1. Азы науки и университеты

Многие ли из моих нынешних читателей смогут ответить на вопрос: чем отличается научная гипотеза от простой догадки? Каковы критерии правомерности выдвижения гипотезы – не доказывания, а выдвижения? Всегда ли доказанная гипотеза – это теория? Какие есть способы определить понятие, кроме того, что мы называем дефиницией – через более общее понятие и специфическое отличие? По работам своих коллег вижу, что многие этого не знают. А ведь это азы нашего ремесла.

Из университетских учебных планов исчез курс методов научного исследования, а и был-то он далеко не везде. Кое-где сохраняются курсы методов исследования в той или иной частной дисциплине – методов исторического исследования, методов лингвистического исследования, методов археологического исследования (и то: методы полевых исследований, то бишь разведок и раскопок есть, а методы камерального и кабинетного исследования, то есть интерпретации найденного – отсутствуют). А уж методы научного исследования вообще, критерии научности работы – отсутствуют начисто. Между тем крайне необходимы оба курса – и общий и частный. Кроме того, нужны и просто занятия по технике научной работы – как вести библиографические разыскания (припоминаю книжку П.Н. Беркова «Библиографическая эвристика», 1960), какие есть разновидности оформления ссылок, как пробивать работы в печать.

Мне довелось работать в условиях отсутствия этих курсов в учебном плане. Приходилось заниматься этими темами со студентами во внеплановое время – буквально натаскивать их.

Ситуация и впрямь анекдотическая: в университетах не обучают азам науки. Но это скверный анекдот.

Возможно, в естественных и точных науках дело обстоит лучше, но в социальных и гуманитарных научный уровень работы падает катастрофически. Отделить ученых от дилетантов и лжеученых (это три разные категории) становится все труднее.

Можно, конечно, поставить вопрос, что нужно срочно вернуть в учебные планы курс общих методов научного исследования, но как это сделать практически? Некому читать такие курсы. Нет учебников. Очень толковый, но слишком уж краткий учебник замечательного питерского философа Виктора Александровича Штоффа «Введение в методологию научного познания» не переиздавался с 1972 года. Отличная книжка Е.И. Регирера (не учебник) «О профессии исследователя в точных науках» была издана в 1966-м.

В советское время подобные курсы в гуманитарных дисциплинах втайне рассматривались идеологами науки как подрывная деятельность. Ведь строгая объективность научных методов препятствовала подчинению науки догмам советского марксизма и мешала манипулированию выводами в угоду зигзагам текущей политики. За эти семьдесят лет вкус к подобным занятиям был атрофирован. Но с падения советской власти прошло около двух десятков лет, а воз и ныне там. Значит ли это, что и новым властям такие курсы неугодны, представляются потенциально опасными?

– Знаете ли вы, как назывались раньше ваши «азы»? – Знаю, помню. Хорошо помню.

Однако сейчас возможна и независимая публикационная деятельность ученых, и преподавание более свободно (по крайней мере, пока). Опытным ученым стоило бы приложить силы к созданию таких программ, курсов и учебников – снабдить приходящие поколения азами науки. А то ведь получается повторение ситуации с послереволюционным поколением в науке: высшее образование без начального и среднего.

 

2. Стек

Когда я работал на кафедре археологии Ленинградского университета, у нас училось много посланцев национальных республик. Среди них было немало талантливых ребят, позже ставших профессорами и академиками своих стран. Но, конечно, не все. Попадались и такие, которых тянули наверх, так сказать, из «политкорректности» (термина этого, пришедшего из Америки, тогда еще не было). Ну как национальные кадры, в порядке должной квоты. А попадались и просто случайные люди, державшиеся по блату.

Хорошо помню одного такого – Ю-ва, сына ректора тамошнего национального университета. Толстый, необыкновенно ленивый парень, все пять лет бивший баклуши. После столь длительных и упорных занятий пришло время защищать дипломную работу. На защите его научный руководитель, известный археолог, ездивший в экспедиции в ту самую республику и хорошо знавший ректора-отца, представил нам эту дипломную работу. При этом он застенчиво сказал, что она, конечно, не лишена недостатков, которые он тут же и перечислил, но что он надеется на положительную оценку, возможно, даже четверку. Оппонент, одна из кафедральных дам, прочитала свой отзыв, в котором недостатков перечислила значительно больше, и сделала вывод, что за эту работу тройка – высшая оценка, на которую работа может рассчитывать.

Тогда взял слово я и сказал, что работу не читал, но, зная пять лет Ю-ва и суммируя все недостатки, перечисленные оппонентом и руководителем, не вижу возможности ставить за эту работу даже тройку. По сути работы нет. Нужно ставить двойку, хоть это и будет первая двойка на защитах за всю историю кафедры. И кафедра проголосовала за двойку.

На следующий год Ю-в привез новую дипломную работу. Все недостатки были устранены. Чувствовалось, что над текстом и таблицами поработали археологи той республики и сам… нет, не дипломант, а научный руководитель дипломанта. Однако это стало очевидным, как только дипломанту стали задавать вопросы по теме работы. Он ничего не мог ответить, экал и мэкал, мямлил, хотя по-русски изъяснялся отлично. Собственная работа была для него темным лесом. Он блуждал в ней, как в потемках.

Когда публику удалили, и члены кафедры приступили к обсуждению, я снова высказался за двойку, так как работа, совершенно очевидно, была выполнена не Ю-м. То есть Ю-в предложил нам не свою работу. Это подлог. Но тут дамы встали горой за тройку. Мне было сказано, что нельзя быть таким черствым, что республике нужны национальные кадры, что Ю-в только что женился и у него ребенок, что он такой несчастный – ну нет способностей к науке, что же делать, – его нужно пожалеть, ему необходим только диплом, а в археологии он, скорее всего, и не будет работать, устроится каким-нибудь чиновником, что он такой вежливый и скромный – посмотрите на него…

Я отвечал, что, как правило, такие невежды и бездари очень хорошо пристраиваются в науке, что, не имея ни способностей, ни вкуса, ни охоты к исследованиям, они как раз стремятся стать начальничками, и это им очень часто удается, к этому у них как раз способности появляются, что наш долг – не допускать их в науку, что другого фильтра нет. Но мои увещевания дамы слушали с выражением терпеливой снисходительности – как чудачество неисправимого идеалиста, чуждого реальности и лишенного человечности. Ю-ву поставили тройку.

Еще через год дамы отправились в экспедицию в ту самую республику. Дальнейшее они рассказывали мне с большим удивлением. Когда, согбенные над раскопанными объектами они расчищали их под палящим солнцем, вверху на краю раскопа появился новый начальник отряда – Ю-в, в белом костюме, в пробковом шлеме на голове и с тонким стеком в руке. Увидев своих бывших учительниц внизу, он застыл в позе сахиба-колонизатора, щелкнул стеком себя по жирному бедру и промолвил: «Тэк-с!»

 

3. Кадровая политика

Мне кажется, каждый человек, даже верующий в загробное существование, озабочен тем, чтó останется после него на земле. В Китае это обрело характер настоящего культа наследников, евреи также известны своим чадолюбием (среди беспризорников нет евреев), но и у остальных народов каждый стремится продолжить и утвердить свой род. Особую гордость родителей составляют те случаи, когда дети продолжают их профессию. Известны династии не только королей и знати, но и ремесленников, священников, лекарей.

Ученые – интересный народ. Для них ученики и научные труды дороги, как дети, а бывает, что и заменяют детей. Во всяком случае, ученый видит в них свое продолжение, свой след на земле. Научная школа – заметнее и долговечнее, чем семья.

Поэтому я не удивился, когда в библиотеке Института истории материальной культуры ко мне, тогда молодому преподавателю университета, подошел директор Ленинградского отделения института, профессор М.К. Каргер, и сказал: «Обедаете в Доме ученых?» Дом ученых находится по соседству с Институтом и имел неплохую столовую. «Пойдем вместе. Мне нужно с вами поговорить. Скоро у вас выпуск, а Вы много работаете со студентами и наверняка хорошо знаете дипломников. Институт стареет, а сейчас у нас есть вакансии. Мне надо присмотреться, кого взять».

Михаил Константинович Каргер был по совместительству одним из профессоров Университета, заведовал соседней кафедрой – истории искусств. Раньше он и нам преподавал – читал славяно-русскую археологию. Читал великолепно. Известен он был и своими раскопками – его капитальный труд «Древний Киев» не устарел и сейчас. На студенческих вечерах он обматывался платком, полный, с одышкой, усаживался на сцене и, приняв облик народной сказительницы, на русских диалектах изумительно читал плутовские народные сказки. Студенты его любили, но знали, что заслужить его благорасположение очень нелегко. Учеников у него было мало, они быстро попадали в немилость и отсылались после окончания университета куда подальше.

Он очень соответствовал своей фамилии: на немецком и еврейском фамилия его означала «скупой». Скуп он был феноменально. Ходил Каргер в весьма заношенной одежде, экономил на всем, был бездетным, а после его смерти осталось огромное состояние. Я прекрасно понимал, что приглашение к обеду отнюдь не означает угощения – каждый будет платить за себя сам.

За обедом разговор продолжился. Каргер поглядывал на меня маленькими глазками, тщательно расспрашивал о каждом дипломнике, внимательно слушал. Выпуск на выпуск не приходится, но на сей раз он у нас готовился очень хороший, было много классных ребят, очень талантливых и работящих, словом – перспективных. Я подробно перечислял достоинства каждого, рассказывал об их работах, говорил о специализации каждого, об их научных интересах, о возможностях использования. Каргер даже подначил меня: «Что-то у вас одни таланты!» Я уточнил: «Нет, конечно, есть и менее удачные выпускники. Вот такой-то – на одни троечки прошел всю учебу, едва дотянули до диплома. Другой вот – тоже середнячок. Просто я же знаю ваши требования – говорю о лучших». «Ну, спасибо, – сказал Каргер. – Теперь я ориентируюсь. Помогли. Кадровая политика, знаете, трудное дело. Ох, трудное!» – и мгновенно стал похож на хитроватую старушку-сказительницу.

Каково же было мое удивление, когда через месяц-другой стал известен выбор Института – были отобраны на работу как раз самые слабые выпускники, те, о которых я говорил со смущением, а самые сильные были забракованы – все как один. При встрече с Каргером я не преминул выразить свое удивление: «Зачем же вы меня расспрашивали, столько времени и внимания потратили на изучение и сортировку, чтобы ничего не использовать?» Михаил Константинович, ухмыльнулся: «Почему же не использовать? Очень даже использовал! Выбрал тех, которые нам нужны. Весьма признателен за информацию». Я был совершенно растерян и, что называется, потерял лицо. «Значит, вы мне совершенно не доверяете…» – «Что вы! Я очень ценю Ваши оценки! Вполне им доверяю». – «Так вы же выбрали самых слабых!» – «Именно! Гениев у нас достаточно. А кто будет черепки мыть?»

Тут меня настигло прозрение. Конечно, можно говорить о необходимости лаборантов, но зачем тут университетское образование? Я сопоставил ситуацию с тем, что у Каргера нет своих сильных учеников-продолжателей. Что он старательно удалял их от себя. Что он всегда был один-единственный и всячески заботился о том, чтобы оставаться таким.

Это был результат длительной адаптации к среде сталинской науки. Столько раз на науку обрушивались гонения и репрессии, чуть ли не ежегодно обнаруживался какой-нибудь новый – изм! Троцкизм, правый уклонизм, великодержавный национализм, расизм, гнилой либерализм, формализм, идеализм, буржуазный объективизм, сепаратизм, менделизм, вейсманизм, космополитизм… Недалекие идеалисты готовили себе смену, заботливо пестовали перспективные кадры, и как только очередной шквал репрессий выбивал такого идеалиста, его просто выбрасывали (хорошо, если не в лагерь «без права переписки»), а смена ему уже есть – им самим подготовленная. Он и не нужен больше. И только умненький Каргер, если и пострадает при каком-нибудь шквале (от которого уберечься невозможно), то ненадолго – шквал пройдет, и Каргер воспрянет: заменить-то его некем! Очень дальновидная кадровая политика!

Действительно, Каргер уцелел при всех поворотах и умер своей смертью на своем профессорском посту и при своих заведованиях (кафедрой, отделом в Институте). Вот Институт сильно ослабел, кафедра тоже не блистает. Ну, тем выше память о незаменимом Каргере!

Каргер был не один. Таких ученых было много, и не у всех карьера складывалась так гладко, как у Каргера. Его кадровая политика была дальновидной лишь на первый взгляд. Во-первых, наш режим считался с незаменимостью очень мало. «Незаменимых нет», – говаривал Сталин. Каргеру просто повезло. Во-вторых, что происходило потом со слабаками, принятыми в штат? Они приживались и, не имея ни вкуса, ни способностей к науке, начинали осваивать боковые области – партийную и профсоюзную деятельность, склоки и интриги, и тут достигали изрядных успехов. А так как от отделов требовался рост, то им помогали делать диссертации, глядишь – и они уже кандидаты и доктора. А там – и начальники. Разумеется, уж они позаботятся, чтобы вокруг не было никого сильнее. На это ума хватит. И новых не допустят, и старых выдавят.

Что ж, так было. Но, слава богу, сталинский режим канул в прошлое. Для той кадровой политики нет больше оснований… В самом деле, нет? Не скажите! Проблема выживания стоит и сейчас ой как остро! Удаление на пенсию страшит пожилых ученых не намного меньше, чем прежние – измы. Пенсия-то нищенская! Помню дряхлую старуху в сане академика. На заседании мой приятель язвил: «Для трупа она еще хорошо держит челюсть». Старуха уже едва ходила, плохо слышала. Но глохла полностью, как только заходила речь о выходе на пенсию. Цепляясь за скудную зарплату, ученый начинает мечтать о своей незаменимости и уже с опаской смотрит на подающих надежду. Это тот себе подает надежду, а мне – приговор.

Что нужно сделать для того, чтобы забота о достойных наследниках стала естественным побуждением ученого, не входя в противоречие с его жизненными интересами?

 

4. Проблемный семинар

Прочитав в «Троицком варианте» № 22 (февраль 2009) согревающий душу рассказ моей коллеги Р.М. Фрумкиной о ее домашнем семинаре, я решил поделиться соображениями о своем семинаре, поскольку он занял некоторое место в истории науки. Вспоминается волнующая атмосфера и заразительность семинарских занятий, но важнее поделиться методикой организации и проведения – что делает семинары успешными. Ну, чтобы это могли использовать молодые коллеги. Я обращаю эти заметки к моим вполне конкретным нынешним молодым друзьям, начинающим карьеру вузовских преподавателей, – Игорю и Павлу. Я пишу для них – и для всех.

Прежде всего, давайте определимся с основным подходом: все это (выступление с лекциями и семинарами) стоит затевать, только если у тебя есть что сказать студентам сверх того, что дано в учебниках. Иначе незачем позориться. Неразумно ждать, что интересное возникнет на самих собраниях спонтанно. Будьте уверены, не возникнет. Нужно иметь конкретные предложения.

В студенческие годы мне всегда было скучно на семинарских занятиях, особенно по идеологическим дисциплинам – пожилые помнят, как они проходили: эти баррикады книг на столах, за которыми нужно было прятаться, чтобы не вызвали «к активному участию»; эти распределенные заранее очереди на «добровольные выступления». Когда я в 1964 году начинал свой семинар, я хотел, чтобы это были не обычные семинарские занятия, а нечто иное. Дистанцируясь от обычного семинара-практикума, я назвал свой семинар проблемным, выделив его в особый вид.

Затевать его стоит только в том случае, если у тебя есть не просто некая сумма знаний, а идея и цель. Если есть, что предложить, чем завлечь. Формальные отличия от обычного были следующими.

Во-первых, это не просто семинар-практикум, а исследовательский коллектив, нечто ближе к симпозиуму. Он берет не просто упражнения для выработки навыков – никому, кроме самого студента, не нужные рефераты готовых исследований, классификацию уже неоднократно обработанных материалов, проторенные не раз эксперименты, так сказать, задачки из учебника. Нет, нужно предлагать реальные задания на открытие нового, решение пусть и небольших, но нетронутых задач. И твое дело (твое искусство) как руководителя – выбрать горячую (непременно горячую) и доступную проблему, разбить ее на реальные задания для каждого. Надо исходить из установки: каждый доклад – это вклад. Вклад в науку. Пусть небольшой и рутинный, но свой и новый. А может и оригинальный, а может и большой, молодым зарекаться не нужно.

Во-вторых, работа семинара должна быть регулярной и иметь в обозримом будущем конкретную исследовательскую цель – выполнение заказа от какого-то учреждения, выпуск коллективной публикации (сборника, номера журнала, большой коллективной статьи). Такая цель окрыляет, особенно когда она уже не первая достигнутая. А коллективный труд, имеющий шансы на успех, сплачивает и рождает азарт и соревнование, создает дружескую и конкурентную среду. В такой среде молодежь очень быстро растет. Ты можешь получить материалы и для своего собственного труда, но только с ведома конкретных исполнителей и под их именами! В мои монографии нередко включены главы, выполненные моими учениками в их бытность участниками моего семинара – все под их именами (ныне они все – известные ученые). Я включал и разделы, в которых ученик выступал против своего учителя (я добавлял свои возражения) – это норма.

В-третьих, у такого семинара не совсем обычный состав. Обычно в семинаре присутствуют студенты-однокурсники и даже одногруппники. Он рассматривается сугубо как вид учебных занятий в расписании. Я, конечно, использовал это как официальную базу, но старался построить на ней другой организм, разновозрастный. В моем семинаре участвовали на равных студенты разных курсов, даже разных факультетов и вузов (междисциплинарные контакты расширяют кругозор), также недавние выпускники и взрослые исследователи, которых я старался обаять и заманить к участию (обещая учеников, помощников, преемников – и сдерживал обещание). Только желательно соблюсти пропорцию – чтобы количество «взрослых» было не слишком большим на каждом заседании (иначе это подавит инициативу студентов). С другой стороны, я допускал на занятия и школьников из кружка при кафедре, который я с помощью студентов вел (из этих школьников некоторые стали сами профессорами, есть и один академик, глава одного из лингвистических институтов РАН).

Такие принципы организации семинара возникли у меня в студенческое и аспирантское время из опыта работы со студенческими кружками (я возглавлял университетское СНО – студенческое научное общество), занимался со школьниками – создал кружок школьников, ходил с ними в экспедиции.

Семинар, организованный на этих началах, в первые годы был нацелен на хронологию бронзового века (тогда шел жаркий спор длинной и короткой хронологий). Мы не только обсуждали хронологию по сопоставлению вещей (фибул, булавок, горшков), мы вместе чертили сравнительные таблицы. После занятий студенты пели зажигательные частушки:

Результатом был сборник, ставший началом серии «Проблемы археологии», которую потом кафедра археологии Ленинградского – Петербургского университета выпускала десятилетиями. Кстати, участники этого семинара сейчас возглавляют археологию Молдавии и преподают в Петербурге и других городах. Через несколько лет я занялся норманнской проблемой русской истории (и археологии, конечно). В рамках моего семинара сформировался Славяно-варяжский семинар, который выступил сплоченным коллективом в громкой публичной дискуссии («Норманнская баталия»), третьей в ряду (после полемик Ломоносова с Миллером в XVIII веке и Костомарова с Погодиным – в XIX). Мы опубликовали коллективные труды, которые потом не раз перепечатывались, сложилась целая школа питерских «норманистов», младший представитель которой сейчас возглавляет кафедру археологии СПбГУ и Институт истории материальной культуры РАН. В книге «Спор о варягах» я привожу длинный список работ участников Славяно-варяжского семинара.

Семинар этот я скоро прекратил сам вести, а меня заменили выросшие в преподавателей бывшие студенты Г.С. Лебедев и В.А. Булкин. Они вели его попеременно (это стал семинар Лебедева), а когда они болели, семинар вели сами студенты – Сергей Белецкий (ныне профессор), Юрий Лесман (сотрудник Эрмитажа), Мишель Казанский (работает в Париже). Одновременно отпочковался еще один семинар – по готской проблеме, его вел несколько десятилетий до своей недавней смерти другой мой ученик Марк Щукин, работавший в Эрмитаже. Последнее десятилетие семинар проходил у него на дому.

А я занялся проблемой формирования теории археологии. До своего ухода из университета я вел семинар именно по этой проблеме. Итог – сборник двух конференций по проблеме классификации («Типы в культуре»), мои монографии («Археологическая типология», «Археологические источники», «Принципы археологии», «Введение в теоретическую археологию») с разделами моих учеников, их собственные книги и статьи. Это тоже была острая проблема, поскольку теоретические занятия были у нас под негласным запретом. Считалось, что для социальных и гуманитарных наук единственно верной теорией является исторический материализм и другой не нужно. А мы предлагали другую, которая должна была стать основой для методов объективного исследования и препоной для конъюнктурного манипулирования историей. Для меня это закончилось арестом, тюрьмой и лагерем, но и я и выпускники моего семинара остались на этих позициях. Падение советской власти для нас не было геополитической катастрофой. Я рад, что выпускники моего семинара вошли в демократическое ядро нового Горсовета.

Ныне моего семинара нет, и мне уже трудно ходить на занятия, даже дома мне по силам принимать только отдельных гостей, не группы, но попытки возобновить проблемные семинары предпринимаются. Вот им в помощь эти заметки.

 

5. Перелом

Вот уже десять лет, как я прекратил систематически преподавать в Университете, и три года, как перестал читать курсы лекций. Но студенты и аспиранты продолжают навещать меня – и те, которые слушали мои лекции, и новые для меня, которые меня и не видели раньше. Помогают в снабжении литературой, приходят посоветоваться, поговорить на темы науки.

Пришли в гости ребята из студенческого самоуправления. Живые, интеллигентные лица. Волнующий их вопрос задали сразу: как переломить ситуацию? Жизнь на факультете вялая, большинство преподавателей отчитывают часы – и слава богу, читают скучно до тошноты. Есть несколько блестящих профессоров, но остальные ничем не примечательны. Серенькие. Большинство студентов учатся для проформы, лишь бы добраться до диплома. А ведь это один из лучших вузов страны! Нужен коренной перелом! Что можно сделать? (Они говорили конкретнее, сыпали примерами, но для краткости можно свести к этим нескольким фразам.)

Для людей моего поколения слово «перелом» звучит пугающе (перелом шейки бедра! Ломать не строить! Китайская мудрость: не дай нам бог жить в эпоху перемен!). Но с психологией стариков нельзя двигаться вперед ни в каком деле. Для перелома необходима моторность молодежи, и надо давать ей свободу действий. Что бы вы ответили, будь вы на моем месте?

Со своей стороны, я не могу дать общего рецепта. Я могу только вспомнить, как действовал я, будучи молодым. Я же работал в СНО (Студенческом научном обществе), собирал молодежные сборники, организовывал семинар…

– Предложите сверстникам интересное и стоящее дело. Не тренировочные упражнения («когда придем в возраст или во власть, применим»), не молодежные агитмассовки, а реальную работу, пахнущую открытиями (лабораторию, эксперимент, экспедицию, конференцию, сборник). Нужна совместная работа, обсуждения – горение, наконец.

– Кто же загорится, когда интересы массы – только футбол, клуб и алкоголь? И конечно, деньги.

– Верно. Горение есть там, где подходящая среда. Создавайте вокруг себя и для себя среду. Всеми средствами. Мои однокурсники были очень благодатной средой. Многие ныне – имена в науке, профессора и академики. Саша Фурсенко, Коля Носов, Леня Тарасюк, Слава Доманский, Галя Смирнова (ныне покойные), Зоя Абрамова и десятки других. Ни до, ни после нас много лет не было такого сильного курса. И конечно, каждый из нас многим обязан этой среде. Был среди нас парнишка, интересовавшийся только спортом, отличный легкоатлет. Но заразился и он общим энтузиазмом к науке. Уже к пятому курсу имел печатную работу. Через двадцать лет это был начальник крупнейшей экспедиции, кумир молодежи – Саша Грач… Виноват – Александр Данилович (увы, тоже ныне покойный).

– Так среду же не мы создаем, а приемная комиссия!

– А вы устройтесь в приемную комиссию, предложите свою помощь, сумейте влиять на приемную комиссию, чтобы контингент был действительно наилучшим. Устройте олимпиады школьников. Создайте общественное мнение на факультете. Будучи аспирантом, я прошел по школам Ленинграда с лекциями об археологии, создал при кафедре кружок школьников, эти школьники стали студентами и моими учениками, потом из них вышел ряд профессоров (это и ваши любимые профессора). Без этой среды и я был бы гораздо беднее в научном плане.

Сумеете провести эти дела – будет перелом в ситуации. А чтобы перелом был плодотворен, нужно использовать опыт стариков. Привлеките тех старых ученых, которых вы уважаете, в которых видите образцы для себя. Не все же боятся новизны, не все задавлены текучкой и бытом. Учителя, конечно, формируют учеников по своему образу и подобию (и по мере сил). Менее заметно, но гораздо важнее, что ученики выбирают себе учителей по своим идеалам. И своим поведением воспитывают себе учителей.

– По-вашему, выходит, что все в наших руках?

– А то в чьих же? Не только на факультете, но и вообще в науке. И не только в науке. Переломить дурную ситуацию можете только вы, кристаллизуя вокруг себя среду, умножая число себе подобных и воспитывая своих учителей.

 

6. Смена поколений и проблема преемственности

Помнится, Джорджу Оруэллу принадлежит изречение: «Каждое поколение считает себя более умным, чем предыдущее, и более мудрым, чем последующее». В наше время и в нашей стране эта самооценка поколений приобретает реальный и зловещий смысл.

Поколение, генерация – это сверстники в их соотношении со старшими и младшими: со старшими братьями, а также с отцами и дедами, с одной стороны, с младшими братьями, детьми и внуками – с другой. В таком понимании «поколение» – термин условный. Это сообщество сверстников, позиционирующее себя на скользящей шкале, потому что возраст меняется: вчера это было младшее поколение, сегодня оно стало средним, а завтра будет старшим. Число лет, которое можно отвести одному поколению, тут неопределенное, потому что при скользящей шкале – это вообще момент, а момент неуловим. Ведь в детстве мы считаем сверстниками только своих одногодок, во взрослом состоянии – один и тот же возраст охватывает по меньшей мере десятилетие, а все старики чувствуют себя сверстниками.

Такое демографическое понимание поколений, любопытное для психологии, бесполезно для рассмотрения развития науки. Вполне очевидно, что для науки, да и для социального анализа общества имеет значение другой подход к поколению – скажем, подход с точки зрения теории поколений У. Стросса и Н. Хау. В поколении имеет смысл видеть всех работников, всех деятелей, формирование которых проходило в одинаковых исторических обстоятельствах, в один и тот же сравнительно короткий период между двумя заметными социально-политическими событиями. Такой период налагает свой отпечаток на облик, настрой, ценности и убеждения людей, близких по возрасту, и формирует из них одно поколение в социальном плане. Под формированием я имею в виду не школу и вуз, а самостоятельную работу.

Так, в русской культуре заметно поколение шестидесятников XIX века, поколение Серебряного века, в политике – думские поколения начала XX века, движущиеся к революции, поколения мировой и Гражданской войн и военного коммунизма, поколение нэпа, затем поколение сталинского террора, затем военное поколение Отечественной войны, после него поколение сталинской империи, потом поколение хрущевской оттепели – новые шестидесятники, за ним – брежневский застой (растянувшееся надолго и слабо менявшееся поколение), потом поколение горбачевской «перестройки», затем рванувшееся к свободе поколение 1990-х, в котором демократы перемешаны с «новыми русскими» и, наконец, современное раздвоенное поколение путинского капитализма с его всевластием чиновников и ностальгией по сталинской империи, с одной стороны, и по «многообещающему прошлому» 1990-х – с другой.

Вот в нынешней науке можно различить поколения, сформировавшиеся в шесть последних периодов. От военного поколения в рядах действующей науки практически никого не осталось. Людям сталинской послевоенной империи ныне по 75–85 лет, некоторые из них еще в чести и авторитете, но руководить не могут. Поколение хрущевской оттепели, включающее шестидесятников, – это нынешние старики, которым по 65–75 лет. Они еще занимают иногда места в руководстве научных коллективов, но уже выбывают из строя. Среднее поколение, которое реально руководит наукой, – это поколение, сформировавшееся в брежневском застое. Им сейчас от 45 до 65 лет. Они быстро превращаются в старшее поколение науки.

Более молодые поколения – горбачевской «перестройки» и 1990-х – это люди, которым сейчас меньше 45 лет. Они должны были бы стать основным костяком науки, но они в массе своей в науку не пошли. Они ушли в политику, в СМИ и бизнес. В науке в это время был развал, отсутствие финансирования и разрушение структур. Научные сотрудники, те, кто по психологическим причинам не мог оставить свои научные занятия, подрабатывали «водилами» и грузчиками, что не могло привлечь способную молодежь.

Наконец, молодежь, сформировавшаяся в путинское время, – те, кому сейчас от 20 до 35. При наличии способностей и успехов они, владея языками и не имея комплексов, запросто уезжают из страны – в Америку и Германию, в Китай. Из этого поколения в России остаются беспринципные карьеристы, рвущиеся в чиновники, и простенькие провинциалы, используемые для встреч на озере Селигер. В науку просачиваются отдельные энтузиасты, образуя одиночные блестки в общем балласте.

Это естественно. Молодому человеку нужно обзаводиться семьей, приобретать квартиру, а на несколько тысяч рублей зарплаты и себя не прокормить, а своя квартира им не светит даже в мечтах. Свое будущее молодые видят в нас, ученых, вышедших «на покой», в наших нищенских пенсиях, а подумавши, понимают, что, скорее всего, учитывая все перипетии с пенсионным обеспечением, им и этой пенсии не видать. Наука – она же учит рассчитывать и прогнозировать…

По настрою меня причисляют к шестидесятникам, но в шестидесятые мне было уже около сорока. По возрасту я принадлежу к самому старшему (из живых) поколению, которое в войну было подростками, даже еще успело в самом конце побывать на фронте, вуз оканчивало уже после войны и начало работать в сталинской послевоенной империи. В ней и сформировалось, училось выживать и даже радоваться достижениям в условиях двойной морали. Одна мораль была книжной, идеалистической («где так вольно дышит человек»), а другая – реальной моралью непрерывных проработок и репрессий (направленных на «безродных космополитов», «формалистов», «менделистов», на генетику, кибернетику, социологию и так далее). Главным фактором, определявшим состояние наук в это время, был марксизм. Обязательный марксизм был клеймом, лежавшим на всей советской науке, особенно на социальных и гуманитарных дисциплинах, и жестко отделявшим советскую науку от мировой. Он был сродни средневековой религии – со Святым Писанием, житиями, ересями, инквизицией. И, как тогда, можно было отстаивать некоторые научные истины даже в рамках религиозной учености (конечно, с потерями).

Это поколение, для которого преодоление марксизма было трудным и драматическим делом, для некоторых так и не состоявшимся до доклада Хрущева, а для какой-то части – и до сих пор. Мне по ряду причин удалось освободиться от этих догм еще в юности, так что дальше приходилось жить с двойной идеологией: одной напоказ, другой – внутренней, по совести, для себя. Приходилось стараться жить, надев постоянную маску – так, чтобы маска не приросла к телу и чтобы научные работы формально выглядели в соответствии с маской, но по основному содержанию соответствовали внутренней убежденности и совести. Это было очень трудно, но возможно.

Этим и было обусловлено мое последующее включение в поколение шестидесятников несмотря на возраст. Шестидесятники и их идейные противники – коммунисты хрущевского времени были проникнуты одинаковым оптимизмом оттепели, только разной направленности. Сам Хрущев и его партийные соратники прогнозировали, что коммунизм наступит в 1980 году, – одни искренне, другие лицемерно. Конец этому оптимизму положил брежневский поворот к некоторому обелению сталинизма и, конечно, выступление наших танков против «социализма с человеческим лицом» в Чехословакии в 1968-м. В науке это означало ужесточение догматизма во всех дисциплинах – в истории, философии и т. д. Во всякой свежей мысли идеологи-церберы видели проявление чешской угрозы (как сейчас – оранжевой угрозы).

От шестидесятников и коммунистов хрущевского времени, ныне стариков, следующее поколение отличалось, с одной стороны, беспросветностью перспектив на реформы, а с другой – приспособленностью к существованию в состоянии застоя (за исключением одиночек-диссидентов). В каждой отрасли (в том числе в каждой научной дисциплине) назначался один воевода, который со всей полнотой власти следил за тем, чтобы все было тихо и выглядело прилично, а как на самом деле – верхам было наплевать. В таких условиях многое зависело от личности воеводы и от сложившихся местных условий. Где-то было очень туго и напряженно, а где-то можно было работать на мировом уровне (по крайней мере, до поры до времени). Естественно, в таких условиях вырастало поколение довольно спокойное и циничное.

Горбачевская «пятилетка перестройки» возникла на фоне кризиса советской экономики. Социализм не выдерживал гонки вооружений с капитализмом. Демократические реформы Горбачева зашли дальше, чем он намечал, из-за его наивности. Он ведь думал, что достаточно кое-что изменить в структуре советской власти и все наладится. А оказалось, что достаточно вынуть кирпичик (от репрессий к «гласности») – и все рухнуло. Но поколение, выросшее в условиях гласности, резко отличалось от предшествующего. Оно было готово к переменам и жаждало их – как в обществе, так и в науках.

Однако советская власть пала не в результате революции, она рухнула сама. Одновременно развалился Советский Союз – наследник Российской империи. Все империи когда-то распадаются, но распад Советского Союза был заложен еще при Ленине – созданием национальных республик внутри империи. Ельцин лишь завершил то, что начал Ленин. Завершил (и в этом его огромная заслуга) не по варианту Югославии. Поколение 1990-х выросло в абсолютно новой среде – в условиях демократии и экономического хаоса, быстрого обогащения немногих и обнищания масс, идейной пестроты и кризиса марксистской идеологии.

Ясно, что это поколение отличается исключительным разнобоем во всем. Одни ринулись в бизнес, и деньги стали для них идолом. Другие бросились в политику – в самые разные партии. Третьи восприняли падение советской власти как бедствие, а развал Советского Союза – как геополитическую катастрофу. Четвертые прокляли всех – и левых, и правых – и обвинили во всем инородцев и соседние государства. И так далее. Все это также отражается на общественных и гуманитарных науках – в них идут те же споры, но науки по указанным причинам резко ослабели, и все эти споры стали проходить на полудилетантском уровне. Для этого поколения стали исчезать границы между науками, лженауками, мистикой и религией.

На этой почве Путин и сумел создать свой автократический режим, основанный на тоске значительных масс народа по твердой руке «хозяина», на ностальгии многих по империи. Отсюда необходимость пропаганды соответствующих этим ожиданиям великих дел и побед. В том числе и научных свершений. Однако в этом режиме цели истинные резко расходятся с целями прокламируемыми. В прокламируемых целях – соревнование с Америкой, борьба за первенство в мире. В реальности – гораздо более скромные экономические интересы элиты, сгруппировавшейся вокруг власти и связанной бытом (счета в банках, дети в вузах) с Западом. Науке в этом расписании места нет. США тратят на науку 400 млрд долларов в год, мы – шесть. О каком соревновании может идти речь? Догоним и перегоним…

В таких условиях вырастает путинское поколение. Значительная часть его хочет быть чиновниками, другая все одобряет и готова к лекциям на Селигере, третья – та, которая нацелилась на науку, – уезжает (если обладает достаточными способностями).

Теперь о соотношении идейных установок разных поколений, о разрывах и преемственности.

Говоря об идейных установках и ценностях разных поколений, нельзя забывать одного обстоятельства: ни одно поколение не было единым – в каждом было минимум два совершенно разных слоя (а чаще больше), чуждых друг другу гораздо больше, чем разные поколения. Это и во всем обществе, и в науке. Нет смысла говорить о преемственности между поколениями вообще – таковой нет. Но вполне реальна преемственность между частями поколений единого духовного настроя. Скажем, есть несомненная преемственность между шестидесятниками оттепели и позднейшими диссидентами и правозащитниками, от них прямую линию можно провести к демократам 1990-х, а от тех к правозащитникам и демократическим политикам нашего времени. Это имеет отражение в соответствующем крыле социальных и гуманитарных дисциплин. В то же время есть параллельная преемственность от государственников и «партии власти» советского времени через ГКЧП и затем попытку мятежа верхушки Верховного Совета к путинской державности, автократии и новой «партии власти». Соответствующие идеи можно найти в массе сочинений ангажированных историков, социологов, политологов и так далее. Близка к этим кругам и верхушка Академии наук. Можно проследить и преемственность в националистической традиции – от «Памяти» и писателей-почвенников к дугинской евразийской затее и разным партиям, оседлавшим раздражение против мигрантов и инородцев.

Словом, нет общей преемственности, но каждый находит свою линию преемственности. А вот разрывы есть. Это разрывы общие – не в идеях и ценностях, а в знаниях и умениях. Эти разрывы раньше определялись насильственной ликвидацией целых отраслей науки – генетики, кибернетики, социологии, сексологии, политологии. Естественно образовывались лакуны в истории этих наук в России, разрывы на многие поколения. Отставание чувствуется до сих пор. Другая категория разрывов – нынешняя, еще более масштабная – от прекращения финансирования. Вымирают целые школы востоковедения, лингвистики, математики и так далее. На деле мы давно не великая держава, нам просто не по силам держать весь фронт наук. Но если бы финансирование было более близким к мировому уровню, мы могли бы по крайней мере сохранять многие отрасли фундаментальных наук на уровне Бельгии, Шотландии или Новой Зеландии, от которых наша страна отстала (по крайней мере, по индексу цитируемости).

Мы, старшее поколение ученых, уходим с тяжелым сердцем. Некому передать наше знание, наши умения, нашу миссию.

Наука – это лишь часть русской культуры, но очень важная часть. В годы революционной смуты Брюсов столкнулся с похожей ситуацией гибели высокой культуры, как при нашествии гуннов, и пророчествовал в стихотворении «Грядущие гунны»:

Сейчас некуда унести зажженные светы. Свет науки либо сияет, либо гаснет.

Без науки народ становится неконкурентоспособным и не готовым к встрече с природными и социальными катаклизмами. А, вполне возможно, они предстоят и частью уже наступили. Уже сейчас нам необходимо как-то справиться с демографическим спадом, с эпидемиями алкоголизма и наркомании, поставившими народ на грань вымирания. Есть и более далекие угрозы – возможное падение астероида Апофис в 2036 году (пресс-конференция директора Института прикладной астрономии РАН 30 июня 2009 года), предстоящее великое оледенение (мы живем в одном из межледниковий). Без науки мы безоружны.

Я не пугаю набрасыванием возможных сценариев будущего. Я показываю сценарий, уже осуществляющийся.

В истории были примеры гибели великих цивилизаций, по каким-то причинам лишившихся важнейших компонентов культуры. Микенская цивилизация греков на рубеже XIII и XII веков до н. э. лишилась письменности, игравшей тогда ту же роль, которую наука играет в наши дни, и наступили Темные века – только через пять столетий появилась у греков новая письменность – другая и наступил новый взлет греческой культуры, началась экспансия греков на все Средиземноморье. Но это счастливый случай. Египетская цивилизация пирамид и иероглифов так и не возобновилась после своей гибели. Нынешний Египет – это совсем другая страна и другой народ. Остатки прежних египтян – копты, маленькая народность в нынешнем арабском Египте. Некогда грозная Ассирия исчезла полностью, и много веков спустя остаткам ассирийцев пришлось бежать от турецкой резни в Россию, где при советской власти была в Петербурге и Москве сформирована артель «Трудассириец». Потомки Ашшурбанипала и его воинов стали здесь в основном чистильщиками башмаков.

Если мы не хотим тратиться на сберегание и подъем науки, то нужно подумать о том, кому и где будут чистить башмаки наши правнуки.

 

7. От шпаргалки до мигалки

В студенческие годы я всегда, по всем предметам делал развернутые и очень удобные шпаргалки. Но никогда ими не пользовался. Мне хватало того, что я их делал. Они мне сильно помогали хорошо усваивать предмет. Я компактно перелагал основные положения, делал уйму схем, графиков, словом, подходил к изготовлению «шпалы», «шпоры» творчески. И делал ее не перед самым экзаменом, а в течение курса, загодя. Переделывал, совершенствовал и в процессе работы невольно запоминал. Потом по ней повторял, а на самом экзамене она лежала в кармане как некая психологическая гарантия. Доставать ее надобности не было.

Рядом со мной, бывало, ухитрялись пользоваться своими плохонькими, примитивными шпаргалками, переписанными у кого-то в двадцатый раз, доставая их из набитых карманов, из-за пазухи, а у меня такие совершенные – пропадали в бездействии.

Иное дело домашние задания и контрольные. Поскольку я учился с интересом и на одни пятерки, в общем списывании я не участвовал. Но проблема для меня существовала, так как списывали у меня. Я не списывал потому, что мне это было не нужно и потому, что это было бы обидно для моего чувства собственного достоинства. Как это: я – и не смогу сам! Но то, что у меня списывают, повергало меня в уныние. Я ощущал в этом что-то нехорошее, неправильное. А не дать списать было совершенно невозможно: прослывешь жадиной, эгоистом, способным подвести друзей. Можно было только мягко пристыдить их, упрекнуть, что им же хуже придется. На кого-то действовало, но другие привыкали к легкому успеху, и все больше втягивались в пользование результатами чужого труда.

Зато они обычно преуспевали в других сферах студенческого бытия: в художественной самодеятельности, в спортивных соревнованиях, а всего больше – в «общественной жизни»: становились функционерами разнообразных студсоветов, комсомольских комитетов, месткомов, профкомов, парткомов и все более высоких комитетов, а после окончания Университета неплохо устраивались по этой линии. Из каждой группы так. Из нашей группы археологов двое вообще не пошли ни в какую археологию, а были приняты в сотрудники КГБ.

Тогда я не решался отказать списывающим, не находил слов, чтобы объяснить свой отказ. Теперь я мог бы это сделать. Потому что теперь очень наглядно видны последствия этой невинной школьной и студенческой проказы. Дело даже не в тех, кто и не собирался пойти работать по специальности, кому нужен был только диплом, а устроиться можно по другой линии.

Но те из окончивших Университет кое-как, списывая и сдавая по шпаргалкам, они же попадали в Академию наук, в лучшие институты, на дефицитные места в первую очередь! Во-первых, как заслуженные деятели общественного фронта с наилучшими комсомольскими и партийными характеристиками. Во-вторых, как люди, не показавшие высоких научных достижений, но готовые стать послушными исполнителями. Очень часто руководители научных учреждений, заслуженные профессора, были настолько напуганы (и умудрены) сталинской практикой постоянной чистки старых кадров за всякие – измы, что старались не допустить вокруг себя потенциальных конкурентов и намеренно принимали в штат самых заурядных. Увы, эти профессора грубо ошибались. Бездари и недоучки, поднаторевшие выезжать на списывании и подсказках да на своих «общественных» связях наверху, быстро сварганивали диссертацию-другую и выходили в начальство.

Наступившая в нашей стране эпоха коррупции оказалась для них оптимальной средой для размножения. Сама наука их никогда не интересовала, но теперь и не надо очень притворяться и маскироваться. Под прикрытием науки можно делать дела – пилить фонды, «срубать бабки». Плагиат стал обычным делом сверху донизу. Как наказывать студентов за массовое списывание работ из Интернета (где к их услугам специальные сайты с готовыми работами на любые темы), когда профессора списывают У СТУДЕНТОВ свои докторские диссертации (казус Артамоновой из Донецка, остающейся доктором и профессором), когда существуют мастерские по изготовлению диссертаций на заказ, когда вице-президента Академии наук обвиняют в плагиате, приводя в доказательство списанные им тексты!

Бандиты, чиновники и главы субъектов Федерации считают необходимым обзавестись учеными степенями и без труда защищают диссертации (догадываюсь, что даже не за деньги). Диссертации им нужны как мигалки на иномарках – для престижа.

Мне представляется, что в условиях, когда власти (России и Украины) не могут или не хотят принимать действенные меры по устранению этой ситуации, самим учителям и профессорам, работникам школы и высшей школы, нужно подумать о том, как со школьных лет закладывать основы неприятия списывания и пользования шпаргалками. Ибо с этого все начинается. На мой взгляд, нужно так составлять задания и контрольные работы, чтобы списывание было невозможно. Так составлять экзаменационные вопросы, чтобы любое заглядывание в шпаргалку было бесполезно. Когда я принимал экзамены, я разрешал пользоваться любой шпаргалкой и любой литературой, но сдать у меня предмет было очень трудно. Кроме того, нужно предлагать испытуемым не тесты на запоминание, как в ЕГЭ, а максимально приближенные к жизни ситуации, требующие профессионального решения. Когда не поможет ни шпаргалка, ни мигалка.

 

8. Документ о культуре и дух культуры

Администрация президента и Министерство культуры готовят программу «Основы государственной культурной политики». Для ее разработки собран коллектив из деятелей культуры (имена их не сообщаются). В «Известиях» (от 12 апреля 2014) опубликованы материалы к проекту этой программы, и когда она появится, тогда и будет организовано обсуждение, хотя обсуждать целесообразно именно эти материалы уже сейчас: в них представлены теоретические основы будущего документа. По нему уже высказался резко отрицательно Ученый совет Института философии РАН («Троицкий вариант» № 152).

В материалах двенадцать пунктов, из которых определяющими являются первые шесть. Их и стоит обсуждать.

1. Культура или кодекс? Остановлюсь на первом. В нем содержится определение «культуры». Вот оно:

«под термином „культура“ понимается исторически сложившаяся система ценностей и норм поведения, закрепленная в материальном и нематериальном культурном и историческом наследии…».

Прежде всего, рассмотрим это определение с точки зрения логики. По этому определению, «культура» – это нечто, закрепленное в «культурном наследии». А что такое «культурное наследие»? Это наследие в плане «культуры». А что такое «культура»? А это и предстоит определить. Классический circulus vitiosus, порочный круг. Но это формальный недостаток, свидетельствующий лишь о своеобразном глубокомыслии отобранных администрацией анонимных деятелей культуры.

А по существу? Совершенно несомненно, что система ценностей и норм поведения – существенный компонент современной и более древней культуры. Но сводится ли к ней вся культура, чтобы оправдать избранное определение?

Определений культуры множество. Только в классической книге Кребера и Клакхона собрано 164, а есть и еще десятки. Наличие множества определений говорит о сложности понятия и многозначности термина.

Для более полного понимания сути понятия его нужно представить в системе понятий и оппозиций, сообразить, что же является антонимом этого понятия. Здесь сразу же выступает оппозиция: культура – натура. Культура по начальному смыслу этого латинского слова означала обработку, культивацию, и противопоставлялась необработанной природе. Конечно, некоторые вещи изготовляют и животные (соты, муравейники, гнезда птиц, плотины бобров). Ставился в антропологии вопрос и о культуре животных. Но животные мастерят свои поделки на основе врожденных программ, наследуемых генетически, а научение (действие условных рефлексов) занимает у них мало места и остается неосмысленным, не переводится в систему символов – язык.

Поскольку определение культуры общее, оно должно относиться ко всему человечеству, ко всем его стадиям развития, и отличать его от животной стадии. Совершенно определенно культура, по крайней мере материальная, была и у кроманьонцев сорокатысячелетней давности, и у неандертальцев сто тысяч лет назад (стандартные орудия, составлявшие основу жизни, даже погребения, то есть представление о потустороннем мире). Ашельские ручные рубила, очень по-своему совершенные, выделывал и гейдельбергский человек (палеоантроп) около полумиллиона лет тому назад. Внешне он гораздо больше напоминал обезьяну, чем неандерталец. Нет никаких данных в пользу того, что у него была вера в высшее существо. Язык у него, по современным данным, уже был, но весьма примитивный, вряд ли пригодный для формулирования системы ценностей и норм поведения. Скорее для конкретных сигнальных сообщений и кратких описаний в складывающихся ситуациях.

Для недоумевающих сразу же отмечу, что наличие речи у всех этих людей исследуется по слепкам черепов (характер мозговых центров), конфигурации гортани (судя по костным остаткам), геному (наличие соответствующих генов) и т. п.

Система ценностей у людей этого типа, конечно, была, но интуитивная, неосмысленная, невыраженная в словах. Но такая система ценностей есть и у животных – ценность своей жизни, своего образа кормления и территории обитания, ценность своих детенышей, своего стада. Осмысленной системы ценностей у них не было. А культура была.

В определении, даваемом разработчиками Администрации Президента, культура сводится к «системе ценностей и норм поведения», «закрепленной» в наследии, к некоему жесткому кодексу, который выработан коллективом и навязан всем его членам неукоснительно. Такая культура, конечно, легко управляема государственной администрацией и очень ей мила. А культура не такова.

Поэтому я предпочитаю определение культуры более общее, основанное на понимании информационных процессов в обществе и характере программирования индивидуального поведения. С этой точки зрения, культура – это пластичная и многозначная, фиксированная в нормах программа деятельности индивидов, формируемая, хранимая, накапливаемая и передаваемая обществом негенетически (обучением, воспитанием) на основе общественной практики. Она уделяется обществом каждому своему члену (энкультурация), мягко рекомендуется и гибко детерминирует индивидуальное поведение.

В нацеленности на индивида, в пластичности и многозначности, в гибкости детерминации – существенная особенность культуры. Без нее культуры нет, а есть казарменная дисциплина, в каких-то ситуациях необходимая, но как дух культуры абсолютно немыслимая.

2. Историзм и его враги. Второй раздел рассматриваемого документа посвящен «принципу историзма».

Принципу этому странно не везет в нашей теоретической литературе. Ведь что такое историзм по классическим определениям (вы найдете их в любых толковых и философских словарях). Историзм – это учение о том, что общество все время изменяется и развивается в истории, что каждая эпоха принципиально отличается от предшествующих и последующих, что ей свойственны, кроме общих законов развития, свои собственные законы и что этим определяется ход истории. Несмотря на всю поэтичность Экклезиаста, историзм не согласуем с библейской догмой, что нет ничего нового под солнцем.

Историзм существует в разных вариантах. Марксистский историзм рассматривается как приложение одного из положений гегелевской диалектики к истории общества и обоснование смены социально-экономических формаций (пресловутая пятичленка), но есть много версий историзма и помимо марксистской. Есть, скажем, религиозный историзм, рассматривающий историю мысли как развитие и совершенствование идеи Бога, как смену религий от дикого язычества к монотеизму и христианству. Есть культурный историзм у Люиса Моргана и так далее.

В Советском Союзе был одно время очень популярен историзм, который, собственно, никаким историзмом не являлся. Под именем историзма тут одно время популяризировалась идея, что история (разумеется, марксистская) является наукой наук, все науки (и уж во всяком случае все общественные) являются всего лишь ее подразделениями. Например, археология, этнография, социология – это лишь версии истории, биология и геология – это не что иное, как естественная история. Все это основывалось на фразе, вычитанной из черновика Маркса и Энгельса, которую те вычеркнули (а наши авторы не заметили этого обстоятельства). Эта «разновидность» историзма исчезла с падением советской власти.

И вот теперь возникла новая разновидность историзма, не имеющая с ним ничего общего. Ее продвигают разработчики «Основ государственной культурной политики». Как они изъясняют свой «принцип историзма»? Национальная культура, по их представлению, не формируется как мозаика из локальных культурных сред, а является результатом длительного исторического развития данной социальной общности, отличающейся от других подобных. Поскольку она – результат длительного исторического развития, то вот и мотив для термина «принцип историзма». А разве «локальные культурные среды» – не результат длительного исторического развития? Стало быть, противоположное (мозаика) существует тоже по принципу историзма? Неувязочка получается. К тому же из комплекса черт, необходимого для констатации историзма, в этом странном рассуждении исчезает основное: принципиальное отличие нынешнего состояния от предшествующего. Оно подменяется отличием национальной культуры (государственной) от «локальных культурных сред», то есть местных субкультур – основы для диалектов, местных сепаратизмов и выделения возможных будущих суверенных государств. Это крайне неприятно для администрации данного государства, важно для его истории, но это не историзм.

Это, скорее, принцип традиционализма или консерватизма, принцип всемерного сохранения традиционного общества. Можно назвать это любовью к традициям предков, а можно косностью, реакционностью, консерватизмом. Но это нечто противоположное историзму. А поскольку сторонники этого очень странного «историзма» против «мозаики культурных сред», то они, стало быть, за конформизм, за всемерную унификацию, лучше всего достигаемую в казарме. Конформизм был свойственен крестьянской и ремесленной среде Средневековья, отчасти и мелкобуржуазной среде времен Контрреформации. Это было время охоты на ведьм, гонений на всех выделявшихся из общей среды – евреев, гомосексуалов, иноверцев, вольнодумцев. У Стругацких в романе «Трудно быть богом» – на книгочеев.

Культура зиждется на двух столпах – на традициях и новациях. Если одного из них нет, культура гибнет. Взгляните на нашу современную культуру и сообразите, сколько в ней от древнерусской и сколько от современной мировой. Я археолог, но мое представление о культуре – современное. Новации совершенно не предусмотрены в представлениях министерских разработчиков о культуре. Их представление о русской культуре – археологическое. Но что-то мне не доставляет радости такое пополнение археологического цеха.

Культура всегда состоит и должна состоять из мозаики культурных сред. С концентрацией основных черт в центре и с большим размахом колебаний, рассеяния, отклонений. Тогда при любом изменении условий обитания найдутся в культуре особи, готовые быстро приспособиться к изменившимся условиям и культура в целом выживет. А культуры узко специализированные, погубившие свою мозаику, неспособны выжить при изменении условий. Несмотря на кажущуюся мощь, они гибнут первыми.

И вывод: «Из такого подхода, в частности, следует, что при проведении ответственной государственной культурной политики следует поощрять и развивать только те культурные направления и „локальные культурные среды“, которые соответствуют принятой в данном государстве системе ценностей». Так система ценностей – в государстве или в культуре? Администрация – в государстве или в культуре?

Приводится выражение В.Р. Мединского: «пусть расцветают сто цветов, но поливать мы будем только те, которые нам полезны». Кому нам? Если остальные цветы не поливать, они засохнут. Это и требуется?

3. На каком континенте Россия? Займемся третьим разделом, который декларирован как «цивилизационный принцип». Если вы думаете, что он подводит к лозунгу «Даешь цивилизованность!» или «Обеспечить достижение высокой цивилизации!», то вы ошибаетесь. Культурная политика, по мысли разработчиков данного материала, не имеет ничего общего с учением о стадиях общественного развития, где цивилизация рассматривается как высшая ступень развития. Не имеется в виду и цивилизация как антипод духовной культуры (связанный с техникой) или как синоним культуры вообще (вообще-то есть и такие толкования).

Здесь, в «Материалах», цивилизация рассматривается как один из локальных вариантов культуры, замкнутый, обособленный и чуждый всем остальным. Такое учение среди научных течений есть, некоторые представители его и названы в «Материалах» – это Данилевский, Тойнби, Гумилев, Хантингтон. Список неполон. Почему-то пропущены Освальд Шпенглер («Закат Европы») и Питирим Сорокин, отнюдь не самые бледные из них, но чем-то они не устраивали разработчиков. Может быть, принадлежностью к Германии и США? Так Хантингтон с его учением о войне цивилизаций тоже американец. Да и Тойнби – с Запада, британец, к тому же ездивший к Гитлеру.

Это учение, инициированное славянофилом Данилевским в книге «Россия и Европа» (1869), рассматривает человечество как совокупность больших суперэтносов или параллельно развивающихся цивилизаций, локальных культур, изначально и навечно различных по своему характеру, по организации, по ментальности и системе ценностей, замкнутых и взаимонепроницаемых. Такова и Россия (причем разработчики настаивают на том, что «российский» и «русский» – одно и то же). Каждая из них, а Россия особенно, уникальна и самобытна. Они чужды друг другу и вредны друг для друга. Смешивание их и смешанные браки гибельны (на этом особенно настаивал Гумилев в своем тезисе об этносах-«химерах»).

Каждая из цивилизаций проходит, по этому учению, свой цикл развития, независимо от остальных, свои стадии, но в общем они одни и те же у всех – от зарождения через подъем к упадку и гибели. Каждый из ученых предлагал свое количество стадий и свою длительность для каждой.

Вслед за Данилевским нынешние его последователи, подготовившие эти «Материалы», повторяют, что «Россия не Европа», что она – не Запад и не Восток, она особая цивилизация. Что европейские ценности, ставшие мировыми (их восприняли США, Канада, Япония, Южная Корея, Сингапур, Австралия и другие передовые и успешные страны), для нас неприемлемы. Хотя эти идеологи все время повторяют, что мы не Европа и не Азия, но на деле все то, что они отстаивают, – это азиатчина в худшем виде (как показано выше, не все в Азии этого придерживаются): отсутствие демократии, несменяемость власти, вмешательство религиозных догм в жизнь государства, попрание прав меньшинств, бессилие справиться с коррупцией и т. п. На деле Россия расположена на стыке Европы и Азии, причем коренные земли русского народа относятся к Европе и всегда в ней были. Да, это земли (зона рискованного земледелия), не столь благоприятные для хозяйствования, как более западные, но в этом плане они не отличаются от скандинавских или канадских. Россию задержало в развитии татарское иго (в ней не было Возрождения, Реформации), но цари Алексей, а особенно Федор и Петр вернули ее в русло европейского развития. Хотя рецидивы отсталости сказывались.

Учение о замкнутых цивилизациях родилось в пореформенной России как реакция на досадную отсталость страны по сравнению с основными европейскими державами, наглядно продемонстрированную поражением в Крымской войне. Для одних это было стимулом к реформам, к революционной деятельности, к наверстыванию упущенного, к стремлению догнать европейские народы и встать вровень с мировой цивилизацией. Для других, консервативных и обиженных, – стремлением доказать, что нам Европа – не пример, у нас свои критерии, не очень-то и нужно кого-то догонять. Шпенглер, похоже, не читая Данилевского, выдвинул аналогичное учение в годы Первой мировой войны – по другим причинам. Его и его европейских последователей, включая Тойнби, поразил кризис европоцентризма перед лицом встающего с колен Востока. В Сорокине соединились разные традиции этого видения истории, и он старался поставить все это на научную базу – чертил таблицы, подводил статистическую базу. Наименее оригинальным из этих мыслителей, но наиболее поэтическим и популярным был Лев Гумилев. Апогея это учение достигло в писаниях Хантингтона – в пророчестве о неизбежном столкновении цивилизаций.

Это лишь одно из многих видений мировой истории. До недавнего времени это учение не пользовалось у нас авторитетом. Критику этого учения можно найти на русском языке в книгах Эльмара Соколова («Культурология») и моей (выходит вскоре: «История антропологических учений»). Факты истории никак не укладываются в эту концепцию. Культуры постоянно смешиваются, ныне все известные культуры передовых народов состоят из потрясающего разнообразия элементов самого разнообразного происхождения. Наша культура – не исключение. Оглянитесь вокруг и попробуйте сообразить, где и кем изобретены, произведены, придуманы, сочинены окружающие вас вещи, книги, музыкальные произведения, фотоснимки, инструменты, учения, нормы, боги.

Ревнители традиционной религиозной морали забывают, что сама православная вера пришла на Русь из Греции, а туда от евреев. А телевизор, по которому выступает православный патриарх с проповедью о рожденном еврейкой Христе, произведен в Японии, а придуман в Америке русским эмигрантом. Газета, в которой напечатаны «Материалы» об обособленных цивилизациях и о том, что «мы не Европа», напечатана буквами, придуманным в принципе в Финикии, типографским способом, изобретенным в Германии, хотя сама газета появилась сперва в древнем Риме, но в современном виде – тоже в Германии.

Эх, нет на меня угодного разработчикам «Материалов» цензора! Впрочем, цензура была изобретена папой Сикстом IV в Италии в 1471 году.

4. Преемственность и сломы. Четвертый раздел ставит вопрос о преемственности культуры. Она раскрывается так:

«Имеется в виду восприятие российской истории как непрерывного процесса – от Российской империи через СССР к современной Российской Федерации. Цивилизационное ядро русской (российской) культуры с присущими ей ценностями остается неизменным на протяжении всего этого периода».

В этой декларации позволительно усомниться. Что ядро русской, а тем более российской культуры оставалось неизменным «на протяжении всего этого периода» (от начал Российской империи – от Петра? Или от Ивана Грозного?) – это надо бы доказать. Отойдем немного глубже в прошлое. Вот IX и Х века – воцарение пришлой династии Рюриковичей, объединение восточнославянских земель под их началом и принятие христианства – это был несомненный перелом, определивший новые культурные особенности этой ветви славянства, Киевской Руси. Век XIII – татаро-монгольское нашествие на раздробленную Русь, иго Золотой Орды, затем освобождение от ига и формирование особого русского народа из части восточного славянства, а прежнее ядро отошло под опеку польско-литовского государства и там образовались позже два других восточнославянских народа. Преемственность от Киевской Руси постулировалась, в церковной жизни сохранялась, но в государственной и экономической реальности от нее ничего не оставалось. Многое было взято от административного опыта Золотой Орды – фискальные потоки, традиции управления, подавление представительства. Девиз же был: Москва – Третий Рим, а не Второй Киев. Прирастало Московское государство, превращаясь в царство, империю, татарскими землями и Сибирью, а не Украиной и Белоруссией.

Затем радикальная европеизация Федора и Петра Алексеевичей. Вся культура городов радикально изменилась. Остался язык, и тот сильно видоизменился, европеизировалась кириллица, коренным образом изменился облик горожан, сменилась их одежда, и через поместья, заводские поселки и бывших солдат это стало постепенно проникать в деревню. Это была уже не Русь, а Россия.

Революция 1917 года от нас недалеко во времени: ее помнили наши отцы и деды. Советская власть могла, конечно, принимать или не принимать внешнеполитическое наследие России, платить или не платить царские долги. Но советская культура была радикальной новацией, и советский народ был новой формацией, в которую вошли люди разных народов прежней России. Ее отношение к прежней России было хорошо выражено названием фильма Говорухина «Россия, которую мы потеряли». Любой человек царского времени, попавший в советскую действительность, счел бы, что оказался в другой стране и окружен другим народом, говорящим на похожем (хотя и не том же) языке.

В 1991 году советская действительность, включая Союз Республик, развалилась сама в три дня, и ни один коммунист ни в одной из республик не встал на ее защиту. Но новая Россия не стала восстановлением ни прежнего Союза, ни одной из его частей, хотя и объявила себя его преемницей. Она захотела стать зажиточным капиталистическим государством и культурой западноевропейского типа целиком и сразу. Поэтому она разрушила все устои советского хозяйства и бытоустройства «до основанья, а затем…», но жить по-новому, по-европейски не сумела и не научилась. Копией какого-либо западноевропейского государства она тоже не стала. Получилась некая смесь латиноамериканских моделей компрадорского капитализма и африканской безалаберности и коррупции на остатках советской техники и житейской сметки.

В этих условиях с первых же лет XXI века власть стала выруливать галеру новой России в сторону восстановления каких-то устоев царской России, а больше – советского тоталитарного устройства, возвращая один за другим принципы советского прошлого: вертикаль назначаемой и несменяемой власти, зажим гражданских свобод, сервильный суд и так далее. Но это вовсе не полное повторение пройденного. Идеологии нет, и никакие возрождения уваровской триады (самодержавие, православие и народность) на пару с советским миссионерством спасения мира невозможны в безусловно капиталистической стране и при капиталистических идеалах самих правителей.

Вот почему власти понадобилась сама идея преемственности в культуре чуть ли не от Византии и такой упор сделан на церковь – единственную часть культуры, где хотя бы по форме эта преемственность соблюдается.

Революция 1917 года и активность сторонников «либерально-западного» пути развития в конце 1980-х – 1990-х годах трактуются в Материалах как «две мощные попытки изменить культурно-цивилизационную идентичность России». По мнению разработчиков, «обе попытки слома традиционной идентичности не имели успеха». Ну наверное, разработчики живут в какой-то иной реальности, созданной в официальных кабинетах. Они даже ссылаются так: «Как видится и отмечается всеми исследователями, российскими и иностранными». Так уж и всеми? Других они просто не читали, и на двор не выходили. И коронный аргумент: «Определенным подтверждением этого тезиса является сам факт разработки рассматриваемого документа». Ну, если считать это доказательством, то все в порядке. Начальство, вероятно, сочтет.

Несомненно, в процессе культурного развития населения России можно наблюдать и преемственность и новации. И были периоды, когда преобладали процессы преемственности, а были времена революционные, когда старое разрушалось, а новое создавалось и переносилось из других стран, заимствовалось от других культур. Преемственность от ближних периодов всегда была больше, от дальних – меньше. От древних в современности – ужасающе мало, почти ничего. Восстановимо только по цепи посредствующих звеньев. Связи, соединяющие нас с предками, очень тонки и конкурируют по значению со связями, соединяющими нас с другими народами мира. Это то, чего разработчики Материалов, по-видимому, не понимают или не хотят понимать.

5. Культура и активность государства. Обратимся к пятому разделу документа. В центре внимания там роль «государства как активного субъекта культурной политики». Но в этом разделе речь не идет о трудности, стоящей перед государством в деле отношения к культуре, о необходимости такта и осторожности в этом деле. А ведь это прежде всего необходимо, потому что культура – чрезвычайно сложная и тонкая материя, и грубое вмешательство может только испортить все дело. Оно погубит богатство культуры, восстановит против государства наиболее талантливую творческую часть работников, выдвинет на первый план более примитивную часть и внушит ей упрощенные лозунги и приемы.

Нет, весь пафос раздела и всего документа в целом как раз нацелен на такой оборот дела. А суть этого пятого раздела в ином. Я не стану здесь цитировать дословно, потому что пришлось бы применять канцелярский язык документа – «Обеспечение… недопущение…». Перескажу своими словами: разработчики считают, что задача государственной культурной политики – обеспечить единство российского общества, не допускать раскол, который может произойти «под влиянием чуждых ценностей». Для этого нужно воспитывать граждан («окультуривать их») в духе общей для России системы ценностей – духовных, нравственных и эстетических.

Иными словами, идеалом провозглашается всеобщий конформизм. Общие духовные ценности, наверное, включают православную религию. А как же быть с другими религиями – тоже коренными для России – мусульманской, иудейской, буддистской? А если люди придерживаются, не дай бог, католической или лютеранской – как тогда быть? А староверам, явно и давно впавшим в раскол (хотя они не без основания считают раскольниками как раз никониан, то есть нынешних православных)? Наконец, как быть с большинством населения нашей страны, не очень придерживающимся церковных норм и ритуалов или даже вовсе атеиста?

Общие нравственные ценности не могут быть едиными хотя бы потому, что частично связаны с разными религиями или отсутствием любой религии, а частично формируются семейными традициями, классовыми и профессиональными различиями. И конечно, политическими убеждениями. Есть некие общечеловеческие нормы (хотя и о них есть разные представления), но мораль в целом не едина у всей нации. Страна расколота в политическом плане (а кто в большинстве, кто в меньшинстве – дело всегда временное, этому нас может научить хотя бы последний век нашей истории).

Но если так, то и мораль у политических противников очень разная. Моральные оценки не совпадают. Что у одних хорошо, то у других – из рук вон плохо. Возьмите оценки заметных явлений – отношение к патриотизму, к эмиграции, к проституции, к «ментам», к смертной казни, к гомосексуальности, к суррогатному материнству и так далее. Вы хотите обязать всех придерживаться одной морали? Придерживаться закона – это понятно. Но мораль формируется культурной средой и жизненной практикой, а не навязывается государством, сколько бы вы ни называли это навязывание культурной политикой.

Ну а о единстве эстетических ценностей даже смешно говорить. Общеизвестно: на вкус и цвет товарища нет. У нас, как и везде на земле, очень разные эстетические идеалы. Эстетические идеалы интеллигента, или крестьянина, или полицейского скорее совпадут с идеалами иностранного представителя этого класса или профессии, чем с идеалами человека другого класса или профессии поблизости, в той же стране. Иначе как бы распространялась мода? Вы хотите добиться эстетического единства? Как Вы этого достигнете? Будете запрещать некие стили музыки, одежды, архитектуры, литературы? Выстроите все города в одном стиле (и гарантируете, что это будет лучший стиль, самый русский)? По радио будут давать только хор Пятницкого или только одобренных Министерством культуры композиторов? Опять запретите рок и джаз? Или теперь они уже стали классикой, их можно, а запрещать нужно что-то новое?

Подытоживая этот раздел, разработчики выступили против «реактивного» подхода в культурной политике. Они заявляют: было бы неправильно сосредоточиться на том, чтобы лишь отвечать на «угрозы» и «вызовы» или события (видимо, это, по их мнению, происходит сейчас). Они призывают к активности государства – нужно «целенаправленно формировать национальный менталитет».

А знают ли разработчики значение слова «менталитет»? Не путают ли они его с идеологией (которая вроде бы запрещена нашей Конституцией как единая система для государства)? Понятие «менталитета» вошло в наше научное употребление из французской школы Анналов, где оно означало стихийно образуемую и несформулированную, а потому – диффузную совокупность подсознательных норм, привычек и стереотипов мышления и поведения некой среды и эпохи. Это абсолютно чуждое государству явление.

Разработчики этого странного документа рассматривают культуру не как менталитет или нечто родственное ему, а как идеологию. Все это уже было. Милые мои, это же советская культурная политика! Та самая, которая явилась одной из причин того, что при развале Советского Союза ни один гражданин не выступил в его защиту, даже ни один коммунист. Ни одна собака не тявкнула.

6. Война против мультикультурализма и толерантности. Шестой раздел Материалов к «Основам государственной культурной политики», разработанных под эгидой Администрации Президента и Министерства культуры, декларирует отказ от принципов мультикультурализма и толерантности.

Анонимные разработчики этих материалов, претендующих на то, чтобы стать нашей общей программой, считают, что принципы мультикультурализма и толерантности, которые ныне очень модны на Западе, несвойственны российской культуре, навязывают чуждые нашему обществу нормы и угрожают погубить наши культурные ценности. Но «…выбор российского пути всегда осуществлялся на основе тех духовных констант, которые были издавна присущи России».

Между тем мультикультурализм, то есть равноправное развитие разных этнических культур в рамках культуры одного государства, позволил многим цивилизованным государствам Запада развить весьма сплоченное общество, смягчить или ликвидировать чрезвычайно резкие напряженности (например, между белыми и чернокожими в США, между ирландцами, шотландцами и англичанами в Британии, между франкоязычными и англоязычными жителями Канады и так далее). По этому принципу развивается наша соседка Финляндия, где шведы, некогда доминировавшие в Финляндии и представляющие там явное меньшинство, ни в малейшей степени не ущемлены в правах и возможностях национального развития (культура, язык и т. п.).

Более того, этот принцип, по крайней мере официально, декларировался в Советском Союзе под названием интернационализма. Можно, конечно, пытаться найти какие-то различия между этими терминами, и они, наверное, действительно есть (по меньшей мере, в исторических корнях). Интернационализм шире: он охватывает и государственно-политическую организацию народов (наши отдельные республики). Тогда как мультикультурализм – только культурную и языковую стороны, и преимущественно в перемешанном расселении. Но в данном контексте различия не существенны. По большому счету это одно и то же.

Разработчикам надо было как-то справиться с этим противоречием. Как это: у нас много культур, а мы против мультикультурализма?! Вот как они справились: «Народы, интегрируемые в состав российского государства в процессе его создания, принимали эту общую культуру, одновременно отказываясь от несвойственных российской культуре национально-культурных особенностей. Так, включение в состав Российской империи территорий Северного Кавказа сопровождалось постепенным отказом населявших их народов от целого ряда норм шариатской культуры того времени – таких, как кровная месть, многоженство, рабовладение и пр.»

То есть разработчики противопоставили мультикультурализму частичную интеграцию других культур в русскую культуру – аккультурацию, частичную ассимиляцию. Несомненно, ассимиляция имеет место в широком масштабе.

Но, во-первых, как у нас, так и у них. Скажем, большинство российских евреев у нас полностью ассимилировалось в русскую культуру, утратив прежние язык, культуру, а большей частью и религию. Ассимилировались также многие татары, украинцы, немцы, поляки, корейцы. В США также многие иммигрантские семьи (немецкие, ирландские, итальянские, еврейские, русские) ассимилировались и нынче их родным языком является английский, по быту они не отличаются от других американцев и носят американские имена. Прежняя их этническая принадлежность ушла в область романтических семейных легенд.

Во-вторых, отрицательные, архаичные явления, пережитки дикости и мрачных эпох (кровная месть, рабовладение и т. п.) изживаются везде, и это стоит делать независимо от того, входит ли народ в русскую культуру или не входит. Эскимосы Аляски не вошли в русскую культуру, но от многих особенностей дикого быта избавились. Аборигены Австралии – также, по крайней мере те, что оказались в городах. Сомневаюсь, что в Турции у чеченцев сохранилось рабовладение.

В-третьих, ассимиляцию и аккультурацию никак нельзя представить генеральным путем развития наций и этносов нашего государства, потому что это означало бы остановку их самостоятельного национального развития, вызвало бы национально-освободительные движения и сепаратизм.

Что касается призывов избавиться от толерантности, то исходные тезисы для этого призыва не вызывают возражений. Разработчики излагают «правильное отношение к понятию „толерантность“. Под этим термином принято понимать терпимость к иному мировоззрению, образу жизни, поведению и обычаям, вероисповеданию, национальности». Все верно.

Менее верно, что «Терпимость к представителям иных вероисповеданий, рас и национальностей является традиционной чертой русской (российской) культуры» и что «Подтверждением тому является вся история русского народа и российского государства». Бывало, что православие насаждалось силой, а другие культуры целенаправленно притеснялись. Вспомним черту оседлости и отношение к евреям, чеченцам, полякам. Но что стоит поддерживать именно терпимость русского народа, это безусловно верно.

И даже верным нужно признать существенную оговорку: призывы к толерантности не надо воспринимать как легитимизацию «любых форм поведения, независимо от их приемлемости с точки зрения общей для россиян культуры и системы ценностей». Мы не можем быть толерантны к шовинизму, наркомании, пьянству, коррупции и многим другим социальным язвам. Спорный вопрос заключается в том, где пролегает разумная граница между тем, что заслуживает толерантного отношения, и тем, что такого отношения не заслуживает. Это часть векового спора современной культурной антропологии о границах релятивизма. Как далеко заходит допустимая относительность истин? Взять, скажем, тот же вопрос о наркомании – когда борьба с ней доходит до запретов на выдачу лекарств-наркотиков умирающим раковым больным, для которых это единственный способ избавиться от нестерпимых мучений перед смертью (самоубийство адмирала Апанасенко), не ясно ли, что тут мы переступили границу разумного и человечного?

Таким образом, глупо объявлять войну принципу толерантности или релятивизму вообще. Нужно говорить лишь о мере разумности в соблюдении этого принципа.

Вызывает недоумение и та форма, которую война с толерантностью приняла у разработчиков этих Материалов. Разработчики пишут: «Представляется, однако, необходимым определить ту границу, за которой приверженность толерантности приводит к капитуляции российской идентичности перед чуждыми ей системами ценностей». То есть они представляют свою войну с толерантностью как часть общего противостояния этносов, общего столкновения цивилизаций. Как будто позитивные явления – это исключительно наша особенность, а негативные – исключительно западная. Как будто там никто не борется с наркоманией, коррупцией, пьянством.

Классическим пробным камнем этого постулата является вопрос о терпимости к гомосексуальности. Запад в этой трактовке выступает как оплот гомосексуальности, а Россия – как бастион свободы от гомосексуальности. Во-первых, гомосексуальность присуща значительной части человечества (но не больше и не меньше) испокон веков. С биологической стороны, это несомненно патология, но в культуре она воспринималась по-разному в разных обществах и в разное время. Во-вторых, как раз традиционная Россия отличалась чрезвычайной терпимостью к этому явлению, была единственной крупной европейской страной, в которой никогда не было казней гомосексуалов. Законы против гомосексуалов ввел только Петр I по шведскому образцу, и в досталинское время они применялись только в самых скандальных случаях. Так что вся связанная с этим нынешняя кампания у нас непомерно раздута и отличается изрядным лицемерием: гонения направлены на низы и на либералов, а верхам и «патриотам» доступна любая сексуальная ориентация.

Наконец, «единый культурный код», столь милый разработчикам этих Материалов, – понятие смутное, нерасшифрованное и опасное. Ведь что такое код? Это определенная комбинация символов или сигналов, обычно засекреченная, которая позволяет владеющему знанием ее, раскрыть в нужных случаях гораздо более пространную и важную информацию. Что в культуре является такой комбинацией, а что – остальной информацией? От кого первая засекречена и какие жрецы ею владеют? Можно ли этот код раскрыть посторонним? Или культура замкнута и закрыта для инокультурных соседей и инородцев?

Понятие «единого культурного кода» удобно и опасно тем, что под него можно подверстать любую избранную на текущий момент формулу властной политики, объявив неугодные явления чуждыми отечественной культуре, подпадающими под мультикультурность и коварную вражескую толерантность.

В документе есть еще шесть разделов, но считаю, что рассмотренные достаточно характеризуют этот проект, грозящий стать обязательной программой. Духа культуры в нем просто нет.