту (советскому), родству и восприятию меня другими я еврей. Некоторые исследователи обращают внимание на то, что самосознание – «явление вторичное, производное от объективных факторов», и отказывают ему в ранге «решающего свойства этноса».

8. Религия – то, что сплачивает людей в конфессиональные общности, нередко совпадающие с этническими, и одновременно является разделительным признаком этносов: поляки – католики, русские – православные. Еще сильнее людей одного и того же языка религия часто разделяет: в Югославии славяне одного языка давно разделились на три этноса: сербы (православные), хорваты (католики) и боснийцы (мусульмане). С другой стороны, немцы-католики и немцы-протестанты не стали двумя этносами, так же как французы-католики и французы-гугеноты. Стало быть, религия важна как признак этноса, но она то сплачивает людей в этносы, то нет, то разделяет этносы, то нет.

9. Экономика – признак, подобающий только нации (по исходной логике рассуждения, идущей от нации к этносу), но возможный при расширительном толковании и для этноса: общность не как связи, а как сходство экономических показателей. Но и это далеко не всегда налицо.

10. Государство – еще один объединительно-разделительный признак, обладающий теми же качествами. Многие национальные государства объединяют в основном людей одного языка, культуры, религии (Франция, Дания, Швеция, Норвегия, Польша). Но есть государства, которые объединяют по несколько, даже по много этносов, – Россия, Индия, в прошлом – Австро-Венгрия, Османская империя. А есть государства, которые разделяют один и тот же этнос: Сербия и Черногория, Албания и Косово, некоторые считают, что таковы Германия и Австрия, Румыния и Молдавия. Я уж не говорю о случаях, когда этнос разорван между инонациональными государствами: курды, живущие в Ираке, Турции и Иране.

11. Раса – признак вроде бы опознавательный. Но опознать по расовым признакам национальность можно лишь иногда, по контрасту с окружением в результате дальней миграции. Евреев по типу лица, носа, глаз можно выделить в России потому, что, происходя генетически от населения аравийских степей, евреи сильно отличаются своим физическим типом от славянского населения Восточной Европы, но в Италии и Испании отделить евреев от местного населения, испытавшего в Средние века сильное влияние арабов, почти невозможно. И наоборот, русские с севера и русские с Кубани и Дона сильно отличаются друг от друга. Совершенно невозможно отличить русского от украинца, белоруса или поляка. Анализируя средние параметры населения, можно выявить тонкие отличия, но в каждом индивиде они неуловимы: индивидуальные расхождения далеко перекрывают различия средних. На Кубе живут разные расы, но все они, включая негров и мулатов, – кубинский этнос. В Мексике и Перу часто уже трудно различить, кто индеец, кто португальского или испанского происхождения, кто метис, хотя там есть и сохранившиеся чисто индейские племена. Даже среди евреев нет расового единства. Несмотря на длительное отсутствие сильных примесей, среди евреев есть голубоглазые, есть блондины с веснушками, много рыжих, хотя среди родственных арабов таких почти нет (вероятно, это результат нашествия в XIII и XII веках до н. э. из Европы в Палестину и Египет так называемых «народов моря»). Наибольшая расовая чистота наблюдается на окраинах материков (Норвегия, Корея), все остальное население сильно перемешано.

Итак, ни один из признаков, выдвигавшихся на роль этнических показателей, не является ни достаточным для этнического различения, опознания и определения, ни необходимым для него. Он может быть определяющим, может и не быть.

Но если каждый по отдельности не решает, то, возможно, нужно брать все признаки вместе, а если нет всего набора, то нет и этноса. Но коль скоро каждый признак в отдельности не обязателен, то и все вместе тем более не обязательны. Тогда быть может, следует взять какую-то часть набора? Но какую именно часть? Сколько признаков и какие?

Ведь если исходить из обозначенной выше ситуации, то годится любой набор! Это значит: то одно, то другое сочетание, то третье. Похоже, что так. Но тогда какое-то строгое определение просто невозможно. Где же для него основа? Невозможно ясно указать, в каких случаях, с какими сочетаниями признаков есть этнос, а в каких его нет.

В начале XX века в этом духе высказался немецкий марксист Карл Каутский, очень ясно и трезво мысливший: «Национальность – это общественное отношение, которое постоянно меняется, которое при разных условиях имеет различный смысл – словно Протей, постоянно ускользающий из наших рук, когда мы хотим его схватить».

Солидарность. На мой взгляд, этнос – это реальность, но прежде всего это категория социальной психологии. Этнос связан с чувством солидарности или по крайней мере с его ожиданием от индивидов. Нет его – не о чем разговаривать. Но чувством солидарности несомненно обладают и другие социальные общности – класс, сословие, партия, профессия, возраст, даже состояние здоровья.

Так вот, в отличие от других видов солидарности, этническая солидарность направлена на воспитание или поддержку идеи обособления отдельного социального организма, со всеми классами и слоями, со своим особым управлением, со своей территорией и народонаселением (достаточными для самообеспечения и обороны). Имеется в виду независимое государство или по крайней мере автономное образование. Всякий этнос, имеющий государственное оформление, дорожит им. Всякий этнос, не имеющий его, лелеет мечту о нем. Если такой мечты нет, нет этноса. Таким образом, этнос – это категория не биологии и не социологии, а социальной психологии.

Споры о том, являются ли евреи отдельным этносом, шли долго. Те, кто отрицал это, ссылались на отсутствие единого языка и вообще его утрату. Противники ссылались на цементирующую роль религии. Изгнанные две тысячи лет тому назад из Палестины, евреи молились, повернувшись в сторону Иерусалима, а на праздниках твердили формулу: «Сегодня здесь, а завтра в Иерусалиме». По прошествии двух тысяч лет сохранившие свою идентичность собрались в Палестине, отвоевали свою землю и создали государство Израиль. Доказали свое существование как этноса.

Противоположный случай я вижу в Белоруссии. Там стремление к национальной самостоятельности никогда не было сильным. В Белоруссии это всегда был только вопрос национальной культурной элиты – очень тонкого слоя, к тому же изрядно прореженного сталинскими чистками. Масса населения оставалась к этому вопросу равнодушной. Белорусский язык был языком деревни, а деревенская жизнь утратила привлекательность, социальные идеалы ориентировались на жизнь городскую. «Союзная республика» была сформирована искусственно, в большой мере для показухи. Все население говорило и говорит на русском языке, только с белорусским акцентом и небольшой примесью белорусских слов – на «суржике». Белорусский язык – это язык радио и некоторых газет. Мой покойный друг, белорусский писатель и страстный белорусский патриот, дома, в семье, говорил по-русски.

В Западной Белоруссии, в городе Гродно, вскоре после войны было открыто около десятка школ, все русские, одна из них – польская и одна – белорусская. В этой белорусской школе только один из нескольких параллельных классов был действительно белорусским. Когда польскую школу закрыли, ее сделали русской. Потом передумали и 1 сентября объявили, что школа будет белорусской. Услышав об этом, белорусы, родители с детьми, ринулись к дверям. Директор велел запереть двери. Родители с детьми стали прыгать в окна. Так белорусы продемонстрировали свою «приверженность» родному языку.

Демонстративное стремление Белоруссии объединиться с Россией опирается на равнодушие народа к своей особой (нерусской) национальной идентичности. Для национальной элиты это может быть неискреннее стремление (политический маневр), но для народа Белоруссии выбор между двумя перспективами диктуется исключительно соображениями экономической и политической природы.

Иное дело Украина. Там идея национальной самостоятельности всегда теплилась, и по крайней мере западная часть страны говорит по-украински и стоит на страже своей «самостийности».

Итак, в основе этнического самосознания лежит идея самостоятельной очень-очень большой семьи, обладающей отдельной территорией. Пусть эта самостоятельность и будет относительной (ныне полная независимость от международного сообщества недостижима и не нужна).

В заключение я бы хотел сказать, что белорусский, да и еврейский примеры (если брать не только евреев Израиля, а большинство евреев мира) показательны в одном отношении. Они показывают, что замыкание в рамках этнической идентичности не является непреложным и неизбежным. Замечательный историк И.М. Дьяконов показал, что на Древнем Востоке массы людей, при всей приверженности своему языку, пребывали в неопределенном, диффузном этническом состоянии. Нынешний мир, похоже, движется к такому же положению. Негры в Вашингтоне, евреи в Нью-Йорке, индусы в Лондоне, турки в Берлине, алжирцы в Париже, таджики в Москве, русские в Риге то порождают конфликты, то сосуществуют в гармонии с коренным населением, но не уезжают, медленно ассимилируются, внося свой вклад в местную культуру и быт, и все вместе демонстрируют взаимопроникновение и взаимопереплетение этносов в беспрецедентном прежде масштабе. Не станет ли мир будущего одним многоэтничным мегаполисом? И сохранятся ли в таком мегаполисе этносы в своем нынешнем виде?

Будучи русским еврейского происхождения, находясь на стыке двух этносов, я, быть может, острее многих ощущаю зыбкость этнических рубежей. И учусь понимать, что у человека есть ценности помимо его принадлежности к этносу и что некоторые из них, пожалуй, выше этнических.

 

2. Евреи и казаки

Свою лекцию об этносе в курсе «Основ культурной антропологии» я начинал с вопроса:

– Как по-вашему, какой я национальности?

Неуверенные голоса с мест:

– Вроде, немец?..

– Нет, скорее еврей.

– Как вы это определили? – спрашиваю.

– Фамилия немецкая…

– Но имя и отчество еврейские.

– Ну, и какие-то внешние признаки: брюнет, нос с горбинкой, глаза на выкате…

Я продолжал:

– Фамилия моя может читаться с немецкого, может с еврейского-идиш, который есть в сущности диалект немецкого. Что касается имени и отчества, то имя чисто русское: Лев Толстой, Лев Гумилев, Лев Пушкин – это имя носили дед, дядюшка и брат поэта… Но после того как Лев Толстой высказался против антисемитских погромов, это имя стало очень популярным среди российских евреев. Отчество, конечно, библейское, а значит, еврейское, но вместе с другими библейскими именами – Иоанн, Иосиф, Мария, Гавриил, Даниил – оно было распространено и среди прочих наций, в том числе среди англичан и американцев (Сэмьюел, дядя Сэм) и среди русских – отсюда русская фамилия Самойловых.

По паспорту я действительно еврей. Сказывается ли это как-то на моем поведении? На моих идейных позициях? На моем социальном положении?.. (Молчание.)

Загвоздка в том, что я не чувствую себя евреем – признавался я студентам и повторяю это сейчас. Точнее, чувствую лишь иногда, когда сталкиваюсь с некоторыми бытовыми неудобствами, с проявлениями антисемитизма (что бывает крайне редко). В остальном же я русский. Русский язык – мой родной, это мой первый язык, язык моего детства. Я говорю на нескольких языках, но еврейского среди них нет – ни идиша (языка восточноевропейских евреев), ни иврита (реконструированного древнееврейского языка Израиля). Не было практической надобности изучать эти языки – нужнее были английский, немецкий, другие европейские языки. Я родился в восточной Белоруссии, воспитан в русской культуре, мой дом – в Петербурге. Иудейской религии не придерживаюсь, потому как вообще атеист, и отец, и дед были атеистами.

Дед жил в Варшаве до того, как стал фабрикантом, был заводилой в компании поляков, русских, евреев и стоявших в Варшаве казаков. За проделки, чувствительные для религии, был отлучен от синагоги. Отец поступил в Варшавский университет, а окончил его уже в Ростове-на-Дону: при наступлении немцев университет был эвакуирован, да там и остался до сих пор (в Варшаве же был создан поляками новый университет). По окончании отец оживил семейные связи с казаками – поступил в кавалерийскую школу, весь выпуск которой вступил в Добровольческую армию Деникина. С ней (с белыми то есть) он и прошел Гражданскую войну. Но в конце ее перешел на сторону красных (с Врангелем в Крым не пошел).

Кстати, извечная вражда евреев и казаков – миф. Среди запорожских казаков евреи жили издавна, и не только как торговцы и ремесленники, но и как воины. Польский историк Я. Собесский отмечает тринадцать конных еврейских воинов в казачьем войске, участвовавших в войне 1613 года, в том числе погибшего Бераха из Тырловца. В более поздних войнах отмечен сотник Лейбенко. К крестившимся евреям восходят многие казачьи роды – Боруховичи, Герцыки, Крыжановские, Перихристы и Шафаревичи. Из некоторых этих родов происходят атаманы и гетманы (сведения Г. Винера). Но вернемся к современности.

Мои ближайшие друзья в основном русские. В Израиле евреев, прибывших из Советского Союза, зовут русскими – они в Израиле говорят по-русски, читают (и издают) русские газеты, слушают русское радио, поют русские песни. В Америке американцы не различают среди приехавших из России русских и евреев, все они для американцев – русские. Во всех странах, куда я приезжал с лекциями, я – русский ученый.

Исаак Левитан – русский художник (как и армянин Айвазовский); Павел Антокольский – русский скульптор; основатели Московской и Петербургской консерваторий братья Рубинштейны – русские музыканты; для всего мира Пастернак, Мандельштам, Бродский – русские поэты, Бабель и Эренбург – русские писатели. Вот Шолом Алейхем – еврейский писатель (он писал на идише для евреев).

Те евреи, которые уехали в Израиль, сделали это не по этническим причинам, а по политическим и личным. Бежали от притеснений, от экономических неурядиц, от неудобного для жизни режима. Как многие из них говорили – ради детей. Значительная часть использовала выезд в Израиль как трамплин для эмиграции в Америку. Оставшиеся в Израиле (их много) постепенно будут включаться в народ Израиля, но очень долго будут в нем иммигрантами. Вот их дети органично войдут в народ Израиля. А те евреи, которые остались здесь, принадлежат русскому народу. Они различимы в русском народе, как различимы некоторые другие его части. Среди русского народа евреи сейчас – нечто вроде касты (не каста, конечно, а нечто вроде). Подобно казакам, но без выделенной территории. Как и тех, их отличает и объединяет особая историческая судьба. Есть у евреев и некоторые другие отличия: предпочитаемые профессии, опознаваемые фамилии, отличимые от остальной массы физические особенности. Но это все.

Так что, кто же я по национальности? Я – русский еврейского происхождения. Как Пушкин – русский африканского происхождения. Как Фонвизин, Фет и Брюллов – русские немецкого происхождения. Как Тургенев, Рахманинов, Карамзин и Аксаков – русские татарского происхождения. У русского композитора Чайковского один дед – француз, другой – поляк. Циолковский и Высоцкий, Дзержинский, Тухачевский и Рокоссовский – польские фамилии (при этом отец Высоцкого – еврей). Брюсов? Нет, шотландское звучание его фамилии обманчиво: его дед из крепостных графа Брюса, петровского сподвижника, а уж тот был из Шотландии. Но вот Лермонтов, скорее всего, не без оснований вел свое происхождение от выходца из Шотландии Лермонта (хотя звучание фамилии – французское). Я уж не говорю обо всех Рюриковичах – датского или шведского происхождения (варяги). Русский народ обладает большими способностями ассимиляции инородных включений. В этом его особенность, его преимущество и его сила. Гонители инородцев были на Руси всегда, но всегда они выступали, в сущности, против торного исторического пути русского народа.

 

3. Работа по-английски?

В «лихие девяностые» я проработал полгода в Даремском университете. Это один из трех университетов Англии, где есть система колледжей (Кембридж и Оксфорд на юге, Дарем на севере). Дарем – небольшой городок, который, собственно, весь работает на университет – как и Кембридж. Большая часть колледжей и кафедр расположена за городом или на его окраинах, в специально для них построенных зданиях, но часть кафедр располагается на городских улицах, в том числе и кафедра археологии (department of prehistory). Полгода я выходил из спального корпуса колледжа (колледж Сент-Мери’с) и шел по шоссе, а затем по улочкам к огромному каменному мосту через ущелье, в котором протекает быстрая речка Уиф. За мостом показывался огромный и знаменитый Даремский собор, строительство которого началось еще при норманнах, а завершилось в готическую эпоху (собственно, этот долгострой так и не был закончен – башни остались без остроконечных завершений). Затем я сворачивал направо на узенькую улочку и подходил к трехэтажному зданию кафедры (сейчас, как я слышал, она переехала в другое здание). У каждого преподавателя был свой кабинет. У меня – тоже. Я никогда не имел его на родине – ни до того, ни после.

Конечно, это был разительный контраст с Ленинградом-Петербургом, где все студенты и все преподаватели кафедры археологии ютились (и до сих пор ютятся) в двух комнатах, одна из которых по совместительству является административным кабинетом (в нем восседают две лаборантки, они же секретари кафедры), а вторая – камеральная лаборатория и депозитарий, и в обеих идут также занятия со студентами.

Поразил и стиль работы англичан. Я привык в Ленинградском университете и особенно в Институте археологии (ИИМКе), что священно только время лекции или доклада, а в остальное время все прогуливаются по коридорам, обмениваются новостями и мнениями, в любое время можно обратиться к любому коллеге. Он всегда рад оторваться от занятий и поболтать часок. Работают же люди не «на работе», а дома. В Англии не так. Дома отдыхают, а все книги держат у себя в офисе. В коридорах пусто: все сидят по своим кабинетам. Когда я постучался за чем-то в кабинет преподавателя Мэтью Джонсона (ныне профессор), он выглянул с выпученными глазами, как если бы я его разбудил среди ночи. Он был несказанно удивлен: это было ЧП. Потревожить кого-то во время его работы!

Я извинился и сказал, что у меня есть к нему один вопрос, который, надеюсь, ему будет нетрудно объяснить. Он спросил: «Это вопрос, требующий времени? Если нет, то через час тридцать у меня будет перерыв – несколько минут, и я смогу Вам ответить. Встретимся внизу в комнате отдыха. Если же на ответ потребуется значительное время, тогда давайте назначим встречу на завтра в 19:10. А сейчас прошу прощения, у меня работа». Даже не «срочная работа», а просто «работа». Этого достаточно, чтобы все понимали: его отвлекать нельзя. На первом этаже есть комната отдыха, там в регулярные перерывы перекусывают, пьют чай или кофе, обмениваются замечаниями с коллегами.

Рассказывают, что когда во время перестройки в ИИМК на пару недель был прикомандирован один англичанин, он сидел на своем рабочем месте, пока все гуляли по коридорам, играли в шахматы и обсуждали политические новости. Когда англичанин уезжал, сотрудники устроили ему обычную «отвальную» с вином и печеньем. В ответном слове англичанин сказал: «Меня чрезвычайно тронуло, что вы меня так дружески провожаете несмотря на то, что я не поддержал вашу забастовку!» (Возможно, это было в другом институте, а возможно, это просто анекдот, не помню).

Ничего странного, что нашу работу иностранцы могут спутать с забастовкой. Постоянные перекуры, обсуждения новостей общественных (так сказать, индивидуальные политинформации) и домашних, перемывание косточек коллегам и начальству, игра в шахматы (целые многомесячные турниры), чтение романов…

Здесь сказывается и национальный характер (к сожалению, ни систематичность, ни трудовая дисциплина не входят в число российских добродетелей), и заданные сверху условия. Наши институты и университеты вынуждены ютиться. Им отведены по одной или в лучшем случае по несколько комнат на каждый сектор, отдел, кафедру. Их так и строят. Заведомо ясно, что в таком секторе будут не только проводиться заседания, но и сидеть скопом все сотрудники, выгородив шкафами отдельные закутки. Никому и в голову не пришло запланировать отдельные кабинеты для каждого научного сотрудника, каждого профессора, доцента или ассистента. Я уж не говорю – для каждого лаборанта. Этакие офисные коммуналки – наследие советского быта. Экономия на науке.

Как всякая наша экономия, она выливается в колоссальные затраты. Ясно, что все часы, проведенные в этих коммуналках, выброшены даром, это не работа. А часы складываются в трудодни, а они умножаются на число сотрудников и на годы… Работать же приходится дома, там у нас и книги стоят, и компьютеры ждут, но работать приходится в свободное от «работы» время, и хорошо еще если администрация это понимает и не требует присутствия от звонка до звонка… Мы живем в перевернутом мире: работаем в свободное время, а в рабочее время – отдыхаем и развлекаемся.

Может быть, это непатриотично, но я мечтаю о том времени, когда все ученые у нас будут работать по-английски. Я готов пожертвовать возможностью справиться о чем-либо в любой момент у всякого. Посижу в своем кабинете и подумаю сам. Я это делаю и сейчас – дома. Да и всех призываю – подумать.

 

4. Самый умный народ и русофобия

По Интернету прокатилась (2008) антропологическая сенсация. Ричард Линн из Ольстерского университета (Северная Ирландия) со своими сотрудниками несколько десятилетий измеряли коэффициент интеллекта населения Европы – жителей 23 государств. Проанализировали результаты тестов IQ более 20 тысяч человек. Результаты для русских неутешительные. Вот перечень средних цифр: немцы, голландцы – 107, поляки – 106, шведы – 104, итальянцы – 102, австрийцы, швейцарцы – 101, британцы, норвежцы – 100, бельгийцы, датчане, финны – 99, чехи, венгры, испанцы – 98, ирландцы – 97, русские – 96, греки – 95, французы, болгары, румыны – 94, турки – 90, сербы – 89.

Русские на 16-м месте в Европе, близко к концу списка.

Сам Линн связывает распределение коэффициентов с воздействием климата: в северных широтах суровый климат заставлял людей больше напрягать смекалку в борьбе с природой и тысячелетиями вырабатывал более изощренный интеллект. Кроме того, считает он, на уровень интеллекта повлиял сложившийся образ питания: на севере больше жили охотой, затем скотоводством, ели больше мяса, а это давало мозгу больше строительного материала для роста. Правда, на это можно возразить, что скотоводство было больше всего развито у кочевников – в степной полосе.

Я далек от того, чтобы придавать этому перечню решающее значение в определении умственных способностей нации. Сразу же утешает то, что такие прославленные в мировой культуре нации, как греки и французы, – еще ниже стоят в этом списке. Я уж не говорю о том, что в целом (это уже вне списка Линна) европейские народы далеко не первенствуют в этом деле, впереди азиаты: китайцы, японцы, корейцы. Правда, позади европейцев – африканцы. Показатели IQ отражают способность решать стандартные задачи-головоломки в соревновании на быстроту. Это главным образом проверка формальной логики, внимания, памяти и умения сосредоточиться. А эти вещи зависят от тренированности, стало быть, от уровня образования. Также от темперамента: сангвиники и холерики опередят флегматиков. Люди творческого мышления останутся невыявленными.

Процветание же нации зависит не столько от ума индивидов, сколько от ума тех, кто окажется у власти, а это зависит не столько от «среднего ума» массы граждан, сколько от их характера. Также от того социального климата, который господствует: от умения общаться, коммуникации, готовности учиться у других, вообще традиций обучаться.

Поэтому академик Петр Капица предложил считать самой умной нацией на Земле ту, у которой наблюдались самые значительные открытия. Подсчитав успехи европейских народов в XX веке, особенно в науке и спорте, ученый заключал, что самой умной нацией на Земле на сегодняшний день являются англичане. Это тоже может быть оспорено, особенно если исходить из успехов на душу населения. Скажем, евреи составляют четверть процента (0,25 %, то есть одну четырехсотую) населения Земли, но дают 37 % нобелевских лауреатов и 50 % шахматных чемпионов. Опять же и тут удивляться нечему: у евреев за последние две тысячи лет, при всей бедственности положения и статуса, была поголовная грамотность, тогда как, скажем, у русских еще в прошлом веке грамотен был тонкий верхний слой.

Все же я не хотел бы, чтобы мой отклик на исследования Линна был занесен в категорию борьбы с русофобией. Как бы там ни было, исследование проведено, и его итог нужно учитывать тем интернетным блогерам, которые по разным основаниям объявляют русских самой умной нацией на Земле. Итог Линна нужно учитывать и при размышлении над системой народного просвещения.

К сожалению, наглядные недостатки жизни в России остро ощутимы, и значительная их часть обусловлена совершенно очевидными недостатками, по сравнению с которыми некоторое отставание по уровню IQ – это просто булавочный укол. Мы не приучены к систематическому труду, работаем авралом, с бесчисленными перекурами. Мы вообще не очень уважаем труд: работа не волк, в лес не убежит. Мы не почитаем закон, для нас субъективно определяемая справедливость выше закона. Уровень алкоголизма, опирающийся на традиционные обычаи, давно превысил у нас все пределы выживаемости народа. Количество рождающихся дебилов увеличилось в несколько раз, многие дети (алкоголиков и наркоманов) от рождения хоть и не клинические дебилы, но с ослабленными умственными способностями – это видит каждый учитель. До детальных ли подсчетов IQ в такой ситуации?

Когда критикуешь пороки нашего народа, недостатки нашего государства, можешь услышать голоса ультрапатриотов: «Почему Вы так не любите Россию?» Любая критика их раздражает. По мнению этих недалеких людей, готовых во всякой критике видеть русофобию, критика означает нелюбовь, ненависть, а любовь выражается в дифирамбах, и кто любит, закрывает глаза на недостатки.

Я думаю, что тот, кто искренне любит свою страну и свой народ, не может закрывать глаза на недостатки. Он страдает за свой народ и особенно нетерпим к его недостаткам. Он всячески стремится их искоренить.

А люди, наперебой восхваляющие Россию и все, что в ней происходит, всякое событие ее истории, всякое телодвижение ее правителей, на деле либо глубоко равнодушны к ней, либо наивно верят, что если не называть вещи своими именами, то их никто и не заметит. И можно будет жить дальше в состоянии блаженной иллюзии. Равнодушие же к подлинной России основано на том, что они вовсе не Россию любят, не породивший их русский народ, а тот идеализированный образ народа, который создан властями для маскировки неприглядной реальности.

 

5. Сами с усами (к спору о варягах)

Одна моя книжка, написанная почти полвека назад, издается впервые только сейчас. Это редко происходит с научными книгами, в археологии – особенно. Ведь в ней источники удваиваются каждые тридцать лет. А вот не устарела! И я уверен, что книга будет раскуплена сразу. Потому что тема ее – спор о варягах. И книга – не только о фактах, но и о самом споре. О подходе к анализу фактов, об объективности и предвзятости – неумирающая тема. А в споре этом многое было накручено и напутано, причем намеренно, при этом противники обвиняли в этом противоположную сторону. Я написал эту книгу со всей доступной мне объективностью, честно, открыто, не взирая на лица.

Почему же я не опубликовал ее прежде, а решился на это только сейчас? Проанализировав все факты, я пришел тогда к выводу, что варяги – это норманны (шведы, норвежцы и датчане), что они в IX веке захватили все основные восточно-славянские города, посадив там своих князей, что от них происходит имя «русские», что эти события сыграли видную роль в становлении русской государственности. Что летописец был прав («от них же и ны прозвашася»), а все попытки реинтерпретировать его свидетельство исходят из пожелания, чтобы этого факта в русской истории не было. А он был.

Все имена первых русских князей – не славянские (как Святослав, Всеволод), не библейские (как Иоанн, Михаил), не греческие (как Александр), а идущие от скандинавских корней (Рюрик, Олег, Игорь, Ольга). Арабские источники сообщают, что русы живут на острове, приходят в землю славян, грабят их и берут дань. Византийский император Константин Багрянородный в Х веке сообщает два ряда названий днепровских порогов – славянский и русский. Первый ряд звучит близко к современному: Неасит (Неясыть, нынешний Ненасытец), Вульнипрах (Волновой порог), Островунипрах (Островной порог), второй восходит к скандинавским корням (Аирфор – ненасытный порог, Улворси – островной порог). Или взять северный этноним «руосси» – финны долго звали так не славян, а шведов. И так далее. На каждый из этих и подобных фактов есть множество попыток иных толкований, опровержений, возражений. Но фактов в совокупности слишком много.

Через два поколения князья и варяжская часть дружины ославянились, и роль варягов сошла на нет. Я написал эту книгу в 1960 году, получил хорошие отзывы от декана исторического факультета В.В. Мавродина. Но опубликовать такую книгу было крайне сложно.

Для непредвзятого человека факты были ясны. В том же начале 1960-х в Московском университете студент-историк подал профессорам работу с аналогичным содержанием. Его исключили из Университета, затем он попал в тюрьму и в конце концов оказался за границей. Он стал известным диссидентом – это Андрей Амальрик.

Наш факультет был тогда либеральнее московского. Однако и у нас на мои взгляды многие косились с опаской, а организованный мною славяно-варяжский семинар вызывал возмущение партийных идеологов факультета. Но приходить на занятия и прямо контролировать речи преподавателей у нас было не принято. Меня решили вызвать на дискуссию. Выбор был простой: либо я прямо изложу свои взгляды – тут-то меня и накроют, либо я буду изворачиваться и уходить от прямого ответа – но с какими глазами я назавтра покажусь перед студентами?

На 24 декабря 1965 года была назначена дискуссия – обсуждение только что вышедшей книги И.П. Шаскольского «Норманнская теория в современной буржуазной науке». Кафедре археологии было предписано выдвинуть своего участника. Я и должен был выступить против Игоря Павловича.

Дело в том, что уже больше двух веков шел спор норманистов с антинорманистами. Норманисты – это те, кто признавал участие и роль норманнов, антинорманисты – те, кто отвергал эту точку зрения как вражеское измышление. Спор шел непрерывно, но яркие всполохи возникали с заметной периодичностью в сто лет. Первая вспышка была в 1760-е годы – это знаменитая баталия между М.В. Ломоносовым и Г.Ф. Миллером. Миллер опирался на летописи и отстаивал объективную науку, а Ломоносов, прославленный открытиями в точных науках, в истории был профаном и основывался на «Синопсисе» – позднем польско-украинском переложении древних источников, а главное – на своих патриотических сантиментах. Он отстаивал идею, что варяги вообще были не норманнами, а западными славянами.

Вторая вспышка спора была в 1860 году. Тогда на дискуссию в актовом зале Петербургского университета приехал из Москвы норманист М.П. Погодин, известный профессор-историк, а антинорманистскую позицию защищал петербуржец Н.И. Костомаров. Стечение публики было огромное. Билеты в актовый зал продавались втридорога. Антинорманизм уже не отстаивал славянскую принадлежность варягов, но выводил варягов из Прибалтики – из жмуди, литовского племени.

С тех пор в дискуссию вступили археологи и обрушили на антинорманистов бездну норманнских вещей и комплексов, обнаруженных на восточнославянских территориях – гривны с молоточками Тора (священный объект, не предмет для торговли), фибулы, погребения в ладье и так далее. Это я и отразил в своей книге, взвесив все за и против. Уже имея эту рукопись и пять лет дополнительных исследований за плечами, я был готов к дискуссии.

В ней мне и надлежало защищать факты норманнского присутствия против Шаскольского, который отстаивал антинорманизм, но умеренный, осторожный, скептический. Он полагался на уверения патриотически настроенных археологов, что норманнских вещей у нас мало, что это импорт и т. п. Мы провели подсчеты – оказалось, что их мало только в общем объеме древностей, а вот если рассчитать их количество только для IX века, то окажется, что в Северной Руси возле городских центров, в верхнем социальном слое, норманнов было больше, чем славян, а больше всего – местного финнобалтийского населения.

Объявление о дискуссии представляло собой маленькую бумажку, пришпиленную к дверям аудитории № 70 – большой аудитории исторического факультета, но людей набилось со всех факультетов множество, было не продохнуть, и продолжение дискуссии пришлось перенести в лекторий истфака. Я прекрасно понимал, что на все мои факты (сколь бы они ни были весомы) мне скажут, что я их неправильно толкую. Поэтому мы (я с учениками и единомышленниками) припасли также аргументы – не очень весомые в науке, но для моих противников кардинальные: что социополитическая окраска позиций в этом споре не раз менялась местами, что как раз ко времени дискуссии вокруг антинорманистского знамени сплотились противники советской науки; что Маркс… Надо сказать, что во всех учебниках приводилась антинорманистская цитата из Маркса: прибывшие на Русь норманны «быстро ославянились, что видно из их браков и их имен». Цитата была взята из непереведенной тогда рукописи Маркса, не вошедшей в его собрание сочинений. Мы прочли ее в оригинале. Оказалось, что перед ней у Маркса стояло еще четыре слова: «Мне могут возразить, что…». Таким образом обнаружилось, что Маркс был заядлым норманистом.

Наши противники запаслись санкциями обкома на наш разгром: на мое увольнение (в лучшем случае), роспуск семинара и т. п. Но в ходе дискуссии они стали слать в президиум записки с просьбой снять их запланированные выступления. Санкции применить не получилось. Мы отстояли еще лет пятнадцать будущих исследований, а в 1970 году опубликовали коллективный труд (под редакцией того же Шаскольского!) о состоянии археологических данных по этой проблеме. Четверо моих «семинаристов» тогда уже стали членами кафедры, еще один (несколько позже) – стал заведующим кафедрой и директором Института истории материальной культуры РАН. Все они опубликовали докторские диссертации по этой тематике.

Через тридцать лет после этой третьей «норманнской баталии», в 1995 году, был торжественно отмечен ее юбилей, с докладами и приветствиями. Я тогда сделал доклад, назвав его: «Конец дискуссии». Казалось, все настолько ясно доказано, что спорить уже не о чем, что антинорманизм окончательно перешел из профессиональной науки в сферу поп-науки и стал занятием фанатиков-националистов. Именно поэтому публикация моей старой рукописи с подробным анализом аргументов обеих сторон стала мне казаться излишней, а рукопись безнадежно устарелой. Ну что толку лишний раз доказывать, что земля круглая, что она вращается вокруг солнца, что теория эфира неверна…

Ан нет! Жив курилка! Общественная атмосфера в государстве изменилась. Снова выходят тома, проповедующие антинорманистскую концепцию. Более того, современные антинорманисты-профессионалы вернулись к варианту Ломоносова – опять объявили варягов славянами. Ныне нет недостатка в последователях его панегирического утверждения «Нас рабство под твоей державой украшает», появились и адепты его исторических сочинений. Уже и покойного Шаскольского они считают норманистом. Сторону этих ярых гонителей норманизма занял директор Института истории России РАН А.Н. Сахаров, членкор РАН. По Сахарову, Рюрик был не скандинавом, а нашим, родным калининградским, то бишь южнобалтийским славянином, а варяги – те же славяне вагры.

Этот членкор (который, не забудем, является директором головного института истории страны!) зачисляет всех, кто не согласен с его трактовкой, в норманисты, а о норманизме выражается в следующих формулировках: «норманизм, питаемый в основном политическими импульсами и амбициями из-за рубежа, свил себе гнездо и на русской почве», он возник «в агрессивных и экспансионистских кругах» Запада, а мнение о том, что варяги – скандинавы, «эта сторона норманизма яростно и агрессивно отстаивается в основном небольшой группой филологов», построивших свои конструкции «на глубоко тенденциозной основе»; «определенную поддержку новейшие норманисты имеют среди некоторых ученых Запада». В другом месте он говорит: «Солидарность и конъюнктурный расчет лежит в основе этого опасного единства, покрывающего душным туманом русскую науку…» О видной скандинавистке, докторе наук, он отзывается так: «наша историография со времени отпетых норманистов XIX века не знала ничего подобного. Мы снова возвращаемся в эпоху норманистских мифов, затасканных клише прошлого, отсутствия научных аргументов и амбициозной наглости».

Какой знакомый словарь! Как быстро А.Н. Сахаров восстановил свою советскую фразеологию (он в те годы писал о «борьбе с норманистами всех мастей»)!

В этой обстановке я решил, что моя рукопись 1960 года становится вновь актуальной. На место мифов и хитроумных измышлений нужно действительно поставить прямой анализ фактов и аргументов. Оставив рукопись 1960 года без изменений, я добавил к ней сохранившиеся материалы дискуссии 1965 года, последующие статьи на эту тему и современные комментарии.

Предвижу недоуменный вопрос некоторых читателей, воспитанных в традициях антинорманистской борьбы, разоблачений и т. п.: а разве не нужно разоблачать «норманнскую теорию», не нужно преодолевать норманизм?

Подробно я отвечаю на этот вопрос в своей книге. А здесь ограничусь несколькими замечаниями. Никакой норманнской теории нет и не было. Вообще не всякая гипотеза ведет к теории. Есть гипотезы, которые, будучи опровергнуты, исчезают, а будучи подтверждены, превращаются в факты науки. В теории превращаются лишь некоторые гипотезы. Вопрос о реальной роли норманнов к ним не принадлежит. Спор шел о фактах, об их наличии, их объеме, оценке их значения.

Вот антинорманизм, то есть заведомое отрицание этих фактов и их значения, это реальность. Но реальность не объекта науки, а научной жизни. Странное дело, антинорманизм за редчайшими исключениями – реальность исключительно отечественной российской науки. Никто в мире его не признает. Если не придерживаться баек о том, что Россия – единственная обитель истины, что вокруг одни враги и русофобы, то это крайне подозрительный феномен. Ведь нет подобного отвержения ни русского литературоведения, ни русской антропологии, ни русской философии. Только лысенковская антигенетика вызывала подобное же отторжение.

Более того, часть Франции была завоевана норманнами (Нормандия), Англия тоже была завоевана норманнами, причем дважды: один раз – данами, другой – офранцуженными норманнами из Нормандии. Но ни во Франции, ни в Англии местного антинорманизма нет и не было. Он есть только у нас. Почему?

Потому что он является отражением не состояния фактической базы, а состояния умов. Потому что это комплекс неполноценности, основанный на наших реальных недостатках, на болезненном восприятии всего, что о них напоминает. Потому что мы действительно ныне не можем соревноваться с ведущими странами мира в промышленном развитии, вынуждены покупать у них технологии и высокотехнологичные продукты. Где наши форды, пежо, фольксвагены, роллс-ройсы, тойоты и мазды? Где наши компьютеры и мобильные телефоны? Почему наши партии – это пародии на партии, а парламент – «не место для дискуссий»? Антинорманизм – это уродливая реакция на глубокое чувство неудовлетворенности своей позицией в мире, на уязвленность национального самолюбия.

Иллюзии никогда не помогали справиться с трудностями. Думать надо об их причинах. Одни объясняли их суровыми природными условиями России (но в Скандинавии – не мягче), другие – историей (здесь не было Возрождения, Реформации, да и настоящего Просвещения, поздно отменено крепостное право). Так или иначе, это реальность. Антинорманизм – это попытка уйти от нее в иллюзорный и благостный мир славянского мифа.

 

6. Ярость синих и зеленых. Фанаты и наука

Фанаты и поклонники. После декабрьских волнений футбольные фанаты у всех на слуху. Одни возмущаются их действиями, считают фанатов подонками и быдлом, требуя их усмирения. Другие заигрывают с ними, опасаясь их как темной, но организованной силы, надеясь ее использовать в своих политических интересах. Третьи искренне восхищаются ими, их удальством и солидарностью и готовы присоединиться, влиться в их ряды.

Некоторые вообще обращают внимание на то, что футбол – это 22 человека, которые мыслят ногами, и 22 миллиона человек, которые мыслят задницей. То есть признается, что футбол – никакой не спорт, потому что главная его фигура – не тренер, не вратарь, не судья, не игрок, а болельщик, фанат.

Но ведь фанаты – не наше изобретение (как и сам футбол), они есть везде, да и были прежде. У нас есть свои особенности в фанатском мире и в отношении к нему, но само явление – интернациональное. Значит, есть смысл присмотреться к нему с точки зрения науки. Сначала взглянем филологически. Фанаты (английское «фаны») – сокращение от «фанатики». Фанатики – значит, люди, безоглядно и бездумно увлеченные чем-то, преданные этому делу беззаветно. Чем же они увлечены? Фанатики науки сюда не входят, фанатики искусства тоже. Речь идет о фанатиках спорта, и не всякого, а игрового и командного. То есть, будем откровенны, – зрелищного спорта.

Тут уже есть близко родственные явления, фанаты – увлеченные той или иной звездой шоу-бизнеса: от Элвиса Пресли до Киркорова, от Лолиты до Глюкозы. Наши спортивные фанаты имеют такое же отношение к спорту, как фанаты Лолиты – к пению или к музыке. Они могут быть столь же неспортивными (курящими, пьющими, толстыми), как фанаты певцов – безголосыми и без музыкального слуха.

Но отличие у спортивных фанатов есть: они концентрируются вокруг команд. Поэтому объединяются в клубы против таких же фанатов других команд. В старину почитатели певцов или музыкантов назывались «поклонниками», они поддерживали своих кумиров на концертах, но редко имели возможность выступить против поклонников других певцов или музыкантов. Поэтому не показывали такой воинственности.

Есть еще одна филологическая заметка. У английских спортивных фанатов их основное действие называется не «болеть», а support (поддерживать) или to be a fan (быть фанатом, фанатеть). А в русском языке это действие рассматривается как достигающее степени болезни, ненормального состояния. Аналогично итальянскому tifare (болеть), при tifico (тифозный), tifosi (болельщики).

Немного истории. Теперь посмотрим, как это было в плане истории. Футбол и хоккей, конечно, дело недавнее. В Древнем Риме на стадионах публика наслаждалась гораздо более грубыми зрелищами – боем гладиаторов и имела возможность криками и знаками решать, остаться ли гладиаторам жить или быть тут же убитыми – у всех на глазах. Кулачный бой стенка на стенку – старая русская забава. В средневековой Европе рыцарские турниры привлекали внимание общества, а оруженосцы рыцарей сражались между собой (та же кулачная забава, но со щитами, гербами и церемониями). Еще раньше в Византии публика напряженно следила за состязаниями колесниц, а они представляли две команды – «синих» и «зеленых». И в конце концов вся страна разделилась на «синих» и «зеленых», между ними происходили стычки и столкновения по всей стране. В V–VI веках «синие» и «зеленые» стали играть серьезную роль в политических делах страны. Значит, в массе публика жадна до таких зрелищ и до таких забав, жаждет в них участвовать. Почему?

Этология человека. Тут нужно обратиться к этологии – науке о биологических основах поведения.

Один из наиболее популярных этологов, Десмонд Моррис, пришел к выводу, что в современном человеке пережиточно сохраняется психофизиологический настрой на участие в племенной жизни. Ему неодолимо хочется участвовать в коллективной охоте, в стычках, где ощутимо плечо стоящих рядом сородичей. Он создает себе искусственно некое племя в виде внесемейной организации сверстников, преследующих общие цели – все равно какие. При этом коллектив должен быть большой, но не слишком большой – обозримый. То есть природа фанатских клубов – та же, что и у подростковых банд и у организаций сверстников в армейской дедовщине. В первобытном племени сверстники тоже были объединены и организованы (вспомним «мужской дом»).

Русский этолог В.А. Дольник (в книге «Непослушное дитя биосферы») выделяет в человеке более древние психологические механизмы, идущие еще от обезьян, эти механизмы и прорываются в молодежных пошумелках, выпускающих энергию, в драках, которые дают возможность установить и утвердить свой статус.

Эволюция и культура. Эти соображения резонны, за ними стоят трезвые наблюдения. Но у меня накопились свои соображения, несколько отличные от них. Я столкнулся с этой проблемой, наблюдая уголовную среду в тюрьме и лагере и открыв в ней много совпадений с первобытным обществом – предметом моего профессионального изучения. Четкое деление на касты, вожаки и их дружины, наколка – татуировка как система обозначений статуса, система табу («западло»), примитивная речь с заменой многих слов многозначными (матерными), показной культ матери, и так далее.

Размышляя над причинами этого сходства, я припомнил, что биологическое развитие (определяющее психофизиологию) сильно запаздывает по сравнению с социокультурным развитием. Что естественно: для биологического требуется многократная смена поколений, а их не ускоришь, в то время как социокультурное зависит от смены идей, а передача идей требует все меньше времени. Поэтому за последние 40 тысяч лет в Европе (и за 100 тысяч лет вообще) человек не пережил принципиальных изменений – он остался с тем же набором генов, с теми же психофизиологическими особенностями. А в социокультурном плане он прошел часть палеолита, мезолит, неолит, бронзовый век, железный, все последующие социоэкономические формации и вошел в атомный век – с тем же психофизиологическим багажом, который был у него в каменном веке.

Перед этим человек переживал резкие изменения – от обезьяноподобного существа (австралопитеки, Homo habilis, питекантропы и им подобные, неандертальцы), пока не дошел до кроманьонца. Кроманьонец возник около 100 тысяч лет тому назад, а в Европе ему 40 тысяч лет. Кроманьонец – это ископаемый Homo sapiens. Иными словами, кроманьонцы – это мы. Различия между нами на уровне расовых, не видовых. Если бы удалось по ДНК, извлеченной из костей, создать живой плод, он вырос бы в нашей среде абсолютно нормальным современным человеком – во всем подобным многим из нас. Но и он и мы лучше всего приспособлены, как это ни странно звучит, жить в первобытном обществе – в мире палеолита. Ведь всякий тип человека формировался в порядке адаптации к той среде, в которой он формировался. А мы были сформированы именно в той среде, а дальше существовали по инерции и меняли только культуру, но не себя.

Еще Фрейд пришел к выводу о том, что мы не приспособлены к современной культуре (его статья так и называется «Неудовлетворенность культурой»). Сейчас это ясно гораздо больше. Мы рождены, чтобы жить на природе, питаться натуральными продуктами, заниматься охотой, селиться в небольших жилищах, общаться с небольшими коллективами, а живем – совсем наоборот. Мы смотрим не на мамонтов вдали, а на мелкие буковки у себя под носом – и носим очки. Мы болеем целым рядом болезней (сердечно-сосудистыми, психическими, онкологическими), которыми дикие животные в норме не болеют (болеют лишь домашние). У нас масса проблем, вызванных внутренними психофизиологическими несоответствиями – взять хотя бы так называемые безмотивные преступления. При дефиците культуры изнутри нас выскакивает дикарь.

Но культура важна не только тем, что сдерживает инстинкты, сублимирует (очищает, модифицирует) грубые позывы, но и тем, что в ней отработаны механизмы удовлетворения инстинктов, сравнительно безвредные для окружающих (и для самих вовлеченных).

Компенсаторные механизмы. Оказалось, что многим людям требуется утоление жажды приключений, требуются выбросы адреналина, некие замены коллективной охоты и племенных войн, – напряжения, которых просит организм. Иначе они пойдут совершать безмотивные преступления. И культура порождает эти компенсаторные механизмы – гладиаторские бои, корриду, бокс, футбол, хоккей. Это не просто зрелища. Это зрелища с соучастием. Таким образом, все эти явления – тоже механизмы культуры.

Да, есть и более тонкие механизмы того же порядка – состязания поэтов и музыкантов, дискуссии ученых, политика, наконец… (Сказал «политика» – и сразу подумал: может, лучше уж пусть эти механизмы остаются более грубыми?) Многим гражданам фанатские клубы и фанатская солидарность не так уж нужны. Им достаточно выбросов адреналина в научных и литературных дискуссиях, в политике, в физкультуре и спорте, в военной и правоохранительной работе. Действительно, фанатским движением обычно более всего охвачены подростки, оказавшиеся непричастными ко всем этим сферам, неприкаянные, среди них мало студентов, мало людей умственного труда, зато немало замеченных в криминальном поведении. Но самоорганизация у них есть. Из их среды выделяются как неформальные лидеры, так и легальные, прикормленные властями заправилы клубов.

Оказавшись естественно сколоченными, коллективы фанатов, не обладающие никакой идеологией, кроме дворовой «пацанской», могут быть использованы любыми политическими силами – как дружины или ресурс наемных киллеров, как ватаги националистов или резерв демократии, анархии или реакции. Власти обычно надеются, что фанатский мир помогает воспитывать патриотизм, натаскивая своих членов в делении мира на «наших» и «чужих». На деле это есть лишь воспитание ксенофобии: патриотизм – это любовь, а не ненависть. К тому же фанаты очень даже способны весьма экспрессивно осуждать свою команду, если она не оправдывает их ожиданий. Так что в дымину «своим» не стоит надеяться на автоматическую поддержку. Фанаты выступают с теми идеями, которые накапливаются в обществе. Они несомненная часть народа, они опьяняются вместе с народом и вместе с народом трезвеют. Для горожан они в пьяном виде опасны, для властей они, пожалуй, куда грознее в трезвом виде.

 

7. Странная любовь, патриотизм!

В номере 74 «Троицкого варианта» под моей статьей о «правленом прошлом» помещен отзыв неизвестного читателя о моей другой статье, «Фанаты и наука», в номере 72 той же газеты. Отзыв назван «О странностях патриотизма» и посвящен разоблачению патриотизма как эгоистической и неприличной идеологии. Признаться, распространенные у нас высказывания ультрапатриотов, в прошлом именовавшихся «квасными», и казенная пропаганда патриотизма, навязшая в ушах, до того обрыдли, что я с удовольствием прочел трезвый взгляд неизвестного читателя о тех мотивах, которые часто кроются за высокими словами о патриотизме, любви к родине и т. п. Пусть даже неизвестный читатель и уколол меня своим началом: «Утверждая, что природа фанатского движения иная, чем у патриотизма, автор показывает, что сам находится в плену иллюзий». Иллюзией этот читатель называет идею, что патриотизм основан на любви.

Сам он судит трезво и жестко: «Я бы определил патриотизм как увязывание самооценки с престижем страны, с которой человек себя ассоциирует… Патриотизм – это один из способов самообмана с целью поднятия самооценки». Да, это способ укрыть свою пустоту и никчемность за успехами предков или соплеменников, за свершениями страны. Ну а для этого раздуть эти успехи или мнимые успехи как можно шире и громогласнее. Глупое (или хитрое) хвастовство… Я порадовался: вот молодец! Не поддался отупляющей пропаганде, вывел самостоятельное суждение, вытащил на свет божий истинную суть этих требовательных криков об обязательной любви к родине.

Но после первого впечатления я задумался. Пожалуй, в иллюзиях по вопросу о патриотизме меня обвинить трудно. Взять хотя бы мои статьи в «Троицком варианте». А вот мой неизвестный читатель не путает ли патриотизм с тем, что частенько выдает себя за патриотизм? Конечно, есть основания, делающие справедливой максиму Джонсона: «Патриотизм – последнее прибежище негодяя». Но сводится ли патриотизм к этому? Может быть, патриотизм – это только чувство связи со страной, в которой родился и вырос, а приобщение к престижу страны – уже от лукавого?

Мой читатель понимает, «что значит любить конкретного человека, конкретное занятие. Но что значит любить народ, государство?» Простите, тут сбой понятий. Любить свой народ – это национализм, его крайнее выражение – шовинизм. А патриотизм означает любовь к отчизне – и по смыслу слова (patria), и по употреблению. То есть любовь к территории: стране, городу, местности. Когда тебе комфортны и милы привычный пейзаж, климат, архитектура. Когда тебе легче жить с людьми, населяющими эту страну…

А «что значит любить… государство?». Страны не нужно путать здесь с понятием государства, они не идентичны. Любовь к государству – вообще другое дело. Оно искусственно примазывается к патриотизму, но означает нечто иное. Это любовь к власти, к начальству, к его силовому аппарату, чиновничеству. Она бывает заслуженной (очень редко), а чаще искусственно раздувается. Руководители государства обычно очень заинтересованы в этом, в том, чтобы патриотизм выступал именно как любовь к государству. Но это не патриотизм, а нечто не имеющее бытового названия (в чем и сказывается успешность государственной пропаганды). Ну как его назвать? Этакий массовый этатизм что ли? Или, проще говоря, холуйство, возведенное в высшую добродетель?

А так как породить такое обожание нелегко (для этого властям нужно отречься от многих выгод), то власти склонны поощрять и воспитывать ксенофобию – боязнь всего чужого и ненависть к нему.

Иногда приходится выбирать между старой властью и новой, между своей и чужой, между центральной и местной. А родину не выбирают. В ней рождаются и умирают. И к ней привыкают.

Привычка очень много значит в ощущении любви. Человек – территориальное животное, как кошка. И точно так, как мы больше любим своих детей, своих родителей, свою семью, чем чужих, хотя бы и очень милых («зверский инстинкт» – называет это мой читатель), точно так же нам милее, удобнее, уютнее своя страна, своя отчизна – если она не разительно более убога и не приспособлена для жизни, чем другие. Да и в этом случае нам было бы желаннее ее улучшить, а не покидать. Это и есть «странная любовь» Лермонтова, обращенная на «дрожащие огни печальных деревень».

Понятие интернационализма – дружбы народов считается противоположным понятию патриотизма, но не является таковым. Ведь оно основано на признании суверенности каждого из народов-участников и, следовательно, каждого из патриотизмов. К тому же оно было изрядно дискредитировано лицемерным его употреблением в коммунистическом мире.

Больше оснований считать противоположным понятию «патриотизм» понятие «космополитизм» – стремление быть гражданином мира. В борьбе за утверждение патриотизма как государственной идеологии – этатизма – как только ни честили космополитов, обзывая их «безродными»! А между тем космополитизм может рассматриваться как крайняя разновидность патриотизма – если рассматривать всю планету как свою страну. После двух мировых войн, потрясших человечество, после изобретения атомного оружия, поставившего планету на край гибели, после роста экологической угрозы и осознания космических угроз существованию человечества, это понимание космополитизма становится все более неизбежным и единственно возможным.

В новом мире патриотизм сохраняет смысл лишь как часть космополитического сознания единства человечества, как ступенька к нему, как его начало. Европейские страны и государства на наших глазах постепенно сливаются в одно целое, причем не в целое некой империи, а выступая как федерация, истинный союз. Они все больше объединяются в единое экономическое пространство. Объединения всех государств планеты, меняя свои названия (Лига Наций, Организация Объединенных Наций), становятся неустранимым фактором политической жизни. Процесс глобализации имеет много недостатков и противников, но он идет, сметая все на своем пути. Сметает он и старое понятие патриотизма.

Патриотизм старого толка, избирательный и узкий, действительно становится «странной любовью». Очень странной.

 

8. Сенсация Тягнибеды

На портале интернет-журнала «Свободная пресса» в номере за 4 февраля 2010 года мое внимание привлекла статья «Ученые доказали: цивилизация Европы зародилась в России». Это гордое утверждение выдвинула журналистка с говорящей фамилией Ольга Тягнибеда. Над статьей размещена цветная картинка, на которой голый дикарь, почему-то негр, обрабатывает камнем деревянную палку.

На эту статью полно ссылок на разных форумах, преимущественно патриотических, исторических и вообще образовательных. Правда, авторство обычно не указывают, видимо, фамилия отпугивает. А пугаться бы надо не фамилии, а уровня добросовестности, ответственности и компетентности.

«Группа ученых из России и Германии, – вещает Тягнибеда, – после многолетних исследований пришла к выводу, что именно Российская территория была колыбелью европейской цивилизации. Результаты новейших изысканий доказали, что человек современного европеоидного типа возник к 50–40-му тысячелетию до н. э. и изначально обитал исключительно в пределах Русской равнины и только потом расселился по территории всей Европы». Далее журналистка ссылается на радиостанцию Би-би-си и исследования в лейпцигском Институте антропологической эволюции им. Планка.

Что же послужило основанием для этой журналистской сенсации? В 1954 году под Воронежем в знаменитом палеолитическом комплексе стоянок Костенки в урочище Маркина гора ленинградский археолог Александр Николаевич Рогачев обнаружил захоронение человека кроманьонского типа, то есть ископаемого Homo sapiens, датируемого временем около 32 тысяч лет тому назад (в той же статье журналистка приводит дату 28 тысяч лет назад). По облику антропологи распознали в нем близость к негроидной расе: прогнатизм (выступающие вперед зубы), очень широкий нос и т. п. Однако более тонкие детали говорили, что это не африканец, а тип, более близкий к папуасам.

Человек 20–25 лет был похоронен не нагим. Как верно передает описания археологов журналистка, «по сохранившимся на останках рядам костяных бус и песцовых зубов ученым удалось реконструировать одежду древних людей. В целом костюм представляется как глухая одежда арктического типа, состоявшая из кожаной (замшевой) или меховой рубашки типа малицы, надевавшейся через голову, кожаных же длинных штанов и сшитой с ними кожаной обуви типа мокасинов. Головной убор представлял собой шапку, расшитую песцовыми зубами». Орудий в погребении не было, но в культурном слое, в который было впущено погребение, были орудия ориньякской культуры – это ранняя пора верхнего палеолита.

Палеогенетики из России и Германии в Институте Планка, извлекшие из костей скелета образцы ДНК, пришли к выводу, что человек Маркиной горы принадлежал по своему генетическому коду к очень редкой митохондриальной (то есть передаваемой по женской линии) гаплогруппе Y2, которая, однако, больше распространена в Европе, «нежели в других частях мира». Между тем основное население Европы относится к гаплогруппе Н, которая заселила Европу, видимо, чуть позже. Из этого делается вывод, что население, к которому принадлежал человек Маркиной горы, было более ранним в Европе – от него-то и происходит более значительная примесь гаплогруппы Y2 в Европе.

В населении этом были заметные расовые свойства негроидов, в более позднем – таких явно не было (да и сейчас нет). Прибыло ли негроидное население в Европу из Подонья – возможно, хотя вряд ли это был его первоначальный очаг. То, что эта гаплогруппа характернее всего именно для Европы – явная неточность. Эта гаплогруппа – ответвление группы U, южноазиатской, она представлена у японцев, корейцев и народов Юго-Восточной Азии. С генетической близостью папуасам согласуется и физический облик человека Маркиной горы. Вот все, что можно сказать на основе исследований ДНК обнаруженных костей.

Толкование выводов ученых журналисткой – явная натяжка, чтоб не сказать резче. О негроидности скелета молчок – сказано только, что в нем «обнаруживаются некоторые черты, характерные и для тропических групп». Стало быть, прежде всего для европейских – вот новость! Журналистка говорит на основании захоронения, обнаруженного у Маркиной горы, о происхождении именно человека «современного европеоидного типа». А знает ли журналистка Тягнибеда, что такое цивилизация? От Маркиной горы до появления какой-либо цивилизации – русской, индийской, даже египетской – больше 20 тысяч лет! Ставить вопрос о том, что кто-либо прибыл тогда из России, вообще бессмысленно. Не из России, конечно, поскольку ее тогда не было, но с территории нынешней России. Если оттуда прибыло в Европу негроидное население папуасского облика, то следы его в Европе (как, впрочем, и в нашей стране) слишком незначительны, чтобы можно было говорить о том, что вся европейская цивилизация связана именно с ним.

А вообще энтузиазм и гордость журналистки Тягнибеды по этому поводу очень вписываются в кампанию воинствующих дилетантов, кликушествующих о победах русского оружия десятки тысяч лет назад, о русской рунице, распространенной в палеолите, о происхождении всех языков мира из русского и т. п. «Россия – родина слонов» – лозунг, конечно, заманчивый, но уж больно смешной и потертый.

 

9. Этнографическая наука и национальный вопрос

То, что статья В.В. Путина по национальному вопросу не содержит ответов, заметил даже глава его избирательного штаба С.С. Говорухин (в дискуссии на «1-м канале» – «В контексте»). Она содержит только пожелания. Это страстные пожелания сохранить евразийскую империю, еще раз сплотить все ее народы вокруг «старшего брата», не спрашивая их, хотят ли они жить вечно именно в такой семье. И средства для этого старые: запрет сепаратистских национальных движений, сдерживание миграций, внешних и внутренних (напоминающее черту оседлости), культурная ассимиляция. Все – как в царской России, а для этого требуется самодержавие с православием и народностью (в стиле Дугина или Проханова). Напомню, чем это окончилось и что до 2017 года осталась одна пятилетка.

Путин в своей избирательной программе оставил национальный вопрос России без рационального решения, что немудрено. Это вообще трудный вопрос. Для его решения нужен беспристрастный анализ, а человек, охваченный страстной тоской по имперскому величию, оплакивающий распад Союза как «крупнейшую геополитическую катастрофу века», не может рассуждать объективно. Но есть же у нас Академия наук, а в ней есть Институт антропологии и этнографии, глубоко и разнообразно изучающий эту тематику.

Во главе этого Института вот уже четверть века без малого стоит видный ученый Валерий Александрович Тишков. Побывавший в немецком плену отец ученого чудом избежал лагерей, притаившись в глубинке на Урале, но пребывал в постоянном ожидании ареста. В этой обстановке его сын слушал западное радио, окончил школу с золотой медалью и поступил на истфак Московского университета. По окончании преподавал в пединституте на крайнем севере – в Магадане, среди северных народов. С 1973 года принят в Академию наук, не раз выезжал в Канаду и США – изучал национальные отношения в Канаде. Докторская диссертация написана по истории Канады. С 1989 года возглавил Институт этнологии и антропологии вместо тяжело больного академика Ю.В. Бромлея.

Блестяще образованный историк, он не был подвержен советскому этнографическому догматизму, увлекаясь социальным конструктивизмом, с 1960-х годов развивавшимся на Западе (П. Бергер, Т. Лукман, П. Бурдье, М. Фуко). Ученые этого направления считают основные социальные понятия не объективным отражением явлений социального мира, а конструкциями, опосредующими социальное поведение людей.

Поскольку Тишков имел опыт изучения французского сепаратизма и борьбы коренного индейского населения за свои права в Канаде, его быстро стали включать в разные правительственные комиссии и комитеты новой России, раздираемой национальными войнами и конфликтами. Он участвовал в попытках уладить Карабахский конфликт, погасить чеченскую войну (есть его книги с анализом чеченской войны). Со временем у него развилось естественное отторжение национализма и своеобразная неприязнь к самому понятию этноса. Стала выходить серия его статей, среди которых выделяется работа «Забыть о нации», и завершила эту серию книга «Реквием по этносу».

Против него выступили тогда многие этнографы и философы. Тишков в своей книге с юмором вспоминает о настороженности по отношению к работам «главного в стране постмодерниста и конструктивиста: „А Вы, правда не признаете существование этносов?“ – с боязливым придыханием спросил меня однажды один из студентов кафедры этнологии МГУ и как-то импульсивно отстранился. „Ну как же, я Вас знаю, и что – этносов нет?“ – сказал при нашей первой встрече тогдашний руководитель „грефовского“ Центра стратегических разработок Дмитрий Мезенцев, нынешний член Совета Федерации» (потом губернатор и недавний кандидат в президенты России. – Л.К.).

Однако критика Тишкова направлена на понимание этноса как некоего организма, сопоставимого с физическим телом, имеющего четкие границы и охватывающего всех людей, к нему принадлежащих (эссенциалистская концепция этноса). Он издевается над попытками распределить всех граждан по этносам, построить иерархию этносов, выяснить их происхождение, тогда как в многонациональном государстве и в условиях глобализации есть люди смешанного происхождения, их становится все больше, есть люди, сменившие и меняющие свою этническую принадлежность, усвоившие другой язык и другие нормы поведения, сменившие фамилию и имя, есть масса форм ассимиляции. И все это вместе характеризует этнические процессы современности. Попытки воссоздать этническую целостность и единство, искусственно сколотить этническую солидарность, имеющую приоритет над всеми другими типами солидарности, ведут к вспышкам национализма и сепаратизма. Этнос – вопрос социального сознания и самосознания. Поэтому в большой мере это результат искусственного формирования и социального конструирования. Национально ориентированное формирование этнического сознания групп, границы которых не совпадают с государственными границами, – это опасная политическая игра, порождающая кровавые конфликты.

В интервью журналу «Дружба народов» Тишков назвал нации «воображаемыми общностями» и заявил: «Мы выделили общности, которых в реальности не существует. Более того, мы снабдили их определенными правами, которых быть не должно, потому что и самих-то этих общностей на самом деле нет. Я считаю, что нам нужно отказаться от несостоятельной формулировки нации как высшей формы этнической общности. И то и другое является метафорой, или очень плохой, неоперациональной академической дефиницией, или традицией политического языка, за которой стоит гораздо более сложная реальность. Вопрос, что такое нация в этническом смысле, – это вопрос процедуры и подхода».

Против эссенциалистской концепции этноса Тишков выдвинул распространенную на Западе концепцию этничности. Он отвергает ее «примордиалистский» вариант, при котором этничность рассматривается как первичная, коренящаяся в природе человека потребность в идентификации с крупным коллективом родственных, близко схожих по культуре и языку людей. Гораздо более склонен он к конструктивистскому (инструменталистскому) варианту, при котором этничность рассматривается как «символический капитал» (Бурдье), пребывающий в спящем состоянии, но в нужный момент актуализирующийся и использующийся для укрепления коллективной позиции. В собственной интерпретации Тишкова этничность – это форма социальной организации. При этом смысл понятия этничности остается у Тишкова несколько туманным.

Несмотря на слабую поддержку в российском научном мире, концепция Тишкова была поддержана властями, которые нашли в ней удобное идеологическое средство для борьбы с растущим национализмом, особенно – с сепаратизмом национальных окраин. Это одна из важных причин, по которой Тишков в условиях при нынешнем режиме, когда наука жестко контролируется государством, так долго управляет институтом. С точки зрения Тишкова, Советский Союз распался не потому, что все империи в конце концов распадаются, не потому, что одна нация доминировала над остальными, а потому, что в сознании советских граждан стали господствовать эссенциалистские представления об этносе, приравнивавшие его к нации и видевшие нормой национальные государства.

Мне представляется, что многолетнее культивирование концепции этничности, отстаиваемой В.А. Тишковым, повлияло на тех, кто работал над статьей В.В. Путина по национальному вопросу (или на самого премьер-министра, если он не пользовался помощью спичрайтеров). Между тем представленная концепция этничности выросла из американской политической практики и теории «плавильного котла», и даже в этих специфических условиях не вполне себя оправдывает. Американский народ США сложился из эмигрантов разных наций – англичан, ирландцев, немцев, итальянцев, евреев, русских, живших вперемежку и взаимодействовавших с малочисленными остатками коренного населения, равно как и потомками недавних африканских рабов. Ни одна из представленных народностей не имела достаточной силы и компактной организации для образования основного этноса (разве что язык дали англосаксы). Пришлось создавать нацию в существующих государственных границах, как в плавильном котле. Но это совершенно непохоже на российский случай, где часть народов растворилась в русском народе (меря, мурома, чудь, голядь), а часть, на менее заселенной русскими территории, осталась самостоятельными этносами – отнюдь не воображаемыми и обладающим своими территориями. На Америку похожи только мегаполисы.

Что касается критического анализа у Тишкова традиционных концепций этноса, то в нем много справедливого. Но для устранения жесткости и упрощенности бытующих толкований незачем устранять само понятие этноса (кстати, понятие этничности образовано от него же). Его понимание у сторонников идеи общего происхождения, за которой стоят разные материальные подтверждения, вовсе не предполагает былой ригидности. Вполне возможны этносы с диффузными границами (общее происхождение не обязательно предусматривает общего биологического предка), со смешанными и переходными группами, с адаптацией, ассимиляцией и неопределенными состояниями. Ночь и день не имеют четкой границы, но отрицать их существование нельзя.

Русское слово «народ» обладает несколькими разными значениями – это и совокупность людей (население) страны, отличающаюся от соседних групп языком, обычаями, а иногда и физическим обликом (расовыми особенностями), и массы простонародья в их отличии от высших классов, и племенная общность, объединяемая и отличная от других своим происхождением и исторической судьбой. Для удобства анализа стали различать несколько понятий (взяв их из греческого и латыни): «этнос» – это народ в первом смысле (группа, отличная от других по языку, обычаям, религии и прочим характеристикам), отсюда слова «этнография», «этнология», «этногенез»; «демос» – это народ во втором смысле (социальном – народные массы), родственные слова – демократия, демография; «нация» – это граждане (или – в монархиях – подданные) государства. Нацией называют также и этнос, когда он созревает до политического самосознания и начинает борьбу за создание собственного государства.

Общее понимание таково. А вот определить точно, что такое этнос, оказалось очень трудно. Дело в том, что конкретные этносы отличаются друг от друга то одним признаком, то другим, то третьим, то несколькими признаками (всякий раз разными), то одним-единственным. У австрийцев и немцев язык один, но это разные нации и, как они настаивают, этносы. Сербы отличаются от хорватов только религией, а язык у них один. Зато швейцарцы составляют один этнос, а говорят на трех разных языках. Русские говорят на одном языке, но северные русские по физическому облику сильно отличаются (в массе) от южных. Еще сложнее с индивидуальным определением.

Я не стану здесь излагать разные предложения по определению этноса – их много. Укажу лишь то, которое мне представляется наиболее соответствующим реальности. Этнос – это большая группа людей, объединяемых убеждением (не обязательно верным) в своем общем происхождении. Они основываются на некоторых реальных признаках, а вот сколько их и какие это признаки – дело случая. В одних случаях язык, в других религия, в-третьих, расовые особенности и так далее. Та или иная традиция вызывает чувства солидарности и взаимозависимости, которые в благополучных условиях реализуются в общих празднествах и обычаях, этим ограничиваясь, но в иных условиях могут привести к конфликтам с другими этносами – в этих случаях требуется выделение этноса в самостоятельное государство. Во всяком жизнеспособном многонациональном государстве (в бывших империях) за ними должно быть признано это право, как и право на национально-сепаратистские движения.

Можно ли в этих условиях предвидеть будущее преобладание одного из народов федерации над другими и их ассимиляцию в его лоне? Вполне возможно, и я не буду сейчас размышлять над тем, хорошо это или плохо. Кто-то сочтет, что это прогресс, кто-то увидит в этом катастрофу. Но ясно одно, способствовать этому будут ни в коем случае не запреты и ограничения, а способность народа, претендующего на экспансию своих ценностей, развивать свой язык, свои литературу и культуру и дарить их своим соседям и гостям.

 

10. Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…

Передо мной серия книг, вышедших на рубеже тысячелетий и в последующее время. Авторы – сестра и брат Татьяна и Валерий Соловей. Некоторые книги написаны ими вместе, другие порознь, но со ссылками друг на друга и на общем комплексе идей. Это идеи о природе русского народа и этничности вообще. Все эти идеи даны в проекции на историю и в частности на историю науки. Авторы – известные ученые, с целым рядом высказанных ими наблюдений я согласен, но основные идеи вызывают оторопь.

Рассмотрим сначала книги Т.Д. Соловей, поскольку по тематике они ближе к моим непосредственным занятиям. Недавно я писал в «ТрВ» о трудах многолетнего директора Института этнологии РАН В.А. Тишкова, приводил свою аргументацию против его конструктивистской концепции этноса. В нашей стране это течение западной мысли пока не сильно привилось, концепция Тишкова наталкивается на традиционные взгляды большинства этнографов, да и не только этнографов, хотя и представляет некоторые удобства для борьбы российского государства с сепаратистскими движениями. Большинство же этнографов придерживается традиционной концепции этноса – «примордиалистской», согласно которой этносы существуют в реальности как некие устойчивые социальные общности и с ними приходится считаться. Концепция эта, основанная на идее преимущественной эндогамии этнических групп, была создана в двух вариантах, социальном – в трудах академика Ю. Бромлея, предыдущего директора института, и «ландшафтном», биологизированном, – в книгах Л. Гумилева.

Пороком этой концепции была ее несогласуемость с практикой: никак не удавалось найти реальные признаки, общие для всех этносов. Работал то один набор признаков, то другой, то третий. Некоторые ученые пришли к социопсихологическому (но не конструктивистскому) выводу, что не те или иные реалии, а именно идеи дают этносу жизнь, что этнос является предметом не социологии или антропологии, а социальной психологии. Первичной является идея общего происхождения и общей исторической судьбы, и при этом неважно, реальна она или нет. Более того, эта идея не обязательно требует общего биологического происхождения – достаточно общих культурных предков или общих идейных истоков. Она и порождает этническую солидарность вплоть до стремления к государственному обособлению. А уж как эта идея мотивируется реалиями – неважно. Может мотивироваться любыми реалиями – то религией, то языком, то экономикой, то чем-то еще. К ученым, думающим так, отношусь и я.

Кроме естественной оппозиции конструктивизму со стороны традиционного понимания этноса, на рубеже тысячелетий обнаружилось еще одно течение, противоставшее ему, – в работах преподавательницы Московского университета Т.Д. Соловей. В двух своих книгах («От „буржуазной“ этнологии к „советской этнографии“» и «Власть и наука. Очерки университетской этнографии…») она рассмотрела историю отечественной этнологии/этнографии, особенно в Московском университете, объяснила смену ее предмета и названия. Соловей проследила, как на переходе от дореволюционной науки к советской название «этнология» сменилось на «этнографию», чтобы провести отличие от «буржуазной». С этим был связан и переход от сциентизма (характерного для эволюционистского направления) к гуманитарному пониманию предмета. Соловей считает, что этнография сформировалась как наука в России не в 1840-х годах, как утверждал С.А. Токарев, а в последние два десятилетия, и особенно в советское время, после чего этнография вернулась от засилья старого эволюционизма, вырядившегося в марксистские одежды, к проблеме этноса.

Но, как добавляет она, в основу новой теории были положены не старые дореволюционные разработки этноса, а сталинская трактовка нации, и это верно. Раннесоветское время Соловей называет «золотым веком отечественной этнологии». А вот это уже вызывает сугубые сомнения. Советская теория этноса была, по мнению исследовательницы, единственным глобальным успехом отечественной этнологии. Соловей радуется тому, что советская теория не стала развиваться по «западному пути». К советскому времени она относит расцвет фундаментальной науки, включая этнографию. Государство нуждалось в этнографии, покровительствовало ей, финансировало ее. «Коммунистическая партия и государство дали советской этнографии все… Говорю без обиняков, коммунистический режим предоставил научному сообществу уникальную возможность заниматься наукой ради науки, при этом отнюдь не бедствуя. Конечно, за эту благодать приходилось расплачиваться». При этом становится понятным, что эту плату (было репрессировано около 500 этнографов и ученых смежных специальностей) она считает не слишком высокой.

Падение советской власти повлекло за собой исчезновение высокого статуса фундаментальной науки: сырьевой экономике она не нужна. И это верно. Но это не есть необходимое следствие падения советской власти. Это результат того искушения, которое не смогла преодолеть наша элита, сев на нефтяную иглу. Это результат того искушения имперской идеологией, которое не сумел преодолеть наш народ, потянувшись ради реванша за «сильной рукой» и закрыв глаза на ее спутники – гигантскую коррупцию и колоссальную дистанцию между богатыми и бедными.

Да, сокрушается Соловей, не стало государственного контроля – но не стало и финансирования. Ныне нашу этнографическую науку, по мнению Соловей, финансирует Запад, поэтому она строится по «западным лекалам». Да и навязываемая идеология не исчезла – просто сменилась другой. В этом ключе Соловей и рассматривает конструктивистскую концепцию этноса Тишкова, якобы навязанную нам Западом. Того, что концепция эта выгодна нашим властям, Соловей не замечает. По ее мнению, эта концепция такая же ошибочная, как и примордиалистская концепция Бромлея. Обе они построены на идеальных типах, метафизичны, обе сталкиваются с тем, что на практике этничность неуловима. В этом Соловей права. Но сама Соловей ищет этничность в коллективном бессознательном, в архетипах Юнга. Стремление к объективному, «нейтральному» знанию Соловей считает невозможным и даже излишним.

Т. Соловей отстаивает позицию, которая раскрывается в другой ее книге, «Несостоявшаяся революция», написанной совместно с братом. В.Д. Соловей – профессор Московского государственного института международных отношений и политик националистического толка. В книге «Кровь и почва русской истории» он проповедует русский национализм «с человеческим лицом» – умеренный, без антисемитизма, без требования преференций русским. Он тоже не склонен слишком осуждать советскую власть: вот же он и его сестра выбились из бедноты в люди именно благодаря советской власти, созданным ею социальным лифтам. Да, им повезло. В отличие от сотен тысяч крестьян, погибших от голода. В отличие от миллионов, ставших было на ноги до революции – и раскулаченных. В отличие от тех, кого те же советские лифты отправили в ГУЛАГ или на расстрел.

В своих политических выступлениях В.Д. Соловей критикует новую власть, выдвигая ряд демократических требований, но обычно старательно обходя острые вопросы – как быть с мигрантами, с национальными окраинами, с сепаратистскими движениями, с русскими нерусского происхождения, с примесями инородческой крови. Дело в том, что основой этноса он и его сестра в гораздо большей мере, чем Гумилев, считают именно расовые данные, кровь, биологию, возлагая надежды на гаплогруппы. Это противоречит всему, что мы знаем о природе этносов и о расовом составе русского народа. Русский народ, как и многие другие, – смешанного происхождения. Да, татарской крови немного, хотя многие из русской знати восходят к татарам, как и к скандинавам (Рюриковичи). Но зато финно-угорской примеси очень много. Все эти летописные народы, заселявшие лесную полосу Восточной Европы до славян, – меря, мурома, мещера, весь, чудь и другие – куда они исчезли? Они никуда не ушли, но превратились… в русских. Голядь (галинды), балтское племя, населявшее Подмосковье, – куда ушло? Никуда, так и осталось тут. А уж сколько намешалось чуть ли не в каждую семью с тех пор – поляков, немцев, латышей, армян, евреев…

Не образует единой расы и славянство в целом. И внешне и даже по генетическим данным: у восточных и западных славян – более распространена одна гаплогруппа, у северных русских – другая, известная у финнов, у южных славян (болгар, сербов) – третья, распространенная на Балканах.

Лучше всего «дипломатическую» позицию профессора МГИМО очерчивает одна его оговорка: «Так что же, автор этих строк пытается доказать, что история России должна писаться в патриотическом ключе вопреки любым фактам? Если угодно, да». Как мне представляется, для честного историка, желающего блага своему народу, профессиональной задачей является обнаружение правды и доведение ее до сведения этого самого народа. Вопреки любым помехам. Даже если это горькая правда.

Попытка подменить этническую общность расовой ни к чему хорошему привести не может. Это неизбежно поведет к подозрениям и взаимным обвинениям в нечистоте крови, к нацистской идеологии. Как вы мотивируете солдат с «нечистой» кровью сражаться и умирать за страну, в которой они неизбежно становятся людьми второго сорта? Да еще если за этим не стоит правда истории, а только «нужная» политикам идея?

 

11. Четырнадцать евреев?

Вот уже второй год в Интернете висит и множится статья израильского историка и публициста Алека Эпштейна «Русско-еврейские интеллектуалы первого советского поколения: штрихи к портрету». Статья эта опубликована в авторитетном журнале «Новое литературное обозрение». В этой статье поставлен любопытный вопрос – национальная самоидентичность интеллектуальной верхушки гуманитариев еврейского происхождения в России. Тема эта анализируется на основании их мемуаров и творчества в целом. Для этой цели отобрано четырнадцать выдающихся гуманитариев, в число которых попал и я.

Ну, оценка веса и значения – дело обычно спорное, но, вероятно, высокая оценка не сильно преувеличена, коль скоро многие на слуху, у всех вышли многочисленные монографии и объемные мемуары, которые обратили на себя внимание читателей и рецензентов. Что проблема этнического размежевания и национальной самоидентичности ныне в России достаточно остра, доказывать нет надобности. В этом свете анализ четырнадцати гуманитариев может оказаться интересен многим (не исключая и самих анализируемых – по крайней мере, тех, которые еще живы).

Отобранные четырнадцать персонажей – это два философа и культуролога (Григорий Померанц и Владимир Библер), один социальный психолог и философ (Игорь Кон), один социолог (Владимир Шляпентох), три филолога, изучавших фольклор или литературу (Ефим Эткинд, Елеазар Мелетинский и Юрий Лотман), один философ и писатель (Александр Пятигорский), один лингвист (Ревекка Фрумкина), два историка (Михаил Гефтер и Арон Гуревич), один искусствовед (Борис Бернштейн), один востоковед (Исаак Фильштинский), один археолог, культур-антрополог и филолог (Лев Клейн). Из них со многими последний названный знаком шапочно, с Коном дружил, с Гуревичем был в приятельской переписке, с Бернштейном был сокурсником по университету. Можно было бы включить сюда еще нескольких человек – историков Р.Ш. Ганелина и Я.С. Лурье, этнографа В.Р. Кабо, филолога Л.З. Копелева, археологов Н.Я. Мерперта и М.Б. Рабиновича (все они евреи, все известные ученые, у всех вышли мемуары), но это вряд ли изменило бы общие выводы.

Алека Эпштейна удивило (и, видимо, неприятно удивило) одно обнаруженное им обстоятельство: все означенные лица, не отрицая своего происхождения и не стесняясь его, все же не исходили в своем поведении из еврейской идентичности, не отождествляли себя с еврейством и не связывали своей судьбы с государством Израиль. Они не интересовались еврейской культурой, не говорили на еврейском языке (ни на идише, ни на иврите) и в нескольких поколениях не придерживались иудейской религии, происходя из семей атеистических. Более того, воспитанные в русской культуре, они явно считали своей родиной Россию, отождествляли себя с русским народом и жили его интересами. «В сложном составе их самоидентичности, пишет Эпштейн, – русская „половина“ явно перевешивала еврейскую». Когда четверо из них эмигрировали (а прибавив тех, кого я предложил, – шестеро), «показательно, что в еврейское государство Израиль не отправился ни один». Франция, Англия, США (Германия и Австралия).

«Зная, что для многих окружающих они, чем бы ни занимались, оставались евреями, – пишет Эпштейн, – сами эти люди в своих многочисленных интервью и выступлениях, как правило, настаивали на том, что их национальное происхождение – малозначимая деталь, которая почти ничего в их жизни не определяла». Он приводит высказывание Померанца: «Я равнодушен к поискам корней, традиций и не слишком много думал, откуда рос, из чего складывался». Эпштейн поражен: «Трудно представить более странные слова в устах выдающегося мыслителя-гуманитария, занимающегося философией истории и культурологией, чем эти мемуарные размышления Г.С. Померанца». И завершает мысль: «Анализу этой показательной модели самоотрекающегося комплекса крупнейших русско-еврейских интеллектуалов второй половины XX века и посвящена эта статья». Эпштейн первым попытался «скомпоновать групповой портрет интеллектуальной элиты „шестидесятников“ русско-еврейского происхождения (первой когорты, выросшей и сформировавшейся уже в послереволюционной, и исключительно советской, среде)».

Эпштейн хорошо понимает, что это «самоотречение» не похоже на комплекс «самоненависти» немецких и центральноевропейских евреев XIX – первой трети XX века. Тот возник в условиях внешнего презрения и стигматизации, и ситуацию эту хорошо отражает старый еврейский анекдот: еврей принимает крещение, а за этим опасливо следит его единоплеменник, чтобы в случае удачи последовать его примеру. Когда операция закончена, он подходит и спрашивает: «Ну, как, Хаим?», а тот отвечает: «Во-первых, я тебе не Хаим, а Иван, а во-вторых, как с тобой разговаривать, когда вы, евреи, распяли нашего Христа!» Но в раннесоветское время евреи были, по выражению Эпштейна, «сверхпредставленной» нацией в советской элите. Так что это не «самоненависть», это что-то иное.

Сосредоточение инородной этнической группы в верхнем слое городов часто встречается у стратифицированных этносов (норманны и нормандцы в Англии, булгары-тюрки в Болгарии, арабы в Испании), и постоянно повторяется в истории России. До советских евреев это были немцы, к которым принадлежали сами Романовы и значительная часть чиновной знати и ученой братии, до немцев – поляки, одно время сидевшие в Кремле, до поляков – татары (значительная часть дворянства восходит к татарским родам), до татар – варяги-скандинавы (Рюриковичи) и греки (первые иерархи церкви). Обычно это кончалось одинаково: инородные включения либо исчезали, либо через несколько поколений растворялись в местном населении. Религиозный барьер и расовые различия служили тормозящим фактором для растворения, также замедляло этот процесс нередкое поселение инородцев отдельными анклавами, изоляция от среды. Но все эти факторы всегда были временными. Со временем слабела религия, таяли анклавы, уравнивались расы. Барьеры падали, инородцы становились соплеменниками. Только фамилии некоторое время еще напоминали о былом происхождении – Фонвизины, Аксаковы, Ахматовы, Бианки, Пиотровские, Лермонтовы, Дали. Все они русские. А Басилашвили и Сванидзе – что, не русские? А Цой и Ким? А отец Мень?

О своих 14 героях Эпштейн пишет, что все они родились не в местечках «черты оседлости». Оттуда ушли уже их родители, а у многих уже дедушки с бабушками. Мои далекие предки со стороны отца были «балагулами» – еврейскими ямщиками, ездили по дорогам, связывавшим Варшаву с Москвой и Петербургом во времена Наполеона. В семье хранились предания о том времени. Якобы под Москвой прадед моего прадеда встретил отступавшие наполеоновские войска и солдаты его спросили: «Jud’, ist es noch weit nach Petersburg?» (Еврей, далеко ли еще до Петербурга?). Это мне рассказывал дед, сам дослужившийся в российской армии до ефрейтора. Я в детстве считал это байками: при чем тут Петербург и почему вопрос был по-немецки? Но, учась на истфаке, понял, что байка очень похожа на истину: в составе Наполеоновских войск было много немецких отрядов, а при отступлении императором был издан приказ не о бегстве, а о наступлении на Петербург!

Так что предки моего отца издавна были связаны со столицами, дед со стороны отца был фабрикантом в Варшаве, а дед со стороны матери был купцом первой гильдии и крупным домовладельцем в Витебске. Отец недаром был в Гражданскую войну деникинским офицером: ему было что защищать. Но в советское время «военспецы» были нужны, и отцу не вспоминали его белогвардейское прошлое. Всю жизнь он оставался беспартийным, но был директором медицинских учреждений, во время Отечественной войны – руководил госпиталями (репрессии обрушились на него уже по «еврейскому вопросу» – в связи с делом врачей-вредителей, и то под самый конец, так что арестовать его уже не успели).

Почти у всех остальных героев Эпштейна наблюдается та же картина: высшее образование получили уже родители, были они служащими среднего эшелона, а сами герои статьи учились в столичных вузах. «Кухаркиных детей» среди них не было. По академической карьере они превзошли своих родителей, но Эпштейн с некоторым злорадством отмечает, что никто из них, несмотря на свои выдающиеся научные достижения, признанные во всем мире, не получил высшего академического статуса – ни Лотман, ни Кон, ни Гуревич, ни Пятигорский, «для всех докторские корочки остались пределом статусного роста, хотя некоторые не получили и их», никому не было доверено руководство крупным научным учреждением – «все они не были ни ректорами, ни деканами, ни директорами академических институтов». В жизни каждого был период гонений и тягот, изгнания на задворки науки, и именно из-за «пятого пункта» в паспорте.

Тут есть преувеличение. Были и в гуманитарном знании евреи-академики (Минц, Бонгард-Левин и другие), были жестокие гонения и на чисто русскую интеллигенцию (один академик Лихачев, другой академик Лихачев, Флоренский, Жуков и тысячи других). Но верно, что все перечисленные Эпштейном четырнадцать ученых имели большие трудности в карьерном продвижении.

Эпштейн подчеркивает, что для всех его героев родным языком был русский. Уже в доме деда (!) Пятигорского запрещалось говорить на идише. Я бы добавил к этому следующее: многие из них не просто владели прекрасным русским языком – это во второй половине XX века неудивительно. Сейчас в России с еврейским акцентом говорят только антисемиты, желая передразнивать евреев. У многих же из перечисленных русский язык является предметом академического интереса или инструментом литературного творчества.

От религии еврейская по происхождению интеллигенция России также отказалась давно. Лично у меня уже дед со стороны отца в XIX веке был неверующим и был отлучен от синагоги. Дед со стороны матери был набожным, и для него в семье держали специальный шкаф с посудой, чтобы он не осквернился, но он все равно, приходя в гости и садясь за стол, ничего из поданных яств не ел, а доставал из кармана конфеты, жевал сам и угощал детей. Сам я ни разу в своей долгой жизни в синагоге не был. Для некоторых евреев синагога стала просто очагом сохранения этнической идентичности в период государственного антисемитизма и средством протеста (как для многих русских – православие). Эпштейн приводит характерные слова Померанца: «Среди моих знакомых есть старые интеллигенты, сохранившие верность православию; ни одного – сохранившего верность иудаизму. Образованные евреи сплошь стали атеистами, а когда их захватывала встречная волна возвращения к вере – попадали в орбиту христианства».

По мнению Эпштейна, «самим космополитически настроенным ученым еврейского происхождения было важно доказать „граду и миру“, что они принадлежат к человечеству в значительно большей мере, чем к своему народу». Они не занимались иудаикой, не очень интересовались прошлым своего народа, свое еврейство ощущали, лишь сталкиваясь с проявлениями антисемитизма. По словам сына, М.Я. Гефтер даже теоретически не хотел рассматривать возможность эмиграции. «Об эмиграции никогда речи не было. Он был человеком гиперроссийским. Человеком абсолютно русской культуры и русского языка. Россия для него была предметом всего его интеллектуального и душевного интереса… фокусом всех проблем всемирной истории. Как движется история, чем, что с людьми происходит – он понимал через Россию».

Всему этому Эпштейн противопоставляет жизненную реальность. «Реалии Холокоста, а позднее – государственный запрет на увековечение памяти жертв стали для многих, как им казалось, „переставших быть евреями“ евреев тем зеркалом, в котором они неожиданно увидели, какими их видит их окружение… Постепенно пришло осознание того, что уйти от своего еврейства труднее, чем это казалось изначально».

Несмотря на некоторый подъем, наблюдавшийся в 1990-е годы, – рост количества публикаций, признание и даже популярность, получение некоторых более заметных постов, – Эпштейн полагает, что все это было непрочным и сугубо временным. По его мнению, влиятельность всех этих мыслителей к концу первого десятилетия 2000-х пошла на спад. «По большей части и в 1990-е, и в 2000-е годы эти авторы развивали умеренно-либеральные, гуманистические, сциентистские идеи, сформированные ими „в окрестностях“ диссидентского движения в период брежневского застоя. Их продолжали читать люди с менталитетом „шестидесятников“, но в общественной полемике даже на (условно говоря) либеральном фланге в горбачевскую, ельцинскую и путинскую эпохи доминировали совершенно другие голоса».

Ну, я хотел бы отметить, что в моей научной деятельности популярность среди околонаучной публики хотя и приятна, но главным критерием самооценки и ориентиром не является. В науке же я ощущаю не спад, а, наоборот, признание и рост влиятельности моих идей. Я могу ошибаться, но, кажется, и сторонние наблюдатели это подтверждают. Думаю, то же касается и других ученых, поставленных рядом со мной в статье Эпштейна.

Теперь о главной идее этой статьи. Идея эта важна не только при анализе еврейского вопроса. В аналогичном положении оказываются русские грузины, армяне, немцы, поляки, украинцы, расселившиеся по России татары, корейцы, да и приезжающие ныне на заработки таджики, молдаване, граждане других постсоветских республик.

Эпштейн сетует по поводу еврейского самоотречения, еврейского отказа вернуться в лоно своего народа. Мне кажется, здесь у него ошибка в определении. Если определять народ по биологическому происхождению, по расе, то все именно так. Тогда прав он и правы те антисемиты, которые настроены против того, чтобы признавать нас соотечественниками. Если же определять этнос по языку, культуре и самосознанию, то мы должны признать себя результатом ассимиляции. Можно осуждать или не осуждать ассимиляцию инородцев средой, доминирующим населением, но она есть реальность.

Мне кажется, что к числу таких ассимилированных евреев принадлежит и сам Алек Эпштейн. Он давно стал израильтянином, но часто бывает в России, пишет о России, живет внутри ее культурной ситуации.

Полагаю, что большинство нынешних евреев в России представляет собой не отдельный этнос, а нечто вроде касты внутри русского народа. Их отличают от остального русского населения только узнаваемые (и то не всегда) фамилии, предпочитаемые профессии и физические особенности.

Самоотречение? Но я ни от чего не отрекался, я таким воспитан. Я здесь рожден, здесь много поколений жили мои предки. Я не православный и не иудей. Точно так же вопреки утверждениям РПЦ, большинство образованного русского народа далеко от православия, по крайней мере в официально декларируемых формах. Отречением для меня был бы отказ от русского языка, русской культуры, русской судьбы. Вернуться к своим истокам? Мои культурные истоки здесь, а к биологическим истокам возвращаться что-то не хочется – так можно очень далеко зайти.

 

12. Великороссия и Россия – что больше?

Парадоксы топонимики. Топонимика (наука о названиях местностей и географических объектов) в части, касающейся стран, полна парадоксов. «Великая Греция» находится не в Греции, а в Италии. Так называли не Грецию, захватившую окрестные земли и разросшуюся на все Средиземноморье, а всего лишь территорию греческих поселенцев (колонистов) в Италии. «Великая Швеция», по мысли шведского археолога Туре Арне, находилась в России, точнее на Руси. Так в 1917 году он назвал свою книгу о древностях викингов на территории России. Это вызвало возмущенные отклики советских ученых: он объявил русские земли колонией Швеции! Но Арне не был ни дураком, ни провокатором. Он вовсе имел в виду шведские колонии не в смысле «завоеванных викингами стран», а лишь как территории, заселенные викингами в ходе разнообразных стратегий проникновения – где военного, где торгового, где по договорам.

Великороссия по названию должна быть больше просто России. Но она меньше и составляет лишь ее часть. Так получилось, что когда Киевская Русь распалась, разные ее части стали получать разные названия, и Великая Русь отделилась от Малой Руси, а еще образовались Белая Русь и ныне забытые Черная (по реке Неман) и Красная (Галичина), а позже возникла и Новая (Новороссия). С превращением великокняжеской власти в царскую был связан рост национального самосознания и борьба за международный авторитет, что привело в XVI веке к грецизации названия государства, которая стало называться не Русь, а Россия (термин сформировался в Византии под влиянием библейских упоминаний народа рос). Коль скоро русские земли побывали в разных государствах, пережив разделение, язык и культура тоже разделились, и сложились три восточнославянских народа, которых всех вначале именовали русскими (торжественно россами), но с уточнениями: великороссами, малороссами и белорусами. Со временем все они оказались под одной государственной властью.

Империя и колониальная политика. Между тем царская Россия, захватывая все новые и новые окрестные земли, одни завоевывая, другие присоединяя дипломатическими мерами, быстро превратилась в империю. Часть указанных обозначений вошла в официальный царский титул (при Алексее Михайловиче – «всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец»). Территория малороссов занимала в Российской империи окраинное положение и называлась соответственно Украина. Поскольку малороссы не раз претендовали на национальную независимость и самостоятельность, то их часто и называли украинцами, и это название, не носившее пейоративного оттенка, стало самоназванием (выведение самоназвания от неких «укров», провозглашенное ультранационалистами, – это, конечно, дурной анекдот). Тем самым подчеркивалось, что малороссы – не русские, а особый народ. По этим и по другим причинам (притязания имперского центра на русификацию окраин, непризнание малороссов-украинцев отдельным народом) «русские» стало именем только великороссов, и название «великороссы» перестало употребляться в живом обиходе.

Среди присоединенных земель были не только восточнославянские, но и места обитания неродственных народов, с чуждыми религиями и образами жизни. Одни из этих народов и стран удавалось русифицировать, крестить и заселить русскими хотя бы не полностью, другие так и остались отдельными народами, живущими под российской властью. Все они за редкими исключениями (финны, временами поляки, часть среднеазиатских ханств) не получили никакой автономии, а растворились в русских губерниях. Местная элита вошла в русское дворянство.

От других империй (кроме разве Османской и Австро-Венгерской) Российская отличалась тем, что ее колонии территориально к ней примыкали, а от обеих из названных империй – тем, что значительная часть колоний была гораздо ниже метрополии по своему социокультурному развитию. Что облегчало русификацию.

Предпосылки развала. Поскольку большевики, борясь за лидерство в революции, не могли опереться на мощный рабочий класс (такого попросту не было), а крестьянство во многом шло за эсерами, для большевиков огромное значение имела опора на национально-освободительные движения окраин России. Лозунгом, который давал им такую опору, было национальное самоопределение народов, то есть разрушение империи. Так же как большевики пожертвовали победой в мировой войне, они поставили на кон и судьбу империи. Для себя они не зарекались ни от войн и военных побед, ни от расширения своего государства. Но, выиграв на этих лозунгах Гражданскую войну, они оказались перед необходимостью как-то выполнять данные обещания. В результате, собрав под своей властью образовавшиеся самостоятельные государства (правда, не все), они в 1922 году под видом Советского Союза восстановили империю – с единым войском, полицией, дипломатией, партийно-государственной властью.

Но эта империя уже не была разделена на губернии – в ней была сохранена структура самостоятельных республик и других национальных образований. Конечно, это были совершенно фиктивные республики, целиком подчиненные единой партийной диктатуре. Это была безусловная империя, но стеснявшаяся своей имперской сути и старавшаяся сделать вид, что она совсем не империя, а, совсем напротив, союз свободных государств. На это выделялись огромные средства, в национальных якобы государствах строились национальные академии наук, оперные театры, библиотеки, музеи, собирались парламенты. Так что формы будущих государств были созданы, и в любой момент в случае ослабления центральной власти их можно было наполнить реальным содержанием (что впоследствии и произошло). Таким образом, основа разрушения советской империи была заложена еще в 1922 году.

Лучшим доказательством того, что все эти национальные академии, театры и прочие учреждения были фиктивными, было то, что в центральной республике – русской – таких учреждений, отдельных от центральных, не было создано. Зачем? Все их функции отлично выполняли по совместительству центральные учреждения. Вначале, когда еще шла унаследованная от революции борьба с русским великодержавным шовинизмом, отсутствие отдельных институций в РСФСР можно было подверстать к этой борьбе, но уже с конца 1930-х годов эта политика сменилась упором на воспитание патриотических чувств в русском народе, все более интенсивное, но при этом русских учреждений не возникало. Патриотическую и русификаторскую политику вели центральные учреждения.

По отношению к национальным республикам эта политика выражалась в сочетании и чередовании двух противоположных тенденций: одна – поощрение развития национальных традиций, другая – борьба с сепаратистскими искушениями. Для гарантии местные элиты время от времени полностью вырезались и сменялись. Иногда репрессировались и депортировались целые народы.

Следствия национальной политики. Падение советской власти означало разрушение империи. Ослабленная империя собиралась превратиться в рыхлую конфедерацию, но в страхе от провалившейся попытки путча союзные республики рванулись во все стороны, поспешив отколоться. Империя разом лишилась своих территорий, захваченных за три века, и свелась к допетровским границам. Национальные образования более низкого статуса (автономные республики, края и области) остались в составе России, но автономия их укрепилась. Теперь приходится их задаривать и задабривать – выдавать им крупные дотации, пестовать их элиту, предоставлять ей преференции даже на всей остальной территории империи.

На собственно русских территориях это вызывает недовольство. К оппозиционным силам (демократам, имперцам-реваншистам, консерваторам-монархистам с хоругвями, левакам-коммунистам) добавились националисты. Часть из них следует в кильватере за имперцами, консерваторами-клерикалами или коммунистами, но большей частью они образовали самостоятельную силу, ориентированную на окончательное разрушение империи и построение отдельного чисто русского государства, выдвигая лозунги «Хватит кормить Кавказ!» и «Россия для русских!».

Вот они-то и припомнили, что в России, сохранившей советскую имперскую структуру, русские, теперь уже составляющие больше 80 % населения, в отличие от бывших «младших братьев», не представлены в государственных структурах ни своей Академией наук, ни своими национальными общественными организациями и учреждениями, аналогичными национальным образованиям различных автономных республик. Призывы к дружбе народов они воспринимают как рецидив большевистской «интернациональной» политики и забвение национальных интересов большинства, призывы к толерантности – как потакание чуждым нравам и паразитизму инородцев. Они с болью переживают истощение генофонда и падение рождаемости. Они боятся наплыва некультурных и неквалифицированных мигрантов, меняющих облик больших и малых городов. С негодованием отвергают они наименование граждан нового государства как «россиян». Они отстаивают свою национальную идентичность как русских, то есть в сущности великороссов.

Правительственные идеологи, видимо, стремятся раздробить эту массу по разным политическим платформам, кого-то из них привязать к имперцам-государственникам типа Проханова или Жириновского, другую часть – к православным фундаменталистам и монархистам, к консервативно-клерикальной платформе, третью – к коммунистам, которые издавна освоили националистическую фразеологию (тут фронт широк: от Зюганова до Удальцова и Лимонова).

Осторожные прогнозы. Можно ожидать, что сторонники либеральной и демократической платформы, ориентированные на общемировые ценности, на гражданские права, в ближайшее время перестанут отшатываться от русских национальных проблем и увидят в оппозиционном национализме много целей, общих со своими. И это уже видно в некоторых акциях Каспарова и Навального. В самом деле, и демократическая интеллигенция с ее либеральными ценностями и основные сторонники русской национальной идеи находятся в явной оппозиции к нынешней власти, равно не желают возвращения коммунистов и холодно относятся к социалистической утопии. Реализация прав народа на самостоятельное национально-государственное существование и отречение от колониальных амбиций равно удовлетворяют обе стороны. Здоровье народа – борьба с алкоголизмом и наркоманией, реальная, а не показная помощь молодым работающим семьям – благодарная задача для обеих сторон, а для этого необходимо выявлять существующие недостатки, а не воспринимать их как русофобию (чем грешат некоторые националисты). Обе стороны могут прийти к консенсусу относительно решительного ограничения незаконной и беспорядочной миграции. Миграция должна быть ограниченной (дабы не составлять конкуренции собственному населению), нормированной, состоять из квалифицированной рабочей силы, рассеивать приезжих по стране для быстрейшей их ассимиляции. Разделение властей и передача контроля над финансами регионам решили бы задачу региональных обид и конфликтов.

Полагаю, что и националистам есть о чем подумать для привлечения сторонников. При обсуждении судьбы России как государства не избежать вопросов о его составе – ведь есть много русских областей, где массово проживают другие народы, не составляющие большинства. Как с ними быть? Придется продумывать вопрос об уважении меньшинств – и не только национальных.

Я думаю, что серьезный и важный разговор предстоит о составе русского народа. Кто вправе считаться русским? В этом вопросе далеко не все националисты делают ставку на измерение черепов и проверку генов. Многие согласятся с либеральным пониманием, что общая историческая судьба и чувство солидарности, а также язык и культура определяют нацию, и в каждой нации есть люди разного этнического происхождения.

Великороссы – это и поморы, и казаки, и чалдоны (первые русские Сибири), не говоря уж о народах, растаявших на нынешней коренной русской территории – куда девались меря, мурома, мещера, весь, чудь, голядь и прочие? А никуда не девались. Они стали русскими. Великороссия вполне сравнима с Великобританией, в которую входят англичане, шотландцы и жители Уэльса. Великобритания не утратила величия, лишившись своей огромной империи. Вот и Великороссия будет по крайней мере не меньше Великой России.

 

13. Преимущества русского народа

Опасные сравнения. В советское время у нас было запрещено сравнивать народы по способностям и достижениям: интернационализм требовал уравнивать их. Этот запрет был предшественником современной политкорректности, имеющей как достоинства, так и недостатки. Война развязала языки по отношению к немцам – у них появилась масса природных недостатков, но ненадолго. Зато у русских открылась масса достоинств. Ныне, в обстановке резко возросших национализма и ксенофобии стало модно меряться национальными преимуществами и строить на этом идеологию национальных обид и национального возрождения. Поскольку русские составляют подавляющее большинство населения нашей страны, русский национализм, замешанный на русских обидах, здесь наиболее заметен, хотя это и не самый агрессивный из существующих национализмов. Русские марши – одно из его проявлений.

Как мне представляется, ученым воздерживаться от обсуждения достоинств таких народов, как русский, смешно и глупо, когда сравнения и так у всех на слуху. Так же как воздерживаться от выявления недостатков. Нужно лишь соблюдать такт и трезвость при обсуждении этих деликатных материй, стараться найти истинные причины различий и их подлинное значение.

Как археолог я мог бы и не вдаваться в анализ причин крупных исторических процессов: наше дело, как мне кажется, снабжать историков добротными, хорошо проработанными археологическими источниками. Но многие археологи в той или иной мере являются также и историками, закончили исторический факультет. Что касается меня, то я еще и многие десятилетия занимался культурной антропологией. Так что причины и следствия исторических событий и культурных процессов меня занимают до сих пор. В их числе причины одного процесса, явственно проявляющегося благодаря археологическим данным, – процесса расселения славян и чрезвычайно масштабного распространения русского народа.

Рост ареала. Корни славян, связанные с ними археологические культуры остаются для первой половины I тысячелетия н. э. спорными, они располагаются где-то в Восточной Европе, между верховьями Дона и средним течением Дуная и Одера. Но с V–VII веков н. э., за два – три века до возникновения Киевской Руси, достоверно славянские культуры – памятники пражского типа, корчакского, пеньковского, суковского – известны, выявлены, изучены. Они располагались в лесостепи, протянувшись полосой от Среднего Дуная и Одера до Нижнего Дуная и Среднего Днепра. Юго-восточная часть этой полосы, видимо, уже содержала племена, говорившие в основном на восточнославянских диалектах. Западные и юго-западные племена с тех пор заметно расширили зону своего обитания, но восточные славяне совершили потрясающий захват территорий. В течение двух веков они распространились на север до Ледовитого океана, впитав в себя бесчисленное множество финно-угорских народностей – вепсов, водь, мурому, мещеру, чудь, ижору, а также балтские народности (в частности голядь). На севере они включили в себя пришлых норманнов, от которых, по летописи, получили и название «Русь». Вскоре центр консолидации сдвинулся на юг, к Киеву. Далее пришел черед степных народов, которых славяне Руси частично вытеснили, частично ассимилировали, – речь идет о печенегах, половцах, торках, берендеях. Затем, уже под руководством московского государства, началось освоение Сибири с занятием ряда территорий – вплоть до Дальнего Востока. Затем продвижение на Кавказ с вытеснением и подавлением горцев.

В итоге русский народ занял огромную территорию, как ни один другой народ Европы – по крайней мере до создания Испанской и Британской империй. Его численность тоже сильно возросла, хотя во времена Людовика XIV Франция была вдвое многолюднее. Но в последующие века Франция лишь удвоила свое население, а Россия возросла более, чем десятикратно.

Факты. Некоторые националисты считают, что историческое прошлое дает основания для воспроизводства или восстановления утраченного имперского величия. Что великороссы рождены для доминирования над другими народами. Это сомнительно. Я уж не говорю о том, что границы империи сильно ужались, а численность населения резко уменьшилась. Сейчас уже и японцев больше, чем нас, и американцев, не говоря уже о Китае.

Нет и отсталых народностей вокруг нас, территории которых мы могли бы осваивать и присваивать. Финны и эстонцы живут цивилизованнее нас, всякий, посещающий эти страны, видит это собственными глазами. А корейцы и японцы далеко обогнали Россию в высокотехнологичных областях. Китай стал мастерской планеты.

Русские женщины больше не будут безостановочно рожать. Они стали работать наравне с мужчинами. Что означает один-два ребенка на семью. Да и больших квартир для молодоженов у нас по крайней мере в ближайшей перспективе не предвидится. Или я ошибаюсь?

Приспособленность к сожительству с другими народами на глазах сменяется насаждаемой сверху агрессивной ксенофобией и самоизоляцией от всего мира. К сожалению, это оказалось очень заразительным.

К сожалению, остается и неумение систематически работать, терпеливость и готовность к взрывным, но краткосрочным сверхусилиям. И этот фактор по-прежнему используется властителями. Общая ситуация в стране превращает это неумение систематически работать в нежелание заниматься физическим и однообразным трудом, в стремление стать чиновником, военным, охранником.

Надеюсь, констатацией этих фактов я никого не обидел. А грандиозные планы, построенные на неверном понимании истории и ложных расчетах, на учете факторов, которые уже не работают, разумнее было бы пересмотреть.