1

Его глаза! В его глазах стоял ужас. И еще. Прошло всего две недели с тех нор, как мы виделись в последний раз, но мне показалось, что за это время он постарел лет на двадцать. Он взирал на нас из-за двери с враждебной опаской, как будто ожидая подвоха, похожий на дремучего монаха-отшельника, которому не дали додумать его мрачную думу. Меж тем ему было немногим за шестьдесят.

«Вот те раз», — подумал Ричард Шторм, увидев лицо сэра Майкла, который, похоже, всерьез вознамерился испепелить его взглядом.

Мы уже отпустили такси, и шум мотора постепенно затих в вязких сумерках. Тяжелые свинцовые тучи, словно спасаясь от ветра, жались к самой земле. Каменная громада дома зловещей тенью нависала над нами, словно не одобряя нашего внезапного появления.

Сказать по правде, дом и не думал над кем-либо нависать — тем более зловещей тенью, — и не было в нем ничего враждебного. Это был опрятный старинный особняк, каменное здание с продолговатым фасадом и множеством окон. Никаких черных воронов, недобро косящих глазом с водосточных труб или мансардных крыш, не было и в помине. Однако изможденное лицо сэра Майкла, лицо, на котором лежала печать ненависти — бледные, ввалившиеся щеки и злобный, настороженный взгляд, — вселяло благоговейный трепет и создавало какое-то зыбкое, невнятное, лихорадочное ощущение нереальности происходящего. К тому же Шторма с утра донимала легкая мигрень.

София, шагнув навстречу отцу, запечатлела на его щеке нежный поцелуй.

Шторм окинул прощальным взглядом «теряющуюся во мгле буковую аллею», которая вела к поместью. Тучи сгущались, предвещая грозу. Дул промозглый февральский ветер, быстро темнело.

И сквозь голые, безжизненные кроны буков, сквозь сгущавшуюся мглу Шторм успел разглядеть вдалеке руины аббатства: «развалины церкви, покосившиеся надгробные плиты старинного погоста».

Он расправил плечи и глубоко вздохнул, пытаясь собраться с мыслями.

София уже вошла в дом. Сэр Майкл терпеливо придерживал дверь, дожидаясь его.

«Что ж, — сказал себе Шторм, — ты прибыл в Англию в поисках мистики, отступать некуда».

Вымученно улыбаясь, он переступил порог поместья Белхем-Грейндж.

 

2

Детектив Уильям Пуллод молча наблюдал за несносной пожилой дамой, которая неторопливо расхаживала среди лежащих на церковном полу каменных изваяний и деловито тыкала в них своей ужасной — с набалдашником в виде драконьей головы — тростью, словно надеясь таким образом воскресить мертвых. Она была мрачнее тучи, что-то бормотала себе под нос и то и дело бросала из-под широких полей фетровой шляпы косые подозрительные взгляды.

Детектив Пуллод — маленький, жилистый, проворный человечек с плечами тяжелоатлета, на которых, казалось, вот-вот расползется по швам тонкий плащ, — не любил тратить время попусту и еще он очень не любил тупиков. Кстати, церкви он не любил тоже. Церкви вызывали у него какой-то суеверный страх, они жили собственной — странной, скрытой от глаз простых смертных — жизнью, и напоминали дом, где внезапно остановились все часы.

Здесь, в церкви Темпла, было довольно светло: широкие двери распахнуты навстречу полуденному солнцу, японские туристы оживленно щебечут, разглядывая витражи. Но Пуллоду, который стоял под сводом центрального нефа, было как-то не по себе от обилия безобразных рож, украшавших капители колонн. Со всех сторон, куда ни глянь, таращились на безмолвных каменных рыцарей гротескные химеры, бесы и прочая нечисть. Все это вызывало неизбывную тоску. А тут еще эта старая заноза.

И все же Пуллод не мог не признать, что в ней определенно что-то было. При всей ее очевидной ненормальности. Со всеми ее байками о мифическом святом Яго и столь же мифической аргентинской секте. Со всем этим вздором о заговоре сверхъестественных сил или о маленьких серых человечках… «Ей бы работать на Ай-ти-ви», — думал Пуллод. И тем не менее… У нее были цепкие, кошачьи глаза, в которых светился ум. Она выглядела так, будто живет уже не одно столетие. И говорила так же — низким, хрипловатым голосом. Кроме того, она по фотороботу опознала Лестера Бенбоу, а Пуллод дорого заплатил бы, чтобы поймать этого профессионального убийцу, подонка с рассеченной губой.

Сунув руки в карманы, Пуллод подошел к старой леди.

— Ну, кажется, все в порядке? — спросил он неожиданно севшим голосом: церковные стены действовали даже на его голосовые связки.

— Да-да, — буркнула Харпер Олбрайт, не переставая тыкать тростью в каменных рыцарей.

Пуллод обвел взглядом жуткие физиономии, теснившиеся на фризах, и устало вздохнул.

— А вы уверены, что именно здесь видели этого Яго в последний раз?

Харпер кивнула:

— Я не слишком надеялась застать его, но все же решила проверить. Меня насторожили его слова: то, что он говорил о собственной избранности. Видите ли, у меня такое чувство, что он не только следует за канвой всех этих историй, но пытается, так сказать, поселиться в них. Он словно решил, что все они, так или иначе, о нем — что он является своего рода прототипом. Поэтому я решила, что он, возможно, захочет разыскать места, которые каким-то образом связаны с основным сюжетом. Это нужно ему для оправдания своих замыслов.

— Ага, — притворно-серьезно протянул Пуллод, из последних сил сдерживая улыбку.

Харпер Олбрайт смерила его колючим взглядом:

— Инспектор, на ваше понимание я не рассчитываю. Все, о чем я вас прошу, это дать мне знать, когда вы найдете машину Бернарда.

Пуллод, словно нашкодивший школьник, опустил глаза и кивнул.

— Да-да. «Моррис», модель «майнор». Сделаем.

Сквозь линзы очков Харпер Олбрайт, казалось, видела его насквозь.

— Да уж, пожалуйста, сделайте, — процедила она сквозь зубы. — Потому что независимо от того, верите вы мне или нет, факт остается фактом: у нас не очень много времени.

 

3

До Бернарда словно сквозь сон донеслись удары церковного колокола. Сознание возвращалось медленно. Где он? Что с ним произошло? В голове кружилась одна-единственная мысль: «А все-таки скверная штука — жизнь».

Он с трудом разлепил веки.

Ни-че-го. Полная тьма. Пустая и черная. Апофеоз тьмы. Он ощутил, что лежит в крайне неудобной позе — на спине, скрючившись, — неловко подогнув колени и прижимая ладонь к лицу. В воздухе висело густое зловоние. От запаха рвоты дико мутило. Его плечо упиралось во что-то комковатое и вязкое, и это «что-то» медленно просачивалось сквозь рубашку. Остро пахло мочой, кожа в районе паха и бедер зудела.

Голова раскалывалась, боль становилась невыносимой. Ощущение у него во рту просто не поддавалось описанию.

Что ж, ему не впервой просыпаться в таком состоянии. Впрочем, нет, пожалуй, это не просто похмелье. В голове всплыли обрывки воспоминаний. Церковь… Распятие… Стон… Человек на кресте… Поднимает голову… Его глаза…

Бернард издал странный клекот, которого испугался сам. Казалось, что тьма становится осязаемой. Смыкается над ним. Теснит грудь. Сдавливает горло. Погребает…

Погребает… Противный, липкий страх навалился на него. Только теперь он понял, что лежит бритым затылком на шероховатом камне. Попробовал вытянуть руку — рука наткнулась на такую же шероховатую каменную стену. В шероховатую каменную стену уперлись и ноги, когда он попробовал распрямить их. Тогда он медленно пошевелил кончиками пальцев над головой.

Монолитный каменный блок находился в каких-нибудь шести дюймах от его лица.

Погребен заживо. Бернарда прошиб холодный пот. Дыхание сделалось прерывистым, пульс участился. Чей-то незнакомый голос, тихий и вкрадчивый, все твердил и твердил ему на ухо: похоронен заживо, тебя похоронили заживо, заживо…

Он должен выбраться отсюда во что бы то ни стало.

Издав сдавленный стон, он уперся ладонями в невидимый камень. В тот же самый миг страшная боль пронзила его мозг, вены на висках вздулись. Он толкал и толкал каменную плиту, вкладывая в эти толчки всю свою силу.

Камень не поддавался. Бернард уже не дышал, а натужно кряхтел и хрипел. Наконец он бессильно уронил руки.

— Помогите! — истошно завопил он. — Помогите!

Потом его вырвало. Он успел перевернуться на бок, чтобы потом не чувствовать на губах кисловатый ядовитый привкус, и снова рухнул на спину, уставившись широко раскрытыми глазами в черную темноту.

Потом он заплакал.

Похоронен заживо. Боже, о Боже, нет, он не хотел такой смерти.

— Господи, Господи, — сквозь рыдания повторял он.

Он неловко выгнул руку, пытаясь поднести к лицу трясущуюся ладонь, и хотел смахнуть с глаз слезы. Но сделать это оказалось не так-то просто.

Сердце екнуло и замерло, как мотор, которому перекрыли подачу бензина.

Рядом с ним в темноте лежало нечто.

Он наткнулся на это нечто костяшками пальцев. В нескольких дюймах от своего лица. Гладкая податливая поверхность тронутых тлением костей. Пустые глазницы. Человеческий череп! Он словно воочию увидел его. Увидел смертный оскал провалившегося рта.

Он лежал в каменном саркофаге вместе с разложившимся трупом.

Бернард конвульсивно содрогнулся и снова уперся ладонями в каменную крышку. И снова мозг прошила адская боль, от которой перед глазами поплыли, взрываясь, ослепительно белые шары. Еще мгновение — и он потеряет сознание. Стиснув зубы, он попытался вложить в последний толчок все оставшиеся силы. Если бы только ему удалось сдвинуть проклятый камень хотя бы на миллиметр, хотя бы на толщину ресницы. Из глотки вырвался надсадный вопль.

Тщетно. Камень не шелохнулся.

Бернард рыдал, тело его сотрясала дрожь. Похоронен заживо, я похоронен заживо… Он почти физически ощущал, как мечется его рассудок, пытаясь вырваться из-под контроля. Он готов был завопить…

Нет. Он стиснул зубы. Нет, нет. Он впился зубами в фаланги пальцев, чтобы загнать крик обратно в глотку. «Стоит только дать слабину, и все будет кончено», — твердил он себе. Он должен держаться. Держаться изо всех сил, иного не дано.

Усилием воли он заставил замолчать голос, вкрадчиво нашептывающий ему на ухо. Сейчас главное — дыхание. Все мысли должны сосредоточиться на этом. «Следи за дыханием, — твердил он себе, — следи за брюшной полостью».

Он лежал неподвижно. Вокруг — темнота, вонь и сырость. Внутри — оцепеневшая от безысходности душа и адская боль. И все же он должен лежать неподвижно и думать о своем дыхании.

Постепенно, по капле, он избавлялся от паники. Он утратил представление о времени и, вдруг обнаружив, что хнычет, как младенец, заставил себя замолчать. Мышцы начали расслабляться. Он разжал кулаки и сложил ладони на груди, стараясь не касаться локтем того, что лежало рядом и таращилось на него пустыми впадинами глазниц.

— Помогите! — закричал он, уже не истошно, но довольно громко.

Затем замер, затаив дыхание и глядя в темноту широко распахнутыми глазами.

— Помогите!

Когда крик смолкал, наступавшая вслед за ним тишина казалась еще более полной, еще более пугающей. Она опускалась на него, подобно савану, пеленала, обволакивала. Душила. Казалось, будто он слышит, как рядом копошатся черви. Как лежащий совсем рядом череп нашептывает ему на ухо: похоронен заживо, похоронен заживо, похоронен заживо…

— Помогите!

Бернард заметил, что в его голосе появились истеричные нотки, захлопнул рот и крепко зажмурился. Сцепил пальцы в замок, крепче прижал к бокам локти. Собственное дыхание, биение сердца, голос черепа… Похоронен заживо…

Вдруг он услышал что-то еще. Какой-то звук. Явно снаружи.

Бернард открыл глаза. Тело его вытянулось, как струна. Он задержал дыхание, осталось только биение сердца, пульсация крови в висках и страшная боль в голове.

Нет, он не мог ошибиться. Шорох, скрип, стук. Похоже на звук открываемой двери. Тяжелой двери с железным засовом. Которую сначала открыли, а затем снова захлопнули.

— О-о! — Из глаз его хлынули слезы облегчения и благодарности. Значит, он еще не под землей, еще не погребен.

— Помогите! — заорал он.

Мышцы сводило от напряжения, от неистового желания вырваться на свободу.

Послышались гулкие шаги. Кто-то тяжело ступал по каменным плитам.

Потом шаги остановились. Стихли.

Бернард больше не смел открыть рта. Он только смотрел в темноту и молился. Кто-то стоял совсем рядом, по ту сторону саркофага, по ту сторону тьмы. Бернард физически ощущал его присутствие. Вот он стоит над гробом — и там светло и много воздуха. Стоит и смотрит на него.

Бернард сглотнул. Шмыгнул носом.

— Помогите мне, прошу вас, — с дрожью в голосе проговорил он.

И тут он услышал голос. Отчетливый, ласкающий слух. Мягкий, доброжелательный. Незнакомый — и в то же время словно бы знакомый.

Теплая волна, точно хлынувшая из раны кровь, накрыла Бернарда.

— Я здесь, сынок, — сказал тот, снаружи. — Я здесь.

 

4

В столовой царило тягостное молчание. Тишину нарушало лишь звяканье серебра о фарфор. Сэр Майкл сидел во главе стола. Держа в руке хрустальный бокал с вином, он смотрел прямо перед собой. Никто не произносил ни слова. Шторму было больно видеть его осунувшееся лицо, всклокоченные седые волосы, ввалившийся рот. Он старался не отрывать взгляда от тарелки, рассеянно тыкая вилкой в кусок холодного ростбифа и тушеную морковь.

Столовая была довольно узкая, но уютная. Ленч подали на сияющем — белоснежном, с синим узором, — фарфоре. Хрустальная люстра отбрасывала танцующие блики на стол и обои с пестрым ворсистым рисунком. Напротив двери стояли низкие буфеты и сервировочный столик, над которым висел пейзаж в золоченой раме: залитые солнцем холмы и фигурки пастушков. Едва ли не зеркальное отражение пейзажа, который виднелся в высоком окне напротив. Только за окном, за перехваченными золотыми шнурами гардинами, над холмами сгущались черные дождевые тучи. Время от времени доносились раскаты грома, сначала далекие, раз от раза они звучали все ближе.

София сидела спиной к окну. В меркнущем свете дня ее бледное лицо в ореоле черных волос казалось высеченным из мрамора. Пушистый бежевый свитер несколько смягчал впечатление, однако неестественно прямая спина выдавала внутреннее напряжение. Шторм перехватил ее взгляд, мысленно задав мучивший его вопрос: когда же она наконец начнет говорить?

София едва заметно повела бровью: нет, еще не время, еще слишком рано.

Шторм снова занялся едой. Он нервничал. Голова болела. Он был словно в тумане и чувствовал себя отвратительно.

За окном снова громыхнуло. Вдали мелькнула серебристая вспышка. Все вокруг было залито мертвенным желтоватым светом. Одинокие деревья гнулись на ветру. Лихорадочно блестели глаза сэра Майкла, и Шторм почти физически ощущал исходивший от них жар.

«Черт побери, перейдем же к делу», — подумал он и украдкой посмотрел на Софию. София опять многозначительно наклонила голову. «Нет».

— Я приготовлю кофе?

Не дожидаясь ответа, она встала и вышла из комнаты.

Когда в коридоре стихли ее шаги, сэр Майкл вдруг заговорил:

— Я намерен убить вас, мистер Шторм.

Шторм чуть не подавился ростбифом. Совсем близко пророкотал гром. Недоумевая, Шторм поднял глаза. Он хотел ответить, но не мог найти подходящих слов.

Сэр Майкл уже отставил в сторону свой бокал и теперь сидел, скрестив руки на груди. Его осунувшееся, с ввалившимися щеками лицо напомнило Шторму лицо мумии. Но глаза… Глаза были вполне живые, в них кипела ярость, казалось, они вот-вот выскочат из орбит… Шторму сделалось не по себе, острая боль кольнула висок.

— Что? — растерянно переспросил он.

— Я намерен убить вас, — хрипло повторил сэр Майкл. — Последствия мне безразличны. Думаете, я буду спокойно смотреть, как вы или ваши люди снова пытаетесь сломать мою жизнь? Боже правый, да вы хоть понимаете, с кем имеете дело?

— Вот те раз! — Шторм перестал вообще что-либо понимать.

— Вам следовало бы вести себя более осторожно, мистер Шторм. Кроме Софии, у меня никого нет, и я не позволю вам использовать ее.

— Подождите минуточку…

Сэр Майкл был неумолим.

— Я навел справки, — продолжил он. — У меня_ имеются кое-какие связи. И здесь, и в Штатах. Мне сообщат. Возможно, уже сегодня. Возможно, в течение ближайшего часа. И как только я удостоверюсь, что вы именно тот, кем я вас считаю, я пущу вам пулю в висок.

— Но послушайте…

— Нет, это вы послушайте. Я с превеликим наслаждением вышибу вам мозги, молодой человек. В память о моей жене, ради моей дочери. И последствия мне безразличны. — Сэр Майкл поднял бокал. — Серьезно советую вам: убирайтесь отсюда, пока не поздно.

Шторм растерянно развел руками. Сердце его бешено колотилось. Мысли путались. Это какое-то чудовищное недоразумение. Сэр Майкл его с кем-то спутал. Или он знает о цели его визита и говорит вполне серьезно?

— Послушайте… — начал Шторм, но осекся, заслышав приближающиеся шаги. София, еще более бледная, вошла в комнату и сразу направилась к стулу, на котором сидел Ричард Шторм. Подойдя, она положила руки ему на плечи.

— Идем со мной, Ричард, — сказала она категорическим и в то же время каким-то жалобным тоном. — Пока варится кофе, я покажу тебе поместье. Пока не начался дождь.

— София, — пробормотал он.

— Идем!

 

5

На Эджвер-роуд, на местном рынке, торговля шла полным ходом. Харпер Олбрайт медленно пробиралась сквозь толчею. Мостовая еще не высохла после дождя, однако небо над Лондоном уже просветлело. Люди толпились у лотков и палаток, рылись в развалах, глазели на развешанные вокруг майки-варенки, сновали по овощным рядам, останавливались у столов и прилавков с керамикой, ювелирными изделиями, антиквариатом и просто домашним скарбом. Из громкоговорителей лилась разухабистая музыка. Кричали торговцы: «Капуста! Салат! Томаты! Недорого!» Харпер теснили со всех сторон, но она упорно пробиралась вперед, вскинув голову и стуча тростью по бетонной мостовой.

Она замечала решительно все. Юнца с колечками в проколотых ушах, носу и бровях. Молодую мамашу с ребенком в одной руке и рубашкой с надписью «Благодарный покойник» — в другой. Пивную кружку в виде толстяка Джона Булля. Флажок с эмблемой футбольного клуба «Челси»…

От ее взгляда ничто не могло ускользнуть, но она понятия не имела, что ищет. Она даже не знала, зачем пришла сюда. Просто положилась на интуицию. Пока этого было достаточно.

Одно она знала наверняка — Бернард жив. Она чувствовала это. Яго не станет убивать мальчишку. Ему нужна его жизнь — его кровь. Ему нужен постоянный приток свежей крови. Но для этого необходимо подавить его волю, отравить его разум.

На это нужно время: Бернарда нельзя назвать человеком слабохарактерным. И все же ей надо спешить. Она должна отыскать его. Как можно скорее. И рассчитывать она может только на собственные силы.

От внимания Харпер не ускользнуло, с каким скепсисом смотрел на нее инспектор. Ей и прежде доводилось ловить такие взгляды. К тому же Харпер знала, что у Яго в полиции могут быть свои люди. Доверять нельзя никому. И сейчас у нее нет ни малейшей зацепки, а за помощью обратиться не к кому. Врагов у нее несть числа, а она одна.

Пришло время, когда она должна вступить в мир потустороннего.

Именно поэтому она оказалась на рынке. Чтобы почерпнуть вдохновение. Поэтому она и шарит взглядом между рядами с мануфактурой. Поэтому и вглядывается в лица.

Она ждала странных совпадений, которые вывели бы ее на след противника.

Местечко в районе Эджвер-роуд. Так сказал Яго. По дороге в Дамаск, сказал он. Вот где он черпал вдохновение двадцать лет назад. Что бы там ни произошло, именно тогда он начал распутывать клубок. От «Черной Энни» к истории белхемского монаха. Дальнейшее было предопределено. Самоубийство Энн Эндеринг. Охота за триптихом Рейнхарта. Возможно, даже появление Ричарда Шторма. Все было предопределено в тот момент, когда где-то здесь, в местечке в районе Эджвер-роуд, на Яго снизошло озарение.

Итак, Харпер Олбрайт пробиралась сквозь рыночную толпу. Глаза ее беспокойно бегали по сторонам. На душе было тревожно. Казалось, она вот-вот увидит некий мистический свет, который позволит ей проникнуть в душу Яго. Который выведет ее к Бернарду.

Харпер понимала, что, строго говоря, шансы ее практически равны нулю. Она понимала, что нет жизни, кроме этой. Нет мира, кроме того, в котором живет она. Если потустороннее и существует, оно существует не вопреки законам природы, а посредством их. Незримое всегда являет себя в зримых образах: дух говорит на земном языке, душа живет в сложном взаимодействии нейронов, и Бог — если Он существует — обнаруживает себя постоянно в кажущихся незначительными деталях. Даже случайность — та мистическая искра, которую она искала, — подчиняется вероятностным законам. Фокус в том, чтобы наткнуться на нее в нужный момент.

А для этого — как всегда — ничто нельзя принимать на веру. Ничему не верить — и воспринимать события в их изначальной сути. Ничему не верить — и внимательно наблюдать. Пребывать в состоянии пассивного поиска — и не сдаваться.

Харпер дошла до угла. В нерешительности остановилась. Здесь рынок кончался. Народу заметно поубавилось. Ветер гнал мусор по тротуарам; в воздухе кружились обрывки бумаги. Слева мужчина продавал спортивные шапочки. Справа за столиком женщина, одетая как цыганка, торговала старыми книгами. Стояла с протянутой рукой бродяжка с детской коляской.

Харпер машинально теребила пальцами драконьи уши на набалдашнике трости. Она превратилась в сплошной комок нервов.

Неожиданно вкрадчивый голос прошептал ей на ухо: Эй, посмотри-ка сюда.

Она послушно повернула голову направо. Юнец лет восемнадцати-девятнадцати с прыщавым веснушчатым лицом и пробивающейся жиденькой бородкой держал за руку бледную девицу с потухшим взором, всю в пирсинге — от бровей до губ. На ее лице было так много металлических колец, серег и браслетов, что казалось, без них оно просто рассыплется.

Парень взял со стола какую-то книгу и протянул подружке.

— Глянь-ка, — сказал он. — У нас такая есть?

Харпер успела прочесть название: «Четырнадцатое собрание мистики» издательства «Фонтана». Та самая книга, которую на рождественском приеме у Боулта читал Ричард Шторм.

Харпер почувствовала, как что-то в ней изменилось. Нет, она по-прежнему испытывала нервное возбуждение, но только теперь оно словно подпитывало ее, придавало сил. Тревога исчезла. Она нашла, что искала.

Местечко в районе Эджвер-роуд.

Охота продолжалась.

 

6

— Ты знаешь, кто я?

Голос проникал в саркофаг точно щупальце. Бернарду казалось, что он чувствует его запах, примешивающийся к запаху рвоты, мочи, пота и страха. Голос обвивался вокруг его тела, а он все не мог унять слезы и хлюпал носом, и в виске, там, куда пришелся удар дубинкой, по-прежнему сидела под корочкой запекшейся крови пульсирующая боль. Голос проникал в темницу, словно глоток свежего воздуха, словно солнечный свет. Бернардом до сих пор владело то счастливое изумление, которое он испытал, когда впервые услышал этот голос.

— Да, — ответил он. — Я знаю, кто ты.

— Хорошо. Пора нам познакомиться друг с другом поближе.

Бернард чувствовал, как воздух в гробнице становится все более спертым. Он чувствовал на себе пустой взгляд черепа, покоившегося в каких-нибудь дюймах от его лица.

— Я давно наблюдаю за тобой, — продолжил тот, что снаружи. — Ты, должно быть, догадывался об этом.

Бернард зажмурился, затем снова открыл глаза — никакой разницы.

— Да, — прошептал он.

— Во время ночных приключений тебе доводилось встречаться с разными людьми. Кое-кто из тех, с кем ты… играл, общался…

— Да.

— Тебе это известно.

Бернард тихо заплакал.

— По правде сказать, у меня такое чувство, будто я тебя уже довольно хорошо знаю. И мне кажется, что и ты меня знаешь, вот только… Только ты не отдаешь себе отчет в том, что знаешь меня. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Ты не признаешь тот факт, что знаешь меня настолько, насколько действительно знаешь.

— Выпусти меня отсюда, — взмолился Бернард, проклиная себя за слабость. Он попытался взять себя в руки, но заплакал еще сильнее.

— За этим я и пришел. — Голос, как дым, заполнял саркофаг. «Самое ужасное в том, — отметил про себя Бернард, — что это все же лучше, чем ничего». Он подсознательно отчаянно цеплялся за этот голос — цеплялся за ту силу, которая могла освободить его. «Только бы он не ушел», — думал он в отчаянии.

— Я хочу вызволить тебя, — продолжал неизвестный. — Это мое единственное желание. Это выгодно мне так же, как и тебе. Возможно, даже больше. Но сначала я должен убедиться, что ты услышал и понял мои слова. Поэтому давай договоримся — ты обещаешь выслушать меня, а я обещаю тебя отпустить. Так будет по справедливости. Ты согласен?

Бернарда била дрожь. Он пытался побороть панику, охватившую его с новой силой. Он не хотел отвечать. Какой смысл в его согласии, если выбора у него все равно нет.

Однако тот, что стоял снаружи, настаивал:

— Так ты согласен?

— Да, да, — раздраженно буркнул Бернард.

— Потому что все, решительно все, что ты знаешь обо мне, рассказала тебе одна особа. И эта особа — поверь — имеет все основания ненавидеть меня. Даже того, что тебе известно, достаточно, чтобы понять: она не может считаться беспристрастным наблюдателем. Ты согласен?

Бернард насторожился.

— Не знаю, — уклончиво сказал он. — Я не знаю.

— Что ж, если ты не знаешь, — раздалось в ответ, — то только потому, что она рассказала тебе далеко не все. Потому, что она не была с тобой так же откровенна, как откровенен с тобой я.

Черт, пронеслось в голове у Бернарда, черт, черт. Он скрестил руки на груди и обхватил ладонями плечи. Он не знал, что сказать. Он всегда думал, что это не важно, что ему все равно. Что ему даже нравится то невысказанное знание, молчаливое понимание, которое существовало между ним и Харпер. Он вырос в Озерном краю, в семье трактирщика. Учился в частной школе в окрестностях Лондона. Даже когда он был совсем маленьким, Харпер часто навещала его. Их беседы были проникновенными и целенаправленными. Она так внятно, так полно, с таким материнским участием рассказывала ему о своей миссии, что он быстро осознал, что это и его миссия по рождению и по праву. Разве с ее стороны было неискренним не произносить вслух того, что он знал и так?

— Мне нечем дышать! — прокричал Бернард и в отчаянии вскинул руки. На подушечках пальцев проступила кровь: он содрал кожу. Он снова бессильно уронил руки. Он лежал и кричал: — Мне нечем дышать!

— Когда я впервые встретил ее, — донесся снаружи бесстрастный голос, — когда я нашел ее, она пропадала. Матери у нее уже не было, отец сидел в тюрьме. Ее жизнь была сплошным самобичеванием. Это она захотела быть со мной, она сама за мной пошла.

— Мне это известно, — еле слышно произнес Бернард.

— Прекрасно. Я рад, что хотя бы это она тебе сообщила. И если я унижал ее, если причинял ей боль, то потому лишь, что она сама этого хотела. Она умоляла меня. Валялась у меня в ногах. Требовала. Падала передо мной на колени. Ты слышишь, Бернард?

Бернард почувствовал острый приступ тошноты. Ему казалось, что сейчас его вывернет наизнанку вместе с кровью, кишками и еще теплившейся в нем искоркой жизни. Зловоние, спертый воздух — все отступало перед миазмами, которые источал этот голос. Они проникали под кожу, холодные и агрессивные. Они смешивались с его собственной жаждой жизни и отравляли сознание. Его тошнило от ласкающего слух яда.

— И вот теперь, — продолжал тот, кто стоял снаружи, — теперь память об этом не дает ей покоя, и она во всем винит меня. Она дает волю самым низменным страстям, а главным злодеем оказываюсь я. Но это… искаженная картина. Она не только лишает меня права защитить свою честь — она лишает этого права тебя. Лишает тебя права признать в себе того, кто похож на меня. Потому что ты похож на меня, Бернард. И тебя это пугает. Ты пытаешься подавить в себе собственное «я». Оно стало для тебя проклятием. Ты предаешься унизительному разврату, чтобы — как бы это сказать? — чтобы оградить себя от подлинных устремлений, от подлинных побуждений своего естества. Это она сделала тебя таким. Она приучила тебя презирать самого себя, презирать в себе того, кто похож на меня. Ты спросишь почему? Да потому что для нее всякая ответственность — бремя, для нее жизнь — это танец, в котором я лишь жалкая марионетка. Все, о чем я прошу тебя, Бернард, это признать вероятность — всего лишь вероятность — существования иного мировоззрения. Мировоззрения, в котором тебе дана свобода. Свобода быть тем, кто ты есть.

Бернард прижал к лицу окровавленные ладони. Ощутил под содранной кожей влажную, пульсирующую плоть. С ним творилось что-то странное, он словно плыл куда-то… Как будто его душа вытекла сквозь поры и, растворившись в зыбкой дымке, вырвалась наружу, туда, откуда лился вкрадчивый голос.

— Мне очень жаль, Бернард, но приходит время — оно приходит для каждого из нас, — когда человек вынужден признать: все то, чему его учили, — ложь, и люди, которых он более всего любил, обманывали его.

…А Бернард уносился все выше и выше.

— Бернард, я тот, кем бы хотел стать ты. Я, святой Яго, твоя неотъемлемая часть. А ты — моя.

 

7

Небо над Белхем-Грейндж было затянуто черными грозовыми тучами. Южный ветер шумел в голых кронах буков и оставлял загадочные следы на траве, которая, клонясь на ветру, местами казалась более светлой. Эти светлые пятна возникали, кружились и исчезали. Появлялись снова, когда ветер усиливался, и разбегались по окрестным холмам, подобно следам привидений.

София шла уверенным шагом, все дальше и дальше удаляясь от особняка, от буковой аллеи; ей словно хотелось скорее оказаться в открытом поле, подальше от дома. Шторм, на ходу застегивая пальто, с трудом поспевал за нею.

Громыхнул гром, глаза Софии лихорадочно заблестели. На ветру развевались полы ее пальто. Черные волосы разметались и лезли в глаза, в рот. Время от времени София раздраженно смахивала их с лица.

— Мы не должны этого делать, — не останавливаясь, сказала она. — Не должны. Он болен. Ты только посмотри на него. С ним что-то происходит.

— Ты мне будешь рассказывать. — Шторм провел ладонью по лицу — в виске пульсировала боль. — Минуту назад он грозился убить меня.

— Что? София, замедлив шаг, недоверчиво покосилась на него. — Но это же смешно.

— Ей-богу! Он сказал, что вышибет мне мозги.

София фыркнула:

— Он просто пошутил.

— Ну да, он у тебя большой шутник.

София остановилась и повернулась к нему лицом. За буками виднелось правое крыло дома с темными окнами. София скрестила на груди руки. Шторм опешил. «Боже мой, снова этот взгляд, — пронеслось у него в голове. — С женщинами вечно одна и та же история, они постоянно заставляют мужчину чувствовать себя виноватым».

— Не могу поверить, что я позволила уговорить себя, — сказала она. — Неужели ты в самом деле ждешь от меня, что я стану допрашивать этого человека… мучить его вопросами о… о трагедии, которая произошла двадцать лет назад. Тем более теперь, когда он в таком состоянии. Он болен, Ричард.

«Для тебя это тоже было трагедией», — хотел сказать Шторм, но сдержался.

София не спускала с него глаз. Над горизонтом, расколов небосклон, полыхнула молния. Шторм поморщился. Ветер донес до них гулкий раскат грома.

— Так почему бы тебе не спросить у него, что с ним творится?

В глазах Софии отразилось непонимание:

— Что?

— Ну, ты приезжаешь домой, твой отец мрачнее тучи, на нем лица нет, почему бы тебе не спросить его прямо: «Папа, что с тобой? Может, вызвать врача?» Не понимаю, почему ты не можешь спросить его.

София удивленно моргнула, в ее взгляде уже не было прежней непреклонности. Тень сомнения пробежала по лицу.

— Ну-у… я, право, не знаю…

— Нет, я серьезно… ты же сама сказала: только посмотри на него. В чем же дело?

София растерянно переминалась с ноги на ногу.

— Но если он не хочет это обсуждать… То есть если он… не склонен…

— Одно я знаю наверняка — о чем-то он хочет поговорить. Не зря он грозился застрелить меня.

— Нет, этого не может быть.

Висок пронзила острая боль.

— Может, черт побери! — крикнул он, но тут же пожалел о своей несдержанности. От его внимания не мог ускользнуть тот факт, что ему удалось заронить в душе Софии сомнение. Она уже не была так уверена в собственной правоте. Пригладив ладонью волосы, она беспокойно посмотрела по сторонам. Губы ее задрожали. Видеть это было еще мучительнее, чем выдерживать на себе ее пристальный взгляд.

— Что-то здесь неладно, Софи, — тихо сказал он. — И ты должна выяснить, что именно.

— Я уже ничего не понимаю, — прошептала София. — Я совершенно запуталась.

— Послушай. — Шторм подошел ближе. — Харпер не стала бы посылать нас сюда просто так.

— Ах, какое мне дело?

— Ну хорошо, хорошо. Только… — Шторм поднял руку, желая успокоить ее. — Харпер считает, что, выяснив обстоятельства гибели твоей матери, она сможет понять, что замышляет Яго.

— Ах, снова этот Яго!

— Хорошо, хорошо, оставим Яго. Но эти… нехорошие люди, которые убивают твоих друзей…

— Они не мои друзья…

— Ладно, ладно. Но дело в том… У меня такое чувство, что круг сужается. Что они где-то рядом. Возможно, именно этого опасается твой отец. Возможно, он считает, что меня подослали.

София помрачнела. Ее взгляд обжигал его, словно раскаленное железо.

— Ну что ж, — пробормотала она. — Я тоже не знаю этого наверняка.

Низкие тучи сплошной пеленой затянули небо, казалось, сам воздух сделался плотнее, словно налился свинцом. Вдали маячил церковный шпиль, петляло между холмов пустынное шоссе. Ни единый звук не перекрывал шум ветра.

— Ты в это не веришь, — сказал Шторм. — Но тебе легче сказать нечто подобное, чем узнать правду о смерти собственной матери — прямо спросить у отца, как она умерла, и рассказать то, что помнишь сама. Это ужасно, София. — Он перевел дыхание и подставил лицо влажному ветру. — В ваших отношениях все зависит от каких-то дурацких тайн. От того, что вы не договариваете, о чем боитесь спросить. Только по-моему, у вас просто не осталось времени, чтобы продолжать в том же духе.

София сжала лицо ладонями, и Шторм, глядя на нее, вдруг почувствовал себя страшно одиноким. Мгновенной вспышки ее гнева или раздражения было достаточно, чтобы он вспомнил: общение с ней и ее привязанность к нему — единственное, что еще способно примирить его с жизнью, единственное утешение, которое ему дано. Ее секундного замешательства, смятения было достаточно, чтобы он вспомнил, какая пропасть лежит между ними, вернее, между ним и тем желанным образом, который он нарисовал для себя. Как много смерти им нужно преодолеть, чтобы наконец соединиться.

Нет, не таких призраков искал он в этой стране.

— Зачем ты так со мной? — тихо спросила София. Голос ее казался каким-то чужим. — Если я говорю, что не могу сделать то, о чем ты меня просишь, значит, я действительно не могу. Почему ты все время давишь на меня? И почему это для тебя так важно? Скажи, Ричард.

Она словно заглянула в его мысли. И Шторм знал: в его глазах написан ответ. Его поражение. Его лицемерие и ложь. Все эти разговоры о честности, искренности, о том, чтобы предать гласности все страшные тайны. Только вот сам он так и не нашел в себе храбрости, чтобы сказать ей правду. Сказать ей: «Я умираю. И моя любовь эгоистична, как всякая любовь. Мне нужно, чтобы ты раскрепостила свой разум, чтобы целиком принадлежала мне и чтобы я, умирая, не чувствовал себя одиноким. Мне нужно, чтобы ты порвала со своим прошлым, чтобы я знал, что сделал что-то для тебя, что я оставляю жизнь, которую люблю».

Он протянул руку и погладил ее по лицу. К его изумлению, София не отстранилась. Она доверчиво прижалась к его руке, накрыв ее собственной ладонью. У Шторма разрывалось сердце.

— Хорошо, — тихо сказал он. — Только выслушай меня, прошу.

— София!

Казалось, ветер принес этот оклик издалека. Оглянувшись, Шторм — за мятущимися ветвями буков — различил неясный силуэт в дверях дома. Это был сэр Майкл.

— София! — снова крикнул он.

София испуганно посмотрела на Шторма. Их взгляды на мгновение встретились. Он хотел что-то сказать, но не смог. Она отвела его руку и, не произнося ни слова, ушла.

Шторм остался один под низкими тяжелыми тучами: в траве то появлялись, то исчезали проделанные ветром дорожки. Спрятав руки в карманы пальто, он с грустью наблюдал за удалявшейся женской фигуркой.

Затем, тяжело вздохнув, обернулся. И увидел то, что все это время было у него за спиной.

Там, за причудливым силуэтом вяза, вставали из тьмы печальные руины аббатства. Полуразрушенная церковная ограда, покосившиеся надгробия старинного погоста. В неверном свете луны, на которую то и дело набегали облака, ландшафт приобретал оттенок нереальности, все было зыбким и грозило растаять как сон.

Шторм застыл на месте.

А потом, словно влекомый порывами ветра, безропотно и покорно пошел через пустошь.

Он шел к аббатству. К его древним могилам.

 

8

Мистика. Рассказ назывался «Местечко в районе Эджвер-роуд». Автор — Грэм Грин. Хороший рассказ. Он был напечатан в том же самом сборнике, из которого Шторм читал вслух «Черную Энни». Несомненно, именно этот рассказ имел в виду Яго, когда говорил о своем предназначении.

Уже несколько часов Харпер сидела в Лондонской библиотеке, листая подшивки газет двадцатилетней давности. Теперь она точно знала, что следует искать. Или по крайней мере догадывалась. Впрочем, она не могла слишком доверять случайным совпадениям. Совершить ошибку теперь означало бы потерять драгоценное время. Прежде чем сделать следующий шаг, требовалось убедиться в собственной правоте. Поэтому она продолжала неторопливо перелистывать желтые страницы.

Подходил к концу короткий зимний день. В библиотечном зале горели флюоресцентные лампы, окутывая синеватой дымкой высокие стеллажи, длинные столы, склоненную голову Харпер, ее тусклые седые волосы, ее неизменную трость, ее широкополую шляпу, лежавшую возле раскрытой подшивки.

Глаза ее неторопливо скользили по газетным колонкам. И когда она наконец наткнулась на объявление, которое ожидала увидеть, то испытала невероятное облегчение, с души ее словно камень свалился. Она еще не знала, каким образом это поможет ей в дальнейших поисках. И все же найти подтверждение своим догадкам — это уже кое-что. Теперь она знала: в чем-то Яго был таким же, как все, — по крайней мере из его слов можно было понять гораздо больше, чем он сам того хотел.

Название рассказа невольно всплыло у него в памяти, когда он говорил о вдохновившем его событии. Откуда ему было знать, что Харпер ухватится за эту невинную фразу, что она западет ей в душу? До последней минуты она и сама не могла объяснить, почему так произошло. И только теперь, в этом зале, расположенном в цокольном этаже, под призрачным светом флюоресцентных ламп, она поняла почему.

Потому что пресловутое местечко, описанное Грэмом Грином, было не что иное, как кинотеатр. Двадцать лет назад Яго побывал в кинематографе, и именно там на него снизошло озарение, указавшее ему путь. В подшивке Харпер разыскала объявление «Одеон-Синема», что на Черч-стрит, соседней с Эджвер-роуд. Это объявление лишний раз доказывало, что она не ошиблась — озарением, которое вывело его на след «Черной Энни», а затем и других рассказов, Яго был обязан кино.

Однажды, двадцать лет назад, он посмотрел фильм, который назывался «Призрак». Сценарий и постановка Ричарда Шторма.

 

9

Бернард еще тихо всхлипывал, хотя слез у него больше не осталось. Слезы высохли, а вместе с ними, казалось, высохло все остальное — высох холодный, липкий пот, высохла кровь в жилах. Даже панический страх превратился в нечто неподвижное и только давил на грудь, словно фантастическая горгулья.

И только его рассудок… только рассудок все плыл куда-то, теряясь в зловонных испарениях этого голоса. Голоса Яго.

— Позволь мне спросить тебя, Бернард. Я когда-нибудь причинял тебе боль? Я имею в виду, до сегодняшнего дня, когда мною руководил лишь случай? Причинял ли я тебе лично боль?

— Тот человек… — Бернард с трудом шевелил губами. — Ты… распял его.

— Ах это… — Яго рассмеялся, словно вспомнив что-то приятное. — Я убил не одну сотню людей. И замучил до смерти еще столько же. Это было забавно. Я отдыхал душой. Нет ничего более забавного, чем наблюдать, как страдают другие. Как они прыгают, точно бильярдные шары, кричат, молят о пощаде… О-о, когда-нибудь ты поймешь это сам. Нет-нет, я спрашиваю не об этом.

Бернарду показалось, что теперь Яго говорит, приложив губы к крышке саркофага. Голос проливался на него, подобно холодному дождю, и в нем неожиданно появилось что-то освежающее. Власть и свобода… В уплывающем сознании несчастного узника возникло воспоминание: женщина целует его, не переставая курить сигарету, их губы смыкаются, она выпускает дым ему в рот, он вдыхает его, и от этого счастливо кружится голова.

— Я спрашиваю, — донесся голос. — Лично тебе я причинил зло или боль? Тебе или Харпер? Или кому-то из твоих друзей?

Бернард даже не шелохнулся, раздавленный то ли страхом, то ли сигаретным дымом, то ли болью.

— Ни ты, ни те, кто тебе дорог, ни разу не пострадали от меня, — спокойно говорил Яго. — А следовательно, все твои разногласия со мной, все страхи и даже ненависть носят исключительно абстрактный, философский характер. Ты ненавидишь и боишься меня, потому что вбил себе в голову, что я поступаю дурно. Что творю ужасные вещи. Что так поступать грешно. Но кто научил тебя этому, Бернард? Кто сказал, что я поступаю плохо? Естественно, все говорят, что нехорошо убивать, нехорошо причинять людям боль, но какое мне дело до всех? Все совершают ошибки, и даже чаще, чем признают это. Нет, я спрашиваю: кто научил тебя, кто постоянно внушает тебе, что я творю зло?

Бернард почти физически ощущал, как разум начинает функционировать помимо его воли, что он просто использует тело как инструмент, помогающий облечь мысль в слово.

— Харпер, — ответил он хриплым шепотом.

— Вот именно. Харпер, — явно довольный ответом, подтвердил Яго. — Харпер, которая принадлежала мне и которая хотела принадлежать мне даже ценой унижений. Которая умоляла унизить ее, чтобы доказать, что она принадлежит мне. И которой теперь мучительно вспоминать себя такой, какой она была, и которая хочет отомстить мне, стараясь разрушить то, что есть в тебе от меня. Вот в чем причина. Все очень просто. Все эти ее абстрактные идеи — хорошее, плохое, добро, зло, — где они обитают? Если ты покажешь их мне, клянусь, я склоню перед ними голову. Если ты передашь их мне в руки, я проглочу их, ей-богу. Договорились? Но дело в том, что они не существуют, разве что в отравленном местью сознании Харпер. И весь смысл ее проповедей о добре и зле сводится к тому, чтобы научить тебя подавлять свои естественные желания, которых она так боится. Поверь, Бернард, я наблюдаю подобное ежедневно. Слабый учит сильного бояться собственной силы. Зачем? Чтобы не пострадать от его руки. Скажу больше, слабый боится собственной природной склонности к страданию. Ты, Бернард, обречен жить в унылом, чахлом, вымученном мире, чтобы Харпер могла освободиться от воспоминаний о тех страстях, которые обуревали ее в прошлом, — чтобы ей не пришлось противостоять себе прежней. Если ты хочешь знать правду — то вот она, правда. И это несправедливо. Спрашивая тебя: причинял ли я тебе боль? — я уже знал ответ. Нет, не причинял. Теперь я спрашиваю тебя: а Харпер — заставляла ли тебя страдать она? Страдать физически — не абстрактно? — Яго выдержал паузу и продолжил: — Думаю, да. Я закрыл тебя в саркофаге. Она каждый божий день скрывает от тебя твою истинную сущность. Бернард, я хочу освободить тебя не только из этого каменного узилища, но и из той темницы, в которую заточила тебя она, из клетки ее идей, в которой твое собственное «я» корчится, точно раненый зверь. Потому что от меня ты унаследовал куда больше, чем от нее. Ты именно мой сын, а не ее.

У Бернарда возникло смутное, тревожное чувство, как будто он постепенно теряет контроль над своим разумом и рефлексами. Его собственные мысли и вкрадчивый, обольщающий голос словно слились воедино, и он лежал в агонии, наблюдая за происходящим как бы со стороны. Это было странное чувство, обволакивающее, как сон, сладостное и одурманивающее. Настолько сладостное и настолько одурманивающее, что ему даже в голову не приходило противостоять этому чувству. Все, что от него требовалось, это лежать, слушать и верить, что в конце концов его выпустят из этого страшного места и кошмар закончится. Крышка откроется и его встретят с улыбками, с распростертыми объятиями, и в глаза ему хлынет приветливый солнечный свет. Все, что от него требовалось, это не психовать, не пытаться «держаться», не взывать к самообладанию и к силе воли, отравляя разлившееся в душе сладостное чувство, — и тогда скоро все кончится.

И потом, кто, собственно, сказал, что он должен делать обратное?

— Я предлагаю тебе даже больше, — вещал голос над ним и вокруг, внутри него. — Я предлагаю тебе жизнь, Бернард. Свободную, не стесненную никакими условностями, бесконечную жизнь. Восстань из гроба, приди ко мне, и ты навсегда освободишься от страха смерти и тления. От страха разделить участь того, кто сейчас покоится рядом с тобой. Я предлагаю тебе вечную жизнь, Бернард.

— Нет! — Крик разорвал могильную тьму, как взрыв бомбы, как вспышка молнии: он слетел с губ Бернарда как бы сам собой, помимо его сознания. — Я больше не хочу это слышать!

Он вдруг словно очнулся — очнулся от спячки — и увидел вора, который похитил у него самое ценное. Разум. Бернард хотел вернуть свой разум. Окровавленные кулаки снова уперлись в каменную крышку. Горячий, пропитанный миазмами воздух хлынул в легкие. От рвотных позывов выворачивало внутренности. Вместе с осознанием тщетности всех попыток освободиться в душе снова зашевелился страх.

Не выдержав чудовищного напряжения, он в изнеможении уронил руки.

— Я не желаю больше слушать тебя, — пробормотал он, давясь кашлем и рыданиями.

Повисло молчание. Бернард попытался перевернуться на бок, но его душили кашель и сухая рвота. Его тошнило от самого себя, от сознания собственной слабости. Как мало физического страдания, оказывается, требуется для того, чтобы человек обратился в ничтожество. Ничтожество.

Наконец Яго произнес:

— Что ж, хорошо.

Тяжело дыша, Бернард прикрыл рот ладонью. Прислушался, сглатывая подступавшую к горлу рвоту.

И неожиданно услышал звук, от которого по спине у него пробежали мурашки. Он затаил дыхание и весь обратился в слух.

Нет-нет, это не ошибка. Звук шагов по каменным плитам. Удаляющихся шагов.

— Нет! — закричал Бернард. — Не уходи! Не оставляй меня здесь! Прошу тебя! — Он кричал истошным, пронзительным голосом, который, казалось, не мог принадлежать ему. — Вернись! Умоляю! Умоляю!

Затем он затих. С гримасой страдания на лице, он все тщился услышать ответ своего незримого собеседника. Тело его сотрясала дрожь.

Громыхнул замок, со скрипом отворилась и снова захлопнулась тяжелая дверь.

Снова наступила тишина.

— Не оставляй меня, — пробормотал Бернард. — Отец.

Он лежал, и из глаз его струились слезы.

 

10

Ричард Шторм не заметил, как очутился под сенью церковных стен. Он стоял среди покосившихся надгробий, с которых время давно уже стерло все имена. Вокруг бурлила стремительно надвигающаяся мгла. Молнии с треском раскалывали небо и гасли где-то за горизонтом. Им аккомпанировали исполненные глухой ярости раскаты грома. Повсюду в траве валялись разбитые могильные камни. Неподалеку медленно осыпался наполовину вросший в землю одинокий склеп, среди мятущихся теней он казался ожившим призраком.

Воображение, обгоняя сознание, спешило наполнить жутковатую сцену живыми звуками.

Шторм вспомнил одну историю. Женщине снится, что она стоит на пороге незнакомого дома. Она оказывается там каждую ночь, в каждом сне. Стоит и смотрит на дом. Она так устает от этого наваждения, что решает взять отпуск. Она уезжает в провинцию и вдруг по пути видит тот самый дом. Не в силах побороть искушение, она выходит из машины и направляется к дому. Дверь открывается, и ее встречает дворецкий.

— Пожалуйста, — говорит женщина. — Мне бы очень хотелось осмотреть этот дом.

— Разумеется, мэм, — отвечает дворецкий. — Но учтите: в доме обитает призрак.

— Призрак? — изумляется женщина. — Чей призрак?

— Ваш призрак, — отвечает дворецкий.

Шторм, как зачарованный, смотрел на руины Белхемского аббатства.

Как часто он переносил это место на пленку? Или очень похожее на это. Сколько раз мысленно представлял его себе? Сколько раз населял вампирами, вурдалаками, монстрами? В «Призраке» была очень похожая церковь. И в «Холодном замке». И в «Адском пламени». Но только теперь, оказавшись здесь, он понял, что везде снимал одно и то же место.

Потому что именно здесь происходили события, описанные в «Черной Энни», рассказе, который Шторм прочитал в возрасте десяти лет и который сделал его тем, кем он стал.

Шторм прекрасно помнил если не точную дату, то свои ощущения от того дня, когда впервые прочел «Черную Энни». Окаймленный пальмами пляж Санта-Моники, легкий бриз, пахнущий морем и апельсинами. Цветы на окне, белая стена соседского дома. Вокруг щебетали птицы. Пчелы кружили над огромными цветами. С улицы доносился плеск воды. Кто-то плавал в бассейне. Его мать. Он лежал на постели, в своей комнате, маленький Рик, в шортах и майке. С полок за ним наблюдали добродушные пластиковые монстры: Франкенштейн, Годзилла, неизвестное существо из Черной лагуны, покрытое настоящей зеленой чешуей, Дракула, пластмассовый подбородок которого Шторм выкрасил в красный цвет. Книжку он держал на животе. Она называлась «Привидения и призраки». Это был подарок отца, который уже примирился с тем, что его сын получает куда больше удовольствия от мистики, чем от вестернов. В Калифорнии стояла весна, но мысли юного Ричарда были далеко, в дождливой викторианской Англии. Вместе с Невиллом и Квентином он бродил по залам населенного призраками дома. Стоял возле разрушенного аббатства. Этого самого аббатства. Рассказ нравился ему. По-настоящему нравился.

И ему никогда не приходил в голову вопрос: а почему? Почему ему так хотелось ощутить собственную причастность к местам и событиям, к которым он не имел ни малейшего отношения? Каждая его картина — это буйство готики и викторианства, неизменно вдохновлявшая его аура «Черной Энни». Но почему? Теперь, когда Шторм стоял у разрушенного аббатства, этот вопрос не выходил у него из головы.

Потому что эти средневековые стены, покосившиеся надгробия, сама атмосфера — готовая сцена для производства фильма ужасов — все казалось давно знакомым, будто он уже был здесь тысячу раз. Таким же знакомым, как лицо голливудской знаменитости. Это место словно заполнило собой изначально предназначенную для него пустоту в сознании. Оно было удивительно знакомым — и в то же время Шторм чувствовал себя гостем в чужой стране.

«Зачем я забрался так далеко от дома?» — спрашивал он себя. Кто эти люди, что суетятся вокруг? Харпер, Бернард, сэр Майкл. София. Какого черта он лезет в их жизнь? Он умирает, и это главное. Значит, он должен быть с теми, кто знает его давно. С друзьями, которые будут кудахтать, сочувствуя его горю. С врачами, которые будут давать разумные — по их мнению — советы. Он должен умереть в своем собственном, привычном мире. А не в этом, который он присвоил себе, будучи еще ребенком, и который придумывал снова и снова всю свою жизнь.

Шторм вспомнил, как похожее чувство навалилось на него месяц назад, перед самым последним припадком. По спине пробежал холодок. Нет, только не сейчас, нет! — пронеслось у него в голове.

Но нет. Все не так просто. Это место. Руины аббатства. Старое кладбище. Старинное поместье. Англия. Какое он имеет к этому отношение? При чем здесь он? Сын актера. Человек с золотого калифорнийского побережья. Шторм кожей чувствовал: он здесь лишний. Эти люди отторгали его. Они хотели, чтобы он исчез. Когда-то, давным-давно, они убивали таких, как он. Несносных, вездесущих евреев. Запирали в часовне и поджаривали на огне. «Так вам, вашу мать! Ур-р-а-а-а!» Нет, определенно, в этой стране ему не место.

Но если так — если он чужой здесь, — то где же он свой? И кто он такой, черт побери?

Шторм досадливо фыркнул. Эти вопросы явно запоздали.

Над головой полыхнула молния. Прокатился раскат грома.

Клубились черные тучи, в траве шуршал ветер. Шторм с грустью смотрел на безмолвные могильные камни.

Так кто же он наконец? Кто дал ему право явиться сюда и терзать Софию расспросами о прошлом? Он сам — ради собственных корыстных устремлений — сделал ее несчастной, заставил страдать. Он не нужен ей. Он для нее чужой, как чужой для этой страны. Он превратил ее жизнь в ад, уговаривая сделать то, что противно ее природе. Потому что и сам он противен ее природе. Потому что не принадлежал к тому миру, в котором она живет.

Он не смог ей помочь. Потерпел полный крах. Он готов был пожертвовать жизнью, чтобы стать героем в ее глазах, — и потерпел крах.

Шторм остановился перед старым склепом. Это было обветшавшее строение с облупившимися пилястрами и ржавой дверью, в которой зияла дыра. Шторм покачал головой.

Чей призрак?

Твой призрак, дружище.

Более страшной истории он никогда не слышал.

Начинался дождь. Первая, крупная, капля упала ему на щеку. Шторм посмотрел на небо. Казалось, вытяни руку и она упрется в клубящиеся облака. Еще одна капля, еще. Он слышал, как они стучат по каменным надгробиям. Тук-тук. Тук-тук.

Шторм криво усмехнулся. Тук-тук, тук-тук. «Все правильно. Твое время кончается, парень».

Внезапно ухмылка слетела с его лица. Он снова посмотрел на склеп. Пристально вгляделся в отверстие — рваный полумесяц на железной двери. Казалось, дверь ведет в никуда, в бесконечную пустоту. Шторм посмотрел на поместье, на то крыло, которое не закрывала буковая аллея.

Для меня не было секретом, что в католических аббатствах и в соседних с ними домах… часто устраивались потайные убежища… Обычно такие убежища соединялись с аббатством подземными ходами…

Он прекрасно помнил рассказ Софии: о странном ночном звуке, о том, как она увидела отца, окровавленный нож, тело ее матери. Уже тогда, когда она рассказывала ему о своих детских воспоминаниях, Шторму показалось, что в ее истории чего-то недостает. Что-то упущено. И только теперь, стоя здесь под дождем, он понял, что именно.

Ветер усиливался, дождь лил косыми струями. Громовые раскаты звучали все ближе и ближе.

Ричард Шторм поднял воротник пальто и пустился в обратный путь.

 

11

Когда София подошла к крыльцу, отец уже ушел, оставив дверь открытой. Она вошла, закрыла за собой дверь:

— Папа?

— Я в гостиной, — раздалось в ответ.

София в нерешительности застыла у лестницы.

— Все правильно, — тихо сказала она и развела руками, словно успокаивая себя. Ей нужно было успокоиться. После разговора со Штормом она была взвинчена, сбита с толку и испытывала те чувства, которые ее всегда раздражали. — Все правильно, — повторила она.

Она сняла пальто, повесила его на крючок возле двери. Одернула джемпер, словно желая унять нервную дрожь. Миновала коридор, прошла столовую и остановилась у двери в гостиную. Ей хотелось придать своему лицу выражение сдержанной иронии.

В гостиной царил полумрак. Стены были увешаны пейзажами в темных тонах, на окнах — тяжелые, темно-зеленые шторы. Сэр Майкл стоял у окна, обращенного к развалинам аббатства. София увидела, как у него за спиной за стеклом полыхнула молния. Прогремел гром.

— Входи, София, — сказал сэр Майкл. — Нам надо поговорить.

София колебалась. Она вдруг поймала себя на том, что боится собственного отца. Пытаясь прогнать эту вздорную мысль, она медленно вошла в комнату.

Большая часть мебели — диван, стол и кресла — стояла около камина. София обогнула диван и остановилась, положив руку на резную спинку. Она почти сознательно соблюдала дистанцию, между ней и отцом оставалась небольшая площадка, занятая персидским ковром. Слева, на стене, висел унылый пейзаж: окутанные туманом прибрежные утесы.

— Что такое? — спросила она, не в силах заставить себя поднять голову.

Взгляд ее скользнул за окно. Вдалеке, у стены аббатства, маячила одинокая фигура Шторма. Он бродил среди покосившихся надгробий. Ветер развевал полы его пальто, трепал волосы. Софии вдруг захотелось, чтобы Шторм оказался здесь, рядом с ней. Что он хотел сказать? Почему у нее так тревожно на душе? Она ненавидела себя такую.

Сэр Майкл шагнул ей навстречу, и она машинально стиснула пальцы на спинке дивана. Отец казался непривычно высоким, он словно нависал над нею. Глаза его, ставшие вдруг чужими, излучали глухую, неведомую опасность. Он словно был живым воплощением бушевавшей за окном стихии.

— Зачем ты привезла его сюда?

София молчала. Она просто не знала, что отвечать.

— Мне не нравится этот человек, — продолжал сэр Майкл. — Я ему не доверяю. Зачем он здесь?

— Не доверяешь?.. — растерянно пробормотала София. Она никак не могла собраться с мыслями. Но почему ей так страшно? Чего она испугалась?

— Неужели ты ни разу не задавалась вопросом: зачем он ошивается вокруг тебя?

— А тебе не приходило в голову, что?.. — пролепетала София странным, чужим голосом.

— Что ты хотела сказать? Продолжай.

— …что он, как ты выражаешься, ошивается вокруг, потому что я ему нравлюсь. Что это едва ли имеет какое-то отношение к тебе и твоим… одним словом, к тебе.

Сэр Майкл презрительно фыркнул. У него за спиной снова полыхнула молния. От последовавшего громового раската задрожали стекла.

— Нет, я серьезно, — робко продолжала София. — Я просто не понимаю, в чем здесь проблема…

— София, ради Бога, ты же не ребенок.

— Я что, должна спрашивать твоего согласия, выбирая себе друзей?

Сэр Майкл сделал еще один шаг ей навстречу. Таким София его еще не видела.

— Если речь идет о таких друзьях — да, — сказал он. — Вокруг полно достойных мужчин.

София вдруг почувствовала себя крохотной и ничтожной. У нее задрожали колени, ноги стали ватными.

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду. Ричард вполне достойный человек…

Сэр Майкл снова презрительно фыркнул.

— Он просто смешон. И потом, он уже в возрасте… ему, должно быть, никак не меньше сорока.

София нервно облизала губы:

— Так тебя беспокоит его возраст?

— Ты что, издеваешься надо мной?

— Да в чем дело, в конце концов? Ричард сказал, что ты угрожал ему.

— Я не просто угрожал… — Сэр Майкл подошел еще ближе. Теперь София ясно видела его лицо: дряблую, обвисшую кожу, под которой просвечивали кости, лихорадочный блеск в глазах. От этого зрелища ей стало не по себе.

— Я не понимаю, — сказала она. — Я просто не понимаю, что происходит? Может, ты все-таки объяснишь?

— София, — произнес сэр Майкл более мягким тоном и махнул рукой. В этом жесте София узнала своего отца. И все же перед ней стоял совершенно другой человек. — Я уверен, десятки мужчин хотели бы добиться твоей благосклонности. Хотели бы быть с тобой. Половина наших клиентов влюблены в тебя. Но меня беспокоит другое. Грустно, что этот человек… использует тебя.

— Использует?

— Использует, чтобы подобраться ко мне.

— Зачем?

— Ну хорошо, раз ты не хочешь дать себе груд подумать: ему нужен Рейнхарт.

— Но у тебя нет Рейнхарта.

— Нет, ты определенно глупа.

— Я не глупа… просто я не могу понять.

Сэр Майкл лишь досадливо покачал головой.

София нервно сцепила пальцы. Во рту у нее пересохло, сердце бешено колотилось.

— Папа, — проговорила она, — умоляю, не говори загадками. Объясни мне, что происходит.

— Что происходит? Мне просто не нравится, когда мою дочь используют…

— Я имею в виду историю с Рейнхартом, — сказала София. — Почему это так тревожит тебя? Что бы там ни было, если ты расскажешь мне…

Сэр Майкл буквально пожирал ее взглядом. За окном маленькая фигурка Шторма застыла у каменного склепа. Софии страстно хотелось, чтобы Шторм оказался рядом.

— Это он просил, чтобы ты разузнала об этом? — спросил сэр Майкл.

— Что? Нет… разумеется, нет. Я…

— Почему ты считаешь, что это меня тревожит?

София нервно рассмеялась:

— Да ты только посмотри на себя. Ты ужасно выглядишь.

— Со мной все в порядке.

— Я уверена, что ты болен. Что происходит? Откуда эта мания преследования? Откуда эта паранойя? Чего ты боишься?

Она не могла смотреть на него без содрогания. Новый раскат грома сотряс небо, а вслед за этим в окна забарабанил дождь. Через минуту вода уже потоками струилась по стеклам. София видела, как Шторм повернулся и зашагал к дому, прочь от аббатства. Ей не хватало его.

— Ты решила устроить мне допрос? — не скрывая негодования, спросил сэр Майкл.

— Я? — изумилась София. Она чувствовала себя точно в кошмарном сне. — Я устраиваю тебе допрос? Ты же сам позвал меня…

— Я пригласил тебя, потому что ты позволила этому подозрительному типу…

— Ах, папа…

— …позволила ему втереться к тебе в доверие и обманом проникнуть в наш дом. Позволила ему соблазнить себя. Ведь он соблазнил тебя, не так ли?

— Что ты несешь? Соблазнил… Это безумие. Я взрослая женщина…

— Ты позволила ему соблазнить себя, и теперь он явился сюда с единственной целью — завладеть триптихом. Если ты считаешь себя взрослой женщиной, вспомни о благоразумии. Тебе следует научиться лучше разбираться в людях.

— Ты говоришь глупости, — с трудом сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, сказала София. — Зачем Ричарду это надо?

— Ах, полно, не будь смешной.

— Но почему?

— Да потому, что он преступник.

— Что?

— Коварный, подлый убийца…

— Убийца?

— …мерзкий выродок, которому наплевать на тебя.

— Это ложь! Не смей говорить мне такое! Не смей мне лгать!

София в ужасе прикрыла ладонью рот. Ветер швырял в окна косые струи дождя. Молния на мгновение выхватила из темноты печальный силуэт аббатства и сгорела где-то за холмами. София была ошарашена, удивлена и напугана своей внезапной вспышкой. Она не помнила, чтобы когда-нибудь осмеливалась повысить голос на отца.

Сэр Майкл повернулся и задумчиво вскинул голову.

— Мне жаль, София, — сказал он. — Я не знал, что ваши отношения зашли слишком далеко.

Несмотря на подступавшую к горлу тошноту, София ощутила гнев. На глаза у нее навернулись слезы.

— Как ты смеешь говорить мне такие вещи? Ричард самый честный и порядочный человек из тех, кого мне когда-либо доводилось встречать. Зачем ему этот триптих?

Сэр Майкл лишь досадливо отмахнулся.

— И зачем он тебе? — стояла на своем София.

Смерив ее пристальным, недобрым взглядом, сэр Майкл отвернулся к окну.

— Это ты, — с дрожью в голосе продолжала София, — ты ведешь себя… бесчестно. Я не знаю, в чем ты замешан. Никогда не знала. Ты не считаешь нужным посвящать меня в свои дела. Ты никогда ничего мне не рассказывал. Ты ведешь себя так, как будто мне все должно быть понятно без слов. Словно между нами существует некий молчаливый уговор. Но я не понимаю. Я совершенно не понимаю, что происходит. Папа, ты ничего не хочешь объяснять. Наши отношения — это сплошные… тайны и недомолвки. Все вращается вокруг того, о чем ты предпочитаешь молчать и о чем я не должна тебя спрашивать. И так было всегда. Всегда…

София осеклась, не в силах продолжать. Она стояла, одной рукой ухватившись за спинку дивана, другую прижимая к животу. Очередная молния выхватила из темноты силуэт сэра Майкла. От раската грома задребезжали стекла.

В следующее мгновение сэр Майкл снова повернулся к ней. София больше не узнавала своего отца. Его глаза горели презрением и ненавистью.

— Именно так все и произошло с твоей матерью, — глухо произнес он.

В соседней комнате послышались шаги. София обернулась и увидела Шторма.

 

12

— Вон из моего дома! — рявкнул сэр Майкл. — Вон, сукин сын!

Снова звякнули под напором ветра стекла. В гневе старик был страшен. Однако на Шторма внезапно снизошло странное спокойствие. Он даже подумал, что его сознание давно не было таким ясным.

Она все-таки решилась. Это было написано на их лицах. София все сказала своему отцу. Наступил кризис.

Шторм, улыбнувшись, смахнул с волос дождевые капли. Спрятал руки в карманы и прошел в гостиную.

— Знаете, по-моему, вы меня приняли за кого-то другого. — Шторм подошел к Софии и остановился рядом, чувствуя, как от нее волнами распространяется нервное возбуждение. — Сдается мне, что вы приняли меня за человека Яго.

Сэр Майкл фыркнул:

— А вы будете это отрицать?

— Ну да. Поскольку таковым не являюсь, я подумал, что вам лучше об этом знать. — Шторм вышел вперед. Теперь его и сэра Майкла разделяла лишь пара шагов. Шторм был не намного ниже своего визави, и все же, казалось, терялся перед его внушительной фигурой. Гнев и страх словно оживляли болезненные черты старика. — Моя корысть здесь нулевая, — продолжал Шторм. — Если не считать вашей дочери. Но с этим вам придется смириться. Это не причина, чтобы стрелять в людей.

На мгновение Шторму почудилось, что сэр Майкл растет на глазах и вот-вот прихлопнет его, словно муху. Руки его невольно сжались в кулаки. Интересно, вооружен старик или нет? Мужчины испепеляли друг друга взглядами.

— Что ты имел в виду, когда говорил о матери? — донесся из-за спины Шторма голос Софии. От этого дрожащего, хриплого от волнения голоса у Шторма сжалось сердце. Он не предполагал, что все зашло так далеко.

Но он по-прежнему, не мигая, смотрел в глаза сэра Майкла, словно загипнотизированный его взглядом.

— Это ваших рук дело? Сознайтесь, — буркнул сэр Майкл.

— Что ты имел в виду, папа? — стояла на своем София.

Судя по тону, она готова была разрыдаться.

— Вы паршивый сукин сын, — сказал сэр Майкл, точно не слыша слов дочери.

— Дружище, кажется, ваша дочь обращается к вам, — заметил Шторм.

— Что ты имел в виду, когда сказал, что именно так все и произошло с мамой? — София с трудом сдерживала слезы. — Что с ней произошло? Что?

Сэр Майкл ничего не ответил. Глаза его сверкали бешеной яростью, бледные губы злобно кривились. Сверкнула молния, и во время вспышки показалось, что черные руины аббатства приблизились к самому окну. Над домом прокатился рокочущий громкий раскат. «Красивый эффект, — машинально отметил Шторм. — Немного театрально, но красиво».

— Взгляни на меня, папа, — взмолилась София. — Скажи мне правду.

Но сэр Майкл был непреклонен.

— Ты грязный, вонючий ублюдок! — рявкнул он.

— Почему бы тебе не обратить внимание на собственную дочь, урод? — огрызнулся Шторм.

— Потому что она слушает только тебя.

— Дело не в нем! — София встала между отцом и Штормом. — Пойми, папа, дело во мне. Посмотри же на меня, наконец. Скажи мне, что произошло с мамой.

— Используешь секс, — мрачно отметил сэр Майкл. — Энн тоже попалась на эту удочку. Неужели ты думаешь, я позволю, чтобы все повторилось?

— Послушай, приятель, ты все неправильно понял. Поговори со своей дочерью. Она же умоляет тебя.

— Папа, это я, твоя дочь. — Она действительно умоляла его. — Посмотри на меня. Я не права. Ты никогда ни о чем не рассказывал мне, и теперь я чувствую, что не права. Папа, ведь я чуть было не погибла. А я не должна была этого делать. Я не должна быть такой, какая я есть. Или ты считаешь, я правильно делала, причиняя себе боль?

— Возьми себя в руки, — не поворачивая головы, процедил сэр Майкл.

— Ведь я пыталась защитить тебя. Хотя понятия не имела, почему и от чего. Почему умерла моя мать? Почему я такая? Что вообще происходит? Объясни мне.

Шторм уловил в ее голосе нотки приближающейся истерики. На лице Софии застыла маска страдания, по щекам текли слезы.

Но сэр Майкл отказывался смотреть на нее, он по-прежнему не спускал глаз со Шторма.

— Клянусь Богом, ты уже покойник.

Шторм криво усмехнулся:

— Все это напрасно, любезный. Тебе не уйти от разговора с Софией.

— Не учи меня, как мне вести себя с дочерью, ты…

И тут Софию прорвало. Она принялась визжать и выть пронзительным, нечеловеческим голосом. Сэр Майкл испуганно отпрянул. Шторм взирал на нее с немым недоумением. София трясла головой и, закрыв ладонями уши и не делая пауз, на одной высокой ноте кричала:

— Он тут ни при чем дело во мне папа это я умираю посмотри же на меня посмотри расскажи мне! Скажи! Скажи! Скажи!

— Боже правый, София! — выдохнул Шторм.

Он потянулся к ней, но она отскочила в сторону. Затем, обхватив себя руками за талию, скорчилась, зарыдала. Глаза ее, исполненные ужаса, были широко распахнуты.

Это длилось целую минуту.

Затем, не успел Шторм пошевелиться, София побрела прочь. Наткнулась на диван — Шторму показалось, что она вот-вот упадет, — обошла его и бросилась бежать. Вон из гостиной.

Шторм хотел последовать за ней, но сэр Майкл, испустив глухой клекот, схватил его за руку. Шторм вырвался, поднял кулак. Сэр Майкл заслонился ладонью, словно ожидая удара.

Оба на мгновение замерли. Ветер стучал в окно, где-то — на сей раз вдалеке — прогрохотал гром.

На щеках сэра Майкла проступил нездоровый, лихорадочный румянец.

— Ты… ты… — бормотал он. — Ты грязный…

Шторм улыбнулся и опустил руку.

— Еврей, — спокойно подсказал он. — Ты это имел в виду?

С этими словами он повернулся и отправился искать Софию.

 

13

Выйдя в прихожую, Шторм услышал наверху шум воды. Шагая через две ступеньки, он поднялся по лестнице и очутился в длинном, без окон, коридоре, со стен которого на него мрачно взирали старинные портреты. Где-то поблизости тикали напольные часы. «Да-да, все верно, — подумал он. — Тук-тук, тук-тук».

В дальнем конце коридора открылась дверь, мелькнула полоска желтого света. Опираясь о дверной косяк, в коридор вышла София.

Шторм бросился к ней. Она шагнула навстречу ему и едва не свалилась в его объятия.

— Мне нехорошо, — прошептала она чуть слышно.

— Это пройдет, — сказал он. — Все будет хорошо. Здесь есть место, где ты могла бы прилечь?

София кивнула на дверь, и они вошли в небольшую комнату. Это была ее спальня. Шторм не стал включать свет. За маленькими окошками, затянутыми пеленой дождя, хмурилось грозовое небо. В комнате царил полумрак, очертания предметов расплывались и ускользали. У стены Шторм заметил кровать и помог Софии добраться до нее. София легла на бок, закрыла глаза.

Шторм присел на краешек стеганого пухового одеяла и ласково погладил Софию по плечу. Спустя какое-то время его внимание привлекла висевшая на противоположной стене картина. Портрет женщины. В темноте Шторм не мог разглядеть ее черты, но чувствовал на себе ее взгляд.

— Я не понимаю, что произошло сейчас в гостиной, — прошептала София.

Шторм пожал плечами:

— У тебя просто отказали тормоза. Такое случается.

— В твоей семье — может быть, — сказала она.

Шторм улыбнулся:

— Э-э, в моей семье это было бы похоже на пикник или нечто подобное.

София перевернулась на спину и рассмеялась сквозь слезы.

— Ты так добр ко мне.

Шторм кивнул:

— Ты хочешь сказать, что ты этого не заслуживаешь?

— Да.

— Что поделаешь? Наверное, я плохо разбираюсь в людях.

София уткнулась лицом в его колени. Шторм почувствовал, что она дрожит. «Удивительное создание, — подумал он. — Скорее повесится, чем пойдет на скандал». Он схватился за край одеяла и накрыл им Софию.

— Что ты делаешь? — удивилась она. — Ты устраиваешь какую-то свалку.

— Придется тебе научиться жить на свалке, — сказал Шторм.

София снова рассмеялась, и слезы еще обильнее хлынули у нее из глаз.

— Ш-ш-ш, — прошептал Шторм. — Тихо.

— Что же теперь будет? — спросила она.

Шторм поднял ее голову и положил себе на колени. Поцеловал черные блестящие волосы, нежно провел по ним ладонью. София долго не могла согреться и дрожала в его руках. В комнате становилось все темнее.

Наконец она затихла. Дыхание ее стало ровным, глубоким.

Шторм наклонился и поцеловал ее в лоб. Закрыл глаза. Воображение рисовало ему мрачные картины: сэр Майкл с ружьем поднимается по лестнице с твердым намерением пристрелить его.

«Что же теперь будет? — подумал он. — Что же теперь будет?»

 

14

Наступила ночь. Долгая зимняя ночь накрыла их всех: спящую Софию, Шторма, бережно державшего ее в объятиях, сэра Майкла, понуро сидевшего в кресле в гостиной. Накрыла Бернарда в его каменном гробе. Накрыла особняк, в котором за столом, склонившись над какой-то брошюрой, сидела Харпер Олбрайт.

Долгая зимняя ночь опустилась на Белхем-Грейндж и на Лондон.

Текли минуты, часы. Шторм наконец подложил под голову Софии подушку и встал. Он подошел к окну и вгляделся в ночную мглу. Дождь закончился, и над пустошью, над покосившимися надгробиями, над разрушенными стенами аббатства висели клочья тумана. Лицо Шторма неясным бликом отражалось в стекле.

Сэр Майкл тяжело поднялся и, склонив голову, прошествовал через гостиную, холл, миновал темный коридор, ведущий к кабинету. Плотно закрыл за собою дверь, подошел к столу. Опустился на высокий, обтянутый кожей стул с высокой спинкой и подлокотниками. Выдвинул ящик.

Долго, не мигая, он рассматривал шкатулку, в которой лежали гаванские сигары, серебряная зажигалка и заряженный револьвер тридцать восьмого калибра.

Бернард поежился и застонал. С губ его время от времени слетали обрывки каких-то фраз. Разум отказывался служить ему. В своих фантазиях он бродил среди зеленых полей, под голубыми небесами. Словно наблюдая за собой со стороны. И отрешенно думал: неужели это смерть? Неужели он умирает?

Тем временем Харпер Олбрайт все читала и читала. Камин в редакционной комнате не горел и было довольно холодно, но она не обращала на это внимания. Настольная лампа роняла яркие блики на белые страницы. У Харпер болели глаза. Но она упрямо продолжала читать. Не без чувства досады Харпер вспомнила, как десять или одиннадцать лет назад она расшифровала рунические письмена на глиняных черепках, обнаруженных в окрестностях Авесбери. Ее перевод — отвергнутый как оккультные бредни ведущими учеными — вдохновил целую секту, которая исповедовала черную магию. Сектанты с энтузиазмом стали обращать свои заклинания матери-богине, о которой якобы упоминалось в таинственных письменах. Работа над переводом была выматывающей и заняла никак не менее полугода. Позже Харпер вынуждена была признать, что это фальшивка.

Сейчас она изучала инструкцию к видеомагнитофону Бернарда. Это была брошюрка на четырех языках. После длительного раздумья Харпер выбрала немецкий, поскольку английский текст был совершенно неудобоваримым. Она долго перелистывала страницу за страницей и наконец, устало вздохнув и отложив брошюру, поднялась со стула.

Дрожащей рукой она взяла со стола видеокассету, добыть которую оказалось вовсе не так просто. Пришлось обойти три прокатных агентства. К вечеру у нее уже рябило в глазах, но кассета с записью «Призрака» все-таки отыскалась.

Харпер медленно, тяжело опираясь на трость, поднялась по лестнице. Открыла дверь, вошла в комнату Бернарда, зажгла свет.

Маленькая комнатка была такой, какой оставил ее Бернард — вокруг царил полный хаос. Узкая кровать не застелена. На запятнанном ковре валяются джинсы, рубашки, трусы. В самых неподходящих местах — грязные тарелки, стаканы с недопитым джином, бурым от плавающих в нем окурков, или до краев заполненные пеплом. Над кроватью — книжные полки, забитые книгами и журналами, из которых торчали рваные страницы. Тумбочка возле кровати тоже была завалена книгами и журналами. На смятой простыне — раскрытый том, «Истоки сознания при расстройствах двухкамерного мозга», а под ней журнал «Воздетая трость», с обложки которого взирает миловидная монахиня, нежно поглаживающая дисциплинарную линейку, такие применялись для наказания школьников. «Сестры немилосердия».

Харпер нахмурилась и покачала головой. «Сколько сможет продержаться Бернард?» — спрашивала она себя. Нет, она думала не об этом, не совсем об этом. Другой вопрос не давал ей покоя: смогла ли она дать Бернарду достаточно сил, которые позволят ему сопротивляться Яго. Яго наверняка попытается нащупать его слабые места. Научила ли она Бернарда не поддаваться панике? Существовало ли между ними настоящее взаимопонимание, или она только надеялась на это, втайне рассчитывая избавить себя от необходимости лишний раз излагать вслух очередные горькие истины?

Шаркающими шагами она прошла к стоявшему в изножье кровати видеоцентру. Иногда Харпер казалось, что католики правы: простить можно все, кроме уклонения от исповеди. В такие минуты боги являлись ей и внушали, что скрытность более других грехов достойна порицания. Более жестокости, более воровства и нечестности боги карают людей за те слова, которые остались невысказанными, — и хуже того, они карают тех, кого мы любим, тех, кому должны были сказать эти слова.

Харпер извлекла кассету из футляра и со страхом покосилась на стоявший на нижней полке загадочный черный ящик. Наклонилась, неуверенно нажала на кнопку. На экране телевизора появилась картинка. Это обнадеживало. Комментатор в синем костюме толковал о регби. Харпер ткнула кнопку выбора каналов. Первый, второй, третий, четвертый, пятый. Именно пятый канал рекомендовала инструкция. Однако на экране снова возникла фигура спортивного комментатора. Что это означало? В душе у нее возникло знакомое тревожное чувство, обычно предшествовавшее какому-нибудь фокусу, который выкидывала машина.

Тем не менее Харпер, кряхтя от напряжения и склонившись еще ниже, нащупала приемное отверстие видеомагнитофона.

К ее изумлению, страшный ящик прямо на глазах проглотил кассету.

— Чертовщина, — пробормотала Харпер.

Но время, потраченное на изучение инструкции, не пропало даром — комментатор в синем костюме внезапно исчез.

Харпер тяжело опустилась на край кровати, сцепила ладони на драконьей голове и вперилась в экран, по которому побежали первые кадры «Призрака».

 

15

Бернард начал мысленно декламировать стихи. Это было последнее, что еще отделяло его от черной бездны безумия.

В школе придерживавшиеся прогрессивных взглядов учителя никогда не заставляли его заучивать стихи наизусть. «Ты всегда можешь найти их в книге», — говорили они — и это лишний раз доказывало, что они практически не разбирались в жизни.

Харпер, напротив, с малых лет прививала ему любовь к поэзии. «Если когда-нибудь, не дай Бог, жизнь твоя будет лежать в руинах, ты найдешь опору в этих отрывках», — внушала она. Только теперь до него начинал доходить смысл этих слов.

Потому что жизнь его лежала в развалинах. Он корчился в конвульсиях. Тело, заключенное в каменном саркофаге, сотрясала дрожь. От него разило блевотиной и мочой. Перед глазами клубилась черная пустота. И так час за часом. Когда рассудок покидал его, отправляясь в свободное плавание, с губ Бернарда срывался только бессвязный лепет. Когда же разум прояснялся, им овладевал безотчетный страх — ему казалось, что в голове у него готова взорваться бомба. И так час за часом.

Он был уверен, что умирает. Дышать становилось все труднее. Казалось, он утопает в грязной трясине. Действительность ужасала, и он радовался провалам сознания. Приходя в себя, он все время чувствовал рядом невидимый оскал смерти. Час за часом.

И тогда, собрав последние остатки воли, он принялся декламировать.

Это была именно та ситуация — как часто человек попадает в подобные ситуации! — когда самым подходящим автором оказался Уильям Блейк.

Да-да, это неплохо. Можно часами докапываться до таинственного смысла, заключенного в этих фразах. Облизав пересохшие губы, Бернард ощутил на них привкус тления. Почти беззвучно он продолжал:

О-о, он кое-что понимал в жизни, этот Безумный Билл.

Бернард лежал с закрытыми глазами, открыв рот, задыхаясь собственными испарениями.

Он обхватил себя за плечи, но не крепко — не осталось сил — и мерно покачивался в такт стихотворному ритму, борясь с подступающей тошнотой.

— Я задыхаюсь, — прошептал Бернард, теряя сознание. Он не знал, как долго пробыл в беспамятстве. Он лежал на залитом солнцем, усыпанном желтыми цветами рапса изумрудном лугу. Под звуки музыки, на берегу реки, играющей солнечными бликами. И куда ни кинь взгляд, повсюду в высокой траве — белые нагие тела, исполненные томной неги. Видения сынов и дщерей Альбиона.

Неожиданно крышка гроба захлопнулась у него над головой, мир снова погрузился во мрак, он снова вдохнул запахи своей разлагающейся плоти, шепча сквозь слезы:

— Мама…

И явственно услышал ее голос: Если б мы глядели глазом…

«Да, да, все правильно, — думал Бернард, раздавленный страшной реальностью. — Да…»

Нет, кажется, это другое. Тоже Блейк, но совсем другая поэма.

«Ах, Харпер, какая разница, — думал Бернард. — Оставь меня в покое. Дай мне умереть».

И наше сердце у Добра, — стояла на своем Харпер.

«Не говори мне об этом, не надо, — твердил про себя Бернард. — Не говори мне об этом, ты, педантичная стерва. Оставь меня в покое. Я умираю. И мне страшно».

Бернард, у Сострадания человеческое сердце, — не унималась Харпер. — Человеческое сердце. У Милосердия человеческое лицо. А у Любви обличье Богочеловека. Поверь мне.

Бернард пошевелил окровавленными пальцами, провел ими по лбу.

— Жестокость! — простонал он.

Его сотрясали рвотные спазмы. Он прижал ладони к животу. Повернулся на бок, чтобы его вырвало, но лишь сдавленно зарыдал.

«У жестокости, — подумал он, — человеческое сердце».

Да, да, и это тоже верно, приговаривала у него над ухом Харпер.

— Скрытность, — прошептал Бернард.

Да.

Он снова лег на спину, стараясь дышать ровнее. «Так, ладно, так о чем это я? Скрытность?»

Сострадание, подсказывала Харпер.

«Верно, верно. У Сострадания человеческое сердце… Кажется, это мы уже проходили…»

Нет, нет, Бернард. Все правильно.

«У Милосердия — милосердия, милосердия — человеческое лицо».

А у Любви обличье…

— Обличье Богочеловека, — закончил за нее Бернард, задыхаясь зловонными испарениями. «А Сострадание…»

И Мир, — добавила она.

«Сострадание, сострадание».

Эти отрывки…

«Милосердие».

Если когда-нибудь, не дай Бог, жизнь твоя будет лежать в руинах, ты найдешь опору в этих отрывках.

— О Боже! — вскричал Бернард. Или только хотел крикнуть — из горла у него вырвался хриплый стон.

Эти отрывки… отрывки…

— Отче небесный, помоги мне!

И тут, словно в ответ на его мольбу, послышался шум. Неужели они идут за ним? Бернард открыл глаза. Прислушался.

Да, щелкнула задвижка. Скрипнула и отворилась дверь. Снова закрылась.

Шаги. Звук шагов по каменным плитам. Они приближались.

Бернард вглядывался в черную пустоту и молился.

Повисла пауза. А затем голос, словно струйка дыма, просочился в его узилище.

— Бернард, теперь ты готов меня выслушать?

У Сострадания человеческое сердце, человеческое сердце, человеческое сердце…

— Да, да, — сдерживая дрожь, прохрипел Бернард. — Пожалуйста, я готов!

 

16

«Боже правый, Прендергаст, здесь лестница!» — кричит Хэдли.

Харпер сидела, опираясь на трость, подавшись вперед, полуприкрыв глаза.

Этот театральный возглас словно разбудил ее. Она встрепенулась, открыла глаза и вперилась в экран.

«Боже правый, — мысленно проворчала она. — Какой вздор».

Однако продолжила внимательно наблюдать за похождениями ужасно нелепых детективов из картины Шторма — они как раз спускались в каменное подземелье под развалинами церкви, сопровождаемые этим повторяющимся звуком: кланг-кланг.

Харпер не помнила, чтобы когда-нибудь видела этот фильм. Впрочем, жалеть было не о чем, учитывая достоинства картины.

«Забавно, — в полудреме размышляла Харпер, — но Шторм, видимо, не понимал, что от его фильма веет заурядным немецким экспрессионизмом». Конечно, его вдохновила легенда о Черной Энни — все было на месте: мрачный силуэт разрушенной церкви, повторяющийся звук, двое мужчин, спускающихся по крутым каменным ступеням. Однако Харпер достаточно было увидеть один-единственный кадр, чтобы с уверенностью сказать: картина вышла из недр «Юниверсал студио». На память приходило имя немецкого еврея Карла Леммли, большого любителя ставить шедевры вроде «Франкенштейна» или «Дракулы» силами режиссеров-эмигрантов, которых у него была целая конюшня. Иными словами, под влиянием голливудских фильмов и собственных пристрастий у Шторма сложилось весьма романтическое представление о Рейнхарте, свойственное экспрессионистам предфашистской Германии, прославлявшим принцип «ужаса и воли». То есть в определенном смысле его творчество, да и его самого, можно было рассматривать в контексте всех этих мистических историй типа «Черной Энни».

Пока это было единственное интересное заключение, на которое ее натолкнул просмотр фильма. Остальное казалось нагромождением штампов.

Но Харпер продолжала смотреть. Прендергаст и Хэдли спускались все ниже и ниже. Вот они увидели закованное в цепи тело несчастного сержанта Как-его-там.

«Бедняга», — говорит Прендергаст.

«Это точно, бедняга».

Как и положено, звучит зловещая музыка. Герои оказываются в подземной камере. Там их встречает Якобус, воплощенное зло, в ризах с магической пентаграммой стоящий у алтаря. Словом, каноны жанра соблюдены. Целиком и полностью. Героиня, прикованная к стене, бьется в конвульсиях. Одежда соблазнительно разорвана на груди. Во рту кляп, и дама усердно мычит, стараясь выглядеть убедительной. Само собой разумеется, зовут ее Энни.

Имя главного злодея Якобус. Одна бровь у Харпер вопросительно поползла вверх. Якобус, который хочет обрести бессмертие. Что ж, это уже кое-что. Если вспомнить, что Яго смотрел фильм двадцать лет назад. Харпер живо представила себе его, прежнего, еще не оправившегося после гибели секты, судорожно ищущего новых знамений, подтверждавших его избранность. Представила, как зашевелились волосы у него на затылке, когда он услышал это имя. Якобус.

Но одного имени явно недостаточно. Недостаточно, чтобы вывести его на след. Как он узнал про «Черную Энни», про другие истории?

Постепенно в голове Харпер начал оформляться возможный ответ. Разлитая содовая. Она совсем забыла об этом. Что там рассказывал Яго в церкви Темпла? Разлитая банка содовой, и мне открывается следующее звено. Точно.

В душе у Харпер зашевелился липкий страх — она впервые по-настоящему испугалась за жизнь Ричарда Шторма.

«Что ж, доктор Прендергаст, рад, что вам это удалось», — произносит экранный злодей Якобус.

В этот момент внизу, в холле, громко звякнул дверной звонок.

Харпер заморгала, огляделась по сторонам. Внезапное вторжение реальности было весьма некстати.

«Вы как раз вовремя — будете свидетелями моего апофеоза», — продолжает Якобус.

В дверь звонили не переставая.

Харпер встала. Возможно, это полиция. Что, если они нашли Бернарда? Что, если это сам Бернард?..

В состоянии крайнего возбуждения она застыла перед телевизором. Если она пойдет открывать, то пропустит самое важное. Может, стоит выключить магнитофон… если б только знать, как это делается.

Звонок надрывался. Харпер нехотя повернулась к двери.

Из динамиков до нее донеслись слова Якобуса:

«Бедняга Прендергаст, как вы могли надеяться победить меня? Неужели вы не понимаете, что я проводник бессмертной силы?»

В дверь забарабанили чем-то тяжелым. Харпер досадливо пнула ногой прикроватную тумбочку и едва успела подхватить рухнувшую вниз стопку книг. Последний раз покосившись на экран, она направилась к лестнице.

«Во мне она нашла свое воплощение, и в этом качестве я путешествую сквозь века, — раздалось у нее за спиной. — Я кормлюсь костным мозгом времени».

Харпер замерла на пороге. Оглянулась. Я кормлюсь костным мозгом времени. Именно эту фразу произнес Яго в церкви Темпла. С таким же серьезным видом. Она еще тогда подумала, что он немного переигрывает…

На экране появляется гений зла крупным планом. Затем камера наезжает на постные физиономии детективов. Вот отчаянно бьется закованная в цепи девица. И опять Якобус.

«Я был здесь задолго до того, как в океане зародилась жизнь», — говорит он, чеканя каждое слово.

— И останусь здесь, когда земля обратится в пустыню, усеянную костями, — вместе с ним закончила фразу Харпер.

Внизу снова прогремел звонок.

«Препятствия, которые вы чините мне, лишь забавляют меня, — продолжает Якобус. — Но теперь все кончено…»

В кадре возникает горбун. Мерзко посмеиваясь, он срывает с алтаря пурпурное покрывало, а под ним…

На лбу Харпер выступила испарина. Все ее опасения — за Бернарда, за Шторма, за самое себя — слились в одно щемящее чувство тревоги. Она не спускала с экрана глаз.

На алтаре лежит голенький младенец. Ну разумеется. Иначе и быть не могло. Якобус поднимает меч. Истошно вопит несчастная Энни.

Все верно. Именно так все и было тогда, в лесу, в Аргентине. Именно такая сцена предстала ее изумленному взору, именно так она узнала страшную правду о человеке, которого любила.

Она ничего не забыла, лишь запрятала воспоминания как можно глубже. Она сознательно отказывалась допустить возможность повторения чего-то подобного, не позволяя себе строить догадки, верить намекам или случайным совпадениям. Даже после появления Шторма. Даже после того, как он прочитал вслух «Черную Энни».

«Мы заставляем себя страдать, когда отказываемся признавать очевидное», — думала Харпер.

И опять вспомнила о разлитой содовой. Да. Теперь все сошлось.

Теперь она знала, что произошло. И, кажется, даже то, что произойдет.

В дверь все еще звонили.

Харпер поспешно вышла из комнаты.

Когда она открыла входную дверь, инспектор Пуллод, потеряв всякую надежду дозвониться, уже направился к пабу «Журавль», рядом с которым стоял его «пежо». В машине Пуллода ждал помощник, констебль Слейд.

Услышав звук открывающейся двери, инспектор оглянулся и, увидев сгорбленную фигурку Харпер, пошел назад.

Пытаясь собраться с духом, Харпер изо всех сил налегла на трость. От ее внимания не ускользнуло озабоченно-соболезнующее выражение на лице инспектора. По спине пробежал холодок. Неужели она опоздала? Неужели уже слишком поздно?

Инспектор Пуллод, остановившись на нижней ступеньке, в нерешительности переминался с ноги на ногу, теребя в руке связку ключей.

— Мисс Олбрайт… — Он запнулся, посмотрел по сторонам, но на улице не было ни единой живой души, ничего интересного, за что можно было зацепиться взгляду. Пуллод уставился на связку ключей. — Боюсь, что…

Пальцы Харпер, сжимающие драконью голову, свело судорогой. «Боюсь, что…» — мысленно повторила она. У инспектора был такой вид, словно он собирался известить ее о начале ядерной войны. Внешне Харпер держалась спокойно, с достоинством, но в душе ее спокойствия не было. Не нравилось ей это «боюсь, что…» Совсем не нравилось.

— Боюсь, мы нашли машину Бернарда, — с кислой миной выдавил инспектор Пуллод.

Харпер упрямо вскинула подбородок:

— Ясно. И где — вы боитесь — она находится?

— Боюсь, здесь неподалеку. — Пуллод кивнул в сторону паба. — Там же, где и моя. — Он протянул ей ключи. — Констебль нашел это в замке зажигания.

Харпер молча кивнула.

— Полагаю, дома его нет?.. — робко поинтересовался инспектор.

— Нет, — ответила Харпер.

— Может быть, он просто… убежал?

— Нет.

Инспектор сделал вид, что внимательно изучает ключи. Он был явно смущен, растерян и не знал, что делать.

— В таком случае…

— Возможно, это предупреждение мне лично, — сказала Харпер. — Да, скорее всего это именно так. — Внимание ее привлекло какое-то движение на углу. Она заметила, как из окна «пежо» показалась голова констебля Слейда. Он внимательно разглядывал ее. Харпер не знала этого человека. Могла ли она доверять ему? Могла ли она доверять инспектору Пуллоду?

Возникла неловкая пауза.

— Инспектор, — первой нарушила молчание Харпер, — вам известно, сколько в Лондоне церквей Святого Иакова? — Именно так называлась церковь в фильме Ричарда Шторма. Церковь Святого Иакова.

Инспектор развел руками:

— Э-э… я, право, не знаю. Штук пять-шесть наберется.

— Так-так, — задумчиво пробормотала Харпер. — Штук пять или шесть…

Интуиция подсказывала ей, что тогда, двадцать лет назад, Яго обрел свое призвание, сидя в кинотеатре, который находился где-то в окрестностях Эджвер-роуд. Найдя свое призвание, он уже не мог отказаться от него, и потому — видимо, из какого-то суеверного чувства — ему хотелось ввести себя в контекст тех мистических историй, которые и привели его к триптиху. И возможно, более всего ему хотелось видеть себя героем «Призрака». Однако Шторм снимал Англию, которой никогда не видел, и с этим были связаны определенные технические проблемы…

— Скажите, — спросила Харпер, — а вы не знаете, какая-нибудь из этих церквей была заброшена или даже разрушена?

Пуллод снова развел руками, и вдруг лицо его сделалось серьезным.

— Погодите-погодите. Кажется, месяцев шесть или восемь назад в Барбикане, в одной из церквей, произошел сильный взрыв. По-моему, это была церковь Святого Иакова. Да-да, теперь я вспоминаю…

Но Харпер, не дослушав, бросилась обратно в дом. Дверь осталась открытой. Пуллод заглянул в пустую прихожую, затем посмотрел на сидящего в «пежо» констебля Слейда.

Оба недоуменно пожали плечами.

Харпер вернулась столь же неожиданно — на ходу натягивая манто и нахлобучивая на голову широкополую шляпу.

— Э-э, мисс Олбрайт, может, вы объясните… — пробормотал Пуллод.

— Не волнуйтесь, инспектор, — сказала Харпер, проворно сбегая по ступенькам и направляясь в сторону «пежо». — Здесь замешан потусторонний мир. Но теперь мне, похоже, удалось перехватить инициативу. Да, я уверена, теперь преимущество на нашей стороне.

 

17

— Ты будешь жить без боли, не зная, что такое старость. Ты забудешь, что такое страх смерти и людские законы.

Бернард был похож на куклу с испорченным механизмом. Он лежал, безжизненно уронив руки на дно саркофага и не чувствуя ног. Шея стала как будто тряпичная, рот приоткрылся.

Любовь, отрешенно думал он. У Любви обличье Богочеловека.

— Ты скажешь, — продолжал Яго, — что не выдержишь вида крови, что не сможешь убить собственного ребенка. Но я обещаю тебе, что ты не дрогнешь. Более того, я обещаю, что этот поступок освободит тебя, дарует тебе такую власть, такое наслаждение этой властью, о которых ты и не подозревал. Любое животное способно давать жизнь себе подобным, но только мы способны снова и снова даровать жизнь себе самим.

Бернард лежал неподвижно. Глядя в пустоту. Обличье Богочеловека, думал он.

— Клянусь тебе, Бернард, я стану твоим вторым «я». Я уже стал твоей сущностью — ты не можешь не чувствовать этого. Ты уже представляешь себе, как заносишь нож над телом младенца, не боясь греха, не боясь наказания. Ты берешь эту кровь ради того, чтобы жить самому. И это возбуждает, не правда ли, Бернард?

Бернард лежал молча, не шевелясь, не чувствуя ног, не чувствуя рук. Любовь является в обличье Богочеловека.

Как вдруг губы его шевельнулись, и с них сорвалось слабое, как дыхание:

— Да.

Ему показалось, он услышал вздох облегчения.

— Понимаешь, — снова зазвучал обволакивающий как дым, завораживающий голос, — для нас нет никаких запретов. Мы можем быть откровенны друг с другом, мы можем не скрывать друг от друга своей истинной сущности. А теперь — позволишь ли ты мне выпустить тебя? Позволишь ли освободить тебя из этой каменной темницы? Согласен ли ты отправиться со мной — ненадолго? Согласен ли стать частью моей жизни? Дашь ли мне шанс объяснить тебе твое предназначение?

Любовь, любовь, бессмысленно крутилось в голове Бернарда. По щекам его катились слезы, но он не замечал этого.

— Так ты согласен?

— Да, — ответил Бернард.

Послышался отвратительный скрежет. Ни единый мускул не дрогнул на его лице, но он все же посмотрел наверх. Крышка саркофага пришла в движение.

Теперь Бернард слышал несколько голосов, кто-то там, наверху, переговаривался друг с другом. Натужное кряхтенье. Снова скрежет.

Внезапно по его глазам, словно лезвие, полоснула полоска серого света. Он крепко зажмурился, и перед глазами у него вспыхнули и поплыли красные круги. Прохладный воздух омыл лицо, и он машинально принялся ловить его ртом, вбирать всем телом, всеми своими порами.

Из груди у него вырвался слабый стон.

Он пошевелился, открыл глаза. Полоска света стала шире. Воздух был подобен глотку живительной влаги в безводной пустыне. Бернард глотал и глотал его, не переставая, и в каждой клеточке его тела нарастало ощущение неземного блаженства. Даже боль в висках, даже ломота в суставах казались восхитительным обещанием жизни. Вечной жизни.

Плечи у него задрожали, и он заплакал, но на сей раз это были слезы счастья. Постепенно взгляд его пробился сквозь каскад слез и света. Свет дробился и сверкал, расцветал букетами фейерверков, проливался ливнем, растекался ореолом радужного сияния.

И в центре — в самом центре этого ореола — вдруг возник Яго.

Бернард не мог бы определить, чего в его душе больше — неистового ликования, охватившего его в тот момент, когда сдвинулась каменная крышка, или тихой радости, затеплившейся в сердце, когда он наконец увидел это продолговатое лицо с резкими, правильными чертами в обрамлении длинных темных волос. Глаза, как и голос, были холодные, подернутые туманной дымкой, в них угадывались ум и спокойная уверенность в себе. В уголках губ притаилась мягкая, приветливая улыбка.

Это был его отец.

— Теперь, со мной, — сказал Яго, и голос его лился вместе с лучистыми потоками света, — тебе больше не придется стыдиться самого себя.

Бернард попытался кивнуть.

— Любовь… — беззвучно, одними губами, прошептал он и лишился чувств.

 

18

Когда Бернард снова открыл глаза, Яго уже не было.

Вместо него над саркофагом, склонившись, стоял человек со шрамом. Из-под низкого лба с короткой грязной челкой Бернарда буравили красноватые поросячьи глазки. Улыбка делала обезображенный рот совершенно бесформенным.

— Фу! Кто же это здесь так оконфузился? Ну ничего, малыш, поднимайся. Сейчас наведем красоту. Пора собираться в путь.

Тут он склонился еще ниже и, схватив Бернарда за руку, кряхтя и охая, придал ему полусидячее положение. Каждое движение отзывалось в теле Бернарда мучительной болью, пронзавшей его с головы до пят. Голова завалилась набок, и казалось, будто она лежит на гвоздях. Ища поддержки, Бернард обхватил человека со шрамом за мускулистые плечи.

— Так, так, аккуратнее, — приговаривал тот.

Бернарду удалось перекинуть одну ногу через стенку саркофага. Но дальше человеку со шрамом пришлось вытаскивать его практически на руках. Легко, как пушинку, он поднял Бернарда и опустил на каменные плиты пола. Бернард стоял, не чувствуя ног, сгорбившись и ухватившись за край саркофага, чтобы не потерять равновесия. Он смотрел на оставшиеся в гробнице грязные разводы, лужи, кровавые сгустки — свидетельства его страданий.

— Ага, — бормотал громила. — В таком-то виде, пожалуй, вы никуда не годитесь. Надо бы избавиться от этой одежды.

Бернард попытался отмахнуться от него — попытался раздеться сам. Он хотел расстегнуть ворот рубашки, но тщетно — пальцы не слушались. Он снова замер, тупо уставившись себе под ноги. Человек со шрамом обеими руками схватил Бернарда за воротник и, через голову, как с малого ребенка, стянул с него рубашку. Расстегнул ремень, спустил брюки.

Бернард сглотнул, пытаясь подавить подступающую к горлу рвоту. Он, как сквозь пелену тумана, видел стены подземной крипты, которые раскачивались, грозя обрушиться на него, шаткий пол, ускользающий из-под ног. Колонны, арки, своды и темные альковы вздымались, словно на волнах, и медленно опадали. Гробницы, каменные изваяния, надгробные плиты, вмурованные в пол и в стены, — он видел все это как сквозь объектив телескопической трубы, в которой постоянно меняется фокусное расстояние. Вокруг было сумрачно и пусто. И все вращалось перед его потухшим взором.

Бернард переступил с ноги на ногу. Ладони у него были влажными. Он сжал кулаки. Человек со шрамом протянул ему губку.

— Вот, оботритесь. И лицо тоже, оно все в крови.

Бернард кивнул. У Любви обличье Богочеловека, подумал он. И неловко начал растирать тело губкой.

— Пошевеливайтесь, — нетерпеливо буркнул громила. — Мы не можем торчать здесь всю ночь.

Бернард кивнул, но продолжал так же медленно водить губкой. Было чертовски приятно ощущать струящиеся по коже теплые ручейки. Он все время думал о том лице, о лице Яго.

«Со мной тебе больше не придется стыдиться самого себя».

У Любви, подумал Бернард, обличье Богочеловека.

— Ну все, довольно, — сказал человек со шрамом, забирая губку. — Оденьтесь.

Бернард долго недоуменно разглядывал предложенную ему одежду. Серые спортивные брюки, белый хлопчатобумажный свитер, белые носки и пара кроссовок. Тяжело вздохнув, он принялся натягивать на голову свитер. Особенно трудным оказалось попасть руками в рукава. А чтобы надеть брюки, ему пришлось опереться о плечо громилы. При малейшем наклоне в висках начинала пульсировать боль.

— Хорошо, а теперь присядьте.

Бернард присел на край саркофага, и человек со шрамом, опустившись перед ним на колени, принялся натягивать ему на ноги носки и кроссовки. Бернард, обеими руками ухватившись за каменную плиту, отрешенно наблюдал за его движениями.

Любовь, думал Бернард. Ему мучительно хотелось сконцентрироваться на этой мысли, выжать из нее весь смысл.

Человек со шрамом поднялся и похлопал его по плечу.

— Ну, теперь вы свеженький как огурчик, — довольно произнес он, посверкивая поросячьими глазками. — А личико просто как у ангела.

Бернард выпрямился, продолжая, однако, держаться за саркофаг. Ему пришлось несколько раз открыть и закрыть рот, прежде чем он смог произнести хоть что-то членораздельное.

— Знаете… — просипел он наконец. — Знаете… о чем я все время… думал, пока он говорил со мной?

Человек со шрамом расхохотался, и все его крупное тело заходило ходуном.

— Нет, — сказал он. — Сдаюсь. Так о чем же вы думали?

Бернард облизал губы.

— Любовь. Я все время думал… что у Любви обличье Богочеловека. Что бы он там ни говорил. Я не переставал думать об этом.

— Угу, — буркнул громила.

— И это меня спасло.

С этими словами Бернард рубанул его ребром ладони по горлу.

Ударил не сильно, да этого и не требовалось — противник был застигнут врасплох. Удар пришелся в кадык. Поросячьи глазки полезли на лоб. Обезображенный рот раскрылся в беззвучном крике.

И тут Бернард вцепился ему в мошонку.

От дикой боли человек со шрамом сложился пополам и машинально подался вперед. Бернард отступил на шаг, сцепил ладони замком и занес их над головой. От резких движений у него ломило в висках. Руки его ухнули вниз, подобно ножу гильотины.

Человека со шрамом швырнуло к саркофагу. Он страшно, лицом, ударился об угол гробницы и замер. Брызнула кровь.

Бернард, скорчившись, рухнул на колени, и его вырвало какой-то черной слизью. Но он заставил себя подняться на ноги, опасаясь, что громила придет в себя и нападет на него сзади.

Любовь, крутилось у него в голове.

Тело противника повисло на стенке саркофага, потом стало сползать — сначала медленно, затем все быстрее, и наконец грузно шлепнулось на каменный пол.

Бернард пошатываясь подошел к саркофагу. Его выворачивало наизнанку.

В ноздри било поднимавшееся из гроба зловоние. Его собственный запах, запах его смерти. А внизу, в безобразном месиве, лежал человеческий череп с отсутствующей нижней челюстью, и таращился на него пустыми глазницами. Нелепо торчали верхние зубы.

Тяжело дыша, Бернард протянул руку и коснулся черепа. Он почти уже сгнил. Пальцы оставили глубокие вмятины на лобной кости. Бернард зажал череп в вытянутой руке, и ему почудилось, будто перед ним его собственное отражение — наголо обритая голова, серая кожа, ввалившиеся щеки, смертный оскал.

— Поспеши заложить душу дьяволу, ублюдок, — произнес он вкрадчивым, проникновенным шепотом, — потому что твоя задница теперь принадлежит мне.

Испустив низкий, звериный рык, он с размаха швырнул череп обратно в гробницу. Череп, разваливаясь на части, запрыгал по каменной плите, повалился набок и застыл в неподвижности.

Бернард повернулся, яростно полыхая глазами. У ног его лежало бездыханное тело человека со шрамом, голова с редкими рыжеватыми волосами покоилась в луже крови. Оттолкнувшись от гробницы, Бернард поплелся к выходу.

За дверью сразу начиналась винтовая лестница. Он ступал тяжело, преодолевая ступень за ступенью. Единственным, за что он мог ухватиться, был канат, продетый в железные кольца, вмурованные в стену. Цепляясь за канат обеими руками, он подтягивал тело наверх. Казалось, лестничная шахта то неумолимо сжимается, то снова расширяется, подобно мехам аккордеона. Его опять вырвало. В голове стучало, как будто изнутри в череп вбивали здоровенный гвоздь. Но он, стиснув зубы, все шел и шел, не останавливаясь, не давая себе передышки. Лестница постепенно погружалась в темноту, а перед глазами у него все ярче разгорались красные сполохи.

— Проклятие, проклятие, — в отчаянии повторял Бернард.

К горлу подступала желчь, и ему приходилось все время сглатывать ее. Ступень за ступенью он упрямо карабкался наверх.

Неожиданно путь ему преградила тяжелая деревянная дверь. Он ударился в нее плечом, и боль словно сорвалась с цепи. Прошив ему мозг, она устремилась по позвоночнику. Однако мучения его были не напрасны. Под тяжестью его тела дверь отворилась, и Бернард, не устояв на ногах, рухнул в неизвестность.

У него кружилась голова, мысли путались, и все же он узнал это место. Та самая церковь. Здесь он видел людей, которые о чем-то переговаривались, стоя у алтаря. Здесь он видел несчастного, распятого на кресте. Но сейчас вокруг не было ни души. Тусклый мертвенный свет, пробиваясь сквозь стекла витражей, освещал длинные ряды скамей, алтарь, колонны продольного нефа.

— Выходи! — рявкнул Бернард.

Шатаясь, он встал и сделал шаг вперед. Еще шаг, еще один — он шел по проходу между рядами, дико озираясь по сторонам и пронзая мглу исполненным гнева взглядом. С витражей за ним безучастно наблюдали святые.

— Ну же, давайте! — кричал он, взывая то ли к святым, то ли неизвестно к кому. Голос рвался из легких, грозя искалечить его плотскую оболочку. Но церковные своды поглощали крик, и эхо отказывалось вторить ему.

— Выходи же! — хрипел Бернард. — Выходи и покажи, на что способен бессмертный демон! — На него вдруг напал безудержный смех. — Поцелуй меня в задницу!

«Покажи, на что способен бессмертный демон», — это неплохо, ей-богу! Не в силах справиться с приступом истерического хохота, Бернард схватился за живот и согнулся в три погибели. От смеха у него разрывалась грудь. Святые с мрачным недоумением взирали на него с высоты.

Дико взревев, Бернард поднял голову и возопил:

— ПАПУЛЯ-А-А! АУ-У! ГДЕ ТЫ! ПРИШЛО ВРЕМЯ ЭДИПА!

Больше кричать он не мог, ему мешал собственный смех. И еще слезы, градом катившиеся по щекам. Растопырив пальцы, Бернард вытер лицо. Он топтался на месте, вертелся волчком, словно заключенный в магический круг, и смеялся — и плакал. Наконец он затих. Из горла теперь доносились лишь жалобные клекочущие звуки. Он походил на раненого зверя.

Внезапно он понял, что его окружают.

Темные фигуры надвигались со всех сторон. Они шли крадучись, неслышной поступью, появляясь из самых темных углов и скользя в тени. Кольцо неумолимо сжималось.

«Ого, — подумал Бернард. — А я-то голосил как безумный».

Он ошалело вращал головой, стараясь держать их всех в поле зрения. Для этого ему приходилось без устали кружиться на одном месте. Зловещие фигуры приближались. Они двигались между скамьями. Появлялись откуда-то из нефа, из-за алтаря, возникали из полумрака галереи. Высокие, массивные, грозные, молчаливые глашатаи смерти.

Сглатывая комки страха и тошноты, Бернард вертелся юлой, приняв боевую стойку и приготовившись драться на смерть.

Этих кратких мгновений оказалось довольно, чтобы он осознал: его ждет неминуемая смерть, он нисколько не сожалеет, что все кончится именно так. Собственно говоря, он даже не был уверен, что он хочет жить дальше после того, что ему довелось узнать. О собственном прошлом. О себе. «По крайней мере, — рассуждал он, — если мне повезет, я прихвачу с собой на тот свет парочку этих типов. Вцепиться кому-нибудь в глотку, вырвать сердце — вот было бы здорово. Прощальный привет папаше…»

— Давайте, давайте, — приговаривал он, озираясь по сторонам, сглатывая слезы. — Давайте.

Круг сжимался. Темные силуэты приближались. Вот ряды их сомкнулись, и теперь они наступали на него сплошной черной массой. Бернард в любой момент ждал атаки.

Неожиданно они остановились.

Бернард последний раз развернулся вокруг собственной оси, последний раз крикнул:

— Ну же, давайте!

А потом безвольно уронил руки.

От общей массы отделилась одна-единственная тень и медленно, по центральному проходу, направилась к нему.

Бернард не сводил глаз с этого волка-одиночки, и сердце его, точно птица, трепыхалось у самого горла, из которого вырывался клекот. Превратившись в один сгусток нервов, он ждал, готовый принять смерть.

Но что-то смущало. Какой-то звук. Повторяющийся звук. Он достиг его слуха, прорвав завесу боли. Бернард тряхнул головой и прислушался.

Тень подошла ближе. Бернард заморгал, вглядываясь в полумрак. Он узнал этот звук: ритмичный стук трости о каменные плиты.

К нему приближалась согбенная, приземистая фигура. Теперь были явственно различимы широкие поля шляпы и темная линия трости, от руки до каменного пола.

Фигура остановилась перед ним. Бернард медленно опустился на колени. Поднял руки и закрыл лицо ладонями.

— Не смотри на меня! — вскричал он.

— Все позади, малыш, — тронув его за плечо, прошептала Харпер. — Ты победил.

 

19

Тело Джарвиса Рамсботтома — покойного доктора Мормо — так и не сняли с креста. Руки его были свободны, они свисали вдоль туловища, однако шнур, который обхватывал шею, удерживал его на столбе. Лицо покойника было фиолетово-багровым, в пустых глазницах запеклась кровь, на щеках — кровавые потеки. Язык, синюшно-черный, вывалился изо рта.

— Бедняга, — сказал констебль Слейд, опуская фонарь.

— Да уж, воистину бедняга, — буркнула Харпер, стоявшая у него за спиной.

— Взгляните-ка сюда. — Слейд посветил на грудь жертвы. — Точно такой же знак был на теле немецкого антиквара, которого убили на Рождество.

Харпер только кивнула, погруженная в свои мысли. Не нравилось ей все это — нет. Доктор Мормо мертв — зверски замучен. В какую игру играет Яго? Старый колдун был труслив, как кролик. Если бы он почувствовал малейшую опасность, он «заложил» бы собственную мать. Что требовал от него Яго? Зачем такая жестокость?

Лучи полицейских фонариков шарили по стенам, сновали по углам, выхватывая из полумрака картину разрушений: груды битого кирпича, рухнувшие балки. Лица святых на фресках и витражах недовольно хмурились, когда на них падал свет.

Среди сонма теней, на передней скамье, сгорбившись сидел Бернард. Рядом суетилась медсестра, она обрабатывала ссадину у него на лбу. Инспектор Пуллод на минуту задержался возле них, а затем присоединился к Харпер и Слейду.

Все трое отвернулись, чтобы не видеть, как полицейские снимают с креста тело доктора Мормо. Они стояли возле алтарного ограждения. Пуллод не скрывал своего смущения и растерянности. Он обращался исключительно к Слейду, но Харпер отлично понимала, что его слова адресованы ей.

— Мы вышли на след черного «мерседеса», — вполголоса говорил инспектор. — В нем только водитель. Молодой человек, — Пуллод кивнул в сторону Бернарда, — подтвердил, что номерные знаки совпадают. В Мордерне «мерседес» оторвался от наблюдения, но похоже, он направляется на юг, по шоссе А-24. Мы выставили патрули. Уверен, далеко ему не уйти. — Только теперь Пуллод счел возможным обратиться непосредственно к Харпер: — Вас и молодого человека отвезут в больницу. Я отправляюсь в Мордерн — проверю, как там дела. Хорошо?

Харпер, нахмурившись, покачала головой:

— Он не поедет.

— Кто?

— Бернард. Он не поедет в больницу. Он сядет в свою машину, и мы отправимся на поиски Яго.

— Но в таком состоянии он не сможет вести машину.

— Согласна, — сказала Харпер. — Поэтому я предлагаю, чтобы вы нас подбросили.

Пуллод и Слейд удивленно переглянулись. Слейд закатил глаза.

— Вы сказали, что он держит путь на юг, — задумчиво пробормотала Харпер.

Пуллод кивнул:

— Совершенно верно.

Дверь, ведущая в подземную усыпальницу, с грохотом отворилась. Два дюжих «бобби» вывели Лестера Бенбоу, человека со шрамом. Руки его были сцеплены за спиной наручниками. Лицо — в крови. Он окинул собравшихся исполненным лютой злобы взглядом.

Найдя глазами Бернарда, человек со шрамом оскалился.

Бернард поднял голову. Смерил Бенбоу пристальным взглядом. Молча кивнул.

Арестованного повели к выходу. Харпер проводила его задумчивым взглядом.

— Инспектор, по-моему, нам следует поехать на север, — сказала она.

— На север? — Пуллод нервно хохотнул.

— Да. Думаю, мы должны как можно скорее оказаться в Белхем-Грейндж.

 

20

Я встал и подошел к окну в дальней стене. Там, за стеклом, уже стояла ночь. Среди рваных клочьев гонимых ветром облаков то и дело мелькала луна, почти полная, озаряя мертвенным, неверным светом протянувшуюся на восток, покрытую жухлой травой пустошь. В одно из таких мгновений моему взору предстало видение, внушающее одновременно печаль и суеверный страх: руины Белхемского аббатства…

Шторм тоскливо смотрел в окно, за которым властвовала зловещая, мятежная ночь. «Что это значит, старик, — думал он. — Что это значит? Настало время разоблачений. Тот самый момент в конце второго акта, когда злодей, которого все считали давно погибшим, вдруг выступает из тени — или когда женщина, от которой все без ума, вдруг утаивает орудие убийства — или когда главный герой, которого все обожали, превращается в жалкого, трусливого доходягу, неспособного заставить себя сказать правду. Второй акт давно закончился, — думал Шторм. — Время разоблачений давно пришло».

— Что с тобой, Ричард? — услышал он у себя за спиной голос Софии.

Шторм обернулся. София лежала, опираясь локтем о подушку, и не спускала с него глаз. За кружевным пологом угадывались очертания ее фигуры. Но даже теперь он не знал, как сказать ей…

— Ты не спишь, — прошептал он.

Она рассеянно повела плечом и вздохнула:

— Я уже давно не сплю.

— Вот как?

— Я наблюдала за тобой… и все время думала.

Шторм промолчал. Ему показалось, что София перевела взгляд на портрет.

— О чем ты хотел поговорить со мной? — спросила София. — Когда меня позвал отец…

Шторм колебался. Смертельная тоска — от которой делалось тошно — накрыла его как волна.

— Я… слушай, может, сейчас не время? — пробормотал он, точно извиняясь — презирая себя за трусость и в то же время отчаянно надеясь, что ему удастся избежать этого разговора. — Ты еще слишком расстроена.

— Нет-нет, со мной все в порядке. Даже странно, но я совершенно спокойна. Просто я думала о тебе. Пыталась понять.

Шторм присел на краешек подоконника. Потер переносицу, устало прикрыл глаза.

— О Господи…

— Ричард, признайся, ты болен? Да?

Шторм не шелохнулся. Он сидел, не открывая глаз, не отнимая руки от переносицы. «Если только можно было бы просто сидеть вот так и ничего не объяснять, — думал он. — Только слушать ее голос». Он любил слушать ее голос. Настоящая Мэри Поппинс.

— Когда ты сказал, что нам надо поговорить, я подумала именно об этом, — вполголоса продолжала София. — Сама не знаю почему. Просто вдруг в голову пришло. Иногда у тебя такой усталый вид. И твоя рука… ты все время потираешь левую руку. И ты… ты всегда так… печален. Я права? Ты болен? Поэтому у тебя такой удрученный вид?

Шторм печально улыбнулся и кивнул.

— Да, — произнес он. — Все обстоит именно так. — И, помолчав, поспешно добавил: — Кислое дело, малыш. Врачи тактично называют это неизлечимой болезнью…

София молчала. Шторм устало прикрыл ладонью глаза. Ладонь была влажная, и это ему совсем не нравилось. «Проклятие», — думал он. Он не знал, чего, собственно, ждал от этого разговора, — но только не этого. Только не этого молчания. Когда София снова заговорила, голос ее звучал на удивление ровно, в нем угадывались нотки сдержанного, вежливого любопытства.

— Это… это пугает тебя? Ты боишься?

Шторм отрывисто рассмеялся:

— Э-э… как тебе сказать… — Он положил руки на колени и увидел, что она по-прежнему не спускает с него глаз. — Нет. Коль скоро ты спросила об этом — нет, я не боюсь. Разве что изредка, по ночам, когда остаюсь один. Самую малость.

— Я не знала. Я не думала, что тебя это испугает.

— Пока симптомов не так уж много. Возможно, я еще не до конца отдаю себе отчет, насколько ужасно мое положение. Не знаю. — Он тяжело вздохнул. — По правде говоря, больше всего я боюсь врачей. Наверное, мысль о том, что они борются за твою жизнь, придает им уверенности, даже когда битва давно проиграна. Я с самого начала боялся, что они будут резать меня, облучать, травить всякой дрянью… Поэтому я и сбежал. Впрочем… нет. Дело вовсе не в этом. Просто от подобных мыслей мне становится чертовски грустно.

Выдержав паузу, София продолжила — с тем же сдержанным любопытством:

— Тебе было грустно? Из-за сожалений? Ты о чем-то жалел?

— Да-да, сожаления. — Шторм потер лоб ладонью, в уголках его губ залегли трагические складки. — Поверь, малыш, в голове у меня одни сожаления. Дело в том, что я… ничего не понимал. Я даже не понял правила игры. До тех пор, пока ты не уронила бокал. До тех пор, пока я не заглянул в твои глаза. И тогда я подумал: вот оно. Конечно, ты можешь сказать: какой он зануда, точно? А-а… — Шторм вдруг уставился в какую-то невидимую точку на потолке, над ее кроватью. — Черт меня побери, малыш, мне следовало держаться от тебя подальше. Я знал это. Знал. Или сразу же рассказать тебе все. Ну что за осел!

София, словно ее нисколько не задели его слова, спокойно взяла подушку, положила ее к самому изголовью, и села повыше. Она по-прежнему не сводила с него глаз.

— Наверное, тебе хотелось верить, что это неправда, — сказала она. — Наверное, поэтому ты не признался мне…

Шторм невесело улыбнулся. Сообразительная женщина. Просто диву даешься, что такие еще встречаются.

— Наверное, — произнес он. — Но я не притворялся, что со мной все в порядке, что все образуется, понимаешь? Я просто… пытался играть роль, в которой мы могли быть вместе. В которой…

Он вдруг умолк, прикусив губу. Только удрученно качал головой.

— Могли пожениться, завести детей и тому подобное, — продолжила София.

У него защемило сердце.

— Вот-вот, и тому подобное.

— Нет, — покачала головой София после краткой паузы, — нет, едва ли сейчас это возможно.

— Нет, это невозможно, — согласился Шторм.

— Однако, — продолжила София, словно рассуждая вслух, — если бы ты сказал мне раньше, возможно, я держалась бы от тебя подальше.

— Вот именно, — сказал Шторм. — Именно так и следовало бы поступить.

— Нет, — возразила она. — Нет. Потому что тогда я бы так никогда и не поняла, что люблю тебя.

Сдавленный стон вырвался из груди Шторма, и он закрыл лицо ладонями.

— А это произошло. Я поняла это только что, пока ты стоял там, у окна, а я наблюдала за тобой.

— Мне жаль, Софи. Очень жаль.

— Не надо ни о чем жалеть. — Она провела ладонью по волосам. — Не говори глупостей. Ричард. Я люблю тебя. А теперь уже поздно… — Голос ее дрогнул, и Шторм удивился: куда вдруг девалось ее самообладание? Она осеклась и отвела глаза. Какое-то время оба молчали.

— Итак, — внезапно оживилась София. — Итак, уже поздно, Ричард. Тебе пора ложиться спать.

 

21

Тук-тук. Тук-тук.

Сэр Майкл, прямой и неподвижный, сидел у себя в кабинете, на стуле с высокой спинкой. Звук, проникая сквозь стены, терзал его слух.

Тук-тук. Тук-тук.

Старик делал вид, что ничего не слышит, но звук поглощал все его мысли. Подстегивал воображение. И все же сэр Майкл сидел, не шелохнувшись, глядя прямо перед собой, в темноту. И вместе с ним буравили темноту резные бараньи головы с пилястров, украшавших гигантский стол красного дерева.

Тук-тук. Тук-Тук.

Звук доносился сверху. Из комнаты, которая находилась прямо над его кабинетом. Там была спальня его дочери. Сэр Майкл догадывался, что это скрипит расшатавшийся от времени корпус старинной кровати.

Он сидел, не шелохнувшись, слегка разомкнув губы. Высокий, педантичный старик. Он сидел так уже более часа, за закрытой дверью, без света, наблюдая, как сгущается тьма. Как опускается ночь.

Он уже давно извлек из нижнего ящика стола заветную шкатулку, уже вынул из нее револьвер. Шкатулка стояла на столе, рядом — поднос с сигарами и серебряной зажигалкой. Сэр Майкл вдруг понял, что приковывало его взгляд — револьвер, хотя он с трудом различал его очертания. Или нет, он просто смотрел в никуда, просто прислушивался и думал, давая волю воображению — сложив на коленях переплетенные пальцы.

Тук-тук. Тук-Тук.

Теперь к скрипу кровати прибавился еще один звук. Звук голосов. Голос дочери чередовался с голосом ее возлюбленного. Шепот, стоны. Шорохи. Возня.

Сэр Майкл не шевелился. Сидел, сцепив на коленях ладони. Теперь он явственно различал контуры лежавшего перед ним на столе револьвера.

Вдруг наверху закричала София. Ошибки быть не могло. Она вскрикнула дважды. Первый раз — сдавленно, хрипло, как будто в муках; второй — словно торжествуя избавление.

Сэр Майкл сердито засопел. Звук прекратился.

В доме воцарилась тишина. Медленно тянулись минуты. Сэр Майкл не шевелился. Он уже утратил представление о времени и не знал, сколько длится пугающая тишина — полчаса, час… Он думал о своей жене. Минуло двадцать лет с тех пор, как Энн не стало, но воспоминания по-прежнему отдавались мучительной болью в его сердце.

Наконец он взял со стола револьвер и машинально сунул его в карман.

Отодвинув стул, сэр Майкл поднялся. Застегнул пуговицы на сюртуке, чувствуя, как оружие оттягивает карман. Пересек кабинет и открыл дверь.

В коридоре было так темно, что сэр Майкл не сразу обратил внимание, что он не один. Когда же он наконец увидел черную расплывчатую фигуру, то был настолько ошарашен, что даже не понял, кто — или что — перед ним.

Однако сомнений быть не могло — в коридоре стоял мужчина. Его силуэт заполнял практически все пространство дверного проема. Широкоплечий, с массивной квадратной головой, он походил на творение Франкенштейна. Подавшись вперед всем своим огромным телом, незнакомец шагнул через порог.

Сэр Майкл в замешательстве попятился. Он отступал в глубину кабинета, как завороженный глядя на приближающееся чудовище. Мысли его почему-то все время возвращались к Шторму — к Шторму, который сейчас был в спальне его дочери. И это никак не укладывалось у него в голове.

Внезапно сэра Майкла осенило, а вслед за ужасной догадкой в душе его зашевелился страх. Неужели он ошибался? Неужели все не так, как он думал?

Рука метнулась к карману, где лежало оружие. Он открыл рот, чтобы крикнуть — чтобы предупредить Софию…

В этот момент монстр нанес удар, и сэр Майкл лишился чувств.

 

22

Полицейская машина с включенной сиреной — не самое удобное место для разговора. Пуллод сидел за рулем, Слейд — рядом, а Харпер и Бернард расположились на заднем сиденье. Они долго петляли по городским улицам и наконец выехали на автостраду. Никто не проронил ни звука.

Харпер сидела насупившись, уткнув трость в пол и спрятав подбородок в ладони, сцепленные вокруг набалдашника в виде драконьей головы. Бернард полулежал, привалившись к дверце и вытянув ноги. Глаза его были закрыты. В серых спортивных брюках, хлопчатобумажном свитере и куртке-ветровке, которую ему одолжил кто-то из полицейских, он выглядел худеньким тщедушным подростком.

Вой сирены мешал Харпер не то что говорить, но даже сосредоточиться. Он, как острый нож, прорезал тишину ночной провинции. Мимо то и дело мелькали и таяли вдали огоньки обгоняемых и встречных машин. Харпер не отрываясь смотрела на спинку переднего кресла, стараясь привести мысли в порядок, и лишь изредка поглядывала на дремавшего рядом Бернарда.

Через какое-то время она наклонилась вперед, где над подголовником маячила макушка инспектора Пуллода, и, стараясь перекрыть вой сирены, закричала ему прямо в ухо:

— Я тут подумала! Может быть, позвонить в Белхем-Грейндж?!

Ей ответил Слейд:

— Неисправности на линии! У них там прошел ураган!

— Тогда свяжитесь по рации с местной полицией! — прокричала Харпер. — Пусть отправят туда человека…

— Мы обо всем позаботимся, любезная, — раздраженно буркнул Слейд. — Хотя я никак не могу взять в толк, зачем вся эта свистопляска.

Последние его слова утонули в вое сирены, но Харпер все же сочла своим долгом ответить.

— Яго потратил на поиски створок, составляющих триптих Рейнхарта, двадцать лет, — суровым, назидательным тоном изрекла она. — Поиски его не увенчались успехом лишь по одной причине: все это время владельцы картин не менялись. Когда доктор Мормо завладел «Богородицей», Яго резонно заключил, что через него можно выйти и на «Младенца Христа». Не надо забывать, что Мормо являлся одним из главных перекупщиков предметов искусства, которые всплывали на черном рынке в послевоенные годы. И если последняя из створок была приобретена именно в то время, Мормо не мог не знать имя ее владельца. Но поверьте, если бы Мормо располагал такой информацией, он выполнил бы ее немедленно. А поскольку он этого не сделал — в сделке был замешан другой перекупщик. Кроме Мормо только один человек серьезно занимался этим сомнительным промыслом — именно он пытался купить «Волхвов», когда их выставили на торги. И Яго знает, кто он, — как знаем это и мы.

Харпер не видела лица Слейда, но могла с уверенностью сказать, что в этот момент констебль закатил глаза к потолку и бормочет сквозь зубы что-то вроде: «Опять она со своим Яго».

Стараясь не обращать внимания на вой сирены, Харпер погрузилась в собственные мысли.

«И вся эта история, — размышляла она, — началась именно с «Призрака».

Каким дурным ветром — тогда, двадцать лет назад, — занесло Яго в тот обшарпанный кинотеатр? Этого она никогда не узнает. Возможно, все объяснялось просто: у него — как и у нее самой — был природный нюх на потустороннее. Харпер и сама могла бы оказаться в тот день в том же кинотеатре. В том, что Яго был там, она ничуть не сомневалась. Пять лет прошло с тех пор, как она, Харпер, собственными руками загубила его аферу с сектой. Бедняга, ему, должно быть, пришлось несладко. Само его мессианство было поставлено под сомнение; рыща по свету в поисках заблудших овечек, которые производили ему потомство, он не мог не понимать, что неумолимо сокращаются запасы главного компонента для производства эликсира жизни — синего камня.

Эта мысль иссушала его мозг — он боялся, что придет день, когда свежая кровь уже не поможет, потому что иссякнут запасы камня. И тогда-то. Тогда начнется необратимый процесс омертвения тканей. Он будет гнить заживо.

С такими мыслями он пришел в тот день в кинотеатр. Он смотрел «Призрака». И вот тут-то, когда действие достигло кульминации — в момент наивысшего напряжения, — ему и был дан знак… разлитая банка содовой. Да. Кто-то, сидящий рядом, в состоянии экстатического возбуждения нечаянно проливает содовую. О да, да, все случилось именно так, как на том памятном рождественском приеме. История, нагоняющая мистический ужас, пролитая вода. И Яго — в точности как Шторм — возводит трагический взор и видит перед собой красавицу Энн Эндеринг, мать Софии.

Она любила кино, любила голливудские фильмы, поэтому и оказалась там. И нечаянно пролила содовую. В этот момент Яго заметил ее. Ее красота не оставила его безучастным — как не оставила безучастным Шторма красота ее дочери, — и он знакомится с ней.

Харпер живо представила себе эту сцену. Кому как не ей знать о гипнотическом обаянии Яго! Для него Энн Эндеринг — с ее отзывчивым сердцем, живым умом и либеральными взглядами — оказалась идеальной жертвой. Если вспомнить, кто был ее мужем, резонно предположить, что Энн нравились мужчины смелые, энергичные, пусть даже немного авантюристы. Возможно, именно ее идеализм, наивная вера в то, что мир может стать лучше и добрее, виной тому, что она — как и многие другие — была снисходительна к извращенной логике человека, возомнившего себя мессией. Так или иначе, она стала его любовницей. Вскоре он узнает, почему фильм Шторма так взволновал ее. Энн любила свой дом, любила семейные предания, а потому не могла не провести параллели между «Призраком» и легендой о Белхемском привидении. Возможно, она даже отметила, что сюжет фильма явно навеян историей Черной Энни. Возможно — с ее пристрастием к родовой истории, — она знала что-то еще.

Этого было достаточно, чтобы возбудить интерес Яго к средневековым преданиям, чтобы в нем проснулся охотничий азарт. Странные совпадения: убиенные младенцы, мечта о бессмертии, эликсир жизни в «Замке алхимика», наконец, легенды, связанные с триптихом Рейнхарта, все это неизбежно должно было привести — и привело — к «Исповеди монаха». И когда ему в руки попала «Исповедь», он все понял и пустился в погоню за триптихом.

Однако к тому времени Энн Эндеринг уже прозрела и поняла, хоть и слишком поздно, что за человек был ее возлюбленный и что для него — она. Энн готова была на все, лишь бы не дать Яго завладеть триптихом. И тогда, вопреки социальным устоям, вопреки собственной интуиции, она решила использовать еще одно, последнее, совпадение, о котором Яго скорее всего не догадывался — а именно, то обстоятельство, что среди немногих, кто мог найти триптих Рейнхарта, был сэр Майкл, ее законный супруг.

Вот почему третья створка так и не всплыла на рынке — вот почему доктор Мормо ничего не знал о ее местонахождении. Потому что двадцать лет назад, когда Яго только-только начал свои поиски, сэр Майкл — не вполне понимая, зачем он это делает, — приобрел единственную створку триптиха, которая в то время находилась на Западе. Сделал он это исключительно по просьбе жены, зная лишь то, что человек, стремящийся обладать триптихом, соблазнил ее, и что это единственный возможный в его положении способ отомстить. Приобретя створку через подставных лиц, он надежно спрятал ее.

Теперь Энн Эндеринг предстояло действовать самостоятельно: она должна была свести счеты с жизнью. Потому что знала, что носит под сердцем ребенка Яго — об этом тот позаботился в первую очередь. Она уже поняла, для чего ему нужен младенец, и готова была убить себя и собственное дитя, лишь бы оно не попало в руки Яго.

Вот о чем думала Харпер, стараясь не обращать внимания на заунывный вой сирены. И еще она думала о Ричарде Шторме. Упрекала себя за то, что прозрела слишком поздно. Она отправила Шторма в Белхем-Грейндж в надежде получить недостающую информацию, полагая, что это задание не связано с риском. Ей хотелось, чтобы Шторм находился подальше, когда она будет разыгрывать опасный гамбит с «Богородицей». Надеялась, что он поможет Софии Эндеринг разобраться в прошлом. Надеялась избежать лишних жертв.

На деле же выходило, что она, Харпер, отправила Шторма в самое пекло. А Яго, как всегда, на один шаг опережал ее.

Все четверо молчали, обволакиваемые воем сирены.

Потом Бернард спросил:

— Думаешь, это правда?

Харпер повернула голову. Бернард смотрел на нее из-под полуопущенных век.

— Мне хотелось бы знать. — Он говорил очень тихо, едва шевеля губами, но она прекрасно слышала каждое слово. — Так мне было бы легче.

— Что ты хочешь знать?

— Правда ли, что… если весь триптих, целиком, будет у него, правда ли, что тогда он сможет воссоздать синий камень? Правда ли, что тогда он — на крови собственных детей — сможет жить вечно?

Харпер отняла руку от набалдашника и похлопала Бернарда по колену.

— Не верь ни во что, — сказала она. — Это единственный способ защитить себя.

На лице Бернарда румянцем вспыхнул красноватый блик мигалки. Он горько усмехнулся.

— Если я не буду ни во что верить, что защитит меня от самого себя?

Харпер задумчиво сдвинула брови и опустила глаза.

— Ни во что не верь, — прошептала она. — И уповай на Всевышнего.

Больше никто не произнес ни слова.

 

23

Ворота, что вели в Белхем-Грейндж, окутывал густой туман. Откомандированный в поместье местный констебль, прежде чем обнаружить их, дважды проскакивал мимо. Но заметив наконец распахнутые чугунные створки, он не стал в них въезжать, а свернул на узкую проселочную дорогу и остановился, не выключая фары.

Столбы света утопали в вязкой, зыбучей массе которая жила своей жизнью, ворочалась и, подобно гигантской медузе, шевелила щупальцами. Констебль, молоденький, смазливый блондин с голубыми глазами, перед которыми не устоит ни одна женщина, сидел за рулем, вперившись взглядом в ветровое стекло.

Какое-то время он не видел ничего, кроме тумана, клубившегося среди нависавших над узкой аллеей ветвей.

Но вот из туманной мглы соткался силуэт. Аморфный, расплывчатый, он, по мере приближения к машине, приобретал все более отчетливые очертания.

Наконец фигура вступила в полосу света. Это был мужчина — высокий, с длинными черными волосами, демоническим лицом и насмешливым, гипнотическим взглядом. Он был в белом костюме-тройке и зеленых перчатках.

Подняв руку, он приложил указательный палец к брови в знак приветствия.

Констебль почтительно кивнул и отсалютовал своему хозяину.

Затем он развернулся и покатил прочь. Вскоре его машина исчезла в белесой мгле.

Яго заложил руки за спину и как ни в чем не бывало зашагал к дому.

 

24

Шторм, как прежде, стоял у окна, вглядываясь в ночь. Он рассеянно застегнул рубашку, заправил ее в брюки. Снова и снова он спрашивал себя: существует ли на свете такая вещь как благодать? Возможно, думал он. Возможно, то, что он чувствовал в этот самый отрезок времени, и было снизошедшей на него благодатью, тем, что верующие люди называют милостью Божией. Как знать? «Я люблю тебя, Ричард. Тебе пора ложиться спать». Для него это было как снег на голову. Как гром среди ясного неба. Черт побери, да он просто не заслужил ничего подобного.

Рваные облака и клочья тумана, заслоняя луну, отбрасывали призрачные тени на стены старинного аббатства, на каменную ограду, на покосившиеся надгробия. «Готовая декорация, — думал Шторм. — Вот где надо снимать кино. Настоящий мистический триллер». Эй, может, ему еще отпущено немного времени? Может, собрать съемочную группу прямо здесь, в Англии, да и снять «Черную Энни», классическую одночасовку для местного телевидения…

Взглянув чуть правее, он увидел отражение Софии. На ночном столике горела лампа. София сидела на кровати и застегивала блузку. Опустив голову — так, что волосы ниспадали каскадом, — она мечтательно улыбалась. От этой улыбки сердце Шторма исполнилось ликованием. Его губы еще помнили вкус ее груди, пальцы помнили, как дрожали ее плечи, в ушах его до сих пор стоял ее последний крик — крик экстаза.

— Итак, мистер Шторм, — вполголоса произнесла София, — вы, решительно, вскружили мне голову. Я просто забыла, где нахожусь. Надеюсь, вы счастливы?

Шторм усмехнулся. Счастлив ли он? Возможно. У него есть отличная декорация, у него есть женщина, на душе у него тепло и радостно — как у камина. Только вот легкая слабость в левой руке — еще не боль, но предвосхищение колющей боли в виске. Кто знает? Что, если ему уже достаточно отпущено счастья, и теперь он со спокойным сердцем может выписываться из отеля под названием «Жизнь», прихватив с собой — как украденное полотенце — эту самую благодать Божию? Кто знает? А вдруг у него еще есть шанс — какая-нибудь операция, страшная средневековая пытка с использованием экспериментальной техники, кажется, что-то подобное делают в Балтиморе, — хотя бы один шанс из ста. «Эй, старина, а не ухватиться ли тебе за этот единственный шанс — учитывая, что на твоей стороне благодать Божия?»

На мгновение перед глазами у него повисла серая пелена, и ему показалось, что слабость в руке вот-вот растечется по всему телу. Но это ощущение тут же прошло. Его переполняли эмоции. Он уже хотел обернуться и, не стыдясь навернувшихся на глаза слез, сказать Софии, что жизнь для него теперь заключена именно в ней, что она вкус жизни и что он уже забыл — или никогда не знал, — какой сладостной, какой невыразимо сладостной может быть эта жизнь.

Он уже хотел обернуться, как вдруг за окном появилось нечто, что поражало воображение и что отказывался воспринимать рассудок.

Шторм остолбенел. Рот у него непроизвольно открылся, и он вперил взгляд в темноту, словно перед ним был занавес с щелкой, сквозь которую взору открывался потусторонний мир.

Сквозь дымку тумана он увидел — да, в этом не могло быть сомнений — окутанную призрачным лунным сиянием фигуру, черную, как сама ночь, как отрицание всего сущего. Фигура была высокая. Голова опущена, будто в молитве. Лицо закрывал то ли капюшон, то ли свисающие из-под капюшона длинные волосы. Медленно, с царственным величием, фигура ступала меж каменных надгробий.

Шторм не верил своим глазам. Он прижался носом к стеклу. Чувство счастливого благополучия мгновенно улетучилось. У него кружилась голова, мозг был словно парализован, члены одеревенели. «Это не галлюцинации, нет, — думал он. — Я действительно вижу это». И это — призрачное, как фантом — плыло сквозь туман в сторону кладбищенской ограды.

Шторм не спускал глаз со странной фигуры. Он не мог шелохнуться, не мог говорить — ему казалось, он даже не может дышать. Ноги стали ватными.

— Мать честная, — выдохнул он наконец.

— О чем ты? — спросила София.

Шторм не ответил. «Все-таки галлюцинация», — пронеслось у него в мозгу. Однако галлюцинация не кончалась. Скорбная тень с безжизненной грацией миновала погост, достигла развалин церкви…

И там, у полуразрушенной ограды — перед тем самым склепом, где останавливался Шторм, — фантасмагорическая фигура так же величественно и неспешно, с той же грацией, начала уходить под землю. Все ниже и ниже, пока на поверхности не осталась одна голова.

А потом все — все! — исчезло.

Шторм моргнул. У него подгибались колени. Он обливался холодным потом. Глюки. Точно. Иного объяснения быть не может. За окном виднелись теперь только гонимые ветром клочья тумана, черные руины аббатства, луна в разрывах облаков. Занавес закрылся. За окном была ночь.

Из груди Шторма вырвался смешок.

— Нет, — сказал он. — Нет.

Бежали секунды, а он все никак не мог сдвинуться с места. Точно загипнотизированный, он все смотрел и смотрел в ночь, как будто перед глазами у него все еще плыла загадочная фигура.

Тишину разорвал сдавленный крик Софии.

— О Боже, Ричард, ты слышишь?

Усилием воли Шторм оторвался от окна и обернулся. Увидев лицо Софии, он почувствовал, что волосы у него встают дыбом.

София, стоя у кровати, судорожно цеплялась за столбик балдахина. В глазах ее застыли испуг и мольба.

— Ты слышишь? — повторила она. — Ричард, опять… опять. Ричард, ты слышишь? Боже мой, да что же это?

Ричард потерянно улыбнулся. Ему приходилось слышать рассказы о том, что люди иногда грезят наяву, но сам он никогда не испытывал ничего подобного. Теперь он понимал, что это такое. Мысли его путались, ноги отказывались служить ему, возникло тошнотворное ощущение нереальности происходящего.

Да, он слышал. Он тоже слышал. Звук проникал сквозь стены, лился откуда-то сверху, сбоку.

Тук-тук. Тук-тук.

Шторм тряхнул головой, будто ожидая, что наваждение рассеется само собой.

— Вот чего ты так и не сказала мне. — Собственный голос доносился до него словно из-под земли. — Вот чего не хватало. Ты никогда не рассказывала, откуда взялся этот звук.

София точно не слышала его.

— Опять, опять… — твердила она.

Звук повторился: Тук-тук. Тук-тук.

Шторм, пошатываясь, шагнул ей навстречу. «Возможно, это конец, — думал он. — Возможно, ты умираешь. Возможно, твое сознание покидает реальный мир и погружается в царство фантазий. Возможно, умирание — это когда не остается ничего, кроме твоих грез».

— Что это было, София? — спросил он, с трудом выговаривая слова. — Той ночью, когда твой отец боролся с твоей матерью… кровь… откуда шел этот звук?

София вздрогнула — испуг в ее глазах сменился смятением.

— Где отец? — спросила она. — Где он? Что с ним?

Левую половину головы захлестнула горячая волна нестерпимой боли. Он сдавленно простонал сквозь зубы и принялся массировать лоб. Вспомнил ощущение одиночества, отчужденности, охватившее его, когда он стоял у склепа. «Только не теперь, — подумал он. — Не хватало сыграть в ящик именно сейчас». Он должен держаться. Чего бы это ни стоило. Стиснуть волю в кулак и держаться. Он не имеет права оставить ее одну.

Тук-тук. Тук-тук.

— Я разыщу его, — сказал он.

Казалось, что звук заполняет собой все пространство и нужно кричать, чтобы тебя хоть кто-то услышал. Его мутило. По спине текли ледяные струйки пота.

— Все будет хорошо. Я пойду разыщу его.

Нарочито решительным шагом Шторм направился к двери. Распахнул ее настежь. Движение словно придало ему сил. Казалось, далее сознание слегка прояснилось. Он остановился, вглядываясь в темноту коридора и прислушиваясь, не повторится ли звук.

София бросилась к нему и схватила за руку.

— Там кто-то есть?

— Все хорошо, — заверил он ее, стараясь казаться бодрым.

Они вдвоем вышли в коридор.

Звук стих. Дом словно настороженно вслушивался в себя. Шторм брел на ощупь, держась за стены, с которых смотрели невидимые портреты.

Наконец ладонь наткнулась на выключатель. Тусклым светом затеплились лампочки, впереди была лестничная площадка. София испуганно жалась к нему, не выпуская его руки: законченный образ снедаемой неуверенностью и страхом героини триллера. Шторм чуть не расхохотался. Ночь, старинный особняк, загадочные звуки, отважный герой и до смерти напуганная героиня — ни одна студия не приняла бы подобную сцену. Он точно знал, что ему сказали бы: что это избитый штамп.

— Кажется, прекратился, — с надеждой проговорила София.

— Что это было? — вполголоса спросил Шторм.

Она еще теснее прижалась к нему:

— Не знаю.

— Я имею в виду, той ночью. Что это был за звук?

София сердито тряхнула головой:

— Я не знаю. Не знаю.

Они медленно, держась друг за друга, направились к лестнице. Шторм смотрел по сторонам, то и дело ловя на себе косые взгляды портретов. Он думал, что, может быть, стоит крикнуть, позвать сэра Майкла, но атмосфера дома, казалось, таила в себе какую-то неясную угрозу. И он боялся, что своим криком он обнаружит себя, навлечет беду.

Свет люстры выхватил из мрака лестницу. Высокие напольные часы пытались имитировать звуки, которые еще недавно преследовали Софию и Шторма. В остальном все было тихо. Шторм уже не чувствовал прежней слабости, приступ миновал, и о нем напоминали лишь легкое головокружение и вялость. Ощущение нереальности происходящего прошло. Он чувствовал себя намного спокойнее, увереннее, шаг стал твердым, пружинящим. Он крепко держал Софию за руку.

Они спустились по лестнице. Все на месте: вешалка, подставка для зонтов, зеркало в золоченой раме. Прямо перед ними — входная дверь, по обе стороны — тяжелые деревянные двери, которые вели в коридоры первого этажа.

Пока Шторм раздумывал, в какую сторону повернуть, София застыла как вкопанная и не двигалась с места.

Вдруг из груди ее вырвалось слабое: «А-ах…»

И Шторм снова услышал этот звук.

Тук-тук. Тук-тук.

— Куда дальше? — спросил он. — В какую сторону?

София не ответила, и он, повинуясь интуиции, повернул направо, в то крыло, которое было ближе к руинам аббатства. Но София остановила его.

— Пойдем… назад, наверх, — пролепетала она. — Давай… мне кажется, мы должны…

Тук-тук. Тук-тук.

Шторм почувствовал, как в жилах его быстрее побежала кровь. От страха ли, от возбуждения ли — он не знал, но, так или иначе, это придавало ему сил. Он потянул Софию за собой, однако она ни в какую не хотела двигаться с места.

— Мне кажется… — бормотала она. — Мне кажется, мы должны…

— Тш-ш-ш. — Шторм приложил палец к губам.

Выпустив ее руку, он открыл дверь. Включил свет.

Пустой коридор. Желтая лампочка. Выцветшая ковровая дорожка. Вдоль стен — стулья и столики. Закрытые двери. В торце на стене гобелен с изображением многоголовой гидры.

Тук-тук. Тук-тук.

Звук стал громче. Отчетливее, настойчивее, целенаправленнее.

Шторм шагнул в коридор.

— Ричард… — София подбежала к нему и схватила его за руку.

— Ты шла по этому коридору? — спросил он.

Лицо ее сделалось мертвенно-бледным, и она едва заметно кивнула. Где-то в глубине светло-карих глаз плясал ужас.

Они пошли по коридору на звук.

— Что это было? — спросил Шторм. По вискам стекали капельки пота, но разум был ясен как никогда. — Так что же это было?

София молчала. Сквозь ткань рубашки он чувствовал, какая влажная у нее ладонь.

Тук-тук. Тук-тук.

— Дьявол, — буркнул Шторм. Взгляд его блуждал по стенам коридора — от одной закрытой двери к другой. Наткнулся на очередную картину — развалины римского храма, подернутые дымкой утреннего тумана.

— Куда ты пошла дальше? — шепотом спросил он. — Ты говорила, последняя дверь? Кабинет отца?

— Я не знаю.

— Правда? Не знаешь?

— Ричард…

Тук-тук. Тук-тук.

На этот раз, заслышав загадочный звук, она сдавленно ахнула.

Они приближались к торцевой стене, с которой на них взирала, оскалив все свои многочисленные пасти, гидра.

— Они боролись, так? — рассуждал Шторм вслух. — Твоя мать лежала на полу, так? И они были все в крови. Когда твой отец поднялся, в руках у него был какой-то предмет, похожий на нож.

— Прекрати. Ричард. Не надо.

— Но откуда шел этот звук. София? Что служило источником?

Помолчав, София едва слышно произнесла:

— Там что-то было…

— Что? Что это было?

Тук-тук. Тук-тук.

Ее ногти впились ему в кожу. Они приближались к заветной двери. Теперь Шторму почти насильно приходилось тащить за собой Софию. Он потянулся к дверной ручке.

— Оно стояло в середине комнаты, — выдохнула София.

— Отлично. И что это было?

— Оно стояло посреди кладовой… чулана. Туда складывали разные старые вещи…

— Что было в середине?

Тук-тук. Тук-тук.

— Стой. — София в ужасе отпрянула от него.

Шторм обернулся. София стояла, прижавшись к стене, словно желая слиться с ней, между картиной и гобеленом. С одной стороны — гидра, с другой — пастораль с пастушками. Она затравленно озиралась, точно ища путь к спасению.

— Уйдем отсюда, ничего такого не было, — скороговоркой произнесла она. — Они боролись. Из-за ножа. Или что это было, не знаю. Я хочу уйти… — Она осеклась и вдруг выпалила: — Это была колыбель! Ты доволен? Доволен? Посреди комнаты стояла колыбель. Я хочу уйти отсюда.

В глазах Шторма отразилось недоумение:

— Колыбель?

— Да, пустая колыбель. Она стояла на деревянном полу и покачивалась. Потому что они боролись. А она все время покачивалась. И поэтому был такой звук: тук-тук.

Тук-тук.

Шторм оглянулся, пытаясь понять, откуда доносится звук. Снова посмотрел на Софию. Она стояла, вжавшись в стену, и глаза ее были мокрыми от слез.

— Так они боролись из-за ножа? — спросил он. — Выходит, он отобрал у нее нож? Нож был у твоей матери?

У Софии задрожали губы, из глаз хлынули слезы.

— Ричард, она ранила себя. Было много крови. У нее между ног… кровь лилась, не переставая… а она все била, и била себя ножом… в это место…

— О Господи…

— Била и била, и кровь все текла, текла… И она не могла остановиться, все вонзала и вонзала в себя этот страшный нож. А колыбель качалась, она была пустая… Боже, кажется, мне снова дурно…

— Нет, нет. Теперь все позади.

Шторм подошел к ней, обнял, и София прижалась щекой к его плечу.

— Все кончилось, — шептал он, увлекая ее к двери кабинета. — Это совсем другое. Все кончилось…

— Ричард, она зарезала себя, зарезала…

— Я знаю. Но теперь все позади. Все в прошлом.

Тук-тук.

Шторм открыл дверь.

И ночную тишину пронзил крик Софии.

 

25

В тусклом свете настольной лампы они увидели сэра Майкла, лежащего на полу в луже крови. На запястье у него болтался длинный шнур, испачканный кровью, как будто старику пришлось освобождаться от пут. Видимо, сэр Майкл из последних сил полз к двери, потому что за ним по полу тянулся кровавый след.

София испуганно прижималась к Шторму. Мягко отстранив ее, он встал на колени — брюки тотчас пропитались кровью. С декоративных пилястров огромного антикварного стола на него взирали резные бараньи морды. Сэр Майкл был жив — дыхание было слабым, поверхностным.

И тут сэр Майкл поднял голову. София снова пронзительно закричала.

Его лицо — это было лицо покойника: серого, землистого цвета с тонкой, как пергамент, кожей. Одна щека вымазана запекшейся кровью. Безумный взгляд широко распахнутых глаз, которые, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

Его голос напоминал предсмертный хрип.

— Заберите ее отсюда — они здесь, в доме.

Тук-тук. Тук-тук.

Но Шторм уже превратился в сплошной сгусток энергии. Он чувствовал, что тело его будто наэлектризовано. Он проворно вскочил на ноги и осмотрел комнату: повсюду — на стуле, на крышке стола, даже на книжных полках — пятна крови. На столе стояла пустая шкатулка, рядом лежала серебряная зажигалка, рассыпанные сигары. Шторм начинал догадываться, что здесь произошло; разрозненные звенья нанизывались друг на друга, образуя единую цепь событий. Склеп у разрушенной стены аббатства, железная дверь, а за ней — черный провал, таинственный призрак, уходящий под землю…

София опустилась на колени рядом с отцом. Она взяла с кресла подушечку и теперь подкладывала ее сэру Майклу под голову.

— Запри дверь, — сказал Шторм. — И позвони в полицию.

Он схватил со стола серебряную зажигалку.

— Ричард? — спросила София.

— Вызови «скорую помощь»!

Шторм выскочил в коридор. Его охватил азарт охотника, идущего по следу зверя.

Он направился прямиком к висевшему на торцевой стене гобелену с многоголовой гидрой.

Тук-тук.

— Ага!

Он провел ладонью по шероховатой ткани, ухватился за край и рванул книзу. Поверженная гидра рухнула на пол. За гобеленом была обшитая деревом стена. Шторм с силой налег на нее плечом.

Раздался щелчок, жалобно скрипнули невидимые петли. Стена подалась и открылась.

За ней лежала кромешная мгла.

Шторм чуть не расхохотался. «Нет, это невероятно, ей-богу! — проносилось у него в мозгу. — Гобелены, потайные двери, фамильные привидения! Вот она, Англия! Ну и жизнь! Ну и страна!»

— Ричард, телефон! — раздался у него за спиной крик Софии.

Но Шторм, не дослушав, устремился вперед.

 

26

Тук-тук. Тук-тук.

Плясал огонек зажигалки. Точно ошалевшие от внезапного света, метались по стенам тени. Черные силуэты выгибали спины, вставали на дыбы, корчились и сжимались, снедаемые пламенем. Небольшая потайная комната была завалена старым скарбом. В неверном дрожащем свете казалось, что предметы вокруг начинают шевелиться. Из угла смотрели тряпичная лошадка и плюшевый медведь со стеклянными глазами.

Шторм двинулся в глубь комнаты, ступая по некрашеным половицам, которые скрипели и прогибались под его тяжестью. Посреди комнаты что-то стояло. Он поднял зажигалку выше, но горячий металл уже обжигал пальцы. Он захлопнул крышку — огонек погас, высветив напоследок старинную деревянную колыбель.

Комната погрузилась во мрак. Шторм толкнул колыбель ногой, она качнулась. Скрипнула половица.

Тук-тук.

А в следующее мгновение откуда-то из-за стены, словно в ответ, донеслось:

Тук-тук. Тук-тук.

Шторм обливался потом. Лихорадочное возбуждение и туманная дымка в голове мешали ясно мыслить. Руководствуясь интуицией и едва отдавая себе отчет в своих действиях, он с силой толкнул колыбель ногой.

Щелкнув зажигалкой, он снова высек пламя и только теперь увидел, что колыбель стоит не на рассохшейся половице, а на потайном люке — квадратной дверце с железным кольцом. «Замечательно! — подумал он. — То, что надо». Потянув за кольцо, он открыл дверцу, под которой оказалась деревянная лестница, уходившая вниз, в темноту.

Тук-тук. Тук-тук.

До сих пор звук поглощали стены, он растворялся в самой атмосфере дома — но теперь он очистился и сосредоточился в одном первичном источнике. Ритмичный и скорбный, он поднимался из глубины, куда вела потайная лестница.

Шторм начал спускаться, одержимый единственным желанием — узнать, что кроется за этим звуком.

— Ричард! Ричард!

Откуда-то сверху до него долетел приглушенный, далекий крик Софии. Шторм, не останавливаясь, все ниже спускался по шатким, скользким от плесени доскам, и в ушах его звенел, закручиваясь спиралью, страстный и жалобный голос Софии:

— Ричард, береги себя! Ричард, вернись!

Последняя ступенька — и нога его наступила на что-то вязкое, липкое. Вспыхнул огонек зажигалки, и в зыбком свете перед ним открылся тоннель с каменными стенами и низкими сводчатыми потолками. Сердце бешено стучало в груди, снова вернулось болезненное ощущение нереальности происходящего. Кружилась голова, ноги сделались как ватные.

Но он упрямо шел вперед.

Тук-тук.

Серебряный корпус зажигалки раскалился и обжигал пальцы. Он потушил огонек и, оставшись в кромешной тьме, продолжал двигаться все дальше в глубь тоннеля, шаркая подошвами по каменным плитам.

Шагов через десять он снова чиркнул зажигалкой. По стенам в панике бросились врассыпную тени — его собственные тени.

Впереди тоннель расширялся, образуя нечто вроде неправильной формы камеры. Там было разветвление. Перекресток. Один проход уходил прямо, второй вел направо, третий — налево. Шторм выбрал самый широкий, который вел прямо.

Дышать становилось все труднее. Шторм поднял зажигалку над головой. Взгляд его задержался на небольшой горке пыли и каменной крошки, белевшей на грязном полу. Присмотревшись, он понял, что эта пыль и крошки нападали с одного из камней, лежащего в основании стены.

Смаргивая капли пота, сквозь мглистую пелену, туманившую сознание, Шторм вгляделся пристальнее. Над камнем кто-то поработал с зубилом — известка соскоблена, края отбиты.

В одной руке держа зажигалку, Шторм коснулся камня, просунул пальцы в щель и потянул на себя. Камень сдвинулся на удивление легко и с грохотом упал на пол.

Шторм уже не отдавал себе отчета в том, что это — сон или явь. Он посветил зажигалкой в зиявшую на месте выпавшего камня дыру. Ему казалось, что стены вокруг него дрожат — как будто весь дом вместе с фундаментом ходил ходуном.

В глубокой, прежде скрытой от глаз камнем нише — завернутый в полиэтиленовую пленку, покрытую толстым слоем пыли, — лежал младенец с призрачным, почти прозрачным лицом.

«Младенец Христос» Рейнхарта.

Шторм потер воспаленный лоб но наваждение не проходило.

И тут они схватили его.

 

27

— Что ж, мистер Шторм, рад, что вам это удалось. Я специально оставил сэра Майкла, чтобы он указал вам путь. Вы как раз вовремя — будете свидетелем моего апофеоза.

Он выронил зажигалку, и на мгновение все погрузилось во мрак. «Этот голос, эти слова, — думал Шторм, — где я мог слышать эти слова? Почему они кажутся мне такими знакомыми?» У него возникло ощущение, будто он тонет, увлекаемый водоворотом собственной фантазии.

Но нет, утонуть бы ему не дали. Кто-то огромный с такой силой держал его за руки, что казалось, сами стены ожили и заключили его в свои объятия. На виске он чувствовал холодное дуло пистолета. Перед глазами, отозвавшись глухой болью в затылке, полыхнула ослепительно яркая вспышка.

Он отвернулся от света, посмотрел наверх. Различил нависавшую над ним страшную рожу. Настоящий монстр. Впрочем, он бы не удивился, если бы тут оказался Дракула или Человек-волк. Может, кто-то из них как раз и держит у его виска револьвер? Шторм скосил глаза. Нет. Какой-то коротышка с перебитым носом — подарок от Бернарда во время стычки у паба.

Свет сместился в сторону, и теперь Шторм мог разглядеть человека, стоявшего прямо перед ним. Это был тот самый мужчина, которого Шторм видел на аукционе. В белом костюме и зеленых перчатках. С длинными, ниспадавшими на плечи черными волосами, обрамлявшими лицо ангела смерти. На губах — демоническая улыбка. И глаза — Шторму стало не по себе, когда он увидел эти глаза — из их мрачной бездны на него взирал сам дьявол.

И Шторма осенило: перед ним не кто иной, как сам Яго.

— Бедняга Шторм, — усмехнулся тот, — как вы могли надеяться победить меня?

Шторм покачал головой. И снова слова Яго показались ему странно знакомыми.

— Что? — спросил он. — Что вы такое?..

Яго расхохотался. Натуральным загробным хохотом. Натуральнее, чем Николсон в «Адском пламени». Вот интересно, почему это отрицательные персонажи все как один такие счастливчики?

— Да вы меня, похоже, не узнали? — удивился Яго. — Это странно. Вы же меня и сотворили, дружище. Я… — Он буквально пожирал Шторма своим гипнотическим взглядом. — Я Якобус.

Шторм едва заметно кивнул. Теперь он понял. Он вспомнил. Это были его слова. Слова из «Призрака». Лицо его исказила гримаса. Он попытался отпрянуть, вырваться из колдовских чар этого дьявольского взгляда.

— Ну да, понятно, — прохрипел он. — Всем хочется попасть в Голливуд.

Яго снова засмеялся. Он поднес огонек зажигалки к свече, которую держал в другой руке. Зажег фитиль. Потушил зажигалку. Задумчиво посмотрел на дрожащее пламя.

— Знаете, это здорово. Честное слово, здорово, что мы с вами все-таки встретились.

Шторм сморгнул с ресниц капли пота и с яростью посмотрел на ухмыляющуюся физиономию. Попытался высвободить руки, но они были точно в тисках. Дуло револьвера больно давило в висок. Из груди Шторма вырвался сдавленный стон.

Яго улыбнулся и отошел. Пройдя несколько шагов, он грациозно наклонился, поднял какой-то предмет, который лежал на полу. Выпрямился.

«Младенец Христос». Яго подошел к противоположной стене и аккуратно поставил створку на каменные плиты.

Шторм неуклюже — мешал державший его руки монстр — повернул голову. Перед ним был триптих Рейнхарта.

Все три створки стояли у стены на предусмотрительно расстеленной желтой оберточной бумаге. Слева «Волхвы», справа «Богородица», в центре — «Младенец Христос». Створки были без рам и сейчас, придвинутые вплотную друг к другу, образовывали одно, великолепное и воздушное, целое.

Яго с торжествующей улыбкой вознес свечу к потолку.

— Знаете, я сказал моим друзьям, чтобы они не трогали вас, — сказал он. — Честное слово, я думал оставить вас в покое. У меня были на то причины, и потом — я все-таки большой поклонник вашего таланта. Я велел им действовать тихо, как мышки, чтобы — упаси Бог — не потревожить вас. — Он задумчиво кивнул своим мыслям. — Сэр Майкл сказал нам, где он спрятал створку. В обмен мы пообещали сохранить жизнь его дочери. Мои помощники, люди в высшей степени благородные, были великодушны и убили его тихо, не поднимая шума. И на цыпочках вернулись сюда. Вы видите, мистер Шторм? И все это ради вас — я не хотел без нужды причинять вам боль. Честное слово. И все же, все же… — У него был проникновенный, обволакивающий голос. — И все же меня не отпускала мысль, что это наш Рок. Наш удел. Наш жребий. И стоило мне услышать, как падает камень, я понял: «Это Рок. Он прошел сквозь толщу стен, и вы непременно последуете его зову». Тук-тук. Тук-тук. Разве это не знаменательно? Рок. Это все Рок.

Яго с обожанием взирал на триптих, перемещая свечу от одной створки к другой. На картинах плясали неровные блики.

И Шторм, словно загипнотизированный фантасмагорической пляской света, неотрывно смотрел на триптих. Взгляд его скользил от «Волхвов» к «Младенцу Христу», задерживался на «Богородице» и возвращался обратно. Как вдруг ему почудилось — нет, он готов был поклясться, что видел это собственными глазами, — будто триптих медленно — словно под воздействием света — оживает. С ним происходили странные метаморфозы. Что-то менялось, неуловимо и вместе с тем осязаемо. Это было невозможно объяснить простым обманом зрения — триптих на глазах претерпевал чудесную трансформацию. Нет, все персонажи оставались на месте, но менялась сама фактура мазков, которые на стыках створок вдруг образовывали гармоничное единство, и из него появлялись на свет таинственные рунические письмена, располагавшиеся вертикально, снизу вверх.

У Шторма от изумления непроизвольно открылся рот.

— Боже правый, — пробормотал он. — Так это не выдумки?

Яго радостно хихикнул:

— Это Рок. Рок. Чудесно.

Он медленно направился к Шторму.

Шторм почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Яго остановился совсем рядом с ним.

— Все это просто чудесно, — повторил он. — Потому что вас действительно по праву можно назвать моим творцом. Вы меня создали. Или воссоздали. Понимаете? Когда я утратил жизненные ориентиры, когда я блуждал в потемках, ваш фильм помог мне прозреть, помог понять свое предназначение, обрести собственное «я». Словом, вы сделали меня тем, кто я есть. Тот, кого вы видите перед собой, мистер Шторм, есть плод вашего воображения. Это ли не чудесно? И вдумайтесь — какая злая ирония судьбы. Какая причудливая смесь трагедии и бурлеска. Потому что теперь, после всего, что случилось — после того, как вы увидели сэра Майкла, там, наверху, увидели меня, увидели триптих во всей его красоте, — после всего этого мне не остается ничего другого, как только убить вас. Вы меня сотворили — а я вас убью. Вы не находите это забавным?

Яго поднял свечу и подошел к Шторму вплотную. Губы его кривились в зловещей улыбке.

Шторм смотрел на Яго, но все мысли его были о Софии. Что он с ней сделает? Уничтожит? Махнет рукой и оставит в покое? Вызвала ли она полицию? Если да, когда они будут на месте? Ушла пи она из дома? Он даже думать не смел о том, чтобы просить Яго за Софию, — он боялся лишний раз напоминать этому безумцу о ее существовании.

Яго перехватил свечу в левую руку — огненные блики плясали на каменных стенах, на створках триптиха — и извлек из-за пояса устрашающего вида нож с кривым клинком и золотой рукояткой, усыпанной драгоценными камнями.

— Это, конечно, не сарацинский меч, — ухмыльнулся он, — зато куда сподручнее. Да и действует безотказно.

Шторм не мог оторвать глаз от клинка, в котором красноватым заревом отражалось пламя свечи. Державший Шторма монстр резко задрал ему голову. Шторм почувствовал, что пол выскальзывает у него из-под ног, и он, как тряпка, повис в воздухе.

У него перехватило дыхание, и он начал судорожно ловить ртом воздух. Яго, держа нож клинком вниз, приблизил его к лицу Шторма. Лезвие посверкивало всего в сантиметре от его правого глаза. Шторм уже не видел ничего, кроме этого страшного лезвия. Из горла у него вырывались рваные хрипы, он словно наглотался металлических опилок.

— Благодарю вас, мистер Шторм, за то, что привнесли капельку кинематографической магии в мою однообразную жизнь, — произнес Яго. — Но то, что вы увидели сегодня, предназначено только для имеющих очи.

С этими словами он резким движением занес нож над головой и ударил Ричарда Шторма…

Вернее сказать, ударил бы Ричарда Шторма прямо в глаз, не столкнись сталь со сталью.

Не появись из черной пасти тоннеля Харпер Олбрайт, стремительная и неистовая, как фурия. На ходу вытащив стилет из служившей ножнами трости, она в мгновение ока выбила у Яго нож, который, вращаясь, со звоном отлетел к стене. Присутствующие с немым изумлением проводили его взглядами.

«Слава Богу, я догадался вставить в сценарий линию ангела-хранителя», — это было единственное, о чем успел подумать Ричард Шторм.

Потому что времени на размышления не было. Он вдруг почувствовал, что его больше не держат за руки — кто-то оттаскивал от него монстра-гиганта. Шторм резко подался вперед, успев заметить, как ствол тридцать восьмого калибра, который только что упирался ему в висок, метнулся в сторону Харпер. Шторм метнулся к коротышке и обеими руками схватил его за запястье. Грянул выстрел, и по подземным коридорам прокатилось гулкое эхо, сопровождаемое унылым завыванием пули, отрикошетившей от стены.

В темноте слышались проклятия, крики, удары, возня. Шторм всей своей тяжестью навалился на коротышку, прижимая его к стене и стараясь повыше держать его руку, в которой тот все еще сжимал револьвер. Коротышка попытался воспользоваться левой рукой, но у него ничего не вышло, хотел ударить Шторма коленом в пах — но не смог размахнуться. Шторм попробовал вырвать у него оружие — в результате оба потеряли равновесие и кубарем покатились по каменным плитам.

Крики не стихали. Шторм почувствовал, что его ударили по ребрам, но по-прежнему не выпускал руку коротышки. Тусклый свет, который позволял ему различить контуры револьвера, неожиданно сменился ярким сиянием. Лицо Шторма обдало горячей волной. На секунду ему показалось, что он ослеп.

«Пожар!» — промелькнуло в мозгу.

Коротышка дернулся и вцепился ему в лицо. Вокруг уже вовсю бушевало пламя, и коротышка норовил сунуть голову Шторма в самое пекло. Жар стоял стеной. Шторм задыхался от дыма. Перед глазами плясали языки пламени.

В следующую секунду возникла фигура Бернарда. Он склонился над дерущимися и с какой-то кошачьей грацией, легко и непринужденно, ткнул коротышку в основание шеи кончиками тонких аристократических пальцев.

Коротышка мгновенно затих, а Шторм по инерции едва не скатился с его безжизненного тела в полыхающий рядом костер.

Давясь кашлем и стараясь держаться подальше от огня, он еще несколько секунд продолжал колотить руку поверженного соперника о каменный пол, пока тот не разжал ладонь и не выронил револьвер.

Шторм поднялся и отпрянул к противоположной стене, подальше от разбушевавшегося пламени. Скорчившись в три погибели, он жадно хватал ртом воздух.

Взглянув на Бернарда, на бритой голове которого плясали оранжевые блики. Шторм улыбнулся:

— Берни, малыш, классный приемчик.

Он выпрямился. Пламя уже спадало, но света было достаточно, чтобы разглядеть звериный оскал на лице лежавшего ничком монстра; двое дюжих мужчин, заломив ему руки за спину, надевали на них «браслеты». Из стреляной раны на ягодице монстра сочилась кровь.

Костер догорал.

Только теперь до Шторма дошло, что же послужило причиной мини-пожара. Свеча, которую выронил Яго. Она упала на оберточную бумагу, бумага вспыхнула, а за ней загорелись деревянные створки триптиха.

Шторм медленно подошел поближе. На его глазах лицо младенца Иисуса съежилось и покрылось трещинками. Плоть — или краска? — отслаивалась, сворачивалась, как скисшее молоко. Края створок — с загадочными руническими письменами — уже начинали обугливаться.

«Это Рок, — с грустью подумал Шторм. — Рок, не иначе».

Триптих горел, весело потрескивая.

— А где Харпер? — раздался у него за спиной голос Бернарда.

Шторм растерянно оглянулся.

— Что? — спросил он, вытирая ладонью грязное от пота и сажи лицо.

— По какому коридору они ушли?

В руке у Бернарда появился фонарь. Он посветил в один проход, в другой, в третий.

— Дьявол! — вскричал он.

Переведя взгляд со Шторма на двух мужчин, на лицах которых было написано искреннее недоумение, Бернард снова заорал:

— Дьявол! По какому коридору они ушли?!

 

28

Харпер продиралась сквозь густую мглу, цокая тростью по каменным плитам. На ее старческом лице лежала печать мрачной решимости. Она тяжело дышала, из груди вырывался клекот: кровь стучала в висках. Под сводами подземелья глухо звучали ее шаги. Она не видела перед собой ничего, кроме мертвой пустоты, но под широкими полями шляпы, за толстыми линзами очков глаза ее излучали спокойствие и уверенность. Она шагала сквозь тьму, шагала в неведомое. Но такова уж была ее натура.

По едва уловимым признакам Харпер догадалась, что тоннель пошел на подъем. Рассекая встречный поток тьмы, она шла уверенным шагом, словно выверенным с ритмом ее дыхания.

Воздух был тяжелый, сухой и холодный, как в пещере. Никаких запахов. Однако постепенно в атмосфере наступила перемена. Харпер ощутила на щеке дуновение — легкое, будто прикосновение розового лепестка. Но в нем уже угадывалось влажное дыхание погруженной в зимнюю спячку земли. Харпер стиснула зубы и прибавила шагу, отбивая частую дробь тростью.

Воздух оживал, становился все более влажным. Тоннель забирал наверх. Харпер поняла, что приближается к выходу.

Но она так спешила, что проскочила поворот. Трость уперлась в глухую стену. Тупик. Харпер, едва не уткнувшись носом в камень, застыла как вкопанная.

Повернула назад. Медленно, на ощупь, сделала шаг, второй, третий. Вот оно! Узкий, едва заметный проем в стене. Сверху, куда вели каменные ступеньки, сочился серебристый лунный свет. Зыбкий, как пыль, он то и дело исчезал, растворяясь во мгле.

Харпер вытянула руку и нащупала изъеденные ржавчиной поручни. Ступеньки были крутые. С недовольной миной Харпер ухватилась за поручни и поползла наверх. Сквозь рваную брешь виднелось подернутое туманной дымкой ночное небо.

Харпер с трудом преодолевала ступеньку за ступенькой. Она буквально карабкалась наверх, отчаянно цепляясь за поручни. Ржавчина под ладонью крошилась и осыпалась.

Уже перед самой дверью Харпер остановилась, чтобы перевести дыхание. В рваную брешь врывался свежий воздух, увлекая с собой клочья тумана. Харпер толкнула дверь рукой, и та с металлическим скрежетом отворилась.

Харпер пригнула голову, чтобы не задеть низко нависавший карниз, и вышла из склепа. Она очутилась на старом кладбище.

Туман, пронизанный лунным светом. Могильные камни. Старый вяз, склонившийся к земле, словно скорбя об усопших. И на фоне рваных облаков черный силуэт разрушенной каменной стены.

Она никак не могла отдышаться, но, не мешкая ни минуты, двинулась дальше, зорко вглядываясь в покосившиеся надгробия, замечая каждую тень, каждый клочок тумана. Ей казалось, что до поместья несколько миль пути. Где-то далеко за холмами горели огни города. Туман то накрывал ее саваном, то завивался спиралью, то протягивал к ней зловещие щупальца, которые Харпер старалась обходить стороной, как и каменные надгробия.

Стекла очков запотели, и она раздраженно тряхнула головой, чтобы согнать капельки влаги. Огляделась вокруг. Нет. Ничто не указывало на его присутствие. И это настораживало, даже пугало. Потому что она чувствовала, что он следит за ней, наблюдает, как она потерянно бродит среди древних могил.

Харпер все ближе подходила к разрушенной стене. Вокруг стояла тишина. Только шум ветра да шорох сухих листьев у подножия могильных плит. Такая тишина, что Харпер готова была поверить, что это ощущение присутствия Яго — всего лишь плод ее воображения. Что и сейчас — как все эти долгие годы — он существовал только в ее фантазиях, и только в фантазиях действовали его колдовские чары.

Харпер переступила через поваленную стелу. Луна скрылась за облаком, туман словно налился свинцом. Под обломком стены ворочалась, как живая, черная тень.

Ветер что-то нашептывал ей на ухо, словно предостерегая. Она склонила голову набок, заглянула за выступ стены, но не увидела ничего, кроме голой пустоши.

Харпер подняла голову, обернулась. Ветер гулко ухнул и снова затих.

Из-за облака выглянула луна, вонзив в землю клинок серебряного света. Харпер подняла глаза — перед ней стоял Яго.

Она вскрикнула от неожиданности. Он стоял в каком-нибудь футе от нее, буквально нависал над ней. От его глаз, подернутых призрачной дымкой, веяло ледяным холодом. На серых губах играла зловещая улыбка.

Харпер судорожно сжала трость.

Яго вдруг поднял руку, забранную в зеленую перчатку, словно намереваясь ударить ее. Харпер отпрянула.

Но рука повисла в воздухе, замерла, а потом — все с той же улыбкой на устах и с грацией фокусника-иллюзиониста — Яго поднял вторую руку и стал не спеша, методично стягивать с ладони перчатку.

За секунду до того, как луна скрылась за очередным облаком. Харпер увидела его руку. Без перчатки. Кисть была поражена гангреной. Ткани, от кончиков пальцев до запястья, омертвели, приобретя синюшный оттенок.

Харпер остолбенела.

— Ах, Харпер, Харпер, — с печалью в голосе, не переставая улыбаться, произнес Яго. — Ах, Харпер.

Поднялся ветер, он стонал и бесновался. Луна исчезла. Незаметно между Харпер и Яго выросла стена тумана. Харпер уже с трудом различала очертания его фигуры. У нее на глазах Яго превращался в призрак, а туман все сгущался, словно нарочно сгоняемый сюда ветром. Наконец белесая мгла полностью скрыла его от ее глаз. Теперь она не знала, где враг, и ее охватил ужас. Подчиняясь древнему инстинкту самосохранения, она взмахнула тростью, приготовясь защищаться.

Выл ветер, снова выглянула луна и выхватила из тьмы тщедушную женскую фигурку, застывшую в какой-то нелепой позе.

Яго исчез.