1. Итоговый обзор

Интервью, опубликованное в интернет-издании «Газета. ру» под названием «В гуманитарном знании нам сокращать нечего».

– В СССР Ваши работы часто подвергались критике других ученых, вызывали неприязнь идеологов. Насколько сейчас изменилась ситуация, да и изменилась ли она?

Это впечатление мне кажется неверным. Критика – это нормальное состояние науки, а для ученого критика означает еще и внимание к его работам. Критике мои работы подвергались не меньше других, но и не больше. Другое дело, что некоторые мои новации не находили понимания у других коллег, не использовались, но и это нормальное положение дел. Я ведь утверждаю, что археология – не часть историографии, а прикладная наука, вроде криминалистики, и родственна ей (археолог – это следователь, опоздавший к месту событий на тысячи лет). Это требует пересмотра многого в археологии. Я настаивал на необходимости разрабатывать теоретическую отрасль археологии как основу для построения различных методов. Все это воспринималось туго – как в СССР, так и на Западе. Сейчас все это начинает постепенно утверждаться в науке. Кажется, Планк говорил, что теории побеждают не путем убеждения, просто старые ученые умирают, а молодые с большей легкостью воспринимают новые идеи.

Иное дело, что идеологические догмы в СССР были тормозом для всякого развития, и это было очень трудно преодолевать. «Неприязнь» со стороны идеологов – еще мягко сказано. Скажем, походы скандинавских викингов (норманнов) создавали государственные очаги по всей Европе, нигде это не отрицается, кроме России. Защитникам объективной констатации норманнских древностей на нашей территории приходилось очень трудно в советское время. А ныне вспышка антинорманистских эскапад со стороны нескольких фанатиков натолкнулась на полное отторжение научной общественностью – причем несмотря на поддержку со стороны властей и благоговейное восприятие части обывателей-дилетантов, разогретых ксенофобской пропагандой.

– Прокомментируйте, пожалуйста, Вашу статью «Гипотезы в науке», опубликованную в газете «Троицкий вариант». Считаете ли Вы, что в современной науке слишком много гипотез, не имеющих под собой основания, или что научное сообщество слишком скептически относится к оригинальным и смелым идеям, не давая им шанса на существование?

Статья моя в газете ученых «Троицкий вариант» явилась сокращенным и упрощенным вариантом статьи, напечатанной в «Российском археологическом ежегоднике», а та, в свою очередь, – предварительной публикацией главы о гипотезах из моего двухтомного труда «Археологическое исследование» (первый том только что вышел). Дело в том, что и этот труд, и Ежегодник предназначены для археологов, а мои идеи о гипотезах, как я надеюсь, должны быть интересны и для других ученых. Я знаю, что статьей заинтересовались некоторые физики. Дело в том, что методологи науки разработали так много критериев оценки гипотез, что если их применить, то ни одна гипотеза не окажется состоятельной – будут отвергнуты все. Вот я придумал разделить эти критерии по этапам работы с гипотезой – какие необходимы вначале, для оценки права на гипотезу, какие потом – для оценки ее доказанности.

А «слишком много гипотез, не имеющих под собой основания» – это ведь характерно не для науки, это существует около науки. Вот излишний академический скепсис и призвана сдержать моя статья о гипотезах. Но не благими пожеланиями, а практическими мерами.

– Вы сетуете на то, как сейчас в нашей стране относятся к культурному наследию. Почему, на Ваш взгляд, в России проекты, подобные «Охта-центру» в Санкт-Петербурге (который, к счастью, не будет реализован), могут заходить так далеко?

Это вопрос не о науке, а об обществе. И причины всем понятны – бесконтрольность властей, знаменитая «властная вертикаль», подобная несостоявшейся башне Газпрома – столь же разрушительная для облика города (как башня для изумительного храма Растрелли) и столь же чуждая обществу. Мотивы ее планирования были опять же ясны – демонстрация богатства и власти корпораций, засевших у природных богатств страны и упивающихся их расхищением.

– Схожий вопрос про археологию: возможно ли предотвратить стихийноеразграбление археологических памятников, ограничить деятельность частных коллекционеров? Было ли какое-то конкретное событие, после которого вы начали выступать против поиска сокровищ и археологических ценностей любителями и «металлопоисковиками»?

И это тоже вопрос не столько об археологии как науке, сколько об обществе. Для успешной борьбы с разграблением памятников нужны две вещи: а) просветительская и краеведческая деятельность и б) нормальная судебная система.

Между тем краеведческое движение как было разогнано и разгромлено в начале 1930-х годов, так и не восстановлено до сих пор. Законы, препятствующие разграблению, у нас есть, но они не применяются. За самовольный снос курганов полагается тюрьма. Курганов снесены тысячи. В тюрьме по этой статье не сидит никто. Суды заняты другим. Законодатели в поте лица трудятся над усовершенствованием тех законов, которые призваны подавлять протестное движение и социальную организованность народа.

А какого-то особого события, которое бы побудило меня вступиться за памятники, не было. Но, пожалуй, об одном событии напомню. Мой ученик Саня Семенов, работавший в Эрмитаже, узнав о том, что на юге страны разграблен клад золотых византийских монет, помчался на юг отбирать монеты у «черных археологов». Вскоре он погиб, пропал без вести.

Еще одно событие стоит упомянуть. Другой мой ученик, археолог Алексей Ковалев, член-корреспондент Немецкого археологического института, многие годы в Законодательном собрании Петербурга отстаивал памятники культуры и представлял город в Совете ЮНЕСКО. На днях его заменили успешной спортсменкой.

– В Вашей статье «Благая весть от диакона» в газете «ТрВ» Вы, в числе прочего, приводите мнение Е.А. Мусина по поводу акции Pussy Riot в храме Христа Спасителя, но так и не высказываете свою точку зрения. Могли бы Вы высказать свое мнение по поводу современной деятельности РПЦ?

Я атеист. Значит, к религии отношусь сугубо критически, одинаково ко всем религиям и суевериям (для меня это одно и то же). Я не верю ни в богов, ни в чертей, ни в ад, ни в рай, ни в сглаз, ни в черную кошку. Иное дело, отношение к верующим. Я понимаю, что многим людям, чтобы справиться со своими психологическими проблемами, требуется представить свои надежды и ценностные принципы в виде неких одухотворенных сил. Они по старинке создают себе богов и чертей, ходят в храмы. Я уважаю их чувства.

Достойны уважения и те люди – клирики, которые специализировались на обслуживании этих чувств верующих, независимо от того – веруют ли они сами или нет. Чтобы строить и содержать храмы, нужна и их организация – церковь. За ней есть и добрые дела – благотворительность, образовательная деятельность. Но когда эта организация начинает накапливать богатства сверх разумных потребностей, когда ее верхи утопают в роскоши и начинают вмешиваться в государственное управление обществом, церковь становится антинародной политической силой. Авторитет ее падает, и среди верующих появляется большая категория людей – верующих вне церкви. Вероятно, и в клире есть недовольные ее руководством и ее политизацией. То есть практически назрело движение православного протестантизма. Думаю, что что-то подобное может в ближайшее время появиться.

Полагаю, что мое отношение к нынешней РПЦ ясно из этой общей оценки ситуации.

Что касается Pussy Riot, то отношение мое к ним, как и у многих, двойственное. Я совершенно не приемлю такие акции как формы искусства, мне претит их примитивная эстетика и грубый художественный язык. Неудачной мне кажется и адресация их выступления: к кому они там обращались, к верующим, к Богородице, к Путину? Но грубого оскорбления религии я тут не вижу. Их выступление вообще было направлено не против религии, а против власти. Это была политическая акция. И точно так же не церковной и не судебной, а политической была реакция на это выступление. Церковь могла призвать их к покаянию. Полиция и суд могли рассмотреть их акцию как проступок – мелкое хулиганство. А их законопатили в тюрьму на годы. Превратили в мучениц борьбы за свободу слова и совести. Поистине, не ведают, что творят.

– Последний вопрос – очень общий, но тем не менее: каким Вы видите будущее гуманитарных наук у нас стране и в мире в целом?

Я недавно делал доклад на эту тему на ежегодном собрании Союза ученых. Я назвал там четыре условия, необходимых для сохранения и развития гуманитарных наук. Первое условие – это свобода мысли и слова. Она нужна всем наукам, и не только наукам. Но гуманитарные науки нуждаются в ней значительно больше остальных. Естественным и техническим наукам почти достаточно свободы от религиозных догм. Гуманитарным нужна еще и свобода от всякой идеологии – от политических, социальных и национальных уз. Второе условие, необходимое гуманитарным наукам особенно, – это информированность. Постоянный доступ к источникам информации, перманентный контакт с мировой наукой. Всем наукам требуется этот контакт, чтобы не отстать от мировой науки. Но гуманитариям увидеть и понять отечественные источники невозможно без понимания их места в мире, в общих связях. Третье условие – это международный критерий. В гуманитарных науках очень сложно отделить пустые словопрения от содержательных теоретических работ. А знакомство и связи здесь особенно много значат. Ориентация на экспертные советы и на мировую литературу – единственное средство объективного отбора ученых-гуманитариев. И четвертое условие – национальные ориентиры. Гуманитарное знание по природе своей менее интернационально и космополитично. Естественные науки – общемировые. Есть русские математики, они славятся в мире, но нет русской математики. А вот гуманитарное знание, по крайней мере нацеленное на изучение отечества, настолько сцеплено с национальной культурой и языком, что их сложно воспринимать порознь. Есть и русская филология, и немецкая философия, и англо-американская политология.

Из этого вытекает несколько следствий. Первое касается языка изданий. Язык международного общения ученых – английский. Была латынь, приближался к этому немецкий, русский господствовал на пространстве Варшавского блока, не говоря уже о союзных республиках. Сейчас везде царит английский. Значит, надо осваивать английский язык, печататься в англоязычных журналах мира, издавать свои журналы на английском языке, как это давно делают страны, соизмеримые с нами и даже более крупные. Надо также всячески поддерживать издательства в ближнем зарубежье, выпускающие книги на русском языке, такие еще есть, – давать им гранты, премии, льготы по распространению книг на территорию России, чтобы поддержать экономически.

Во-вторых, в естествознании мы уже не можем содержать весь фронт наук – кишка тонка. Это не страшно: различные страны взаимодействуют друг с другом, дополняют друг друга, так что каждая может сосредоточиться на каких-то отдельных науках. Но в гуманитарном знании от полноты охвата отказываться нельзя. Эти науки слишком специфичны для нашей страны. Никто за нас развивать это знание не станет. Поэтому как раз здесь нам сокращать нечего. Нам нужна русская филология во всем ее объеме, вся археология, все искусствоведение, иначе пострадает русская культура как таковая.

В-третьих, перед нами стоит задача восстановления академических традиций после тех бедствий, которые наука претерпела за век, – идеологического давления при советской власти, экономического развала и разрухи 1990-х и того небрежения, в каком она оказалась в новой России. Наука вообще не восстанавливается по приказу. Нужна длительная подготовка специалистов, комплектование библиотек, формирование традиций и школ. В естественных и точных науках можно пригласить специалистов из других стран. В гуманитарных – нужны свои. А мы их теряем – целые школы вымирают, молодые ученые массово уехали за рубеж. Они голосуют ногами. Они хотят жить в более комфортных условиях, в другой стране. Не пора ли иначе поставить вопрос: другая страна нужна здесь.

 

2. Последний выбор

Я живу на Васильевском острове, где Иосиф Бродский мечтал окончить жизнь. Но ему не довелось. Мой дом – совсем рядом со старинным Смоленским кладбищем, где похоронены члены Академии наук, профессора Университета и Академии художеств, а в лютеранской части – много знаменитых питерских немцев. Меня греет мысль, что, скорее всего, здесь похоронят и меня и мои кости будут лежать совсем рядом с домом.

Поскольку я атеист, мне должно быть все равно, где и как меня похоронят. Это должно интересовать исключительно моих близких, поскольку я был частью их круга, их интересов. Но мне не все равно. Это моим костям будет безразлично после моей смерти, где лежать. Но перспектива моей посмертной судьбы переживается мною сейчас и вписывается в мои отношения с моими домочадцами, родственниками, друзьями и учениками. Скажем, не хотел бы я, чтобы мой прах сжигали в крематории. Пусть остаются кости, а в них ДНК, которая, может быть, еще когда-то пригодится тому, кто захочет возродить жизнь моего тела, а мои мысли и чувства сохранятся в моих книгах и статьях. «Нет, весь я не умру…»

Между тем за свою жизнь я, археолог, раскопал более тысячи могил – и рядовых ариев бронзового века, и древних славян, и царских могил сарматов (первого века нашей эры – времени Иисуса Христа, Цицерона, сподвижников Юлия Цезаря). Работа с костями – расчистка, зачерчивание, измерение, упаковка – стала для меня рутиной. Я, конечно, обращался с ними бережно – не только из почтения, но и ради науки. Обрабатывая черепа, я, конечно, все время держал в памяти, что некогда это были живые люди, со своими чувствами, мыслями, судьбами, верованиями. Но вырабатывалось профессиональное отстранение, и все больше на первый план выходили мысли об определении пола, возраста, болезней, расы, о датировке, исторической судьбе. Вот этот покойник лежит в могиле ничком, сгорбившись, а на черепе шрам. Видимо, раненного погребли, приняв за мертвого, а уже в могиле он очнулся, перевернулся и пытался спиной поднять крышку гроба. Помощь пришла лишь через тысячу лет. А вот этот найден вообще не в могиле, а в колодце – держался рукой за край колодца, это обстоятельства штурма крепости… (раскопки Саркела – Белой Вежи).

Археологи – как криминалисты, раскапывают могилы для восстановления событий, извлечения исторической истины. Нарушать покой покойников нехорошо, вне зависимости от верований их наследников – просто из почтения к ушедшим поколениям, это азы культуры. Но ради развития той же культуры приходится раскапывать могилы – и криминалистам, и археологам, и строителям: кладбища мешают расширяться современным городам. Перезахоранивать кости? Но народности на всякой территории неоднократно сменялись, так что верования были самыми разными. Одни хоронят в могилах, другие сжигают покойников, третьи (не только зороастрийцы) выставляют их на съедение собакам и птицам, и так далее, и все это считается священным и необходимым. Так что перезахоранивать их по нашему нынешнему обряду будет святотатством. Скажем, вы его с почтением погребли в земле, а для древнеиранских народностей прикосновение мертвого тела к земле – страшный грех, его должны сначала обглодать собаки. И особенно почитались «четырехглазые» собаки – с желтыми пятнами над глазами.

В последние несколько десятилетий по многим странам прокатились выступления местного населения против археологов под лозунгами «защитим наших предков». Аборигены (индейцы, австралийские аборигены) выступили против белых археологов, раскапывающих могилы. Причем население, не искушенное в датировках и расово-этнических определениях, считает своими предками всех, кто погребен на их территории, – включая неандертальцев. Недовольные требуют не трогать могилы и вернуть из музеев все кости назад в землю. Более того, некоторые американские и европейские археологи, исходя из принципов толерантности и уважения к коренным народам, выступили с покаянными речами – о вине цивилизованных народов перед аборигенами за навязывание своей культуры и цивилизации, тогда как это право самих аборигенов распоряжаться своим прошлым. Развернулась дискуссия о том, «кому принадлежит прошлое».

В дискуссию вскоре втянулись широкие слои общественности. Верующие в передовых государствах присоединились к аборигенам и заявили свои права на могилы, также потребовав вернуть кости из музеев в землю и объявив раскопки могил кощунством. На криминалистическую эксгумацию это пока не распространяется.

Выходы из конфликтной ситуации предлагались разные – от удовлетворения праведных требований аборигенов и верующих (тут особенно изощрялись политики-популисты) до подавления выступлений полицией и войсками (этими призывами отличились державники и расисты). Среди археологов особенный авторитет получила стратегия Питера Аккоу – британского археолога (недавно умершего). Он отправился в Австралию и стал там проводить «аборигенизацию археологии» – набирать аборигенов в археологи, обучать и просвещать их. Чтобы могилы раскапывали не чужие, не пришельцы-цивилизаторы, а свои собственные археологи.

Но как быть с верующими? По-видимому, и тут просвещение должно выступить на первый план. Нужно распространять знания о том, что отношение к древним костям вообще проблема сложная. Что общекультурное почтение к ним – это основа. Но это не равнозначно тому, чтобы превращать все множество древних костей в современные кладбища. Во-первых, кости умерших бесчисленны, на них буквально стоят наши современные города и поселения. Мы буквально живем на костях. Во-вторых, почтение и любовь к отеческим гробам можно выражать по-разному. Их изучение – это один из способов выразить к ним свое уважение. На мой взгляд, не худший способ.

В современных антропологических хранилищах кости пребывают в гораздо лучших условиях, чем в сырой земле, где они очень быстро превратятся в ничто. Отличаются ли в лучшую сторону монастырские подземелья и камеры (катакомбы в Париже, Кутна-Гора в Чехии), в которых анонимными костями и черепами выложены стены, от хранилищ, где они лежат на полках в коробочках со всеми данными для индивидуальной идентификации? Некоторые ученые (Бентам, Брока и другие) завещали свой скелет научным учреждениям для исследований. Если бы я был уверен, что это не причинит боли моим близким, против такой перспективы я бы тоже не возражал.

Определяя, что делать с обнаруженными древними костями, каждому стоит подумать, а какой выбор он предпочел бы для своих близких – и для себя.